Сонаследники. Глава VII

     В Евдокиевской церкви были в субботу, а в понедельник Коля позвонил и закатил просто бабью истерику. Это же несправедливо, что наследница — Галя, она и в Липецке-то не бывала, а он общался с Люсей, платил за квартиру, ходил в магазин! Если бы Люся прожила подольше, она бы, наверняка, написала на него завещание! И вообще, может, Люся ему что-нибудь завещала, просто он  не знает!

     Ольга, с трудом вклинившись в поток причитаний, посоветовала сходить к нотариусу. Коля замолчал, и она смогла продолжить свою мысль: вообще-то, если есть завещание, нотариус сам находит наследника, но можно и попробовать  что-нибудь узнать.
     — Там, наверное, платить надо? — после паузы поинтересовался Коля. — Интересно сколько?
     — Ну, возьми тысячи полторы-две, — неуверенно ответила  Ольга, никогда не имевшая дела  с нотариусами.
     — Ладно…

     Когда рассказала сыну о звонке, тот рассмеялся: «Если бы Люся написала завещание, она бы раструбила об этом на весь белый свет.  Помнишь, как она лет пять или больше обещала отдать тебе полушубок?»

     Да, было такое. Вспоминать через несколько дней после смерти Люси, наверное, не следовало, но что поделаешь, если вспоминается. Это была середина 90-х, время нелёгкое, и Ольгина семья, как и все  друзья и знакомые, жила скромно: квартплата, питание, на одежду — что останется, а оставалось не много. Как-то зимой Ольга случайно встретилась со своей двоюродной тётушкой и той не понравилась простенькая искусственная шубка  племянницы.  «Мне цигейковый полушубок мал, я тебе его подарю», — пообещала Люся.  Ольга промолчала, никакого значения её словам не придав: она не собиралась что-то за кем-то донашивать. Однако, разговаривая по телефону с мамой или изредка встречаясь с ней, Люся каждый раз говорила о цигейковом полушубке, а мама передавала её слова. После смерти мамы, на поминках, тётушка снова заводила разговор о полушубке, и Ольге было очень неудобно от того, что чужие люди за столом могли слышать такие не подходящие ни к месту, ни ко времени разговоры. Впрочем, разговоры о полушубке скоро прекратились.

     Тут Ольга поймала себя на мысли, что продолжает не очень хорошо думать о недавно умершей тёте. Вспомнились известные слова: о мёртвых либо хорошо, либо ничего. Но ведь это не вся цитата, у неё продолжение есть: …либо ничего, кроме правды. А то, что говорил Женя и что вспоминала сама было чистой правдой. Особенно больной след оставили слова: «повесила себе на шею хомут»,  которые Люся сказала маме вскоре после Ольгиного замужества. Потому что никакого хомута на шее Ольга никогда не чувствовала. Она была счастлива со своим мужем и его детьми, и когда через полтора года родился Женя, тоже была счастлива.


     До женитьбы Витя несколько раз заводил разговор с Тёмой и Леной: хотели бы они, чтобы Оля жила с ними. Дети отвечали, что хотели бы, и торопили: пусть Оля поскорей к нам переезжает. Никакого времени на «притирку» практически не понадобилось: семья Власовых приняла как родную. Домашних дел, конечно, немало, но свекровь и свёкор в свои выходные брали детей с ночёвкой, и Оля спокойно занималась стиркой, глажкой и уборкой, да и муж без дела не сидел: в магазины, в сарай за картошкой, что-то подчинить, подкрасить. Раз в месяц или Вера приезжала из Ельца, или родители ехали к ней, и обязательно с малышами. Свекровь-сибирячка без пельменей не мыслила жизни, налепливала по две-три сотни и замораживала. Оля стала замораживать котлеты и тефтели, сделанных за час хватало на неделю. Потом и  вареники решила замораживать — пришла с работы, кастрюльку на плиту, вареники покидала и через пять минут ужин готов. Борщ варила на три-четыре дня. Печенья напекала помногу, домашнее печенье к чаю или кофе — замечательно. Субботу — святое дело — Оле обязательно освобождали для института. Последний курс она училась легко, в основном на «пятёрки», хотя в апреле поняла, что беременна. Чувствовала себя неплохо, справлялась и с работой, и с учёбой, и с домашними делами. Летом уборку квартиры взял на себя муж, да и свекровь старалась приехать в свой выходной и переделать домашние дела, пока Оля на работе или в институте. Когда сдала госэкзамены и получила диплом, устроили праздник. Из Ельца приехали Вера с мужем и сыном, пригласили не только  маму, но и дядю Колю, и Колю-младшего, и Нину. Нина, правда, не пришла. Оля тогда не придала этому значения: не пришла и не пришла, значит, не смогла. Хотя её мнение о двоюродной сестре к тому времени уже начало склоняться в отрицательную сторону. И тому были причины.

     Через год после смерти папы, летом, когда Оля, отработав год в детском саду, пошла в  отпуск, они  с мамой ездили в Павловск, где, кроме родного маминого брата дяди Вани, жили две её двоюродные сестры, а в Гаврильске, Казинке, Царёвке ещё десяток двоюродных братьев-сестёр с семьями. За две недели со всеми повидались, погуляли по родным маминым местам, проведали могилы родственников. В их квартире в это время жила Нина, так договорились. Дни стояли жаркие, поэтому из Павловска выехали первым автобусом и к полудню были уже в Липецке. Когда вошли в квартиру, поразил не беспорядок даже, а бардак: неубранная постель на диване, грязная плита, мусорное ведро с верхом, но главное — полы, затоптанные грязью и покрытые песком. Очевидно, Нина ходила по квартире в уличной обуви и ни разу даже не подмела. Ужас! Оля схватилась за вонючее ведро, наполненное прокисшими арбузными корками, мама за веник. Полтора часа, не отдохнув после дороги, отмывали квартиру. Вечером пришла с работы Нина, и мама начала ругаться. Сестрица, процедив сквозь зубы что-то вроде «с какой стати я должна убирать в чужом доме», пошла на кухню и загремела посудой, а поужинав, отправилась на прогулку. Только через неделю она наконец перебралась домой. «Всю кровь за эту неделю выпила», — жаловалась мама.

     Другой случай, повлиявший на отношение Оли к двоюродной сестре, произошёл поздней осенью. Вернувшись вечером с работы и открыв дверь своим ключом, она услышала небольшой отрывок разговора мамы и дяди Коли.
     — Забери ты её к себе, не то я её как-нибудь прибью! — просил дядя Коля.
     — Да зачем же мне такая кровопийца?!  — со слезами возражала мама.
     — Я ж её по голове бью, а она и так дурочка… — на этих дядиных словах Оля звякнула ключами и разговор оборвался.
     Когда дядя ушёл, она спросила у мамы, правда ли, что у дяди в семье всё так плохо.
     — У меня уже сил нет и думать про них, — вздохнула мама и добавила: Коля человек как человек вырос, а эта — наглая, ленивая… В кого?!

     Вспомнился и ещё крепко засевший в памяти случай, более давний. Тогда ей было  семнадцать, и поняла его смысл она гораздо позже, годам к сорока.  В восьмидесятом она закончила школу и поступила в институт. К праздникам («Октябрьская» — так называли родственники) дядя Коля купил в совхозе много мяса, и мама запекла в духовке большие ароматные куски — буженину. Был жив папа, он принимал активное участие в подготовке праздничных блюд. Ждали из Орла Колю, и вечером накануне седьмого ноября Олю с большой сумкой наготовленной еды отправили к дяде. Нина похвасталась обновкой — модным платьем «сафари», которое дядя купил за сто шестьдесят рублей у спекулянтки, приносившей к нему на работу фирменные вещи с большой переплатой. Бежевое платье с погончиками, со множеством карманов, с отстрочкой Оле понравилось, и дядя предложил взять такое же для неё, если родители согласятся на дорогую покупку.
     — Ей такой фасон не пойдёт, она маленькая, маленькая, — вдруг раздался пронзительный крик Нины. Все в недоумении обернулись.
     — Почему маленькая? — удивился дядя. — Вы одного роста, а на тебе  платье сидит  хорошо.
     —  Нет, она маленькая, я выше, выше!
Коля  с шуточками и прибауточками  сначала родную сестру поставил к дверному косяку потом двоюродную, сделал карандашом отметки,  достал рулетку,   измерил.  У Оли — 165, у Нины 163,5.

     Возвращаясь тогда домой, Оля с недоумением вспоминала истеричные крики Нины. И почему та решила, что Оля маленькая?  На физкультуре и в школе, и в институте она стояла в середине шеренги, примерно половина девочек и в классе, и в группе были выше её, половина — ниже. Мысли о том, что двоюродная сестра просто не любит её, стали приходить гораздо позже. Не делилась ими ни с кем: неудобно, да и за некоторые высказывания Нины было стыдно. Но сын всё замечал сам и лет в тридцать выдал такой вывод: тётя Нина ненавидит тебя, потому что тебе завидует, а завидует она твоей внешности.

    То, что двоюродная сестра совсем некрасивая, очевидно.  Крупный, мясистый нос сильно портит, а тонкие губы кажутся брюзгливо поджатыми, их бы подкрашивать неяркой помадой, а нос припудривать — стало бы гораздо лучше. Длинные волосы цвета картошки либо немного осветлять, либо красить в каштановый цвет, да и укладывать поаккуратнее, чтобы не выглядеть растрёпанной. Но ничего этого Оля, разумеется двоюродной сестре не говорила.

     Что касается собственной внешности, то она редко о ней задумывалась. Даже когда перед самым замужеством Лариса Антоновна — немолодая стильная дама-музработник — очень похвалила её, не придала этому значения. Они тогда отмечали день рождения заведующей, и за праздничным столом зашёл разговор о женской красоте. «Олечка у нас скромница, — сказала Лариса Антоновна, — но надо отдать должное: кожа, волосы, ногти, зубы — всё у неё высшего качества и не нуждается ни в каком приукрашивании».

     Витя часто говорил, как хороши Олины серые глаза и волнистые белокурые волосы, как нежна бархатистая кожа. После рождения сына подарил жемчужные бусы и сравнивал её белозубую улыбку со сверканием жемчуга.  Но ведь муж — это муж, он всем сердцем  любил её. А людям со стороны Оля, наверное, казалась обычной худенькой девушкой. Ну, стройная, ну блондинка, так ведь таких много. Во всяком случае  примерно так она считала.