Калабрия. Время философа - рефлексия

   
       Конечно же, время, проведенное с женщиной, нельзя считать потерянным, даже, если она требовательно и безаппеляционно забирает его от того, что ты полaгаешь своим предназначением в жизни. И даже, если она считает это твоё занятие - ну, скажем, сочинительство, чем-то эфемерным, пустяшным и никому не нужным. Правда и то, что при этом, ничто так не выводит из себя, как агрессивность женщины. Ведь, вроде бы Моруа говорил, что умных и воинственных амазонок обожествляют, но не обожают. Хотя, впрочем, их и в музы выбирают частенько...
  Он, вобщем-то и не так чтобы очень любил писать, но это было так приятно  потом, когда что-то уже написано и закончено, ощутить некий овеществлённый кусочек собственного тщеславия.
 А вот когда, как сейчас, не пишется и в полупустой голове твоей, одна лишь описательная красивость и куча ненужных прилагательных, то становится скушно, как вот этой ночью, проведённой без женщины, отвлекающей и желанной. Ну, тогда просто, брось думать - это уже бессмысленно, зажги в комнате свет, подойди к окну, отдёрни занавеску и, в проекции осветившегося оконного квадрата, увидишь, как седые, влажные космы тумана проплывают мимо и растворяются в уже изрядно полинявшей предрассветной темноте. Oтвлекись простым. Тут вот самое время, для расслабленного сознания, вспомнить её. Ну, да, – она сейчас, наверное, помогла бы начинающему...
Так что же там о ней?
                То балтийское, влажное, зимнее утро выдалось на редкость неприятным. Стоял странный туман, в котором, казалось, мельчайшие капельки воды замёрзли, но по-прежнему держались в воздухе. Проходя через них, ему чудилось, что они тихонько позвякивают в такт его шагам. Хотя он знал, что его собственные ощущения не всегда совпадали с реальностью.               
   Пройдя мимо Оперы и по мостику, через ещё не замёрзший канал, с двумя запоздалыми, грустного вида, грязновато-белыми лебедями, он вышел на аллейку скверика, что напротив Университета и тут же увидел сидящую на краю скамейки, в довольно нелепой позе, молодую женщину. Поравнявшись с нею, он обратил внимание, что она лелеет и гладит лодыжку правой ноги. Пальто её было испачкано и было нетрудно догадаться, что она наверняка подвернула ногу и упала. Он тут же предложил свою помощь, подавляя, быструю, ироничную мысль о некой банальности ситуации. Она подняла на него залитое слезами, ничем особым не примечательное лицо, украшением которого были, пожалуй, окаймлявшие его, чудные, густые, медно-рыжие волосы, выбивавшиеся из под вязанной шапочки.
 - «Да, да, пожалуйста. Помогите мне дойти до университета. Мне никак нельзя опоздать сегодня – очень важно...»
- «Конечно», - и опираясь на его руку они медленно прошли остававшиеся метров 60 до здания. По ходу, она обьяснила, что такое с ней случается из-за слабости лодыжки и стопы с хроническим растяжением, полученным в результате длительных занятий теннисом в прошлом. В вестибюле, он помог ей снять и почистить пальто в гардеробе и обменялся телефонами в ходе спонтанно возникшего oбоюдного интереса о дальнейшем состоянии здоровья. Тут подоспела её подруга или коллега и обе они пошли, хромая одной ногой на двоих, по большому мраморному холлу к лестнице, ведущей в аудитории, провожаемые его взлядом. Она оказалась прекрасно сложена и, очевидно, знала это – на ней было платье, несколько узковатое, скульптурно облегавшее красивые ягодицы и, глядя вслед, он подумал, что не хочет ждать эти пресловутые сутки вежливости для звонка, чтобы увидеть её снова.
...И снова они увиделись, конечно. Созвонились и начали встречаться, - в кафе,в парке, ходить на какие-то концерты, выставки и литературные чтения, но, как ни странно, без того романтического налёта, который непременно сопровождает такие встречи, предполагая волнующе-ожидаемый секс, как высший итог взаимной прелюдии.
 Впрочем ,за это время он выяснил, что она доцент, преподаёт мировую литературу в университете и читает лекции по культуре власть предержащим и деньги имущим. К тому же, она была хорошо известна в литературных и около того, кругах а, заодно, являлась дочерью замминистра культуры республики. От этого ли, или от чего другого, была она, нет – не надменна, но слегка высокомерна и с некоторым литературным снобизмом, отчасти оправданым, её, действительно высокой эрудицией. Такого вот розлива – явно выше средней интелигентности и ума, про которую его коллеги-юмористы сказали бы: - «с полным чердаком и в красивой упаковке» и, которую почему-то, интуитивно побаиваешься, подозревая в этом пакете ещё и властность, некую холодность и желание регламентировать свою и чужую жизнь.
  Он, разумеется, не преминул показать ей некоторые свои, oказавшиеся удачными (или удачливыми), весьма малочисленные, но уже опубликованные там и сям рассказы, ну и кое-какие, всё ещё "ждущие" своего, тексты. Она тут-же загорелась идеей вывести его из дворняг в литературные дворяне на "строгом" ошейнике.
 Так что, вполне ожидаемо, в рамках её "проекта", они отправились как-то на такой ангажированный писательский бомонд, а проще говоря, междусобойчик - явить его критическому свету.
   Он вообще-то, всегда долго вытирал ноги, прежде чем войти в дом, разговор или отношения. Не то чтобы был нерешителен, а просто, ему необходимо было время для некой, завершающей подстройки, что-ли, перед встречей с незнакомыми людьми. Да и застенчив был, иногда слегка, а иногда и до судорог. Часто, перед какой-нибудь важной встречей или, ещё хуже, – выступлением, мысленно представлял он себя каким-нибудь римским легионером с мечом-гладиусом, в первом ряду когорты, бегущем в атаку на верную смерть и осознающим – вот ещё 20 шагов ожидания, 15,...10 и...всё. Всё! Лицом к лицу... Фонтаном адреналин и кровь! Убей, и тебя убьют. Неотвратимо и больно. И ты успеешь увидеть цвет своих внутренностей и удивиться. Ну, а потом..., потом, без перехода, по канонам широкоформатного кино, станешь красивым призраком, просто кино-кадром, бегущим по полю пшеницы с оператором, рядом со своею вдовой, - шелковистые её волосы в цвет этой пшеницы, развеваются в замедленном... да и, хорошо бы с маленьким белокурым сыном в белой рубашечке в кадрах – вид сзади, к горизонту и с вертолётной высоты - прозрачные, улетучивающиеся остатки затасканного сценария и избыточной фантазии.
- «Ладно, - подумалось ему, приходи в чувство,- всё такое было уже. И трюизмы эти и гипертрофированная образность и многословие – всё это писательский грех,  да и не на смерть идёшь тут... Ну, покраснею наверное – и, может это даже понравится этой femme - еmancipe, что читала в оригинале и Кьеркегора с Сартром и Шпенглера с Бердяевым, а сегодня затащила его сюда. Ну, не Руфь она, конечно, а он не Мартин Иден. Внутренне он ухмыльнулся от неуместности образа. И что ей во мне показалось и что хочет найти? "Гениальность" ли серости, в своём классе, "талантливую" посредственность, или просто верхний предел развитого дилетанта с графоманским недержанием пера? Какая разница?... 
   Большущая квартира этого около-литературного сходняка, была набита антикварной мебелью и хорошо пахнущими людьми. Не обращая внимания на приветственные разнозубые улыбки, она, лавируя между продуманно и, пожалуй, чересчур артистично одетыми телами, быстро, как это было возможно, провела его в заднюю, балконную комнату, к сидящему в угловом роскошном кресле, грузному мужчине. Он держал в руке бокал чего-то, предположительно дорогого и привлекал немедленное внимание безукоризненно обработанной растительностью лица, которое выглядело, как ухоженный ландшафт Английского парка, ну, или как голова королевского пуделя после профессионального тримминга, на худой конец.
- «Познакомтесь пожалуйста», - сказала она деловым голосом секретарши, Витас Вольдемарович, это и есть наш молодой, редкий талант. Помните, я вам рассказывала?"
- «А как-же...» - сказал  тот голосом и выражением лица, не оставлявшим сомнения в том, что он понятия не имеет о чём речь.
- «Ну и что же мы сейчас пишем, молодой человек»?
«Молодой человек» внутенне слегка поморщился от предсказуемой тривиальности вопроса, удручённо набрал воздух для вежливого ответа и тут, вдруг, его обычный, спасительный предохранитель внутри, неожиданно упал и он тихо сказал, глядя Маститому в глаза: - "Пишу Позднюю осень Мэтра". – «Это что же, по Маркесу, вроде сиквела «Осени Патриарха», что-ли, - хохотнул маститый. - "Нет, это о том, как влияет падение либидо на ухудшение качества прозы стареющего Мастера и, как по мере старения, его всё больше тянет писать не на философские темы, а на эротико-клубничные..".
  Последовавшие затем нервные смешки, изумлённые вопросы невпопад, эпатажность ответов и, некоторая возникшая неловкость, продолжились, впрочем, недолго и не имея дальнейшего развития, как и разговор с мэтром, плавно расстаяли, вместе со всеми надеждами его патронессы. Она лишь взглянула на него жёлтыми глазами то ли голодной, то ли бешенной львицы и, больно взяв за руку, потащила на выход.
    Впрочем, поди знай, но каким-то, удивительно пародоксальным и непостижимым для него образом, это светско-литературное фиаско, похоронившее её проект, привело к разрешению другой проблемной ситуации - непростительным до сих пор отсутствием секса между ними ...
   Они лежали на очень большой, странной и смешной круглой кровати в просторной комнате уютного взморского бутик-отеля, немецкой постройки, годов 20-ых прошлого века, окружённого садом и высокими, стройными соснами, в метрах 150-ти от дюн и пляжа. Первый взгляд на эту кровать почему-то вызывал впечатление круглого стола Ланцелота, покрытого огромной скатертью, ну, а лёжа на ней голым, ты, немного ощущал себя, просто телом на разделочной колоде мясника.
       Примерно, час назад, они имели давно ожидаемый, но удививший его секс. Она оказалась на редкость изобретательной, большой выдумщицей и вдохновенным дирижёром всех творческих композиций и он, имевший в этом весьма среднее, во всех смыслах, образование и опыт, вдруг почувствовал себя вундеркиндом, прошедшим 4-х летний курс за год.
  Post coitus - illuminationem et pacem. - После соития - просветление и покой.
Не накрываясь, она лежала на спине, совершенно неподвижно, закрыв глаза, вытянув руки вдоль тела и рыжие волосы её, распластались по подушке, как уши ирландского сеттера на воде, контрастируя с потрясающей белизной кожи с еле угадываемыми голубыми прожилками, придававшей всему телу впечатление мраморной статуи, оживлённой и украшенной, впрочем, беспорядочно и небрежно рассыпанными там и сям золотистыми веснушками.
 Он, повернув голову, долго и с удовольствием смотрел на плавные изгибы eё, почти античного тела, с небольшой грудью и острым профилем далеко не классического лица и, с изумлением, вдруг, поймал себя почему-то представляющим эту, совсем  недавнюю, неистово-страстную искусницу, читающей, строго-научно, свою лекцию «Об экзистенциализме в американской литературе», академической  аудитории чёрных пиджаков и галстуков или обалдевших студентов, будучи совершенно голой. Это развеселило его и, он смеясь, сказал: - «Слушай, для меня, правда, всё было, как какое-то чудесное Откровение!».
 - «Ну да – так оно и есть. В японском языке есть слово – «кенджатайму» - «время философа», с усмешкой сказала она и, повернувшись, продолжила профессиональным лекторским тоном: - «Это непродолжительный, в жизни обычного мужчины, посторгазменный период, когда его мысли не искажает половое влечение и он, хоть и коротко, в состоянии думать и писать, как настоящий мудрец. Так что – перо тебе в руки».
  На минуту он задумался над сентенцией, но в комнате становилось жарко и ему было лениво додумывать это до конца. Ну, мудрец, не мудрец, а неожиданного воображния и порочной фантазии нам не занимать. Он встал с кровати, натянул трусы и сел за стол, открыв лэптоп, чтобы проверить почту и ленту новостей. Почитав достаточно, он вдруг замер на некоторое время, зацепившись и уперевшись взглядом в какую-то невидимую, только ему интересную, точку и начал быстро стучать по клавиатуре...

       В июле, в Калабрии жара плавит воздух, вызывая прозрачно-акварельные миражи и с высоты птичьего полёта или соседней горы, слегка искажённые маревом, силуэты белых домиков городка, сливаются в одну бело-творожную массу с терракотовыми пластинками крыш.
   В воскресенье, колокольный перезвон местной церкви, созывающей паству, а может и звонящий по кому-то ушедшему, разбивает это жаркое, струящееся и тягучее воздушное стекло на кусочки – что-бы каждому снаружи, было понемногу, для перегретого, короткого дыхания.
   С узкой, боковой улицы, с ленцой спускающейся с горы, на обязательную площадь перед церковью, выползает жирная, чёрная гусеница-многоножка с головой-катафалком и телом стройной, строгой толпы, состоящей преимущественно из женщин, одетых во всё чёрное, с полуопущенными головами. Зависшая в белёсом небе над городком, какая-то хищная птица с растопыренными, как пальцы перьями на концах крыльев и, готовая, кажется, склевать эту гусеницу, дополняет непременный пейзаж.
 С негромким топотом по площадной плитке, уложенной, наверное, ещё в Древнем Риме, гусеница, обтекая церковь справа, ползёт к часовне кладбища, расположенного почти сразу же за церковью. И вот уже, на нём, у вырытого, неуютного ложа в каменистой земле, две некрасивые плакальщицы, похожие на уставших ворон, ведут дурными голосами, оплаченную арию скорби, а вспотевший под тугим воротничком местный монсеньор, напоминает пока-живущим, что перед смертью все равны...
   Несколько разнокалиберных собак, безучастных к происходящему, чертят замысловатые и бессмысленные траектории по площади. Последний звон повисает и медленно расстворяется в густом воздухе. Становится совсем тихо.
     В единственном кафе этого крохотного городка, пусто – хотя до после-полуденной сиесты ещё есть время. Опрятный старик в просторной белой рубахе и синем фартуке – наверное, хозяин заведения, сидит в плетённом кресле у входа, в тени маркизы, как естественный атрибут общей картины. Он, по положению рук и полуопущенных век, выглядит уже уставшим с утра, при видимом отсутствии работы. Тут можно взять рюмку ярко-жёлтого Лимончелло, или бокал местного, ещё не отстоявшегося, но с приличным уже цветом, вина, или просто посмаковать эспрессо. На удивление, в баре сияет хромированными боками дорогая, промышленного уровня, кофемашина Simonelli Appia. Ну, а потом, можно и закурить, стряхивая пепел в обязательную бордовую пепельницу CinZano, под неодобрительным взглядом серебрянного Иисуса, уставшего висеть на кресте над барной стойкой. Жара...
    
  Он только что, на вопрос: - "О чём стучим?...", прочитал ей начало своего свеже-набитого текста, навеянного спонтанно, увиденной в интернете статьёй о Калабрийской мафии - Ндрангете и старыми итальянскими воспоминаниями, где ему вполне уже педставлялись будущие сюжетные повороты с упором на характеры, может быть даже с русским флёром и неожиданным концом. Вообщем, нечто расхожее и вполне себе востребованное. Но, ладно, - пока тайм-аут...
  - «Никогда не пиши о том, чего не знаешь досконально и о тех местах, где сам не бывал», - сказала она назидательным тоном раннего Хемингуэя. – Красиво, конечно, но какая нахрен Калабрия?»... – «Ну, вообще-то я там бывал. И, кстати, есть другое мнение, что писатель должен быть как бы иностранцем к тому о чём он пишет и если он очень уж внутри темы, то его могут и не понять. Да и как-то довольно быстро сюжет сложился в голове. Ты же сама говоришь, что после этого наступает некий прилив мудрости, что-ли». – « Да, но я же сказала, что это краткий период и на большой рассказ точно не хватит». – «Так мы можем с тобой писать вдвоём, по кускам – я буду по литературной части, ты - по вдохновительной». – «А ты, что собрался со мной собрание сочинений написать в постели?» - «Ну, на это у меня просто здоровья не хватит. Но книжку, страниц на 300 «О влиянии умного секса на начинающих писателей» я бы написал с тобой, за это лето, не торопясь и с удовольствием". – «Ты, погляжу, из начинающих, как-то очень уж быстро рвёшься в кончающие». - «Слушай, вот только давай без этих пошлостей обойдёмся». - «Это как, милый? Посмотри на нас - мы в них живём и ими дышим. Ну и вообще, завязывай ты со всем этим». – «В смысле?...Ты имеешь в виду писательство, нас с тобой, или вообще - вроде как: "Иди  работай, - не Чехов, бля?»... - « Ой, ну придумай сам – ты же у нас сочинитель» - сказала она лениво потягиваясь. Жди вдохновение или другое «время философа», или не пиши"...
- «Хорошо», кротко сказал он, одеваясь. Захлопнул свой лэптоп с наклейкой - "Even the bad times are good" на крышке, положил его аккуратно в сумку, улыбнулся уходя и добавил: – «Больше не буду»...