Внезапно струна оборвалась. Памяти Максима Трошина

Р А С К Р Ы В А Я   С Т Р А Н И Ц Ы.   П Р Е Д И С Л О В И Е
 
Не соглашусь со сравнением Максима Трошина (18.06.1978 – 5.06.1995)  в российском интернет-пространстве с итальянским солистом Робертино Лоретти, который подростком чудесно пел, а затем, повзрослев, продолжил свои выступления, опираясь, прежде всего, на былую славу. Максим никогда не считал себя особенным певцом, говорил о том, что таких, как он, в России тысячи. Чистота и глубина голоса Максима не от уроков вокала, а от проникновенного внутреннего крика за нас и Россию. Он уникален запредельной для его юных лет духовной высотой, личным примером самопожертвования во спасение Святой Русской земли и Православной веры.

С родителями Максима, Юрием Павловичем и Надеждой Михайловной, несколько лет я работал на Брянском автозаводе. Отец пришел к нам в многотиражную газету из конструкторско-экспериментального отдела, где помимо всего заявил о себе как редактор стенгазеты, постоянно побеждавшей в заводских конкурсах. Иногда разговоры, начатые в редакции, продолжались у Трошиных.

Поздних гостей вмещал тесный угол заводского барака. Благодарен судьбе, что я был очевидцем физического, духовного и творческого становления юного дарования.

Максим запел. Гитара и гусли стали ведущими инструментами, с использованием которых голос Максима в большей мере раскрывался и ярко выражал собственные воззрения на потери нашей страной былых ценностей и границ.

Работая затем в областной молодежной газете, управлении внутренних дел, я никогда далеко не уходил от этой семьи.

1995 год стал черным для России и семьи Трошиных. Начался со штурма Грозного, бестолкового по замыслу и запредельного по потерям федеральных сил. За несколько дней до моей отправки в Чечню умер Юрий Павлович, а когда я вернулся, пришлось уже идти за гробом Максима.

После отставки я возглавлял филиал одного из московских вузов. Мои отношения с Трошиными, духовные и моральные обязательства перед этой семьей сыграли свою роль в решении об открытии здесь в 2012 году мемориала юного русского песенника.

Появились клубы и группы, которые в социальных сетях объединяют поклонников таланта Максима Трошина. Российские пользователи интернета иногда в нем видят человека, в короткие годы своей жизни выполнившего высокую миссию: «Его явление в этот мир доказательство того, что высокая нравственность в крови Русского Человека!», «Все как обычно, просто еще один русский святой...», «Он был прислан Небесами для спасения России».

Многие белорусские, украинские, болгарские, сербские, черногорские, македонские, словенские, греческие авторы пишут в православных традициях, обращаясь к молитвам. Иногда зарубежные пользователи после песен Максима Трошина превозмогают боль трагических событий прошлой истории. «Я не забуду Катыни, но я вас люблю, любимые Русские. Слава вам!», – пишет польский автор под именем Бит Вайтфокс. Российский собеседник не оставляет эти слова без ответа, кстати, на польском языке: «Сердечное спасибо! В первый раз я встречаю теплое, радушное отношение молодых поляков к нам, русским, и к нашей стране, России».

Это – современные плоды духовных и гражданских трудов Максима Трошина и тех, кто иногда оказывался с ним рядом в его короткой жизни: от соседей по заводскому бараку, сельских священников и монахов до депутатов Государственной думы, настоятелей православных храмов и архиереев, русских мастеров пера, кисти и сцены.

Эпиграфом к книге может послужить раннее стихотворение Юрия Павловича Трошина. Ему не суждено было узнать, что эти строки предвосхитили судьбу его сына и песен, до сего дня врачующих наши души.

Вздохнула струна на рассвете
Негромко, как в комнате ветер,
Как в сумерках шепчутся дети.
Но голос был кем-то подслушан,
И звук отпечатался в душах.
Внезапно струна оборвалась,
Но песня, но чудо — осталось.
 
Через восхищение голосом и смыслами песен Максима Трошина желаю читателям проникнуться глубоким пониманием его гражданского и вероисповедного подвига, а также продвинуться к новым духовным горизонтам.

Николай Исаков,
полковник в отставке, ветеран боевых действий, кавалер ордена Мужества и медали Русской Православной Церкви преподобного Сергия Радонежского I степени
 
 

1.   В   Ц Е Н Т Р Е   М И Р А
 
В брянских землях когда-то не было намоленных мест. Здесь жили вятичи. Они дольше других славянских племен после крещения Руси равноапостольным князем Владимиром противились христианской вере. Посылаемые из Киева на усмирение отряды дружинников бесследно пропадали в лесных дебрях еще на дальних подступах к языческим капищам.

После того, как деревянные истуканы оказались необоримыми силой оружия, в пределы вятичей вступил Кукша, иеромонах Киево-Печерского монастыря. Он поднялся на лодке вверх по Десне до Брянска, где были услышаны его первые молитвы. Оттуда он начал миссионерский путь, в конце которого в больших страданиях принял смерть. Кровь священномученика Кукши пролилась на труднопроходимые земли и преобразила их.

Когда же рассеялся дым от костров, в огне которых сгорели идолы язычников, а затем и дым с пепелищ после междоусобных разорений, разрушительных войн, оказалось, что восточнославянские территории по-прежнему оставались во власти волхвов, подобных прошлым в воинственном отрицании христианских святынь. Новые кумиры, однако, требовали еще большего поклонения себе.
История православия совершила немыслимый круг и вновь вышла на начальные позиции в ожидании подобных Кукше верных подвижников, способных на жертвенные подвиги…

Не из той давней поры, но все же наиболее старым в Брянске, постройки еще от купца Губонина, занявшегося вдруг строительством железной дороги и при ней жилья для рабочих, был заводской барак на Почтовой. Когда-то улицу переименовывали в честь Григория Зиновьева, одного из новоявленных волхвов, но вернули ей дореволюционное название еще до расстрела этого ярого богоборца и безжалостного палача красного террора. Городская власть, вероятно, испытывала большой стыд за свою прежнюю политическую недальновидность, поскольку с того момента улица была обречена на запустение. Бревенчатая постройка на четыре семьи сохраняла следы старой покраски под цвет близкой болотины с устойчивым запахом выплескиваемой туда мыльной воды после стирки. Похожего зеленого колера была сопутствующая жизни здесь тоска, проникающая во все ткани человеческого организма и в самые потаенные уголки души.
 
Развлечением служили пьяные куражи дяди Коли. Он, как и его пять братьев, был из потомственной дворянской семьи, и всех их, рано осиротевших, принял затем уголовный мир с тюрьмами и лагерями. В песне, которой вечерами через открытое настежь окно, оглашалась округа, он не без блатной бравады рассказывал будто о собственных мытарствах: «По тундре, по железной дороге, – дядя Коля пел с хрипотцой уже с первой строки, – где мчится поезд «Воркута – Ленинград», мы бежали с тобою, опасаясь погони…». Под горячую руку ломал мебель, бил зеркала, и только жена, с которой познакомился, завершая последний свой лагерный срок на поселении, и которую неизменно называл ласковым именем Люсик, могла войти в этот ад, тотчас устанавливая мир и тишину.

Утром, протрезвев, дядя Коля искал Люсика по бараку, нигде ее не обнаружив, вновь распахивал окно и, подбирая самые ласковые и изысканные даже для высокообразованного уха слова, умолял простить его.

Этот барак на много лет стал географическим центром мира для семьи Трошиных.

Такие обстоятельства сложились волею судеб. Павел Фадеевич Трошин был рабочим завода «Красный профинтерн», где производили довоенные паровозы и вагоны. Овдовев и оставшись на руках с двумя детьми, он взял в жены вдову с двумя детьми.

С началом войны глава семьи ушел на фронт, мать и дети были вывезены на восток. После освобождения Брянска Александра Ильинична вернулась из эвакуации к головешкам своего бывшего дома, разбитого немецкими бомбами при налете на крупный железнодорожный узел неподалеку. Власти предложили временно поселиться в квартирах, о жильцах которых еще ничего не было известно. Мать отказалась от подобного шага, не захотела строить свое счастье на чужих слезах. Когда гвардии сержант Трошин сошел с победного эшелона, его семья уже жила в некогда пустующем бараке с надеждой получить жилье в новостройке.

В этой временной комнате ожидания, как на захудалой станции, не было предусмотрено каких-либо удобств. Между тем справедливым оказалось умозаключение, выведенное из длительных наблюдений над ходом жизни: нет ничего на свете более постоянного, чем временное.

Вот уже окончил школу Юрий Трошин, общий сын обретших некогда друг друга одиноких людей. Достигнув совершеннолетия, он будто вознамерился незамедлительно решить жизненные задачи, которые родители ставили перед ним.

Для отца важно было, чтобы сын, который к тому времени работал слесарем на его родном заводе, выучился на инженера и тем самым уже смолоду стал уважаемым человеком. Ожидаемы были разговоры за спиной молодого специалиста:
– Смотрите, кто это так важно идет по цеху?
– А вы разве не узнали? – зададут встречный вопрос. – Это ведь младший сын Павла Фадеевича!
Для матери же главным было, чтобы в доме появилась надежная спутница Юры и помощница ей по домашним делам. Со временем, конечно, появилась бы такая, но не так скоро, как все произошло.

Юра поступил в Брянский институт транспортного машиностроения, который в основном готовил будущую техническую элиту местного завода. Он не был посредственным студентом, но после успешной для него экзаменационной сессии за первый курс оставил учебу. «Не мое это», – сказал отцу.

Не такими, но близкими по  смыслу были и его обращенные к матери слова после развода с первой женой, совместная жизнь с которой оказалась не менее скоротечной. Причины разрыва он никому никогда не озвучивал. Юра будто с чистого листа взялся переписывать свою взрослую жизнь. Так он стал художником-оформителем в конструкторско-экспериментальном отделе Брянского автозавода, где приобретали очертания колесные тягачи для мобильных ракетных комплексов и другая мощная военная техника.

Бородатый, как почти все молодые конструкторы, он ходил в синем халате с пятнами краски и надписью «Гений» на спине. Один из друзей так вывел кистью, восторгаясь обилием талантов в одном человеке.

Художник Трошин виртуозно играл на гитаре, писал стихи. Его пародии на поэтические строки Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского были опубликованы в столичном литературном журнале «Вопросы литературы». Писатель Михаил Андраша сопроводил публикацию своей рецензией, в которой приветствовал появление нового имени в большой иронической поэзии и по телефону приглашал к сотрудничеству: «Ты только не исчезай!»

Юрий Трошин был сгустком безмерной энергии. Эта шаровая молния обожгла Надю Андрееву. Девушка была не из местных. Денег после продажи дома в небольшом тамбовском городке Рассказово хватило ей, сестре и матери на полдома в Брянске. Здесь уже жили две ее тети по материнской линии, а дядя был главным конструктором автозавода. Но свой авторитет на этом предприятии она последовательно выстраивала кропотливым трудом чертежницы, учебой на вечернем отделении того же технического вуза и безотказным выполнением общественных нагрузок, поглощавших все свободное время. На тот момент, когда на горизонте ее жизни возник бородатый художник Трошин, она уже имела диплом инженера и возглавляла профсоюзную организацию заводских конструкторов.

Возникшие чувства не отягощал уже имевшийся у Юры опыт супружества. Но Мария Дмитриевна, мать Нади, всячески противилась ее замужеству с человеком, в котором она видела неловкого пассажира, отставшего от поезда уже на первом полустанке самостоятельного пути. Без багажа, билета и денег.
Втайне от родителей влюбленные расписались в райзагсе.

– Это в каком таком раю? – переспросила Надина мать, когда прямо с порога ее дочь сообщила об уже состоявшемся событии. Из-за спины девушки выглядывал новоиспеченный родственник.

Мария Дмитриевна, с утра уже обойдя с корзинкой пригородные перелески, в тот момент чистила грибы. Звук упавшего из ее рук на пол ножа прервал затянувшееся неловкое молчание.
– Вот и не верь после этого приметам, – голос матери не выдавал ее настроения, но последовавший затем долгий вздох был многозначительнее слов.

Настраивались на скромную свадьбу. Но все прошло шумно, как сказали бы соседи, по-людски.

Одной жиличкой в бараке на Почтовой стало больше.

С рождением Максима неординарные поступки его отца, которого уже можно будет называть более солидно, по имени и отчеству, с учетом его нового статуса в семье, стали меньше удивлять окружение.

В доме была большая фонотека, и Юрий Павлович использовал классическую музыку в воспитании сына. Прежде чем поставить пластинку на проигрыватель, он показывал еще не умеющему говорить малышу ее большой яркий конверт. Вскоре Максим верно указывал пальчиком на конверт пластинки, угадывая композитора после прослушивания музыки. Мог и сам выбрать пластинку с любимой мелодией. Чаще всего в бараке звучали скрипичные концерты итальянского композитора эпохи Просвещения Антонио Вивальди.

Но не только скрипичная классика была музыкальным сопровождением раннего детства Максима. В семьях Трошиных и Андреевых испокон веков все пели хорошо: дома пели, отмечая события, требующие ярко выраженного песенного соучастия, и в хорах – церковных, затем художественной самодеятельности советского времени. Были и те, кто владел музыкальной грамотой.

Отец Нади, был сельским интеллигентом, агролесомелиоратором, он виртуозно играл на балалайке, писал цифровые ноты для нее, в каждой тамбовской деревне, куда получал назначение после осушения болот вокруг прежнего временного жилья, занимался в клубном драмкружке. Незадолго до войны он был осужден на десять лет лагерей после доноса о раскуренной самокрутке из газеты с портретом Сталина.

Вопрос о том, какие песни могли звучать за одним семейным столом с ним и недавним фронтовиком Трошиным, встававшим в атаку с криком «За Сталина!», так и останется без ответа, поскольку Михаил Никифорович Андреев умер еще до замужества дочери.

Красиво пел Юрий Павлович. Его голос был драматическим баритоном с мягким бархатным оттенком. Дополняла музыкальный фон барака тюремная песня пьяного дяди Коли, преодолевавшая вечерами на пути к квартире Трошиных любые препятствия – будь то бревенчатые стены или тяжелые двери, настолько потемневшие от времени, что не понять, из какого они дерева и какого века.

Не было бы большой беды, если бы к старому вору дяде Коле случайно обратились как к дяде Воле. Не в смысле воли как свободы для узника, а воли как свойства характера, позволявшей наполнить невероятной мощью его мелкое от природы тело: одной рукой на дворовом турнике он мог подтянуться до десяти раз.