На поляне у старого клёна

Осень разлилась в лесу капелькой мёда — сладкая, пряная. Пожелтела листва, воздух стал, как хрустальная ниточка: зыбкий и звонкий.

Заяц был сам не свой. Всё утро прыгал, скакал. Днём носился как угорелый — ловил последнее солнце. Но чем ближе сумерки, тем смирней становился Заяц.

А вечерами, в густеющей тьме, приходил Заяц на полянку, где росли три старинных клёна. В стволе самого древнего клёна было дупло, а из дупла смотрели два сияющих круглых глаза. Смотрели и не мигали.

Присмиревший Заяц садился у клёна и тоже смотрел. Уставится в сияющие глаза — и сидит, наглядеться не может. Весь дрожит, БОИТСЯ, а не уходит. Страшно Зайцу, даже шерсть вся торчком, и сердечко колотится часто-часто.

Потом крикнет издали птица, Заяц подпрыгнет — и домой во всю прыть! Чаю выпьет, ночью выспится, а наутро — весёлый-весёлый, и на душе так легко, так привольно! Кувыркается, скачет, хохочет, словно всех волков победил и вовеки счастливым будет.

Так и шло. Кувыркался Заяц дни напролёт, а в сумерках вновь приходил БОЯТЬСЯ.

Глядел на сияние глаз в дупле и думал: «Кто же прячется там? Филин? Сыч? Старый Коршун? Или, может, Жар-птица из чудесной страны?»

Спросить бы, да боязно. И глаза в дупле тоже молчали. Но Заяц знал: они видят его насквозь.

Наступил последний день осени. Наигрался Заяц, примчался к дуплу. А оттуда — Голос: — Больше не приходи!

Гулкий Голос, глубокий. Отзвучал, а у Зайца в ушах отдаётся: «Не приходи!»

И глаза в дупле будто сузились.

Заяц охнул, побрёл домой. Доковылял кое-как. Чай пить не стал, лёг в постель, одеялом с головой накрылся, только дрожь не проходит, и Голос в ушах звучит.

Заболел Заяц. Всю зиму пролежал в лихорадке. Ёжик с Медвежонком приходили за ним присматривать. Крепким чаем отпаивали, припарки из можжевельника прикладывали к лапам, ставили градусник.

Лишь к весне поправился Заяц. Но долго ещё ходил задумчивый, молчаливый. Не бегал, не играл, к друзьям на огонёк не заглядывал.

А всё-таки весна сильней печали! Понемногу и Заяц распрыгался. Стал как прежде, весёлый, озорной. Заскакал вновь по лесу. Только полянку с тремя клёнами обходил девятой дорогой.

Так весна миновала, и лето прошло. А едва постучалась осень, Заяц в сумерках явился к клёнам.

Из дупла глаза светятся — не понять: грозные или добрые?

— Я пришёл, — сказал Заяц.

Глаза прищурились:

— Боишься?

— Не боюсь, — сказал Заяц.

— Уверен? — спросил Голос.

— Отбоялся.

Глаза моргнули. И Голос сказал:

— Залезай!

Свет глаз растаял, будто и не бывало. Помрачнело кругом. А Заяц подобрался — да и прыгнул в дупло.

Умостился там. Чувствует: пусто, темно и тесно.

Поворочался Заяц в дупле, покрутился. Выскочил наружу. И помчался, как шальной, по лесу.

— Э-ге-гей! — кричит. — У-лю-лю! — и песни на бегу распевает: — Мне и клён теперь не клён! Будто заново рождён! Ух!

Развесёлый стал Заяц с тех пор — беспечный и лёгкий, как ветер.

И только ночами ему порой снилось прежнее. Снилось Зайцу, как он ПРИХОДИЛ БОЯТЬСЯ, как с трепетом всматривался в сияние глаз, как ждал от них чего-то, а чего — сам не знал.

И Заяц во сне шевелил ушами, замирая от жути и предвкушения. Такие сны приходили нечасто, но это были сладкие сны.