Нечистая сила

НЕЧИСТАЯ СИЛА

Черновой вариант

Повесть

26.11.2014 г.

Глава 1

Обыкновенный уездный городок N второй половины девятнадцатого века, затерянный где-то под Москвой, ничем особенным не выделялся из ряда точно таких же, разбросанных по всей территории необъятной Российской империи. Ещё более неприметна была деревенька в пределах N-ского уезда, как и любая другая из числа принадлежащих ему или вообще расположенных где бы то ни было по России. И, быть может, размеренная жизнь этого глухого уголка текла бы и далее своим тихим, скромным чередом, если бы в один прекрасный ноябрьский день 1876 года в упомянутое селение не прибыл бы двадцатипятилетний Николай Григорьевич Парамонов, недавно окончивший университет в Москве и получивший там выгодную службу. Какой университет он закончил и на какую службу поступил, полагаю, уточнять не требуется; сказать можно лишь, что был он специалистом в области гуманитарных наук. В конце концов, не в этом суть дела. Однако, многие после отмечали, что цепь дальнейших событий, внезапно развернувшихся в деревне и за её пределами, будто бы была связана именно с этим визитом.

Молодой человек прибыл в те края, где, помимо прочего, родился, провёл детство и юность, с целью навестить мать, одиноко жившую вместе с несколькими дворовыми в стареньком, но добротном барском имении. По соседству с указанным имением, во владения которого входила и упомянутая деревня, располагалось ещё одно именное поместье, принадлежавшее семье купца Тихомирова. Надо заметить, что Парамоновы и Тихомировы были давними добрыми друзьями, что далеко нечасто можно было встретить, в особенности среди соседей. Лучшим другом Николая, товарищем детства был как раз его ровесник из соседнего поместья – Алексей Павлович. Кроме него, семейство Тихомировых составляли младшая сестра Алексея Соня, которой едва минуло к тому времени восемнадцать лет, их отец, Павел Андреевич и мать Наталья Алексеевна (т.е., в отличие от Парамоновых, в семье Тихомировых здравствовали оба родителя). Кроме них, в доме насчитывалось около десятка человек прислуги.
Мать Николая, Варвара Петровна, нежно встретила сына, даже прослезилась, по всей видимости от того, что не видала его уж несколько месяцев. После, в дом Варвары Петровны прибыли Тихомировы – Алексей, Соня, родители их, желавшие обнять приехавшего, пожать ему руку. Соня (миловидная черноглазая и черноволосая девушка с чуть смугловатым лицом, стройненькая и прелестная) нужно сказать, не на шутку смутилась при появлении Николая и далее весь вечер хранила угрюмое молчание, лишь изредка прерывая его отрывистыми фразами.
Алексей с жаром обнял друга при встрече – видно было, что оба они искренне радовались этому событию.

Скажем прямо, Николай и Алексей крепко дружили и любили друг друга, хоть и являлись меж собой полными противоположностями. Яркий, энергичный, щёгольски одетый, коротко остриженный, голубоглазый Алексей с одной стороны, и рассудительный, спокойный, склонный, в некотором роде, к меланхолии и тайной задумчивости кареглазый, с каштановыми, чуть не до плеч, волосами Николай, с другой. Алексеем постоянно владели оптимизм, живость, весёлость, в то время, как Николай вообще не любил всякие чрезмерные увеселения, в его глазах часто можно было разглядеть некую усталость с лёгкой примесью грусти. В интересах они тоже имели расхождения: к примеру, Николай серьёзно увлекался науками гуманитарными, читал много художественной литературы, историю же считал главной среди прочих основ и дисциплин. Алексей же, напротив, углублялся всё более в естествознание, зоологию, анатомию, химию, физику и планировал прочно связать свою дальнейшую жизнь с естественно-научным или врачебным делом, которому также обучался в Москве. Оба были молоды, стройны, красивы, решительны и амбициозны наконец, но, как уже было сказано, противоположны друг другу. Однако, в этом конкретном случае, противоположности их характеров, как то могло показаться странным на первый взгляд, и породнили их обоих меж собой.

К тому времени, как все собрались в доме Парамоновых, снаружи уж наступал вечер; солнце село за лес, расположенный неподалёку, стремительно наползали сумерки. Собравшиеся, вскоре, сели ужинать. По его окончании, молодёжь и родители разошлись по дому и принялись за оживлённые беседы – молодые о чём-то своём, взрослые («старики») - о своём, в том числе, обсуждали последние светские новости обеих российских столиц.

– Кстати, я хотел узнать у тебя – спрашивал Николай Алексея – что это за новенький домик появился рядом с лесом, чей он? Я помню, его строили достаточно долго, года четыре, причём ещё останавливались где-то на год, затем снова начали возводить, точнее – достраивать. Вижу, достроили, наконец?
– Точно так – отвечал Алексей, поправляя воротник своей бирюзовой рубашки. – Судя по всему, он готов к новоселью. Месяца два назад сюда приезжали две барышни: одна – приблизительно, средних лет, годков ей с виду сорок – сорок пять, другая – молоденькая. Лица обеих я не разглядел тогда особенно чётко, да и не досуг было. Полагаю, скоро кто-нибудь то зданьице заселит, поглядим – увидим. Ещё одни соседи вам, хоть и на почтительном расстоянии, у самого леса.
Внезапно снаружи раздался отчётливый стук в двери.
– Никита, глянь, кто там в это время стучит – кликнула слугу Варвара Петровна.
Слегка сгорбленный старик в потёртом рыжем сюртуке, лысоватый, с седыми пушистыми бакенбардами по щекам, тяжёлыми шагами направился в прихожую, к дверям.
– Вы ждёте кого? – спросил Алексей Николая.
– Кажется нет. Матушка сразу бы объявила, если бы кто-то ещё должен был подойти, да и время уже достаточно позднее... – отвечал тот.

Меж тем залу первого этажа барского дома заполнили все вышеупомянутые люди, с любопытством поглядывавшие в сторону передней и желавшие узнать, кто бы это мог быть в столь поздний час (как раз пробило девять вечера).
Минут через пять Никита вернулся в залу в сопровождении молодой женщины, следовавшей за ним, судя по её солидному внешнему виду, также помещицы. Она остановилась у входа в залу, так, что все могли сразу её видеть. Лица её, правда, поначалу, нельзя было разглядеть, поскольку она держала голову слегка наклонив вниз и чёрная шляпа с сеточкой прикрывала ей лицо почти до половины. Вскоре она подняла голову и оглядела всех присутствующих любопытным взором. Внешность незнакомки предстала перед собравшимися, наконец, во всей своей полноте.

Это была, как уже указывалось, молодая женщина, возраст которой составлял где-то порядка двадцати с небольшим лет. Чёрная шляпа с сеточкой бросала кокетливую тень на верхнюю часть её лица, одеяние её также было чёрным и представляло собой длинное платье до самых пят, перетянутое пояском с металлической пряжкой в центре. Поверх платья накинута была тёмная мантия, вроде утеплённой шали. Гостья изящно и просто держала свои руки с миниатюрными пальцами пониже груди и слегка перебирала ими свои чёрные кожаные перчатки. Сложена эта девица была безукоризненно и с первого взгляда пленяла красотой. Отдельно нужно сказать о её лице.

С первого взгляда оно могло показаться наблюдателю некрасивым, но после нескольких минут созерцания его, человек мог бы уловить в нём особенную, нестандартную и неповторимую, скрытую красоту. Черты этого лица были строги, в целом – оно было мертвецки белым. Серые глаза отличались чуть узковатым разрезом, но совершенно не таким, какой присущ восточным народам; ясно было совершенно, что женщина эта была русскою, а разрез глаз был просто слегка сужен. Ярко на бледном лице выделялись кроваво-алые аккуратные красивые губы. Другой особенностью этого необычного лица был чуть вздёрнутый, но прелестный правильный нос. Взгляд этой барышни выражал, как могло показаться, сразу несколько состояний: надменность, лёгкий холод в глазах, уверенность в себе, самолюбие, где-то даже едва скрываемую наглость.

– Прошу простить меня, что врываюсь так, без приглашения – начала говорить нежданная гостья. Мгновенно она поразила окружающих грубоватостью своего голоса, который, к тому же, отдавал ещё и лёгкой носовой гнусавостью, ничуть его, в прочем, не портив. В этом голосе, тем не менее, мелькало что-то мужское, не свойственное женщине, тем более такой молодой. Однако она произнесла слова эти тихим тембром, приятным слуху.
– Здравствуйте, чем же можем быть полезны? – вопросом ответила ей хозяйка Варвара Петровна, при этом оттенок сарказма прозвучал в её голосе.
В глазах гостьи блеснул лукавый огонёк, она чуть повернула голову влево: из-под шляпы, в том месте, где она слегка сходила набекрень, показались аккуратно убранные рыжие волосы.
– Я заглянула лишь на минутку, проезжая мимо вас к себе, с тем только, чтобы узнать, кто теперь будут мои соседи. Мой дом тот, что рядом с лесом, недавно отстроенный – со спокойным достоинством отвечала рыжая незнакомка.
– А как ваше имя будет, сударыня? – неожиданно спросил её Алексей.
Гостья, не обратив на него ни малейшего внимания, так же холодно, как и прежде, ответила:
– Ольга Алексеевна Болотова.
После нескольких секунд молчания она, будто самой себе, добавила с усмешкой, которая слегка походила на оскал:
– Ну и хорошо; вот, вроде бы, и познакомились.
С минуту она задумалась, опустив глаза в пол и приподняв правую бровь. Она была внешне прекрасна в это мгновение.
– Что же вы? По такому случаю, вы должны непременно зайти к нам на вечер, для того чтобы продолжить наше знакомство – предложил гостье Николай, не заметив на себе строго взгляда матери.
– Нет, нет, не буду навязываться, в мои намерения это не входит, да и пора мне, я тороплюсь. Быть может, в другой раз я буду кстати – возразила Ольга, глядя мимо Николая, на стену, будто это она говорила с нею. После она ещё раз улыбнулась, обнажив белые ровные зубы, и, сказав всем «До свидания», развернувшись, направилась к выходу.
– Никита, проводи – строго распорядилась Варвара Петровна, добавив затем вполголоса через зубы:
– Хороша соседка, нечего сказать…
Слуга покорно потянулся тяжёлой поступью в прихожую вслед за ушедшей. Вскоре послышался стук хлопнувшей двери.

Глава 2

Часы внизу, в зале, пробили десять вечера. За окном наступила совершенная ночь. Старшие Тихомировы с Соней, распрощавшись с Варварой Петровной и тепло поблагодарив её за гостеприимство, уже ушли. В доме Парамоновых оставался только Алексей. Николай же, сразу после ухода рыжеволосой Ольги, ушёл к себе в комнату на второй этаж и заперся в ней. Вот уже целый час он пробыл там в одиночестве и до сих пор не выходил.

Алексей, не торопясь, начал подниматься по крутой винтообразной лестнице на второй этаж, направляясь к комнате Николая, пожелав узнать, что стало причиною столь резкого и продолжительного удаления его от общества. Подошедши к двери упомянутой комнаты, он слегка постучал в неё согнутым указательным пальцем, однако, вскоре понял, что она вовсе не заперта. Он медленно отворил дверь и очутился в достаточно светлом, уютном кабинете.

Николай расположился на своей постели, заложив руки за голову; пред ним на столе лежала некая раскрытая книга, которую он, видимо, читал накануне, но затем оставил. Взгляд его был задумчив и угрюм, однако, услышав скрип двери и шаги Алексея, он повернул голову в сторону вошедшего.

– А, это ты, Лёша… – лениво проговорил Николай – Я думал, что вы всем семейством уже ушли.
– Сестра с родителями минут пятнадцать назад, а я, вот, остался побеседовать ещё с Варварой Петровной, но скоро тоже пойду, уж поздно – отвечал Алексей. Он развязно опустился в кресло перед маленьким столиком, на коем лежала раскрытая книга, заложив одну ногу на другую, откинувшись на спинку.
– Мне, быть может, лучше уйти, я тебе не мешаю? – вдруг спросил Алексей друга, обратив внимание на некую его безразличность и, видимо, не расположенность к разговору.
– Нет, что ты, ты никогда мне не мешаешь. Тем более, мы столько с тобою не виделись.
Алексей вынул из кармана брюк портсигар, достал сигару, небрежно, но легко кинул портсигар на столик.
– Не возражаешь? – спросил он Николая, указывая на сигару.
– Отчего ж нельзя?.. – как-то безучастно посмотрев на него, ответил тот.
Алексей вынул спички и закурил. В мгновение комнату наполнил крепкий и кислый запах табачного дыму.
– Ты, ведь, не куришь? Не испортила тебя, хотя бы этим, покамест, Москва? – полюбопытствовал с иронией Алексей, выпустив через нос струйки дыма.
Николай отрицательно покачал головой.
– Верно делаешь, прескверная привычка, но ничего с собою не могу поделать…
Николай слегка ухмыльнулся.
Алексей пристально посмотрел на него и вкрадчиво спросил:
– А что это ты так сорвался с места-то после того, как ушла эта Ольга? Как пуля пролетел наверх… Вялый лежишь какой-то, будто нездоровится тебе, будто внезапно бес уныния в тебя вселился. Кстати, прикрой книгу, а то память растеряешь – улыбнувшись, прибавил он.

Николай неохотно привстал на постели, облокотясь на локоть, и другою рукой захлопнул книгу, после чего лёг снова.
Алексей, меж тем, дымил как паровоз, не сводя, при этом, лукавого взгляда с постели Николая.

– Да-а, – вновь прервал молчание курильщик – похоже это её я наблюдал около двух месяцев тому назад с матерью или тёткой, стало быть… Так что с тобой творится, Коля? Не увлёкся ль ты? – неожиданно, как обычно с налётом иронии, обратился он вновь к Николаю.
– Не знаю, да может быть и так… Я пока и сам понять не могу – задумчиво произнёс тот.
Алексей резко поднялся с кресла и заходил с сигарой по комнате.
– Стало быть, вот так, сразу, в одночасье?! С первого взгляда? – допытывался он. Однако, не дождавшись ответа, вновь заговорил:
– Дурак ты плетёный… Сонька ведь год уж по тебе сохнет, а тебе и дела нет. Вот и сегодня, как ты ушёл, просила меня: «Ты намекни Николаю, только, как-нибудь, осторожно». Но ты ж, чудак, намёков не понимаешь, тебе всё прямо говорить нужно…
– Я знаю всё про Соню – сухо перебил его Николай. Алексей же, с жаром дружеского упрёка, продолжал:
– Тем более. Не знаю, не будь Софья мне сестрою, я б сам на ней женился, ей-богу! А тут, значит, заезжая девица раз показалась тебе на глаза, так ты уж и размяк весь! Ведь не знаешь, что она такое и с чем её едят. Да и внешность у неё какая-то подозрительная, холодная, отталкивающая, матери твоей она с первого взгляда, почему-то, не приглянулась.
– Но это исправимо, что я о ней пока ничего не знаю – возразил Николай. – На счёт Софьи же я тебе так скажу: она юна, мало ль что она себе возомнила, возраст у ней такой, переболеет, увидишь. Гм, надо же, нашла тоже предмет обожания… Помнишь, у Пушкина:

Сменит не раз младая дева
Мечтами лёгкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною…

– Ну, брат, не скажи, это не про неё – помолчав, продолжил беседу Алексей. – Уж если она у меня полюбила кого – пиши – пропало. Горячая голова она, огонь, а не девка!
– Время покажет, Лёша, давай пока обождём ещё.
Помолчали.
Алексей ухмыльнулся:
– Как-бишь у неё фамилия – Болотова – кажется? Она сказала тогда ещё… Вот чувствую я – а чуйка, ты знаешь, меня редко, когда подводила – затянет она тебя в болото, если сунешься к ней.
– Ой, слушай, ямщик, не гони лошадей. Даст Бог, увидим завтра! – решительно сказал Николай и на удивление бодро сел на кровати.
– Ужели ты к ней собираешься? – недоумённо обратился к нему Алексей.
– А то как же – на разведку. В конце концов, она первая к нам заявилась, и я хотел бы узнать о ней побольше, почему нет?
– Ну ладно, только поосторожней там с ней; читал я где-то недавно, что рыжих остерегаться следует – добавил Алексей внушительно.
– Пфф… вздор, какой! – рассмеялся Николай. – Давай-ка и ты со мной завтра сбирайся, вместе и заявимся.
– Не, я подожду; вот если целым вернёшься оттуда и тебя там не съедят, тогда посмотрим – с усмешкой, весело ответил ему на это Алексей.
Докурив сигару, Алексей потушил её в пепельнице на другом столике возле дивана, взял со стола портсигар, вскоре добродушно простился с Николаем и вышел.
Минуты через две в вышеупомянутый кабинет поднялся Никита, взял со стола пепельницу и ушёл прочь.

Птицы, вроде галок и ворон, как известно, уже в сумерках отправляются спать на ветви деревьев, часто, кружа перед тем большими стаями, отыскивая так себе подходящее место для ночлега, или удаляясь от того места, где их кто-нибудь спугнул. Во всяком случае их никто не видит и не слышит глубокой ночью. Но в ночь, после описанного разговора, почти что до самого рассвета, целые орды грачей, ворон и галок, будто встревоженные чем-то невообразимо ужасным, носились над деревней и крики их отчётливо были слышны за окнами в продолжение нескольких часов.

Глава 3

Несмотря на бессонную ночь, Николай на утро встал довольно рано, около девяти часов. В двенадцатом часу, в своей комнате он уже собирался для того, чтобы нанести запланированный им накануне вечером визит. Рядом с ним хлопотал Никита, надевая на молодого барина серое пальто и, надев, стал легонько очищать его со спины щёткой. Здесь же, перед Николаем, стоял Алексей и внушительно говорил ему что-то, как бы читая некое наставление.

Спустя четверть часа, Николай уже ступал по пыльной деревенской улице в направлении к пустырю, находившемуся почти у самого леса, на отшибе, где в гордом одиночестве темнел Ольгин дом.

Погода (шла вторая половина ноября) была морозная, но, вместе с тем, не вполне обыкновенная: снега не было вовсе, луга желтели пожухлой травой, земля (дорога, в частности) сочетала в себе промёрзшую сухую грязь, пыль и наледь, в изгибах которой белел иней. В тот год было отмечено ещё одно странное явление, какое теперь назвали бы аномальным: в конце сентября – начале октября, неожиданно, несколько дней подряд выпадал обильный снегопад, как не трудно догадаться, совсем не свойственный данному времени года, да такой, что уж думали все в округе, что снег более не сойдёт. Деревья, не успевшие ещё сбросить отцветшие листья весьма непривычно и оригинально выглядели под пеленой снега и вообще на фоне внезапно наступившей зимы. Снег, однако, растаял, осталась грязная наледь, деревья окончательно сбросили сухие листья, которые к тому времени, превратились уже в совершенный мусор и установилась та самая погода, свидетелем которой, в том числе, оказался приехавший днём ранее Николай.

Солнце не показывалось уж свыше двух недель; печали монохромному пейзажу деревни и её окрестностям прибавляло унылое пасмурное небо, а мрачности – чернеющий лес.
Лицо Николаю пощипывал лёгкий морозец. Скоро он очутился против большого дома, на окраине деревни, который не подавал ни единого признака жизни. Не без лёгкого волнения Николай подошёл к невысокому деревянному забору. Он дёрнул калитку в его центре – она отворилась. Николай, войдя во двор, осторожно закрыл её за собой и, обнаружив массивную щеколду на ней, её защёлкнул. Расстояние от калитки до большого крыльца было внушительным – порядка двадцати метров с лишком. Молодой человек в раз преодолел его и очутился близ крыльца. Оно напоминало собой более длинный и высокий ступенчатый пандус, было совершенно новеньким и ещё неокрашенным, но крепким, добротно сбитым, с массивными поручнями. Поборов некоторое волнение, Николай начал подниматься по нему, делая это медленно, осторожно и аккуратно, дабы не оступиться. Дошедши, практически, до закрытой двери на самом верху, он, всё ж таки, оступился на последних высоких ступенях и, быть может, припал бы даже на колено, если бы вдруг чья-то довольно сильная рука не поддержала б его под руку. Николай взглянул вперёд и неожиданно увидел перед собою Ольгу.

– Осторожно надо ж, на ступеньках-то – проговорила она своим предсказуемо грубым, но достаточно приятным голосом, усмехнувшись.

Николай, глядя на неё, отметил то, что Ольга была не только великолепно, но и достаточно крепко сложена; её маленькие пальцы и, вообще, руки не были лишены определённой, даже значительной силы, женская красота её сочеталась во всей её фигуре с некой мощью. Он был несколько поражён её столь внезапным появлением прямо перед ним. Одета Ольга была в длинное чёрное платье, на плечи изящно накинут пуховый платок, коим она закутала сложенные на груди руки, рыжие волосы убраны в простой хвост. Глаза, меж тем, снова глядели ледяным надменным холодом. Она развернулась, вошла в открытую уже дверь, не затворяя её за собой, и Николай машинально ступил вслед за нею, заперев вход.

Они очутились в чистенькой передней, затем Ольга, сохраняя молчание, повела своего гостя налево, в залу. То была светлая и чистая, красиво убранная белыми обоями комната, имевшая два больших окна. На подоконниках располагалось несколько диковинных цветков в горшках, подле окон стоял крепкий письменный стол, почти пустой, не считая чернильницы, прижимавшей собой к столешнице листок бумаги, подле которого лежало железное перо. Против стола, у стены, был расположен простой, но красивый диван, сразу правее – чёрное резное кресло, ещё правее – зеркало в резной рамке. Возле зеркала стену прерывал вход в соседнюю комнату, вероятно, спальню, прикрытую дверью, которая, будучи не закрытой до конца, оставляла небольшую щель в дверном проёме. Далее направо комната продолжалась, но ничего особенного там уже приметить было нельзя. Исключение могли составить лишь пара дешёвых, но крепких новых стульев, большой чёрный чемодан, да ещё один миниатюрный столик, прижатый к стенке.

Оглядевшись, Николай заметил то, чего не увидел сразу: подле стола с чернильницей, за перегородкой между передней и комнатой находилось ещё одно зеркало, значительно больше первого, почти в рост человека, около – ещё один стул. Далее зеркала, ближе к окну, находилась книжная полка, ниже – ещё одна; на обеих стояло небольшое количество книг.
Под потолком, в центре его, висела небогатая люстра среднего размера с шестью свечами-светильниками.

Немного освоившись, Николай почувствовал себя более раскованно. Однако, одно обстоятельство изумляло его – отсутствие прислуги в доме.

– Разве, вы одна? – спросил он Ольгу удивлённо.
– Да, одна, как видите – как-то непринуждённо, как будто в этом ничего не было особенного, совсем не обращая внимание на его удивление, ответила та, стоя спиною к гостю, при этом её голос во время этого краткого ответа стал чуть тоньше и приятнее и отзвук равнодушного кокетства прозвучал в нём. Она продолжила:
– А там, если всё сложится, быть может, тётя моя тоже сюда переедет.
Ольга повернулась лицом к Николаю, и он вновь ощутил на себе её, как показалось, равнодушный ледяной взгляд.
– А ваше имя как будет? – несколько строго спросила она.
– Николай Григорьевич – с достоинством отозвался молодой человек.
– Чаю хотите, Николай Григорьевич?
Николай вдруг почувствовал какую-то неловкость.
– Да н-нет… спасибо.
– Вы боитесь, что отравлю вас что ли? – с сарказмом поинтересовалась Ольга.
Николай ухмыльнулся столь резкому её высказыванию.
– Ради того, чтоб убедить вас в обратном – пожалуй, выпью – слегка надменно улыбнувшись, после секундного раздумья, ответил он.
– Ну вот и славненько.

Хозяйка дома вышла, очевидно, за самоваром и прибором.
Николай расположился на стуле под большим зеркалом и снова принялся, уже с чувством большего раскрепощения, оглядывать уютную залу. Он развернулся и обратил внимание на книжную полку, точнее на то, что располагалось на ней. Верхняя полка примечательным ничем не выделялась, поскольку уставлена была какими-то брошюрками и устелена стопкой журналов. Но вот нижняя заставила гостя изрядно удивиться литературным предпочтениям обитавшей в этом доме барышни. На полке этой тома Пушкина (которые должен иметь в своём жилище любой мало-мальски уважающий себя человек, считающий себя русским) и Жуковского вполне мирно соседствовали с небольшой книжицей, на корешке которой было пропечатано «К. Маркс». О чём в ней шло повествование, можно было лишь догадываться, но столь опасная, по теперешним временам, запрещённая книга и у кого – у ничем, на первый взгляд, не примечательной помещицы, точно такой же, как и сотни других.

– Нигде нет спасения от влияний этих зарубежных вольнодумцев… Черти! – с досадой подумал Николай, не сводя глаз с книги. Лишь только он мысленно проговорил это, как Ольга воротилась в комнату, точно, с самоваром, поставила его на стол, предварительно Николай подвинул мешавшие письменные приборы. Ольга поправила чуть съехавший с плеч платок, ушла вновь, через минуту вернувшись с чашкою и сахарницей, затем принесла банку клубничного варенья. Все эти столовые принадлежности не могли не восхитить опрятностью и чистотой.
– А что же, разве вы со мной не будете? – спросил Николай Ольгу. Но та лишь покачала отрицательно головой, аккуратно налила ему чашку чайной заварки, затем, повернув краник самовара, разбавила её кипятком. Сама она, затем, села в кресло меж диваном и меньшим зеркалом.

Отхлебнув немного из чашки, предварительно положив в неё две ложечки коричневатого сахарного песку, Николай откинулся на спинку стула, закинул одну ногу на другую, и положив на ту ногу, что оказалась сверху, правую руку, левой стал помешивать ложечкой, упершись локтем в столешницу. Он взглянул на Ольгу: та сидела в кресле прямо, также заложив ногу на ногу под полами своего длинного чёрного платья, руки сложив на груди, закутав их в платок. Серые глаза её были как будто задумчивы и смотрели ни то на Николая, ни то мимо него, на стену. Она будто ожидала какого-то вопроса. Последний, впрочем, не заставил себя ждать.

– Что ж, давайте знакомиться! К слову, сколько лет вам, Ольга… – он запнулся, позабыв, вероятно от небольшого волнения, её отчество – я вот, запамятовал, как вас по…
– Давайте. Только этого не нужно – перебила она. – Просто зовите меня Ольгой… Двадцать два.
Николай, однако, был несколько удивлён таким ответом, предполагая, что даже такая холодная особа кокетливо заявит, что, дескать, женщин об их возрасте спрашивать не совсем уместно. Но, как видно, он ошибся.
– Что ж вы, такая-то молодая, а уже отравлены вот этой идеологической заразой – иронизируя, заметил Николай. Ольга как-то недоумённо-равнодушно приподняла бровь. Он указал ей большим пальцем за спину, на полку и хозяйка неторопливо перевела туда же свой взгляд.
– А, вероятно, вы про брошюрку Маркса говорите – проговорила она. – Вы ошибаетесь, я совершенно не его почитательница, да и совсем я иного мнения о нём и его последователях. Только ради интереса решила немного прочесть о нём и его воззрениях, но уж и пожалела об этом – всё такой вздор. Не буду, конечно, сказывать, откуда она у меня взялась, но, пожалуй, я скоро от неё избавлюсь за ненадобностью.
– Уж одно это радует, что вы не революционерка – заметил Николай. – Эти работы нынче под строгим цензурным запретом, я полагаю, это-то вы тоже хорошо понимаете…
– Гм, – брезгливо усмехнулась Ольга – а вы что уж думали? Нашли, тоже мне, Перовскую . – Помолчав с несколько секунд, она размеренно прибавила:
– Все эти революционеры, или, как их там ещё принято величать теперь – социалисты, по-моему – лучшим обществом считают то, которое сами же и выдумали, где все равны да едины. Утопия это, вот что, так, ведь, никогда не бывало. Я не только не разделяю этой глупости, но и более того, не собираюсь свободой и жизнью за неё рисковать.

– Вы правы, всё точно говорите – снова отхлебнув чаю, произнёс Николай. – Взять даже нынешних философов оппозиционного толка: своими дрянными мыслишками они подбивают необразованных русских людей, или образованных, но чрезмерно горячих, на всякого рода глупые и опасные поступки. То же самое, если угодно, делает, к примеру, подлец Герцен. Сам сбежал в Лондон, сидит там, и «Колоколом» своим толкает здесь, в России, юношей-фанатиков на каторгу. Творят черти что, всё что им заблагорассудится и всё им, представьте, сходит с рук, не достать их, покамест, а жаль…

- Знаете, Николай Григорьич, - при этих словах Ольга оживилась, и некоторая хладность её стала проявляться чуть менее обычного; глаза вдруг вспыхнули огоньком, и она уставила их прямо, сосредоточенного и неотразимо, на пристально глядящего в эти глаза Николая. – Я не берусь судить, что могут думать и думают об обществе, в частности, нашем все эти Герцены, Нечаевы, Бакунины … Они живут в своих идеологических мирках, тесных и их же самих удушающих, где-то там вдали, от, как они любят теперь выражаться, увечной, больной, косной и отсталой России, в какой-нибудь Швейцарии, либо Англии… Смотрите как смешно выходит: в Англии, которая десятилетиями с нами на ножах, которая чинит нам препятствия и совсем не против, что бы России не было, как таковой, чтоб она своей «отсталостью», «варварством» и огромностью не мешала бы ей строить свой «светлый», «честный» англосаксонский мир, угнетающий миллионы несчастных рабов в колониях, коим не свезло родиться белыми и напялить цилиндры, как в Европе. И в этой-то Англии, оказывается, нашли пристанище ярые борцы за свободу личности и угнетенных классов, искренне от чистого всего своего сердца сражающиеся против основ царизма… не здесь, а там… Поразительно.

Так вот-с, я не знаю, что у них в головах, и какую еще мерзость выкинут, быть может, молодые глупцы с бомбами, когда новый их легион получит очередную порцию питающего их мракобесия из-за границы, которое вновь затмит им разум и заставит убивать. От таких вот философов. Не знаю. Я лишь знаю, что все это не случайно, что если, те же народники, взялись за это дело, значит внутри есть благодатная почва, благоприятная среда. Взгляните как крестьяне мрачно молчат, продолжая ненавидеть господ, даровавших им свободу, но не давших земли… А что она, свобода для них? Что это слово значит? Оно для них пустое, просто звук… Где они эту свободу видели, где видели её их деды, отцы, матери? Не должно плакаться нашему правительству, когда по стране теперь шагает террор, а мы, ведь, видим, видим, Николай Григорьич, что происходит… Совсем не должно роптать правительству, поскольку, очевидно, справедливо русский народ на него исподлобья глядит. Он не варвар, не отсталый и не темный. Мужик-то, как принято его звать, помнит, что когда его дедов продавали в Сибирь, проигрывали в карты, меняли на собак лучших пород, власть освобождала от зависимости латышей, поляков, даровала им свои конституции, как полякам и финам… Вспомнят они потом? О да, вспомнят, только не так как мы надеемся, не добрыми  словами, отнюдь… А русский так и оставался в «черном теле»… Знаете, хороши же и господа наши; все галантные, обходительные, изысканные и утонченные, в совершенстве владеющие французским языком , эти «папа» и «mon Chere», ценители Вальтера и Дидро… Пока тихо, они такие… Но стоит только  прийти опасности, беде – они начнут резать друг друга, лезть по головам, спасать капиталы, бежать за границу… Их принципы, законы чести – все будет забыто… Так, что-с , Николай Григорьич, не Маркс здесь виноват, не его идеи, поставленные ныне на службу извергам… Виноваты мы сами, что создали им поле деятельности, среду для экспериментов над Россией.

Николай был поражён трезвостью мыслей этой загадочной молодой женщины. После краткого молчания он вновь начал разговор:

– Всё оно, может быть, и так и они, действительно, весьма удачно играют на внутренних противоречиях в нашем государстве… Да хотя бы тот же Нечаев , вот вы его тоже упоминали сейчас… После того, как разбили его секту, он удрал за границу, но четыре года назад его выдали России. Я, всё-таки, верю, что правосудие, в конце концов, будет торжествовать хотя бы над частью этих безумцев…
– Да мразь, этот Нечаев – вдруг грубо прохрипела Ольга.
– Вот-с! Совершенно справедливо! – заметил ей Николай, потягивая из чашки. Внезапно у него запершило в горле, и он пару раз сухо кашлянул в кулак.
– Вы не здоровы? – осведомилась Ольга.
– Нет-нет, с чего вы взяли? Так просто…
Но та ничего не ответила, а после, сама вновь заговорила вдруг так:
– А вот я была не здорова, вообще очень часто болела в детстве. В четырнадцать лет угораздило меня заболеть чахоткой. Болезнь протекала медленно, лёгкая её стадия постепенно сменялась всё более тяжёлой; чуть ли не весь дом был в крови, мать и тётя не знали, что и делать со мною. Лекари, лечившие тогда меня, под конец махнули рукой, сказав им: «Делать что-либо уже бесполезно…». К тому времени, я уже харкала чуть ли не кусками собственных лёгких, ужасающее было зрелище, не для слабонервных…

При этих последних словах Ольга горько улыбнулась, обнажив свои белые красивые зубы.

– А затем, как-то в одночасье, ни с того, ни с сего, болезнь резко отступила, я стремительно пошла на поправку и через полгода где-то совсем излечилась. Но вот больше всего не повезло, почему-то, моей младшей сестре, Настасье, заболевшей лепрой. В короткий, достаточно, срок красавица Настасья превратилась в урода… Однажды, она, вероятно, прежде взглянув на себя в зеркало, оделась и вышла из дома – в тот день никого, кроме неё самой, в доме не оказалось, никто не смог вовремя её остановить… Настасья дошла до железной дороги на Ярославском вокзале, ходила, как говорили потом, долго возле рельс, дождалась, наконец, поезда и, когда паровоз подъехал совсем близко, бросилась под него с платформы… Через неделю с небольшим ей должно было исполниться восемнадцать… А было это всё уже год тому назад с лишком.

Ольга в конце своего рассказа вдруг клацнула языком.

– Как Каренина у Толстого, правда? Да только повод был у неё совершенно иной… – горько ухмыльнувшись снова, заметила она.
Николай не представлял теперь, что можно было бы сейчас ответить и тихонечко постукивал ложечкой о чашку.

Ольга неожиданно скинула пуховый платок с прекрасных своих плеч, встав, подошла к меньшему зеркалу, распустила роскошные, но жёсткие рыжие волосы и они, рассыпавшись, упали ей на плечи и спину, дошедши до лопаток. Красиво тряхнув головой, расправив в руках шерстяную резинку, она принялась вновь убирать их и при этом ясно были видны все изгибы и телодвижения её великолепного стана, дыханье высокой груди…

Кончив, Ольга снова, одевши платок на плечи и, сложив руки, опустилась на своё прежнее место, в кресло. Николай, пристально следивший за каждым её движеньем, однако, не заметил на её лице ни тени слёз, только цвет его стал, как будто, бледнее.

– Я глубоко сочувствую вам, Ольга Алексеевна… Я даже не знаю, что сказать здесь, этот ваш рассказ был столь неожиданным… – попробовал выдавить несколько слов из себя помрачневший Николай.

– Спасибо… Извините, что, может быть, не к месту я всё вам это выложила, но уж как получилось – тихо ответила Ольга. – А насчёт революционеров – мягко грубя, вдруг оживилась она вновь – то, ежели дали бы мне волю, то я бы всех их расстреляла из револьвера, так и знайте.

– А он у вас имеется? – с любопытством поинтересовался Николай, отодвинув от себя почти пустую чашку.

Ничего более не отвечая, Ольга встала с места, подошла к столу за коим сидел Николай, открыла ящик с противоположной от него стороны и достала из него – точно – револьвер, при этом обращаясь с ним достаточно умело, ловко выдвинула барабан, покрутила его пальцем и вставила обратно в рамку оружия.

– Держали в руках, когда-нибудь, такую игрушку? – обратилась к гостю Ольга.
– Только единожды, в Москве… – отвечал несколько потрясённый Николай. – На что он вам, право?

– Не извольте беспокоиться, к нему нет даже патронов. – Ольга помолчала. – Видите ли, просто оружие это немногое из того, что осталось мне на память об отце. Поэтому, я берегу его.

Ольга уложила револьвер на место и вдвинула ящик обратно в стол.
С полчаса они говорили о чём-то ещё, по всей вероятности, Николай больше рассказывал о себе, о тех годах, что он провёл в Москве во время своего обучения. Затем он начал собираться, поблагодарил Ольгу за приём и, встав, медленно потянулся к выходу. У самой двери он внезапно остановился и, стоя спиной к хозяйке, задал ей неожиданный вопрос:

– Вы не будете против, если я зайду к вам завтра же с моим товарищем, примерно в это время, или чуть позже?
– Хоть всю семью ко мне приводите, а то, право, мне довольно скучно здесь, пока я одна – нисколько не удивившись, как всегда грубоватым голосом отвечала Ольга.
– В таком случае, ещё раз благодарю вас за чай и, вообще, за гостеприимство, вами мне оказанное. Буду ожидать нашей новой встречи, Ольга – несколько даже нежно сказал, оборотившись к ней, в конце Николай, но, в то же время, отчасти и резко, с тем чтобы приглушить эту нежность в голосе, которой он, почему-то, стеснялся сейчас. На это хозяйка лишь утвердительно кивнула головой, опустив глаза в пол, выказывая, будто, тем самым, почти безразличность.

Минут через пять, герой наш уже двигался по морозной улице домой. Солнце, к тому времени, уже начинало клониться к заходу, хотя до вечера оставалось ещё приличное время – сказывалось резкое сокращение светового дня. Николай и не помнил потом, как добрался до своего жилища; лишь зайдя внутрь, он быстро поднялся к себе наверх, в свою комнату, и, не раздеваясь, с размаху упал на кровать лицом вниз. Вскоре к нему зашёл Никита, ожидая каких-либо распоряжений, но Николай отослал его обратно. Кровь, пульсируя, отдавала ему в голову и десятки мыслей бушевали и волновались в ней, накатывая одна на другую, точно морские волны. Он вдруг почувствовал неодолимую, тоскливую и тяжёлую тягу к Ольге, что-то вроде предчувствия любви. В нём постепенно разгоралась мрачная, бесноватая страсть к ней, а сквозь неё, через возбуждённые мысли Николая, ему самому, острым клинком прорезался в мозг мучительный вопрос:
– Что же она такое?

Глава 4

Николай проснулся утром несколько разбитым. Ночью ему снилась всяческая чушь, в которой на утро разобрать ничего что-либо отчётливого решительно было нельзя. Через час в комнату к нему поднялся Алексей. Николаю показалось, что он проспал слишком долго, учитывая тот факт, что вчера он лёг ранним вечером, часов в семь или в половине восьмого. Возможно, сказывалось воздействие быстро и рано наступающей темноты, и краткости зимних дней. Сперва, на вопросы друга он отвечал туманно и рассеянно, а затем вдруг… вдруг рассказал ему всё, что произошло с ним накануне прошедшим днём. Утаил лишь он от Алексея наличие в доме Ольги револьвера.

– Послушайся совета моего, Коля – обратился к Николаю Алексей, выслушав весь его рассказ – мне кажется, не с тем человеком ты связываешься, многое в твоём рассказе меня напрягает, да и потом, насколько можно верить всему тому, что она тебе говорила, неизвестно… На твоём месте, я бы не стал столь часто заявляться к ней… Вот и мать твоя хмурится, зная где ты был и куда вновь собираешься.
– Но позволь, Алёша, как же она может быть недовольна, коль ничего не знает о ней, ровным счётом? Строго говоря, никто из нас не может, покамест, составлять о ней хоть какое-то мнение, ибо с нею мы совершенно ещё не знакомы, я и сам едва её только узнал вчера.

Алексей как-то неопределённо поморщился при этом.
– Знаешь, я объявил ей вчера уходя, что нагряну сегодня к ней вместе с тобою – неожиданно весело прибавил Николай, толкнув Алексея в плечо. Тот удивлённо взглянул на друга и, после некоторого молчания, ответил:
– Ну что ж… Мне, однако, самому интересно взглянуть на эту ведьму. Назвался груздем – полезай в кузовок. Хотя, в этом случае, назвал меня ты сам, без моего же ведома. Ну, ничего, я, в целом, не против, давай, собирайся!
Прошло с лишком полтора часа, прежде чем оба товарища оказались у крыльца Ольгиного дома. Поднявшись по ступеням к двери, Николай тихонько постучал в неё кулаком, ибо ни молотка, ни колокольчика в наличии не оказалось. За дверью всё молчало. Он стукнул ещё. Так же. Наконец, Николай легонько толкнул дверь – та отворилась. В лёгкой нерешительности он обернулся на стоявшего позади Алексея: тот указал на вход жестом, перевести который можно было бы следующим образом:
– Прошу вперёд, сударь; ты позвал меня – ты и веди.
Николай осторожно шагнул в коридор, Алексей последовал за ним, захлопнул дверь и щёлкнул засовом.
– Живые дома имеются? – крикнул Николай.
– А то как же? – послышался голос Ольги из соседней комнаты, той самой, где он вчера беседовал с нею.
Николай шагнул в комнату-залу. Ольга сидела за тем же столом, за коим гость её давеча пил чай, только против того места. К столу сидела она вполоборота, вычерчивая что-то карандашом на листе бумаги. Пред нею также стояла чернильница и лежало перо, а кроме этого – длинная спица-шпилька с шарообразным наконечником. Одета была Ольга в то же чёрное утеплённое платье, что и прошедшим днём, точно так же на плечи её был накинут пуховый платок. Перемену составляла теперь лишь причёска: рыжие волосы были убраны уже не в хвост, а в аккуратный пучок на затылке и заколоты несколькими шпильками.

– Так же, к вам, сударыня, и воры заберутся – дверь-то не заперта совсем! – весело произнёс Николай.
– А, ерунда, никто ко мне не заберётся, – отмахнулась небрежно Ольга – недаром возле окна сижу. А дверь не заперла поскольку знала, что придёте скоро.
– Что же, позвольте мне рекомендовать вам моего друга – Алексей Павлович!
Алексей вальяжною походкой вышел из-за Николая, остановился, приставил ногу к ноге, щёлкнув каблуками сапог при этом, и резко кивнул головой – словом говоря, представился по-кавалерски, желая, видимо, паясничая так, узнать реакцию Ольги.
– А хороша, однако… – подумал он, встретившись лукавыми глазами с ледяным взглядом Ольги, выражавшим почти полное безразличие к его выходкам.
– Рада познакомиться – был сухой ответ её.
– Бесчувственно-горделива… гм, ладно… – мысленно процедил сквозь зубы Алексей и, как бы вдруг, спросил вальяжно, проходя по комнате:
– Ой, а что это у вас за книжица такая, интересно как – неужто что-то о Карле Марксе или же, быть может, что-то из его заблудшего учения? – и указал на книжную полку; он делал попытку издеваться.
– Да и хотя бы – надменно произнесла Ольга, кинув взгляд в сторону книги. Николай присел на диван, откинувшись на его спинку.
– Ежли вы считаете себя порядочною женщиной, то вы, как минимум, не должны были бы иметь подобного рода и содержания литературу в своём доме. Ведь могут и нагрянуть, скажем… м-м-м… из компетентных служб… Даже случайно, совершенно не по этому поводу, а тут такое… Право, нехорошо – достаточно фамильярно рассудил Алексей, неспешно проводя пальцем в кожаной перчатке по спинке пустого стула, на коем вчера имел возможность сиживать Николай.
– Странно, вы не похожи на доносчика – едко-саркастически ответила на упрёк Ольга. – Значит я непорядочная женщина, но всё же, оставьте мне, дорогой Алексей Павлович, скромную возможность самой решать, что иметь мне в собственном доме, а что не иметь.

–Ха! Продолжим наступление – не унимался в мыслях Алексей. Он подошёл к сидящей Ольге и взглянул на карандашный рисунок, который она старательно выводила. Это была фигура вроде звезды Давида, расчерченной внутри обыкновенной звездою, какую обычно рисуют дети, на отдельные промежутки, в коих были прописаны различные числа – однозначные, двух- и трёхзначные…
– Ба! – воскликнул Алексей – взгляните, Николай Григорьевич, да она не только социалистка, она ещё и сектантка в придачу!
Внезапно Ольга бросила на стол карандаш и резким движеньем схватила со стола лежавшую на нём длинную острую шпильку. Глаза её, уставленные куда-то вперёд, поверх столешницы, блеснули и она гневно втянула носом воздух.
Алексей, сам не ожидавший такого поворота событий, отшатнулся от Ольги, отошёл в середину комнаты; Николай выпрямился на диване.
– Хм… н-да…, Пожалуй, Николаша, я подожду тебя снаружи, на воздухе – как бы слегка сконфуженно, но неплохо, при этом, сохраняя свой прежний вид невозмутимой фамильярности, погодя, сказал Алексей, язвительно поклонился хозяйке и вышел, злобно подумав:
– Ведьма!
Наступило продолжительное молчание.

– А что бы ты сделала, Ольга? – внезапно задал вопрос Николай, прервав затянувшуюся напряжённую тишину. Но та ничего не ответила, будто его не услышав, а только разжала зажатую в руке спицу, которая тотчас звучно упала на стол.
Бог весть о чём, они, быть может, ещё говорили, но минут через десять после Алексея от Ольги вышел и Николай.
– Право, забавно бы было, если б она попыталась ударить меня этой спицей. Видал какова – сантиметров в двадцать длинною! Но крута твоя Ольга! – уже дорогой, со смехом, говорил другу Алексей.
– Сам виноват – серьёзно отвечал ему Николай, которому, кроме всего прочего, было явно не до смеху. – Растолкуй по справедливости: слишком ты уж бесцеремонно стал допытывать её, едва ли не с порога, в чужом-то доме… Да и не дура она, уверяю: бить бы она тебя не стала, только припугнуть хотела, видимо.
– Э, брат, брось эти сантименты свои, так с ними и надо, порешительнее… И очень бы мне хотелось взаправду узнать – здесь Алексей стал несвойственно для себя серьёзен – кто она на самом деле такая… И поверь мне, я это узнаю.
На это Николай ничего не отвечал ему и шёл угрюмый.

Глава 5

Кончился ноябрь, но погода оставалась прежнею. Первые два дня нового месяца она была столь же морозною, а снега всё не выпадало. Уж думали, что такое состояние затянется ещё недели на две. Но, неожиданно, на третий день декабря потеплело и, наконец, снег выпал.
Николай бывал у Ольги каждый день; Алексей, напротив, зарёкся ходить к ней в дом после памятного случая и с некоторым сожалением поглядывал на своего непутёвого друга.
 
(Попутно, Алексей, используя свои «особые» связи в Москве, в тайне от окружающих, пытается навести справки об Ольге, заподозрив её в «нечистой игре», а именно – в связях с революционерами-террористами).
Ольга с Николаем, однажды даже, по свежему тонкому снежному покрову, прогулялись до деревни. Соня, случайно видевшая их, и до того ещё осведомлённая от брата об этом неожиданном увлечении Николая, испытала теперь тяжёлые чувства: глянув в окно на медленно шедшую под руку пару, она, первым долгом, почувствовала, будто её окатили ледяной водой из ведра; горло у неё перехватило, она ни о чём не могла думать в эту минуту, всё вокруг вдруг стало серо, глупо, бесполезно, в ушах у Сони зазвучала какая-то печальная музыка – она ничего не слыхала, время остановилось для неё и после, весь день перед всяким делом руки у неё опускались. К вечеру ей стало дурно и она, вконец, вовсе захворала на пару дней. Но какое дело до всего этого было Николаю!

Однажды днём он стоял перед столом в своей комнате и бездумно листал страницы лежавшей на нём какой-то книги. Меж тем мысли его были далеко. Разумеется, что они не относились к Соне или к её болезненному состоянию. Николай размышлял об Ольге.

Он вдруг понимал, что день ото дня всё сильнее… её любит, но любит какой-то странною любовью. Он и любил, и ненавидел её одновременно. Её холодность, безразличие и, как ему казалось, стервозность некоторая, его выводили из себя. Более всего доводила его до бешенства её невозмутимость, надменность и видимое безразличие к нему самому. Он понимал, что Ольга, несомненно, чувствует неровное дыхание к ней с его стороны (да он и хотел, чтобы она это чувствовала), но не подаёт ни малейшего намёка на то, что понимает его, не говоря уже о намёке на возможную взаимность. Её ледяная вежливость была для него хуже пощёчины. Николай часто ловил себя на мысли, что, когда он находится рядом с Ольгою, ему, порой, хочется над ней что-то сделать, к примеру, ударить её или, хотя бы, стиснуть ей руку так, чтобы она взвизгнула… Бог ведает, куда зашли бы его раздумья, если б Николай не вздрогнул с характерным шипением, почувствовав, что порезал палец о бумагу. Он приложил раненый палец к губам и почувствовал на языке солоноватый привкус. Боль была ощутимою, поскольку, как назло, и как часто это бывает во время пореза о лист бумаги, уязвлена была подушечка пальца, в коем месте сходится большое количество нервных окончаний. На сероватом листе, в углу его, осталось пятнышко крови.

Внезапно, до слуха Николая донёсся гул детского крика из-за окна.
– Вероятно, деревенская детвора, обрадовавшись первому снегу, в снежки играет – подумал он и с приложенным пальцем подошёл к окну. В самом деле, на деревенском пустыре, белеющем от свежевыпавшего снега, чернела толпа высыпавших из домов мальчишек. Толпа эта приближалась, а впереди её бежали трое разгорячённых ребят, один из которых что-то громко и радостно кричал. По мере приближения, слова его уже можно было разобрать:

– Отец Сергий идёт! Глядите-ка, отец Сергий идёт!

Николай пристально вгляделся в центр толпы и увидел бодро шагающего босяком в мороз, седого священника с длинными волосами, в чёрной рясе, с массивным крестом на груди поверх неё. Старик шёл, со всех сторон окружённый бегущими и шедшими рядом мальчишками, кричавшими что-то и, порой, свистящими. Лаем заливались деревенские псы, а некоторые из них также бежали рядом, сопровождая эту причудливую процессию. Ноги батюшки были совершенно красные, точно, как у гуся, но он будто не чувствовал холода и боли.

Отец Сергий был настоятелем единственной небольшой церкви в близлежащей деревне. Ему было что-то в районе семидесяти лет, как говорили в округе. Пришёл же он в эту церковь в те годы, когда ещё сама мать Николая, Варвара Петровна, была ребёнком, крестил её сына, крестил Алексея, Соню, да что там – полдеревни ходили, будучи крещёными отцом Сергием и ещё половина отпетых им лежала на местном кладбище неподалёку. Несмотря на то, что ему и шёл, стало быть, восьмой десяток лет, сам он говорил, как бы шутя: «Что-то вы путаете, мне уже сто два года». Совсем ещё в малолетстве был он очевидцем Отечественной войны 1812 года, но по этой самой причине практически ничего о ней, конечно, не помнил. Слегка юродствовал и чудил (о чём красноречиво говорит и нынешний случай). Известны были и другие: к примеру, люди по деревне говорили, что прямо во время одного из приходов, батюшка зверски оглянулся на одну из молодых прихожанок, затем в миг подбежал к ней вплотную и, ткнув ей пальцем в лоб, завопил на всю церковь:
– Покайся же, сию минуту, лукавая дщерь !

Перепуганная насмерть такой неслыханной выходкой женщина повалилась в беспамятстве на пол, а дальнейшая развязка этого загадочного происшествия так и осталась до конца невыясненной – различные очевидцы потом и трактовали её совершенно по-разному.

Другие сказывали, что отец Сергий обладал сильным даром предвиденья и нескольким молодым людям, как-то раз, предрёк скорый уход в монастырь, причём они об этом и не помышляли вовсе. Более того, один из них накануне собирался жениться. Но вскоре, все они, точно, как и предвещал Сергий, обратились в монахи.

Меж тем шумная процессия продолжала своё движение. Отец Сергий шёл уж достаточно близко, так, что Николай из окна второго этажа мог вполне его разглядеть.
Рядом с ним весело шагали трое бойких мальчуганов. Один из них, шустрый, краснощёкий и пухлый малец лет десяти, в стареньком заплатанном тулупчике и шапке набекрень, неустанно и звучно спрашивал отца Сергия:

– Батюшка, скажи: почему вот я одетый, в шапке, в рукавичках, холод чувствую, морозец мне лицо щиплет, а ты босяком по снегу идёшь и тебе ничего?
– А меня, братец, вера греет; она-то любого морозца не боится – отвечал старик сипловатым низким голосом, крестясь и поднимая взгляд к небу.
Чуть помолчав, парнишка вновь стал расспрашивать:
– Отец Сергий, а ты на Валааме  был?
– Был, братец, был.
– И на Соловках тоже был?
– И на Соловках был, верно.

Николай смотрел теперь уже вслед уходящей толпе, вместе с которой удалялся и отец Сергий, и вскоре отошёл от окна. Ему вновь вспомнилась Ольга, сердце его заныло, и он опять отчаянно досадовал на её излишнюю горделивость и бесчувствие. Решив слегка заглушить тоску, Николай стал собираться для того, чтобы пройтись по деревне. Он захлопнул злополучную книгу, накинул тёплое пальто, надел шапку и вышел из комнаты, направившись вниз.
<…> Отдельная сцена (пока её место в повести не определено): Николай и Ольга, вместе с Алексеем Тихомировым,
в заснеженном парке, близ деревни.

(После первой встречи с Ольгой, Алексей Тихомиров – близкий друг и товарищ Николая Парамонова – скрыто возненавидел её из-за подозрений в революционной деятельности).

Николай и Ольга, держась близко друг к другу, шли впереди, тогда как Алексей, беззаботно помахивая тростью, держался поодаль, за плечом Ольги. Сухой иней, вперемешку с закованными морозцем опавшей хвоей и землей, временами похрустывал под их ногами.
- Волнует меня нынешняя обстановка, неспокойно… – продолжил вновь оборвавшийся разговор Алексей.
- В России всегда тревожно, что ж… – произнесла Ольга как бы безразлично.
А Николай спросил друга, обернувшись:
- Что именно тебя беспокоит, Алеша? Опять обстановка в мире?  Ты так следишь за ней, последнее время, что, право, тебе следовало бы оставить свою химию и податься, не знаю даже, в дипломаты, что ли …
Алексей усмехнулся:
- Да, ты прав… Спорить, полагаю, не будешь, Николя, если видишь всё, сложившее дело на Балканах. Турки слишком озабочены тем, чтобы не допустить откола Болгарии и Сербии от своей империи, но перестарались. Они настолько озабочены, что вырезают целые селения с детьми и стариками… Несчастные славяне…
- Ты сам знаешь, - вновь заговорил Николай, - туркам, как и всегда, нужна территория, но не население, на ней проживающее. России, надеюсь, хватит благоразумия хоть на этот раз обойтись без вмешательства в дела османов…
- Скорее нет… Видишь ли, нам необходимо разыграть карту и мы её несомненно, разыграем. Мы не должны допустить Германию, либо Австрию в Балканский регион – это дело престижа, если хочешь – чести страны…
 
Произнеся последние слова, Алексей ехидно покосился на Ольгу. Та, в свою очередь, как будто, очнулась от задумчивости, которая, казалось, на минуту захватила её лицо; холодные её глаза оживились, но скорее не от взгляда со стороны, а от произносимых слов.

- А посему, - продолжил Алексей - я полагаю, России стоит защищать славянские земли, усмирить османов. Они давно, если угодно, ждут такой «милости». Они прячутся за спинами Англии и Франции, давно слабы, давно боятся. Чего же вы – хвастливо, как бы обращаясь к туркам, выпалил Алексей – не воюете с Россией? Воюйте с нами! А зная наглость турок, я заключаю, что война неизбежна.
Ольга резко встала и неспешно обернулась к Алексею через левое плечо, за коим он двигался.

- Война… разыграть карту… как это всё, у вас, мило… просто. – отрывисто и задумчиво произнесла она. – Престиж страны… Так-то оно может и есть. Николай Григорьич! – обратилась она – давеча, держа вас за руку, я чувствовала маленький шрам на вашем пальце…. Вы же о лист бумаги порезались, так ведь?
- Ну да – усмехнулся Николай. – Я между делом, упоминал об этой мелочи. Ничего, жив, как видите.
- Больно было?

Николай удивился.
 
- Скорее несколько неприятно… Ольга, – с некоторой нежностью проговорил Николай, вновь её чуть стеснявшись. – Бывало и хуже, не стоит на такое обращать внимание.
 
- Н-е-е-е-т, - протянула Ольга сипло. – Как раз стоит – решительно отрезала она и голос её сделался жестче и грубее.

- Алексей Павлович – окончательно обратилась она к Тихомирову. – А что скажем, если не приведи Господь, вам на этой войне, что вы нарекли неизбежной, оторвет руку, да вместе с плечевым суставом … Вынесет ко всем чертям, гранатою или ядром… Вам будет больно?

Она говорила холодно, сдержано. Лицо её белое, как иней, окружавший их и покрывший землю, деревья, было мертвецки спокойно, только глаза Ольги запылали. Алексей злорадно усмехнулся, достигнув, как ему казалось, поставленной цели взбесить Ольгу и на этот раз.
 
- Каково будет тем, кто там, на Балканах, будут карты своими жизнями разыгрывать? Каково будет вам?
- А вам? Мало ль что может произойти? – приблизившись к Ольге произнес Алексей и гримаса неприязни чуть подернула его лицо.
 - К счастью, – хрипло продолжила Она – я за себя ручаюсь… За меня беспокоиться вовсе не стоит. Беспокойтесь за себя, особенно за свой язык и думайте, прежде чем сказать что-нибудь…
Ольга хотела было добавить что-то еще, но в миг отвернула лицо от Алексея и поднесла перчатку к губам, прикрыв глаза. Затем, будто переждав мгновение, она снова повернулась к нему, выдохнув.
- Да! – громко и развязно, чуть ли не крикнув, вымолвил Тихомиров. – Не по пути нам с вами, Ольга!
- Вы не представляете, как – был ответ Ольги, сжавшей в руке узорный карманный платок. <…>

(Продолжение пятой главы). Николай прошёлся до церкви, а затем, обогнув её, завернул на деревенское кладбище, дабы осмотреть могилу своего отца. Рядом с нею он пробыл минут десять и, отойдя, пустился далее по заснеженным тропам меж унылых могил, оград и темнеющих памятников. В ширь всего кладбища не было ни души; единственными живыми существами, присутствовавшими там, были лишь вороны да галки, громко перекликавшиеся меж собой, садившиеся на ветви деревьев или расположившиеся на крестах.

Николаю стало до крайности тоскливо, ещё тоскливее, чем было ранее, и он поспешил уйти с кладбища и ушёл бы, если б вдруг, в метрах сорока, не приметил бы одиноко чернеющей фигуры, неподвижно застывшей у одной из могил. Он направился в её сторону и вскоре, приблизившись, признал в ней Ольгу. Николай осторожно подошёл сзади. Ольга стояла пред высоким, несколько покосившимся, каменным крестом, почти в центре кладбища. <…>

Ольга стояла спиною к нему и, соответственно, не могла видеть подошедшего, однако, Николай вздрогнул от её внезапного голоса:
– Здравствуйте, Николай Григорьевич.
Голос её был, на удивление, тих и мягок.
– Здравствуйте, Ольга Алексеевна. Как же вы меня узнали? – спросил он её, несколько поражённый.
– По походке – так же тихо, не обернувшись, отвечала Ольга.
Николай шагнул к ней и стал вровень с нею возле могилы.
– Кто у вас здесь?
– Отец… Так же, как и у вас, в прочем – ответила Ольга и, задрав голову вверх, устремила глаза в небо. <…>
– Пойдёмте? – предложила, наконец, она.
– Пожалуй – ответил Николай. Ольга взяла его под руку, и они медленно покинули кладбище.

Они снова пришли к ней в дом. В достопамятной комнате Ольга, не торопясь, будто задумавшись, сняла свои кожаные перчатки, медленно стягивая палец за пальцем, отделяя их от рук. Николай стоял позади неё, чуть ли не вплотную. Меж тем, Ольга бросила перчатки на стол, сняла пальто и берет, кинула их на диван, стянула шаль с плеч, повесила её на спинку стула и, глядя в окно, осталась недвижима, стоя спиной к Николаю. Она будто чего-то ждала.

С минуту они стояли так, молча. Николай не знал, что сказать, с чего начать разговор и его снова начала бесить Ольгина невозмутимость. Он перевёл взгляд со спины Ольги на её левую руку и заметил нечто чернеющее на ней, меж большим и указательным пальцами. Николай осторожно взял руку её за запястье, притянул к себе и внимательно взглянул: Ольга, однако, не шевельнулась ни единым своим членом, даже не оторвала взгляда от окна, будто вовсе не её руку взяли, будто она была мёртвая, будто она не чувствует.

Николай рассмотрел иссиня-чёрную, но искусно выведенную чернилами розу.
– Что это? – спросил он.
– А так, как-то нечего было делать – откликнулась Ольга с небрежной привычной холодностью. – Мама говорила когда-то, что у меня художественный талант, но, как видите, художницы из меня не вышло, а тяга к рисованию осталась. Впрочем, не обращайте внимания…

Николай медленно провёл большим пальцем по её запястью. Он впервые взял так женскую руку, руку любимой им, считая это за наслажденье.
Помимо этой розы он заметил чуть выше запястья два маленьких белеющих шрама.
– А это ж откуда? – мягко поинтересовался Николай.

– А это я в детстве налетела локтем на дверное стекло, а оно – в дребезги. Крови, надо сказать, было море. Мать, отец да лекарь замучились вынимать из меня эти осколки. Там далее, вплоть до предплечья, вся рука в таких. Непоседлива я была тогда очень, хотя, как и любой ребёнок, а за детьми только глаз… – пояснила Ольга, продолжая оставаться полностью невозмутимо недвижимою. Глаза её, по-прежнему, мёртвым взглядом смотрели в окно на морозно-серебристый ранний зимний пейзаж и он, отражавшись, блестел в них – таких же холодных.
– Хм, сама бесчувственность – злобно подумал про себя Николай и два желания неожиданно овладели им: ему вновь захотелось сжать ей до боли руку, или ударить, толкнуть её, и в то же время, сознавая, что губы его находились совсем близко к щеке Ольги, ему хотелось во что бы то ни стало прижаться ими к этой щеке – губами, которые вдруг вспыхнули от притока в них крови. Сердце в нём колотилось, дыхание стало глубже и чаще и этого, несомненно, не могла не заметить Ольга. Однако она всё также не подавала ни тени намёка на то, что понимает и, казалось, окаменела в статую.

Побыв ещё с минуту в состоянии противоположных желаний, Николай осторожно отпустил руку Ольги и отошёл прочь. Чувствуя ещё след недавнего прикосновения к её руке на своей ладони, он почему-то вспомнил именно это двустишие:

И под её атласной кожей
Бежит отравленная кровь…
 
Ольга была очень умна и поэтому совершенно верно поняла чувства Николая. Она ожидала этого поцелуя, но не потому что хотела его ощутить, а просто думала, что это может случиться. Но, кажется, если бы он и произошёл, ей всё равно было бы безразлично.

Николай, не снимавший пальто, взял с кресла шапку и резко развернувшись, не простившись с Ольгой, буквально вылетел из дома. Он знал, что она его прекрасно понимает и при этой мысли ему становилось и радостно, и страшно. Но при этом он опять досадовал на её, как бы беспричинную, надменность.

Николай резко и целеустремленно, единым порывом, буквально вырвавшись, вышел во двор Ольгиного дома, быстрыми и мелкими шагами, мгновенно спустившись с дубового крыльца. Стемнело, но на горизонте еще догорали последние отблески заходившего солнца, отсвечивая в небо красновато-оранжевой полосой, где-то там, за черной чащей леса; совсем спустившиеся, иссиня-тёмные сумерки плавно переливались в непроницаемую мглу и мрак непроглядного позднего декабрьского вечера. Ледяное дыхание морозца усилилось, неприятно пощипывая Николаю лицо и руки – мрак и холод сошлись воедино. Николай хотел было двинуться к калитке и покинуть двор, но внезапно, непреодолимая сила, чувство неизъяснимой недосказанности удержало его на месте, как бы вовлекая в ступор. Он медленно шагнул куда-то в сторону, прочь от прямого направления к выходу, звучно захрустев подошвами сапог по замершей почве, кутаясь в воротник пальто. Внешний холод становился все ощутимее, тогда как странное, тяжелое чувство к Ольге, испытанное Николаем только несколько мгновений назад, разгоралось в душе его все ярче и теплей…
Внезапно до его слуха дошел резкий звук, но как будто приглушенный и отдаленный, похожий на усиленный кашель.
 
«Ладно… Покончим с этим…» – вдруг разом сам про себя подумал Николай, развернулся, направился обратно к крыльцу, в дом. Вновь войдя, он устремился чрез прихожую в комнату, где оставил недвижно стоящую у окна Ольгу. Очутившись в комнате этой, он сразу же разглядел в полумраке уже сидевшую в пол-оборота у окна хозяйку дома. Войдя, он успел заметить, как Ольга торопливо что-то убрала в маленький ларец на столе близ неё и звучно хлопнула крышкой. При свете догоравшего дня, Николай заметил и, это обстоятельство несколько изумило его, как скоро, изменилась она внешне: мертвецкая бледность лица её теперь уступила место неяркому, но румянцу, а глаза из хладно-пустых вдруг сделались блестящими, отчётливо различимыми в полумраке комнаты. На столе также лежал и её револьвер, на котором Ольга держала свою правую руку. При каждом её вздохе слышен был в тишине слабый не то хрип, не то свист, доносившийся откуда-то из глубины груди.
- Стало быть пришли, забыли попрощаться? – спросила Ольга, но как-то натянуто с усилием, как бы с отдышкой, продолжая глядеть в холодную даль окна.

- Мне стало неспокойно за вас, что вы будете делать здесь одна… – тихо, но уверенно проговорил Николай, опускаясь на стул по другую сторону стола. Ольга ухмыльнулась, чуть обнажив жемчужные зубы.
- Все то же … Коротать свое одиночество, закапываться всё дальше в него… Хотя я и так уже закопалась, что дальше некуда.  Кстати, если не затруднит вас, Николай Григорьич, передайте мои извинения Алексею Павловичу, за тот случай…
- За то, что вы едва не вогнали ему спицу в руку?
- За то, что промахнулась… – Уже Николай ухмыльнулся на сей раз. Она продолжила:
- Не гоже обвинять было меня в том, к чему я, быть может, не причастна, не зная заранее, тем более столь дерзко.
- Я прошу извинения у вас, Ольга Алексеевна, прошу за него, если так угодно. Алексей, взаправду, вёл себя неподобающем образом, – ответствовал Николай.
- Чудно, – выдохнув проронила Ольга. – Просила извинить себя я, а просите извинений теперь у меня вы… – Она взяла в руку револьвер, медленно ввела курок и спустила. Звучные щелчок ударил по стенам комнаты и отразился от них. Николаю стало несколько тревожно, в воздухе повисло неуместное молчание, причём Ольга в нём, казалось, не чувствовала себя сколь-нибудь скованной. Она взвела оружие вновь и снова комнату наполнил звук спущенного взвода.

- А знаете, Николай Григорьич, -произнесла она, устремив взгляд в Николая, при этом голос её стал ниже и грубее, чем обычно. – Мы с вами, что-то вроде, родственные души только штука том, что мир наш здесь, несмотря на всю его огромность, в сущности – это небольшой шарик на коем мы все, своего рода, заложники… Но не думайте вы об этом, Николай Григорьевич, не думайте, а то с ума сойдёте… – она как-то горько ухмыльнулась вновь и Николай ясно видел это.
- Что же вы хотите сказать, Ольга? – обратился к ней он, чувствуя, как тревога в нём всё нарастает. Та вдруг бросила небрежно револьвер на стол: оружие тяжело ударилась о столешницу. Ольга вынула заколку из рыжих волос, и они стремительно пали густыми волнами на её плечи. Она облокотилась на спинку стула, слегка раскрыв губы, стала перебирать в руках заколку, опустив на неё взгляд.
– Когда-то, – начала Ольга, – отец мой, отставной офицер, приглядел это место у леса, больно запало оно ему в душу.  Как-то мы с ним приезжали сюда, мне было не более пяти – шести лет, и он любил катать меня на лошади, там, на лугу, меж прудом и деревней. Надо сказать, и я это занятие весьма любила… – Лёгкая улыбка подёрнулась у ней на губах.

– Он всегда мечтал бросить удушливую и тягостную ему Москву и перебраться  вот в такой глухой уголок Подмосковья, где бы были и пруд такой, и лес, и свежесть. Своего поместья у нас не было и быть не могло – сам отец был незаконнорождён, а по сему, остался не удел, поскольку не имел никакого права наследства по отношению к своему отчиму. Однако, будучи человеком упрямым и целеустремлённым он, во что бы то ни стало, сделал целью своей выхлопотать-таки дворянский титул, для того, чтобы обеспечить себе достойное существование. Желание это, собственно, и подвигло его поступить на военную службу, после чего он правдами-неправдами, но все же обосновался в Москве. Семья наша далеко не была богатую – пришлось заложить кое-что из вещей и ссуду взять в казённом банке на осуществление этой мечты. Отец твёрдо верил в успешность этой затеи, да и мать и, казалось тогда, что все мы верили в это предприятие. Он построил здесь, не сказать большой, но добротный домик, уж начали переезжать и, все бы хорошо, оставалось только выплатить долг. Получил бы отец дворянское состояние, а там глядишь, и обзавелись бы и хозяйством, и людьми… Да только не успели выплатить – минуло мне девять лет, сестре шесть, как не стало отца… Резко, мгновенно, неумолимо… Сердечный приступ ведь так забирает людей. Оставалось пятая доля дома, но потеряв главу семьи выплатить мы её так и не смогли… Пропали и вещи, заложенные на все это дело. Пропал даже дом – я теперь понимаю всю иронию – его отобрал этот как его, да председатель управы чертов немец, как же его…Мейендорф, по-моему. Все еще забавнее: он приказал разобрать дом, перевести и вновь собрать его в своем поместье… И никакая власть не заступилась, нет. Мой отец, отдал пятнадцать лет службы своей стране, царю-батюшке, пускай и имея свой интерес, но отслужил, каким-то чудом, одному только Богу или дьяволу, кто там – я не знаю (Ольга подняла глаза, обращаясь как бы вверх), известному, не угодив в Крым, когда туда лезли турки, англичане и французы, не сгинув на этих проклятых, залитых кровью, севастопольских бастионах; его переправили под Кронштадт, куда, как известно, англичане не дорвались. Ну ясно же, откуда знать это всё какому-то там Мейендорфу, оно ему и на хрен всё не сдалось, коммерциалу этому. Это чертова пятая часть стоила моего отца, так получается, что ли? – Ольга не то прошипела, не то чуть яростно процедила сквозь зубы эти последние слова… – Не осуждайте за резкость, Николай Григорьич – добавила она, втянув воздух.
 
Николай опёрся рукой на столешницу, мгновенно переведя озабоченный взгляд с собеседницы на окно… Тревога как будто ушла, а её место начало занимать чувство, самому ему ещё непонятное, обессиливающее и, в тот же момент, как бы побуждающее к чему-то, к действию или слову…
 
- Какое же право я имею винить вас за это? Тем более сам потерявший отца в отрочестве…
- Вы понимаете, – сипло откликнулась Ольга. – Алексей ваш не понял бы, ему бы карты разыгрывать всю жизнь. Хотя, впрочем, оно не моё дело, я более не хочу его винить ни в чем…
- Что же дальше? – отвлёк её Николай. Ольга вновь ухмыльнулась, поведя бровью. Она бросила заколку на стол и скрестила освободившиеся руки у себя на груди.
 
- Эка вас заинтересовала вся эта история, – не то серьёзно, не то полушутя отозвалась она, вновь бросая взгляд в ледяную даль, темнеющую в окне. – Дальше все прозаично и пусто. Отца разрешили схоронить здесь, я думаю он так бы сам захотел, он ненавидел Москву и Петербург, именуя их «барскими городами», не вынося их шум разврат и пошлость, где в одних и тех же пределах могли существовать сам император, чиновничьи свиты, Александрова колонна, публичные дома и чахоточная безродная девка, кончающая жизнь на Сенной. То ещё сочетание, если вы были в Москве и, стало быть, не хуже меня всё это знаете. Я люблю отца и только сейчас начинаю осознавать, что утратила… как мне его не хватает… я теперь многое понимаю и принимаю то, что он принимал. – Ольга помолчала. Николай, казалось, не мог ещё свыкнуться с этой неожиданной откровенностью, так внезапно дошедшей до его сознания. Он переменил положение на своем стуле, слегка заскрипевшем, подобно Ольге откинулся на спинку и ничего не говорил, не спрашивал более, терпеливо ожидая, когда она сама продолжит свое повествование. Он был так приучен: никогда не вытягивать из человека слова – если он возжелает говорить, то расскажет, ежели нет – это совершенное его право. Николай зарекся держаться этой морали. Вместе с тем, он продолжил ощущать тень неизъяснимой неловкости, которую старательно подавлял. Николай ещё раз переменил положение закинув ногу на ногу, но, скорее, сделал это для контенансу, пытаясь маскировать эту досадную неловкость.

– Мы вынуждены были нанять квартирантов, чтобы сводить концы с концами, после нашего, по сути, разорения, – качнувшись на стуле продолжила Ольга. – Заселили бедного рабочего с женой, как сейчас помню, фамилией Безобразов, от которого, впоследствии, я и заразилась своей… чахоткой… ну это вы знаете – говорила она, снова обратившись к Николаю.
– Знаю, – ответил тот утвердительно качнув головой, с какой-то досадой и пониманием.
– Так к моей природной болезненности прибавилась вот это дрянная спутница … Остальное известно, про Настю тоже знаете… Мы выбрались насилу, но разрешили всю эту чёрную историю. Не без помощи тёти моей, материной сестры, недавно вышедшей снова замуж и обзаведшийся кое-какими связями в Москве. Право, я безмерно благодарна ей и без неё, кто знает, в свое время и я, возможно, кони б отбросила от болячки своей. Отцовской упорности, видимо, мне не занимать – я вернула эту землю, начала все с нуля, мы отстроили новый дом. Вернуть это место для меня было делом личной чести, это моё наследие, моя память, мой ответ этой немецкой дряни, оскорбивший некогда нас.
– Вам точно не занимать силы воли, – после недолгого молчания промолвил Николай. – Мне горько сознавать, что все эти обстоятельства, с которыми вам пришлось столкнуться, имели место, горько от того, что, да, у нас, и не только у нас, иногда слово подлеца стоит выше слова закона. Я бы хотел отыскать хотя бы одну причину, для того чтобы вы улыбнулись сейчас, чтобы сменилось выражение вашего лица… твоего лица – неожиданно прибавил Николай. – Чтобы ты забыла всё это, хоть на время.
– Ну-у… – протянула Ольга, слегка улыбнувшись, голос её грубый и сипловатый, сделался чуть мягче и тоньше, – на то есть память моя… – Мгновенно она отвернулась, дыхание её сбилась и стало прерывистое; далее – взглянула в сторону, будто пытаясь отыскать что-то глазами в комнате. Прикрыв рот, Ольга встала и направилась быстрым шагом в середину комнаты, с лёгким хрипом, часто вбирая в себя воздух. Обеспокоенный этой внезапной переменой, Николай также встал и приблизился к ней.

– О, тихо, тихо, – она выставила руку вперёд – совсем незачем это делать.
– Ты все ещё больна, разве я не вижу? Кого ты хочешь обмануть?
– Это остаточный эффект. – Она вновь криво и неуместно улыбнулась. Сейчас пройдёт, – добавила она твёрдо и холодно, как бы убеждая себя в этом, стараясь сделать так, чтобы это скорее произошло. Вдруг Николай схватил её руки, чуть выше локтей и мгновенно встретился с болезным лицом, покрытым нездоровым румянцем на щеках, с горящими серыми глазами, чёрными ресницами и рыжими бровями, с этим неизвестным, слабым, но пугающим внутренним хрипом, доносившимся из приоткрытых ярко-красных, точно кровь, уст. Он услышал стук такого близкого её сердца, раскатывавшегося клокочущим пульсом по Ольгиному телу под всем её чёрным, не проницаемым платьем, бьющим в дыхание, словно порываясь пробиться наружу, навстречу ему. Неожиданно для себя Николай почувствовал сладко-влажный вкус её пылающих жаром губ, что продолжалось несколько мгновений…

– Этого не может быть, чтобы она вернулась, – тихо говорила Ольга, вновь отстранившись, отходя в дальний тёмный угол комнаты и утопая в его тени. – Ты веришь?
– Я верю в то, что ты больна по-прежнему. Нужно выписать лекаря, пускай он осмотрит тебя. Тебе нужен воздух, чтобы это прошло, возможно даже не в нашей местности… Я увезу тебя на юг, туда, где ты сможешь дышать.
 Она задумчиво склонила голову.
– Какая милость с вашей стороны…
 Николай сделал новый внезапный шаг в сторону Ольги, порываясь вновь обнять её, но та отстранилась повторно.
– Нечего лобызаться с чахоточной, а за добрые слова твои – спасибо.
 Она внимательно осмотрела Николая, как бы видя впервые. – А ты иди, что нам стоять так в полутьме, небось мать заждалась тебя давно. – Она протянула Николаю свою бледную руку, которую он тотчас сжал в своих горячих ладонях.
– Как скажешь, Ольга. Я не люблю говорить много, но обещаю, что вернусь завтра же к тебе, мы все обговорим…
– Да, да, – торопливо перебила она его, – но ты иди, иди и ни о чем не беспокойся… я ещё верю в то, что это состояние ненадолго, что крови не будет.
Нежно простившись, Николай, уходя, прокричал ей опять:
– Завтра утром я вновь у тебя, даю слово…

Чуть улыбнувшись, она слегка утвердительно покачала головой.

Он решительно вышел на морозный двор и широко шагая, прошел сквозь него, выйдя за калитку. Последние розовые отблески заката уже исчезли, уступив место хладной сгущавшейся тьме. Лес на горизонте сливался сумеречной пеленой в единое непроглядное целое, став угрожающей исполинской стеной на окраине деревни, за коей теперь до утра скрывался другой мир – таинственный, неизвестный, пугающий. Звезды, с полчаса назад ещё блеклые в лучах ускользавшего алого солнца, теперь же обратились в яркие огоньки, крупные и мелкие, ещё различимые, мерцающие белым холодным и ровным, видимым, но настолько далёким недосягаемым светом. Средь них, над горизонтом, повисал нарождавшийся месяц, такой же светлый, спокойный и величественный. И только одна, какая-нибудь шальная звезда беспрестанно подмигивала в мрачном небе, нарушая своей особенностью, сложившийся недвижный баланс огней на чёрно-синем небе.

Николай уже скоро подходил к своему дому, ярко освещенному огнями керосиновых ламп. Он был разгорячён и подвижен, втягивая на ходу морозный воздух и выдыхая его густыми клубами горячего пара. Он знал, что решился на что-то серьезное и ответственное, он радовался в глубине души своей решимости, всецело охватившей его разум и сердце. Ему уже не суждено было стать свидетелем того, как вскоре после его ухода, Ольге судорожно сжало легкие, как схватив ларец, и обронив его, она вынула дрожащими руками вышитый носовой платок, как несколько минут билась в приступе нестерпимого, разрывающего нутро кашля, как, наконец, в бессилии облокотившись на стол рукою, забрызгала кровавыми каплями суконную скатерть стола, а затем задыхаясь и хрипя рухнула в забытии на кресло.

Совсем вечером к Николаю пришли Алексей с Соней. При ней оба друга, естественно, не осмелились заикнуться об Ольге и говорили на отвлечённые темы; в силу этого обстоятельства, Николай, достаточно умело скрывая своё возбуждение, притворяясь совершенно спокойным и холодным, не смог поведать товарищу о том, что произошло между ним и Ольгой только что, накануне; чуть позже, он, почему-то утвердился в мысли, что Алексею, быть может, совсем и не стоило бы этого знать…
Через некоторое время в комнату, прежде постучав, вошла Дарья – ещё одна служанка Парамоновых – и доложила о том, что, дескать, Варвара Петровна, ждёт Алексея Павловича внизу для важного дела.
 
(Здесь имеется ввиду то, что Варвара, прекрасно осведомлённая от Алексея о его расследовании, которое он тайно ведёт против Ольги, поощряет его действия, рассматривая их, в том числе, как способ оградить Николая от нежелательной связи с «подозрительной особой» – данная сюжетная линия не была проработана должным образом в оригинале, её планируется развивать).

Алексей, извинившись, хладнокровно встал и вышел. Соня и Николай остались вдвоём. Бледная, печальная Соня, при этом, стала ещё печальней, чувствовала себя ещё более зажатой и трепещущей, нежели прежде, когда с ними в кабинете находился Алексей. Николаю стало жаль её, он вновь не находил в себе сил что-то сказать, ибо всё, что он перебирал в голове в качестве предлога для начала разговора, казалось ему вздором; да и не тем совсем, после столь эмоционального свидания с Ольгою, была занята теперь голова эта! Он чувствовал себя пред Соней виноватым, будто она уже была его суженой, а он сейчас находился в какой-то преступной тайной связи с другою. Обоим хотелось провалиться сквозь землю; ещё тяжелее для них было осознание того, что они понимают мысли друг друга.

Минут пять они сидели так молча. Соня дрожащим голоском прервала это молчание:
– Я даже… никогда не интересовалась у тебя… у вас и… только сейчас мне пришло в голову, почему-то спросить… какие книги вы больше всего любите?
Николай, казалось, нисколько не удивился этому невпопад заданному вопросу.
– Да, знаете, Софья Павловна, как-то в последнее время… я занимался изучением работ сугубо научных… а для литературы художественной, если вы об этом, мне времени, вы знаете, не находилось… – несколько сконфуженно, прерываясь, ответил ей Николай. Он вдруг почувствовал, что, почему-то, боится чувств этой девушки к нему.
– Ну, это поправимо… – принуждённо улыбнувшись и, как будто, даже слегка осмелев, откликнулась Соня. – Я совсем забыла… я книгу интересную принесла вам, новый роман один; хотела бы, чтобы вы, по возможности, прочли её… Мне бы было занятно знать ваше мнение о ней.
Она вынула из небольшой своей сумочки достаточно толстую книгу – то был «Идиот» Достоевского. Соня аккуратно встала со стула и, будто сама, страшась того, что делает, подошла к столу и тихо опустила на него книгу.
– Вы ведь, наверняка, его не читали? – спросила она.
Николай глянул на обложку, прочёл название.
– Нет, Софья Павловна. Но это и не важно, то есть… Да, спасибо, я обязательно прочту… Я прошу… сядьте рядом – прибавил он неожиданно в конце, помолчав.

Соня покорно опустилась рядышком с Николаем на диван. Николай опять всё пытался заговорить с нею и опять у него ничего не выходило, ибо возбуждённые мысли его были сейчас вовсе не здесь… Вдруг, непреодолимая сила потянула к нему Соню и она, прерывисто дыша, дрогнув всем телом, осторожно склонила свою голову на плечо Николаю. Он, в свою очередь, тоже вздрогнул, но затем, тихонько начал отстранять её от себя. Почувствовав это, она резко выпрямилась и отвернулась от него. Николай встал и шагнул к столу. Внезапно, тёмные глаза Сони сверкнули, и она почти прокричала, даже несколько злобно, сквозь слёзы:

– Согласна, дурацкий предлог я избрала для так и несостоявшегося разговора! Ладно, что ж с тобой поделать, люби же свою рыжую!

Голос её дрогнул гневной ревностью вперемешку с обидой и она, сорвавшись с дивана, выбив руками дверь, унеслась прочь из комнаты. Слышны были лишь торопливые шаги, простучавшие по лестнице.

– Просто прелестно! – с досадой проговорил Николай, порывисто разгладив свои длинные тёмные волосы. Он провёл рукою по лицу, как бы умыв его, загладил снова ею назад волосы и взглянул на книгу.

– За что я обидел сейчас эту девочку? Дурак… Хотя нет, скорее, как здесь написано – вот это точно про меня! – с горькой ухмылкой подумал он, прочитав ещё раз название оставленного Соней романа. Ведь откуда он мог знать, что в этой книге данное слово имело совершенно иной смысл.

Глава 6

Ещё час после всего случившегося Николай просидел у себя в комнате безо всякого определённого дела, предавшись мрачным, мучительным размышлениям. На часах пробило, меж тем, девять вечера. Алексей, отлучившись накануне, более не возвращался и, по словам Варвары Петровны, уехал к себе.

(Пересказ части шестой главы. В тот же вечер, ближе к половине десятого, в округе, начинает происходить довольно странная вещь: свора деревенских псов, сорвавшись с цепей, проносится по деревне несколько раз, наводя панику. На утро происшествие объясняется тем, что, скорее всего, вечером и ночью в деревню и район поместья забрело несколько волков. На следующий день, проспав до часу дня после бессонной напряжённой ночи, Николай с ужасом вспоминает, что обещал Ольге прийти к ней на следующее утро. Наскоро собравшись, он направляется к ней, но неожиданно узнаёт, что та уже уехала в Москву на несколько дней по каким-то срочным неотложным делам.

 Тем временем, Алексей продолжает попытки собственноручно выяснить личность Ольги. Он подключает своих знакомых в Москве, проверяет слухи и сведения о народниках и террористах в округе. Наконец он натыкается на известие о только что произошедшем убийстве террористкой высокопоставленного чиновника, причём подозреваемая, по данным жандармерии, укрывается на территории Подмосковья. В уезд из Москвы, сверх этого, наведывается полицейский отряд во главе со следователем Кириллом Афанасьевичем Прытковым, который опрашивает местных жителей, а также помещиков о том, не происходили ли, в последнее время, какие-либо подозрительные события в означенном районе. Тихомиров вне себя от радости при мысли, что, наконец, он имеет доказательства причастности Ольги к террористической организации, а она сама скоро будет изобличена. Но вскоре из газет становится известно о поимке истинной преступницы в совершенно другом уезде, что крайне разочаровывает Алексея. Прытков, вскоре после этого, покидает уезд, но Алексей продолжает подозревать Ольгу и заключает, что той удалось и на сей раз уйти от ответственности только потому, что она искусно «играет роль невинной помещицы»; к тому же, она «заблаговременно» отбыла в Москву аккурат к приезду Прыткова, что помешало последнему застать её на месте.

Однажды, спустя ещё несколько дней, прогуливаясь недалеко от дома Ольги в надежде, наконец, застать её снова, Николай, действительно, замечает её в окне, но, внезапно, отказывается от похода к ней. Следует такая сцена:

«Николай глянул на окна Ольгиного жилища и невольно вздрогнул от неожиданности: из одного окна, прямо на него смотрело мёртвыми глазами мертвецки же белое лицо Ольги. Она, заметив, что он её увидел, не отрывая леденящего взгляда, медленно, отходя от окна спиною, скрылась во тьме дома.»

Волей случая, Николай сталкивается с местным батюшкой Сергием, тем самым, о котором среди местных ходит слава, как о человеке с непостоянным характером, склонным к чудачеству. Сергий сообщает неожиданное обстоятельство: он с самого первого появления Ольги заметил, что та одержима некой тёмной силой и нуждается в помощи. В частности, в церкви он говорит Николаю:

«– Касаемо Оли, надо понимать, пришли вы?.. Да, странная она… Видит меня если, нос к носу встречаемся, а не то, что не поздоровается со мною – в сторону, порой, даже шарахнется, либо молча пройдёт, иной раз отвернётся.
Николай был поражён этими словами священника. Тот же продолжал:
– Я, чай, она и рада бы, да он ей не даёт…
– Кто – он? – совершенно не понял Николай.
Отец Сергий внимательно, уже не равнодушно, поглядел прямо в лицо собеседнику.
– Или не знаете? – заметил он. Потом чуть помолчав, молвил:
– Одержимая она, бесом. Это она покамест тиха, присматривается ко всем нам, ко мне… Но не останови мы её прежде, чем он в ней наберёт силу, много бед она сможет принести окружающим.
Николай почувствовал, как холодный пот проступил мгновенно на его лбу. Он резко побледнел.
– Но как?.. Что же мне теперь с нею делать? – медленно, почти шёпотом, как бы в бреду, устремив взгляд в пол, проговорил он, почувствовав, что ноги его пошатнулись.

– Что делать? Путь здесь один, сын мой: видите её ко мне, прямо сейчас – неожиданно предложил Сергий, задувая спичку, при этом глаза его расширились, будто он и сам неожиданно для себя, только что пришёл к этой мысли.

– Вести, да, вести… её – мучительно размышлял Николай, направляясь, после разговора с батюшкой, к выходу. Он, как мог, пытался овладеть собою, взять себя в руки. Вышедши на воздух, Николай почувствовал себя будто бы легче, однако, его покачивало из стороны в сторону, как выпившего, хладный пот выделялся на лице, дрожь прорезала, пронизывала всё его тело и в каждом члене его чувствовалась резкая слабость. Слегка совладав с проявлениями нервного потрясения, он направился, первым долгом, к другу своему, Алексею. Путь к дому Тихомировых занял у него порядка пятнадцати минут. Дорогу затрудняло головокружение и слабость, сопровождавшиеся лихорадочной тряской по всему телу. Николай, сделав над собою значительное усилие, преодолев из последних сил слабость, шагнул к дому Алексея, но едва он коснулся забора, стремясь удержаться за какой-то каменный выступ во время приступа сильного головокружения, как внезапно перед глазами его всё смешалось, смазалось и земля двинулась из-под ног…»

 Николай приходит в себя уже в кабинете у Алексея, который, вместе со своим отцом, привёл его в дом в практически полном беспамятстве. Николай рассказывает о случившемся Алексею, однако последний отказывается верить «сумасшедшему старику» и называет его слова «абсолютной чушью». Между друзьями происходит размолвка; Алексей продолжает доказывать товарищу, что никаким бесом Ольга одержима быть не может, кроме «беса народничества»; кроме всего прочего, Алексей сознаётся, что тайно следил за Ольгой и пытался навести на неё следователя Прыткова, в том числе, под руководством матери Николая, Варвары. На все упрёки со стороны Николая, Тихомиров отвечает, что он и Варвара лишь пытались оградить его от связи с потенциально опасным и подозрительным человеком, однако, по итогу, Алексей вынужден признать, что вся его затея находится на грани провала, так как никаких весомых улик против Ольги на руках у него до сих пор нет. Дабы разубедить Николая в том, что женщина связана с тёмными силами, Алексей соглашается-таки везти Ольгу к Сергию с тем условием, что Николай, сначала, выманит её из дома, а сам он подъедет к ним следом. Конец пересказа.)

Николай вышел от Тихомировых и направился к ней – к Ольге. Алексей, минуты через две, вышел за ним, отправившись за извозчиком.
Подошедши к дому молодой помещицы, Николай с изумлением приметил возле крыльца карету ямщика с двойкой лошадей – белой и бурой. Мужик на козлах недоверчиво взглянул на него, но ничего не сказал, даже когда тот приблизился к дому и взлетел по крутым ступеням к двери.

Поодаль, у церкви, в кронах обнажённых зимних деревьев, составлявших парк, сидела, расположившись на ветвях, стая ворон и галок: издали они казались чернеющими малыми точками на верхушках. Вот одна из них, слетев с места, начала приближаться к деревьям у Ольгиного дома; она становилась крупнее по мере своего приближения; наконец, чёрная точка превратилась в крупную птицу, которая тяжело опустилась на ветвь оголённой сосны, своим весом сбив с неё шапку снега, и осталась качаться на ней, взмахивая сначала крыльями и перебирая на ветке лапами, добиваясь равновесия тем самым, затем раздулась, пытаясь согреться так в десятиградусный мороз.

Николай постучал кулаком в дверь, но вспомнив, что Ольга никогда не выходила к нему во время его визитов, дёрнул её – та открылась. Он быстро прошёл внутрь, захлопнув двери за собою. Внутри царила тишина. Николаю сделалось несколько тревожно. Он прошёл переднюю и, скрепя половицами, заглянул в ту самую комнату, где часто до этого сиживал с Ольгою. Перемена, произошедшая с этой комнатой, поразила его мгновенно: кроме дивана и пустого письменного стола в ней ничего не было. Не было книжного шкафа, стульев и зеркал, цветов на подоконниках; лишь пара громоздких чемоданов были сложены один на другой на диване. Ольги нигде не было видно. Николай шагнул далее в коридор – кухня и спальня, располагавшиеся налево из коридора и в коих он никогда не бывал, оказались абсолютно пусты. Здесь до его слуха донёсся слабый шорох: Николай шагнул дальше по коридору, в направлении упомянутого звука, и очутился у входа в маленькое тёмное и тесное помещеньице, что-то вроде подсобки, каморки. Во мраке он разглядел стоявшую к нему спиной Ольгу: она укладывала какие-то вещи на небольшом столике, позади неё находился стул с раскрытой кожаной сумкой на нём.

– А, Николай Григорьевич – не оборачиваясь, привычным уже слуху Николая, грубым и вновь безразличным голосом обратилась к нему Ольга. – Я уж думала, что не придёте.
Николай вздрогнул от неожиданности.
– Вы, разве, уезжаете? – спросил он, облокотившись рукою на дверной косяк.
– Да, разве ж, не видно? – Она чуть помолчала, затем добавила, и усмешка дрогнула у неё в голосе, хоть заметно было, что ей вовсе не весело, тем более не смешно:
– Вообразите, Николай Григорьевич, болезнь, моя, и впрямь, ко мне начала возвращаться, опять кровь… Но вы не беспокойтесь, мне хорошо сейчас, легче.

(Николай настаивает на немедленной выписке врача из Москвы, даже предлагает услуги Алексея, несколько сведущего в лечебном деле, но Ольга отказывается от услуг последнего и говорит, что сама отправляется теперь на лечение в Москву, планируя остаться там навсегда.)

Настало молчанье. Ольга укладывала вещи на столике, Николай стоял у двери и не мог что-либо сказать. Язык его будто онемел во рту, а мысли, приходившие в голову, которые могли бы помочь ему возобновить разговор, казались ему глупыми и мелкими: он искал другие, но тщетно. Неожиданно, всё разрешилось в один миг.

(В конце концов, Николай делает Ольге признание в своих к ней чувствах, но та говорит ему, что дальнейшая их связь невозможна и им придётся расстаться, рано или поздно; речь её вновь делается холодной и надменной, будто и не было вовсе того эмоционального свидания, которое состоялось между ними в их предпоследнюю встречу. Постепенно, Николай, сам того от себя не ожидая, начинает всё более ожесточаться к Ольге за её непреклонность.)

Опять то чувство в нём: он любит её и ненавидит её за что-то, ему снова хочется обнять её за плечи… и страстно хочется сжать ей руки до боли. Самолюбие вдруг стало заедать Николая: он уж, почему-то, начинал сетовать на себя за своё, как ему казалось, малодушие.

Ольга сложила что-то в сумку и, закрыв ту, взяла её в руки, отошла от стола, повернувшись лицом к выходу. Лицо её, по-прежнему, было бледно-бело, глаза как будто мертвы и безразличны ко всему, лишь пунцовые губы, красивые, походящие цветом на спелые ягоды малины, выделялись на лице этом.

Ольга, будто не замечая Николая, направилась к выходу из каморки.
– Значит, ничего не сложилось, Оля? – резко задал вопрос Николай.
Ольга тут же остановилась, став к нему в профиль, устремив холодный, будто задумчивый, взгляд куда-то прямо.

– Значит, не сложилось… Сами видеть изволите – был ответ.

(После непродолжительного молчания, Николай настойчиво убеждает Ольгу выйти с ним на улицу и она, после некоторого колебания, слегка удивлённо, соглашается.)
Они вышли на двор. Ямщик, по-прежнему, стоял возле дома, кони фыркали, лягали копытами снег, из ноздрей их валил густыми потоками пар. Лишь только они оказались на дворе, как к дому Ольги завернула другая небольшая карета, также с парой лошадей – чёрной и гнедой. То был Алексей.

Карета стала подле Николая и Ольги, Алексей из неё вышел. Ольга взглянула на последнего и глаза её сверкнули. Потом ещё долго она не сводила своего взгляда с него. Он же, кивнул ей и, получив тот же жест от неё в ответ, подозвал Николая к себе.

– Ну вот что: езжайте на той каретке вперёд, а я поеду вслед за вами. Интересно, право, чем-то закончится всё это предприятие? – криво улыбнулся Алексей. – Ну, валяй, ни пуха…

– К чёрту – усмехнувшись, сухо заметил Николай и почувствовал при этом, как вдруг непреодолимая злоба к Ольге вновь вскипела в нём. Он повелел ямщику, стоявшему у дома, развернуться и подъехать. Карета остановилась подле Ольги и Николая. Ольга вдруг подошла к белой лошади и протянула к ней руку, будто желая погладить по морде, но та заржала и, став на дыбы, шарахнулась от неё прочь так, что извозчик насилу сдержал её, стегнув, с ругательствами, пару раз кнутом.
Николай открыл дверцу кареты, пропустив Ольгу вперёд, затем сел сам: та покорно повиновалась. Ямщику было велено катить к церкви. Карета тронулась, за ней следом пустилась и карета Алексея.

Но лишь только транспорт сдвинулся с места и заскрипели колёса его по тонкому снегу, с Ольгой стали происходить невообразимые, неожиданные вещи; она представилась такою, какой Николай её ещё никогда не видел. Из груди её вырвался внезапно истерический смех, который набирал силу и будто распирал её изнутри. Ольга смеялась и не могла успокоиться; наконец, она облокотилась локтем на подлокотник дверцы, упёршись ладонью в лоб и, глядя горящими глазами в окошко на обочину дороги, продолжала хохотать каким-то ведьмовским, безудержным смехом. Николаю сделалось тревожно, но чувство ненависти и какой-то досады (к кому, он и сам не мог понять) быстро заглушило тревогу. Кончилось тем, что Ольга сквозь хохот поперхнулась чем-то, будто захлебнувшись, поспешно вынула платок из кармана одежд, прикрывая другой рукой рот, затем закрыла его платком и с минуту давилась сильным, непрестанным, почти тошнотным кашлем. После, она медленно убрала руку от губ и, злобно посмотрев на окровавленный платок, сложив, убрала его обратно в карман платья. Николай в продолжение приступа хотел чем-нибудь помочь ей, но ясно сознавал, что ничего не может сделать.

Резко Ольга оторвалась от окна и взглянув в лицо Николаю горящими (а не мёртво-холодными, равнодушными, как прежде) глазами, приблизившись к нему, заискивающе спросила:

– Куда ж вы меня везёте, Николай Григорьевич? Вы будто смерти моей желаете, так вы глядите теперь на меня…

Лёгкая улыбка недоверия подёрнула её пунцовые губы.

Николай приблизил своё лицо к её лицу так близко, будто хотел поцеловать Ольгу в губы и, крайне откровенно взглянув ей прямо в серые глаза, горевшие несвойственным ей обычно лукавым огоньком, приподняв ей подбородок согнутым указательным пальцем, издевательским тоном произнёс:

– В церковь; много где мы были с вами прежде, но вот там нам ещё вместе бывать не доводилось…

Ольга презрительно-болезненно отвернулась к окну.

Ещё через десять минут карета, наконец, стала у церкви. Николай вышел, помог выйти Ольге, приказал ямщику отъехать поодаль. Вторая карета стала подальше. Из неё также вышел Алексей, но лишь утвердительно кивнул Николаю издали, сам, впрочем, недоумевая при мысли о том, что они тут теперь все затеяли. Николай же повёл Ольгу в церковь, она не противилась. <…>

(В церкви, повинуясь воле отца Сергия, Николай оставляет Ольгу с ним один на один.)

<…> Раздевайся… до сорочки – повелительно произнёс священник, но так, будто обращался он не к Ольге, а к кому-то ещё.

Огонь вновь блеснул в глазах её, черты лица подёрнулись уже откровенным гневом, она клацнула зубами, уставив взбешённый яростный взгляд в Сергия и издав тихий, но зловещий вопль. Все свечи в церкви мгновенно затухли, хоть не чувствовалось ни малейшего порыва ветра – все, кроме той, что стояла перед Сергием на столе. Однако, она, вдруг почувствовала, как руки её против её же воли, начинали сами собою расстёгивать пуговицы, сперва на тёплом пальто, затем на чёрном платье. Отец Сергий, нисколько не смутившись её бешенством, терпеливо ждал, взяв в руки свечу и распятие. Наконец, она осталась в одной лишь сорочке, одежду сложила на стоявший подле неё стул, стоя теперь босяком на холодном бетонном полу, затем распустила рыжие свои волосы и они, рассыпавшись, пали ей по плечам и спине. Молочно-белая кожа её подсвечивалась лучами тусклого зимнего солнца, проникавшего внутрь церкви через витражи окон.

(Отец Сергий проводит мучительный обряд над Ольгой, длящийся около получаса, в результате которого невидимая сила трижды едва не убивает самого священника, однако опытный пастор, в конце концов, изгоняет из женщины тёмную сущность и остаётся в живых сам.)

Николай бродил на почтительном расстоянии от церкви и, конечно же, не мог слышать всего того страшного шума, какой теперь царил под её сводами. Он утаптывал тонкий снег, скрепя на нём сапогами, погрузившись в глубокие думы и заложив руки назад. Мрачное состояние его было внезапно оборвано душераздирающим женским криком, донёсшимся из церкви: крик этот, звучавший всего несколько секунд и резко оборвавшийся, был настолько ужасен, что можно было бы подумать, будто кричал не один, а несколько голосов, слившихся вместе. Николай бросился обратно к входу в церковь.

(Далее – снова пересказ, поскольку в рукописи данные сцены не проработаны как следует до конца.
 
Вбежав внутрь, Николай видит лежащую на руках у измождённого и припавшего на колено Сергия простоволосую Ольгу, пребывающую в беспамятстве. Уже в доме самого священника, Ольгу, в бессознательном состоянии, укладывают на софу и Сергий также, постепенно, приходит в себя. На вопросы Николая и поражённого Алексея о том, что же на самом деле произошло с Ольгой, Сергий отвечает, что причиной её недуга стало её прошлое, которое было всецело посвящено делу мести, полностью сковавшему её душу и сделавшую её уязвимой для тёмных потусторонних сил. Николай при этом вспоминает рассказ Ольги о банкире Мейендорфе, но батюшка, как бы читая его мысли, отмечает, что «мстила она нескольким обидчикам, поддавшись ранее их дурному, мерзкому влиянию, из-за которого она и пострадала настолько сильно». Сергий, кроме прочего, уверяет их, что и второй её недуг – туберкулёз – отныне, также, навсегда оставит её, к чему Алексей, в глубине души, относится скептически. После этого, Сергий долго беседует с Николаем и Алексеем (при этом, удивляя их обоих своей мудростью и абсолютной адекватностью суждений и поступков) на предмет того, что прежнее состояние Ольги стало лишь частным проявлением надвигающейся на страну тьмы, потусторонней бесовщины (подразумевается революционный террор), которая, спустя годы, по словам Сергия, сведёт с ума миллионы людей – в связи с этим, священник предрекает России и миру крайне неспокойное будущее.).

ЭПИЛОГ

Обряд Сергия приводит к духовному перерождению Ольги, а её недуг (чахотка), и впрямь, как и говорил батюшка, необъяснимым образом, перестаёт проявляться. Николай забирает Ольгу в Москву, но жизнь с ней не удаётся и она, возвратившись в своё поместье, оставляет его матери и тёте и, неожиданно для всех, уезжает за границу. Спустя годы она возвращается и помогает местной епархии в восстановлении одного из некогда заброшенных монастырей, сама же до самого конца остаётся в своём имении, где умирает незадолго до революции. Однако, по другой версии, после революции она навсегда покидает Россию и умирает где-то за границей в 1939 году. К слову, восстановленный ею монастырь разрушают уже в революционные годы. Николай женится на Софье и остаётся в Москве – они долго живут вместе, но подробности их дальнейшей судьбы не известны. Алексей пытается построить карьеру военного врача в Петербурге, изредка навещая родителей в Подмосковье, женится на богатой столичной вдове, но затем разводится. В будущем он поддержит «белое дело» и будет вынужден эмигрировать во Францию, где скончается в 1936 г.

02.01.2015 г.

САУНДТРЕКИ
1. «Думы». Н. Носков (стихи – Н. Гумилёв; главная тема).
2. «Романс». Н. Носков (стихи – Н. Гумилёв).
3. «Это здорово». Н. Носков (минус).
4. «Мёд». Н. Носков.