Уильям Фолкнер Москиты 2

               
                2.

  Спустившись по лестнице и свернув в тёмный коридор, он прошёл мимо едва различимой целующейся пары и поспешил дальше, к двери на улицу. Здесь он остановился в нерешительности, распахивая пальто. Бутылка в его руке стала липкой. Он ощупал её с острым отвращением. Невидимая, она казалась невыносимо грязной. Ему смутно захотелось чего-нибудь - может быть, газету, но прежде чем чиркнуть спичкой, он быстро оглянулся через плечо.
Они уходили - их звонкие шаги вверх по тёмному изгибу лестницы были похожи на физическое объятие. Спичка вспыхнула тщедушным золотистым огоньком, словно пороховой шлейф. Проход был пуст, вымощен холодным камнем, пропитан усталой влагой. Огонёк добрался до ровной полировки ногтей и потух, снова погрузив его во тьму, ещё более густую.

Он открыл дверь на улицу. Сумерки вбежали, как тихая фиолетовая собачка, и, держа в руках бутылку, он оглядел покрытую перьями огромную площадь (прим: площадь Джексон-сквер в Новом Орлеане): будто нарисованные по трафарету пальмы, по детски выглядящего Эндрю Джексона, оседлавшего потрясающе - застывший прыжок своего сбалансированного кудрявого коня (прим: конная статуя Э. Джексона, реплика статуи в Вашингтоне, скульптор Кларк Миллс), длинное здание Понтальба и три шпиля собора, чистые и погруженные в дремоту под декадентской томностью вечера августа. Мистер Тальяферро осторожно выглянул, глядя по сторонам вдоль улицы. Затем он убрал голову и закрыл дверь.

Достав свой безупречно чистый льняной носовой платок, он протёр бутылку прежде чем засунуть её под пальто. Она неприятно выпирала под его рукой, и он вытащил бутылку с нарастающим отчаянием. Зажег еще одну спичку, положив бутылку у ног, но не было ничего, во что можно было бы её завернуть. Его так и подмывало схватить бутылку и швырнуть о стену: он уже наслаждался её ожидаемым стеклянным треском. Однако Тальяферро был вполне благороден: он дал слово. Ведь можно вернуться в комнату своего друга и взять немного бумаги. Он стоял в горячечной нерешительности, пока шаги на лестнице не решили за него. Он нагнулся, нащупывая бутылку, ударил по ней, услышал её разочарованный пустой полёт, наконец схватил и, открыв дверь на улицу, поспешил вперёд.

Фиолетовые сумерки, удерживаемые мягкими подвесными огнями, тягучими, как удары колокола, превратили Джексон-сквер в зелёное и тихое озеро, в котором обитали огни, круглые, как медузы, обрамлённые серебристой мимозой, гранатом и гибискусом, под которыми истекали кровью лантана и канны. Понтальба и собор казались вырезанными из чёрной бумаги и наклеенными как декрет на зелёное небо; над ними высокие пальмы были зафиксированы в чёрных и беззвучных взрывах. Улица опустела, но с Роял-стрит доносился гул троллейбуса, который нарастал до ошеломляющего грохота, проходил дальше и уезжал, оставляя промежуток, наполненный благодатным звуком накачанной резины по асфальту, похожим на рвущийся бесконечный шёлк.
Сжимая проклятую бутылку и чувствуя себя преступником, мистер Тальяферро поспешил дальше.

Он быстро шёл вдоль тёмной стены, проходя мимо беспорядочно разбросанных магазинчиков, тускло освещённых газом и сытно пахнущих разной едой, слегка перестоявшей. Владельцы и их семьи сидели перед дверями на покосившихся стульях. Женщины, кормящие младенцев перед сном, говорили друг с другом на мягком южно-европейском наречии. Дети постарше бегали перед ним и вокруг, не обращая на него внимания или, заметив, приседали в тени, как животные, прячась, покорные и неподвижные.
Он свернул за угол.
Роял-стрит разбегалась в двух направлениях, он нырнул в бакалейную лавку на углу, миновав владельца, сидящего в дверях с расставленными для удобства ногами и нянчащего итальянский шар своего живота на коленях. Хозяин лавки вынул свою короткую шикарную трубку изо-рта и, рыгнув, поднялся, чтобы последовать за покупателем. Мистер Тальяферро поспешно поставил бутылку на стол.
Бакалейщик снова откровенно рыгнул.
"— Добрый день", – сказал он с сильным акцентом Вест-Энда, гораздо более близким к настоящему, чем у мистера Тальяферро. — Молоко, хэй?
Мистер Тальяферро, что-то бормоча, протянул монетку, наблюдая не без отвращения за жирными ляжками мужчины пока он, взяв бутылку, сунул её в ящик с ячейками и, открыв стоявший рядом холодильник, достал оттуда полную. Мистер Тальяферро отшатнулся.
 — У тебя есть бумага, чтобы завернуть её? — неуверенно спросил он.
— Ну конечно, - дружелюбно согласился тот. — Положить в пакет, хэй?
 Смирившийся перед раздражающей медлительностью, и, вздохнув свободнее, но всё ещё подавленный, мистер Тальяферро взял свою покупку и, торопливо оглядевшись, вышел на улицу. И остановился, потрясённый.

   Она шла под всеми парусами в сопровождении кого-то изящного, но сразу же сменила галс (Галс: Движение судна относительно ветра.) и подошла к нему, едва приметив, с тихим шелестом шёлка и дорогим лязгом помех - сумочки, цепочек и бус. Её руки, украшенные кольцами и ухоженные, пышно цвели сквозь браслеты, а на тепличном лице читалось выражение детского доверчивого удивления.
— Мистер Тальяферро! Вот так сюрприз, — воскликнула она, по своему обыкновению ставя ударение на первом слове каждой фразы. И она действительно была удивлена. Миссис Морье шла по жизни, постоянно удивляясь случайностям, независимо от того, была ли она их инициатором или нет. Мистер Тальяферро быстро переложил свой свёрток за спину, навстречу его неминуемой гибели, и был вынужден принять её руку, не снимая шляпы. Он исправит это как можно скорее.
— Я никак не ожидала увидеть вас в этой части города в такой час, —  продолжила она елейным голосом. — Но, полагаю, вы навещали одного из ваших друзей -художников?
Стройная особа тоже остановилась и стояла, разглядывая мистера Тальяферро с холодным безразличием. Пожилая женщина повернулась к ней.
 — Мистер Тальяферро знает всех интересных людей в Квартале, дорогая. Это люди, которые... которые создают... творят вещи. Красивые вещи. Красота, знаешь ли. — Миссис Морье неопределённо махнула блестящей рукой в сторону неба, на котором начали распускаться звёзды, как бледные и потускневшие гардении. — О, прошу прощения, мистер Тальяферро, это моя племянница, мисс Робин, о которой вы слышали, я рассказывала. Она и её брат пришли утешить одинокую старушку...
В её взгляде притаилось ветхое кокетство, и, поняв намёк, мистер Тальяферро взял реплику:
 — Глупости, дорогая леди. Это мы, ваши несчастные поклонники, нуждаемся в утешении. Может быть, мисс Робин тоже сжалится над нами?  — Он поклонился ей с рассчитанной официальностью. Племянница не проявила энтузиазма.
— Ну вот, дорогая, - восторженно обратилась мадам Морье к своей племяннице. — Вот пример рыцарства наших южан. Можешь ли ты представить себе мужчину из Чикаго, говорящего такое?
— Не очень, - согласилась племянница.
Тётя поспешно продолжила: "— Вот почему я так беспокоилась, чтобы Патриция навестила меня, так она могла бы познакомиться с мужчинами, которые... которые... Видите ли, моя племянница названа в мою честь, мистер Тальяферро. Разве это не мило?" — Она подавляла мистера Тальяферро этим своим постоянным радостным удивлением.
Тальяферро снова поклонился, едва не уронив бутылку, метнул руку, державшую шляпу и трость, за спину, чтобы удержать её.
— Очаровательно, очаровательно, - согласился он, потея.
— Но, право же, я удивлена, обнаружив вас здесь в такой час. И, я полагаю, это взаимно, не так ли? Но я только что нашла одну замечательную вещь! Посмотрите на это, мистер Тальяферро: мне так нужно ваше мнение.

Она протянула ему унылую свинцовую дощечку, с выцветшего красно-синего барельефа которой жеманно улыбалась Мадонна с выражением младенческого удивления, таким же, как у миссис Морье, и Дитя, выглядящее по-стариковски самодовольно и благодушно. Мистер Тальяферро, чувствуя шаткость бутылки, не осмеливался разжать руку. Он склонился над протянутым предметом.
— Возьмите в руку, рассмотрите получше при свете, - настаивала владелица.
Тальяферро снова слегка вспотел. Племянница внезапно заговорила:
 — Я подержу ваш пакет.
Она двигалась с юношеской быстротой и, прежде чем он успел возразить, выхватила бутылку из его рук. "Ах!", — воскликнула она, чуть не уронив её сама, а тётя заголосила:
— О, вы тоже кое-что обнаружили, не так ли? А ведь я пошла и показала вам своё сокровище, а вы всё это время скрывали кое-что гораздо, гораздо более приятное. — Она развела руками, изображая уныние. — Вы будете считать мою находку хламом, я знаю, — продолжала она с притворным неудовольствием. — О, быть мужчиной, чтобы рыскать по магазинам весь день и действительно открывать для себя новые вещи! Покажите нам, что у вас есть, мистер Тальяферро.
— Это бутылка молока, — заметила племянница, с интересом разглядывая мистера Тальяферро.
Миссис Морье поперхнулась. Её грудь тяжело вздымалась, сверкая булавками и бусами.
— Бутылка молока? Вы тоже стали художником?
   В первый и последний раз в своей жизни мистер Тальяферро пожелал даме смерти. Но он был джентльменом: возмущение вскипело внутри. Он рассмеялся с показной сердечностью.
  — Художник? Вы мне льстите, миледи. Боюсь, моя душа не стремится так высоко. Я довольствуюсь тем, что просто…
   — Молочник, — предложила юная дьяволица.
   — Меценат. Если можно так выразиться.
Миссис Морье вздохнула с сожалением.
— Ах, мистер Тальяферро, я ужасно разочарована. На мгновение я понадеялась, что кто-нибудь из ваших друзей-художников наконец уговорил вас дать что-то миру искусства. Нет, нет; не говорите, что не можете: я уверена, что вы способны на это, что с вашей... вашей деликатностью души, вашей... — Она снова неопределённо махнула рукой в сторону неба над Рэмпарт-стрит. — Ах, быть человеком без уз, кроме душевных! Творить, создавать. — Она легко вернулась на Ройял-стрит. — В самом деле бутылка молока, мистер Тальяферро?
— Всего лишь для моего друга Гордона. Я заглянул к нему сегодня днём и обнаружил, что он очень занят. Поэтому я вышел, чтобы принести ему молока на ужин. Ох уж эти художники! — Мистер Тальяферро пожал плечами. — Вы же знаете, как они живут.
— Да, действительно. Гений. Суровый искусник, не так ли? Возможно, вы поступаете мудро, не посвящая этому свою жизнь. Это долгий одинокий путь. Но как поживает мистер Гордон? Я так постоянно занята делами — неизбежными обязанностями, от которых моя совесть не позволяет мне уклоняться (я очень добросовестна, вы знаете), — что у меня просто нет времени, чтобы увидеть столько Квартала, сколько мне хотелось бы. Я честно пообещала мистеру Гордону позвонить и пригласить его на ужин в ближайшее время. Я уверена, он думает, что я забыла его. Пожалуйста, помирите меня с ним, хорошо? Заверьте его, что я помню о нём.
— Я уверен, он понимает, как много звонков приходится вам делать - галантно заверил её Тальяферро. — Пусть это вас совсем не огорчает.
 — Да, я действительно не знаю, как мне удаётся что-то сделать. Всегда удивляюсь, когда обнаруживаю, что у меня есть свободная минутка для собственного удовольствия”.

Она снова обратила на него выражение счастливого изумления. Племянница медленно и изящно развернулась на одном высоком каблуке: прелестный юный изгиб её голеней, прямых и хрупких, как птичьи лапки, заканчивающихся двумя чернильными брызгами туфелек, очаровал его. Её шляпка была маленьким блестящим колокольчиком, обрамлявшим лицо, а одежду она носила с непринуждённой небрежностью, как будто открыла свой гардероб и сказала: "Пойдём в нижний город". Её тётя продолжала говорить:
- А как же наша вечеринка на яхте? Вы передали мистеру Гордону моё приглашение?
Мистер Тальяферро забеспокоился.
 – Ну…Видите ли, он…он сейчас очень занят. У него есть поручение, не терпящее отлагательств, - вдохновенно заключил он.
- Ах, мистер Тальяферро! Вы не сказали ему, что он приглашён! Как вам не стыдно! Теперь я должна сказать ему сама, раз уж вы меня так подвели!
- Нет, правда...
Она перебила его:
- Простите меня, дорогой мистер Тальяферро. Я не хотела быть несправедливой. Я даже рада, что вы его не пригласили. Будет лучше, если это сделаю всё же я. Так я смогу преодолеть все его сомнения, а он, знаете ли очень застенчив. О, вполне, уверяю вас. Темперамент художника, вы понимаете: такой духовный…
- Да, - согласился мистер Тальяферро, украдкой наблюдая за племянницей, которая перестала кружиться и придала своему, казалось бы, бескостному телу безразмерную угловатую плоскость, чистую, как египетская резьба.
- Поэтому я займусь этим сама. Я позвоню ему сегодня вечером: мы отплываем завтра в полдень, вы же знаете. У него будет достаточно времени, вы не находите? Он один из тех художников, у которых никогда не бывает его много, счастливчики.
Миссис Морье посмотрела на часы:
- Силы небесные! Семь - тридцать. Мы должны лететь. Пойдём, дорогая. Вас куда-нибудь подбросить, мистер Тальяферро?
- Спасибо, нет. Я должен отнести молоко Гордону, а потом я занят на весь вечер.
- О, мистер Тальяферро! Я знаю, что это женщина, - она лукаво закатила глаза, - каков негодник! - Она понизила голос и похлопала его по рукаву. - Будьте осторожны в своих словах в присутствии этого ребёнка. Я по натуре богемный человек, но она...  неискушённая.
Её голос обдал его теплом, и мистер Тальяферро вздрогнул: если бы у него были усы, он бы их пригладил. Миссис Морье вновь зазвенела и заблестела: её лицо выражало чистый восторг.
- Ну конечно! Мы отвезём вас к мистеру Гордону, а потом я смогу пригласить его на вечеринку! Именно так! Как удачно, что мне пришло это в голову. Пойдём, дорогая.
Племянница подняла ногу, согнув её в колене, и почесала лодыжку. Мистер Тальяферро вспомнил о бутылке с молоком и с благодарностью принял предложение, осторожно ступив на бордюр. На небольшом расстоянии была припаркована машина миссис Морье, выглядевшая дорогой. Водитель, чернокожий мужчина, вышел из машины и открыл дверцу. Мистер Тальяферро погрузился в роскошный салон, нянча свою бутылку с молоком, окружённый ароматом свежесрезанных цветов в изящных вазах. Он пообещал себе, что купит машину в следующем году.

                3.