Илария, Майя, Андрей

ИЛАРИЯ, МАЙЯ, АНДРЕЙ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


ПРОДОЛЖЕНИЕ КНИГИ
"ПРОТОИЕРЕЙ АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ ВОСКРЕСЕНСКИЙ. СЛУЖЕНИЕ И СЕМЬЯ"



Первенцем в семье Александра Федоровича и Антонины Ефимовны Воскресенских была Илария. 
Она родилась в светлое морозное утро 3 ноября (16 ноября по новому стилю) 1899 года и названа была тоже светло – Илария, что в переводе с латинского означает «Веселая». Это странным образом совпадало с днем ее ангела, приходящегося по святцам на 1 апреля. Возможно, кое у кого из родственников, присутствовавших при обряде крещения в церкви Святой Марии Магдалины в Павловске, даже проскользнула мысль, как бы и жизнь девочки не сложилась по-первоапрельски, то есть не покатилась бы излишне весело, дурача всех, включая ее саму. К такому повороту подталкивало и название храма – по имени великой грешницы, бывшей до своего раскаяния излишне жизнелюбивой…
Впоследствии, когда Иларии потребовался документ о рождении, она попросила маму сделать запрос и из Слуцкого волостного исполнительного комитета Царскосельского уезда Петроградской губернии получила следующий документ за № 161 от 6 июля 1922 года:
«Справка. Дана сия граж. А.Е. Воскресенской В том, что согласно записи № 56 Метрической книги Маринской  церкви гор Слуцка у граж. Александра Феодорова Воскресенского и его законной жены Антонины Евфимиевны 3го Ноября 1899 года (Третьего Ноября тысяча восемьсот девяносто девятого года) родилась дочь Илария».*

Имя «Илария» предложил дядя, старший брат отца, архимандрит Александро-Невской лавры отец Макарий. И поэтому все приглашенные приняли его выбор с уважением. За трапезой отец Макарий еще раз удивил гостей: оказалось, он уже предусмотрел, как далее строить жизнь чаду – она должна стать христовой невестой, со временем заслужить пост игуменьи, чему он сможет поспособствовать.
«Да, уж он то, сможет», – подумали многие за столом: Макарий в должности благо-чинного заведовал монастырями и их подворьями в столице и в Петербургской губернии, был близок к сильным мира сего, так как являлся духовником двоюродного дяди императора Николая – великого князя Константина Константиновича, а также и его семьи, жившей в Павловске. Но первое, что отец Макарий пообещал сделать для племянницы, это устроить ее по достижении десятилетнего возраста в Смольный институт благородных девиц.
Крестным отцом у Иларии был брат ее папы, дядя Каня – Капитон Федорович Воскресенский. Для следующих детей Александр Федорович просил уже великих князей быть восприемниками (крестными), они не отказывались и в метрической книге записей о рождении назывались имена князей Романовых.

Антонина Ефимовна так описывает это событие своим родителям в Казань:
«28 ноября 1899 г.
Милые и дорогие
Папа и Мама!
Слава богу, я совершенно поправилась и получила разрешение выходить гулять. Теперь хочу отвечать на присланные поздравительные письма родных.
Благодарю Вас, дорогие Папа и Мама, за присланный подарок Илочке. Какая она счастливая!
Крестины были 14-го ноября не в квартире нашей, а в ризнице. Крещение совершал дядя Иоанн Антонович; кумом был Капитон Федорович, а кумой – Серафима Николаевна Красовская, жена студента Императорской Медицинской Академии – сына Александра Федоровича Красовского, который был у Вас. Гостей было немного, всего 8 человек.
Илочка растет с каждым днем и начинает уже улыбаться. Пока мало приходится сидеть с нею и заниматься, так как она спит почти целый день. Говорят, что она походит на меня. Мы с Шурой  до сих пор не можем определить цвет ее глаз: он говорит, что серые, а я – синие… Мы любуемся Илочкой, когда она не спит и лежит распеленутая. К Рождеству, наверное, будет уже лепетать. Приезжайте посмотреть на свою внучку…
Кланяюсь родным и знакомым. Целую Вас, дорогие Папа и Мама и всех братьев, и сестер.
Любящая Вас дочь Антонина Воскресенская.

[Далее следует приписка от Александра Федоровича Воскресенского]
Дорогие наши Папа, Мама, братья и сестры!
Не обижайтесь на нас, что редко пишем Вам: у меня все дни заняты так, что едва справляюсь с делами, а Тоня все еще не по-прежнему себя чувствует после родов. Впрочем, оправилась теперь и завтра думаем с нею погулять на свежем воздухе. Зима здесь с 10 ноября.
От всего сердца благодарю Вас, дорогие, за подарок Вашей внучке. Покрикивает она у нас иногда изрядно, но счастливы мы, что хороша няня, а то бы, пожалуй, и сами стали плакать вместе с Илочкой!..».*
Полный фрагмент см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 1.

В помощь по уходу за грудной Иларией взяли няню. Это была Мария Александровна Иванова, дочь железнодорожного машиниста, давшая обет быть «Христовой невестой», то есть никогда не выходить замуж. Кроме няни были еще кухарка и горничная. К двум годикам шустрая Илария уже знала наизусть две молитвы: «Во имя Отца…» и «Богородице Дево…», а также сказки про кролика, яичко золотое, петушка и зайчика и уморительно с гримасами лепетала их, когда просили, но с обещанием дать потом что-либо лакомое.
При крещении Иларии присутствовал еще один иерарх – настоятель Исаакиевского кафедрального собора в Санкт-Петербурге митрофорный протоиерей Иоанн Антонович Соболев, приходящийся новорожденной двоюродным дедушкой (двоюродным дядей). И Иоанн, и Макарий были родственниками Иларии по мужской линии, однако и по женской, то есть материнской, у нее имелось достаточно почтенной родни: мама Антонина Ефимовна являлась дочерью заслуженного ординарного профессора Казанской духовной академии, митрофорного протоиерея, дворянина Евфимия Александровича Малова.
В таком окружении жизнь девочки обещала с самого начала стать счастливым восше-ствием к духовным и материальным высотам. Так, во всяком случае, думалось ее отцу, двад-цативосьмилетнему придворному священнику церкви Марии Магдалины Александру Федоровичу Воскресенскому («придворному» - потому, что Павловск являлся резиденцией ве-ликого князя К.К. Романова), оказавшемуся среди высокопоставленных священнослужителей самой скромной личностью. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает…

В последних числах декабря 1899 года Антонина Ефимовна Воскресенская пишет из Павловска родителям в Казань:
«26 декабря 1899 г.
г. Павловск
Милые и дорогие Папа и Мама!
Поздравляю Вас с Праздником Рождества Христова, желаю здоровья и всего хорошего,
а также с гостями. Мы думаем, уфимцы  приехали к Вам, так как нам ничего не писали…
Илочку сегодня причащали. Черные волосики у нее вылезают, а новые растут светлые. Она, Слава Богу, здорова и спокойная, только желудок не совсем исправен – все кричит, соду же маленькая была – принимала, а теперь морщится и выплевывает. Она начинает воспринимать слуховые и зрительные ощущения, и няня, убаюкивая ее, напевает колыбельные песни…».*

1 февраля 1900 года Антонина Ефимовна Воскресенская пишет из Павловска маме Антонине Александровне в Казань, рассказывая о службе мужа и своем житье-бытье:
«1 февраля 1900 г.
г. Павловск
Милая и дорогая Мама!
Поздравляю Вас с прошедшей именинницей – думаю, что письмо не придет вовремя, а тетушку – с днем Ангела и желаю всего хорошего...
Я теперь шью Илочке рубашечки; она уже вырастает из распашонок, да они и худятся уже, так как были сшиты из старого.
Илочка, слава богу, здорова, только желудочек не может исправиться: все крепит, ходит раз-два в сутки. Хотим на днях пригласить доктора по детским болезням.
Думала сначала, что ее крепит с моего молока – у меня желудок тоже крепкий – но теперь уже совсем перестаю ее кормить, так как молока становится мало, а у нее желудок не исправляется.
Сначала прикармливала коровьим молоком, кипяченым в кастрюльке, а теперь в особом аппарате для стерилизации молока доктора Цвейбемера. Хотя отношусь к нему не совсем с доверием, и хочу тоже показать доктору, достаточно ли обеззараживается молоко…
Папа хотя был против игрушек, но скоро должен будет ехать в Петербург за погремушкой для своей дочки, так как каким-нибудь стуком, звоном ее и можно утешить, когда она расплачется…».*
Полный фрагмент документа см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 2.

В начале 1902 года Антонина Ефимовна, поручив уход за детьми мужу, ездила в Казань проведать родных, близких и знакомых. Вернулась в Павловск 8 февраля. Оказалось, что во время ее отсутствия Илария и Петя, родившийся через 13 месяцев после Иларии, сильно болели: Илария перенесла коклюш, а Петя выглядел очень бледным и даже перестал вставать на ножки.

12 февраля 1902 года Антонина Ефимовна Воскресенская пишет из Павловска родным в Казань:
«…Илочка меня узнала. Они с Петей  очень изменились. Илочка немного выросла, похудела и выражение лица у нее другое. Я объясняю это большим промежутком времени и болезнью. У нее был сильный коклюш. Шура мне сказывал, что иногда были такие сильные приступы, что она билась в судорогах по полу. Шура все это от меня скрыл, ничего не писал, чтобы не волновать меня.
Теперь, слава Богу, только маленький кашель. Гулять они не ходят.
Илочку каждый день беру к себе на низ; она и обедает с нами. Два раза варили ей суп с игрушками; кушала его довольно хорошо. Вообще же у нее теперь аппетит плохой, приходится ее все насиловать…».*

Летом этого же 1902 года из Казани в Павловск уже приезжала мама Антонины Ефимовны – Антонина Александровна Малова.
По всей видимости, ее приезд был не случаен, а обусловлен тем, что Александр Федорович планировал вместе с супругой в середине июня поехать на свою малую родину в село Введенское Чухломского уезда Костромской губернии. Здесь в их семье должно было состояться большое и очень значимое событие для любого священнослужителя – празднование 40-летия священнической службы главы семейства Воскресенских – Федора Степановича.
А бабушка Антонина должна была на время поездки подменить родителей в хлопотах по присмотру за детьми, за домом, за хозяйством и за прислугой.
Так и была сделана в Павловске, на ул. Правленской, д. 49, в июле 1902 года расположенная ниже фотография.

6 мая 1903 года Александр Федорович в письме из Павловска в Казань рассказывает о делах семейных, о родственниках, о планах на отпуск:
«6 мая 1903 года
Милые и дорогие наши
Папа, Мама, братья и сестры!
…А как нам хотелось бы увидеться с Вами и побывать – конечно, и говорить нечего. Я уже 4 года не был в Вашей милой семье! А дети наши, Петя и Илочка, каждый день все зовут к дедушке и бабушке и спрашивают, когда мы поедем все на машине далеко, далеко...»*

Обычно, летом, вся семья Воскресенских выезжала на дачу, находившуюся в семи верстах от станции Вырица и в одной версте от деревни Горки. Глава семьи купил кусочек земли и в течение 1904 года построил там дачу. Она была очень хорошая, выкрашена в светло-коричневый цвет и стояла не берегу небольшой реки Суйды. Деньги на ее постройку безвозмездно выделил дядя Александра Воскресенского Иоанн Антонович Соболев.
Александр Федорович любил ловить рыбу. Это занятие у него было и для отдыха, и для азарта. Он имел сеть, бот и корытни – нечто вроде катамарана. Имелась и лодка на четыре человека. Корытни и лодка обычно стояли привязанными цепью к пристани, к которой из огорода вела калитка, а потом лестница вниз до воды с высокого дачного берега. Пристань – это плавучий плот с перилами. Илария тоже любила ловить рыбу удочкой и часами могла сидеть на берегу реки, глядя на поплавок. Улов был жалкий – мелкая рыбешка: пескари и, так называемые, верхоплавки. Червей насаживать на крючок она боялась, и это делал ее брат Петя, если был поблизости. Кроме червей наживкой служил мякиш хлеба и мухи.
Они с Петей любили ходить в конюшню при даче и кормить лошадь Мальку хлебом с солью. Она осторожно брала хлеб из рук теплыми и мягкими губами. А Александр Федорович в это время чистил Мальку щетками, причесывал гриву и подвязывал ей торбу с овсом.
На даче все семейство с удовольствием каталось на лодке, совмещая при этом просто отдых с рыбной ловлей. Выглядело это так. Глава семьи с сетью плыл на корытнях, отталкиваясь шестом. Супруга, Петя и Ила следовали за ним в лодке. Антонина Ефимовна гребла веслами, Илария на корме за рулем, а Петя на носу. На дне лодки стояла детская ванночка для рыбы. Воскресенский старший загораживал сетью заводь, плавал по ней и шестом шугал рыбу. Потом вытаскивал сеть, а в ней десятка два рыбин: плотва, окуни, пескари, подлещики. Всю рыбу он запускал в ванну, наливая в нее воду до половины. Дети усаживались на дно лодки и смотрели, как рыба плавает в ванне. Потом все ехали домой. С того времени любовь к рыбалке у Иларии сохранилась на всю жизнь.
На лодке же они ездили на другой берег реки в «белый» лес за грибами. Лес звали «белый», потому что там росли белые грибы. Конечно, были и сыроежки, и подберезовики, и другие. Был еще «красный» лес на их стороне, где собирали подосиновики. А напротив дачи, через поле, в небольшом лесочке с кочками росли рыжики и брусника.
Летом 1904 года Антонина Ефимовна с четырехлетней Иларией и трехлетним Петей отправилась в Крым. До Феодосии ехали на поезде. К месту назначения прибыли вечером. Ждали парохода на Судак. Иларии запомнились его яркие огни. Корабль стоял на рейде: причалов, чтобы можно было пройти на корабль с берега, тогда не было. Всех троих посадили в шлюпку и поплыли к пароходу. Причалив к нему, они по трапу смогли подняться на палубу. Каюта ими была заранее забронирована по заказу. Рано утром прибыли в Судак. Там сняли комнату: два высоких окна, две кровати, стол у окна, стулья. По неопытности Илария вся обгорела на солнце в первый же день. Они с Петей от души купались и веселились, собирали ракушки и камешки, строили песочные замки, а вечерами ходили друг за другом вдоль кромки пляжа и волны набегали на их ноги.
Обратная поездка оставила на Иларию неизгладимое впечатление. Когда ехали в поезде, то попали в грозу. Гроза была страшная. Все небо полыхало заревом, гром гремел над головой не переставая, молнии сверкали на красном небе. Поезд шел по степи очень медленно. Пассажиры готовились к смерти. Ехавшая с ними в одном купе пожилая женщина в платке крестилась и шептала молитвы. Антонина Ефимовна плакала. Такой грозы Илария больше никогда не видела в своей жизни.

В гости к Александру Федоровичу по его настоятельным просьбам приезжала и его мать – Юлия Антоновна Воскресенская (Соболева), повидаться со внуками, а главное – подлечить у столичных врачей пошатнувшееся здоровье. Во время своего пребывания в Павловске бабушка научила Иларию вязанию, и ее первым творением были полосатые чулки для кукол, связанные на спицах.
Позднее мама научила ее шить шляпы. Они получались очень красивые из шелка, тюля, лент и цветов. В одной из таких шляп с широкими полями Илария ходила с мамой в Павловский вокзал на концерт.
Из Петербурга к ним в Павловск часто приезжал «дедушка беленький», как ласково и по-родственному звали его дети. Это был Иоанн Антонович Соболев, настоятель Исаакиевского собора. Он ходил в шелковом подряснике с широким вышитым поясом. В дни его приезда старшие Воскресенские, сам отец Иоанн и его личная экономка Елизавета Маврикиевна усаживались вечером за карточный стол в гостиной и играли в «винт». До ужина младшему поколению разрешалось находиться в гостиной и Илария с Петей стояли около одного из игроков и «приносили ему счастье». После ужина все дети шли спать.

Илария с детства чувствовала себя старшей над всеми остальными братьями и сестрами. Понемногу это стало проявляться даже как-то агрессивно, и главе семьи пришлось однажды вмешаться. А дело было так.
Однажды, мама Иларии в минуту отдыха села в гостиной за пианино и стала играть «Лунную сонату» Бетховена. В комнату прибежали дети: трехлетняя Илария и на год младше ее брат Петя. Илария прижалась к пианино, прислонив к нему ухо. Петя повторял за ней все те же действия, стоя с другой стороны музыкального инструмента. Илария стала командовать поменяться местами, причем все громче и настойчивее. Видя, что брат не реагирует на ее команды, она вдруг с криком набрасывается на него с кулаками. Петя вопит и плачет. Мама подхватывает его на руки. На шум пришел Александр Федорович из кабинета, где он работал за письменным столом. Уяснив ситуацию, он выволок упирающуюся дочь за руку в переднюю и, сорвав с вешалки ремень, выпорол ее в наказание за драку с младшим. Илария ревела от боли и от стыда. Это был первый и последний раз, когда отец ее так наказывал.
Во всех остальных случаях отношение родителей к детям было весьма терпимым. Даже тогда, когда двое старших детей однажды решили в отсутствие взрослых сделать уборку в своей комнате – помыть пол. Илария, как более старшая и опытная хозяйка, достала из-под кроваток еще не опорожненные ночные горшки, взяла брату и себе по паре белых накрахмаленных и отутюженных носовых платков и показала на собственном примере, как надо наводить чистоту. Минут за пятнадцать они вдвоем вымыли всю комнату. Скорее всего, затем перешли бы и в следующую, но, как на зло, содержимое горшков уже закончилось…

С октября 1907 года по май 1908 года сестра Антонины Ефимовны – Ольга Ефимовна Малова, приехав из Казани и сдав экзамены, с октября 1907 года по май 1908 года проходила учебу в Санкт-Петербурге на Педагогических курсах по подготовке учителей глухонемых детей. В этот период она имела возможность частого общения с семьей сестры Антонины в Павловске. В сентябре 1907 года она описывает свои впечатления об Иларии Воскресенской сестре Наталье в Казань:
«18 сентября 1907 г.
г. Петербург
Милая Наташа!
Наконец-то я собралась тебе написать закрытое письмо … 
…Теперь сделаю тебе маленькую характеристику павловских детей. Илария ужасно самолюбивая, обидчивая, говорит очень быстро, часто и как-то пришептывает…».*

В зиму 1908-1909 года Илария и Петя начали заниматься подготовкой для поступления в средние учебные заведения с учительницей, которая ежедневно, кроме воскресений, приезжала к ним из Царского села. Занимались по два часа арифметикой, русским, французским и немецким языками. Давались задания на следующий день. Ей платили тридцать рублей в месяц. Уроки закона Божия они получали в двухклассной школе, где о. Александр преподавал этот предмет. В классе, где училось около тридцати детей, царила идеальная дисциплина. Илария с Петей сидели на первой парте в третьем ряду. Когда их папа рассказывал урок, то он ходил между рядами, и головы учеников поворачивались вслед за ним.
К сожалению, уходящий 1909 год был омрачен для Воскресенских весьма печальным событием – скончался их покровитель и защитник, дядя Александра Федоровича, настоятель Исаакиевского собора протоиерей Иоанн Антонович Соболев.
Произошло это в ночь на 22 октября, когда Иоанн Антонович, окруженный родными, с полным сознанием отдавая себе отчет в совершающемся его смертном часе, трогательно и благоговейно принял Святые тайны от своего духовного отца, простился молча с бывшими тут родственниками… и спокойно, тихо, как бы засыпая, отошел в иную жизнь с первыми ударами колокола в церкви Вознесения господня.
25 октября состоялось погребение. После заупокойного богослужения и отпевания, совершенного Владыкою Митрополитом Антонием  в служении с двумя архиепископами и двумя епископами, со сонмом Петербургского духовенства в Исаакиевском Соборе, гроб с телом покойного о. Настоятеля Собора и бывшего настоятеля Вознесенской церкви был с крестным ходом при многотысячной толпе народа перенесен на Никольское кладбище а Александро-Невской Лавре, где приготовил себе место упокоения о. Иоанн в ограде с могилами своей супруги и других родных своей фамилии.
Илария запомнила те траурные события, связанные со смертью и похоронами «дедушки беленького». Они с Петей и родителями приехали на вынос тела. В квартире в большом зале стоял гроб, покрытый парчой. Голова в митре тоже была покрыта. Отслужили панихиду. Папа по очереди поднимал дочь и сына и подносил к дедушке, чтобы проститься. Он приоткрывал платок, покрывающий голову покойника. Дедушка был маленький, сухонький и лежал в гробу, как живой.

В 1910 году состоялось поступление Иларии Воскресенской в Смольный Александровский институт благородных девиц – первое в России женское привилегированное общеобразова-тельное учебно-воспитательное заведение закрытого типа для дочерей дворян до 18 лет, дававшее среднее образование. Был основан в 1764 г. при Воскресенском Смольном женском монастыре в Петербурге под названием Воспитательное общество благородных девиц. Новое здание института построено в 1806-1810 годах архитектором Дж. Кваренги.

Чтобы было немного понятнее как строились учеба и быт воспитанниц, позволю себе с помощью воспоминаний Иларии Александровны и фотографий из интернета обрисовать обстановку привилегированного столичного женского учебного заведения, куда ее определили родители на семь предстоящих лет.
Все вступительные экзамены Илария сдала на 12 баллов – отлично. В институте действовала двенадцатибалльная система. На экзамены ее привозила мама с учительницей, которая готовила к поступлению. А 31 августа мама привезла ее в институт, чтобы там оставить до рождественских каникул. Илария прошла медосмотр у врача, потом ей обстригли косу и повели вместе с другими девочками в институтскую баню. Антонине Ефимовне отдали все домашнее – белье, платье, обувь, и с этим багажом она уехала домой в Павловск.
В бане их мыли «девушки», так назывались в институте молодые работницы, исполнявшие роль горничных, судомоек, банщиц. Потом девочки оделись во все казенное, причем еще до бани всех водили к кастелянше, и она подбирала каждой по размеру белье, платье, передник, пелеринку и обувь.
Белье состояло из рубашки, панталон, чулок. Платье из камлота – разновидности кашемира – темного бордового цвета. Вряд ли кто-нибудь теперь знает, что это за ткань: очень жесткая, упругая, слегка шершавая. Рукава лифа короткие, но к ним подвязывались тесемками рукавчики из белого мадепалама. Такими же были пелеринки и передники. Причем последние тоже плотно охватывали стан и сзади завязывались на талии бантом. Таким образом, на груди получались сборочки. Низ передника был отделан мелкими складками. Пелеринки имели отложной воротничок и завязывались под подбородком бантиком. Девочки очень следили за тем, чтобы эти бантики и бант передника на спине выглядели аккуратно, поручая расправлять их друг дружке. И рукавчики, и передники, и пелеринки, слегка подкрахмаленные, меняли дважды в неделю – по воскресеньям и четвергам.
Лиф платья туго облегал стан, застегивался на крючки и петли, почти как корсет, только без косточек. Юбка, пришитая к лифу, и образовывая нечто вроде колокола или «кринолина», доходила до щиколотки, сантиметров десять-пятнадцать от пола.
Платья шили в институтской мастерской, по индивидуальной мерке: однажды в класс приходила заведующая мастерской с помощницей и самолично измеряла каждую девочку сантиметром, диктуя помощнице какие-то непонятные цифры. Цвет платьев неодинаков: у младших классов (седьмой и шестой) – темный бордо, у пятого и четвертого – голубой, у третьего и второго – зеленый, а у выпускниц-первоклассниц – светло-серый. С правой стороны юбки имелся карман для носового платка – чистый выдавался ежедневно. Чулки только белые и довольно толстой вязки.
А обувь – так называемые «прюнельки» – была легкой, мягкой и удобной: верх из специальной ткани «прюнель» заходил чуть выше щиколотки и лишь носочек был кожаный, клинышком обращенный к подъему ноги. С боков вшита черная резина, которая растягивалась, когда их надевали или снимали, а, чтобы удобнее было надевать – спереди и сзади торчали смешные «ушки» из черной тесьмы, в которые надо было просунуть палец и тянуть.
Свои личные вещи девочки хранили в сундучках, шкатулках, в шкафах со многими делениями – для каждой свое место.
Очень некрасивыми, как считала Илария, были зимние пальто. Институтки выглядели в них толстыми, с укутанными в башлыки головами, и в таких же некрасивых ботинках. Но зато зрелище сбора всех классов в большом Белом зале было поистине великолепным: в своих разноцветных платьях, в белом оперении пелеринок, передников и рукавчиков они, при появлении начальницы института Веры Викторовны Азбелевой и инспектрисы Эмили Алексан-дровны Вейенрейх, приседали в глубоком реверансе и дружно произносили по-французски слова приветствия. Те улыбались, кивая в ответ, обе одетые в строгие темно-синие платья.
В приготовительном (VII классе) Смольного на уроках труда учили вышивать и штопать. Причем вышивать учили так: сперва крестиком, одноцветно какой-то легкий орнамент, позднее - многоцветно, подбирая тона, оттенки. Учили пришивать пуговицы, крючки и петли, потом – прометывать петли, пришивать воланы, равномерно распределять сборки. Выворотный шов, бельевой шов, вышивка «Ришелье» и, наконец, английская гладь. Красота! Учили стряпать кушанья, красиво накрывать на стол, составлять букеты из цветов, причем слово «икебана» тогда в лексиконе отсутствовало. В старших классах обучали уходу за новорожденными и маленькими детьми: как купать, пеленать, кормить. Учили на куклах, были тогда такие большие целлулоидные «бэби».
У каждого класса было две классные дамы – французская и немецкая. Они дежурили через день, с момента подъема воспитанниц и до их погружения в сон. Классные дамы жили тут же, в здании института. У каждой была своя отдельная комната, двери которой обычно выходили в дортуар – общую спальную комнату. Семейных классных дам не бывало и их называли «Fr;ulein» или «Mademoisell». Было насколько вдов, к ним обращались «Frau» или «Madame». Все они когда-то были воспитанницами института, а затем – «пепиньерками».
Классные дамы никакого учебного предмета не преподавали, однако на уроках обязательно присутствовали. Сидя за своими столиками, они обычно или вышивали, или вязали, одновременно зорко следя за поведение учениц. Классная дама не вмешивалась в процесс проведения урока, но, если замечала, что одна из девочек отвлеклась или сидит, сгорбив плечи, - достаточно было ее строгого и пристального взгляда, чтобы виновная исправлялась. Пока учитель что-то объяснял, воспитанницы должны были держать руки за спиной. Это служило двум целям: во-первых, невольно распрямлялись плечи и не горбилась спина; во-вторых, никакие движения рук не отвлекали от того, что говорил учитель.
Классная дама проводила с девочками полностью весь день. Вместе завтракали, обедали и ужинали. Вечером она помогала готовить уроки и обязательно проверяла их выполнение. На переменках, открыв в классе форточку, вместе с девочками прогуливалась по залу, наблюдала за их играми, иногда и сама принимала в них участие. В дни дежурств французской классной дамы они весь день разговаривали только по-французски; в день дежурств немецкой классной дамы – только по-немецки, что и обеспечивало свободное владение двумя языками.
Классные дамы всегда останавливали воспитанниц, если во время разговора они «помогали» себе жестами рук – для этого есть слова, интонации, паузы, и размахивать руками или пальцами – дурной тон.
В здании института на входе у парадной двери всегда стоял швейцар в ливрее. В просторном и светлом вестибюле находилось два трюмо, вешалка за барьером. Каменный пол из серо-белой мозаики. Вестибюль плавно переходил в широкий коридор с большими окнами. На второй этаж вели несколько лестниц, а главная из них – от учительской. Здесь располагались учебные классы, несколько залов, селюльки – небольшие комнатки, где стояли рояли для занятий музыкой, лазарет, амбулатория. На третьем этаже основная часть отдана дортуарам, комнатам классных дам при спальнях, умывальным комнатам.
Если идти по вестибюлю, где на стене висели два портрета размером от пола до потолка – царя Александра III и его жены Марии Федоровны, и повернуть направо, можно было попасть в нижний зал, разделенный на две половины массивными колоннами. В одной из половин проводились занятия гимнастикой. Там находилась шведская стенка, горки, трапеция и другие приспособления для гимнастики. Был и небольшой отдельный гимнастический зал.
Режим дня был хорошо продуман и соответствовал физическому и умственному развитию девочек. Утром в 6 часов 45 минут (зимой в 7.30) звучал звонок к подъему, умывание, одевание, причесывание; на кроватях обязательно откидывались одеяла.
Столовая представляла из себя огромный зал, поделенный на две части. В одной размещались столы для младших классов, в другой – для старших. На каждый класс выделялось по два стола. Для сидения вдоль столов стояли скамейки, а в голове одного из столов – стул для классной дамы. Все столы были покрыты белыми скатертями, на каждом на тарелке стояло два графина со стаканами. В одном из них налита кипяченая вода, в другом – сильно разбавленный кагор. За столом размещались шестнадцать девочек. Вилки, ложки, ножи лежали у каждой воспитанницы на подставках рядом с подтарельницей, на которую ставили тарелки с едой.
В назначенный час воспитанницы парами спускались в столовую. Каждая подходила к своему месту у стола. Но никто не садился, пока все классы, от младшего до старшего, не соберутся. Тогда раздавался звук камертона, а за ним стройный хор девичьих голосов – это обязательная молитва перед едой. Институтки первого (самого старшего) класса молили Господа о хлебе насущном, после чего пришедшие на трапезу усаживались за столы.
Классная дама обедала вместе со всеми, следила за тем, кто как сидит за столом, не горбится ли, не кладет ли локти на стол, не чавкает ли, не болтает ли во время еды… Когда обед оканчивался она же, прежде чем встать, пробегала взглядом по столу – все ли успели поесть. Уже ощущается легкое движение, сейчас все встанут. Но нет! Оказывается, у одной из девочек на тарелке недоеденный кусок хлеба, значит вставать еще рано… Все ждут, когда она доест. Правило твердое: оставлять хлеб – грех! В самом привилегированном закрытом девичьем заведении России учили – возьми столько хлеба, сколько нужно. Но оставлять хлеб нельзя, это грех!
Обычно каждого класса было два – так называемые, параллельные. В каждом по 27-30 воспитанниц. Пары строились по росту и шли в свои классы, где дежурная читала молитву: утром – «Отче наш», вечером – «Богородице дева». После завтрака все шли на получасовую прогулку в сад при институте на берегу Невы. Занятия начинались в девять часов утра. После второго урока в залы приносили подносы с едой: простокваша в горшочках с тонким ломтиком хлеба, кисель, компот. До двенадцати часов проходило три урока, потом обед из трех блюд и после него опять прогулка. Изредка девочек водили в Таврический сад. С двух часов до пяти опять уроки, в том числе два раза в неделю уроки гимнастики в специальных костюмах. В полшестого вечера – полдник: чай, хлеб с маслом и с шести до восьми вечера приготовление уроков на завтра. В вечерние часы один раз в неделю проходили уроки танцев, занятия музыкой, а в старших классах для желающих – английским языком. Все институтки, начиная со средних классов должны были брать в библиотеке книги на французском и немецком языках, читать и пересказывать содержание классным дамам. Это называлось «лектюрка». В восемь часов вечера накрывали ужин, состоящий из двух блюд, чай. Все те, у кого были лакомства, привезенные родными, могли их взять из шкафов и угощаться. После ужина младшие классы читали молитву и шли с вывернутыми карманами, чтобы ничего не брать с собой в класс и дортуар.
Старшим разрешалось быть свободными до 21 часа. Гуляли в зале, читали, рисовали, разговаривали друг с другом, рассказывали «лектюрку» классной даме. После вечерней молитвы шли парами в дортуар.
Вечерний туалет был более сложен. Придя в дортуар, снимали платья, пелеринки, передники, рукавчики. Платья вывешивали в коридоре на вешалках, остальное складывали в тумбочки у кроватей. Одевали халатики. Рядом со спальней в умывальной комнате горничная «девушка» готовила коврики, тазики, скамеечки, воду для мытья ног, воду в биде.
Институтки мыли ноги, подмывались, потом раздевались до пояса и мыли шею, спину, грудь губкой с мылом холодной водой из крана, потом чистили зубы, мыли лицо, руки, одевались и шли причесываться к столу, стоящему посреди дортуара. На столе стоял таз с водой, куда бросали ватку из гребешков после расчесывания волос. В VII (младшем) классе у всех волосы были сзади острижены до шеи и девочки носили круглые гребенки. Потом волосы отросли, их больше не стригли и с VI класса у всех были уже косички. Ленты в косичках полагалось иметь только коричневые. После умывания и причесывания, а в младших классах причесывали гребешком «девушки» и следили, чтобы не завелись вши. Дежурная по дортуару воспитанница отмечала в журнальной тетрадке крестиком выполнение каждой девушкой всех положенных омовений.
Перед сном выходила дежурная классная дама и обходила всех девочек, стоящих у своих кроватей. Если видела непорядок – делала замечание. Ученицы говорили классной даме по-французски во «французский день» и по-немецки в «немецкий»: «Я повесила платье, вымыла ноги, была в биде, вымыла под краном ноги, грудь, руки, лицо, вычистила зубы, причесала волосы, постелила постель, - разрешите мне идти спать?»  Примерно в двадцать два часа все были уже в постелях, гасили свет и оставалась гореть только лампада перед образом на стене в центре дортуара. На каждой кровати в изголовье висел на ленте свой образок, перед которым некоторые, ложась спать, молились.
На каникулы все институтки, кто имел такую возможность, разъезжались по домам.
Так было и по окончании Иларией самого младшего – седьмого класса. Она с великой радостью, вернувшись домой, окунулась в привычную для себя среду обитания, большую часть каникул проводя на даче с мамой, братьями и сестрами.
В конце августа семья Воскресенских традиционно возвратилась с дачи в Павловск. Каникулы заканчивались, и Иларии нужно было отправляться на учебу в институт.
Каждую субботу вечером и в воскресенье утром воспитанницы ходили в институтскую церковь. Она помещалась в том же огромном здании Смольного, но пройти надо было через Вдовий дом, огромный двухцветный зал и коридоры. В церковном хоре пели институтки старших классов и пепиньерки. Во время Великого поста все воспитанницы говели, исповедовались и причащались, как предписывает православная церковь.
25 августа 1912 года Антонина Ефимовна Воскресенская пишет из Петербурга сестре Наталье Маловой в Казань о том, что 23 августа она навещала Иларию в Смольном. Действительно, это был четверг, а именно по четвергам с 13 до 14 часов, а по воскресеньям с 14 до 16 в институте проходили приемные дни, когда к девочкам приезжали родные. Происходило это так: классная дама вместе с «дежурной по приему» воспитанницей сидели за столом в зале, пришедшие родители просили позвать их дочь, и за ней шла «дежурная по приему». Попутно классной дамой просматривалось то, что принесено. Для старшеклассников этой процедуры уже не было.
В свой самый первый после поступления приемный день Илария с таким громким плачем выбежала из класса в зал к приехавшей маме, что все в зале переполошились, классная дама подошла и урезонивала ее; Антонина Ефимовна была расстроена. Потом-то Илария привыкла к институту, и он стал для нее вторым домом.
Пока девочка еще не пришла, родители обычно расспрашивали классную даму об успехах в учебе, поведении и здоровье дочери. Но вот и она появляется – объятия, поцелуи, восклицания. Родители благодарили классную даму, и семья устраивалась здесь же в зале. Из пакетов извлекались привезенные подарки – конфеты, фрукты, а также различные мелочи, на которые на предыдущем «приеме» был сделан «заказ». В обмен на полученное родителям вручалась записка с новым заказом на следующий приемный день. Чего только не содержали эти записки! К примеру: ленту шириной в один палец, сиреневого цвета; перья «уточка»; гуммиарабик – был такой клей в те времена; а главное – картинки с котятами, щенками, цветами и как можно побольше!
По приемным дням в Смольный институт проведать племянницу частенько заходил отец Макарий. Обычно за ним следовал монастырский служка с корзиной сладостей и фруктов. Угощения хватало на весь класс. Это было очень кстати, так как более трети воспитанниц были приезжие: из Сибири, Польши, Финляндии, с Кавказа, в большинстве дочери служивших в тех краях офицеров.
Начальницей института была графиня Коновницына, потом ее сменила Азбелева. Заместительницу начальницы девушки прозвали «индюшкой». Она держалась напыщенно, а лицо постоянно было вздернуто кверху. Сама же была небольшого роста.
В старших классах ежегодно ставились спектакли и устраивались концерты в нижнем зале. На них приглашали родителей, родственников и друзей. Выступления на этих концертах были разные – декламация стихов индивидуальная, групповая или хором; игра на рояле, иногда в четыре руки; танцевальные постановки; девочки с вокальными данными пели соло, дуэтом и хором. Аккомпанировали тоже ученицы. Проходили концерты торжественно, при большом количестве зрителей и слушателей, которые не щадили своих ладоней. Были и цветы, передаваемые на сцену. А в первом ряду сидело все институтское руководство.
На балы в Смольный приглашали юнкеров военных училищ, воспитанников училища правоведения и Лицея. Своих братьев, как родных, так и двоюродных, могли приглашать и сами институтки. Бальной формой было всего лишь отсутствие пелеринок и рукавчиков на повседневной одежде.
То же самое практиковалось и на уроках танцев, очевидно, с той целью, чтобы учитель мог наблюдать, как двигаются руки и плечи танцующих. А то, что институтки отлично танцевали, объяснялось серьезностью уроков, происходившими раз в неделю по четвергам во второй половине дня, начиная с приготовительного класса. Илария обычно танцевала с Лелей Майер, которая была за кавалера. Они танцевали полонез, мазурку, коханочку, па-де-патинер, па-де-катр, вальс, венгерку, чардаш, польку, краковяк, па-д'эспань и другие танцы. Учитель танцев был очень элегантный мужчина средних лет, за роялем сидел тапер. Занятия проходили в белом зале. Это все – в старших классах, а в младших на уроках танцев только разучивали разные па и отдельные движения.
В I и II классе, а это были старшие классы, Илария сидела в средней колонне, т.е. в среднем ряду, на первой парте. На последних партах сидели самые высокие девочки.
Когда кто-либо из класса заболевал заразной болезнью, то весь класс шел в карантин на верхний этаж над лазаретом. Там вместе со всеми были и обе классные дамы, которые немного занимались с девочками. В амбулатории на втором этаже медицинская сестра давала назначенные лекарства. Илария вспоминала, как пила там рыбий жир два раза в день. На блюде лежали готовые кусочки черного хлеба, посыпанные солью, чтобы можно было его заесть. Лекарства принимали перед обедом и перед ужином.
Как ни странно, но карантин был для институток желанным праздником. Обычно заболевал кто-то после каникул, привезя инфекцию с дороги или из дома. В самом институте заразиться было практически невозможно, такая везде поддерживалась стерильная чистота. Карантин был событием, он в корне менял их устоявшийся режим. Все оживали и радовались перемене, как празднику. При разных болезнях он длился от одной до четырех недель. Класс опечатывался, постель и тумбочка заболевшей убирались из дортуара, а сам дортуар дезинфицировался. В столовой, в коридоре и в залах пахло карболкой. А они в халатиках с радостью переселялись в лазарет. В нем на этот случай были две большие комнаты. В одной стояли столики и стулья, в другой – раскладушки, которые днем складывались, и комната превращалась в столовую.
Классные дамы, конечно, с ними занимались, но, главным образом, иностранной литературой. Окна комнаты выходили в сад Николаевского института и каждый день, когда те институтки гуляли, они липли к окнам и разговаривали с ними при помощи «немой азбуки», которую освоили в совершенстве. Спрашивали, разрешают ли им читать Д.С. Мережковского с его теорией вечного борения «религии духа» и «религии плоти», М.П. Арцыбашева – автора скандально-эротического романа «Санин», А.И. Куприна с его известной повестью о проститутках – «Яма». Спрашивали, какие у них учителя (оказывается, многие преподавали и у них), бывают ли они в театрах и в Таврической саду, сколько раз в неделю разрешают приезжать родителям, приходят ли кадеты из пажеского корпуса на балы. А две самые разбитные одноклассницы передавали им даже по «немой азбуке» неприличные анекдоты и те покатывались со смеху. Перед окнами лазарета всегда толпилась толпа девочек, старавшихся поговорить. Иногда классные дамы их разгоняли, но это было ненадолго. По окончании карантина учителя много уроков задавали на вечер, приходилось догонять пропущенное. Но, в целом, карантин как бы освежал, там не чувствовалось гнета распорядка дня и всепроникающего аскетизма.
Как и все студенты воспитанницы Смольного института с нетерпением и замиранием сердца ждали приближения того счастливого времени, когда на несколько зимних недель или летних месяцев можно будет оставить учебу и приехать домой: быть с родителями, близкими и друзьями, отдыхать и веселиться. Они мечтали о каникулах, которые были радостным праздником, пролетавшим всегда очень быстро, и Илария не была исключением. Каникулярный отпуск в учебных заведениях подразделялся на рождественский – с 28 декабря до 11 января, пасхальный – 10 дней в зависимости от даты Пасхи и летний – с конца мая до 1 сентября. За плохое поведение классные дамы могли наказать задержкой с отправкой домой на два-три дня.
Однажды на зимних каникулах, играя в пустой комнате «Осеннюю песню» Чайковского, Илария не заметила, как вошел дядя, брат мамы – Сергей Ефимович Малов, прослушал до конца и сказал: «А ты, Илария, хорошо сыграла эту пьесу». Он большей частью звал ее не Илой, как остальные, а Иларией.
В зимние каникулы в доме Воскресенских всегда покупали большую до потолка елку. Ее украшали папа с мамой, а потом и старшие дети. Перед этим все они делали украшения: цепочки из разноцветной бумаги, склеивали коробочки, обертывали в золотую и серебряную фольгу грецкие орехи, делали колпаки для детей, в общем, работы хватало. Были и покупные игрушки: свечи, звезды, шары, бусы и прочее. Под елкой родители клали каждому подарки. До дня Рождества Христова в гостиную, где стояла елка, никого из детей не пускали, а 25 декабря (7 января по новому стилю) открывались двери, и все дети после обедни в церкви шли туда и получали свои подарки. Вечером на елке зажигались, разноцветные свечи. К фитилям свечей привязывалась ниточка, так что, достаточно было зажечь одну свечку и огонь по ниточке перебегал от свечи к свече, зажигая их все.
К празднику Рождества в семье Воскресенских обычно старшие дети разучивали небольшие сценки, устраивали «живые картины», у них был так называемый «волшебный фонарь», с помощью которого показывали на подвешенной простыне «туманные картинки». Учебная комната превращалась в зрительный зал и сцену, а занавес подвешивался к арке, разделяющей комнату на две части. Несколько раз на праздник к ним приходили гости – дети с родителями, или они сами ходили в гости.
Однажды Илария побывала на елке в училище благотворительного общества, где ее папа преподавал Закон Божий. Был спектакль и концерт, потом вокруг елки водили хоровод, плясали, пели, всем детям – гостям и своим – раздавали кульки с лакомствами. Это училище было вроде интерната для девочек.
Зимой ходили в парк кататься на санках с горы к мосту или на каток, который устраивался на пруду в парке. Дома часто играли в карты: в «мокрую курицу», в «пьяницу», в «фофана»; потом, став постарше, Петя, Илария, Митя и Оля играли в «дурака» (подкидного, круглого, математического, простого), в «мельника», в «зеваки», в «любопытного», в «Акулину», затем научились играть в «66», в «501», в «японский винт», в «безик». Став еще постарше, Илария и Петя стали играть с папой и мамой в «винт», очень сложную, но и очень интересную игру для четверых. Это игра с партнером – двое против двоих – и она не любила играть с папой, так как он очень сердился на ошибки партнера, играл с азартом и ошибок не прощал.
На зимние каникулы к ним из Царского Села приезжали двоюродные сестры Иларии, учившиеся там в женском духовном училище – Лиза, Тоня и Маня – дочери брата ее отца – Николая Федоровича Воскресенского.

Меж тем, архимандрит Макарий с годами все больше все больше задумывался о судьбе Иларии, не забывая о своей программе – воспитать из нее просвещенную монахиню, в будущем игуменью. В развитие этой идеи он посодействовал далекой поездке на Валаам, чтобы приобщить ее к истории древнерусских святых мест. Илария поехал с папой и его знакомым полковником Смирновым. Качку на Ладожском озере она переносила прекрасно, а вот полковник лежал на диване пластом, его мутило.
На острове Валаам располагался мужской монастырь. На отдельных маленьких островках находились скиты, в которых жили отшельники. С парохода, остановившемся на рейде, монахи на лодках перевезли всех пассажиров на берег. Расселили в гостинице, обедали в трапезной. Они втроем ходили по острову, были в соборе, а вот в скиты женщин не пускали. Поэтому, когда папа с полковником поплыли на лодке с монахом в один из скитов, то Илария осталась на берегу и ждала их возвращения.
28 июля 1914 года, когда вся семья была на даче, началась Первая мировая война. Понимая всю серьезность происходящих событий, родители решили срочно переехать в город. Вещи погрузили на телегу и поехали в Павловск. Но вся мебель, посуда, часть одежды оставались на даче постоянно. Все разговоры были о коварстве немцев, об убийстве в Сараево сербского королевича, о необходимости России вступить в войну против австрийцев и немцев и отомстить за королевича. Уезжая с дачи, дети нарисовали большой плакат и поставили его в столовой на выступ печки-голландки, выложенной в углу полукругом до потолка и снаружи обшитой железом: «Да здравствует Россия, долой немцев. Ура!».
Немного позднее семейство вернулось на дачу. Вскоре, 19 августа 1914 года Илария должна была явиться в институт после летних каникул. Вместе с мамой и с Петей они накануне возвратились в Павловск, оставив там остальных детей с няней. Очень не хотелось уезжать, ведь в березовом лесочке недалеко от дома уже поспела брусника, было много рыжиков и волнушек. Ловля рыбы, катание на велосипедах, прогулки по полям, плавание на лодке и на корытнях, игры в саду в городки, в крокет, катание на качелях и гигантских шагах во дворе – всего этого приходилось лишаться: надо было ехать в институт. А там – полная несвобода, и это угнетало ее больше всего, ибо была она свободолюбива и независима.
18 августа Илария собрала свой маленький железный сундучок, раскрашенный под корзинку с небольшим висячим замочком. Утром с мамой они поехали в Петербург на поезде, а Петя, тоже на поезде, в гимназию в Царское село. После приезда на вокзал мать и дочь зашли в Елисеевский магазин, купить сладостей, и дальше поехали на трамвае. Вот и институт. Швейцар в ливрее распахивает двери, и они закрываются за ней, оставляя ее совсем в другом мире. Медосмотр, баня. Ее одежда передается маме, а она идет в свой класс, где ее уже встречают веселыми возгласами, обнимают и целуют подруги. Потом обед и разговоры, разговоры, ведь у всех масса самых разных впечатлений. А вечером они угощают друг друга привезенными конфетами, шоколадом, пирожными, фруктами. Потом дортуар, мытье до пояса и сон. Во сне Илария опять дома, на даче и никак не может понять, почему так громко звонит звонок – оказывается уже 6 часов 45 минут, и пора вставать. Начался новый день в Смольном.
Первая мировая война, где на восточном фронте шли тяжелые бои русской армии с войсками Германии и Австро-Венгрии, неизбежно повлияла и на всю институтскую жизнь. Были отменены лектюрки по немецкому языку. В «немецкий» день можно было смело разговаривать по-русски. Даже к добродушному учителю немецкого языка герру Купферу стали относиться холодно, а немецкая классная дама – «фроха» Клейнберг – чувствовала себя пришибленной и не кричала на них, как прежде. Пошли разговоры, что всех немцев из Петербурга высылают, поэтому самочувствие даже ни в чем не повинных учителей и классных дам было подавленным.
Тревожно было во всем обществе и в Санкт-Петербурге, так близко расположенном к линии фронта, проходящей в районе Варшавы. Воскресенские своих старших детей, кроме институток Иларии и Ольги, опасаясь возможной беды, в последних числах августа отвезли к бабушке и дедушке в Казань.

Что касается учебы в Смольном институте благородных девиц, то почему-то у Иларии осталась в памяти тема одного немецкого сочинения в III классе: «Stadtkinder und Dorfkinder in ihrer geistlihen und k;rplihen Erziehung», что в переводе звучит: «Городские дети и деревенские дети в их умственном и физическом развитии». Конечно, Илария получила двенадцать баллов . Из учителей в старших классах запомнился преподаватель французского языка monsiear Lerat, по истории – Сергей Никонорович Драницын. Его имя Илария потом встречала в газетах как одного из деятелей коммунистической партии. Он умер уже после Великой Отечественной войны. Об этом писала «Ленинградская правда». Учителем географии был Кондаков. Ей запомнился его рассказ про эскимосов: «Купил эскимос туалетное, цветочное мыло и стал его есть. Ему говорят, что оно несъедобное, оно для умывания, а он в ответ: «Деньги уплачены – надо съесть». Этим эпизодом иллюстрировалась отсталость северных народов. По гигиене и анатомии уроки вела институтский врач Елена Ивановна. Английский язык – Miss Abbot; этот предмет был необязательным, а только для желающих за отдельную плату. Илария занималась английским. Группа была порядка десяти человек.
Все учителя ходили в форменной одежде – черные брюки, сюртук с блестящими пуговицами, шинель, фуражка с кокардой. Учительницы и классные дамы носили темные, как правило, синие платья или костюмы.
Была у них одна классная дама – Поливанова, которую все невзлюбили. Это толстая низенька особа с проседью в черных, зачесанных кверху волосах, всегда осыпанная перхотью. Перхоть лежала и на воротничке, и на плечах. От нее всегда пахло каким-то неприятным одеколоном. Ее прозвали «бомба». Один раз вечером, когда все готовили уроки, а дежурила «фроха», одна их девочек принесла в класс где-то пойманную кошку. Как же все обрадовались! Окружили кошку, решили ее спрятать от «фрохи» и посадили в шкаф. Кошка там скреблась и мяукала. «Фроха» пришла в класс и сразу заметила что-то неладное, подозрительно посматривала вокруг и тут она услышала мяуканье. Кошка была извлечена из шкафа и «фроха» уселась с ней на кафедре, держа кошку на руках. Девушки едва сдерживали смех, и все ощущали радостный подъем – ведь такое невероятное событие! «Фроха» велела дежурной девочке позвать солдата. Солдатами называли служителей, видимо, бывших в свое время в армии, они носили черную форму. Солдаты открывали и закрывали окна в классах на каждой перемене, натирали паркетные полы. Девочки отдавали им свои не съеденные булки от вечернего чая. И вот пришел солдат Осип. Он взял кошку и унес из класса. А «фроха» стала допытываться, кто ее принес. Но никто никого не выдал.
Окончив институт, каждая барышня могла тут же, в своем институте, получить дополнительное двухлетнее педагогическое образование – курсы «пепиньерок». Оставались на эти курсы, понятно, далеко не все. Они продолжали жить в институте и следовать всем институтским порядкам, но находились на привилегированном положении, имели отдельное помещение и с остальными институтками встречались обычно только в церкви. Форма одежды у них была другая и по покрою, и по цвету. Кроме того, пепиньерки первого года обучения повязывали розовые банты из легкой шелковой материи вокруг шеи под белым воротничком; у пепиньерок старшего курса эти банты были голубыми. Так их и называли: «розовые пепиньерки», «голубые пепиньерки». Они иногда присутствовали на уроках, а затем и сами проводили так называемые пробные уроки. По окончании получали педагогический диплом.

Безусловно, еще одним запоминающимся событием и в жизни Иларии, и в институтской жизни вообще стал приезд попечительницы Императрицы Марии Федоровны, матери последнего Государя Николая II. В те годы существовала такая инстанция: Ведомство императрицы Марии, ведавшее всеми гимназиями, пансионами и приютами. День приезда был известен заранее, и к нему шла подготовка. Устраивался небольшой концерт. Из их класса должна была играть на рояле Клава Горшкова. Она очень хорошо играла и училась музыке у профессора консерватории Миклашевского, который ведал постановкой музыкальных занятий в институте и лично занимался с талантливыми воспитанницами. В программу был включен романс «Очи черные», но цензура почему-то его не пропустила.
Всех воспитанниц старших и средних классов несколько раз собирали на репетицию встречи с Императрицей. Они должны были на французском языке хором приветствовать Марию Федоровну и делать глубокий реверанс. Их приветствие, произносимое по-французски, звучало так: «Мы имеем честь Вас приветствовать, Ваше Императорское Величество».
И вот настал этот день. Прогулка в саду была отменена. После обеда все институтки и пепиньерки надели чистые пелеринки, передники, рукавчики и пошли в Белый зал, где выстроились рядами от дверей до самого конца, где находились рояли. Обычная ковровая дорожка на белой мраморной лестнице заменена на очень пушистую, красного цвета. В зале лежала другая, по краям которой выстраивались четкими рядами воспитанницы. Первыми стояли институтки седьмого класса: первая параллель по одну сторону дорожки, вторая – по другую. За ними шли параллели шестых классов, пятых и так далее; пепиньерки стояли полукругом около роялей.
Императрица вошла в зал в сопровождении начальницы, инспектрисы и приехавших с ней двух-трех фрейлин. Это была миловидная, очень моложавая женщина среднего роста, худенькая, одетая в темное платье и с маленькой шляпкой на голове. Как только императрица подходила к первой группе воспитанниц, они приседали в глубоком реверансе и отчетливо произносили французское приветствие. То же происходило и с последующими группами институток. Императрица шла медленно, так что все успевали сделать реверанс и поприветствовать ее. Она, улыбаясь присутствующим и кивая направо и налево, прошла в конец зала к поставленным для нее и сопровождающих лиц креслам.
Началась вторая часть. Императрица произнесла краткую речь, лейтмотивом которой было, чтобы девушки росли на благо нашей родины, были верными ее дочерями, а здесь, в институте, учились хорошо и закаляли свое здоровье. Потом несколько слов сказала начальница. Она поблагодарила Марию Федоровну за ее постоянную заботу об институте, сказала, что все смолянки – это настоящие патриотки своей родины и верны императорской семье. Потом последовал небольшой концерт, начавшийся с пения гимна «Боже, царя храни!», исполняемый институтским хором. Дальше шли выступления: игра на рояле, пение, декламация. Концерт длился около часа. В этот день к вечернему чаю всем раздали подарки императрицы – конфеты, печенье, фрукты.
11 апреля 1916 года на Пасху в гости к Иларии в Павловск приехала ее подруга по институту Шура Шинкаренко. Вдвоем они ходили на колокольню Мариинской церкви и звонили во все колокола, как это было принято делать в этот праздничный для всех христиан день. С колокольни был прекрасный вид на близлежащие улицы и парк. В альбом Иларии, который пропал позднее в вещах в Куйбышеве во время Великой Отечественной войны, она написала, видимо вспоминая о тех днях, проведенных в Павловске: «Пасха – самый светлый и радостный праздник. Он всегда овеян дыханием весны.  Пасха – это непрерывные радостные колокола, зовущие ввысь, к мечтам, добрым помыслам и любви…».

В начале апреля 1916 года перед пасхальными выходными Илария Воскресенская пишет из Петрограда родным в Казань о своей учебе в Смольном институте:
«Христос воскрес!
Дорогие дедушка, бабушка, тетя Маша, тетя Оля, тетя Наташа и тетя Шура! Поздравляю вас с праздником Воскресения Христова и желаю всего лучшего. Пишу из института, домой поеду в субботу, начальница отпустила меня раньше, так как я живу в Павловске, а все едут на первый день Пасхи.
На этой неделе я говела  и сегодня причащалась; каждый день по два раза ходили в церковь. Экзамены начнутся после Пасхи, первый экзамен по Закону Божию будет 18 апреля (а отпускают домой до субботы), последний – 27 мая. На шестой неделе был экзамен рисования, но его можно за экзамен и не считать. Неделю тому назад мы всем классом ходили в часовню Спаса Нерукотворного на Петроградскую сторону, там прослушали молебен, купили иконки и затем поехали в Петропавловскую крепость осмотреть гробницы царей. В институте принято теперь перед экзаменами ходить в часовню Спасителя.
Письмо на именины от бабушки я получила, и очень ее благодарю. Извиняюсь, что не могла написать ей письмо на именины, потому что я была в лазарете первые три недели Великого поста, у меня был кашель и повышенная температура.
На следующий день моих именин в воскресенье у Оли  и у меня был папа. Он подарил мне часы, но я их отослала домой, так как носить во II классе  не позволяют.
Мама с рождества у меня ни разу не была, она все прихварывает, собиралась приехать в институт, но так и не удалось. Петя мне довольно часто, особенно для него, стал писать, от него я получила пять писем и ответила ему. Юля и Таля тоже пишут, но Ася  ленится.
Уроки у нас кончились, в годовом баллы такие: по Закону Божию – 12, по русскому и устно – 12, по французскому языку – 11, по немецкому языку – 11, по математике (алгебре и геометрии вместе) – 11, по физике – 12, по истории русской – 12, новой – 11, по географии – 12. Больше писать нечего. Всех целую.
Любящая вас Ила Воскресенская
7 апреля 1916 г. Петроград».*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 3.

Все экзаменационные оценки Иларии были максимально высокими – 12 баллов: поведение, закон Божий, русский, французский и немецкий языки, математика, география, история, физика и космография , рисование, рукоделие, музыка. Определением Педагогической конференции она была переведена в I (выпускной) класс.

Еще одно письмо от 23.12.1916, в котором сначала брат Петя, а после него Илария пишут родным в Казань о своих делах:
[Продолжение письма от Иларии]
«…Дорогие дедушка, бабушка, тетя Маша, тетя Оля, тетя Наташа, тетя Шура и Игорь, поздравляю Вас с праздником Рождества Христова и желаю всего лучшего.
Только вчера я приехала домой на праздники до 7 января, за мной приезжала мама. Мы с ней поехали к о. Макарию, потом в Гостиный двор за покупками, так что дома были около восьми часов вечера. Сегодня я себе буду шить кофточку из синей шерстяной материи к празднику.
В институте последнее время занятий было мало, и мы почти не учились, потому что кончилось I полугодие и, также, потому что у нас был спектакль и все время мы или рисовали программы и декорации, или кроили и шили костюмы. Ставили французскую пьесу «Романтики» Ростана и, кроме того, был дивертисмент, состоящий из пения, игры на рояле, мелодекламации, диалога и т.п. Спектакль устраивали I кл. II … (неразборчиво), Оля  была в числе приглашенных.
В начале декабря в институте была лекция доцента Петроградского университета Каля с туманными картинами. Лекция была довольно длинная и потому с перерывом; читал об опере «Светлояре», о легенде про деву Февронию в I отделении, а во II - как Римский-Корсаков исказил ее содержание. Свою лекцию Каль иллюстрировал игрой на рояле некоторых отрывков из этой оперы. Лекция всем очень понравилась.
14-го ноября нас возили в Мариинский театр на балет «Конек-Горбунок». Царь-девицей была одна из знаменитостей – Карсавина.
Больше писать нечего. Целую всех.
Благодарю дедушку и бабушку за деньги.
Любящая вас И. Воскресенская».*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 4.

Наступил катастрофический 1917 год.
Иларии запомнилось, как в один из первых мартовских дней классная дама немка Клайберн явилась в класс с газетой в руках. Вместо того чтобы сесть за стол позади рядов парт, она встала за учительскую кафедру и, прикладывая к глазам носовой платок, зачитала отречение Николая от престола в пользу брата Михаила. И, что странно, никто из институток не ойкнул, не всплакнул, как она ожидала, даже не пожалел вслух императора.
Сам факт отречения Николая II от престола 2 марта 1917 года Илария, да и все институтки, восприняли как что-то совсем далекое от них, неинтересное, их не касающееся. У каждой были свои интересы. Например, они подпольно, потихоньку от классных дам, читали сочинения М.Арцыбашева, Д.Мережковского, какое-то длинное стихотворение «Сумасшед-ший». Шура Шинкаренко, дочь их кастелянши, приходящая воспитанница, приносила читать бульварные романы и рассказывала всякие городские новости.
По этому поводу Илария Александровна написала в своих воспоминаниях: «Вопреки установившемуся мнению, будто бы Смольный являлся крайне консервативным, замкнутым от жизни заведением, что институтки нарочито воспитывались в атмосфере бездумной преданности царской семье, судьба династии Романовых оказалась для нас чем-то далеким, как, впрочем, и февральская революция. Мои подруги куда больше волновались по поводу приближающегося выпуска и жили мечтой скорого служения Родине. Одни решили стать сельскими учительницами, другие – сестрами милосердия во фронтовых госпиталях. Имелись, конечно, и такие, которые готовились к так называемой светской жизни, а Клава Горшкова, наша лучшая пианистка, желала стать актрисой. Моя соседка по кроватям в дортуаре Таня Коновницина, юная графиня, племянница начальницы института, сразу же после выпуска укатила за границу».

Так случилось, что, если еще в самом начале 1917 года А.Ф. Воскресенский участвовал в погребении пресвитера собора Зимнего Дворца В.Я. Калачева, то уже вскоре, с началом революционного брожения почетное звание «придворный священник» и близкая родственная связь с духовником одного из семьи Романовых стали для всей семьи уже не благом, а серьезной угрозой безопасности их жизни. И тут очень кстати пришло письмо от Евфимия Александровича Малова, который настоятельно призывал их срочно приезжать в Казань.
Выпуск воспитанниц Смольного института обычно проходил в мае-июне. Но в тревожном 1917 году он состоялся 21 апреля. Наскоро прошли экзамены. В этот день приехали родители выпускниц и в Белом зале прошло долгожданное мероприятие. После небольшой торжественной части всех поименно вызывали к столу, где сидела начальница института, инспектриса, классные дамы, учителя. Вручали свидетельства об окончании института. В их классе Леля Якубова и Илария Воскресенская окончили учебу с «шифром».
Шифр – золотой значок об отличном окончании, который давал обладательнице право быть вхожей в качестве фрейлины в Гатчинский дворец императрицы Марии Федоровны, став, таким образом, приближенной императорской семьи. Но сами шифры им не дали, просто об этом была сделана запись в аттестате. После небольшого концерта девочки выстроились со своими родными, получили от них цветы и пошли в дортуары переодеваться. Все казенное сняли, а все принесенное родителями надели. Мама привезла ей тогда светлое поплиновое платье.

Когда Илария спустилась вниз, чтобы встретиться с мамой, то ее не нашла. Все девочки уходили, а она оставалась. Швейцар в вестибюле не пропустил бы ее из института одну. Тогда Шура Шинкаренко предложила убежать из института к ней через двери, ведущие в сад. Она жила в доме напротив. Побег удался, ворота рядом с садом были открыты, и они благополучно выбрались на свободу. У Шуры собралось несколько человек отпраздновать выпуск. В том числе Сима Лазарева – «задушевная» подруга Иларии. Мама Шуры приготовила небольшое угощение.  Все были веселы и оживлены. И вдруг звонок. Пришел солдат Осип, которого отправили разыскивать пропавшую Иларию. Пришлось ей спрятаться, а Шура и ее мама сказали, что девушка к ним не приходила. Помялся-помялся Осип и ушел. Потом они всей компанией ездили в Казанский собор. В конце концов, каким-то невероятным образом Илария все же встретилась с своей мамой, и они вместе приехали домой.
Спустя несколько лет, сделав запрос в отдел просвещения города Петрограда, Илария получила удостоверение из бывшего Смольного института, одно из зданий которого теперь стало носить название «50-я Советская Единая Трудовая Школа 1 и 2 ступени Центрального района и Интернат № 57». В документе об окончании учебного заведения от 16 ноября 1922 года № 628 говорилось: «Дано сие гражданке Воскресенской Илларии в том, что она действительно окончила курс в Петроградском Александровском Институте, как видно из ея личного дела, в 1917 году, что подписями с приложением печати удостоверяется…».*

В самом институте в период революционных событий разместился Петроградский Совет и Всероссийский Центральный Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. 24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 года в Смольный прибыл В.И. Ленин, который жил и работал здесь до середины марта 1918 года. Именно отсюда ЦК партии большевиков осуществлял подготовку и проведение вооруженного государственного переворота, названного в последствии Великой Октябрьской социалистической революцией. В актовом зале Смольного 25-27 октября (7-9 ноября по новому стилю) 1917 года проходил Второй Всероссийский съезд Советов. После победы революции в Смольном размещались Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, Совет Народных комиссаров, аппарат центральных органов партии большевиков и другие партийные и советские организации.
С 1996 года Смольный служит официальной резиденцией губернатора Санкт-Петербурга.

Из-за тяжелого материального положения Воскресенские спешно отправить к дедушке и бабушке в Казань няню со всеми младшими детьми.

17 апреля 1917 г. Антонина Ефимовна Воскресенская пишет из Павловска Маловым в Казань:
«17 апреля
Воистину Христос Воскресе!
Дорогие папа, мама, Маша, Оля, Наташа, Сережа, Шура и Ира!
Крепко всех целую и желаю всего лучшего. Вчера мы получили от папы дорогое письмецо; все перечитывали его с большой радостью и очень благодарим за приглашение.
Переживаемое тревожное время несколько раз заставляло нас подумать о детях,
и мы порывались давно отправить их к Вам. В настоящее время желанию этому приходит, кажется, время осуществиться: на 22е число взяты билеты до Костромы, и, если все будет благополучно, и поезда будут ходить, няня с пятью малышами отправится к Вам. Билеты взяты и на провожатого, но кто им будет – я или Шура  окончательно не решили; так же не знаю, до какого пункта состоятся проводы, может быть, только до Костромы, тогда будем очень просить Вас встретить нас на пристани в Казани…».*

Вскоре после выпускных мероприятий в Смольном институте Антонина Ефимовна с дочерями Иларией и Ольгой тоже уехали в Казань.
В Павловске еще некоторое время оставались Александр Федорович с Петей. Петя рассказывал потом, как они голодали, как жарили картофельную шелуху на рыбьем жире и на касторке; хлеба по карточкам давали совсем мало. А тут еще Юденич с боями двигался на помощь Временному Правительству. Чтобы не пропасть в жерновах гражданской войны и не оказаться отрезанными от семьи водоворотом событий, они вынуждены были покинуть свой дом и, бросив все, в начале лета тоже уехали в Казань.
В июле 1917 года торжественно праздновали «золотую свадьбу» дедушки и бабушки (венчание состоялось 17 июля 1867 года по старому стилю). Воскресенские подарили им «золотой» сервиз. На фотокарточке сфотографировалась вся семья в саду возле дома.

Первый ряд (сидят дети): Владислав Алатырцев (внук Казанских), дети Воскресенских: Митя (Дмитрий), Ася (Анастасия), Павлик, Леля (Алексей), Оля, Таля (Наталья).
Второй ряд (сидят взрослые): Ольга Константиновна Соловьева (Каменская) (мама Александры Михайловны – жены Сергея Ефимовича Малова), Юлия Александровна Казанская (Боголюбова) – жена Владимира Григорьевича Казанского, Николай Александрович Боголюбов, сидит между взрослыми Игорь Малов – сын Сергея Ефимовича Малова, Евфимий Александрович Малов и его жена - Антонина Александровна Малова (Боголюбова), Агния Александровна Соколова (Боголюбова), Антонина Ефимовна Воскресенская (Малова) с Марой (Мариониллой) на руках,
Третий ряд (стоят): Михаил Терентьевич Соловьев (отец Александры Михайловны – жены Сергея Ефимовича Малова), Владимир Григорьевич Казанский (муж Юлии Александровны (Боголюбовой), его сын Сергей Владимирович Казанский, Ольга Ефимовна Малова, Сергей Ефимович Малов, Мария Ефимовна Малова, Лидия Ефимовна Малова, (чуть ниже) Наталья Ефимовна Малова, Александра Михайловна Малова (Соловьева) – жена Сергея Ефимовича Малова, дети Воскресенских: Петя и Ила (Илария) Воскресенские, Александр Федорович Воскресенский.
На фотографии из семьи Воскресенских нет только Юли – ей нездоровилось. Не было и трехгодовалой Лены. Дело в том, что вскоре после приезда она серьезно заболела. Однажды, войдя в комнату первого этажа, Илария увидела папу, стоящего у окна с Леночкой на руках. У нее была напряженно приподнята головка, глаза полузакрыты. Врачи признали менингит. Леночка умерла и похоронена на Арском кладбище на огороженном месте – семейной усыпальнице семьи Маловых у раскидистой сосны, недалеко от внешней ограды. Загородка. Пять железных крестов.

В большом дедушкином доме их семье отвели три комнаты на втором этаже. Еще в одной комнате здесь разместились уехавшие в 1916 году из Петрограда Сергей Ефимович Малов со своей женой Александрой Михайловной и сыном Игорем. Кроме этих трех комнат наверху семье Воскресенских отвели еще две комнаты во втором дедушкином доме поменьше, построенном рядом с первым.

С началом гражданской войны Казань, этот крупный торгово-административный центр на Волге, стала еще и порубежной. Сюда съехались из Петрограда и Москвы крупные чиновники, офицеры, юнкера, купцы, беженцы из занятой немцами Польши. Сюда же эвакуировалась и значительная часть воспитанниц Смольного института, которых, включая Ольгу Воскресенскую, отучившуюся уже четыре года, принял на один год Родионовский женский институт. Илария поступила в 8-й учительский класс женской гимназии. Сделала она это по совету дедушки Евфимия Александровича Малова. Три его дочери преподавали в школе глухонемых, а приехавший сын Сергей, тоже востоковед-тюрколог – в Казанском университете. В гимназии Илария впервые познакомилась с латынью. По латинскому языку у нее в аттестате стояло четыре балла. По всем прочим предметам - пять.
Как-то Иларию пригласили на одну «студенческую» молодежную вечеринку. Было человек пятнадцать. Читали стихи, спорили, пели. Было угощение: чай, леденцы, хлеб. Она там почти никого не знала, в дискуссиях не участвовала. Из их класса было 2-3 девушки, остальные гости из университета, из мужских гимназий. Мама очень ревниво охраняла ее от кипящей кругом жизни. Никуда по вечерам не отпускала, даже в оперный театр. Только один раз они были с мамой на «Фаусте», причем, та в театре все время «клевала носом», дремала, и она ее будила. Ходила Илария в гимназической форме: шерстяное коричневое платье, черный передник, шляпа с отогнутым одним полем и на нем эмблема гимназии. Она даже успела поработать добровольцем в лаборатории одного из госпиталей.
В период проживания в Казани в доме дедушки Илария много читала. Книги в основном брала из библиотеки. Прочитала несколько философских книг – переводы с индийского и немецкого. В том числе Фридриха Ницше. На всю жизнь она запомнила и могла без ошибки цитировать афоризмы этого немецкого философа: «Как-то раз в Генуе перед заходом солнца я слышал, как на городской башне долго звонили часы. Они все звонили и звонили, как будто сами не могли остановиться, и их протяжный звон долго раздавался в вечернем воздухе. И тогда мне на память пришли слова великого Заратустры, и я понял их смысл: «Все человеческое, вместе взятое не стоит того, чтобы относиться к нему слишком серьезно, напротив…». Эти слова врезались ей в память, и уже в преклонном возрасте она повторяла их по нескольку раз перед сном, когда долго не могла заснуть.
Меж тем кровавая река революции и Гражданской войны захлестнула Россию. Жить материально становилось все труднее. Александр Федорович никуда не мог устроиться на работу, а ртов было – тринадцать с няней. Свой паек хлеба старая женщина часто отдавала детям. Запомнилось, как однажды сварили суп с лапшой, привезенной еще несколько лет назад дядей Сережей из поездки в Китай. Когда бабушка всем разлила по тарелкам, то оказалось, что в супе плавают черви. Никто не стал есть, несмотря на голод, а дядя Сережа выловил и выбросил червей, а суп съел. Он получал хороший паек, как преподаватель в университете. Но это только 1917 год, а в следующем стало еще хуже.
Из Уфы в то время пришло письмо от зятя Евфимия Александровича – священника Александра Парийского с описанием обстановки, царящей в городе. Тот писал: «…Нашу гимназию и другие учебные заведения захватили большевики и устроили в них свои социалистические средние школы. Нам дали было епархиальное училище и Семинарию, но из них выгнали, заняв эти помещения красногвардейцами. Сделали эту гнусность очевидно потому, что в социалистических гимназиях никто почти не пожелал заниматься, кроме детей большевиков. Лишая детей образования у нас, очевидно, хотят их по неволе затащить в свои школы. Что теперь будем делать и сами не знаем; но, очевидно, что правильных занятий не будет долгое время. Хуже этого ничего нельзя и представить. Суды разогнаны, казенная палата, банки, казначейство и все казенные учреждения бастуют, места же бастующих занимают прежние писцы. Городская управа разогнана. Разруха великая во всем. Ежедневно происходят грабежи, убийства, аресты, обыски, реквизиции. Недавно реквизировали мед, но никому его, однако, не продают, и деньги не заплачены. От купцов потребовали «контрибуцию», а когда они отказались внести, засадили в тюрьму. После двухнедельного сидения все они сдались на милость «победителей» и поплатились очень большими суммами. Наложили недавно «контрибуцию» и на епархиальный склад в десять тысяч рублей. Владыка созывает по этому поводу экстренный съезд мирян со всей епархии. Но уфимские комиссары едва ли дадут возможность обсудить это вопиющее насилие над имуществом церковным. В заключение спешу сообщить Вам и о нашей семейной радости: 15 февраля Бог послал нам дочку…».

Оазисом Казань оставалась недолго: как и всюду, на Волге разгоралась Гражданская война, белые сменяли красных и наоборот. В семействе Маловых семейные раздоры в первую очередь отразились на 85-летнем профессоре. Считая себя вне партий, он рассматривал внутреннее вооруженное противостояние сограждан, как самоубийство нации. Ученый-гуманист, всю жизнь пытавшийся сближать народы России, проповедовавший христианское «не убий», терпенье и согласие, не выдержал крушения всех жизненных устоев и общественного одичания, он скончался 25 марта (по старому стилю, 10 марта – по новому). Похоронен Евфимий Александрович 27 февраля (12.03. по новому стилю) 1918 года на Арском кладбище Казани.
В тот год в Казани было много случаев краж, нападений на людей, взлома замков в сараях и в домах. Их большая семья – дедушкина, дяди Сережи и Воскресенских – решила установить дежурство с десяти часов вечера до шести часов утра. Ходить надо было вдвоем. И вот всю весну и лето они по ночам караулили свой дом и дворы. Ходили и стучали то и дело палкой о землю, пугая непрошеных гостей. Илария ходила вместе с папой. Дежурить приходилось раз в две недели. Обычно она дежурила в ночь перед воскресеньем, так как утром не надо было ехать в гимназию.
В августе 1918 года под натиском Красной армии белые оставили Казань. Как мы уже знаем, бежать вслед за отступающими белыми частями решил Сергей Малов. Воскресенские тоже решили уезжать в Уфу, где глава семьи надеялся получить работу, чтобы кормить семью. Там жила сестра Антонины Ефимовны – Лидия Ефимовна с мужем-священником Александром Васильевичем Парийским и с детьми. И вот в августе оба родителя, Павлик, Леля, Мара, няня и Илария поплыли на пароходе вниз по Волге, а потом по реке Белой в Уфу. Когда добирались до пристани, то шла канонада, кое-где горело. Масса гражданских людей и военных бежало к Волге на пароходы, чтобы покинуть город. В этой толпе бежали и они. Это было ночью. Остальные дети: Петя, Оля, Митя, Юля, Таля и Ася оставались в Казани на попечении бабушки, тети Оли и тети Наташи.
Кое-как с трудом в панике под обстрелом погрузились. Доплыли до Уфы и поселились у Парийских. Было очень трудно материально. С большим трудом Антонине Ефимовне удалось пристроить Иларию гувернанткой в семью врача к их дочке пяти лет. Эти люди имели прекрасно и богато обставленную квартиру. Илария с девочкой помещалась в большой красивой детской. В ее обязанности входило заниматься с ней иностранными языками, русским, арифметикой, гулять, играть, воспитывать. Питание было прекрасное. Врач, его жена – тоже врач-стоматолог – были люди культурные, приветливые. К Иларии относились вежливо, но она каждой своей клеточкой чувствовала, что она для них всего лишь прислуга, нанятая за деньги. Для Иларии такое отношение было невыносимо. В одно из воскресений она с плачем попросила маму забрать ее оттуда. И вот она снова дома, в своей семье, где почти нечего есть.
К счастью, Александр Федорович, наконец, получил работу – должность секретаря в канцелярии интендантских мастерских Белой армии адмирала Колчака. По требованию своего начальства он остриг волосы и стал носить гражданскую одежду. Зиму они прожили в Уфе, а весной интендантские мастерские эвакуировались в Челябинск, и он согласился ехать с ними. В Уфе у Парийских оставили Мару и няню, а папа с мамой, Илария, Павлик и Леля поехали с эшелоном в Челябинск. Там Александр Федорович устроил старшую дочь к себе в канцелярию на должность помощника делопроизводителя с обучением работе на пишущей машинке. Материальное положение стало чуть лучше, но Антонина Ефимовна страшно тосковала и беспокоилась об оставленных в Казани и в Уфе детях. Связи с ними не было никакой: одна половина семьи была у «белых», другая - у «красных».
Когда эшелон с отступающими частями белой армии приехал в Челябинск, его поставили на краю станции. Вечером Илария пошла погулять вдоль состава. Там же на станции стоял другой эшелон с французскими военными. Она познакомилась с одним из них. Весь вечер они ходили и разговаривали по-французски о литературе, о Франции. Его звали Joseph Pelltier. Тогда она в политике не разбиралась, эта область была ей абсолютно неизвестна, и только по прошествии времени она стала понимать, что это был французский эшелон с войсками, посланными в помощь Верховному правителю России - адмиралу Колчаку.
В Челябинске они пробыли недолго, эвакуировались дальше, в Петропавловск. Там в женском монастыре Александр Федорович снял две комнатки, где они и обосновались. Он договорился с игуменьей женского монастыря, чтобы ему дали возможность служить здесь священником в церкви во имя всех Святых, которую называли Монастырской церковью, построенной в 1894 году купцом Хлебниковым. Через некоторое время он бросил интендантство, перейдя служить в церковь.
Шло лето 1919 года. Илария продолжала работать в канцелярии интендантских мастерских. Жили крайне бедно. Самые лучшие вещи были давно проданы и проедены. Все имущество заключалось в трех чемоданах с одеждой и в двух баулах с постельными принадлежностями. Перед глазами осталась такая картина: мама, сидя на скамейке, стирает белье в тазике. Она худая, бледная, темно-зеленая юбка едва на ней держится. Обращаясь к дочери, говорит со слезами: «Папа стал грубый как зверь, вечно недовольный, срывает на мне горе и обиды». Иларии бы надо было обнять ее, утешить, но она только молча выслушала. Не было теплой близости между ней и мамой в то время.
В канцелярии интендантства вместе с А.Ф. Воскресенским работал служащим Василий Иванович Калинин, сыгравший впоследствии очень важную роль в жизни и самой Иларии и всей семьи Воскресенских. Был еще офицер по поручениям, молодой, красивый. Он стал активно ухаживать за интересной девушкой.
А ей всего-то 19 лет. Еще в Казани она начиталась Фридриха Ницше, индийских йогов и индийской философии, а здесь – серая жизнь в монастыре, сердитое лицо папы, скорбное лицо мамы, бледные и худые Павлик и Леля. Все это было крайне тяжело терпеть. Она хотела свободной самостоятельной жизни. И вот осенью 1919 года, когда под натиском Красной Армии белые откатывались все дальше на восток, их мастерские тоже подготовили к отъезду. Александр Федорович решил не ехать, а Илария тайком от него уложила чемодан и ночью решительной походкой направилась в эшелон, набитый материалами, ценностями, служащими, рабочими, которые были готовы к отправке из Петропавловска. Она простилась только с мамой, растерянно и обреченно наблюдавшей, как та лихорадочно укладывает свою одежду. Мама отговаривала ее, говорила, что без старшей дочери ей будет еще тяжелее, что у нее двое сынишек на руках и что она будет звать к себе остальных, но Илария была неумолима. Как всякая эгоистичная девушка она тогда думала только о себе. Антонина Ефимовна не стала ее удерживать, видимо, понимая, что это бесполезно. Иларией же руководил лишь эгоизм молодости.
Эшелон покинул Петропавловск. Куда они едут? Никто не знал. Знали, что на восток. Ехали в теплушках.  В вагоне все передружились, пели песни, играли на гитаре, варили общий обед на «буржуйке», ею обогревались, кипятили воду, спорили о жизни, о будущем, о коммунистах и социалистах, которые рассматривались, как враждебные люди. Спали на двухэтажных нарах. Человек обживает любое жилище, будь то сруб или каменный особняк, палатка или угол в казарме. Для Иларии таким домом на два месяца зимой 1919 года в самые лютые сибирские морозы стал вагон-теплушка.
Поезд шел очень медленно, подолгу останавливаясь на всех станциях. Где красные, где белые Иларию абсолютно не интересовало, эта область познания действительности для нее была еще чуждой. В декабре были на подъезде к Новониколаевску .
И тут с ней случилось несчастье: варила на печке пельмени и случайно опрокинула всю кастрюлю с кипящими пельменями на левую ногу. Ее усадили на нары, сдернули чулок вместе с кожей и на голое мясо ноги насыпали соли, «чтобы не было волдыря»… Боль пронзила страшная. Ночью не пришлось сомкнуть глаз.
В Новониколаевске она с частью служащих мастерских и офицерских семей решила покинуть эшелон, который двигался уже в никуда, и ждать Красную армию – ведь не повесят же, тем более что остались добровольно. Остальные интендантские вагоны поехали догонять Колчака. Во время этой поездки в Иларии произошел какой-то крутой переворот: религия стала для нее совсем чужой и ненужной, она очень заинтересовалась коммунистическими идеями. Все то, что ставили коммунистам в вину – распущенность, коллективные жены, поругание семьи, определение детей в детские учреждения, полное отрицание бога и религии – все это было новым, интересным, подлежало осмыслению. Начальник мастерских, краснолицый крепыш-подполковник с черными вьющимися волосами, выслушав подчиненных, не стал чинить препятствий и даже распорядился напоследок выдать каждому жалование натурой: по два отреза мундирного сукна и по солдатскому одеялу.
На ноги Иларии пришлось надеть валенки, причем, больная нога так сильно распухла, что и валенок-то на нее натянули с трудом. Затем всех отвезли в город и поместили в пустующем здании какой-то конторы со множеством комнат. Вечером все улеглись спать на столах, Илария – в валенках, так как снять их было невозможно. Из-за боли в ноге спала плохо, и вдруг сквозь дрему почудилось, что кто-то с красной звездой во лбу смотрит ей прямо в лицо. Она шире раскрыла глаза, но видение не исчезло – над ней действительно склонился молодой человек в краснозвездном шлеме!.. Так смолянка, вчера еще колчаковская служащая, оказалась в Советской республике: за ночь 14 декабря 1919 года Новониколаевск был занят частями пятой Красной армии и партизанами. Увидев, что перед ним совсем юная девушка, солдат снова накрыл ее и пошел к другим, даже не спросив документов. Всех офицеров увели под арест, и больше их никто не видел.
Наутро женщин посетил уже красный командир, поговорил с ними, разогнал страхи. Илария до того осмелела, что рассказала о воспалившейся ноге. Ее тут же направили в госпиталь. И опять случилось «перекрестье судеб» – в госпитале встретилась с маминым двоюродным братом Дмитрием Соколовым, бывшим ветеринаром, а теперь военным врачом, возглавлявшим медицинскую службу в кавалерийском полку пятой армии. Он сделал ей операцию, а когда смогла ходить, устроил на работу в канцелярию «Чусоснабарм-5». Это мудреное название расшифровывалось так: «Чрезвычайный уполномоченный совета обороны по снабжению пятой армии». И еще неожиданность: Илария встретила в этом учреждении своих коллег по колчаковскому интендантству.
Оказалось, их эшелон-мастерские был задержан красными и вместе с материальными ценностями – вагоны находились под пломбами – в полной сохранности передан в распоряжение «Чусоснабарма-5», а специалисты, с их согласия, зачислены в штат. Так происходило и со многими другими колчаковскими техническими подразделениями, оказавшимися в плену.
Здесь Илария впервые видела и слышала коммунистов. К ее удивлению, они оказались вежливыми, порядочными людьми. Рассказывали об ужасах, творимых белыми на сибирской земле. Она сразу восприняла их взгляды, стала ярой сторонницей. Илария стала читать сочинения социалистов, обращаться к газетам, напечатанным на оберточной бумаге, антирелигиозной литературе. По вечерам с коллегами они собирались в клубе, читали стихи Демьяна Бедного, Блока, пели революционные песни, а она играла на пианино.
Молодая девушка попала совсем в другой мир, и сама стала другой. Она называла себя «беспартийным большевиком». Она увидела, что «страшные большевики» – прекрасные люди, хорошие товарищи. Когда ей приходилось спрашивать про «коллективных жен», ее просто поднимали на смех и возмущались такими сплетнями. Илария поняла, что социализм – это то, что нужно народу, без хозяев, стоящих над тобой. Главное, ее прельщала свобода жить, думать, трудиться.  Свою первую статью она начала словами: «Для того, чтобы быть истинным коммунистом, надо не только верить в эти идеи и это учение, но активно работать и привлекать в ряды коммунистов честных работящих людей, через пропаганду идей коммунизма».
От Соколова Илария узнала, что и ее брат Петр, работавший в Казани на почтамте, тоже служит в Красной Армии и даже сделал «карьеру»: превосходный музыкант, певец, он был определен из рядовых на должность начальника красноармейского клуба.
Сам Соколов попал в Красную армию после известного обращения генерала Брусилова. Добровольно из царской армии перешел в Красную и другой двоюродный брат Иларии – Иван Николаевич Птицын, тоже офицер-фронтовик.
«…Так что, Илария, ты у нас уже четвертый боец за Советы, – закончил Соколов рассказ о переменах в судьбах родни, – Однако полагаю, что тебе, как и Петру, пора переходить на культурный фронт». В мастерских Чусоснабарм-5 Илария проработала всего неделю. Мастерские поехали вслед за армией на восток, а не пожелавшие ехать были направлены на работу в разные учреждения.
Ее сначала определили в Губсовнархоз, потом в Пожарный отдел, а затем в Губсобес. Это все в течение 1920-1921 годов. В Новониколаевске жить было хоть и голодно, но всегда интересно. Она вступила в союз воинствующих безбожников, участвовала в самодеятельности, зачитывалась газетами, сочинениями В.И. Ленина и его соратников; писала в стенгазету. Сочинила три статьи: «Кое-что о коммунизме», «Женщина и социализм», «Христианство и социализм». Всей душой приветствовала раскрепощение женщин, декрет об их равноправии.
В стране действовала карточная система. Илария питалась в столовой. Помнится, что на обед иногда давали требуху, хлеб с соломой, суп был из кислой капусты, постный, иногда гороховый. Из-за бешеной инфляции деньги считались на миллионы. Зарплату приносила в мешке. Деньги были так обесценены, что купить на них что-либо было очень трудно. Да и нечего. Но свобода, молодость, единомышленники, друзья… все это было очень дорого.
Илария заказала себе у швеи летнее пальто из шелковой рубчатой ткани малинового цвета – папиной рясы с белой отделкой. Сама сшила шляпку из того же материала, а сапожник смастерил высокие ботинки, получив от нее за работу кусок синего сукна. Илария ходила нарядная, веселая, довольная своей свободой и независимостью. В самодеятельности она играла на пианино. Записалась в кружок эсперанто и несколько месяцев изучала этот язык. Знание французского при этом очень помогло. Она сменила жилье, сняв отдельную маленькую комнатку в семье Ольги Васильевны Смирновой.
В смежной комнате ее соседом был Синицын – молодой рабочий. По вечерам он чинил часы, и она нередко сидела с ним за столом, разговаривала и глядела на его работу. Ей даже показалось, что он полюбил ее, хотя она сама оставалась к нему равнодушна, относилась как к товарищу. Еще за ней стал ухаживать один служащий, прихрамывающий на одну ногу. Часто он провожал ее, и они сидели на скамейке у ворот и разговаривали. Но дальше разговоров дело не пошло. Не вызывал он у Иларии никаких чувств, кроме желания хоть на время разогнать тоску и одиночество.
Зиму она пробыла в Новониколаевске, а потом решила перебираться в деревню, так как было очень голодно. В деревне очень нужны были учителя и вообще грамотные люди. Поэтому направление в деревню получить было нетрудно. Илария пошла на биржу труда и попросилась направить ее учительницей в сельскую местность. И в самом деле, вскоре, в марте 1921 года, Иларию откомандировали в распоряжение губернского отдела народного образования, который, в свою очередь, направил ее в далекое село Гутово Новоникола-евского уезда учительницей немецкого языка и естествознания.
Поселилась Илария в крестьянской семье «на готовых хлебах» к вдове, жившей с сыном восемнадцати лет и дочерью двадцати пяти. Изба состояла из двух комнат. В одной находилась русская печь, стол, за которым все ели, двуспальная кровать сына и полати. Хозяйка спала на печи. Илария и хозяйская дочь – в другой комнате, чистой, парадной, где был столик с зеркалом, кровать, комод, на окнах стояли горшочки с цветами, на полу лежали половики, а на побеленных стенах висели вырезанные из журналов картинки.
На полатях помещался командированный из города заготовитель Алексеев, высокий и сухопарый мужчина, член РКП(б). Он сразу и по уши влюбился в Иларию, писал в ее честь стихотворения, настоял, чтобы она подала заявление о вступлении в партию, дал ей рекомендацию, и с его легкой руки она стала кандидатом партии. При этом сама относилась к нему пренебрежительно и очень холодно отвечала на его ухаживания. Как кандидат в члены РКП(б) она стала бывать на партийных собраниях, где присутствовало обычно человек 10-12, видимо это и были все партийцы. Здесь же она познакомилась с оперуполномоченным ВЧК, находившемся в Гутове на отдыхе, Николаем Васильевичем Марковым. Это был интересный человек, всерьез захвативший ее внимание как старший и мудрый друг. Он не получил в свое время образования в школе, но упорным трудом посредством самообразования добился многого. Стал культурным интеллигентным человеком. С ним было интересно разговаривать на любые темы. И они часто беседовали, обсуждая что-нибудь из литературной классики или произведения композиторов. Постепенно тематика разговоров переместилась к основам революционной теории вообще и роли в ней женщины в частности. Летом они часто бродили по улицам села, по берегу реки. Один раз он дал ей винтовку и показал, как надо стрелять. Впервые в жизни она держала в руках настоящее оружие. Илария прицелилась и выстрелила через реку вдаль. При этом отдачей так сильно качнуло назад, что ему пришлось ее поддержать. Больше никогда ни до этого, ни после она не брала в руки оружие.
А в школе ей было легко работать. Дисциплина поддерживалась образцовая. Десятый класс был совсем немногочисленный: 10-12 учеников. Немецкий язык она преподавала во всех классах II (старшей) ступени. Учебников не было, тетрадей тоже, писали кто на чем: на газетах, на оберточной бумаге, на старых обоях; но все учащиеся были старательны, и это компенсировало нехватку учебников и тетрадей. За работу в школе учителям платили в основном продуктами, и что самое ценное – давали на месяц один пуд пшеничной муки. Этот пуд она отдавала хозяйке, и та кормила ее вместе со своей семьей.
Илария вступила в профсоюз работников просвещения и на собрании была выбрана секретарем Райместкома. Райместком объединял месткомы других школ волости. Ей выдали «открытый лист» - документ, по которому она могла ездить по всему уезду и требовать для разъездов подводы в любой деревне.
В один из дней работники школы очень бурно выбирали делегата на уездный съезд учителей. Коллектив преподавателей резко разделился на два лагеря: придерживавшихся традиционных, устоявшихся взглядов на педагогику и людей с новыми идеями, отвергающими старые подходы, ищущими и внедряющими новое и неизведанное. От этой последней группы она была выдвинута кандидатом на съезд. После горячих дебатов, споров, шума на собрании прошла ее кандидатура, и она торжествовала победу, испытывая от этого огромное удовлетворение.
Как волорганизатор по работе среди женщин она несколько раз проводила беседы с женщинами, читала им Пушкина, сказки Толстого, газеты. Такие собрания проходили оживленно, и неграмотные женщины были чрезвычайно довольны. Активность молодой учительницы была оценена, ей даже предложили подготовить выступление. Но тут Илария хватила через край, решив подготовить теоретический доклад «Женщина и социализм». Для этого воспользовалась статьями А.Коллонтай, И.Арманд и Л.Рейснер – «амазонок революции», отстаивавших права женщин с излишней долей романтики, даже экстремизма. Она ратовала за гражданский брак, за свободу выбора мужа, утверждала права женщины на сожительство ради того, чтобы иметь ребенка.
«У женщины есть одно печальное преимущество: она – первое человеческое существо, которое познало рабство, – Страстно излагала Илария свои мысли, взяв за основу выступления книгу Августа Бебеля «Женщина и социализм» с предисловием к ней А.Коллонтай, –  Женщина стала первой рабою тогда, когда еще не существовало самого института рабства. Частная кухня является для миллионов женщин учреждением, напрягающим все их силы, отнимающим и растрачивающим их время, убивающим их здоровье и настроение и являющимся постоянным источником забот. Упразднение частной кухни будет освобождением для бесчисленного количества женщин.
Женщина в новом обществе социально и экономически совершенно независима, она стоит по отношению к мужчине, как свободная, равная; она сама госпожа своей судьбы. Она может развивать свои физические и духовные силы и способности, согласно своим потребностям. Она занимается науками, работает, пользуется удовольствиями и развлечениями в обществе других женщин и мужчин, как ей это нравится и когда для этого ей представляется случай. В выборе любимого человека она, подобно мужчине, свободна и независима. Она выбирает… она заключает союз не из каких других соображений, кроме своей склонности.
Человек под условием, что удовлетворение его потребностей не приносит никому другому никакого вреда, должен сам распоряжаться собой. Удовлетворение половой потребности – такое же личное дело каждого человека, как удовлетворение всякой другой естественной потребности. Никто не должен отдавать в этом отчет другому, и не призванный не должен сюда вмешиваться. Если союз, заключенный между двумя людьми, становится невыносимым, приносит разочарование и даже вражду друг другу, то мораль требует прекратить подобное соединение, ставшее неестественным, а потому и безнравственным.
В социалистическом обществе…отпадают современные формы брака, и женщина становится свободной. Таким образом, полная эмансипация женщины…является одной из целей нашего культурного развития, осуществлению которой не может воспрепятствовать никакая сила на земле».
Илария не только проповедовала гражданский брак, свободу выбора супруга. Но она пошла и дальше, написав, что «муж для свободной самостоятельной женщины будет обузой, а так как без детей нельзя, то женщина и без мужа может родить и воспитать детей, заключая временный гражданский брак с любимым человеком». Любовь она не отрицала, а наоборот поднимала ее, как ей тогда казалось, на высшую ступень во взаимоотношениях мужчин и женщин. Впечатление от ее выступления было таково, что уездный уполномоченный ГПУ Николай Старков, начавший было ухаживать за учительницей с серьезными намерениями, сразу же остыл – так его озадачили взгляды докладчицы. А старики ее рассуждения всерьез не приняли, даже пожалели: «Вот что значит жить без родительского присмотра».
Зато авторитет ее как певицы и музыкантши был непререкаем. Школа – большое бревен-чатое здание, построенное в виде буквы «П», являлась еще и сельским Домом культуры. Здесь имелись сцена и рояль, ставились самодеятельные спектакли, устраивали литературные вечера. С приездом Иларии они стали превращаться еще и в музыкально-вокальные. И вот здесь, в глухом сибирском селе, расположенном в ста с лишим верстах от Новониколаевска на трассе Томск-Кузнецк, она вновь столкнулась с… «Павловским духом», с поэзией Великого князя К.Р.
Однажды она посчитала своим долгом познакомить сельскую молодежь с классическими вещами. На одном из вечеров спела романс П.Чайковского «Растворил я окно». Когда дошла до слов: «И, тоскуя, о Родине вспомнил своей, об Отчизне я вспомнил далекой», душа ее невольно перенеслась в Павловск, голос задрожал. Волнение певицы передалось в зал, люди замерли. Но как бы многие из них, одетые еще в пропахшие порохом буденовки и гимнастерки, вознегодовали, если бы певица наряду с фамилией сочинителя музыки назвала и автора слов – великого князя Константина Константиновича Романова? Сказать такое, да еще публично, означало бы бросить дерзкий вызов, пропаганду сметенной революцией династии, а заодно, получается, и обвинение великого композитора… в контрреволюционных связях?! Поэтому-то она не стала уточнять и кем были написаны слова песни «Умер бедняга в больнице военной», о печальной судьбе простого русского солдата, ставшей одной из самых любимых народом песен, а назвала только композитора Я.Ф. Пригожего и певицу, особо хорошо исполнявшую эту вещь с эстрады, - «курского соловья» Надежду Плевицкую.
Надежда Васильевна Плевицкая (1884-1940) – великая русская эстрадная певица с невероятно интересной судьбой. Простая крестьянская девочка поднялась до недосягаемых высот. Ее пением восхищался император Николай II, ей аккомпанировал выдающийся Рахманинов, она пела в дуэте с гениальный Шаляпиным… И в итоге всей жизни жуткий, трагический финал. Она родилась в селе Винниково на Курщине и в девичестве носила фамилию Винникова. Два года Дежка, как звали ее родные, пела в хоре Троицкого женского монастыря и именно отсюда сбежала с заезжей цирковой труппой. Обладая сильным завораживающим голосом и обаятельной внешностью, она вела бурную певческую и личную жизнь. Исполняла русские народные, главным образом городские, песни. После революции она со своим пятым мужем - белым генералом Скоблиным - эмигрировала за границу во Францию в начале двадцатых годов. В Париже чету завербовало ГПУ. В течение семи лет супруги работали на советскую разведку. В сентябре 1937 года Н.Плевицкая и ее муж подготовили нашумевшее во всем мире загадочное исчезновение лидера эмигрантского «Российского общевоинского союза» генерала Е.К. Миллера по плану, разработанному на Лубянке. Вскоре после этого Н.Плевицкую задержали. Ей предъявили обвинение в соучастии в похищении генерала, а также в шпионаже в пользу Советского Союза. Суд приговорил ее к 20 годам каторжных работ. Н.Плевицкую отправили в тюрьму для особо опасных преступников, где через два года, осенью 1940 года, она умерла.
Но вот что интересно: в «проромановской пропаганде» на таких литературных вечерах можно было обвинить и самого уполномоченного ГПУ Маркова, тоже активно в них участвовавшего с чтением стихов Демьяна Бедного. Дело в том, что в судьбе этого популярного в годы гражданской войны и первых лет Советской власти поэта особую роль сыграл опять-таки великий князь Константин Романов. И об этом сейчас чуть подробнее.
Начало этой удивительной истории приходится на год рождения Иларии – 1899. Великий князь Константин Романов, будучи начальником Главного управления военно-учебных заведений, совершал рабочую поездку с инспекторской проверкой. В Киевской фельдшерской школе его удивил незаурядными познаниями отечественной истории воспитанник Ефим Придворов. Мало того, паренек прочитал гражданственно-патриотические стихи собственного сочинения. К.Р. не только одобрил увлечение юноши, но и приказал организовать для него дополнительные занятия по гуманитарным предметам, а для лучшего же познания классической латыни перевел жить из казармы на квартиру преподавателя этого языка. По требованию проверяющего начальник школы кратко, но достаточно подробно и красочно изложил историю детской жизни своего воспитанника.
Ужасающая жестокость и грубость окружали детство Демьяна Бедного. В ранние годы теснейшим образом он был связан с людьми, в душе и на платье своем носившими все запахи уголовщины и каторги. Предки его, по фамилии Придворовы, принадлежали к военно-поселенцам Херсонской губернии. Военные поселения представляли собой худший вид крепостного права поддерживая в местном населении жестокость, буйство, бандитско-разбойничьи инстинкты, нашедшие свои отзвуки позже в махновщине  и григорьев-щине .
Родился Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов) 1 апреля 1883 г. в деревне Губовке Александрийского уезда Херсонской губернии. Мать, Екатерина Кузьминична, была украинская казачка из селения Каменки. Женщина исключительно красивая, крутая, жестокая и распутная, она глубоко ненавидела своего мужа, жившего в городе, и всю свою тяжелую ненависть вымещала на сыне, которого родила, когда ей было только семнадцать лет. Пинками, побоями и бранью она вселила мальчику ужасающий страх, который постепенно превратился в неодолимое, навсегда оставшееся в душе, отвращение к матери.
Отец, Алексей Софронович Придворов, служил в городе, в 20 верстах от Губовки. Приходя домой на побывку, он бил жену смертным боем, и та сторицею возвращала побои сыну. Возвращаясь к себе на службу, отец нередко уводил с собою Ефимку, который, как праздника, дожидался этих счастливых передышек. До семи лет Ефим жил в городе, где и научился грамоте, а потом до тринадцати лет в деревне с матерью. Ефимку определили в сельскую школу. Учился он хорошо и охотно. Чтение окунуло его в сказочный мир. Он вытвердил на память «Конька-Горбунка» П.Ершова и почти не расставался с «Разбойником Чуркиным». Каждый пятак, попадавший ему в руки, он мигом превращал в книжку.
У отца в городе Ефимка подружился с двумя мальчиками, один из которых готовился в фельдшерскую школу. Готовил его настоящий учитель, получавший по 3 рубля в месяц. Побывав раза два на уроках, Ефим целиком был захвачен желанием пойти по стопам своего друга. Отец не противился этому. Он уплатил учителю 3 рубля за право Ефимки присутствовать на уроках. Осенью 1896 года мальчиков повезли в Киев экзаменоваться. И вот победа одержана. Мальчик принят в военную фельдшерскую школу. Далеко позади остались свирепая мать, побои, драки, увечья, похабные разговоры, беременные девки, подкидыши, псалтыри у покойников, желание бежать в монастырь. Он жадно прислушивался к каждому слову преподавателей, проникался их верой и убеждениями. И здесь впервые придал своим чувствам те формы, которые были свойственны его таланту: он написал патриотические стихи, посвященные царю Николаю II.
Звучи моя лира:
Я песни слагаю
Апостолу мира
Царю Николаю!
По окончании школы в 1900 году Придворова назначили военным фельдшером в гарнизонный госпиталь Елисаветграда . Его стихи стали появляться в газетах Киева, а затем в Петербурге. Неизвестно, посылал ли Придворов свои произведения на суд К.Р., но что точно: в Елисаветграде состоялось еще одно их свидание. Великий князь прибыл в этот город с проверкой юнкерского кавалерийского училища. Поэт-медик поведал князю о своей мечте – поступить в Санкт-Петербургский университет. Помехи были существенны: у того не было документа о полном среднем образовании (фельдшерская школа такового не давала) и второе – он числился на действительной военной службе.
И вот тут-то К.Р. оказал Придворову существенную помощь. Занимая пост начальника военно-учебных заведений, он разрешил фельдшеру сдать экзамены на аттестат зрелости экстерном в местной мужской гимназии. Что касается военной службы, то ее прохождение переносилось на другой, более поздний срок. Таким образом, благодаря высочайшей протекции, Ефим стал студентом историко-филологического факультета столичного университета. Взлет, можно сказать сказочный и потому породивший разные домыслы. Самый любопытный: Придворов… незаконный сын великого князя, отсюда-де и фамилия с намеком – Придворов.
Надолго и крепко въелась в душу Е.Придворова военно-фельдшерская закалка. Кругом закипала упорная борьба с самодержавием, Россия вздрагивала от подземных ударов. И собственная судьба вчерашнего Ефимки, казалось бы, толкала Е.Придворова в ряды революционных студентов. Но это не могла случиться сразу у юноши, с тринадцатилетнего возраста до двадцати одного года выросшего и воспитанного в требованиях военного воспитания. Его первые стихотворения носят мрачный характер и пропитаны духом строгой самопроверки. Они относятся к 1907-1908 годам. К этому времени относится также политическое формирование Демьяна Бедного. Сперва он вступает в дружбу с народниками. С 1911 начинает сотрудничать в большевистской печати. Его стихотворение «О Демьяне Бедном – мужике вредном» (от названия которого взят псевдоним поэта) было напечатано в 1911 году в большевистской газете «Звезда». Там же в 1912 году была напечатана его первая басня «Кукушка», подписанная литературным псевдонимом «Демьян Бедный».
В 1912 году вступил в партию большевиков. С первого номера газеты «Правда» (5 мая 1912 года) началось сотрудничество поэта в центральном органе большевистской партии, продолжавшееся всю его жизнь. С этой минуты Демьян Бедный больше себе не принадлежит. Он весь во власти борьбы. Тысячью нитей он связывается с корпусами заводов, фабрик и мастерских. Нравоучения его басен насквозь насыщены мятежом и начинены динамитом классовой ненависти. С первых дней революции басня Демьяна Бедного естественно перерождается в революционный плакат, в боевой призыв и «коммунистическую марсельезу». Демьян Бедный разоблачал хозяев-капиталистов, купцов, попов, либералов, царскую цензуру и суд. В 1913 году вышел первый сборник произведений Демьяна Бедного. В.И. Ленин обратил на него внимание и советовал А.М. Горькому познакомиться с баснями Демьяна Бедного.
Годы гражданской войны Демьян Бедный провел как поэт-агитатор на фронтах. В период 1918-1921 годов вышло 45 книжек стихов Демьяна Бедного миллионными тиражами. Президиум ВЦИК, награждая в 1923 году Демьяна Бедного – первого из советских поэтов – боевым орденом Красного Знамени, отметил его «особо выдающиеся и исключительные заслуги». В 1922-24 годы содержанием поэзии Демьяна Бедного явилась борьба за восстановление народного хозяйства, за построение социализма. Гневными стихами клеймит он Троцкого, троцкистов и прочих «врагов народа», выступает против фашизма и англо-американской реакции. В годы Великой Отечественной войны поэт по-прежнему выступает на страницах «Правды» с пламенными патриотическими произведениями. Всего у него вышло около 20 томов произведений. Умер Демьян Бедный в 1945 г.

Возвращаясь же к литературному вечеру в школьном зале в Гутово, на котором Илария спела романс Чайковского на слова К.Р., а Марков читал стихи Д.Бедного, нужно сказать, что этот романс стало последним ее выступлением в этом селе.
С наступлением школьных каникул учителям прекратили выдачу муки, основного продукта для их пропитания. Чтобы как-то жить, Илария нанялась работать у своей домохозяйки. Делала все наравне с ее семьей: косила, пряла, ухаживала за коровой, курами и утками. В июне-июле косили траву, причем ездили туда на своей подводе на весь день: выезжали, когда начинало рассветать, возвращались, когда солнце уже садилось. В самую жару, поев, они ложились под телегу и лежали часа два, спасаясь от палящего солнца. Потом траву сушили, сгребали в копны, ставили стога. В августе подошла жатва. Жали серпами, и опять она – наравне со всеми, не отставала. Снопы вязала ловко, потом их все складывали для сушки и, высохшие, отвозили в ригу молотить.
Возвращаясь с работы в Гутово, она, уставшая, шла на речку, купалась, и вся усталость проходила. За рекой на том берегу росла смородина. Кустов черной смородины, которые были выше роста человека, было видимо-невидимо, целый лес. Один раз она даже заблудилась в этом лесу. Но благодаря лаю собак, крикам петухов, доносившимся из села с того берега, выбралась из бескрайних зарослей. В то лето Илария ела много сырых яиц, физически очень поправилась, а крестьянская работа на свежем воздухе закалила и укрепила организм.
Понемногу возобновилась переписка с мамой. Илария сообщила о себе, что жива - здорова. Мама писала, что живут они бедно, папа служит в церкви, что она установила связь с остальными детьми: Петя служит в Красной армии, Митя и Оля учатся, живут бедно, впроголодь. Из Уфы няня писала ей, что с Марой все в порядке. Антонина Ефимовна несколько успокоилась, и теперь ее главным желанием было объединить всю семью, вызвав детей к себе в Петропавловск. Однако вскоре от нее пришло паническое письмо: отец тяжело болен тифом, сама она в отчаянии, дети без присмотра, поэтому просит Иларию срочно приехать.
И Илария решила возвращаться к родителям.
Но как это осуществить? По сибирским масштабам от Новониколаевска до Петропавловска не так уж далеко – 900 километров, всего лишь двое суток езды поездом. Но желание девушки немедленно отправиться на помощь родителям уездное начальство посчитало интеллигентской сентиментальностью. Ей категорично отказали.
- Тогда поеду без разрешения, - решительно заявила она.
- Попробуйте! Мы не только не выплатим вам зарплату, но и объявим по железной дороге дезертиром трудового фронта. А тогда вас ждет справедливый суд трудящегося народа.
Угроза по тому времени серьезная. Чтобы взять билет на поезд, требовался пропуск, выданный в органах милиции по справке с места работы о командировке, переводе по работе или тому подобным случаям, к которым она не имела никакого отношения. Уволиться с работы, просто подав заявление, было невозможно, в то время законом это не разрешалось.
- Что ж, обойдусь без вашей справки…, - заключила Илария.
Думали, что сказано сгоряча, но Илария решила отправиться в Петропавловск пешком, рассчитывая преодолеть путь за две недели.  В своих пеших и конных походах по уезду, по площади равному иной российской губернии, она накопила уверенность в силах. Хозяйка сшила учительнице холщовую юбку с кофтой, портянки, а хозяин смастерил по ноге мягкие обутки, да про запас – пару лаптей. Пришлось приобрести холщовый вещевой заплечный мешок, теплый платок и жакетку. Для пропитания насушили сухарей. И вот, обняв на прощание хозяйку и попросив не поминать ее лихом, ранним, еще сумеречным утром Илария навсегда покинула Гутово. Она шла, не оглядываясь, и уже не могла видеть, как пожилая женщина, украдкой смахнув слезу уголком застиранного ситцевого платка, перекрестила удаляющуюся быстрым шагом хрупкую женскую фигуру.
Мы уже знаем, что Илария, как секретарь месткома профсоюза имела «открытый лист» – документ, по которому можно было бесплатно получать подводы для передвижения в пределах своего уезда. И от Гутова до Новосибирска она поехала на лошадях, восполь-зовавшись единственный раз в своей жизни служебным положением. В Новосибирске Илария оставила чемодан с вещами и документами у знакомой, рассказав ей о своем почти нереальном плане вернуться к родителям. Поздно вечером, когда стемнело и лицо беглянки не могли рассмотреть бдительные стража порядка, знакомая проводила Иларию, снабдив на дорогу сухарями. При этом обняла ее так крепко и с такой тоской и жалостью в глазах, словно провожала на неминуемую погибель. С помощью еще одной знакомой с большим трудом удалось сесть в теплушку поезда, следовавшего в западном направлении.
Теплушка – крытый грузовой вагон с широкими раздвижными дверями и «буржуйкой»  посередине – была битком набита людьми с мешками, чемоданами и тюками. С трудом втиснувшись в нее, еще долго пришлось ждать отправления. Наконец, ночью поезд тронулся. Забывшись в тревожном и тяжелом без сновидений сне, Илария вдруг проснулась, как от толчка, когда стало светать. Люди вокруг, умудренные опытом таких поездок, стали поговаривать, что вот-вот будет проверка документов и билетов. У нее же не было ни того, ни другого, поэтому на первой же станции рано утром она вышла из теплушки. Поезд ушел, а одинокая путница с сумой за плечами осталась понуро стоять на узеньком и грязном перроне…
В начале сентября 1921 года, в жаркий еще полдень по глубокой тропе, проторенной вдоль железнодорожной линии Новониколаевск-Петропавловск, шла молодая женщина. Ее можно было принять за беженку – множество голодающих устремилось тогда из центра России в Сибирь. Только все переселенцы направлялись в одном направлении - с запада на восток, а наша героиня, наоборот, шла на запад. Навстречу попадались люди с подводами и пешие, все с котомками. На подводах ехали дети, старые и больные люди, везли домашний скарб. Это были беженцы с Поволжья, бежавшие на восток в Сибирь от разразившегося там страшного голода, уносившего тысячи и тысячи человеческих жизней. В другую сторону – на запад не шел никто. Иногда по дороге ей попадались потухшие костры, тогда она разгребала их и иногда находила печеную картофелину, случайно оставшуюся от постоя беженцев. С каким удовольствием она съедала эту картошку, стараясь растянуть наслаждение хоть чуточку подольше.
Шаг у женщины был мелкий, но необычно быстрый, поэтому складывалось впечатление, что она непрерывно бежит. Темно-коричневая юбка из домотканого холста хлестала по ногам, обутым в лапти с онучами, ситцевая кофточка в зеленый горошек свободно спадала на бедра, темный кашемировый платок был надвинут на лоб. Идти было легко: в желудке было пусто, поклажа за плечами нетяжела, ноги чувствовали себя в лаптях прекрасно. В первый же день пройдено 25 километров, но все-таки с непривычки на ногах вздулись волдыри. Ночевала она вблизи станции, боялась волков. В само помещение войти опасалась, чтобы не арестовали, как бездокументную. На ночь забиралась в стог сена или в копну, или просто под куст, но так, чтобы виднелись огни станции. Укладываясь спать, съедала половину сухаря, и, как темнело, засыпала. А просыпалась на заре, еще до восхода солнца, доедала оставшийся с вечера сухарь, если вблизи была речка или пруд, то пила воду, и шла дальше. Ноги обертывала портянками потуже и, когда надувались волдыри, прикладывала к ним листья подорожника. На второй день было пройдено уже 40 километров.
Закончилось «бабье лето», заметно похолодало. Иногда моросил мелкий и частый дождь. Во время дождя она пряталась в лесочки, попадавшиеся по дороге, под дерево, под куст. Идти в деревни, на станции, к людям боялась. Но вот однажды – это было 21 сентября, то есть в церковный праздник Рождества Пресвятой Богородицы – осмелилась и, войдя в большое село, направилась к церкви, где шла всенощная. Решила идти к священнику, который, по ее глубокому убеждению, должен был, как христианин, ее накормить и приютить на ночь. Так ей думалось, во всяком случае. Священник в церкви готовился к службе. Она нашла его дом и постучалась. Открыла женщина, видимо матушка, жена священника. Увидев невзрачный вид нищенки, она подумала, что это опять беженка с Поволжья, их много ходило по домам за милостыней, и прогнала ее прочь. Илария пошла по селу. Вошла в открытые сени одного дома. Постучалась. Ее впустили, тоже приняв за беженку. Сказали посидеть в коридоре на скамейке, где еще сидел какой-то оборванный человек. Она наслаждалась теплом дома, сидела, отдыхала. Вдруг дверь открылась и в дом вошел милиционер. Он прошел в комнату. Илария страшно испугалась, моментально соскочила с лавки и бросилась бегом из этого дома.
Уже стало почти темно, наступала ночь. Решившись еще раз попытать счастья, Илария постучалась в самый крайний дом, где светились три-четыре окна. Дверь открыла еще не старая женщина с очень добрым лицом. Она ввела позднюю гостью в комнату, где вповалку на полу лежало несколько человек. Женщина сказала, что можно лечь на пол на свободное место на половик. Илария легла и моментально заснула. Когда утром проснулась, то в комнате никого, кроме хозяйки не было уже. Она стряпала у русской печи. Добрая женщина дала на дорогу еще теплых шанежек, и путница пошла к железной дороге, продвигаясь все дальше на запад.
В среднем она проходила не менее сорока километров в сутки, несколько раз даже по пятьдесят. Боялась волков, и чтобы только не заболеть, ведь тогда, заболев, пропала бы. А ведь уже начались заморозки на почве. Утром, просыпаясь, она видела, как вся одежда – холщевая юбка, кофта и платок на голове – были покрыты инеем. Поэтому и старалась устроиться на ночлег в сено, а не под куст или под дерево. Днем согревала ходьба, ведь шла она только с одной остановкой на отдых в течение дня. С раннего утра до тех пор, пока не стемнеет, все шла и шла. И вот уже близко был Омск, а здесь ждало неожиданное приключение и задержка в пути.
В этот раз опять весь день шел дождь. Илария шла промокшая и, не доходя до какой-то станции, поняла, что на ночь надо обязательно спрятаться под крышу. Недалеко от станционного здания были туалеты. Решение зайти в женский туалет пришло сразу. Там было довольно чисто. Нарвав травы, она сидя расположилась на ночь. Кое-как промучившись до утра и окончательно озябнув на цементном полу, решила рискнуть - войти согреться в помещение станции. Зашла в маленький зал ожидания. Народу там было полно. Люди спали сидя и лежа. Где-то на верхотуре горела тусклая лампочка, воздух был, хотя и теплый (люди надышали), но тяжелый, спертый. Перешагивая через спящих, она пошла на какое-то местечко в углу и села на пол, как и все. Постепенно стала согреваться и задремала. В помещении было две двери: одна выходила на перрон, другая на площадь.
И вдруг обе двери как по команде отворились и их загородили солдаты; двое из них, видимо железнодорожная милиция, начали проверять документы. Забрали одного парня, очередь дошла до нее. Все в спутнице казалось крестьянским, но вместе с тем в поведении, в разговоре что-то проглядывало и другое. На это «что-то» и обратил внимание милицейский наряд. Когда девушка на вопрос старшего: «Кто ты и куда направляешься?» начала объяснять, что движется в Петропавловск наниматься в прислуги, милиционер уловил в ее речи интеллигентность, совсем не вязавшуюся с простенькой деревенской одеждой, и поэтому потребовал предъявить документ, удостоверяющий личность.
Такой документ имелся, даже два, зашитые в пояс юбки, но предъявить их девушка не решилась: один свидетельствовал о том, что она дочь протоиерея Илария Воскресенская, ус-пешно закончила полный курс Смольного института благородных девиц, а другой, выданный три года спустя и носивший название «мандат», сообщал, что «Предъявитель сего тов. Воскресенская Илария назначена отделом работниц при Новониколаевском губкоме РКП(б) волостным организатором по работе среди женщин во всех селениях Гутовской волости».
Да, это были весомые официальные бумаги, только одна выдана на госпожу «благородную девицу», а другая – на «товарища». Поэтому Илария, понимая, что такое разночтение может усилить подозрения, вынуждена была отвечать, что документы потеряла. По этой причине ее и арестовали. Обоих задержанных вывели на перрон и посадили в бывший ларек, у которого спереди от бордюра до крыши была сделана деревянная решетка из вертикально набитых досок. В этой клетке у задней стенки была скамейка и оба сели на нее в ожидании своей участи. Наступил день, они сидели под замком. Проходящие по перрону люди смотрели на них как на интересный экспонат. Некоторые сердобольные женщины просовывали хлеб, печеную картошку, так что без пищи узники не остались. Вечером конвой вывел их из клетки и в сопровождении вооруженного красноармейца отправил на поезде в Омск вместе с другими подозрительными личностями.
В Омске в милиции на вокзале ее допросила: кто, откуда, куда едет. Она сказала, что зовут ее Гутовская Мария, 17 лет, едет в Петропавловск поступать домработницей к знакомому ответственному работнику Калинину. На этом первый допрос закончился и Иларию отправили в камеру, где находилось десять-двенадцать женщин. Все они были отпетые хулиганки и спекулянтки, беспрестанно ссорились, ругались. Была и одна девочка четырнадцати лет. Ее на следующий день выпустили, как несовершеннолетнюю. Илария успела дать ей открытку, чтобы та опустила ее в почтовый ящик. Эта открытка и карандаш были заранее припасены при выходе в путь – на всякий случай. Открытка адресовалась маме с папой и содержала просьбу, чтобы они сходили к Василию Ивановичу Калинину, председателю Петропавловского ЕПО (единого потребительского общества) и попросили поручиться за нее и похлопотать об освобождении. Подписалась – «Гутовская», чтобы родителям было понятно. В.И. Калинин работал вместе с Александром Федоровичем в канцелярии интендантских мастерских в Уфе и Челябинске. Он, оказывается, был член ВКП(б) и когда белые отступили из Петропавловска, получил назначение в ЕПО. Дойдет ли открытка, опустит ли ее девочка, поможет ли Василий Иванович, она – оптимистка – была уверена, что все будет хорошо. А пока что была возможность неделю-другую отдохнуть в камере при омском вокзале.
Женщин ежедневно водили под конвоем на работу. Главным образом – мыть полы. Один раз, моя пол, деревянный, с выщербленными досками, она случайно вогнала себе под ноготь большого пальца огромную занозу. Было ужасно больно, шла кровь, палец распух. Конвойный сжалился и больше ее мыть полы не водили. Кормили арестованных два раза в день. Утром две женщины под конвоем ходили на кухню и приносили огромный котел жидкой пенной каши и деревянные ложки. Котел ставился посредине камеры. Все садились вокруг и черпали кашу. После работы – часов в пять вечера – опять приносили котел с такой же кашей. Спали на деревянных нарах, подкладывая под голову у кого что есть.
Время тянулось долго и однообразно. Ноги отдохнули, Илария выспалась наконец-то в тепле, ничего плохого в части своей дальнейшей судьбы не предполагая. Немного надеялась и на результат отправленной открытки. Как-то под вечер в камере прозвучало: «Гутовская Мария, на допрос!» Дежурный отвел ее к начальству. В тесном кабинете за столом сидел капитан. В руках у него была телеграмма. Он еще раз спросил фамилию, кто из знакомых есть в Петропавловске, кем она приходится товарищу Калинину, почему идет к нему. Илария без запинки повторила свою версию, что идет к Василию Ивановичу в домработницы, что он знал всю ее семью. Капитан сказал, что товарищ Калинин прислал телеграмму, он ручается за нее и просит отпустить. Сказал, что больше ее не будут задерживать, и что она может быть свободной. А вот на просьбу дать какой-нибудь документ или справку, чтобы нигде больше не остановили, он отказал. Ничего другого не оставалось, как взять в камере свой заплечный мешок, попрощаться с женщинами и выйти на свободу на все четыре стороны.
Из этих сторон Илария неизменно выбрала западную.
Здесь ей надо было перебраться на другой берег Иртыша, и она заторопилась к переправе. На всякий случай у нее оставалось немного денег в мешке. Все, что было, до последней копеечки, пришлось отдать лодочнику. Переправившись на другой берег, она ступила на протоптанную тропу и зашагала по ней вперед.
На том берегу была станция Куломзино, к которой привела ее тропа, и вблизи которой удалось устроиться на ночлег. А потом опять шагала и шагала вдоль железнодорожного полотна на запад. За спиной оставалось до сорока верст при условии, что вставать приходилось с восходом солнца и ложиться с наступлением темноты. Странно, но ее миновала даже простуда. Сказалась институтская закалка: смолянкам предписывалось утреннее обмывание холодной водой, прохладный воздух в классах и дортуарах и… легкая походка. Чтобы добиться правильной осанки, девочкам назначались довольно жесткие процедуры, одна из них – лежание на гладкой доске в течение получаса…
Один раз ей повезло: попросилась на ночлег к путевому обходчику. Не сразу, но ее впустили. Там была большая семья: жена, дети, бабушка и сам хозяин. На ужин они варили пельмени. Нежданной гостье тоже дали в миске. Для нее такое угощение было просто праздником. Спать уложили на полатях, в тепле. И даже по прошествии многих десятилетий Илария с теплым чувством благодарности вспоминала эту семью, их маленький домик у железнодорожного полотна. А утром она опять пустилась в путь. Петропавловск был уже близко.
Конец сентября напоминал все чаще о приближающейся зиме – днем яркое, но уже не согревающее солнце, а к утру заморозки. К холоду прибавился голод: после истории в Омске Илария уже не рисковала заходить на большие станции, чтобы разжиться едой. Однажды, в дождливый и промозглый вечер девушка увидела впереди одинокий хутор. Она уже не рассчитывала на подаяние, а тем более на приглашение к столу, хотя бы позволили ночевать под крышей.
Постучала в ворота. Лаем откликнулись собаки, потом раздалась громкая немецкая речь, и в калитке показался мужчина. Илария поняла, что наткнулась на колониста. Такие хутора изредка встречались в степи. Увидев перед собой беженку, хозяин на ломаном русском языке закричал, чтобы она убиралась прочь, что ему надоели попрошайки-бездельники, пригрозил спустить собак. И тут девушка в ответ обрушилась на него с упреками на превосходном немецком языке, продолжив на французском и закончив на английском, выпалив к тому же весь известный ей запас ругательного лексикона, самым мягким в котором было «швайн» .
Колонист, оторопело уставившись на необычную спутницу, посторонился, чтобы дать ей пройти во двор. Но Илария в ответ на этот жест повернулась спиной и пошагала прочь от хутора в дождливую темнеющую степь. Конечно, она поступила нерационально, непрактично, но именно так полагалось поступить, чтобы сохранить человеческое достоинство – в ту минуту единственно имевшееся при ней богатство. И, возможно, в награду, судьба преподнесла ей подарок: наткнулась на брошенную стоянку крестьян, ехавших, видать, обозом, возле обширного кострища нашла обгорелую картофелину и хлебную корочку…
4 октября 1921 года в 7 часов утра, как показывали вокзальные часы, «дезертир трудового фронта» входила в Петропавловск. Спрашивая встречных, приблизилась к кирпичным стенам женского монастыря, от которого, как писала Антонина Ефимовна, рукой подать до их дома. Разыскала улицу, где жили родители с Павликом и Лелей (Алексеем). Крытый по амбарному, то есть на два ската, он предстал перед ней выдвинутым на дощатый тротуар высоким крыльцом с поручнями и двустворчатой покосившейся от ветхости дверью.
Поправив суму и глубоко вздохнув, чтобы унять волнение, Илария постучала.
«Иди, иди, не подаем, - выглянул из-за двери светловолосый мальчик, безразлично рассматривая разбитые лапти «нищенки». Это был Алексей, Леля, как его звали по-домашнему, младший брат Иларии, крестник великого князя Иоанна…
С трудом сдерживая подступившие к горлу рыдания, она только и смогла чуть слышно произнести: «Позови маму». И вот распахнулась дверь, ведущая из кухни в комнату, и вошла Антонина Ефимовна. Она услышала, что кто-то пришел, а, увидев медленно оседающую на пол Иларию, сразу узнала и бросилась к ней, приводя в чувство. Начались объятия, поцелуи и слезы. Потом ее долго мыли в корыте на кухне, а всю грязную и излохмаченную одежду сожгли в русской печке: портянки, белье, холщевую юбку и кофту, лапти, заплечный мешок, платок.
Так, после двух лет отлучки, Илария снова оказалась в семье своих родителей. Шел 1921 год, год массового голода в Поволжье, год тифозной эпидемии, год разрухи…
Первое время она очень боялась милиционеров, проходящих около дома. Думала – не за ней ли? Ведь клеймо дезертира труда с нее никто не снимал. Со временем страх прошел. Александр Федорович поговорил с Василием Ивановичем Калининым, и он устроил девушку на работу в правление Петропавловского ЕПО, председателем которого работал. Через некоторое время приехали из Казани и из Уфы остальные члены семьи. Из Казани: Оля, Митя, Юля, Таля и Ася; из Уфы: няня и Мара. Петя был в Красной Армии, где-то в Сибири. У них была одна комната, где все в тесноте и разместились, сделав нары от стены до стены. Исключение было для главы семьи – ему была предоставлена железная кровать, а няня спала на топчане в коридоре.
Илария с Митей еще успели сходить в местный драмтеатр на спектакль «За монастырской стеной». Причем Митя оказался там совершенно случайно и безо всякого желания. Однажды, возвращаясь с работы, Илария увидела афишу о предстоящем спектакле. И так захотелось хоть на час окунуться в ту далекую, из прошлой жизни, обстановку актерского искусства, пусть даже с поправкой на местный провинциальный уровень, что отговорить себя она не смогла. Вечером рассказала о своих планах маме.
- Нет и еще раз нет, - услышала она категоричное в ответ, - не надо выставляться на показ. Не в чем идти, да и не к чему. Публика тут не та и воспримут пришедшую без сопровождения девушку вполне однозначно. Сама понимаешь, как.
- Мама, но ведь это же глупо. И я вполне взрослый и самостоятельный человек. Почему ко мне такое недоверие?
- Я уже сказала, что одна ты не пойдешь. Ни к чему это.
- Ладно, тогда я могу пойти с братом Митей в качестве сопровождающего.
Так эта несколько необычная пара: двадцатидвухлетняя девушка и шестнадцатилетний «кавалер» побывали на театральном представлении.
А потом на город обрушился сыпной тиф , не обойдя стороной и семью Воскресенских. Вероятно, по дороге в Петропавловск дети нахватались зараженных тифом вшей и сами уже были ими заражены. Один за другим свалились все приехавшие дети, а вслед за ними Антонина Ефимовна с Павликом и Лелей. Иларии кто-то посоветовал принимать йод. Она пила его с водой или молоком регулярно и не заболела. Самым последним заболел Александр Федорович, но, что было самым страшным, не сыпным, а возвратным тифом. Днем в доме дежурила монахиня из того монастыря, где семья раньше жила, а Илария, придя с работы, окуналась с головой в кучу разных дел: надо было готовить еду в русской печке на кухне, всем ставить градусники, кому-то и клизму, давать пить тем, у кого был сильный жар, а тех, кто уже выздоравливал, кормить. Все были на лысо стриженые, кроме главы семьи. Потом стирала, выносила горшки, клала мокрые тряпки на головы тем, кто стонал и бредил в жару. Хорошо еще, что хлеб, керосин, молоко и кое-какие другие продукты помогали покупать монахини. По воскресеньям Илария ходила на базар. Один раз купила там конину и в течение нескольких дней все ели бефстроганов, сделанный на несколько дней в латке. Конину семья покупала несколько раз. Когда это мясо молодого жеребенка оно было вкусным и совсем не пахло.
Приближался новый 1922 год. Конечно, о празднике никто и не помышлял. Некоторые больные уже вставали и помогали ухаживать за лежащими в тифе. Постепенно дело шло на поправку. Но вот в январе 1922 года не выдержало нянино сердце, она скончалась. До этого в бреду она все говорила: «Я ухожу, ну вот и уйду!» Илария увидела, как неестественно болтается голова у умершей, когда ее, раздетую приподняла на топчане монахиня, чтобы обмыть. Не выдержав, Илария отошла за открытую в комнату дверь, чтобы никто не видел, и плакала. Потом няню хоронили. Перед выносом из дома гроб с ее телом поставили в комнату, чтобы все мы могли посмотреть на нее в последний раз и проститься. Ходячие подошли к гробу, лежачие присели на палатях. Гроб пронесли около кровати Александра Федоровича. Он приподнялся и исхудавшей рукой перекрестил няню. На кладбище гроб везли на подводе на санях. Провожала няню Илария одна. Так и окончилась жизнь этой кроткой чудесной женщины, преданно отдавшей все последние годы своей жизни детям семьи Воскресенских.
Через несколько дней после смерти няни у Александра Федоровича начался второй приступ возвратного тифа. Ослабленный организм не выдержал, Александр Федорович умер.  Стоял стылый январь 1922 года. В организации похорон все было сделано монастырем, где они раньше жили. К тому времени почти все дети тиф перенесли. Были на ногах, но худые, бледные, стриженые, жалкие на вид. Гроб с телом о.Александра Воскресенского установили в церкви, где он в последнее время служил. В день похорон на панихиде присутствовала вся семья с мамой во главе. При прощании Илария не выдержала и громко зарыдала. Похоронили Александра Федоровича около церкви на ее территории.
Через 96 лет автор повествования в поисках захоронения Александра Федоровича Воскресенского обратился к настоятелю храма Всех Святых г. Петропавловска Северо-Казахстанской области Казахстана. 16 марта 2018 г. получен ответ:
«Здравствуйте, Андрей Григорьевич!
Получили Ваше письмо-обращение с просьбой помочь найти захоронение вашего прадеда священника Александра, который покоится на территории храма Всех Святых г. Петропавловска (так можно полагать из-за того, что он служил в храме при монастыре, а в то время в г. Петропавловске монашеская женская община существовала только при этом храме).
К сожалению, в настоящее время от захоронений вокруг церкви мало что осталось, утрачено абсолютное большинство могил. Это произошло из-за того, что в советское время территорию кладбища отняли у церкви, и в настоящее время на месте его стоит стадион, гаражи и пустырь, поросший кустарником.
Остались лишь 5 захоронений, на территории непосредственно церкви, за ее алтарем, чьи они нам известно, но, к сожалению, среди них нет могилы отца Александра.
К сожалению, по этой причине не можем вам помочь. Однако, мы хотели бы просить вашего разрешения опубликовать на официальном сайте епархии историю вашего прадеда священника Александра, чтобы память о нем осталась в сердцах верующих христиан г. Петропавловска.
С уважением, Заведующий канцелярией Петропавловского Епархиального Управления
священник Михаил Березин».
Статья об А.Ф. Воскресенском была подготовлена и направлена. Вскоре она появилась на официальном сайте Петропавловской и Булаевской епархии. Хотя и в сильно урезанном виде.
Найденные останки тех, кто был захоронен на кладбище, при его ликвидации перенесли и перезахоронили в общей могиле. Над захоронением установлен памятник...


Продолжение материала "Илария, Майя, Андрей. Часть первая", полный текст материалов "Илария, Майя, Андрей. Часть вторая", "Илария, Майя, Андрей. Часть третья" с фото, сканами документов, ссылками на источники и о породнившихся с ними (по Костромской; Казанской и Симбирской губерниям) можно прочитать и скачать, пройдя по ссылкам:
https://disk.yandex.ru/d/gk2jmIeNB85Ieg
и
https://disk.yandex.ru/d/SmaCMGtDt0jbkQ


Используемые сокращения:
РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политической истории
СПБ/СПб – Санкт-Петербург
ЦАМО – Центральный архив Министерства обороны


Подготовил Войчук Андрей Григорьевич. Курск. 2023. voichuk2010@yandex.ru