Слабая женщина с сильным характером. Гл. 3

Глава 3

Время шло. Пожилые, больные правители страны умирали один за другим. На их место приходили другие, но лучше жизнь на селе не становилась. Наоборот, всё вокруг как-то разом изменилось. Быстро опустел совхоз, закрылась ферма. Разворовали под прикрытием приватизации всё, что можно было унести, продать. Работы не стало. Наступила в совхозе разруха и опустошение. Постепенно спивался и без того любящий выпить народ. Озлобились люди. Так никто ничего из селян не понял, что это за  Перестройка такая и зачем она нужна, если всё развалила. Какая такая свобода? И что с ней делать, когда ни работы, ни продуктов.    
Одинаково и безнадёжно пролетала жизнь у Любы. День за днём, год за годом. Молодость уходила вместе с верой и мечтами в счастливую жизнь, где не было постоянных пьянок и побоев мужа, где не было слышно вечно недовольной всем и на всех свекрови. Не сложилась жизнь. Изогнулась, надломилась судьба. Люба вроде и не стара, да старухой себя чувствовала, словно не одну, а все три жизни ей пришлось прожить, да все несчастливые. Иногда душу так в комок стянет обида за прожитые зря годы, что бывало, зайдёт она за огороды, кинется на траву и взвоет вместе с ветром, как собака побитая.
Сказано без любви семью не построить. Да что там, хороший пирог не выпечь без доброго замеса. Любовь? А что это за такое понятие любовь? Любовь к сыну, это понятно, это одно. Это она понимала и чувствовала. А вот любовь к мужчине…
– Прошло моё время. Видно суждено мне доживать, не познав этого чувства, – рассуждала Люба, плача у телевизора досматривая очередной мексиканский или бразильский сериал.      
Да и мечтать о светлом чувстве некогда. На себе тащила Люба весь дом. Все силы свои хозяйству отдавала. Корова, поросёнок, да куры, хозяйство малое, а труда большого требует. Своё хозяйство, да огород не дали голодом маяться. Но устала Люба. Очень устала от работы тяжёлой, от жизни неустроенной, от постоянного нытья и придирок свекрови.
Годы шли, а жизни нормальной так и не настало. Муж всё больше пил, да так сильно пил, что на побои сил у него не стало хватать. Вот так и жили, если это можно жизнью назвать. Жаль себя, а ещё жальче ей сына своего. Грубым стал с ней, непонятным. Характером  всё больше в свекровь и отца своего схожим.
Люба думала, защитник её растёт, а вырос Феденька, выяснилось, что вместе с отцом и бабкой не уважать её стал. Может он и прав? По ночам, в горькую бессонницу Люба думала, за что они так её ненавидят и сама отвечала, за покорность, за не сопротивление их злу.
Вот уже у Федора белобрысые усы пробились. Она скрывала от сына, но  в тайне в отличие от него и сородичей ждала повестки из военкомата. Не могла дождаться момента его проводов в Армию, наивно предполагая, что там-то он  непременно исправится. Побудет два года без отца-алкаша, бабки злыдни, поймет, как любит его она – мать, и отвернётся сын от пьянства, да хулиганства. Ошибалась. Вернулся сын, Слава Богу, с ногами, руками. Да и Чечни ему удалось избежать. Только счастья с его возвращением не прибавилось.
Иногда, ей казалось не свою, а чью-то чужую жизнь она проживает. По ночам, часто думала, как бы жила, если б замуж за Николая не вышла. Что изменилось бы в её судьбе? Вера в то, что она непременно была бы счастлива, любима, не испугайся она тогда в юности остаться навсегда одной, не давала ей покоя, и от этого не хотелось жить вовсе. 
Сколько раз она обдумывала план своей смерти. Несколько лет эта навязчивая мысль ходила с ней, преследуя её повсюду. Если Люба заходила в сарай, то непременно высматривала удобный пенёк и думала, какую надо подобрать  веревку. Если шла мимо реки, то необъяснимая сила тянуло её к воде и ноги сами бежали к берегу.
Но однажды один страшный случай изменил ход её жизни. Спешила она на станцию, к проходящим поездам. Там, с односельчанами они продавали пассажирам наборы с незатейливой готовой домашней снедью: горячей картошкой, варёными яйцами, да овощами с огорода, пирожками. В этот день она замешкалась дома и не успела выйти со всеми. Шла быстрым шагом, поспеть хотела за соседями. Переходила речку по мосту и сквозь шум поездов от рядом находящейся станции, грохота громкоговорителя объявляющего движение составов, вдруг послышался ей детский крик и плач.
– Мамочка, мамочка не убивай меня! Не надо. Мамочка я буду тебя слушаться, буду тебя любить!
Люба остановилась, не веря тому, что послышалось. Прислушалась. Детский голосок раздался явственней. От душераздирающего крика маленького мальчугана у неё до боли, до помутнения в голове сжалось сердце.
– Мамочка, родненькая моя, прошу тебя, не убивай нас. Мы будем тебя слушаться. Мы тебя ещё больше любить будем!
Люба, бросив поклажу наземь, облокотилась на перила и посмотрела туда, откуда неслась мольба ребёнка. Ту картину ужаса, которую она увидела, придумать было невозможно. Только что распаренная от быстрой ходьбы женщина, почувствовала, как её сковал холод, руки посинели от непроизвольно сильно сжатых кулаков. Люба бежала под мост, словно какая-то неведомая сила толкала её в спину, помогая уставшей женщине добежать до цели. Увидев, как толстая неряшливо одетая женщина стояла, наклонившись над черноволосым мальчиком лет шести-семи и пыхтя, сжимала грязными пальцами его тоненькую шею, Люба с разбега всем телом навалилась на убийцу. Лицо пацанёнка уже стало серым, освободившись, он стал откашливаться, с жадностью глотая воздух. Сбив с ног и оказавшись верхом на пьяной бабе, она обеими руками впилась в её немытые волосы и стала бить головой о забетонированную подушку крепления моста.
– Гадина, ты что делаешь? Гадина! – хрипела Люба вдруг пересохшим горлом.
В какой-то момент ей показалось, что под ней лежит и извивается, не известная всем в округе пьяная зэчка Нюрка, а её Любина свекровь. Ещё сильней она стала бить её по голове, представляя ненавистное лицо Митрофанихи, не слыша крика и мата, которым Нюрка обсыпала свою обидчицу.
– Ты за всё ответишь, на тебе! – приговаривала она, нанося ей следующий удар.
Вдруг, до её сознания дошел горький плач мальчика, который пришёл в себя. Падая, заплетаясь в своих худых, как спичка ногах, с торчащими острыми коленками, кашляя, он стал бегать вокруг дерущихся женщин, сложив ладошки вместе, как при молитве и жалобно просить:   
– Тётенька, не трогай мамку, не убивай мамку! Она хорошая!
Услышав эти слова, Люба словно опомнилась. Она сидела на плюющейся кровью бабе и всё ещё держала её за волосы, пока та не улучшив момента, не скинула Любу с себя. Подбежавшие к ним мужики, шедшие мимо и видевшие картину избиения Нюрки с ободряющими высказываниями стали заламывать и связывать убийце руки.
Только теперь на бетонном покрытии основания моста, между стоящих любопытных тел людей, Люба заметила лежащую мёртвую маленькую лет трёх-четырёх девочку. Мальчик, всё так же, со сложенными в лодочку руками, то подбегал к скручивающим её мать мужикам, прося не бить её, то к распростёртой на бетоне девочке, голося и размазывая слёзы по грязному лицу.
– Оленька, не умирай, я прошу тебя, не умирай!
Кто-то уже успел  накинуть на искажённое смертью лицо девочки чистую тряпицу. Но ветер сдувал её с лица ребёнка, словно хотел сам в последний раз обласкать, нежно закрыть глаза на маленьком славном личике. Кто-то из женщин подошёл и положил по обе стороны тряпицы два небольших камня, чтобы ветер не смог обнажить последний взгляд девочки, устремлённый туда, куда недавно улетела её душа. Из-под белой тряпицы, торчали две тонюсенькие кое-как заплетённые косички. 
Любе помогли подняться с земли. Кто-то из подоспевших женщин, стал вытирать кровь с поцарапанного грязными ногтями Нюрки лица, которая, то озлобленно ругаясь, то истерически смеясь, кричала:
– Мне по-барабану, топила щенят и буду топить. Не нужны они мне!
Кто-то из женщин нервно отвечал ей:
– Зачем рожала? Оставить не могла в роддоме?
– У тебя спросить забыла! – развязно отвечала Нюрка.
– Так им на зоне дети нужны. Они их рожают, чтобы послабление для себя сделать. А потом, конечно, зачем они им, –  хмуро объяснял стоящий рядом мужичок.
Тут к Нюрке подбежал её сын, которого она недавно душила.
– Мамочка, мама! – закричал он и, протиснувшись сквозь плотный круг стоящих вокруг мужчин, подскочил к Нюрке. Но она, с силой выставила ногу вперёд, ударив мальчугана в пах. От боли он скрутился в маленький клубочек и не заплакал, заскулил, как покалеченный щенок. Вытирая и размазывая слёзы по грязному лицу, мальчик отполз от матери в сторону, где к нему пришли на помощь женщины. Люба, ещё не пришедшая в себя, подскочила к Нюрке и с силой ногой ударила её в живот. Что было потом, она помнит с трудом. Обессиленная Люба упала на землю. До неё  отрывками доносились то крики негодования женщин, которые накинулись с кулаками на Нюрку, то плачь мальчика, то причитания людей у трупа маленькой девочки. Не жить бы зэчке и не получила бы она в дальнейшем ещё один срок, если бы не подоспел подъехавший вовремя милицейский наряд со станции.
После этого случая Люба перестала помышлять о самоубийстве. Но ещё больше осунулась, замкнулась в себе. Жила по инерции. Только бить себя больше не позволяла.
Одним зимним вечером сидя за столом под лампой, она занималась штопкой. Так по мелочи, насобирала бельишко. В своей комнате, развалившись, пьяный муж требовал её подойти.
– Отстань, – вдруг тихо и твёрдо сказала Люба. Первый раз она позволила себе так ответить мужу.
– Что ты сказала, а ну-ка повтори! – качаясь от выпитого, Николайь подошёл к жене и замахнулся на неё.
Но вдруг, неожиданно для себя, Люба схватила большие портняжьи ножницы и с силой воткнула их в несколько раз сложенное старенькое одеяло, приспособленное для глажки белья. Ножницы, проткнув слои одеяла, остались торчать в нём, медленно раскачиваясь, как маятник на часах. Николай замер и удивлённо смотрел на движение ножниц.
– Ещё раз, – тихо  вымолвила, не ожидавшая от себя такого Люба, –  ещё раз, ты поднимешь на меня руку, они будут в тебе.
В глазах женщины, которые она подняла на мужа, не было ненависти. Была спокойная уверенность, что она это сделает. Николай, растерянно махнув рукой и грязно выругавшись, ушёл в свою комнату и лёг в кровать.
Свекровь, увидев эту сцену, молча, ретировалась на кухню. С этого дня старуха стала стараться меньше задевать невестку. И исподволь как-то с опаской поглядывала на непривычно строгую, и казалось, изменившуюся сноху.
После случая с зэчкой Нюркой, топившей своих детей, Люба почувствовала, что односельчане, относившиеся к ней до этого с осторожностью, а некоторые и полупрезрительно, стали более приветливы к ней. Сначала она удивлялась новому к себе отношению, а потом поняла. Если не уважаешь себя сам, то никто и уважать тебя не будет. Терпеть на глазах у всех односельчан оскорбления и побои мужа алкоголика, постоянно переносить  обиды и наговоры свекрови – это самоуничтожение. Но после этого случая, Люба и для себя поняла, что в ней что-то надломилось и выпрямилось. Она даже внешне изменилась. Стала более  стройной, что ли? Или просто, почувствовав свою силу, у неё выпрямилась спина. И смотреть она стала на собеседников по-другому. Прямо, открыто. Говорить более громко и уверенно.
Со временем в доме стало тише. Николай вклинился в бригаду шабашников. Ездил с ними по окрестным сёлам и деревням возводить дачи для городских приезжих. Строили, они конечно, как придётся. Какие из них плотники? Да и трясущимися руками много не настроишь.
Получат аванс, пропьют, передерутся, отойдут с горем пополам от выпивки и побоев, еле поставят сруб, переезжают к другим дачникам, в другое село. Так и пропадал Николай с весны до глубокой осени.
Свекровь, обмякла вся телом, постарела. Заведёт иногда свою пластинку нравоучительную, да только Люба молча, взглянет на неё, та и замолчит. Уж чего она во взгляде невестки такое страшное видела, Люба сама удивлялась. Только стало Любе всё безразлично. Работала на огороде и по дому по инерции. Дома поговорить не с кем.
Подруга Маша в город подалась, на рынке вещами торговать. Новое слово для таких как она придумали «челноки». И то, правда. Катается туда-сюда. То в Москву, то в областной центр. Приезжает домой наездами такого порасскажет! Вот только одна отдушина и была у Любы, редкие разговоры с Машей. Всё звала она Любу с собой в город, только та отмахивалась.
Так и жили. Вернулся как-то Николай с шабашки, деньги привёз. Не деньги, а слёзы одни. Люба на станции больше выручает, чем он привёз. Рассчитались с их бригадой или где они сами достали, неизвестно, коньяком паленным. Вскоре, кто пил этот коньяк посинел. Мужики стали натурально с синей кожей и белыми, белее седины волосами. Смеялся народ над ними, да недолго смеяться пришлось. Один за другим помирать стали синие мужики. Что ни день, то похороны.
Так очередь дошла и до Николая. И он следом за ними ушёл на тот свет. Голосила свекровь, убивалась. Федя плакал, отца жалел. Одна Люба каменная сидела. Всё сделала, как положено, только ни одной слезы не проронила. Не было у неё больше слёз. Видно выплакала она все свои слёзы, когда бил он её, да мучил.
Похоронили Николая, а через некоторое время, надо же было соседу, старику Иванычу, давно похоронившую свою больную жену, где-то достать этой синей отравы и помереть? Знал ведь, старый, что пол села полегло от этой дряни, но видно алкогольная жажда сильнее разума. И его снесли на кладбище. А за поминальным столом зять старика, приехавший из города, так и сказал, что продаст дом и землю деда новым городским хозяевам под постройку коттеджа.
Вскоре на месте старого дома деда Иваныча вырос небольшой, красивый сруб в два этажа. Жить бы людям да радоваться. Да что-то стало с сельчанами. Нет, раньше при «советах» тоже завидовали друг другу. Чего уж там, всё на селе было. Но чтобы такой злобы, как с появлением новых дачников, никто припомнить не мог.               
А уж свекровь Любина нашла себе отдушину! Старая, а всё туда же! Взялась новых соседей сживать со свету. То по её выходило, что они лишнюю землю прихватили, то свет никому неведомым способом воровали. И чего  только в её больной голове не крутилось. При Любе боялась она задирать новых соседей, а уж стоило той уйти, так крик стоял на всю округу:
– Разжирели все городские, теперь дачи им подавай! Понаехали богачи! Усадьбы взялись строить. Навоза им понюхать захотелось, а мы как жили, так и дальше жить должны в этом навозе! – поднимая вверх свою клюку, кричала она через забор новым соседям.
Всё Федьку подзуживала. А Фёдор, после похорон отца, как занял его комнату, так в настоящего Николая превратился. Стал только ещё злее. Так и норовил с  молодым соседом драку затеять. Спокойно мимо их ворот пройти не мог. 
– Было время жгли таких огнём, да сажали! Все воры, проходимцы!
Как только Люба не просила сына оставить в покое соседей, в ответ только и слышала:
– Ты мать, дура, права бабка, что так говорит о тебе. Иди, твоё дело в сарае коровам хвосты крутить.
Бегала Люба к молодым соседям. Прощения за сына, да за свекровь старую злыдню просить. То молока принесёт, то с огорода овощей немного. Фёдора это ещё больше злило. А от злости той, пить больше стал. Опять Люба стала слёзы лить по ночам.
– То отец жизни никакой не давал, теперь сын вырос такой же. Только душа его ещё злой зависти полна. Живут люди, тебя не трогают. И ты стремись к лучшему. Так нет, ему всё дать кто-то и что-то должен. Все блага на тарелке принести. А всё бабка науськала. Всю злость свою, что сыну не додала, внуку оставила.
Любовь свекровь и ругала и угрожала ей битьём. Просила отстать от приезжих.
– Не дай Бог, Федька беду, какую сотворит, я тебя первую изничтожу!  –  грозилась она старухе. А та только поджимала губы, обиженно уходила в свою комнату, а потом жаловалась внуку и на мать и на соседей. Так и крутилось колесо ненависти и непонимания.