Слабая женщина с сильным характером. Гл. 4

Глава 4

За окном ещё стояла предрассветная темень, а Люба соскочила с постели, словно какая-то неведомая сила подтолкнула её в спину и заставила резко подняться. Она схватилась за сердце. От острой боли не было возможности ни вдохнуть, ни выдохнуть. Осторожно спустив ноги с кровати, постаралась принять удобную позу, чтобы очередная горячая спица боли, впившаяся в сердце, ещё раз не пронзила её. Кое-как легла на высоко поднятые подушки.
– Господи, спаси и помилуй. Ангел Хранитель, огради моего сыночка от беды. Наставь его на путь истины. Не дай сгинуть зря душе его, – по щекам ручьём полились слёзы, – Господи, прости меня грешную. Это ведь я виновата, я. Это всё мой характер безвольный виноват. Слабая я. Другие живут, сопротивляются злу. А я терпела ради чего? Зачем? Зачем без любви замуж шла? Какую выгоду имела? Вот результат! Моя жизнь никудышная и жизнь сына загублена. По дорожке отца идёт, – про себя молилась и причитала Люба. Сердце не обманешь. Что-то да случится, сердце беду чувствует.
Она ещё полежала. Подождала когда острая боль отойдёт, освободив дорогу другой, противно ноющей. Той боли, которая отдаёт где-то в солнечном сплетении и что странно, под правой лопаткой от чего рука всегда болит, как от вывиха.
– Надо вставать. Кому надо и зачем?
Кому надо те ещё спали. Ровно, по-старчески сопела свекровь в своей маленькой комнатушке. После очередной пьянки заковыристо храпел Фёдор. Люба осторожно подошла к сыну. Не обращая внимания на боль в руке, перевернула массивный торс на бок. Сын пьяно зарычал, извергая неприятный запах перегара, как сказочный дракон изрыгающий огонь из своей страшной пасти.
Взяв стакан холодного молока, накинув на себя старенький платок, она вышла на крыльцо, прислонилась на влажную от утренней росы опору крыльца. Люба любила эти утренние часы рассвета, когда солнце расправляло свои тёплые лучи и запускало их в дебри леса, словно причёсывая косы у берёзок в предлесье, вплетая в них, то розовые, то алые ленты.
Немного посидев на крыльце и медленно выпив молоко, она  подоила корову ловкими движениями рук, опустошив её набухшее вымя. Процедив молоко через марлю, стала замешивать опару на тесто. Федька опять вчера нашёл её заначку и всё пропил разом. Бороться с ним у неё уже не было сил. Даже обида на него непутёвого куда-то подевалась.
Раньше, когда он с горящим нутром от выпитого накануне, рылся в её вещах, разыскивая с трудом собираемые ей десятирублёвки, она с ним даже дралась. Но однажды, он схватил её за плечи и так сильно сжал с ненавистью глядя в глаза, что больше Люба не препятствовала сыну. Не потому, что испугалась его. Не хотела видеть в нём в её мальчике взрослом уже мужчине черты лица молодого Кольки.
– Ищи, коль совесть пропил. Собираю-то тебя кормить, да вот бабку твою хоронить. Как прикажешь, когда время подойдёт? 
Но понимала, что совесть, и правда, он пропил давно. А может и ругать его бесполезно – она виновата. Не смогла воспитать, внушить, оградить. А вот Маша, когда приезжает, всегда говорит ей, что у Любы самооценка низкая. Отсюда все беды. Говорит, если ты себя не любишь, никто тебя не полюбит. А как это себя любить? И возможно ли это – себя любить? Непонятно.
– Надо ставить тесто, – напомнила она себе и пошла в кухню. Её рабочий день начался.            
В этот злосчастный день, умаявшись с пирогами и сделав всю работу по дому, она пришла со станции, где у проезжающих её пирожки шли нарасхват, уставшая и всё ещё с ноющей болью в грудине. Люба немного успокоилась, увидев, что Фёдор уже спит, а свекровь громко молится, собираясь в постель. Она обессилено прилегла одетая на диван, думая передохнуть. Но сон  охватил её путаной паутиной, и она провалилась  в тревожное забытье.    
Во сне Люба стонала и задыхалась. Ей снилось, что она горит изнутри. Её поливают из вёдер водой, но тело продолжает гореть и обугливаться. Она смотрит на свои руки, но видит вместо пальцев чёрные обугленные закорючки.      
– Горит, горит!!! Пожар!!! – Люба соскочила с постели, думая, что её подняли крики из виденного сна-ужаса.
– Неужели уже рассвет? – подумала она, растерянно глядя в окно, за которым полыхало зарево. Но это был пожар. Горел недавно отстроенный дом молодых соседей.
– Сейчас огонь может перекинуться на соседский дом, – слышались крики с улицы.
Из своей комнаты выглянула свекровь. С впалыми внутрь рта губами, зубные протезы она снимала на ночь, с распущенными жидкими волосами, которые по утрам она  прятала под платком и в белой длинной полотняной сорочке, старушка походила на смерть из детских сказок.
– Пожар! Выходи быстрее на улицу, – крикнула Люба, поняв происходящее.
– Кто, где горит? – спросонья испугано спрашивала свекровь.
– Соседи! Городские горят, – ответила ей Люба, – Фёдор, Фёдор где? – в ужасе Люба кинулась  в его комнату. Она была пуста.
– А! Городские! Буржуи недобитые! Свершилось! – услышала Люба, выскочив из комнаты сына. Она увидела стоящую около окна свекровь, которая подняв худые старческие руки вверх и  радостно тряся костлявыми кулачками, кричала.
– Дождалась! Дождалась кары небесной! Услышал Бог мои молитвы! – старуха в пол-оборота повернула голову в сторону Любы. В её зрачках прыгали языки пламени, она улыбалась. Но беззубый рот выдавливал не улыбку, а ухмылку дьявола, поднявшегося из Ада.
Люба, как зверь кинулась на старуху. Схватив её за тонкую шею, она изо всех сил сжала её:
– Это ты всё ведьма проклятая! Змея! Задушу! Если это Федька сделал, тебе не жить, гадина!
Она швырнула уже хрипящую старуху на пол и выбежала во двор. За забором полыхало. Люба машинально подняла шланг для полива цветника, открутила головку крана, но струя воды из-за плохого напора еле доходила до забора. Растерявшись, не зная, что делать, она повернулась и стала поливать свой дом. Из горящего дома соседей слышался дикий крик Леночки. Беременной жены соседа Димы.
– Они же сегодня должны были уехать в город?! Я ещё им пирожков и молока занесла на дорожку. Леночке срок рожать, как же так?! – пронеслось в голове Любы.
Не помня себя, она бросила шланг и вбежала в калитку молодых соседей. Брёвна нового дома трещали, раскидывая искры пламени во все стороны.            
– Она, наверное, рожает! Там же всё падает, горит! – в ужасе удивлялись соседи, – как всегда, ни пожарных, ни скорой помощи вовремя! Вот страна! Кто же на такое сподобился?!
Люба кинулась в полыхающий дом.
– Ты куда? С ума сошла? Что ты делаешь?! – слышались крики со всех сторон.
Коридор, по-городскому холл, ещё только начинал полыхать. Добежав к дальней комнате, спальни молодых, она услышала отчаянный крик Лены и голос Димы.
– Леночка, что делать? Что дальше делать? Как резать пуповину? Он молчит! – в ужасе кричал Дима. Лена не отвечала. Она потеряла сознание.
Люба ногой толкнула дверь, сзади за её спиной что-то упало, но дверь не поддалась. Тогда, остервенело с криком отчаяния, она толкнула ногой ещё раз уже горящую дверь и влетела в спальню. Лена распластавшись, лежала на кровати. Она была без сознания. Над ней склонился Дима. Он держал в руках своего первенца, с которого свисала пуповина, всё ещё связывающая его с матерью. Люба схватила ножницы, которые лежали на кровати, быстро на глаз определила, где надо отрезать пуповину. В голове крутилась фраза: десять сантиметров. Почему именно десять сантиметров и откуда ей это пришло на ум, она сама не поняла, да и потом не смогла себе это объяснить. Но схватив ножницы, она  перерезала ими  пуповину. Что делать дальше она не знала. Но ничего больше ей и не удалось бы сделать. Надо было срочно бежать отсюда и выводить Лену и младенца на воздух. Она выхватила мальчика у Димы, который стоял, как не живой с окровавленными руками. Взяв малыша, она  быстро перевернула его верх ножками, так же, не сознавая зачем, ударила по попке. У младенца, что-то выпало изо рта, и он всхлипнул. Тогда она схватила одеяло с кровати, обмотала мальчика, прижала его к себе и, крикнув Диме:
– Хватай Лену! – кинулась назад к выходу.   
Она не помнила и не осознавала, куда она бежит. И правильно ли делает, что бежит именно туда. Но возможно это и спасло им жизнь. Мужики, кинувшиеся следом за ней, подхватили Любу на руки. Приехавшие к тому времени пожарные помогли выскочить Диме и забрали с его обгоревших рук Лену.
Что было, потом она помнит обрывками. Сирены «Скорой помощи»  и милиции. Рыдающего Диму над тельцем задохнувшегося маленького комочка. Гневные слова обессиленной Лены, лежащей на носилках.
– Будьте прокляты! Нелюди! Будьте прокляты!
Люба видела милиционеров, тащивших её пьяного Федьку, который ругаясь и изворачиваясь, кричал оправдываясь.
– Они же хотели уехать?! Мамань, чего они остались?! Я их не хотел! Просто я дом хотел!
Дима сидел на присядках и, обняв голову руками, плакал навзрыд.
– За что? Что мы вам сделали?
Люба, с запутавшимися обгоревшими волосами, порванном и тоже обгоревшем халате, измазанная сажей медленно подошла к молодому мужчине. Она обессилено упала перед ним на колени и обожжёнными руками взяла его голову в свои ладони. Ещё утром тёмные волосы молодого парня теперь были белыми. Схватившись за сердце, Люба прохрипела:
– Прости, сынок, прости! Прости, если сможешь, грех, какой на нас! Прости!
Дмитрий с ненавистью посмотрел на неё. Люба опустилась наземь, потеряв сознание.

Очнулась она в больнице.   
– Ну, вот вы и пришли в себя, – улыбнувшись, проговорила молоденькая медсестра.
– Пить… попить можно? – еле шевеля пересохшими губами, попросила Люба.
– Теперь вам всё можно, – девушка приподняла её голову и помогла выпить немного тёплой невкусной воды.
– Что со мной было? – обессилено спросила Люба.
– Инфаркт, вам сейчас нужен покой и больше спите, скоро врач подойдёт.
Вечером в палату вбежала невесть откуда появившаяся запыхавшаяся Маша.
– Глаза открыла, вот и хорошо. Жить будешь! – весело сказала она, суетливо расставляя гостинцы в тумбочке.
– Как ты здесь, откуда? – спросила её Люба.
– Как? Обыкновенно. Приехала из Москвы в город, развезла товар по точкам, а мне одна женщина и говорит: слышала мол, что в твоём селе творится? Жгут людей заживо, – Маша глянула на подругу и осеклась, – Ты только не переживай, всё прошло, – Маша вытерла салфеткой покатившиеся слёзы с глаз подруги.
Чтобы отвлечь Любу от трагических событий, она долго рассказывала ей о своих поездках, о перипетиях на торговых точках, о стычках с покупателями, но мысли Любы были далеко отсюда. Она пыталась из разорванных нитей воспоминаний склеить картину всего происшедшего в тот страшный день. Наконец, подруга засобиралась:
– Любаш, значит слушай меня. Я уже здесь вторую неделю. Раз тебе сейчас полегчало, врач сказал, что ты идёшь на поправку, я пропаду на недельку. Не обидишься? Только слышишь, без фокусов! Лежи столько сколько потребуется. Я тебя затарила. В этом холодильнике, – она показала рукой на тарахтящий старый аппарат, –  маслице, икорка, сырок в общем, всё, что разрешили. По первому разряду. Поняла? Йогурт пей. Да ты, поди, и не знаешь, что это такое. На окошке пакетики разные фрукты, соки. Тебе силы нужны.
– Зачем? – тихо спросила она, – Федю арестовали?
– Да. Его уже в СИЗО определили. Я передала ему передачу. Знаю же тебя, будешь рваться и не долечишься. Вот не хотела тебе говорить, ну уж лучше разом. Значит так. Свекровь твоя откопытилась. Прости меня Боже,  – Маша перекрестилась, – на следующий день, видно как дошло до неё, что Федьку посадят, а ты в больнице. Да люди ей под окнами стали кричать. Всем известно, откуда ветер дул. Все больше её обвиняли, а не Федьку твоего. Жалко маленький погиб. В общем, я приехала когда, её уже похоронили. Не переживай, на девять дней я продукты Клавдии, бывшей бригадирше нашей отдала, она там всем руководила. Думаю, ты бы разорвалась, а всё по правилам сделала, хоть и доставала свекровь тебя всю свою жизнь. Федьке твоему, я же, как-никак крёстная мать, мне положено. Отвезла всё, что там необходимо: щётки зубные, сигареты, трусы. Всё честь по чести. Теперь ему надолго хватит. А там, приеду, вместе съездим. Ты только сил набирайся. Вот я тебе ключи от своей квартиры городской  оставляю на всякий случай. Мало ли что, вдруг я задержусь, а тебя выпишут, ты к себе в село не езжай. Сразу ко мне и располагайся, как дома. Не надо тебе пока к себе домой ехать. Воспоминания разные. Не езди в село, ладно?
– Спасибо Маша, спасибо.
Люба не могла дождаться, когда уйдёт словоохотливая подруга. Она не знала, как отреагировать на весть о смерти свекрови. В голове крутилась только одно:
– Откопытилась, а Федя в тюрьме, свекровь откопытилась.
Перед глазами всплыла та ужасная ночь. Свекровь, глядящая на неё бешеными глазами, с отражением горящего дома в зрачках. Её дьявольская улыбка на худом старческом лице. Её дикий крик мести невесть за что людям, не сделавшим ей ничего плохого. Всё измазанное сажей лицо Леночки, принявшей первые в своей жизни роды среди горящего дома. Её полный ненависти взгляд и тихий крик, от которого всем стало жутко.
– Будьте прокляты! Нелюди! Будьте прокляты! 
Люба закрыла полные слёз глаза. Но тут, же к ней пришло видение.  Голенького в послеродовой крови и слизи младенца ей передаёт с рук на руки Дима. Она явственно почувствовала этот невесомый комочек жизни, которого так ждала молодая пара все девять месяцев.
– Нет, нет, – пробормотала она, и слёзы ручьём полились с её глаз.   
– Милая, не плачь так, не убивайся, – к Любе обратилась пожилая женщина, лежавшая напротив, так же как и она со вставленной в вену капельницей. Люба повернула к ней голову.
– Извините.
– Да за что извиняешься, доля наша бабская такая. А может, сами мы виноваты? Прости, слышала я, с сыночком у тебя дела плохи. Не переживай. Может ещё всё образумится. Меня Татьяной зовут, – представилась она.
Таня говорила медленно с остановками. Было понятно, что тяжёлая болезнь сковала её невидимыми железными путами так, что ей тяжело давалось общение.
– Люба, – она удивилась, почему женщина не назвала своё отчество.
Впалые щёки, седые редкие волосы, говорили о том, что женщине уже много лет. Таня, заметив удивлённый взгляд соседки, чуть улыбнулась.
– Это болезнь меня сделала такой. В старуху превратила за моё безволие, молчание. За бездарно прожитую жизнь. Всё правильно. Не смогла взлететь, ползай. Вот я всю жизнь на брюхе и проползала, перед мужем, его семьёй. Кому от этого лучше стало? Вот, то-то и оно. За всё платить надо.
У Любы появились мурашки на теле, – она про меня говорит. Я тоже всю жизнь ползала перед мужем алкашём, свекровью, теперь перед сыном. А добра от моих унижений, как не было, так и не будет.
Чтобы не заплакать, Люба решила сменить тему разговора.
– Таня, а что это за палата такая. И туалет свой и телевизор.
– Да ты не переживай. Тебя когда привезли в больницу разговор пошёл, что сына твоего посадили, а у тебя из-за этого случился инфаркт. В это время сын мой меня проведывал. Он ко мне каждый день ходит. Вот он и услышал. Попросил, чтобы тебя ко мне подселили. Кровать-то стояла пустая. Это двуместная палата, платная. А телевизор сын привёз. Ты, главное не переживай, выздоравливай.
– Платная? У меня и денег нет оплатить, дорого наверно? – расстроено спросила Люба.
– Платить ничего не надо. Мой сын оплатил уже и с верхом. Все довольны. И сиделке и медсестре платит. Ты лечись, ни о чём не думай.
– Ой! Как, за что это он? Мы даже не знакомы, – растерялась Люба.
– Не думай, мой-то тоже тюрьмы не избежал, – с грустью вымолвила Таня, – твой только протопчет туда дорожку, а мой, видно уже протоптал, да думаю не один раз.
– Прости, Таня, ты серьёзно не знаешь, сколько сидел твой сын?
– Бывает и такое. Время, какое настало? От стыда покраснело малиновыми пиджаками.
– Не поняла, – ответила ей Люба.
– Да, что тут непонятного. Ты что телевизор не смотришь? Сейчас все бандиты в малиновые пиджаки рядятся, да по килограмму золота на себе носят.
Ничего так и не поняв, Люба спросила:
– Он что бьёт тебя?
– Да что ты! На руках носит. Он с детства у меня заботливый, добрый был мой мальчик.
– Да, а мой совсем другой.
– Любаша, если бы мы могли прожить жизнь начерно, а потом переродиться и жить уже без ошибок. Счастливо и светло. А может так и есть? Может суждено нам ещё вернуться сюда, назад в эту жизнь, чтобы исправить всё, что наворотили по незнанию, по лености, по невежеству своему? Если так, пусть я умру, только пусть в следующей жизни у меня будет мой сыночек. Не нажилась я с ним, не нарадовалась. А ведь он очень болен, Люба. Такие как он, долго не живут, – грустно произнесла Таня.
– Как и он? – искренне удивилась Люба, – что с ним?
– Нет, у него не телесная болезнь, а ещё страшнее. Сейчас все кладбища забиты погибшими от этой заразы. И я боюсь, очень боюсь за своего сыночка. Я же понимаю, что дорогу он выбрал не ту. Я думаю, уйду я со дня на день к Богу, но уход мой только подтолкнёт сына ближе к пропасти.         
Таня устало прервала свои рассуждения. Через некоторое время тишину нарушила суета за дверью, разговоры, хихиканье медсестёр. Дверь резко открылась и в палату вошла «гора мышц». Как-то иначе сложно было назвать вошедшего симпатичного парня. Он боком прошёл в дверной проём. По другому этому молодому человеку войти было невозможно.
– Здрасьте, – вежливо наклонился он к Любе, – вам лучше? – видя её недоумённый взгляд и поняв её растерянность, парень добродушно усмехнулся:
– Ну, поправляйтесь, это вам, –  он поставил на тумбочку пакет с какими-то банками и фруктами.
– Что вы, что вы? У меня всего полно, подруга постаралась, – но видя, что парень засмущался, она искренне поблагодарила его.
В палату вошла кокетливая девушка медсестра в коротком белом халатике и поставила на тумбочку Тани большую керамическую вазу. С улыбкой и исподволь поглядывая на парня, она взяла из его рук большой букет цветов. Люба глянула на необычный букет. Таких цветов ей не приходилось ещё видеть. Да и где? Она в город ездила всего-то несколько раз. И то по необходимости. Парень снял малиновый пиджак. Теперь Люба могла разглядеть его лучше. Повесив пиджак на спинку стула, он сел на него, широко расставив ноги. Футболка плотно облегала его мощный торс. Казалось, она вот-вот лопнет от раздутых до невероятности мышц на руках. На шее казавшейся не человечьей, а шеей быка блестела толстая массивная цепь. На запястье одной руки красовались дорогие красивые часы, на другой цепочка такой же ширины, как и на шее. Аккуратная стрижка почти под ноль. Безукоризненно отутюженные брюки и ноги в белых носках и дорогих начищенных до блеска туфлях. Всё в нём говорило о достатке и удовлетворённости жизни. Но не это больше всего поразило Любу.
– Матушка, – обратился детина к Тане, взяв её руку в свои большие, как лопаты ладони, – как ты, родная?
От этого слова «матушка» у Любы навернулись слёзы. Защемило сердце. Она даже представить не могла, чтобы её так назвал сын. Люба непроизвольно вскрикнула от резкой боли. Парень тут же соскочил с места и кинулся в коридор.
– Сестра! – крикнул он, – женщине плохо.
Любе стало неудобно от забот, которыми её окружили, она пыталась что-то сказать, но успокоившись от сделанного сестрой укола и лекарства влитого в капельницу, сначала слушала тихий ласковый шепот Татьяны с сыном, а потом  заснула до утра.

Утром Люба увидела, что кровать Тани пуста. Она обратилась к подошедшей к ней медсестре:
– А что, Татьяну перевели в другую палату?
– Да, – ответила она, – перевели вашу соседку в морг.