Я уже не запоминаю

Нет, ну вы посмотрите на неё. Ещё одна синефилка представляет всю свою жизнь в виде фестивального кино. Благословение Господу, что не в виде мюзикла. Это выглядело бы совсем жалко.
Сплошные ощущения и никакой аналитики, монтаж ассоциативный, хотя действие в большинстве беспрерывное. Ручная камера немного подрагивает. Снято на плёнку 9,5-мм, картинка почти квадратная, но далеко не ч/б. Да-да, в цвете не так эффектно, но это же и не байопик золотого века Голливуда (да продлится он тысячи лет!), в конце-то концов. С техникой более-менее определились, пойдем по сюжету.
Мотор.
Начали!
На фоне лето снова. Снова лето. Это первое, что я помню; последнее, что я забуду. Чем дальше мы идём в будущее, тем сильнее нас откидывает в прошлое. Прилив – отлив, машина времени. Интересно, как далеко успею вернуться назад я?
Место действия – огород абики с бубаем.
*Интертитры. Абика и бабай – бабушка и дедушка на татарском, только в детстве говоришь именно игривое “бу-”, а не унылое “ба-”, вот и получается “бубай”. И так веселее, кто бы что ни говорил. Не всегда всё должно оставаться верным и неизменным.
Огород утопает в дикой растительности, то ли эдемский сад, то ли неукротимые джунгли экзотических и опасных островов. Впрочем, это ведь одно и то же.
Освещение солнцем вечно-зенитное, ослепляющее, тёплое. Будто баланс по-Canon-овски автоматически смещается в сторону желтого. Прямо как в щемящем сериале Гуаданьино про подростков на итальянской военной базе, смотрели?
Теперь действующее лицо, камера в таком случае банально наплывает. Девочка в клетчатом бело-синем, волосы – чёрные, глаза – монгольские угольки, на голове – жёлтая панамка, на панамке – бантик, под панамкой – чёлка. Представили?
Можете забыть: теперь вы эта девочка, вы – это я. Действие продолжится от первого лица.

Бегом отправилась за бабочкой, так много их притаилось здесь! Ласковая, сама усаживается на пальцы без тени стеснения. Это бесспорное право ей дает красота. Она воздух, движение, небо. Неотвратимой молнией приходит в голову мысль: хочется показать ей воду, ведь она, наверное, никогда её не видела. Мне грустно лишь ходить, а ей, должно быть, наскучило летать целыми днями. Пусть увидит воду!
Для этого дела поблизости расположилась ржавеющая ванна с остатками сезона дождей. Я подношу красотку к самой глади без принуждения, на самых кончиках пальцев. Ей будто и самой любопытно. “Ах, душка, я гляделась в это зеркало издали, но вблизи — никогда!” Почему бы тогда её не искупать? Ведь мало увидеть, так приятно почувствовать летом это влажное, прохладное прикосновение такое же нежное, как касание её крыл. Наклоняю руки чуть ниже, окунаю.
Монтажная склейка.
Двойная экспозиция: опавшее мокрое тельце в рамке расширившегося по дзиго-вертовски зрачка.
Хор голосов.
– Что с ней?
– Ей не понравилось?
– Она в порядке?
– Почему не шевелится?
– Что-то точно не так.
– Отнеси бубаю, он всё исправит, он может всё.
К дому несусь во весь опор.
У крыльца стоит будка, в ней живет чёрно-белый беспородный Орлик, а, может, тогда ещё там был Мухтар? Оба в конечном счёте похожи, добрейшие псы. И вдруг кто-то из них, бог его знает, кто, ошалев от этого бешеного пробега, кидается от неожиданности. Прямо на меня и на махонькую кроху. Не зло кидается, мог бы кинуться также и от радости встречи. Но моя бархатная подруга выпадает из рук ему прямо в пасть.
Монтажная склейка. Да, они будут здесь достаточно часто гостить, ведь я начинающий самоучка.
Обветшалая скамейка с занозами, застелённая вышитым цветасто-мшистым покрывалом. Мы с бубаем сидим вдвоём,  он умеет запросто объяснять любые взрослые вещи. Бубай – мой лучший друг и лучший человек.
Кадры сменяются. Вот – он учит меня писать печатными полными буквами и штопать носки кривыми, широкими петлями. Он всё делал крупно, но не размашисто. Вот – показывает армейскую тетрадь со своими всегда смешливыми стихами и песнями, искрами веселья, которые он откуда-то умел отыскать на своей трёхлетней службе конца пятидесятых. На  следующих – семейный большой праздник, где он, раскрасневшийся от духоты, играет на гармошке и что-то поёт по-татарски, не знаю, да пусть Салавата какого-нибудь. Потом – звонок в канун Нового Года, обязательно нужно притвориться, что звонит сам (!) Дед Мороз с персональным поздравлением из Великого Устюга, и не признаваться до самого конца, не сдаваться под тяжестью детского цинизма и логических аргументов. После – уже в школе остаюсь ночевать и вечерами, насмотревшись бразильских сериалов, танцую ему восточные танцы в пижаме. Он беспрерывно хлопает. Дальше – мы дерёмся его палками-костылями как шпагами, он при этом сидит на диване. Ещё – говорит беречь абику, потому что ей нелегко, а я давно понимаю, что ему тяжелее. И наконец — он уже не помнит меня, не встаёт и почти не шевелится, но всё также хочет тихо посидеть в своей фетровой индиано-джонсовской шляпе с куревом на скамейке. Всё также беспричинно улыбается.
Улыбается точно так же, как когда видел собранных мной в большую банку колорадских жуков. Цена за них – 10 копеек/штука, соберёшь сотню – сходишь до ларька и купишь вкусную “жувагу” (таков был наш позывной для жевательной резинки).
*Интертитры. Жувага и бубай – в этом рассказе мы будем всё уводить к протяжному “у”.
Так вот бубай любил что-то жевать, не её, так прополис, хранившийся на полках целыми залежами, пакетами недобытого золота.
Каждый раз я была его помощником в бритье: замешивала кусочек хозяйственного мыла до стойкой пены и обмазывала его короткую щетину. Мы шутили, что ему осталась меньшая часть работы: всего-то поработать станком.
Однажды лет в пять напоила его водой, в которой смывала медовую акварель, сказав, что это чай. А он выпил до дна и только поблагодарил, то ли сделал вид, то ли, действительно, не понял – теперь спросить мне не у кого. Бубай никогда не сделал бы мне ничего плохого, да и мне отчего-то было стыдно быть плохой рядом с ним. Таких людей больше нет. Таких, кто бесконечно смотрит “Золото Маккены” и “Диалоги о рыбалке”. Таких, кто может утонуть в тракторе на зимнем пруду, в одиночку выплыть и сырым дойти до дома пешком на другой конец города. Таких, кто мог терпеть мою бабушку каждый день, почти пятьдесят лет, и за всё время один раз швырнуть не в неё, а в стену, банку. Их легенда знакомства гласила, что она сломала каблук и пришлось ей идти к кузнецу, деду, то бишь, а он, якобы, повёлся на её золотые зубы. “Богатая невеста” будет. Всё в этой истории неправда, если честно, от начала до конца, и  женой она стала совсем не из-за блистающей ротовой полости, скорей, наоборот. Вы не подумайте, я абику свою очень люблю и понимаю, всё чаще сама ей становлюсь, но жалеть её искренне – редкость, в этом только бубаины наивность, геройство, и что уж греха таить, доброта.
Склейка.
На белом фоне стою. Теперешняя. Софит бьет точно в лицо. Мне двадцать пять, и я, прямо как в песне, не знаю, чего хочу.  Тогда, в пять лет, знала непререкаемо — буду  археологом спасать из недр земли долговязых диплодоков, находить в саркофагах иссохнувших царей Древности. Пески станут моими друзьями, мне никогда не станет скучно и мёртвые не испугают меня. Но всё, что знаю сейчас, так это то, что бабочка стала моей первой смертью. “И я убила её, а не спасла”, – произносит девочка. Камера отъезжает.
Конец.
Короткие титры, над фильмом почти никто не работал.