Мужики

Солнце, растопленное в мареве полуденного зноя, заливало светом неприметную, на первый взгляд, развилку. От центральной улицы, пахнущей пылью и асфальтом, словно стыдливо отступала в сторону дорога, усыпанная мелким, хрустящим под ногами гравием. Она вела к вратам в иной мир – к коневодческой ферме, приютившейся в тени усадьбы, словно верный скакун у стены хозяина.

Здесь, на этом импровизированном плацу, терпеливо толпились белые, похожие на усталых жуков, экскурсионные уазики. Они были не просто транспортом, а предтечей приключений, немыми свидетелями того, как городская суета сменялась в сердцах туристов ритмичным топотом копыт по тропам, ведущим к седой величественной Белухе – Обители Богини Умай, взирающей на мир с небесных высот. Ферма расположилась на пути туристических групп к горе.

Она дышала, жила своей особой жизнью, и душой ее был хозяин – человек-гора. Его появление было подобно вспышке света: из-под густой, курчавой гривы чёрных как смоль волос, в которой притаился и гордо сиял серебряный клок – прядь седины, будто отметина мудрости, – раздавался его раскатистый, хлебосольный клич: «Туристам физкульт-привет! Обедаем – и отдыхать!». В этом крике не было фальши, он был таким же естественным, как ржание жеребёнка или шелест листвы.

Он был столь же колоритен, как и его владения. Высокий, крепко сбитый, он носил свою силу с какой-то удивительной лёгкостью. А его улыбка – детская, беззащитная, сияла искренностью. Она подкупала, вызывала доверие и уважение. С ним советовались не только о лошадях, но и о жизни, и он, бывало, поглядывая на своих питомцев, отвечал притчами, рождёнными здесь же, среди запаха сена и кожи.

Он не просто содержал ферму. Он знал её изнутри, как знают ладонь собственной руки. Знать жизнь лошади для него означало быть свидетелем и участником всего круговорота: от сокровенного таинства зачатия в тишине стойла до трепетного чуда рождения, когда мокрый, неуклюжий жеребёнок впервые встаёт на дрожащие ножки, и до горькой, но принятой с достоинством, тишины смерти.

Уверенность его была непоколебима, как скалы у подножия Белухи. Он не сомневался, что поток желающих оседлать степного скакуна или взять его напрокат не иссякнет. Когда-то, сметкой и напором, он быстро оформил крестьянско-фермерское хозяйство, вписав своё имя в скрижали местного предпринимательства.

–Хорошо живёшь, брат, – частенько, подшучивая, говорил ему друг Кайсым, переваливаясь у плетня. – Землю в аренду взял, словно оладьй со сметаной, на льготных условиях, а налог платишь – с гулькин нос.

Хозяин лишь фыркал, и седая прядь вздрагивала:
– Ой, может, скажешь, что тебе плохо? Кто кормит моих туристов? У тебя самого хозяйство – ого-го-го!». Так и перебрасывались они шутливыми упрёками, крепкой дружбой, выкованной в общем труде.

До сей поры он управлялся сам, с помощью своих подрастающих детей. Но ферма росла, обрастала планами. Уже не хватало рук – требовались конюхи с их терпеливыми, знающими ладонями. Одному было не под силу вести и эту вязкую пучину отчётности, что опутывала дело невидимой паутиной. А ещё мечтались ему тренеры, жокеи для участия в скачках – он замыслил в конце лета впервые вывести своего скакуна на ипподром. Эта мысль одновременно пугала и окрыляла, словно первый прыжок через пропасть. Но он давно уяснил: для успеха главное – отважиться сделать первый шаг, вдеть ногу в стремя.

От этих суетных дум его отвлёк вид трёх гостевых домиков. Они стояли, будто сказочные избушки, утопая в зелени. Уютные, просторные террасы, словно добрые объятия, окаймляли их. На них – грубоватые деревянные столы и скамьи, срубленные местным плотником; вечером здесь можно было предаться медитации под симфонию живой природы – от стрекотания кузнечиков до далёкого волчьего воя. Дорожки, ведущие к порогам, были выложены узором из привезённого из Барнаула камня, каждый – на вес золота.

«Сколько деньжищ вложил не во что, жуть, – качали головами односельчане, с завистью и непониманием взирая на это обустройство. – Камни эти… кому они нужны?».

А он в ответ лишь улыбался своей беззащитной, детской улыбкой, глядя на своё детище. Он видел не вложенные деньги, а будущих гостей, которые выйдут на эти террасы, прикоснутся к шершавому камню и почувствуют – здесь живёт не бизнес, здесь живёт душа.

Группа прибыла, как всегда, смешанная, из Санкт-Петербурга, из Пятигорска, Барнаула.
Жена – Эштэ, весёлая хохотушка, занималась привычным делом, расселяла людей по комнатам. Эштэ сразу узнала женщину из Санкт-Петербурга.

Покончив с делами, она убежала в беседку на заднем дворе. И там дала волю чувствам. Слёзы всё текли и текли из её глаз. Тогда, давно-давно, когда её парень уезжал, Эштэ казалось, что вся жизнь закончилась. А ей было только девятнадцать. Красавица, первая девка на селе оказалась не нужна тому, по ком сохла душа.
Тут и нашёл её муж.
– Ты видел гостью из Питера? – сквозь слёзы спросила она.
– Видел. Да ты что, ревнуешь, что ли? Брось! Дверь в прошлое плотно закрыта. Только в душе рана как к дождю так ноет, мечтает о высоких домах и трамваях.
 
А в доме на против фермы, к вечеру в пятницу, два мужика колдовали над ужином. Один другого приехал навестить. На улице ветрено, в воздухе чуть громыхало.

– Слушай, а зачем нам так много оромо с мясом?
– Готовь. Готовь начинку. Луку побольше. А я мантоварку подготовлю. Гость у нас будет сегодня. Увидишь «Великого человека мира».
– Чо? Чо?
– Не чо, чо? Друг мой ещё со школы. Судьба у него ещё та! Чуть больше двадцати лет назад он познакомился со студенткой- практиканткой из Ленинграда. Их тогда много к нам приехало в экспедицию. Песни он им пел по вечерам у костра. А голосина у него, ну Шаляпин. Одна студентка и запала на него. Увезла в Ленинград. А через год с небольшим он вернулся, но уже не из Ленинграда, а из Санкт-Петербурга, пил беспробудно. И когда надирался, орал на всю округу «Я великий человек мира». Во, мы ржали, если не были пьяны. А если были пьяны, то жутко злились, порой до драки. Вот, Банюш, не поверишь, слово «Санкт-Петербург» я учил по буквам, пропускал то одну, то другую!!! Но друг мой жил там. Не мог же я ударить лицом в грязь. И, веришь, выучил. А тут мне сказали можно говорить проще: «Питер». 
– Нет, ты подожди, подожди. А на что вы злились?
– Ой, Банюш, так он, зараза, добавлял: «А вы нет».
– То есть, как нет?
– А вот так!
– Это интересно. А кто он?
– Да Егорка, говорю же, друг, а теперь сосед. Вон его ферма, где уазики туристические останавливаются. Ферма у него добротная. Хозяин он мощный.
– А ты говоришь, он пьёт.
– Это он раньше пил, после возвращения из города. Ох, Банюш, как мы ему завидовали, когда он молодым уезжал из села. Я ночами не мог уснуть, всё видел большие дома, эскалаторы. Стишок был у нас в учебнике, помнишь, «Лесенка- чудесенка». Видел лестницы, уходящие под землю.
– Небось, больше завидовал, что друг урвал красавицу. Егор-то вернулся с женой?
– И это тоже. А Егор вернулся один и седой.
– Иди ты? А чо случилось?
– Поначалу он молчал, только напивался и орал эту дурацкую присказку о себе. Но постепенно мы распутали клубок его жизни в большом городе, но я думаю, не до конца. Вот как встретимся, он обязательно расскажет что-нибудь новенькое или расширит старое. А вообще, он не любит вспоминать ту жизнь. Прошло более двадцати лет с тех пор. Женился по новой. Остепенился.
– А седой-то почему он вернулся?
– Он не седой, у него прядь справа седая. Напились они на работе, все разошлись, их осталось только двое. Ну, Егорка и кричит: «Я великий человек мира. А ты нет!». Собутыльник разозлился, схватил его и втолкнул в кладовку, в подвале, а дверь запер на ключ. Проспался мой дружок, понять ничего не может, темнотища. Есть хочет, пить хочет. А где взять? И никто не приходит.
– Подожди, а товарищ по несчастью, чо его бросил что ли?
– Да дальше, как в анекдоте. Этот друг по работе на следующий день попал в больницу с аппендицитом. Не до Егора было. И только на третий день вспомнил о нём. Открыли двери, выпустили. Глядь, а у того седой клок в голове. А вообще, он мечтатель. Мечтает о трамвае, ходящем между сёлами.
– Какой вам трамвай, у вас дорог-то хороших нет. К вам ехать, так одно горе.
– Любит Егор эту машину. Сколько раз рассказывал. Накатит на него тоска зелёная в городе, садится в трамвай и едет. И дома уже не дома, а «горы», и на душе полегче. И чего это Егор не идёт, у меня оромо скоро будет готово.
– Привет честной компании.
– Егор?! А я только о тебе вспоминал. Познакомься – это Банюш, брат сестры, приехал по делам к нам. А это друг мой Егор. Ты иди мойся, а то у меня еда почти готова. Банюш, плесни мне пива.
– А чего он в трамвае-то ездил?
– Так говорю же тебе, плохо ему было там. Сколько раз говорил: «Не моё, всё это – чужое». Понимаешь, говорит душа, словно в двух мирах жила и, как к дождю, кровоточила. А дожди там чуть ли не каждый день. Слышь, рассказывал, что боялся даже нажать кнопку лифта, а вдруг что-нибудь произойдет. Эх! Меня бы туда, я уж точно не побоялся бы.
– А как сейчас с женой живёт, мирно?
– Эштэ, у него умница, а главное, смешливая. Во всём находит смешное. Вот ведь, поди ж ты, выходила замуж за непутёвого, гулящего мужика. А что вышло?
– Счастье у каждого своё. Может, по чуть-чуть нальём?
– Нет, надо пока подождать. Пойду лука зелёного принесу. А, Егор. Ну, как баня?
– Хорошо, Кайсым. Спасибо тебе. А то в своей бане печку разобрал, а собрать руки не доходят. И мои все сегодня помоются у тебя.
– Вы чо там застряли?
– Идём. Идём. Мы такое оромо сварганили, объешься, и пиво есть.
– Ну, а я водочки взял.
– Сгодится. Ребята, после баньки горяченькое под водочку – самое то. Банюш, разливай.
– У меня давно разлито.
– А где Кайсым, твоя ненаглядная?
– Уехала тётку проведать и чтоб на нас не смотреть.
– Как дела на ферме? Туристов много?
– В этом году, Банюш, как никогда. Если дело так пойдёт, мы с Кайсымом будем процветать. Его кухня ценится далеко. Скоро скачки будут. Думаю, из моих жеребцов, хоть один да займет призовое место.
– Я слышал, у тебя «питерские приехали»?
– Приехали. Чтоб их мать …
– Ты чо?
– Воспоминания нахлынули. Вспомнил я, повела меня моя в Ленинграде, тьфу, в Питере, в зоопарк. Звери там всякие диковинные: слоны, жирафы, обезьяны опять же. И увидел я льва в клетке. Он метался по ней из угла в угол, из угла в угол. И вдруг я увидел себя. Я – этот лев. Меня отец с малых лет учил обращаться с конём, учил верховой езде. С раннего возраста брали на охоту, обучали разделывать мясо. Понял: в мире большого города нет места для Егора. Да и Егора больше нет. Я потерял себя, как ещё сел в поезд, а приобрёл робость и неуверенность. Она во мне разрасталась, как опухоль. Я не знал, куда деть руки, какие говорить слова. И меня это изматывало, раздирало на части. Но я ещё сопротивлялся, барахтался. Стыдно было домой возвращаться.
– Ты ешь, ешь, а то остывает. А я что-то этой истории про льва не помню.
– Кайсым, разве обо всём расскажешь. Вот к слову пришлось и рассказываю. Да. Жизнь она такая, не знаешь, какой зверь тебя научит. Ещё один день прошёл мимо меня, а я уже боялся следующего. Страх заглушал голос сердца.
– Я тоже страху натерпелся, когда прошлым летом на медведя вышел. Ну, ты эту историю знаешь.
– Из Питера моя бывшая приехала. Путешествует с мужем по студенческим местам.
– Да ты чо?! И как?
– Закрой рот, Кайсым. Никак. Дверь в прошлое плотно закрыта. Не её я боюсь, я боюсь, что нахлынет на меня питерская злость и сорвусь с петель. А я не хочу рваться. Завтра утром поеду по делам скачек. Да, кстати, она приехала с подругой Алиной. Ты её ещё помнишь?
– У-й-й-й! У меня полыхнули уши. Я ведь тогда так хотел, чтобы, как ты, сесть в поезд с ней и ехать в далёкий город. Но не сложилось. Правильно, поезжай завтра. Я бы с тобой поехал, да у самого вот гость.
– Ладно, мужики, с вами хорошо, да пора домой. Слишком засиделись.