ЮГРА

Наша киногруппа приехали в заброшенную деревню снимать фильм о её возрождении.
До хозяйственного подъёма этой деревни было ещё далеко, но её кинематографическое будущее совершилось молниеносно.
В один день мёртвая тишина запустелого места сменилась бурной, голосистой жизнью всяческих Алексеев и Василиев, Анн и Марий (по именам в сценарии). Зарокотал трактор на пашне. Бабы с песнями пошли грести сено на луг. Ожили петухи, взлаяли собаки. По рельсам побежали кинокамеры на колёсиках.
Моя роль деда - скептика была эпизодическая, в конце картины. В ожидании съёмок я валялся на кровати в одном из покинутых домов, читал, рыбачил, обнаружив под застрехой удочку с ржавым крючком. А когда гулявшие по лесу наши актрисульки нашли первые грибы, я тоже пошёл за добычей.
Лес начинался за оврагом на горе. Посреди настоящей тайги лес этот был какой-то разреженный, сквозной, - ни кустика по низу, ни подроста.
День был пасмурный и я в этом однообразии быстро потерял ориентацию. Храбрился ещё, когда слышал перекличку наших исполнительниц ролей, но к вечеру всё стихло и я понял, что надо надеяться только на себя.
Хорошо, что было много муравейников. Они стояли как бакены на реке. Но опять же одинаковые. Пришлось втыкать ветки.
В одном отдалось твёрдым. И муравьёв не видать. Обычно только успевай руку отдёрнуть, сейчас в бой кинутся. А тут – тишина и покой.
Своим ржавым гриборезом я принялся ковырять странный холмик. Звякнуло о камень. В самом темечке открылся круглый булыжник.
Сбоку пырнул – опять лязгнуло. Тыча, обошёл кругом – пирамида оказалась каменная, рукотворная, не иначе как древнее языческое капище.
Я каблуком начал оббивать мох, - и вдруг из щели между камней на меня выбросилась змея, зелёная с насечкой от хвоста до острой головки, - гадюка.
Я в прыжке отскочил как молодой, ударился о дерево, упал на четвереньки, так на руках и проскакал несколько шагов. Встал, трясясь в ознобе, и размышляя, хватит ли смелости собрать рассыпавшиеся грибы, хотя бы и с ножом наперевес. Гадюке ничего не стоило прокусить мои спортивные штаны.
Я решил пойти домой, а завтра надеть сапоги, брезентовую рыбацкую робу (сценическую одежду деда-оглоеда) и уж в таком виде вернуться на выручку к своим белым и красноголовым.
На закате выглянуло солнце. Я добрался до деревни и дома повалился на кровать, чтобы унять сердцебиение.
Голова кружилась. В каждом углу чудились глаза гадюки.
Везде включил свет. А когда воткнул и электрочайник, от перегрузки свет вырубило во всём доме. Старая проводка не выдержала.
Хорошо, что в этот час уже луна круглая, сторожевая выкатилась над деревней, и небесную чернь запорошило звёздным серебром.
Я улёгся на кровать в свете луны.
Передо мной за окном поднималась гора, голая, не заросшая кустарником, та самая Лысая, давшая деревне имя.
Я было уже задремал, когда на самом темечке этой лысины вдруг будто волдырь вспух.
Как будто что-то стало выбираться из-под земли. И толчками вырастать похожее на чёрную фанерную мишень для стрельбы. Постояло, и пошло, отбрасывая тень впереди, укорачиваясь с каждым шагом, пока наконец не скрылась в овраге перед моим домом.
Я торопливо сел на кровати и стал ждать гостя.
Пересохшие деревянные стены резонировали обычно от малейшего звука снаружи. Этот кто-то должен бы уже на пороге быть, если только мимо не прошёл.
Я встал и  ухом прильнул к двери.
Подумалось, незваный гость мог зайти в дом и через поветь, ворота там были без запора.
На всякий случай я закинул крючок в пробой. Долго прислушивался к тишине.
И только лёг на кровать и выдохнул облегчённо, как по ушам ударил яростный женский вопль. Кричали со стороны дома, где поселился режиссёр. Вопль был полон ужаса. Я выбежал на улицу и заскочил в сарай за топором. Пока искал его в темноте, оттуда же, со стороны режиссёрских владений, раздался мастерски исполненный артистический смех. Несомненно, такой мощный животный хохот могла издавать только актриса Насонова. К ней присоединились и другие. Они, видите ли, репетировали. Днём у них не получалась сцена родов на пашне. Никак не могли добиться трагичности. Теперь они вполне достигли желаемого: моё потрясение было предельным, хотя женщины уже животики надрывали от смеха.
Шторы я задёргивать не стал. После всего пережитого луна как ночник была весьма кстати.
Проснулся я среди ночи от тяжёлого взгляда из окна. Лица человека было не различить, сплошная чёрная тень. Только на месте глаз - по мерцающему отверстию.
Я крикнул:
-Что вам нужно?
Горло оказалось сдавленным. Голос клокотал глубоко в груди, не прорывался.
Призрак в окне повернулся и я увидел его в человеческом объёме, а вовсе не плоским как первый раз вдалеке на горе и теперь в фас. На нём было что-то вроде меховой жилетки, а плечи голые, блестящие при луне.
Уходя прочь от дома, он спустился в овраг, потом появился на горе и опять скрылся.
В конце концов я заснул. И поутру на удивление легко убедил себя, что всё это происходило в моём болезненном артистическом (атеро-склеротическом) воображении.
Однако собравшись за брошенными грибами, всё-таки заткнул за пояс топор.
Утренний туман настоялся в овраге до плотности паровозного выхлопа, - вытянутую руку не видать. А в сосняке на горе обволокла меня молочная мреть, напитанная солнцем. Тоже непроглядная в своём сверкании.
Мне повезло наткнуться на одну из своих вчерашних вешек, но чтобы разглядеть следующую, и думать было нельзя.
Я шёл наугад, уже не надеясь найти языческий жертвенник со своим щедрым подношением к нему, как вдруг впереди в тумане услышал грубый мужской кашель, и - замер на месте.
Звякнула дужка ведра. Проблеяла коза. Лёгкий ветерок стал рассеивать туман. И передо мной постепенно проявилась поляна, изгородь, дом в три оконца, нет, именно что изба с замшелой крышей. И вместо трубы – прорезь дымника в стене.
Лохматый мужик в меховой жилетке на голом теле наливал воду в поилку для козы.
"Не иначе как ночное привидение материализовалось, - подумал я и поздоровался.
Мужик даже головы не поднял, следя за струёй воды из ведра.
-Вот, - заблудился, - сказал я.
Отшельник, так я для себя назвал его, поставил ведро на землю, выпрямился и остался стоять задумавшись.
-Мы кино снимаем в Лысых горах. Не подскажете направление? Как туда выйти?
-Зга навальна. Неча и коблить.
Это «коблить» в смысле пытаться, слыхал я от своей деревенской бабушки последний раз лет семьдесят назад. Каков тип!
Я предложил мужику сигарету. Мужик не отказался. Взял и присел на корточки у стены избы.
Чурбак для колки дров показался мне более удобным для сидения. Но меня остановили.
- Живой стульчик-то. Сверзнесся.
Положив на чурбан пачку сигарет и зажигалку, я тоже опустился на корточки, как завзятый ходок из народа.
- Какождородно! Истовённо полохоло! – что-то подобное произнёс мужик.
Этого я уже не понял. Такая древность! После чего некоторое время сам не решался заговорить, вдруг и меня не поймут.
Но за общим воскурением разговор всё-таки завязался. Я спрашивал, мужик отвечал, и наполовину разборчиво.
Звать Витькой. Пятьдесят семь лет.
Книжки любил читать. Радио пока по проводам было – слушал. А теперь всё без надобности.
Язык оттого такой путаный, что они - югра. Угорцы. Ещё до русских тут обитали. Бабка лоскуточки на берёзы подвязывала и молилась им.
А что ночью он ходил через Лысые горы, так это он «узелцы на косяцей вершал» - петли на тетеревов ставил.
Лицо, и верно, было у мужика древнее, не славянское. Нос длинный, пластичный. И тюркская смуглота.
Туман разнесло как и дымки от наших сигарет.
Напоследок было ещё что-то сказано мне на древнем наречии. Рукой указано направление.
И я пошёл, жалея о том, что не догадался включить диктофон, чтобы на досуге внимательно разобрать странный говор.
На опушке оглянулся. И сначала не сразу рассмотрел в траве своего нового знакомца. Мужик согнулся в три погибели (без преувеличения) и косил горбушей, таким увеличенным серпом, или кривой турецкой сабелькой, ловко перекидывая её в руках справа налево, как косили тысячу лет назад. Трава валилась снопами на стороны. Мужик стремительно приближался ко мне. Пришлось прибавить шагу.
Лес очистился от тумана.
Помеченные ветками муравейники вывели меня к змеиному терему, как я назвал ритуальное сооружение далёких предков этого Витьки.
Змея не показывалась.
Я палочкой, опасливо подгребал грибы к себе под ноги, откидывал подальше и лишь тогда брал.
Нет-нет да и поглядывал на загадочную пирамиду из камней.
Однажды мне показалось, будто две искорки вспыхнули внутри этой кладки.
Подумалось, не оставить ли грибов в качестве жертвы чешуйчатой жрице. Умилостивить на всякий случай.
«Хотя, сомнительно, чтобы змеи питались растительностью, - подумал я. - Вот наловлю пескарей, - от них-то, небось, не откажется».
В это время из деревни донёсся голос режиссёра, усиленный мегафоном.
Меня требовали в кадр. Нервничали.
Призывали силами отечественного кинематографа дать заброшенной деревне вторую жизнь.
Вытащить её из пучины веков.
Я ускорил шаг.
Собиралась последняя осенняя гроза. Морок за моей спиной  дымился и клубился как перед ураганом Милтон, названном в честь поэта, написавшего об изгнании людей из рая.
Стрельчатая слеза  молнии смертоносно брызгала будто из глаза циклопа невиданной величины. О чём рыдал этот  великан похожий на Кинг-конга?
Не в силах раскинуть над горизонтом тяжеленные руки туч, он на четвереньках настигал меня, излучая стальные струи молний.
Заряды трещали в небе надо мной как лезвия кос-горбуш в руках югорских мужиков до Рождества Христова.
А по спине долбили первые капли дождя.
Я перешёл на бег уже отнюдь не одержимый великим замыслом режиссёра о возрождении заброшенных русских деревень, а единственно во избежание обрушения в пучину стихий.