Шнур Жабник и Мотке Шляпник

Abraham Cohan 1860-1952
перевод с идиш на английский Jordan Kutzik

перевод с Английского на русский — Игорь Клюев

Евреи говорят, что если сменишь место, то изменишь и свою удачу. Но справедливо ли это для Америки? Что стало с моим земляком, Шнуром Жабником здесь, в этой стране? Эти вопросы я задавал себе, когда был молод. Теперь я перестал их задавать.

В России, где он жил раньше, Шнур принадлежал к "новым богатым". Он уже был обеспечен одиннадцать или двенадцать лет, когда Русско-Турецкая война сделала его ещё богаче. Деньги приносят деньги, успех порождает успех, как говорят американцы. А удача? Что сказать… Удача, как кошки, плодится. Каждое его начинание казалось благословлённым. Вспоминается старая легенда о человеке с "золотым касанием" — всё, к чему он прикасался, превращалось в золото. Даже когда он случайно прикоснулся к своей дочери, она окаменела, и осталась лишь холодная золотая статуэтка, словно жена Лота, ставшая соляным столбом. Так бывает и с миллионерами: всё, чего они касаются, растёт в тысячу раз, но в итоге многие из этих вещей превращаются в безжизненные фигурки.

Шнур был человеком, который любил жизнь и умел наслаждаться ею. Он был неплохим человеком, и жаловаться, чтобы испортить свою репутацию, было ему чуждо. Скупые люди находят особое удовольствие в накоплении богатства, словно это для них манна небесная, как та, что ели евреи в пустыне. Манна могла иметь вкус хлеба, мяса, запеканки — чего угодно. Для настоящего скупца золото заменяет всё: театр, музыку, гордость и любовь, возвышаясь над всеми земными удовольствиями. Но Шнур был другим. Он искал радость во всём: ел с удовольствием, любил выпить бокал хорошего вина за ужином, был уважаем везде, куда бы ни пошёл. Городской кантор часто бывал у него дома. Шнур любил своих детей, а также был щедр к нищим, которые отвечали ему взаимностью. Он находил удовольствие во всём, что делал. Это проявлялось и в его делах: если он жертвовал тысячу, то вскоре мог получить три тысячи назад. Шнур жертвовал щедро, тратя сотни на благотворительность, но с каждой пожертвованной сотней его сердце наполнялось гордостью, стоившей тысячи рублей.

Образованные люди в городе могли сказать, что он был эгоистом. Но у Шнура было сердце, и даже его эгоистичные удовольствия сопровождались искренними чувствами. Казалось, что он был наполнен радостью, словно у него была вторая душа. Он мог гордиться собой, гордиться тем, что обладал этой второй душой, так же, как его жена могла восхищаться жемчугами, украшавшими её шею. Ведь у него уже была одна душа! А эта вторая не была ни достижением, ни чем-то полезным; на самом деле, она скорее была слабостью. Но даже такая слабость лучше, чем вовсе не иметь второй души.

Великие еврейские грамотеи время от времени собирались в его доме. Последователи движения «Хаскала» также могли приходить, чтобы увидеться с ним. Его дети посещали современную русскую школу, и он чувствовал, что идёт в ногу со временем, когда образованный молодой человек приходил их учить.

Шнур был человеком с толковой головой на плечах. Он не был ни грамотеем, ни лицемерным последователем «Хаскалы». Однако Шнур никогда не выходил за рамки морали и закона. Он внимательно слушал каждого, проявляя неподдельный интерес — отчасти потому, что это было ему выгодно, но главным образом из-за искренней любви к знаниям и желанию понять всё, с чем сталкивался. И ему это удавалось. Благодаря этому он был своим среди учёных и уважаемым авторитетом среди последователей «Хаскалы».

Шнур был не только меценатом, но и активным сторонником образования. Он щедро помогал бедным юношам, чтобы они могли учиться в старших классах и университетах. Он платил большие деньги за каждую книгу, которую авторы приносили ему, и поддерживал Ешиву. Такое сочетание щедрости и стремления к знаниям встречалось редко. Но Шнур Жабник был самим собой — уникальным и неповторимым, и его дом считался одним из лучших. Люди завидовали ему, но предпочитали скрывать свою зависть за преданными и восхищёнными взглядами.

Бывали дни, когда он действительно ощущал себя счастливым. В его доме собиралось самое достойное общество, и в такие моменты казалось, что через дом проходит чистый, возвышенный дух. Это приносило ему внутреннее удовлетворение. С тех пор, как Шнур ощутил доброту в своём сердце, он изменился к лучшему, как человек.

Шнур Жабник часто совершал грубые и жестокие поступки, типичные для мира бизнеса, но нередко чистый дух его дома удерживал его от этого. Однажды, когда он разрушал дело бедного мелкого предпринимателя, который уже не мог защитить себя, Шнур внезапно ощутил влияние этого духа.

— Феб, это неправильно, — сказал он.

Шнур отпустил свою жертву и даже помог ему. Помогая этому бизнесмену, сердце Шнура изменилось: от самоуважения оно перешло к осознанию доброты и нежности во всём. Раньше он уважал себя так же, как бедные привыкли его уважать. Но, как уже было сказано, у Шнура была особая душа. Когда он делал что-то хорошее, то чувствовал тепло в руках и ногах, а его мысли уносились далеко, в более цивилизованные места. Шнур мог вообразить разные вещи и теряться в своих мечтах.

Когда кто-то из ученых приходил к нему домой и начинал толковать главы из Библии, Шнур слушал с загадочной улыбкой, которая сразу говорила о двух вещах.

— Произноси слова Торы, произноси! Я — человек богатый, а вы все просители. Следовательно, мне доступен тайный смысл, скрытый в мелких буквах святого текста, — это было первое.

— Вы все пусты, а я — Шнур Жабник, но мой дом открыт для каждого, — таково было второе значение.

Но постепенно он начинал действительно интересоваться их беседами и забывал о своём богатстве. Шнур задавал вопросы о том, что понял, и слушал с полным вниманием, с блеском в глазах, розовеющими щеками и мечтой о лучшей жизни в сердце.  В такие моменты он на короткое время становился по-настоящему благочестивым: молился и благодарил Бога за еду на столе с искренней преданностью.

То же происходило, когда образованные еретики собирались в его доме. Шнур начинал с той же самой улыбки, но вскоре проявлял искренний энтузиазм. В первые пять минут после их ухода он снова обдумывал то, что было обсуждено, и всей душой верил, что больше не следует позволять верующим приносить в дом религию, Талмуд и все остальные ловушки веры, которые, по его мнению, были не более чем безумием и тьмой. Единственным способом противостоять этому он видел в распространении образования и мудрости. Его враги называли его лицемером: религиозным человеком среди просителей, просвещённым среди последователей «Хаскалы». Они его не понимали.

Реальность заключалась в том, что любой, кто приходил к Шнуру, заряжал его праведностью. И эта добродетель, в свою очередь, способствовала его успеху. Удача в делах становилась материальной основой его удовольствий, а праведность — душой этих радостей. В своём сердце он разделял удовольствия на две части: духовную и мирскую. Первая предназначалась для дней, наполненных духовностью, а вторая — для остальной части недели.

Радость, которую приносило богатство, уважение, которое оно обеспечивало, месть врагам, вкус обжаренной утки и вина, удовлетворение от того, как люди склонялись перед ним и угождали ему, — всё это занимало ту часть его сердца, которая была отведена для мирской мудрости. Чувство истинного смирения могло нахлынуть на него мгновенно; прекрасная компания вдохновляла на тонкие чувства, а сладкие, иллюзорные мечты об уважаемой и благородной жизни приносили ему удачу.

У нас есть шесть рабочих дней и один день Шаббата. Возможно, так же обстояло дело и с счастьем Шнура: шесть частей (или даже шестьсот) эгоистических удовольствий и одна часть святости. Но даже мельчайший уголок его второй души был лучше, чем ничего.

Всё это выглядело как простое буржуазное счастье. Но буржуазная жизнь везде разная. Посмотрим, что случилось с удачей Шнура в Америке! Здесь он тоже богат, и всё, к чему он прикасается, оказывается успешным. Его звезда сияет ярко, возможно, даже ярче, чем в России. Но давайте посмотрим чуть ближе — ваше сердце заноет, когда вы увидите, что стало с Шнуром Жабником.

Его первая жена умерла. Шнур женился на молодой красавице и снова почувствовал себя молодым. Однако сразу после этого колесо удачи начало поворачиваться вспять.

В город, где жил Шнур, переехало множество новых торговцев после того, как евреев вытеснили из Москвы и Санкт-Петербурга. Эти люди родились в его родном городе, но многие годы провели в столицах, и благодаря этому у них были как деньги, так и деловая хватка. Конкуренция стала ожесточённой, а экономические трудности настолько возросли, что немало бизнесов в еврейских городах вынуждены были закрыться.

Многие должники Шнура обанкротились. Он потерял почти половину своего состояния, а оставшаяся часть начала стремительно уменьшаться. Недоумение охватило многих. Недавно приехавшие торговцы из Москвы и Санкт-Петербурга не только запутали деловой мир, но и изменили его стиль. Новые бизнесмены, привыкшие к московским порядкам, лично занимались всеми аспектами управления; они предъявляли к кучеру совсем другие требования и проклинали портного за плохо сшитый костюм совершенно иначе. Короче говоря, крылья старой аристократии были подрезаны.

С молодой и красивой женой Шнур хотел жить, как прежде. Но колесо удачи уже повернулось вспять.

Его прекрасная жена носила в глазах странную грусть, как будто была обманута. Её печаль была для Шнура, словно нож в сердце. Это ощущалось как немая критика, которая постоянно напоминала ему, что он больше не тот Шнур, каким был раньше, и что он полностью выпал из игры. Это было невыносимо. Его разум разрывался на части.

Новая идея начала пускать корни: иммигрировать в Америку. Он собрал свои рубли как можно быстрее, пока они не исчезли окончательно, и отправился с женой и детьми в Нью-Йорк.

Определённая категория евреев эмигрировала из России в Америку, подобно тому, как американцы переселялись в Европу. Если американец зарабатывает «всего лишь» двадцать пять тысяч долларов в год и принадлежит к высшему классу, он чувствует себя как дома в Дрездене, Мюнхене, Риме или Флоренции. Никто его там не знает, и он может позволить себе жить гораздо скромнее. К тому же там всё дешевле. В Дрездене, Мюнхене и ряде итальянских городов существуют колонии, полностью состоящие из таких состоятельных американцев.

Подобная ситуация складывается и с богатыми евреями, оказавшимися не у дел: на родине они не могут заниматься чем попало. Но Америка далеко от родных мест, и там нет понятия позора. Там может быть много соотечественников, но в Америке разрешено всё; ничего не считается зазорным. Люди понимают, что это не Россия, и смущённые бизнесмены, приезжающие в Америку, ищут свободы от осуждения, ведь здесь можно делать всё, что угодно, и не нужно стыдиться, пока ты зарабатываешь на жизнь.

Оставшиеся не у дел русские торговцы надеются начать большой бизнес на свои скромные сбережения. Если Чамке, портной, смог стать здесь успешным предпринимателем, а Борис, зять кучера, разбогател настолько, что стал владельцем фабрики, то Шнур Жабник тоже мог бы перевернуть мир.

Сначала молодая жена и слышать не хотела об Америке. Эта страна была местом, куда ехали портные, кучера и всякая беднота. Зачем ей было выходить замуж за Шнура Жабника? Она ведь могла выйти за любого другого молодого бедняка и отправиться с ним в путешествие. Она не произносила этого вслух, но её печаль в глазах пронзала сердце Шнура, словно меч. Её молчание говорило больше, чем любые слова. Шнур чувствовал, что сходит с ума.

Однако он плохо понимал свою жену. Ей самой было сложно разобраться в себе. В её сердце таилась женская неуверенность. Она, возможно, даже больше, чем он, хотела уехать далеко от дома. Взгляды дам из города, как знакомых, так и незнакомых, словно высасывали из неё жизнь, так же как её глаза — из Шнура. Казалось, что женщины насмехаются над ней и над богатством, которое она якобы получила через замужество.

Когда-то все ей завидовали, а теперь наслаждались тем, что удача Шнура отвернулась от него. Больше всего её мучили слова жалости, которые она слышала от своих сестёр. Она едва могла дышать в особняке Жабника.

— Такое сокровище, — повторяла её сестра, — такое сокровище! Может, Бог сжалится над ним!

Сестра могла говорить это с вздохом, и молодая мадам Жабник знала в глубине сердца, что та наслаждалась каждой минутой её унижения. Раньше, хоть и не одобряя её выбора из-за богатства Шнура, сестра была приятна и льстила, но это было лишь притворство. Теперь же она была на седьмом небе от счастья, что сестра потеряла своё положение.

Мадам Жабник могла бы улететь на край света. Её позор был даже больше, чем у мужа. Она чувствовала себя обманутой, как человек, купивший у разносчика "золотое" кольцо, которое оказалось бронзовым.

Её гнев на мужа был так же силён, как разочарование от поддельного кольца, а, возможно, и сильнее.

Шнур был упрямым человеком, и она испытывала удовлетворение, когда он наконец решил уехать. Они отправились в Америку. Как это часто бывает, Жабник провёл первые пару лет в новой стране, потеряв несколько тысяч долларов. Русские деньги здесь приносят несчастья. Они словно пропитаны запахом позора — не слишком сильным, но достаточно ощутимым, чтобы американский бизнес-мир не смог терпеть даже его малейшего присутствия.

Когда Шнур потерял свои оставшиеся рубли в Америке вместе с последними остатками достоинства, он целый год страдал. Пытался стать другим человеком — более дерзким! Он воровал, брал в долг у своих соотечественников и изо всех сил старался открыть маленький магазин. Трудно было назвать это полноценным бизнесом: в лавке продавались бакалейные товары, готовая одежда, канцелярские принадлежности и даже книги на идише. Но Шнур использовал все свои навыки и смекалку, чтобы добиться успеха. Он больше не был новичком.

— Ох, если бы у меня тогда было это чутьё как делать бизнес здесь, какое есть сейчас, — вздыхал он, покачивая головой, вспоминая свои первые годы в Америке.

Итак, чему он научился за эти три года? Почему ему пришлось заплатить несколько тысяч долларов за этот урок?

Шнур часто размышлял, пытаясь понять, с чем столкнулся. Например, в России, если он видел прилично одетого человека, который часто посещал театр, жил в хорошей квартире, имел слуг и ценил бокал хорошего вина, то это обычно было признаком джентльмена — образованного человека, или, по крайней мере, того, кто стремился к утончённости. Здесь же он повсюду встречал людей, одетых и живущих, как российские аристократы, но говорящих на таком непристойном языке, что сложно было даже представить. Вели себя они как конокрады, их друзьями были сутенёры, а многие из них сами владели публичными домами. Когда в России проводились выборы, и люди выбирали депутата, можно было быть уверенным, что кандидат был одним из лучших граждан города. Здесь же делегаты и парламентарии были сами владельцами притонов, пьяницами и головорезами, хоть и носили хорошие шляпы. Шнур Жабник смотрел на всё это, передёргивал плечами и чувствовал, как сердце тоскует по дому.

В России врач — это образованный, сердечный человек. Здесь же, в еврейских районах, большинство медиков были дикими невеждами, обладавшими навыками парикмахера и дерзостью похитителей, которые некогда похищали еврейских детей, чтобы выполнить квоты царского призыва в армию.

В России лицензированный адвокат был человеком, окончившим университет, прочитавшим множество книг. А здесь Жабник видел целую банду людей с бриллиантовыми кольцами на пальцах, жующих табак. Эта свора адвокатов шаталась по различным уголовным судам и двум районным гражданским. Они были старыми приятелями судей, и если какой-нибудь честный русский адвокат пытался работать здесь, он оказывался в жалком положении, полностью бесполезным в этой среде.

Жабник осматривался вокруг, пытаясь понять, в каком искажённом мире он оказался, и его сердце сжималось от тоски. Он видел людей с дурной репутацией, которые владели домами и салонами, и были местной элитой. Еврейский район представлял для Шнура всю Америку (это, в любом случае, самый большой еврейский город в мире). Он знал, что сутенёры на самом деле были политиками, более могущественными, чем мэр. Шнур был озадачен.

— Как я здесь оказался? — сказал он себе с разбитым сердцем.

Чувство одиночества овладело им. Шнур пошёл в синагогу в поисках утешения. Но даже это привело его к слезам и боли в сердце. Он обнаружил, что и синагога была частью этого искажённого мира, и там он тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Шнур видел бандитов и беглых воров, стоящих рядом с указателями, держащими свиток Торы. В некоторых синагогах сутенёры получали почётные приглашения читать из Торы благодаря своей работе с проститутками. Владельцы зданий, полностью занятых публичными домами, зачитывали строки святой книги о божественном откровении, в то время как истинные религиозные учёные страдали от нищеты. Гангстеры и паразиты превратились в сытых служителей религии, щеголяя модными шляпами. Шнур собственными глазами видел, как владелец магазина дал деньги группе бездомных, чтобы они восхищались им при выходе из синагоги. И когда кто-то спросил его, не стыдно ли ему, он сначала лишь отмахнулся.

— Почему тебя это волнует? Это нужно для рекламы, мы не в России, — он всё-таки потом ответил.

С удивлением Шнур оглядывался вокруг. Его сердце ожесточилось.

— Почему тебя это волнует? Мы не в России, — звучали у него в ушах эти слова.

И его душа затосковала. Он видел, кем на самом деле были американцы. Пока в России кто-то едва способен обернуться, здесь, в Америке, могли быть построены огромные сорокаэтажные здания и тысячи миль железных дорог. Всё это лишь подчеркивало незрелость России.
Шнур мог остановиться и наблюдать, как пятеро подростков за пять минут переносили столько вещей, сколько десять крупных мужчин переносили бы за целый час. Это было простое рационализаторское решение: ящик, скользящий по наклонённой доске, тащился крюком и укладывался на тележку. Груз практически двигался под своим собственным весом. Если нужно было опорожнить вагонетку с углём, её можно было просто повернуть вокруг оси, не снимая с колёс, наклонить вниз, и уголь сам скатывался в подвал. Всё казалось таким простым, но здравый смысл отсутствовал при выполнении подобных задач в России. Он часто возвращался к этим мыслям.

— Это не Россия. Каждый должен быть практичным, — голос всё громче и громче раздавался в его ушах.
— Так поступать недостойно, — в России вторая, чистая душа могла бы закричать ему.

Но здесь она не могла сказать ему что-то подобное.

— Здесь нет ничего постыдного. Не нужно быть наивным, — всё и вся шумело, словно хор.

Один его приятель жил по соседству с двумя проститутками. Шнур спросил, не собирается ли тот переезжать.

— Я тоже когда-то думал, как ты. Но откуда мне знать, будет ли лучше в другом доме? И почему меня должно волновать, что происходит у соседей? В Америке есть правило: «Занимайся только своим делом», — был его ответ.

Шнур внимательно присмотрелся к тому, что происходило вокруг.

— Как я здесь оказался? Неужели Америка с её мазохизмом и сутенёрами проклята? Что делать со всем этим? — размышлял он.
В его одиночестве город с сорокаэтажными домами, поездами, обманами, энергичностью, суетой и модой казался искусственным цветком, подделкой. Трёхэтажный дом в России был более изыскан и надёжен, чем все эти башни, построенные за ночь. В России люди имели время, чтобы привыкнуть к своим домам и почувствовать их родными. Здесь же всё теряет индивидуальность, как сохнущий на тротуаре плевок: к тому времени, как ты привыкаешь к чему-то, это уже разрушено и заменено чем-то новым. В России каждый любил место, где вырос, но здесь никто не скажет такого: если вы не видели улицу несколько месяцев, то не узнаете её. Всё разрушено и построено заново. Здесь нет ничего святого. У детей нет ни привязанности, ни жалости в душе.

Сердце Шнура тосковало по его прежнему дому, а глаза наполнялись слезами.
Но, как говорится, нужда сильнее стали. Жабник учился быть практичным. Он усвоил философию «заниматься только своим делом». Россия казалась наивной, и Шнур перестал тосковать, постепенно приспосабливаясь. Как булыжник, который катится всё быстрее по мере приближения к основанию холма, так и Шнура всё сильнее засасывала трясина. Его соотечественники, приятели, иногда напоминали ему о долге. Он только смеялся и отрицал, что что-то должен.

— Это неправильно, Шнур, — его когда-то чистая совесть пыталась заговорить всё слабее и слабее.

— Мы не в России, — отвечал он, споря со своей душой.

Итак, всё катилось дальше и дальше вниз. Бакалейный магазин превратился в продуктовый, затем стал салуном. Шнур обрел известность и завёл дружбу с еврейскими иммигрантами. Чтобы управлять салуном, нужно было иметь связи с политиками, и он начал сближаться с ними.

Как вам известно, его вторая жена была красавицей. Шнур вскоре заметил, что политики и иммигранты часто заходили в его бар не только ради выпивки, но и чтобы увидеть её.

— Неужели это правильно, Шнур? — слабый, наполовину угасший дух шептал ему из последних сил.

— Что они делают? Они просто смотрят. Мы не в России. В Америке ты не должен быть гордецом. Здесь нет Шнура Жабника. В этой стране все равны, — отвечал он.

Шнур стал значимой фигурой в братских ложах, участвовал в предвыборных кампаниях Таммани Холл и помогал в суде на Эссекс-стрит. Политики и доктора из борделей были частыми гостями в его доме. Его салун всегда был полон посетителей. Вскоре он приобрёл недвижимость, где располагались бордели. Шнур продал один и купил ещё два, продолжая своё дело, пока не стал одним из известных залоговых агентов для проституток и их клиентов.

К этому времени Шнур располнел, и его характер портился вместе с растущим телом. До отъезда из России он прилагал много усилий, чтобы выглядеть моложе, ухаживал за собой, как молодой человек, которому важно произвести впечатление на юную жену. Теперь же Шнур носил бриллиантовое кольцо, ярко-красный галстук и почти полностью сбритую бороду. Его лицо было помято следами выпитого пива, проведённого в бесполезной компании. Оно стало грубым, мясистым, красным и каким-то рыхлым. В России он носил высокую шляпу, но в Америке надел цилиндр набекрень. Его руки обычно были в карманах, и он даже научился сплёвывать, как истинный посетитель Таммани Холл.

— Что за чёрт! — часто гремел он, точно как муниципальный депутат из его района.

— Что тут плохого? Все они — доктора, адвокаты, важные люди, первые в обществе, а не случайные простолюдины, — отвечали ему его чувства, когда он, если вдруг, задумывался о своей компании.

Понятие о добре и зле у всех разное. Даже те, кто достиг высот, имеют свою мораль, которая меняется с поколениями и различается между классами. Богатые люди и проститутки тоже имеют свою мораль. В еврейском квартале число проституток и их клиентов настолько велико, что это создаёт собственный мир. Люди, живущие в этом мире, окружены такими же, как они, и им чужды мнения и чувства добропорядочных граждан. У них своя мораль, и они воспринимают нашу как нечто чужеродное. У них своя жизнь, своя гордость и свой позор. И именно в таком мире существовали некоторые "американизированные" люди, как Жабник.

Всё, к чему он прикасался, превращалось в золото, и Шнур был благословлён во всех своих предприятиях. Но как же отличалась удача здесь, в Америке, по сравнению с его прежней страной!

Однажды я встретил его на похоронах нашего общего приятеля, соотечественника. Там были и другие знакомые из прежней жизни. Эта печальная минута пробудила в Шнуре отголоски прежней жизни и напомнила ему о бессмысленности американских удовольствий. Лица, которые когда-то выражали смущение перед ним в его родной стране; звук музыки из ящика для пожертвований; плач детей, оставшихся без родителей, и шум похорон — всё это возвращало его к прошлому. Шнур задумался о том, кем он был раньше, и больше не смотрел на своё нынешнее положение через розовые очки. Идя за гробом, из его тихих слов стало ясно, что он начал видеть всё в ином свете.

— Ты думаешь, что я не понимаю? Прекрасно знаю твоё мнение обо мне, твою правду! Конечно, было бы хорошо вернуться домой и снова стать прежним Шнуром Жабником. Но слишком поздно. Бог, вероятно, знает, что делает, — сказал он удручённо.

Тяжёлый вздох прервал его слова. В тот момент огонь запылал в его сердце — он тосковал по своему прошлому. Настоящее, уродливое и грязное, внушало ему отвращение. Это было очень трогательно, и я пожалел его. Я почувствовал к нему привязанность. Но спустя несколько часов он вновь стал человеком, принадлежащим Таммани Холл. Огонь в его сердце угас. Звон ящика для пожертвований был забыт, и не осталось ни малейшего намёка на того прошлого Шнура Жабника.

Если Шнур стал грубым, то были и другие, кто стал мягче. Всё зависит от обстоятельств, в которых человек оказался. Противоположностью Шнуру был Мотке Шляпник. В своей прежней стране он находился на самом низком уровне. Имя "Мотке Шляпник" использовалось в особых случаях, но чаще его называли "Мотке Сумасшедший". На самом деле, он не был умалишённым — он просто любил шутить, совершая безумные поступки, от которых люди приходили в ступор. Есть такие люди, которым нравится быть скандалистами, лишь бы на них обращали внимание.

Незадолго до отъезда в Америку Мотке работал в отеле, где приводил девушек для гостей. Казалось, что это его предназначение — быть сводником. Он был слугой и паразитом от головы до ног! Целовать пятки того, кто через него переступал, доставляло ему удовольствие. Его любимым занятием было унижать себя, превращаясь в "гору пепла".

Я помню, как однажды стал свидетелем случая с Мотке. Он продал селянину шляпу и обманул его на сдаче. Через пятнадцать минут селянин вернулся, взбешённый. Мотке мгновенно притворился немым, дико жестикулируя и проклиная себя руками, показывая, как он якобы испугался. Другие шляпники смеялись, глядя, как селянин стоял, сбитый с толку, размышляя, действительно ли перед ним тот самый человек, который продал ему шляпу, или это какая-то ошибка.

Селянин продолжал пытаться подойти ближе, но Мотке наклонился, словно собирался схватить камень с дороги и ударить его по голове. Один из других торговцев шляпами посоветовал селянину не связываться с Мотке, мол, немые — очень опасные люди. Несчастный селянин, испугавшись, уехал домой, недосчитавшись своих монет.

Мотке часто развлекал других шляпников, изображая сумасшедших из городского приюта или странствующих немых. Его радовало, когда люди смеялись над его представлениями. Каждый день он придумывал новые выходки: лаял как собака, хрюкал как поросёнок, стучал по всему, что не было прикреплено. Люди смотрели на него как на блаженного, и Мотке нравилось производить такое впечатление. Все считали, что он опустился на самое дно, и это было для него предметом гордости и удовольствия.

Однажды я был свидетелем, как один шляпник съел половину яблока и бросил остаток в отвратительную лужу нечистот, чтобы проверить, поднимет ли это Мотке.

— Он не станет поднимать! — кричали другие шляпники, подзадоривая его.

Мотке улыбался своей странной, загадочной улыбкой.

— Ты трус, у тебя не хватит смелости съесть это яблоко! — подначивали они.

В конце концов, Мотке поднял фрукт из лужи нечистот и проглотил его. Шляпники хохотали, а Мотке чувствовал себя героем целый день.

Однажды, когда я уже несколько лет жил в Америке, мне выпало время работать с социальной организацией в небольшом городке в Пенсильвании. Среди других оказался и Мотке. Сразу было заметно, что это совершенно другой человек. Он вёл себя совсем иначе. Мотке приветствовал меня с теплотой и достоинством, что разительно отличалось от его прежнего образа. Его странная улыбка, казалось, говорила без слов: забудь о прежнем «Мотке Сумасшедшем» и никому о нём не рассказывай. У него была сестра, замужем за хорошим человеком. В их доме собирались порядочные люди, и их маленький мир был полон доброты и прекрасного духа.

Иммигрант вначале не осознаёт себя. Он подавлен, шокирован, застенчив и как будто чужой сам себе. Первые недели в Америке Мотке не осмеливался вернуться к своему старому поведению — его воспринимали как человека, а не как жалкого шута. Эта новая человечность задала тон его жизни в Америке. Здесь ему не подходило быть «Мотке Сумасшедшим». Я думал, что он был рождён для безобразной и низкой жизни, но это было ошибкой.

В России его приятели-шляпники относились к нему как к бесполезному зануде, и Мотке с этим смирился. Но здесь, в Америке, впервые его начали уважать, и постепенно он сам стал уважать себя.

Мотке не разбогател в Америке — его шурин и их друзья тоже были бедными рабочими, мелкими торговцами и агентами. Но они были богаты духовно, и Мотке возвысился до их уровня.

Сначала я сомневался, что эти перемены надолго. Мне казалось, что прежний червяк может выползти в любую минуту. Но, внимательно присмотревшись, я действительно увидел другого человека. Он строил свою новую жизнь с истинным рвением, как будто хотел расплатиться с собой за годы унижений.

Мотке бесконечно очаровывал меня. Я дважды приезжал в этот город и каждый раз сравнивал прежнего Мотке с тем, кем он стал в Америке, и одновременно вспоминал двух Шнуров Жабников — прежнего и нынешнего. Мотке стал мне дорог. А Шнур? Я ненавидел его за то, в кого он превратился. Нет, это не была ненависть — моё сердце кровоточило от жалости.