Глава 1.
Было это в те времена, когда лихо не пряталось по чащам да болотам, а ходило по деревням и сёлам, высоко подняв голову.
Предок мой, Прохор, был вторым сыном из четверых в семье Федота Кузьмича и Пелагеи Захаровны Житниковых. Федот Житников держал артель по обработке дерева, главная контора её располагалась в уезде губернии, дерево поставляли в саму Вятку, на завод. Потому, глава семейства часто бывал в отъезде, оставляя хозяйство ранее на старшего сына, а теперь и на Прохора.
Старший сын Федота, Ефим, после женитьбы новый дом справил в другой деревне, в Усольской, там и жил с женою. Отец выделил сыну средства, и при своих связях помог Ефиму наладить артель по добыче торфа, которая стараниями Ефима очень быстро превратилась в весьма удачное предприятие.
Двое младших братьев Прохора, Фёдор и Игнатий, были еще в той поре, когда всего интереснее гонять босыми ногами по пыльной дороге, провожая по приказу матери стадо гусей до пруда, а потом играть с другими ребятами в «ляпки» или же, достав у кого-нибудь со двора набитый овечьей шерстью мяч, в «погорелки».
Прохор же по возрасту своему был в летах, когда отцы да матери присматривают для своих сыновей невесту. А был он красив собою, крепок в работе, не глуп, обучен грамоте на тот современный манер, да еще и происходил из семьи довольно зажиточной. Что называется, «первый парень на деревне», и очень завидный жених.
Поэтому в небольшой, затерянной в северных лесах и болотах Вятской Губернии, деревеньке на сто примерно дворов, под названием Березовка, многие матери девушек были не прочь увидеть на своём пороге сватов от Житниковых.
- Ну, сам-то ты кого заприметил? – спрашивал иной раз сына Федот, когда они вместе ехали с покоса и видели в поле бойкую ватагу девушек, возвращавшуюся из лесу с лукошками ягод.
- Никого, тятя, - стыдливо опускал глаза Прохор и отворачивал лицо в сторону.
- Ну ты гляди, гляди пока. А то немую вот тебе сосватаю, - усмехался в бороду отец.
Прохоровы щеки краснели еще сильнее, и он начинал строже дергать поводья, да покрикивать на Гнедко, крепкого и добродушного мерина.
На самом деле, Прохор не знал, что и сказать отцу на такой вопрос. Не то, чтобы в деревне он не видел девушки в ровню себе… Если поглядеть, и та хороша, и эта! Как достанут из сундуков нарядные сарафаны, да выйдут в какой праздник на большую поляну у реки… Или придут в Церкву на Рождество, когда мороз так румянит нежные щечки… Да как станут глазками стрелять, что не знаешь куда и взгляд отвесть…
На посиделках, когда в большой избе кузнеца собирается деревенская молодежь, Прохор старался занять себя каким-либо серьёзным разговором с друзьями, или братниным родичем, приехавшим ради погляделок на березовских девушек с соседней деревни.
Однако, деревенская молва прочила Прохору в невесты первую красавицу Глафиру Мельникову. Глаша слыла в Березовке, да и в её окрестностях, красавицей, каких мало. Отец Глаши, Наум Петрович, кроме дочери имел еще двоих сыновей, дочку любил и баловал нарядами и украшениями, по мере своего достатка.
Мать Глафиры, Ефросинья Семёновна, славилась в Березовке своим малость скверным характером, громким голосом, да мастерством выхаживать слабых новорожденных телят. Как ни боялись деревенские её недоброго языка, а с нуждой своей к ней шли, когда корова приносила слабое потомство. Ефросинья знала, что мимо неё в этом случае не пройти, потому и характеру своего склочного не особенно удерживала, ругаясь на ровном месте с любым, кто по случаю приходился в тот момент ей не к настроению.
Ефросинья слышала пересуды местных кумушек, что дочка её, Глашка, красотой уродилась, потому ей и быть сватаной за Прохора Житникова. Хоть и радовалось её материнское сердце от этого – поди-тко, семья справная, жених-красавец, да работящий – а нет-нет, да и орала у колодца соседкам, что жениха Глашке чай в самом Уезде сыщет отец.
Глаша и сама эти разговоры деревенские слыхала, да и в Прохора она была влюблена давно, однако отчего-то вела себя с ним надменно и кичливо.
- А я вот замуж не соглашусь пойти, - говорила Глаша на посиделках в большой кузнецовой избе, когда девушки судачили об этом, поглядывая исподтишка на сидящих напротив на лавках парней, - Ежели мне жених кольцо магазинное не привезет из Уезда! Или даже из самой Вятки!
- Ой, тоже, царевна какая, погляди! – кричала в ответ Христина, дочка кузнеца и хозяйка посиделок, - Так-таки и не пойдешь? Отец прикажет, так и пойдешь, тебя не спросит.
Девчата смеялись, парни украдкой ухмылялись, а Глаша, покраснев щеками, старалась перекричать всех и доказать своё.
Прохор, когда Глаша не глядела на него, смотрел на красивое румяное Глашино и лицо, и думал, как по Божьему замыслу может сочетаться в едином человеке и такая красота, и такая спесивость.
«Всё же она такая гордячка! – думал Прохор, глядя на смеющуюся над шуткой подружки Глашу, - Уж ли такую жену в дом вести, как с ней ладить. А Глаша-то как же хороша в новой синей увязке…»
Любовался Прохор девичьей красотой, а подходить к Глаше не спешил. Вспомнился ему разговор со старшим братом. Когда еще Ефим не женат был, отец ему невесту присмотрел из Березовки, местную. И всё горевал Ефим, делился с братом, что не по нраву ему невеста. Полюбил он девушку из соседней деревни, Усольской, случайно встретив её на ярмарке.
- Знаешь, Проша, как подумаю о ней, так сердце теплом заливается, в душе соловьи поют, - шептал Ефим, когда летом брал их отец с собою, ночевать на лугу в сенокос, - Робею тяте сказать про то, ругать станет, да дома запрет. А я ведь бывает ночью в Усольскую через черную топь по гати старой добираюсь, чтобы Катюшу мою увидеть!
Прохор жалел брата, и в глубине души завидовал ему. Тоже хотелось ему, чтобы сердце горело, и в душе соловьи…
Ефим смелости набрался, да и сказал отцу про Катю. Вопреки его опаскам, не заругал его отец и дома не запер. Вызнал, кто родители Кати, чьего роду невеста, да и заслал сватов осенним днём. В сватовстве родичи невесты им не отказали, и зимним мясоедом сыграли свадьбу Ефима и Катерины.
Теперь смотрел Прохор на Глашу, радовала глаз красота, да не отзывалось сердце теплом, не пели соловьи. Пряталась душа поглубже от чванливости и заносчивости Глафириной.
Глава 2.
После Рождества морозило не в пример прошлым годам. Управляясь во дворе со скотиной, Прохор похлопал рукавицами по озябшим щекам и глянул на не вылезающего из своей конуры Буяна:
- Что, Буянко, и тебя мороз из дома не пускает?
Пёс завертел хвостом, и нехотя выбрался наружу, а Прохор, жалея собаку, принес ему в конуру охапку свежей сухой соломы.
- Прошка, ты где? Иди, чего расскажу, - во двор вбежал Фёдор, младший брат Прохора, пронырливый шаловливый мальчишка.
- Не кричи ты на всю деревню, - степенно ответил брату Прохор, - Чего еще у тебя стряслось?
Фёдор был славен в Березовке своими шалостями, и подбивал на них своего брата-погодка Игнатку. Соседи часто приходили жаловаться на их озорство родителям, отец, бывало и хворостину в руки брал, да сильно не порол, пряча улыбку в бороде. Так, наводил озорникам опугу, и после какое-то малое время мальчишки вели себя смирно.
- Ничего я не озорничал, - обиженно шмыгнул покрасневшим на морозе носом Фёдор, - А сейчас слыхал, как матушка сказала бабке Фотинье, чтобы та к лету тебе в жены Глашку Мельникову сговорила! Бабка сказала, опосля Пасхи станет сговаривать, чтобы на осень свадьбу играть!
Прохор побледнел. Ослушаться родителей он не мог, и перечить им был с детства не приучен. Где-то внутри, близ гулко застучавшего вдруг сердца, похолодело, и Прохор подумал, что это стынет его душа.
- Чего ты, Прош, ну? – Федька тронул брата за руку, - Глашка же первая невеста у нас в Березовке!
- Федюнь, да кто тебе экое сказал то? - усмехнулся Прохор, - Или сам к ней приглядывался? Так она для тебя стара!
- Ничего я не приглядывался, - сердито пробурчал в ответ Федюнька.
Детская горечь долго не длится, и вскоре Фёдор, заслышав вдалеке смех и ор деревенской ребятни и махнув Прохору рукой, вылетел за ворота.
Прохор остался один во дворе. Только серый, похожий на волка Буян, будто почуяв кручину молодого хозяина, лизнул руку Прохора и уставился на него своими преданными жёлтыми глазами.
- Что, Буянко? Думаешь, сказать отцу, что не люба мне Глаша? Да чаю я, не послушает он меня, и матушка не поможет. Матушка говорила, что у Глаши семья справная, добрая, хорошая будет из неё жена… А всё, что Ефим говорил, не всем выпадет отведать.
К вечеру вся семья собралась в доме, младшие посмеивались на печи, отец чинил Игнаткин валенок, а матушка собирала на стол вечерять.
Управив стол, матушка присела на лавку, ожидая, когда хозяин дома сядет под образа и можно будет ужинать. Прохор робко опустился рядом с нею, но заговорить всё не решался.
- Что ты, Проша? Не захворал ли часом? – Пелагея Захаровна и сама видела, что улыбчивый обыкновенно сын её сегодня чему-то хмурится.
- Матушка, - тихонько начал Прохор, выждав, когда отец уйдет в сени, - Матушка… Попроси отца, пусть не сватает Глашу за меня!
Сказал, и поглядел на мать испуганно, ожидая, что та осерчает на него. Но Пелагея Захаровна взглянула на сына и погладила его по широкому, в отца, плечу:
- Что же, не люба тебе такая красавица? Или другую в сердце носишь?
- Нет никого в сердце, - ответил Прохор, - Только и Глаши там нет, она с виду красавица, да только…
Прохор замолчал, не зная, как объяснить матери то, что не по нутру ему зазнайство Глаши, её крикливость и надменность.
Но мать на то и мать, чтобы разглядеть, что у сына на душе. Пелагея Захаровна внимательно посмотрела на сына и задумчиво изрекла:
- Может и верно, рано тебе еще жену в дом вести. Спрошу отца, погодить еще годик.
Прохор опустился на колени возле матери и взял её руки в свои:
- Матушка, благодарствую! Век его молить о вас с батюшкой стану.
- Ну что ты, Проша, ты же сынок нам родной, любим мы тебя. Тебе скоро в своём дому хозяином быть, неужто с немилой сладко век коротать! С отцом я поговорю, только как ведь он решит, так и станется.
Прохор и сам знал, что ежели отец что решил, то так тому и бывать. Поворочавшись в постели до позднего часу и всё думая о произошедшем, он решил, что пока рано отчаиваться. Слова матери вселили в него надежду, и он наконец заснул.
Время шло, весеннее солнце топило снега, а Прохор всё не решался спросить отца или мать, будет ли после Пасхи сговор его и Глаши. Хотел было просить Федюньку выведать про это, но зная говорливость мальчишки, не стал этого делать.
Между тем, лихо пришло и в их тихие глухие края. Сначала по деревне поползли только слухи. Местные кумушки начали судачить, что в их лесном краю, покрытом непролазными болотами и глухой чащобой, объявились разбойники. Вот самые что ни на есть настоящие, бандой налетали на деревни, грабили избы, уводили скот, били птицу.
- Вот, намедни хутор-то, Бережной, как есть разграбили, и в Троицкую наведывались тоже, люди бают, - говорила у колодца старая Михайлиха, у которой родня жила в большом селе Архангельском, где была даже своя газета.
Михайлиха изредка бывала приглашена в гости к сродникам в Архангельское и привозила оттуда новости, хотя, поди знай, что из них правда, а что нет.
- А что же, Управа? Споймать душегубов, да и на каторгу! – отвечала Михайлихе нарядная Агафья Молчаева.
- Дак а что – Управа! Послали какого-нибудь урядника, еще безусого мальчишку, а он – никого же не убили. Пограбили, так это еще неизвестно, сколь в деревне курей было да коров, и сколь разбойники увели! Может, и нет разбойников никаких. Вот тебе и Управа! – горячилась в ответ Агафье Михайлиха, - А что в Ивановке мужиков сильно побили, когда они скот да добро пытались отбить, дак это они может сами подрались меж собою. Вот что Управа говорит!
Помолчав, Михайлиха подождала, когда от колодца уйдет жена Петро Бурака, у которой дальний сродник, по слухам, где-то в какой-то Управе служил, а потом негромко добавила:
- Не до нас сейчас никому, не до наших дебрей… У Управы другие теперь заботы, поговаривают… Против царя, сказывают, заговор какой умыслили, вот где Управе лишенько… Ссыльных к нам привозят, а за ними догляд нужо;н. А наши куры да коровы, кому надобны. До Бога высоко, до царя далеко. Так и живем…
Глава 3.
Прохор слыхал деревенские пересуды, и не знал, радоваться ему или горевать. Страшно ему было и за отца, который постоянно мотался глухими дорогами по делам своей артели, и за Ефима, который тоже был лакомой добычей для людей, охочих до чужого.
А радовался он тому, что мать нарочно пригласила в гости местную сватью, бабку Фотинью Никиткину. Пелагея Захаровна потчевала гостью чаем и выбрав минуту, когда и Прохор был в горнице сказала свахе:
- Фотинья Григорьевна, помнишь, мы с тобой говорили про сына моего, Прохора?
- Как не помнить, помню, - ответила довольная ласковым обращением хозяйки и вкусным угощением старушка, - Опосля Пасхи, как и уговаривались, пойду к Мельниковым, порасспрошу да на невесту погляжу, домовита ли, справна ли в работе.
- Не ходи пока, Фотинья Григорьевна, - попросила Пелагея, и у притихшего в углу Прохора стукнуло в груди от радости, - Мы с отцом поговорили, рано еще Проше, пусть оглядится, присмотрится. Да и времена нынче беспокойные, погодим со свадьбой годок, пожалуй.
- А и что, а и верно ты говоришь. Парень у вас видный, куда спешить оженить-то, успеется. Только ладно ли ему самому, если невеста ему люба? Такая долго в девицах ходить не станет…
-Ничего, это мы с отцом Глафиру для Прохора приглядели, а сам он о женитьбе и не чаял. А и достанется Глаша кому другому, знать на то Божья воля.
- Ну, как желаете сами, а я всегда вам помочь готова, - Фотинья хитро прищурилась на скромно сидящего в дальнем углу довольного Прохора, - Знать и правда, рано ему еще, ежели не горюет по такой невесте.
После того, как дорогую гостью проводили, Прохор кинулся к матери с благодарностью. Пелагея Захаровна обняла сына, рассмеявшись, и подумала, как же хорошо, что ей удалось уговорить Федота Кузьмича не сватать Глафиру, а подождать, когда сам Прохор об этом запросит родителей.
Между тем, пришла весна, начались работы. Люди сеяли хлеба, сажали огород и обихаживали свои избы после зимы.
У Федота Кузьмича забот прибавилось, теперь он редко дома бывал, и все хлопоты по хозяйству легли на плечи Прохора. А он и рад был, трудился с раннего утра до вечера, мать не могла им нахвалиться.
Одно только огорчало Пелагею Захаровну – перестал совсем Прохор ходить и на посиделки в кузнецову хату, и на поляну у реки, где гуляла деревенская молодежь…
- Что же ты, Проша, снова дома остался? Ведь ныне Светлая Седмица, слышишь, как девчата на поляне поют, сходил бы и ты.
- Устал я матушка сегодня, в другой день схожу, - улыбался в ответ Прохор.
Пелагея Захаровна вздохнула, погладила сына по широкой спине и отправилась раздавать нагоняй вернувшимся с улицы сорванцам Федюньке и Игнатке.
А Прохор вышел во двор и вдохнул вечерний терпкий воздух. Пасха в этот год пришлась на начало мая, и днем солнышко горячо грело землю. К вечеру на деревню опускалась весенняя прохлада, с реки и болот тянуло влажной свежестью, в кронах деревьев шумели молодые листочки.
Парень налаживал во дворе сушилку, чтобы поутру развесить спряденную матерью шерсть, а вдалеке, у реки, слышались девичьи голоса, им вторил раскатистый смех парней…
- Проша…. А ты что, не пойдешь на берег? – раздался у калитки девичий голос.
Прохор обернулся и увидел по ту сторону забора Глафиру. Дом Мельниковых был на другом краю деревни, потому и оказаться здесь, у двора Житниковых, она могла только намеренно.
- Некогда мне, не пойду сегодня, - ответил парень и подошел к забору, - Матушке нужно помочь.
Глаша чуть зарделась от волнения и не смотрела на Прохора, отведя глаза. Тут из соседнего двора послышался звонкий девичий голосок и смех, это выбежали из дома Глашины подружки Наталка и Маруся:
- Глашка! Ты с кем там говоришь? Ой, Прохор, здравствуй. Что, Глаша, удалось тебе жениха со двора выманить?
- Цыть вы, сороки, - сердито крикнула подружкам Глафира, - Это еще поглядеть надо, кому он жених!
Глаша сразу переменилась, надменно глянула своими голубыми глазами на Прохора и громко расхохоталась, кутая плечи в яркий платок.
Прохор отвернулся от девушек и ушел вглубь двора. Потрепал по голове ступавшего за ним по пятам Буяна и подумал - хорошо, что отец не стал сватать за него Глафиру…
Вечером, когда на деревню уже спустились густые сумерки, бор потемнел и в его ветвях низко ворчал ветер, домой воротился Федот Кузьмич.
Прохор встретил отца и повел вороную резвую кобылу в конюшню. Управившись, он вернулся в избу и увидел, что семья уже ждет его за столом, не начиная до него ужин. Федот Кузьмич, перекрестясь на образа, разрешил начать трапезу.
Когда дети улеглись, Федот еще сидел за столом, разложив на столе бумаги, Пелагея сидела напротив мужа, подперев кулачком красивое лицо.
Прохору не спалось. Он все еще сердился на Глашу, а еще больше на себя, что увидел девушку и подошел к забору, заговорил с нею. И был обсмеян ни за что.
Невольно прислушался, когда отец стал говорить громче и первые же слова заставили его затаить дыхание и навострить уши.
- Ты, Палаша, что есть в доме ценное, собери. Я на Вознесенье поеду в Вятку, договорился уж с Саввой Григорьевичем, он нам с Ефимом в конторе выделит ящик немецкий, с хитрым замком. Времена нынче не спокойные, в Ивановке вон, люди сказывают, налетели ночью. Молодцы все лихие, никого не пожалели. Старика-приемщика избили, да так, что он имя своё не вспомнит…, отвезу всё в Вятку, что я с артели выручил, да что Ефим с торфа привез. Оставь только, сколь на хозяйство нужно. Зерно к зиме докупим, я с Еремеевым Иваном сговорился, сена сами запасём, лужки заливные хорошо родят.
- Ох, Федотушка! – всхлипнула мать, - Боязно мне, и ты уедешь. Я слыхала, Михайлиха баяла, Тохтин хутор разорили и сожгли… А с людьми что сталось, неведомо. Говорят, в болото всех покидали, пойди теперь сыщи! И ежели к нам нагрянут?! Проша молодой, горячий! Федюнька с Игнаткой еще малы, а тоже носы свои везде суют. Не сдержать! Ох, в лихое время, да в дорогу ты собрался!
- Ты, Палаша, до времени о лихом не думай. Я не один поеду. Гордей Возников едет, с ним два молодца с артели. И со мной Михей поедет, да Ефим наш, не один я, не бойся. Ты себя береги, детей. Прохора я сам извещу, наказы ему свои оставлю. Он парень у нас не перечливый, сообразит, что делать надобно. Не лей слезу, обойдется все, заскучать не успеешь, как я вернусь.
Федот ласково обнял жену, да что-то зашептал ей тихо, Прохор уже не слушал. Всё думалось ему, что же за лихие такие люди – душегубцы, что старика Тохтина не пожалели…. Прохор ездил когда-то, еще совсем малым, на тот хутор с отцом, и помнил доброго седого старика, его крепких, как молодые дубки, сынов… Неужели их и вправду в живых нет…
Беспокойные мысли не давали уснуть, тянулись нитью одна за другой, совсем вытеснили из Прошиной головы сегодняшние Глашины насмешки.
Глава 4.
Перед отъездом в Вятку Ефим приехал из Усольского в дом родителей, чтобы помочь отцу собраться, и к Вознесенью всей компанией двинуться в путь.
- Через два воскресенья воротимся, - тайком от отца говорил брату Ефим, - Ты Проша мать с братьями береги. Уши востро держи, ежели что худое про Усольское услышишь, то ты знаешь, как туда по старой гати идти… Ты уж постарайся, сбегай до моих, вдруг помощь какая нужна будет. Может случится что, так ты к нам их свези. Слыхал я, мужичок к нам на торфа; прибился, пришлый, не наш. Боюсь я, как бы не поглядеть явился, прибыльное ли дело и где казна артельная. А она у меня была, боюсь я за Катю и детишек. Им всего и защитником остаётся, что Катин отец. Больной он, уж немощный…
- Не беспокойся, сбегаю, проверю. Ты бы их сюда привез до времени, когда сам воротишься, – шептал Прохор брату в ответ.
- Так ведь, кто ж знает, братко, откуда беды ждать! Говорят, в лесах те душегубы прячутся, за болотами не найти. И не выведать, где от них новой беды ждать – у нас в Усольской, или здесь, в Березовке.
Отец с братом уехали, наказав Прохору в лес не ездить, помогать матери дома, младших братьев пестовать.
Парень старался во всём подражать отцу. Строжился на младших братьев-озорников, так и норовивших сбежать со двора в лес, или на мельницу по-за рекою. Помогал матери в домашних делах, сам вызвался ходить на колодец, чтоб матери не носить тяжелое коромысло, а еще и самому краем уха слушать людские пересуды, а тех было много.
- А еще что бають, - оглядываясь по сторонам, говорила кривая Сазониха, - Трушино как есть всё спалили! Бабка у Кречевых там жила, так они поехали её проведать, к себе забрать, а и сами не воротились еще. И воротются ли, незнай! Сношка ихняя горюет, воет – токма ведь свадьбу зимой играли!
- Так а что, чьих рук дело-то это? – громко спрашивала молодая жена дегтяря Косицына, - Ведь их же изловить должны, власти-то!
- Шшш… Тихо ты! Кто ж их изловит, кто по болотам рыскать захочет! – шикнула на неё Сазониха, - Бають, налетают под рассвет, злые, страшные! Мужиков бьют, баб за косы таскают, чтоб добро не прятали! Одно хорошо – девок не трогают, не портют! С погребов повытаскивают, куды их мамки-батьки попрятали, да в рубахе по деревне гоняют, а не тронут. Токма обсмеют. А вот мужиков, ежели те гоношатся за добро своё, бьют нещадно…
Прохор возвращался домой и тихонько рассказывал матери, что слыхал у колодца. Оба молча хмурили брови, думая, как же отец и Ефим добрались до Вятки, всё ли у них ладно.
Мать молилась перед святыми образами непрестанно. Засыпая, Прохор сквозь дремоту видел тусклое мерцание лампадки в красном углу, и слышал шёпот матушки, перемежаемый тихими всхлипываниями…
С каждым днем такие пересуды в народе становились всё тревожнее и жарче. Березовка притихла. Детей не выпускали играть на улице, запирая во дворе. Девушки перестали ходить на реку и в лес, хотя погоды стояли тёплые. На поля старались не ходить в одиночку, и страх веял в тёплом летнем воздухе.
Однажды утром пришедший к колодцу Прохор услыхал в конце улицы конский топот. Обернувшись, он увидел всадника на усталом пегом коне и чуть посторонился, давая ему дорогу.
Но приехавший мужчина остановил коня у колодца и попросил у Прохора напиться. Подав всаднику ведро, парень во все глаза рассматривал покрытого дорожной пылью гостя, и с удивлением узнал в нем артельщика Климента Афонина.
- Ох, Проша, благодарствую! Жажда измучила, спешил я скорее добраться до Березовки.
У Прохора похолодело сердце – Климент уехал в Вятку вместе с отцом и Ефимом, так отчего же он воротился раньше, совершенно один…
- Хорошо, что тебя тут встретил, - между тем сказал Климент и полез к себе за пазуху, - Вот, письмо вам с матерью Ефим передал.
Увидев встревоженное лицо парня, Климент поспешил добавить:
- Добрались до Вятки мы, не тревожься. Только отец твой сильно в дороге простыл, захворал. Ефим с ним останется, дольше в Вятке пробудут, чем сперва намеревались. Ты мать успокой, вот письмо. И … смотри, Прохор, в оба… Рогачёвское разорили, я с мужиком тамошним по дороге повстречался. Ежели что ценное дома осталось, не прячь, а придут – дак сразу отдай. Жизнь дороже. Понял ли?
- Понял, дядька Климент, как не понять. Благодарствуй за весточку! – Прохор подхватил ведра и зашагал к дому.
После они вместе с матерью и братьями читали письмо Ефима. Брат писал, что отец болен, что разместились они в доме Саввы Григорьевича и отца лечит хороший доктор. Ефим просил Прохора сходить к Катерине в Усольское и передать ей небольшую записку, вложенную в письмо.
- Ох, Прошенька, как же ты пойдешь! – вздохнула мать, - Боязно!
- Матушка, не тревожься, я тропу по старой гати знаю, мне Ефим показал. Никто там не ходит, топь черная кругом. В сумерки завтра пойду, никто и не заметит. Катерину с ребятами нужно проведать!
Вечером в окно избы Житниковых тихонько стукнули, и Пелагея Захаровна увидела за окном силуэт соседки Марфы Авериной. Отворив запертую на щеколду тяжелую дубовую дверь, Пелагея впустила гостью в избу.
- Здравствуй, Пелагея, - тётка Марфа вошла в дом и перекрестилась на образа, - Я слыхала, от Федота ты весточку получила. Пришла узнать, нет ли вестей о брате моём, с ним ведь уехал.
- Проходи, Марфа, присядь. А ну, цыть, разбойники, - загнала она на полати Федюньку и Игнатку, - Спать немедля, чтоб я вас не слыхала!
Мальчишки смекнули, что матушку сегодня заботит какая-то беда, и послушно улеглись. Пелагея усадила гостью за стол, а сама достала из-за киота письмо от Ефима. Женщины придвинулись ближе к лампе и тихо разговаривали, разбирая строчки.
Прохор вышел во двор и сел под окно на завалинку, глядя в небо, разливавшее над Березовкой нежные цвета вечерней зари. Тихий говор женщин в доме был хорошо ему слышен через открытое окно, и он рассеянно прислушивался к их словам, думая про своё.
- Залютовали они еще страшнее, - вдруг услышал он слова тётки Марфы, - Поговаривают, бить их кто-то начал! Выискался храбрец видать. Хоть и один, да какой! Шестерых говорят ихних молодцов положил, да не силой, а хитростью. Ночью выследил их становище, обождал, пока они, разбойнички лихие, уснули. И уж что да как, я не ведаю того, а шестеро говорят утром не проснулись! Дед наш сказывал, истинно - шестерых! Так который у них верховодит, осерчал да поклялся найти того, кто посмел против них выступить. В Архиповку нагрянули, они там близ нее ночевали, всё вверх дном перевернули, мужиков побили сильно, наш-то дед успел в лесу с детя;ми схорониться. Михей к им уехал, сюда их повезет, избы-то пожгли эти злодеи…
Женщины зашептались тише, рассуждая, кто же мог осмелиться в одиночку пойти против банды, заставлявшей страшиться всю округу…
А Прохор думал, что он бы очень хотел помочь тому молодцу, что решил в одиночку проучить разбойников. И ему было жаль того, что этот храбрый человек один силится наказать зло.
«Вот, если бы ему собрать наших молодцев, кто выступил против озлившихся людей, охочих до лёгкой наживы, - думал Прохор, - И кто же этот человек, как бы его отыскать, да ему подсобить!»
Юношеская горячность, так присущая молодости, заставила вскипеть злость, и Прохора стали одолевать беспокойные мысли. И о том, что ему очень хотелось бы разыскать того самого отчаянного молодца. И о том, что отец никогда не позволит ему совершать таковые поступки. И что сам он не сможет оставить мать и братьев, чтобы поискать того самого тайного защитника окрестных деревень…
Меж тем, на Березовку спускалась ночь, одна за одной на быстро темнеющем небе зажигались звёзды.
Тетка Марфа, наговорившись с соседкой, отправилась восвояси, и мать позвала Прохора вечерять.
- Сынок, боязно мне тебя отпускать нынче в Усолье, - Пелагея Захаровна еле сдерживала слёзы, - Не ходи, отступись. Подождем недолго, может вести какие добрые придут, тогда и сходишь до Катерины!
- Матушка, прости. Я слышал, что тётка Марфа сказывала. Если всё правда, то медлить нельзя, надо ночью идти. Они же пуще озлятся, лютовать начнут. Тогда и вас мне не оставить, да и самому, может статься, не выбраться станет. А Катерине надобно сказать, что Ефим с тятей дольше в Вятке останутся, она ведь изведётся, ожидая.
Как ни боязно было Пелагее Захаровне отпускать сына, но в его словах был резон, и скрепя душой, она с ним согласилась.
- Ложись, поспи, - сказала она сыну, - Я тебя разбужу, как совсем стемнеет. Чтобы тебе до света успеть в Усольскую попасть, да меньше глаз чужих застать.
Прохор улёгся и закрыл глаза. Засыпая, он видел, что мать истово молится за него, за отца и брата, за всех сродников перед образами, плачет и кладет земные поклоны.
Глава 5.
Пелагея Захаровна при свете лампадки смотрела на спящего сына, и не могла унять слёз. Страшилось и плакало материнское сердце, как отпускать в такое время свою кровиночку, одного, идти по давно прогнившей гати, по лесам, где таятся лихие люди. Да и сами черные болота никого не щадят, столько людей пропало в них.
И за Катерину, жену Ефима, оставшуюся одну с малыми ребятами да хворым отцом в Усольской, ей было беспокойно. Рвалось на куски материнское сердце, душа леденела, а и всего, чем могла она помочь своим родным, так только Бога молить, чтоб оградил их от лихих людей.
Когда ночь сгустилась, Пелагея Захаровна тихонько тронула за плечо спящего Прохора.
- Сынок, ночь светлая, смотри, какая луна, - матушка подала Прохору одежду, - Вот, рубаху надень темную, до гати неприметно доберешься.
Прохор собрался, не зажигая в избе лампы. Луна и вправду светила ярко, в окна избы лился её синеватый свет, пробегая дорожкой до самой печи посреди избы.
Прохор надел темную одежду, бережно спрятал за пазуху письмо Ефима, взял в руки старый картуз и склонился перед матерью:
- Благословите, матушка.
Мать перекрестила сына, и припала к нему, силясь обнять его широкие плечи.
- Ну, матушка, полно, - Прохор крепко обнял мать, - Полно тревожиться, всё обойдется! Не впервой мне по гати в Усолье бегать, мы с Ефимом тайком от вас с батюшкой черные болота давно вдоль и поперек излазили! Завтра в ночь обратно ворочу;сь!
Пелагея Захаровна улыбнулась сыну, она и сама знала, что старшие её сыновья, тогда еще мальчишки, являются домой иной раз такие измазанные, что и сомнений не было – ходили на болота. И в то время её сердце иной раз и брала оторопь от мыслей, что мальчишки её бродят по болотам. Бранила их за это, отстирывая со штанов болотную грязь, грозилась сказать отцу, что вопреки его наказу и ногой не ступать на старую гать, и Ефимку и Прошку туда как на праздник тянет.
А вот теперь сама туда сына снаряжала, нахмурив брови и сдерживая слёзы.
- Бог с тобою, сынок! В добрый путь. Побереги себя, прошу.
Прохор тихо выскользнул во двор, притворив за собою дверь. Вдохнул прохладу ночи и торопливо зашагал к мельнице, за которой и шла старая и уже почти не заметная тропа до старой гати. Он прошел огородом стариков Наумовых, чтобы не идти через половину Березовки и не перебудить всех деревенских собак.
Знакомой с самого детства дорогой он дошел до болота. Подобрав длинную прямую палку, он сперва прыгал по примеченным раньше кочкам, чтобы добраться до того места, откуда начинались остатки старой гати. После ступил на ветхий, уже довольно разрушенный настил через топи.
Черная гать была выстроена давно. В старые времена, когда деревни Усольской еще и не было, в глубине топких болот люди добывали торф, по гати его на подводах свозили в Березовку, а потом везли и дальше.
Позднее, когда возле реки Усольки стали селиться люди, торф стали добывать там, и мшара в самой середине черных болот за Березовкой была заброшена. По гати сколько-то времени еще ездили подводы, этот путь от Берёзовки до Усолья был самый короткий. Но болота вскоре взяли своё, и гать разрушалась, проваливаясь в топь. Бревна и жерди гнили и расходились в стороны, насыпь возле них съедало болото.
Прохор уверенно пробирался по полуразвалившейся гати, прекрасно зная, где можно ступить и проверяя дорогу палкой. Небо было чистым, луна и звезды хорошо освещали его путь. Ночь была наполнена звуками, болото дышало и жило своей жизнью. Вдалеке, в бору, громко ухал филин, звуки далеко разносились в ночном воздухе. Вздыхала и шипела трясина, выпуская наружу болотный дух, как говаривала еще Прохорова бабушка.
Парень чуть вздрогнул, когда где-то рядом затрещал козодой. Иногда он видел, что по трясине там и тут блуждают бледные огоньки, мерцая в темноте чуть зеленоватым светом.
Вскоре Прохор добрался до крохотного островка посреди болота и присел на поваленное дерево, чтобы немного передохнуть. Ему хотелось пить, но пригодной воды здесь негде было добыть, и он решил просто умыться из небольшой чистой лужицы.
Присев на корточки он бросил взгляд вперед, куда уходили остатки гати и замер. Вдалеке, за длинным и самым топким куском гати, был островок твердой земли. Там стояли заброшенные и полуразрушенные землянки, оставшиеся с той поры, когда здесь жили добытчики торфа. Людей там не бывало уже долгое время, землянки обвалились крышами, но сейчас на том острове ярко горел костер.
«Да кто же в таком глухом болоте может костры жечь, -подумал Прохор, - Добрые люди по болотам не хоронятся…»
Решив, что незаметным он постарается подобраться поближе и рассмотреть, кто же отыскал путь по гати в самое сердце черных болот, куда и зверь не всякий забредет, Прохор пригнулся к самой земле и двинулся вперёд.
Но быстро догадался, что гать в такую лунную ночь видна вся, как на ладони, и его заметят раньше, чем он подберется к острову. Тогда он бережно достал из-за пазухи письмо и спрятал его в картуз, а сам вновь взял в руки свою палку и ступил в тягучую жижу болота.
Стараясь держаться рядом с насыпью гати, он ловил внизу, под ногами хоть какую-то опору, и погружался в болото по самую шею. А если не находил опоры, то упирался палкой в остатки гати и тянулся вперед, рукою раздвигая болотную ряску.
Провидение Господне сжалилось над парнем, и луна скрылась за набежавшими вдруг облаками, поднялся ветер и зашелестел листвой в темном бору по краю болота, в зарослях болотной травы и редких кустах.
Прохор выбрался из топкой жижи, разделся и хорошенько отжал одежду, продрогнув на ночном ветру. Пока не вышла луна, парень заторопился скорее добраться до твердой земли.
Пригнувшись, Прохор стал тихо пробираться по остаткам гати. Присмотревшись вперед, он понял, что костер горит в самом центре острова, между провалившихся крыш землянок.
Гать была уже позади, и парень ступил на твердую почву. Стараясь унять зябкую дрожь, он проверил, не замочил ли он письмо пробираясь по болоту, но оно оказалось в целости.
Костер горел уже не так ярко, и через довольно густой кустарник Прохор все же разглядел, что возле костра сидят какие-то люди. Их негромкий говор был еле слышен, и Прохор не мог разобрать слов, как ни старался.
Одежда на парне почти просохла от ветра и источаемого им самим от волнения жара, и он опустился на небольшой пенёк, чтобы успокоить гулко бьющееся сердце.
Успокоив и сердце, и голову, он почти ползком двинулся поближе к костру. Полянку, на которой были устроены землянки, окружал густой кустарник, дико разросшийся без руки человека и свившийся в зеленую стену.
Прохор решил, что доползет до этого кустарника, который послужит ему хорошим убежищем, и он сможет тайком рассмотреть сидящих у костра.
Но только он было двинулся вперед, как темная фигура метнулась ему наперерез. Навалилась на него сверху и прижала его к земле, крепкая ладонь зажала ему рот, а над самым ухом раздался тихий шёпот:
- Коли жизнь дорога тебе, молчи!
Глава 6.
Прохор замер больше от неожиданности, чем от свалившейся на него фигуры, но не издал ни звука. Рука незнакомца отпустила его уста, а сам он отступил в сторону, пригибаясь к самой земле.
Сделав знак рукой следовать за ним, незнакомец, не издав ни звука, тенью исчез в темноте. Прохор послушно последовал за незнакомцем и вскоре они оба оказались вдали от костра, под сенью раскидистой ивы на самом краю островка, где темнота была почти кромешной.
Прохор еле разглядел, что незнакомец сел на небольшое бревно, лежащее под ивой, сам он тихо опустился прямо на землю.
Глаза чуть пообвыклись к темноте, и он стал разглядывать незнакомца. Одежда у того была тёмной и скреплялась какими-то темными перевязями. На ногах были мягкие кожаные сапоги, доходящие почти до колена. Прохор никогда не встречал такой обуви, но больше всего его поразило то, что лицо незнакомца было скрыто темной тканью, похожей на кружево, которое плетёт Катерина на деревянных коклюшках. Но только это полотно было очень частым, от этого лица незнакомца не было видно и вовсе. Даже руки незнакомца были скрыты чем-то тёмным, и от этого незнакомец смешался с ночным мраком.
- Тебе что, жизнь не мила? Почто сюда пришел? – прошептал незнакомец так тихо, что Прохор его еле расслышал.
- Мне в Усолье надобно, - придвинувшись чуть ближе, ответил незнакомцу Прохор, - Родня у меня там.
- Что, по дороге-то тебе не ходится? Через старую гать на кой пошел? А ежели бы утоп, гать того и гляди в болото уйдет. Да и если не болото тебя б прибрало, так эти вон подсобили бы! - тут незнакомец кивнул в сторону костра.
- Я эту гать сызмальства знаю, - ответил Прохор чуть обиженно, - А мимо этих, я бы мышью проскользнул, и не почуяли бы. Я только глянуть хотел, кто они да сколь их здесь прячется.
- Дурак ты, и голову свою дурную здесь бы и оставил, - прошептал в ответ незнакомец.
Снова сделав знак рукою, незнакомец увлек Прохора за собой. Они подобрались к поляне с лошадьми, оказавшись с противоположной стороны от того места, где вначале хотел укрыться Прохор.
Незнакомец молча указал парню на другую сторону, и Прохор увидел часового, который скрытно сидел прямо у того места, куда и направлялся сам Прохор, с другой стороны кустарника его и не заметишь, тогда как часовой видел всё до самого негустого подлеска на краю островка.
Затем незнакомец тронул парня за руку и указал ему еще двоих часовых по краям поляны. Остаться незамеченным у Прохора, при его первоначальных намерениях, не было ни единой возможности.
Незнакомец вновь поманил за собою Прохора, и они оба добрались до другой стороны острова, той, что другим своим окончанием выходила к самому Усолью.
- Уходи. На этой дороге нет дозорных, не ждут они с Усолья никого, нет опаски. Назад пойдешь, дорогой иди! А спросят – сказывай, что с воскресенья гостил у родни в Усолье, а теперь обратно идешь, сразумел?
- Ладно, - прошептал Прохор в ответ, - А скажи, это ты их?... Ну, давеча шестерых ихних молодцов положил? Ты?
-Тебе что за дело, - незнакомец и не глядел на Прохора, чутко прислушиваясь к ржанию лошадей за густым подлеском, - Иди, куда шёл. И молчи о том, что видал, коли жить охота.
- Кто ты? Я не от скуки пытаю, а подсобить тебе хочу! – Прохор не отступался и не спешил уходить, - Одному-то тебе тяжко, этих-то вона, дюжины три есть! Я могу тоже подсобить!
- Иди говорю, али дурной, что не смекаешь! Пока луны нет, да рассвет далёко, до Усолья доберешься! А там ступай огородами, с востока, а то соглядатай у них имеется в крайней избе, у бабки Уховой постояльцем стоит! И гляди, обо мне никому ни слова!
Незнакомец оставил Прохора у большого куста, а сам двинулся вглубь островка. Прохор глядел ему вслед и подивился, как неслышно тот ступает. Под его ногой в мягком сапоге не треснуло ни единой ветки, и даже сухая осока не шуршала, когда он скрылся в её зарослях.
Прохор постоял немного в растерянности, но время уходило, за высоким бором уже занималась заря, край небосвода светлел.
Парень двинулся по гати, стараясь не шуметь, но тут и там жерди и палки чавкали болотной жижей, и ему казалось, что ветер разносит эти звуки далеко на все черные болота…
Утренняя прохлада пробиралась под рубаху, тело одолевала зябкая дрожь, но лицо его и душа горели жаром. Кто тот молодец, что не робел подбираться к стану разбойников на три-четыре сажени от ихнего часового, и в какие диковинные сапоги он был обут…
От мыслей Прохор горел изнутри, любопытство и небольшая обида на незнакомца бередила душу, юношеская горячность бурлила в крови.
«От чего меня не взял с собой, я ведь мог бы подсобить, вдвоем сподручнее! – думал Прохор, перепрыгивая с кочки на кочку по шаткой гати, - Опасается меня, сторожится! Может думает, что и я изменщик какой! Ладно, дела сделаю, вернусь домой и сам выслежу всю их шайку!»
Рассветный туман пластался по болоту, расползался по округе, скрыв от Прохора и высокий бор, и черные топи болот. Но по знакомым с детства приметам он быстро пробирался по гати до твердой земли.
Ступив на берег, Прохор уже видел края туманного покрывала, и вот-вот сам должен был вынырнуть из болотного сизого марева, когда услышал тихий звон конской сбруи и негромкий топот лошадиных копыт.
Парень замер на небольшой твердой кочке, уцепившись за чахлый кусток, и постарался унять громкое дыхание. Кровь билась в голове, он присел на корточки и перевел дух. Во рту пересохло и нестерпимо хотелось пить, и Прохор поругал себя, что не прихватил в путь воды.
Он двинулся вперед, стараясь своими шагами по останкам гати попадать в топот копыт лошади неизвестного всадника. Топот стих как раз в ту пору, когда парень выбрался на твердую почву. Оставаясь под покровом редеющего тумана, он прокрался в сторону, где лежало поваленное дерево, за корявыми корнями которого он помышлял укрыться. Он старался ступать таким же манером, какой видал у незнакомца в диковинной обувке.
- Тише, Рябуха, тише, - раздался совсем рядом негромкий говор.
Невидимый всадник успокаивал лошадь и бряцал сбруей, привязывая её к дереву. Прохор отменно его слышал, сидя в своем укрытии под выкорчеванными бурей корнями сосны.
Туман всё пуще уходил, отступая в болото, и всадник, оставивший свою лошадь, спешно окунулся в него, устремляясь по старой гати туда, откуда некоторое время назад выбрался Прохор.
«К этим пошел, - подумал Прохор, - Не иначе, как он и есть, соглядатай с Усолья, про которого тот молодец сказывал! Доносить идет, что разведал!»
Когда хлюпавшая под ногой всадника гать затихла, Прохор выбрался из своего укрытия и бегом устремился в Усолье. Он помнил, что сказал ему незнакомец там, на острове, и обогнул Усолье, чтобы попасть в деревню с востока.
Успел он вовремя, рассвет уже занялся над деревней, во дворах голосила птица, хозяева налаживали скотину в стадо.
Когда Прохор нежданно возник перед Катериной, проскочив огородом во двор, женщина вскрикнула и уронила плошку с зерном для курей.
- Шшш, не шуми, Катя, это я, - Прохор глянул на улицу, но, на его счастье, за плетнём никого не оказалось.
Махнув Катерине рукой, парень ушел в конюшню. Он был с ног до головы покрыт болотной грязью, штаны и рубаха еще не просохли с болота, а когда он пробирался огородами, то насквозь промок от утренней росы.
Прохор продрог и дрожал всем телом, вошедшая за ним в конюшню Катерина сняла с жерди рогожу и подала её парню.
С побелевшим от страха лицом она смотрела на Прохора, понимая, что неспроста он пришел к ним во двор, пробираясь болотом в ночи.
- Катя, ты не пугайся, я письмо от Ефима принес, - Прохор снял крепко нахлобученный на голову картуз, - Вот, прочти. Они позже воротятся, батюшка захворал.
Катя трясущимися руками развернула письмо и стала медленно разбирать написанные рукою мужа строки. Краска возвращалась на её щеки, она понимала, что с мужем всё хорошо.
- Что же ты болотом-то пошёл? – Катерина свернула бумагу и глянула на деверя, - Смотри, весь озяб, сам еще гляди захвораешь.
- Гатью скорее до Усолья, да я думал, болотом безопасно. Сказывают, разбойничают нынче на дорогах, добрым людям ходить боязно.
- Ладно. Смотри ты весь грязный да озябший! Как ты так увозился, по болоту никак вплавь добирался, али гать провалилась? Давай-ка пойди в баню, я вчерась подтапливала, ребятишек отмыть, поди еще не остыла, в чане вода осталась. Отмойся, одёжу там сложи, я застираю. А после в избу ступай, ребята спят еще, отец в свою избу третьего дня воротился.
Прохор кивнул и поспешно скрылся в предбаннике, чтобы его, всего в болотной грязи не увидели деревенские.
Глава 7.
Усталость разливалась по телу вместе с теплом. Топленная накануне банная печь не успела остыть за летнюю ночь, вода в чане была еще горячей. Скинув пропитанную болотной грязью одежду, Прохор кинул её возле двери в предбаннике, а сам уселся на покрытый свежей соломой поло;к.
Он черпал ковшом горячую воду из лохани, отмывал с себя грязь, а сам думал про то, что пришлось ему увидеть сегодня ночью.
Храбрый молодец не выходил из дум, Прохор дивился, как же тот догадался так ловко скрыть лицо… Одежда незнакомца, которую удалось разглядеть, тоже была необычной для деревенского парня.
Отмывшись, Прохор облачился в рубаху и штаны Ефима, которые дала ему Катерина, и вошел в большую, недавно срубленную избу брата.
Племянники Прохора, шестилетний Степан и четырехлетняя Варвара, только проснулись, и при виде дядьки радостно раскричались:
-Дядька Прохор приехал!
Прохор бывал у брата часто, малышей любил и баловал. Усольская была много больше Березовки, лавка купца Сипягина была богата товаром, и потому Прохор, являясь в гости к брату непременно покупал в лавке узорные медовые пряники, леденцы и прочие лакомства для ребятни.
- Здорово, Степан! – Прохор нарочито сурово, по-мужски, поздоровался с племянником, и подхватил обоих ребятишек, закружив по горнице.
- Ты бубликов обещал, с маком! – обнимая дядьку за шею, прошептала Варя.
- А ну, цыть вы, налетели, - усмехнулась Катерина, - Нечего их баловать, Прохор, я их наказала за вчерашнее.
Ребятишки присмирели, отпустили дядьку и тихонько уселись на лавку подле стола. А Прохор, пряча улыбку строго спросил Катерину:
- Это за что же наказаны?
- А ты их поспрошай! – строжась лицом и улыбаясь глазами, ответила Катерина, - Они вчерась где-то раздобыли дёгтю. Мало что сами измазались, так они еще и деда размалевали, пока он на завалинке дремал! Еле отмыла всех!
- Эх, Степан, Степан! – с укоризной глядя на племянника строго проговорил Прохор, еле сдерживая смех, - Ну ладно Варюшка, она мала еще. Но ты то уж мужик, для шалости великоват будешь!
Стёпка покраснел до самых ушей и виновато шмыгал носом, теребя край домотканой рубахи. А Варюшка испуганными глазами смотрела то на мать, то на дядьку Прохора и, казалось, вот-вот из глазёнок её брызнут слёзы.
- Катерина Тимофеевна, уважь меня, прости их ради такого случая, что довелось мне в гости к вам попасть, - Прохор поклонился Катерине и незаметно для ребятишек подмигнул ей.
- Как же не уважить дорогого гостя, - Катерина строго глянула на детишек, Степан сидел, опустив глаза, а Варя с надеждой прижала ручонки к груди и смотрела на мать, - Пусть обещают не шалить боле, да деда хворого не обижать!
- Обещаем, обещаем! – вскочив с лавки закричали детишки и кинулись снова обнимать дядьку.
Прохор достал из-за околыша своего картуза две припасенные им для племянников мелкие монетки и сказал:
- Нынче не успел я вам гостинцы купить. Вот, сами сбегайте в лавку, коли мать позволит.
Отправив ребятишек и наказав им навестить деда Тимофея, Катерина собрала на стол и усадила Прохора.
- Ты поешь, да ложись отдыхай. Поспишь, отдохнешь, а завтра поутру обратно в Березовку воротишься.
- Нет, Катерина, не могу я до завтра оставаться. Матушка изведется, я обещал к утру завтрашнему вернуться. Она ведь решит, случилась беда со мною, нельзя мне остаться. Я как думал, гатью обернусь через болота. Вечером бы ушел, к утру дома, еще затемно бы вернулся. А теперь… через болота нельзя идти…
- Почему нельзя? – испуганно прошептала Катерина.
Рассказал ей Прохор, что видел он ночью лагерь тайный, посреди болот. Умолчал только про того, кто спас его и через остров неприметно провел.
- Остерегись, Катерина. Двери крепко запирай, сейчас не знаешь, откуда беды ждать, - говорил ей Прохор, - Куда нагрянут они шайкой всей, неведомо. Неспроста человек к ним ушел из Усолья. Тайно, на самой заре. Чудом я с ним у самых болот разминулся. Видать, с докладом он пошел… Лавка Сипягинская здесь, товара много, выручка есть. Люди в артель торфяную на заработки едут, с деньгами. Есть, с чего поживы ждать людям лихим.
Катерина слушала парня, и холодела душа. Не ко времени хозяин дома в путь пустился, дом оставил. Хоть и брать у них нечего, всё, что скопили, Ефим увез в Вятку, по мудрому наказу отца, а искать станут – никого не пощадят. Все знают в Усольской, что Ефим артелью торфяной ведает!
- Катерина, батюшка твой здоров ли? Подсобить может вам чем, пока Ефим в отъезде?
- Спасибо, Проша, управляемся сами. Отец оздоровел немного, в свою избу пошёл. Сказывает, тоска берет его, по матушке моей покойной, а там вроде бы и с нею он… Столоваться к нам приходит, да ребят понянчить. Придет обедать, позову к нам ночевать, одному в избе в такое время негоже быть, да и мне с малыми детками не так боязно.
- Матушка вас к нам звала приехать.
- Что ты, Проша, как я дом оставлю? Скотина, огород… Ничего. Не одни мы – деревня большая, небось не дадим себя в обиду.
- Я в другой раз, может статься, не смогу прийти. Так ты зря не сокрушайся, может Ефиму с отцом придется дольше в Вятке задержаться.
Катерина кивнула в ответ Прохору. Она и сама понимала, что непросто теперь в путь отправляться, и даже сама желала, чтобы муж её побыл в Вятке подольше, может решится всё, изловят разбойников…
- Ложись, отдыхай, - сказала она деверю, - После, как отобедаем, сседлаешь себе Чубара, к вечеру будешь в Березовке, верхом-то быстрее будет. Раз через болота хода нет, днем по дороге не так боязно, всё же народ ездит. А я пока к отцу пойду, ребятишки ждут, в лавку их свожу, за гостинцами.
Катерина смотрела на парня, глаза которого покраснели от бессонной ночи, устало он привалился к стене под киотом:
- Спасибо тебе, Прохор, что письмо принес, извелась бы я в ожидании мужа.
Не успела Катерина выйти за дверь, а Прохор уже спал. Усталое тело расслабилось, он чуть улыбался, рассматривая диковинные картины, являющиеся ему во сне.
А снились ему и сидящие вокруг ночного костра люди, со страшными косматыми бородами, злыми глазами, и легкой тенью скользил меж ними удалой незнакомец.
Катерина торопилась с обедом, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Прохора. Но тот сам поднялся, добраться до Березовки он хотел до вечера.
В избу, опираясь на клюку, вошел отец Катерины, Тимофей Петрович, и Прохор почтительно поднялся с лавки ему навстречу.
- Ну, здоров буде, Прохор Федотыч, - дед протянул крепкую сухощавую руку.
С улицы прибежали ребятишки, и притулились с обоих сторон от дядьки, поглядывая на него снизу весёлыми глазёнками.
После наваристых Катерининых щей, Прохора снова начало клонить ко сну, но он вышел во двор, умылся холодной водой и отправился в конюшню, седлать Чубара.
Тимофей Петрович вслед за Прохором вошел в конюшню и негромко сказал:
- Расскажи мне, Проша, что на болоте ты видел? Староста наш, Осип Иваныч, сказывает, неспокойно в округе. Хутора разоряет кто-то, на дороге с уезда караулят, добро отбирают, еще и побить могут. Сын Панкрата Костерёва со Слободского ехал, накупил мануфактуры, добра какого. Так всё отняли, самого избили. Панкрат доктора с уезду привозил, выходили парня. Рука только болит, бабка Марфа травами правит.
Седлая строптивого Чубара, Прохор негромко рассказал старику всё, что видел на болоте, однако вновь умолчал про незнакомца.
- Дедусь, а скажи, кто у бабушки Уховой в постояльцах стоит? – спросил он Тимофея Петровича, и тот пристально глянул на парня.
- Пришлые хлопцы, трое у неё. Двое на торфах работают, а третий… Не знаю, чем занят. Видно его редко, в разъездах часто, верхом его вижу. А чего?
- Да ничего… Видал одного утром. А чего они у Уховой стоят? Дом старый, того и гляди стены упадут, да и у самой околицы. Есть в деревне посправнее дома, кто постояльцев берет, - Прохор размышлял вслух, а дед его внимательно слушал.
- Что сказать. Кто ж их разберет, чего они у Уховой стоят, может мзды меньше всех попросила, - задумчиво глядя на Прохора произнес дед.
Прохор собрался, обнял на прощание маленьких племяшей, пообещав в другой раз привезти им в угощение диковинной постилы с уезда.
Катерина и Тимофей Петрович, перекрестив вслед Прохора, долго еще стояли у ворот и глядели ему вслед.
Глава 8.
По деревне до выезда на дорогу Прохор вёл горячившегося Чубара шагом. По-перво;й, чтобы не зашибить ненароком выскакивающую на дорогу ребятню, а по-другой, чтобы рассмотреть, что и как в деревне…
Теперь, после увиденного ночью, Прохор глядел вокруг другим глазом – уж очень ему хотелось подобным быть тому молодцу, что повстречался ему ночью на болоте.
Однако, всё в деревне шло своим чередом. Ребятня играла в свои обычные игры, взрослых мужиков было не видать – кто в артели на торфах, кто в поле работал. Во дворах хозяйничали бабы да отроки, кое-где прищуривались на Прохора от плетня старухи.
С огорчением вздыхал парень, события ночи будоражили его, хотелось геройства и доблестных сражений с лиходеями. Думы завертелись в голове – как бы снова разыскать того молодца, чтобы поговорить можно было, уверить его, что Прохор свой, и хочет ему подсобить.
Жаркий полдень миновал, но летнее солнце пекло землю, Прохор то и дело прикладывался к баклажке с водой, данной ему Катериной.
Ржаное поле зеленело далеко до реки, волнами катился по нему горячий ветер. Погруженный в свои думки парень не сразу разглядел под кустом на краю поля большой придорожный камень. А на нем сидел человек, лошадь его была привязана к веткам куста в тени и перебирала с ноги на ногу.
- Добрый путь, мил человек, - прищурившись, окликнул человек Прохора, - Далеко ли отрядился с дому?
- Благодарствуйте. Домой еду, а вам что за дело? – Прохор остановил Чубара и посмотрел на человека.
Средних годов мужик с хитрым прищуром глядел на парня и улыбался. Но глаза его оставались холодными и подозрительными, шарили по Прохору, всё примечая.
- Да я оттого тебя пытаю, что сам в Усольскую направляюсь. Сел передохнуть, коню отдых дать. Далеко ль до Усолья, мил человек? И нет ли у тебя водицы испить, в горле пересохло, - мужик потряс своей пустой баклагой.
- За леском уже и Усольская, недалече вам осталось, - учтиво ответил парень.
Прохор спешился и подал свою баклагу незнакомцу. Тот напился, отдал обратно баклагу с водою и погладил Чубара по вздрагивающему крупу.
- А сам далеко ли собрался? Гостил что ли в Усолье? Не видал я тебя раньше там.
- Гостил, родичи у меня в Усолье, - Прохор отвечал мужику его же манером, то есть разглядывал того с головы до ног.
- А сам откуда будешь-то? – не отставал мужик.
- С Березовки я, - нехотя буркнул Прохор, - Третьего дня приехал. Ну, бывай здоров, добрый человек.
- И тебе добрый путь, - махнул рукой незнакомец.
Прохор пришпорил Чубара и через короткое время долетел до густого подлеска на опушке высокого бора. Там он спешился, и влез на кривую ветвистую берёзу.
Как он и полагал, сидевший на камне мужик не поехал в Усолье, а остался сидеть, где был. И лошадь его уставшей не выглядела, да и сам мужик вовсе не был покрыт дорожной пылью, коей летом в этих местах всегда в достатке!
А еще, Прохор узнал лошадь. И голос мужика ему был знаком, именно его он слыхал у болота, когда промокший сидел под корнями поваленной сосны. И лошадь была в приметной узде, её Прохор тоже узнал.
«Неспроста сидит у дороги, - думал Прохор, - Приглядывают за Усольем, вот доеду и погляжу, есть ли возле Березовки соглядатаи».
Резвый молодой мерин быстро нёс Прохора домой. Проезжих ему почти не попадалось, только уже у самой речки он нагнал троих всадников. Узнал в них мужиков с хутора Быкова Гора, за Березовкой, и разговорился с ними.
Мужики сопровождали небольшой обоз с зерном. Обоз ушел вперед, а они задержались у реки, дав отдых усталым лошадям.
Прохор спешился и пустил Чубара к воде. Быковские мужики заторопились догонять обоз, попрощавшись с Прохором резво прошли брод и вскоре скрылись в бору.
День выдался жарким, Прохор был с ног до головы покрыт дорожной пылью. Вода в баклажке почти закончилась, и он сам решил немного передохнуть. Матушка ждала его через болота, прийти он должен был в ночь, потому и считал, что время у него имеется.
«Если становище разбойничье на болотах, видать отдыхают теперь. Знать, по дороге можно без опаски ехать, - думал Прохор, - Родник здесь был недалече, воды наберу и дальше поеду».
Сняв рубаху, он омылся холодной речной водой, которая чуть взбодрила его, проведшего ночь без сна.
Довольный Чубар ткнулся головой в плечо парня, будто звал искупаться, но Прохор взял коня под уздцы и прошел с ним через небольшой пригорок. По другой стороне из каменистого отрога бил небольшой ключ. Студёная, свежая вода образовывала ручей, который пробирался к реке сквозь частый кустарник.
Привязав Чубара к кусту, чем конь тут же воспользовался, чтобы перекусить сочной травою, Прохор склонился к каменистому ложу родника. Напившись вдоволь, он набрал в баклагу прохладной воды, и устало привалился к большому дереву, рядом с ключом.
Бессонная ночь давала себя знать, тело ломило, голова была как в тумане. Глаза закрывались сами собой, и Прохор подумал, что передохнет немного здесь, в прохладе, и продолжит свой путь.
Проснулся он, когда уже начало смеркаться. Чубар мирно топтался у куста, подъедая траву и ожидая пробуждения своего седока.
- Чубар, ты чего меня не разбудил! – с досадой воскликнул Прохор.
Парень чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, но время ушло, наступал вечер, а в лесу темнело быстрее, и Прохор понял, что не успеет засветло добраться до дома.
Ополоснув лицо из ключа, он быстро повел Чубара к реке. Перейдя брод, Прохор пустил коня во всю прыть, чтоб до темноты хотя бы выбраться в поля.
Но темнело гораздо быстрее, и вскоре Прохор сбавил ход, дорога через лес часто имела препятствия в виде поваленной тонкой осины, или обнажившихся корней сосны.
В надежде, что вскоре взойдет луна, Прохор пустил Чубара шагом, а сам всматривался вперед, с трудом различая направление.
«Должно быть уже недалеко до Василенкова овсяного поля, а там уже лес будет позади, глядишь, и звезды засветят, быстрее поеду, - думал Прохор, - Матушка ждет меня ночью, успею до света непременно!»
Впереди сквозь сумрак показалась поляна, а перед нею Прохор только чудом, благодаря своему молодому острому зрению разглядел на дороге валежник, вовсе закрывающий проезд.
Прохор сразу смекнул, что неспроста кто-то закрыл дорогу, он спешился и поглаживая чутко прядающего ушами Чубара, осторожно выбрался на поляну.
Даже в сумеречной темноте он разглядел страшное – посреди поляны вверх колесами валялись две разоренные подводы, к одной из них привалившись спиною, сидел какой-то человек, еще какие-то людские тени лежали чуть поодаль, слышны были слабые стоны.
Под сенью деревьев на краю поляны Прохора было не видно, большая ветвистая ель, из-за которой он смотрел на поляну, сливала его и коня с лесом.
Присмотревшись во тьму, он еле разглядел на другом конце поляны людей, которые что-то таскали большими мешками. Они уже отъезжали и скрывались в темном лесу, негромко покрикивая на лошадей.
«Это же они! – подумал Прохор, - Грабят обоз, не иначе… А людей Быковских видать побили сильно, али вообще убили, душегубцы!»
Позади него раздался какой-то шум, Прохор вздрогнул, хотел было обернуться! Но тут в голове у него неожиданно вспыхнула молния, и он упал без чувств на мягкий мох у ног Чубара.
Глава 9.
Глафира Мельникова с утра была в радости, недавно её мать, Ефросинья Семёновна, заказала отъезжающему в соседний уезд помощнику мельника Авдею Яронину купить для неё самой, и для красавицы-дочки по отрезу льняного канифаса, а еще тесьмы, ленты и прочих красивых штуковин.
Так вот, Авдей уже должен был вернуться с уезду, и Глаша ждала, когда же матушка отправит её к мельнице, рядом с которой и стояла изба Ярониных, чтобы забрать заказ.
Старший из детей Мельниковых, Глафирин брат Григорий был уже женат, и жил своим домом, а вот средний сын Михаил был уже сговорен с рыженькой Ульяной Толмачёвой, осенью наметили играть свадьбу. Потому Ефросинья и озаботилась заранее обновками для себя и для дочки к будущей свадьбе сына.
Мать с утра ушла к соседям, и долго не возвращалась, зацепившись языками с тёткой Устиньей, а Глаша не находила себе места от нетерпения.
- Глашка! Поди сюда, - позвал её брат Миша от курятника, - Мать наказала тебе яйца с-под кур собрать, ты чего всё у забора вертишься?
Сам он насыпа;л зерно в небольшую кадку, чтобы запарить к вечеру для скотины. Потом взял топор и пошел колоть щепу на растопку небольшой печи в пустом старом хлеву, где мать брала выхаживать телят.
- Тебе что за дело! – резко ответила ему Глаша, - За своим смотри, успею я всё.
Ворча на брата, она всё же пошла делать то, что наказывала мать, испугавшись, что брат пожалуется на неё матери и та осерчает.
Ефросинья вернулась от соседки, наговорившись вдоволь и погруженная в свои думки. Сама она давно уже ожидала в свой двор сватов за Глашей, чтобы сыграть свадьбу дочери, вслед за сыновней. Устинья сейчас шепнула ей, что Пелагея Житникова привечала в своём дому бабку Фотинью Никиткину, известную деревенскую сваху.
Ефросинья, хоть и молчала, но сильно желала увидеть сватов от Житниковых на своём пороге. Конечно, по её мнению, никого не было в деревне в ровню её Глафире, но породниться с Житниковыми она была всё же не прочь.
Глава уважаемого семейства, Федот Житников, управлял артелью, так еще и, как знала Ефросинья, его родной брат был в уезде не последним человеком, выучившись на фельдшера. А еще хотелось ей утереть нос Пелагее, когда та станет просить Глашку в жены своему сыну!
Пелагея была добра со всеми. Всегда приветлива и с улыбкой, никто в деревне слова бранного от неё не слыхивал, за то и недолюбливала её злобливая Ефросинья. Муж её, Наум, частенько говаривал:
- Тебе бы, Фрося, у Пелагеи манеры перенять, и не орать на соседей так, что на дальнем хуторе слыхать!
Мечтала Фрося, что обязательно скажет Пелагее, что хоть и не чета её Прошка для красавицы Глафиры, но уж так и быть, ежели у Прошки такая любовь к Глаше приключилась, не станет Ефросинья противиться, пусть берет он Глашу в жёны! И, как бы нехотя, она даст своё согласие породниться с Житниковыми!
Вернувшись от соседки, Ефросинья довольно потирала руки. Зачем еще приглашают в дом сваху, как не сговориться о будущем сватовстве! А к кому может свататься самый завидный парень в Берёзовке, как не к первой красавице!
Теперь мысли Фроси метались в голове – надобно прибрать избу, и двор вымести… Да сказать Мишке, чтобы он побелил да подцветил выбитые солнцем ставни.
- Матушка, когда пойдете к Ярониным-то? – встретила её дочка, - Маруська мне сказала у колодца, что воротился дядька Авдей.
Ефросинья и сама ждала отрезы ткани, уже договорившись о пошиве с местной портнихой, но совершенно позабыла об этом после новости о свахе.
- Ну так айда, пошли вместе и сходим, - Ефросиньино настроение было отменным, что она даже улыбнулась дочери, а это случалось редко.
Фрося шла, гордо подняв голову и всё еще переживая душевное ликование от новости, и поглядывая свысока через соседские плетни. Скоро, скоро, сговорят Глашу с Прошкой Житниковым, вот тогда её зауважают, и даже Наум не станет говорить, что ей надо у Палашки поучиться себя держать!
У околицы, почти уже за деревней, у старого пруда, заросшего камышом, стоял покосившийся дом стариков Касьяновых.
Никифор Касьянов, отработал на торфе в старой мшарне всю жизнь, а теперь был уже немощен. Кое-как еще чинил и прохудившуюся крышу, и старый плетень, но сил уже не хватало, хозяйство постепенно приходило в упадок.
Жена его, Авдотья, худощавая седая старушка, с ясными голубыми и моложавыми глазами, тоже была уже в возрасте. Коровы и другой большой скотины они уже не держали, обходились малым – куры да несколько коз еще были старикам по силам.
Не дал Бог Касьяновым детей, троих младенцев схоронила Авдотья, ни один и до года не дожил, так и старели Касьяновы одинокими. Дом покосился, крыша хлева вот-вот, да и провалится, таким видела двор Касьяновых Ефросинья год назад.
Нужды ходить в ту сторону деревни у нее не было, потому и не узнала она сейчас их подворье. Старый плетень сменился на новый, да еще и сплетенный каким-то диковинным образом. Крыша хлева починена, сама изба подновлена, а двор чисто выметен.
- Это у них что ли блаженная эта хозяевает? - брезгливо оглядев старую избу, спросила Ефросинья у дочери, но та лишь пожала плечами в ответ.
Глаша была так охвачена предвкушением обновок, что и не услышала, о чём её спросила мать.
А блаженной Ефросинья назвала худую и страшненькую девчонку, год назад прибившуюся в деревню.
Тощая, грязная и оборванная появилась она в Березовке прошлой весною. Березовский староста, Гаврила Иванович Парунин, углядел её возле мельницы, подбирающую просыпавшееся с его телеги зерно. Собравшиеся жители долго пытались выведать у девчонки кто она и откуда. Но та молча сидела на скамейке, опустив вниз голову. Через лохмотья было видно, что ноги и руки её были покрыты застарелыми ранами, рваная одежда была испачкана кровью, на голове, в пыльных волосах тоже была видна рассеченная клинком кожа.
Наконец, староста решил, что девчонка глухонемая, и толку её расспрашивать нет никакого. После общего обсуждения берёзовцы вывели, что девчонка та дошла до них с севера, по лесу. В ту пору как раз прошел слух, что за болотами, во многих верстах от их деревни, разбойниками было разорено небольшое селение. В селении том жили старообрядцы в своём укладе, и никого не пускали к себе.
Приезжий работник в артели сказывал, что родичи его живут неподалеку того селения, так и рассказывали, что никого в живых тогда не осталось, всех убили неизвестные душегубцы.
Решили, что девчонка в беспамятстве и умалишении после гибели своих родных добрела до Березовки. Староста собрался отправить её в уезд, в какой-то работный дом, но старуха Касьянова явилась к нему тогда сама, падала в ноги и просила оставить им девчонку.
Сжалившись над бездетными стариками, Гаврила Иванович, помня свою дружбу с Никифором Касьяновым, оставил девочку и попросил Березовского батюшку, отца Евстафия, записать её в метрическую книгу под именем Елизавета, как просила Авдотья Касьянова.
И зажила девочка у стариков, оправилась, раны залечились, а вот речь и слух к ней так и не вернулись. Невысокая и ладная, она редко появлялась в деревне. Бойкие девушки, бывало, смеха ради говорили Авдотье:
- Авдотья Петровна, что же ваша красавица не приходит с нами посидеть, в кузнецовой избе, повечоря;ть?
Авдотья и сама была бы рада отправить приемную свою дочку на вечо;рки с девками. Кто знает, может и приглядел бы её какой парень в жёны, ведь девка-то хороша – курносый носик, глаза ясные, зеленые, да коса пшеничных волос… Да только как объяснить это самой-то Елизавете, коли она не слышит ничего…
- Дотюшка, ты бы ей хоть покажи, почто она так платок носит, как старуха, - говорил жене дед Никифор, - Она ведь девица, ей шитый обруч носить впору – смотри, какая коса богатая!
- Как же я ей скажу, коли она меня не слышит, - грустно говорила Авдотья мужу, - А показать, так уж я ей показывала.
Авдотья достала с сундука расшитый шелком девичий обруч, погладив Елизавету по голове, сплела той тугую косу и надела убор.
Елизавета улыбалась, обнимала приемную матушку, приглаживала косу, гладила обруч. А после, снимала его, сама возвращала в сундук и заматывалась платком чуть не по самые брови, пряча под платок и свою косу.
- Как-то же её научили этому, - Никифор указывал на ловкие Елизаветины руки, в которых мелькали тонкие спицы, - Посмотри, она ведь на всё мастерица!
А девушка и правда справлялась со всем проворно. Управлялась и с горшками у печи, и в огороде, и со скотиной, а и с прялкой да за пяльцами.
- Так может быть, она после уже онемела да оглохла, испужалась шибко и раны какие страшные у неё были, - отвечала мужу Авдотья, не находя другого ответа.
Раз вернулся с деревни Никифор, куда ходил за пенько;ю, а крыша хлева залатана, да так, что и сам бы он не сладил. Авдотья только и сказала, что Елизаветка от неё отмахнулась, да подвернув подол сарафана на крышу влезла, бабка той только жерди подавала.
Глава 10.
- Здравствуй, Ефросинья Семёновна, - с крыльца старенькой избы на проходящую мимо женщину смотрела Авдотья Касьянова, - Никак на мельницу собралась?
- Туда и собралась, - не слишком любезно ответила Фрося, а сама подумала, какое дело старухе до неё.
- Ну, добрый путь, - старуха казалось и не заметила Ефросиньиной грубости, - А это никак Глафира? Ох и красавица выросла, на радость родителям!
- Да, доченька, - ответила женщина, гордо глянув на дочь.
Ефросинья не смогла пересилить распирающего её чувства гордости, которое заполнило всё её нутро после разговора про сваху. Подойдя к плетню, она стала рассказывать бабке Авдотье об отрезах, которые она заказала для платьев на свадьбу сына, и о сватовстве к Толмачёвым, и том, что про её Глафиру молва до самого уезда дошла, столь та хороша.
Тут из-за старенькой избы показалась девушка. В темном платке, повязанном почти по самые брови и простеньком сарафане, подоткнутом до колена, девушка несла ведро навоза. Ноги её были грязны, а лицо раскраснелось от работы.
Увидев посторонних, девушка вздрогнула и остановилась. Поставив ведро, она робко кивнула Ефросинье. Но та и не подумала отвечать замарахе, а Глаша и вовсе расхохоталась:
- Тетка Авдотья, ну и красоту вы в своём дворе прячете! Как еще у вас тут женихи не толпятся у плетня! Или они её боятся? Так вы её в огород поставьте, пугалом вороньим!
Ефросинья тоже рассмеялась шутке дочери, но всё же одернула её за рукав, увидев строгое лицо выступившего на крыльцо деда Никифора.
По сравнению с наряженной Глашей, Елизавета и вправду выглядела оборванкой. И Глафира продолжила, отвечая на материн укоризненный взгляд:
- Да она всё одно ничего не слышит, пенёк глухой.
- Ты бы язык свой прикусила! Пока вожжами пониже спины тебя не отлупил, коли отцу с матерью недосуг тебя учить! – голос старого хозяина дома был грозен.
А вот сама Елизавета, счастливая в своём тихом мире, просто подняла вновь ведро да пошла в огород.
Ефросинья сама еле сдерживала смех, потому поспешила попрощаться с хозяевами старого дома и, подхватив за руку Глашу, пошла к мельнице.
Мать и дочь, обсуждая увиденное во дворе стариков Касьяновых и громко хохоча, шли под гору, спускаясь к реке.
- Куда она убогая подастся, когда Касьяниха с мужем-то помрут, - говорила Глаша матери, - По деревням побираться только и дорога.
За такими разговорами они дошли до дома Ярониных. Ефросинья отворила калитку во двор и крикнула:
- Хозяева, дома ли?
Навстречу гостям вышла жена Авдея, Мария, с малым сыночком на руках. Лицо её было бледно, и она строго глянула на гостий:
- Тише ты, тётка Ефросинья! Беда у нас, не шуми! На, подержи Петюню, сейчас вынесу твой заказ.
Сунув в руки Ефросинье мальчонку, Мария скрылась в сенях. Не прошло минуты, вынесла из дома узел и подала его Глаше:
- Вот, держи. Отрезы ваши, и что еще просили, всё там. А вот деньги, что остались от тех, что ты на покупку давала.
Ефросинья видела, что Мария еле сдерживает слёзы, а в доме прикрыты ставни.
- Маша, что у вас стряслось, расскажи, - Ефросинья без приглашения уселась на скамью у плетня, - А Глаша пока сыночка вашего приглядит. Ей привыкать надо, скоро и свои пойдут, -она довольно усмехнулась и сунула младенца в руки оторопевшей дочери.
- Да что стряслось, - вытирая платком слёзы ответила Мария и присела рядом с гостьей.
- Авдей в уезд ездил с обозом с Быковой Горы. Они зерно меняли, и что там еще, я не ведаю. Трое мужиков в охранение себе брали, сама ж ты небось слыхала, что в округе творится. И куда власти смотрят, никому до нас дела нет, в нашей глуши, - слёзы градом текли из глаз Марии, - Обратно ехали, ночью обоз в лесу разорили!
Мария зашлась от тихих слёз, опасаясь напугать рыданиями маленького Петюню, которого Глаша осторожно держала на руках.
- Что стряслось и как вышло, я не знаю. Слаб еще Авдей, говорит мало. Двоих с Быковой Горы убили насмерть, остальных тоже хотели, да кто-то вмешался. Авдея спас, и других, кого прикончить не успели. Зерно увезли и бандой всёй с им уехали, а четверо душегубцев остались, чтобы насмерть всех уложить, да какое добро прибрать… Мо;лодец какой-то помог, Авдей не разглядел кто, побили его сильно. Тот молодец этих душегубов четверых как есть всех положил. Лук у него диковинный, с короткими стрелами. Потом всех раненых в подводу наладил, да в деревню ночью привез. К нашему-то лекарю Агафонову прямо во двор среди ночи подводу загнал. Лекарь мне сказал, еще бы до утра, и не быть бы живому Авдею моему! В подводе добро осталось, вот, ваш узел чудом уцелел.
Петюня захныкал, углядев, что мать слезами заливается и не дал дальше говорить Марии. Ефросинья сердито глянула на дочь:
- Да что ты здесь-то встала, оглобля! Пойди по двору с ним, вишь ведь, мать видит и скулит!
Но Мария уже подхватила сыночка с рук у девушки. А Глаша, не обратив внимания на мать, жадно впилась глазами в Марию:
- А кто это был-то? Что за мо;лодец?
- Так мне откуда знать, Авдей больше спит, что поведать успел, я вот и вам рассказываю. Агафонов питьё дал какое-то, чтобы спал и еще лекарство надо с уезда заказывать, а кто поедет в такую пору! Надо еще у Прохора Житникова поспрошать, он может поздоровее оказался, покрепче, или может досталось ему меньше от душегубов этих. Может статься, он что большее видел.
- А Прохор то что? - холодея внутри, спросила Ефросинья.
- Так его тоже в той подводе привезли! Он в Усолье ездил, сродников проведать, а как обратно ехал, так и попал видимо дорогой в обоз-то. Его со всеми и побили. Ночью конь ихний, брата Ефима, к матери во двор пришел, она и подняла шум, по деревне побежала, да подводу и увидала у Агафоновых во дворе. Сам-то Ефрем Агафонов её, Пелагею, тут и позвал помогать с поранеными, в одни руки уж не справлялся! Утром она ко мне своего Федюньку прислала, известить про Авдея, что он у лекаря в избе и живой!
Мария снова заплакала, и поднялась со скамейки:
- Ты, тетка Ефросинья, не серчай на меня. Недосуг мне с тобой долго сидеть, одна я с дитём. Да муж в доме хворый. Хорошо еще, Пелагея Житникова мне утром мальчишек своих прислала, Федю да Игната, они скотину выгнали до стада, да с Петюней понянчились, пока я дома похозяевала. Одна же я, матушка Авдеева в Архангельское на помин уехала. Ох, уже бы обратно не спешила в такое-то страшное время, вон что на дороге-то!
Мария вновь заплакала, и махнув рукою Ефросинье, пошла скорее в дом. Ефросинья нахмурилась, как грозовая туча и молча пошла со двора Ярониных. Перепуганная Глаша подхватила узел с добром и поспешила за матерью.
Злость кипела внутри у Ефросиньи. Злило её всё! И то, что сватовство, которого она желала пуще самой нетерпеливой невесты, в скором времени не случится, и что такую новость она узнала чуть не последней в деревне.
Но больше всего душа её горела злобой на Пелагею Житникову!
«Святая добросердость, выродков своих прислала в помощь Машке-неумёхе! Что, без свекровки уже и с хозяйством не сладит!» - думала Ефросинья, зло отмеряя широкие шаги по дороге, и совершенно не замечая, что позади неё Глаша пытается хоть глазком поглядеть, что там в узле.
- Что тебе там! - сердито окрикнула она дочь, обернувшись, - Жениха твоего покалечили, а у тебя тряпки одни в голове!
- Матушка, так он и не жених мне вовсе, - испуганно ответила Глаша, - Что я о нём слезы лить должна? Да и живой он, не насмерть же!
- Дура ты, Глашка, как есть дура! В кого уродилась ты этаким межеумком!
Ефросинья сердито топнула ногой и зашагала по дороге в холм, мимо дома Касьяновых.
Глаша, видя, что мать озлобилась на неё, нарочно отстала еще сильнее и медленно брела в гору с узлом в руках. Думать над материными словами ей не хотелось, она сгорала от любопытства, что из заказанного купил дядька Авдей, что лежит теперь в тяжелом узле.
Известие про разбойников её мало тревожило, с Березовки она всё равно выезжала редко, когда осенью отец брал их с матерью на ярмарку в уезд. О Прохоре она тоже не шибко тужила – жив и хорошо, а как оздоровеет, куда ему деться, отец его Федот, Глашу ему и сосватает.
Она замечталась, в каком наряде она станет гулять свадьбу брата, а там еще и подумает идти ли за Житникова взамуж, потому что на свадьбу приедет родня Толмачевых, с самого Богородского, а там тоже молодцев удалых немало!
Думы девушки перескочили на мо;лодца, который спас Яронина, Прошку и прочих, кто в обозе был. Вот, за такого молодца лихого она бы без раздумий пошла!
Замечтавшись, она споткнулась о камень и увидела, что бредёт уже мимо старого подворья Касьяновых. А из-за плетня на неё смотрит эта блаженная девка и улыбается.
Глаша знала, что глухая её не услышит, но всё равно крикнула:
- Чего уставилась, захухря! Сдёргоумка чумазая! Иди давай, навоз простынет!
Девушка за плетнём поправила платок, шире улыбнулась Глаше и, приветливо махнув ей рукою, скрылась во дворе.
Глава 11.
Прохор лежал лицом на мокром мху. Голова гудела, казалось, глаза выскочат от боли. Повернувшись чуть вбок, он подождал пока туман у глаз пропадет и всмотрелся в темноту.
Прямо возле своего лица он увидел знакомые сапоги на мягком ходу. Поведя взгляд вверх, он узрел знакомую темную фигуру. Незнакомец крепко держал в руках диковинный небольшой лук и одну за другой пускал в темноту стрелы. Рука его мелькала во тьме быстрой тенью.
На другой стороне поляны, куда стрелы летели, Прохор услышал короткие вскрики, но вскоре и они стихли. Незнакомец, не издав ни звука, кинулся туда, а Прохор попытался подняться.
Кое как у него вышло сесть, уперевшись спиною в ствол дерева. Луна взошла над лесом, выплыла из облаков и осветила мертвенно-бледным светом половину поляны. Свет её кое-где проникал через густые кроны деревьев, и Прохор разглядел, что позади него лежит человек, а рядом с кустами стоит, переминаясь с ноги на ногу Чубар, потрясывая сбруей.
Прохор пригляделся к человеку. Его голова была повернута набок, мертвые глаза страшной пустотой смотрели на Прохора. Из шеи его торчала короткая стрела, кровь заливала сизый мох.
В руке мертвеца была зажата короткая палка, и Прохор понял, что этой палкой ему и попало по голове.
Он ощупал темя, волосы были липкими от крови, огромная шишка налилась и билась болью. Парень ощутил вкус крови во рту, от этого стало муторно. Всё вокруг закружилось, и он снова повалился на мох.
В другой раз он пришел в себя, когда кто-то пытался влить ему в рот какой-то напиток:
- Ну, пей давай, пей, - прошептал еле слышно стоящий рядом незнакомец.
Прохор послушно проглотил то, что ему давали и понял, что это какой-то жгучий настой. Но от него в голове прояснилось, и он увидел, что лежит на соломенной подстилке, на обозной подводе, а рядом с ним лежит дядька Авдей, которого незнакомец в тёмной одёже тоже поит чем-то из махонькой баклажки.
Потом Прохор уснул, но даже сквозь сон он иногда слышал, как подпрыгивает подвода на дорожных кочках, только он не мог различить снится ему это, или же происходит взаправду. Слышались, а может и блазнились какие-то окрики и стуки, и тихая песня на незнакомом ему наречии.
Виделась морда Чубара, привязанного позади подводы и от этого недовольно фыркающего на Прохора. И виделась луна, которая то пряталась за лёгкие облака, то заливала светом Василенково поле. После ему слышался голос матушки, она звала его, что-то говорила своим мелодичным голосом.
Солнечный свет проливался от окна горячей дорожкой прямо до кровати. Прохор проснулся в родной избе и огляделся по сторонам, перебирая последние свои воспоминания. Голова его была лёгкой и светлой, себя он ощущал отдохнувшим и попытался встать.
Вошедшая в избу матушка застала Прохора сидящим на кровати и свесившим вниз босые ноги:
- Проша, опамятовался! – из глаз её потекли слёзы, - Четвертого дня без памяти ты лежал! Слава Богу, отпустила тебя хворь! Благодарственную закажу отцу Евстафию!
Матушка кинулась обнимать Прохора, заливаясь счастливыми слезами, а парень и сам, соскучившись по матери прижался головою к ней.
Тут только и почуял Прохор, что голова его замотала тряпицею и стал ощупывать повязку. А мать, указав на его голову, проговорила:
- Ефрем Фомич сказывает, оберёг тебя Господь. И рана не глубока, и вовремя тебя к нему на двор привезли.
Прохор наморщил лоб и вспомнил всё, что приключилось с ним за последнее время. Он обернулся к хлопочущей возле печи Пелагее Захаровне:
- Матушка, а кто, привез то меня кто? А дядька Авдей, жив ли? И кто еще с нами в той подводе был?
- Ты садись к столу, сынок, накормлю тебя сперва, - матушка достала из печи горшок с кашей.
Прохор почуял, что страшно проголодался и пошатываясь поднялся с кровати. Мать смотрела, как высокий и крепкий сын её, чуть опасливо ступает по половицам, придерживаясь рукою за стену.
- Я на двор сперва схожу, умоюсь, - сказал Прохор матери, дождавшись, когда перед глазами его перестанет скакать и кружиться вся изба.
- Ты бережно ступай, не упади. Да позови Федюньку с Игнаткой, скажи, каша готова.
Прохор вышел во двор. Залитый горячим летним солнцем воздух был тих, ветер не шевелил листья растущей во дворе рябины. Разморенные жарой мальчишки развалились в тени у плетня и о чем-то тихо переговаривались меж собою.
Увидев брата, вышедшего на крыльцо, ребята поднялись и подбежали к нему.
- Проша, Проша проснулся! А расскажи, что было на болоте! И после того, что было, когда обоз разорили! А разбойники страшные? А у них ружья были?
- Матушка зовет обедать. Полей-ка мне с ковша, Федюнька. Умоюсь сперва, отобедаем, а потом уже и расскажу, коли озоровать не станете.
Мальчишки наперегонки кинулись к кадке с водою и схватились за ковш. Вода освежала, смывая остатки болезни, и будто вливая силы в ослабевшее его нутро. Мальчишки смеялись, брызгали друг в друга и в Прохора водою, пока тот омывался до пояса, смеясь над ними.
Каша была такой вкусной, каковой Прохор будто и не ел никогда. Матушка, улыбаясь сидела рядом, подливая в кружку сына свежего молока с крынки.
После обеда навалилась слабость, и не в силах совладать с нею, Прохор вновь улегся в кровать, но спать ему не хотелось, и он запросил матушку рассказать о случившемся.
Малые братья тоже присмирели, уселись рядком возле открытого окошка, перебирая мальчишечьи свои сокровища и прислушиваясь к разговорам взрослых.
- Кто подводу привел в Берёзовку, того мне не ведомо. Я в ту ночь тебя через старую гать ждала, фонарь во дворе не гасила. А ночь до чего темна выдалась! Ни луны, ни звезд не вывел Господь на небо в ту ночь. Ветер только в деревах сильно гудел, в бору ветви гнул. Я и придремала немного, а слышу только как стукнули ворота, да узда забрякала. Я калитку отворила, а там Чубар в ворота войти ладится, и конь-то без седока! Я его во двор завела, а сама к мельнице побежала, на дорогу к болоту, тебя искать. Да не успела за деревню выйти, услышала, как подвода к дому лекаря едет. Подумала я, что неспроста это, да туда и побежала.
- Матушка, а дядька Авдей-то живой? – сквозь дрему слушая мать, спросил Прохор.
- Живой, без памяти лежал, сейчас слаб еще. А на той подводе еще мужиков с Быковой Горы привезли. Те ничего, не сильно пораненые. Они у Агафонова в амбаре устроены, скоро уж домой отправятся. Ефрем Фомич еще лечение им даёт. Агафонов сказал, никого у подводы он не видал, а проснулся от того, что собаки во дворе лаем зашлись. В окно глянул, а ворота открыты, посередь двора подвода стоит, в ней люди лежат. Только то и видал. А кто подводу привел, ему неведомо. А еще двоих Быковских мужики наши после привезли, не живые они были. Там, у обоза их сразу умертвили злодеи-душегубцы!
- Надо бы Быковских расспросить, кто же нас всех от разбойников отбил. Как знать, они может и видали того молодца, что из лука стрелял. Я-то уж точно знаю, что тот молодец и привел подводу сюда. И разбойников, кто остался обозников добить, тоже он порешил, - шептал Прохор, проваливаясь в сон.
Пелагея Захаровна увидела, как ровно задышал её сын, поняла, что тот заснул и зашептала на Федюньку да Игнатку, чтобы не шумели.
- Матушка, а про какого-такого молодца Прохор сказывает? – обняв мать, спросил Игнатка.
- Не знаю, сынок. Может, привиделся ему кто, а может и вправду видал удалых каких молодцев. Ведь кто-то привел подводу на лекарев двор. В одиночку такое не сладишь, собрались видать от народа защитники, разбойников отогнали, - тихо говорила матушка, налаживая у печи горшки на ужин.
Игнат и Федюнька, открыв рты выслушали матушку, а после выскочили во двор, чтобы не мешать старшему брату спать.
- Айда Игнатка, сходим к тётке Марии Ярониной, спросим, может ей подсобить чем. Авось, она и нам расскажет, что дядька Авдей сказывает про ту ночь, - зашептал Федюнька и увлек брата со двора.
Прохор проснулся, когда уже вечерело. Долгожданная прохлада приходила с лёгким ветерком с реки, когда парень сидел на завалинке дома, слушая, как по улице пастух гонит со стада скотину.
Думы лениво, как медленная река, текли в Прохоровой голове и всё вертелись вокруг одного.
Глава 12.
Прошло время, утихли в Берёзовке людские пересуды о случившемся с обозом с Быковой Горы. Хуторские мужики, оправившись, вернулись домой. Боязно стало людям ездить по окрестностям, собирались большим гуртом, чтобы в уезд на ярмарку добраться, или в Вятку для дел своих.
Близился уже Ильин день, люди наряжались убирать хлеба;, сбивали в стога сухое сено и жили своей прежней жизнью. Только и тревожили их доходившее слухи о том, что где-то снова было разорено село или деревня, и что разбойники стали пуще лютовать, убивая людей.
Федот Кузьмич и Ефим Житниковы благополучно вернулись из Вятки привезя родным гостинцы и волостные новости.
И только Прохору не давала покоя думка про разбойников, и про того молодца, что спас его. Тайком от матери и отца он ворочался на место, где встретил обоз в ту страшную ночь. Надеясь найти хоть какой-то след или подсказку, он обошел поляну, выискивая оставшуюся от хозяина лука стрелу или иной какой предмет.
Но ничего не нашел. Только лишь остов от поломанной обозной телеги был оттащен прохожими с дороги в сторону, и лежал там, напоминая о случившемся.
Разговоры с лекарем Агафоновым, и с Авдеем Ярониним тоже ничего ему не принесли. Авдей, хмурясь на расспросы, отвечал, что разбойников было много, не меньше дюжины. Забрав хлеб с обоза и знатно отлупив противящихся тому быковцев, они оставили пятерых человек, коим старший громко приказал всех на поляне лишить жизни. Авдей хотел было бежать в лес, но его сбил своим конём один из оставшихся, и после того он уже пришел в себя только у лекаря Агафонова в дому. Кто их спас он не видал.
Лекарь и вовсе не стал говорить с Прохором о той ночи, сказав, что парню повезло, раз жив остался, а на дворе у себя он никого в ту ночь не видал.
Прохор хотел было поделиться своими думками со старшим братом, но засомневался. У Ефима и своих забот было предостаточно, потому Прохор и поведал брату только то, что ранее рассказывал его тестю, Тимофею Петровичу.
Ефим хмурился, слушая про лагерь посреди болот и про странного мужичка на придорожном камне возле Усольской… После того, тайно собрал он у себя в амбаре верных товарищей с торфяной артели. О чём там у них речь велась, Прохору того не доложили.
Федот Кузьмич тоже усадил сына супротив себя и велел всё подробно ему рассказать. После разговора, как после узнал Прохор, отец отправил трёх молодцов из артели с докладом то ли в уезд, то ли в саму Вятку.
Как-то вечером Прохор, ночующий летом на сеновале, сидел в верхнем окне, и свысока любовался простирающейся перед ним Берёзовкой. Парень устало щурился на заходящее солнце, горящее огнём в речной глади.
Сегодня они с раннего утра вместе с отцом возили с дальнего луга сено, и укладывали его на сеновал. Тело приятно отпускала усталость, Прохор вдыхал терпкий запах свежего сена и ждал, когда матушка позовет вечорять.
Несмотря на усталость после работы, Прохор замышлял сегодня ночью вовсе не крепкий сон, ведь не зря же он умолчал и отцу, и брату о том загадочном парне с диковинным луком.
«Сегодня ночь будет тёмная, - думал Прохор, поглядывая на наползающие из-за бора тёмные облака, - Мне на руку! Схожу-ка я на болото, по старой гати доберусь тишмя до старой мшарни, да гляну, там ли еще стоят душегубцы эти. Батюшка сказывал, что приедут скоро с уезда их искать, вот я и разузнаю!»
Вскоре прибежал Игнатка и позвал брата вечорять. Умывшись из кадки во дворе, Прохор подождал, пока в избу войдет отец, и уже затем и сам сел рядом с ним за стол, перекрестив себя перед образами.
- Проша, а ты что не весел нонче? Али так устал? – матушка ласково смотрела на Прохора, подвигая ближе к нему краюху хлеба.
- Устал несильно, матушка, а в сон клонит, - опустив глаза, проговорил парень.
Лгать матери было трудно, Пелагея своих детей до нутра видела, но здесь она промолчала, только и улыбнулась сыну.
- Так может, девка какая его присушила, - рассмеялся отец, - Так ты скажи, Прохор, мы тебя сговорим. Да мать?
- Не время ему еще, пусть погуляет, - рассмеялась мать в ответ, - Девок-то в Берёзовке много, поди еще не всех разглядел!
- Тятя, а меня Глашка Мельникова пытала про нашего Прошку, - вдруг изрёк Игнатка, - И леденец мне за то дала!
- Это за что же она тебе леденец дала?
- За то, что я выведаю, да ей скажу кого вы Проше сватать думаете! – мальчик простодушно и выложил то, что ему явно довелось узнать по секрету.
- Ну так, а ты что ответил, кого сватать-то? - отец еле удерживал смех.
- Я думаю, Глашку и сватать! Она красивая, у неё бусики больно ба;ски! – подхватил шустрый Федюнька, - Или Дарью Тихову, она тоже пригожая!
- Ну мать, вижу я, хоть с этими двумя парнищами у нас мороки не будет! Поди уж сейчас себе кого в невесты присматривают! – рассмеялся отец, потрепав по волосам мальчишек.
Ребята покраснели до самых корней выбеленных летним солнцем русых волос, и замолчали под весёлый смех родителей.
Ночью Прохор стойко боролся с дремотой, которая тяжелила его веки, склоняла на грудь его голову и манила улечься на мягкое душистое сено. Заранее приготовил он себе ведро с водой и нет-нет, да умывал в нём лицо, отгоняя сон. Вот в избе матушка погасила лампу, закончив шитьё, всё стихло в округе.
Тихая, тёплая ночь разгулялась во всю. Где-то вдалеке побрёхивала чья-то собака, усталый Буянко, Прохоров любимец, сквозь сон чуть огрызался ей тихим рыком.
Прохор слышал в ночной тишине, как далеко за поворотом шумит на каменных перекатах речка. Эти звуки еще сильнее клонили его в сон, и он уже подумывал отсрочить свою вылазку на болота и всласть выспаться на свежем сене. Но нет! Надо идти!
Парень достал из укрытия старую свою одёжку, которая потемнее, обул добытые из дедова сундука чоботы толстой кожи черного окраса. Он думал, что на манер таинственного молодца в его диковинных сапогах, дедовы чоботы сделают его шаги не в пример тише.
Выскользнув со двора, Прохор пробирался по-за огородами на дорогу, ведущую к мельнице.
Глава 13.
Добравшись до болот довольно быстро, парень присел под куст немного передохнуть.
Трясина вздыхала и плескала густою жижей, местами потрескивали ночные птицы, шуршала осока. Ночь была темна, но Прохоровы глаза обвыклись в темноте, и он хорошо разбирал знакомую ему тропу.
Идти в чоботах было и гораздо удобнее, и тише. Временами Прохор останавливался и прислушивался, не слышно ли чьих шагов спереди и сзади. Как раз в одну свою такую остановку он углядел позади себя неяркий свет, а вскоре и услышал разносящиеся по болотной тишине приглушенные голоса.
Куда спрятаться посреди гати? Ни кустов, ни какого другого укрытия поблизости не было, и Прохор сошёл с полуразвалившегося настила прямо в болото, прихватив первую попавшуюся в руки скользкую жердь. Ловя руками редкие в этом месте болота кочки, он выбрал самую крупную, которая, впрочем, тоже была не велика, парень кое как спрятал за нею свою голову, торчащую из болота.
Жердь выскальзывала из рук, и Прохор кое как приладил её меж двух мелких кочек, покрытых осокой, чтобы удержаться наплаву. Ноги не ловили дна, да его здесь и не было – глубока топь посреди черного болота.
Вскоре голоса приблизились настолько, что Прохор увидел и свет потайного фонаря, и держащего его человека.
Трое пробирались по гати. Впереди шёл невысокий мужик с окладистой седою бородой и длинной палкой ощупывал путь. Позади него человек нёс потайной фонарь и негромко что-то рассказывал. Последним шёл дюжий детина, без усов и бороды, на вид он был чуть старше самого Прохора.
- Нет там денег, сказываю я вам, - услышал Прохор речи человека с фонарем, - Пуста казна артельная, увезли её. Нет резона туда идти, если только серебро с церкви брать, да серьги у баб отнимать! А еще, слыхал я, что с уезда исправника молодого отправят, а когда он прибудет, наверняка не скажу. Про нас едет!
Сорвалась с кочки скользкая жердь и громко плюхнула в воду, люди на старой гати замолчали и замерли. Свет фонаря зашарил по болоту и вскоре выхватил из темноты испуганное лицо Прохора, торчащее из черной болотной жижи.
- А ну, мил человек, кто ты таков есть, выбирайся-ка сюда, - насмешливо сказал бородатый мужик.
Прохор, потерявший и без того хрупкую опору в виде старой жерди, и сам был бы рад выбраться, да вот только не мог. Хлипкая кочка развалилась и ушла в воду, ухватиться ему было не за что. Трясина тянула его, заливая рот и нос. Парень взмахнул руками, но оттого только глубже погрузился в тягучую жижу, хлебнув ряски и болотной воды!
- Васятка, давай полезай, вытащи его, - скомандовал бородатый молодому детине.
- Чаво ящё, в трясину я не спойду! – прогудел детина басом и погрозил бородатому кулаком.
- Да брось ты, Томило, на кой чёрт он сдался, кто бы ни был! Дурачок какой забрался по гати, да и потонул! Бес бы с ним, лапти из-за этого еще мочить, - заступился за детину человек с фонарем.
Прохор этого уже не слыхал. Отчаянно боролся он с трясиной за свою жизнь! Изо всех сил тянулся вверх, наружу… Ноги запутались в осоке, воздух выходил изо рта, отправляя наверх тягучие черные пузыри. Не хотел Прохор такой себе кончины! Ничего доброго не сделавши, никого не спасши, сгинуть в трясине безвестно! Неужели такая доля ему Богом назначена?! А трясина своё отпускать не желала!
Меркло в голове. Отчего-то в думах явилась матушка, обняла его, будто еще махонького, и приласкала. Стало вдруг тепло и невыносимо больно, пришла мысль о том, что это всё, конец! Заплачет матушка, выплачет ясные глазоньки, русые косы словно инеем покроются сединою. Отец сгорбит могучие плечи, с укоризной качая головою: «Эх, Проша, Проша, как же ты… Ни за что пропал, головушки своей не сберег!»
А братья меньшие слезами умоются, и старший Ефим… вдруг со всей силы ударил его Ефим кулаком в грудь: «А ну! Дыши, баляба ты! Дыши!»
Очнулся Прохор от сильных ударов в грудь. Закашлялся, зашёлся, болотная грязь не давала дышать. С громким стоном втянул в себя воздух и выплюнул ряску на скользкие бревна старой гати.
Чистая вода полилась на его лицо, смывая болотную жижу. Голос рядом тихо шептал в самое ухо:
- Сколько же ты, остолбень, мешаться мне будешь! Головушку твою бедовую опостыло мне у смерти с кармана вынимать! Что тебе дома на печи-то не сидится!
Проморгавшись, Прохор разглядел в темноте знакомый облик своего спасителя. В этот раз чудно;е платье его было насквозь мокрым, он сунул в руки Прохору баклагу с водою, а сам стал снимать промокшие сапоги и выливать из них болотную жижу. Прохор сел и огляделся вокруг себя.
Недалеко от него, задрав кверху седую бороду, лежал и глядел мёртвыми глазами в тёмное небо тот, кого сотоварищи называли Томилой. Рядом с ним, силясь вытащить из горла короткую стрелу, сидел тот, кто нёс фонарь. Теперь огонь фонаря не горел, и человек сидел, заливая своей кровью и себя, и Томило, а здорового молодого детины Прохор не увидел и вовсе.
Страшно, страшно и холодно сделалось Проше, пробрал до души смертельный мороз.
- Что, опомнился? – еле слышно прошептал ему незнакомец, - Давай, вставай! Подсоби мне и этих назначить болотной бабке в услужение! Чего глазами водишь, бери его, в трясину потянем!
Прохор послушно встал, кое-как унял дрожь в коленях и подхватил под мышки того, со стрелой в горле, который уже не дышал, испустив дух.
Вдвоём они столкнули мертвых в болото, оттолкнули палками подальше от гати, а трясина благодарно приняла в себя подношение. Булькнуло болото, выпуская остатки духа, завертелась черная ряска, да и затихла.
Незнакомец подобрал потухший фонарь, обронённый кем-то кисет и отправил всё вслед за хозяевами. Еще обошел место, расшвыривая ногой палки, плеская болотной жижей на те места, где пролилась кровь.
Прохор стоял в оцепенении и смотрел на незнакомца. А тот, скрыв следы на гати, перепрыгнул на два больших бревна, чуть отступивших от самой гати, и достал откуда-то свой диковинный лук да небольшую суму.
Сделав знак Прохору идти за ним, он бесшумно и быстро направился по гати обратно туда, откуда пришёл Прохор – в Берёзовку.
Выбравшись на сушу, Прохор без сил опустился на землю. Горло всё горело, до самого нутра, голова болела нестерпимо, и всё тело сотрясала крупная дрожь.
Оглядевшись, он не увидел незнакомца и хотел было вскочить, но тот объявился нежданно, навис со спины под самое ухо и зашептал:
- Тихо! Голоса не подавай! Сказывай, почто на болота сегодня пошёл? Голову сложить?
- Я узнать хотел, где ихняя сарынь скрывается, помочь хотел! Не ждал, что они объявятся! – так же тихо зашептал Прохор в ответ.
- Не ждал! Ясно, что не ждал, негораздок! Чуть я опоздай, ушел бы ты болотным девкам в женихи! Али сам не разумеешь, нельзя здесь ходить!
- Так ведь ты-то ходишь! Я же тебе хочу помогать, людей от лиха избавить! Откройся, кто ты? Возьми меня в товарищи себе, я эти болота как свой двор знаю!
- Ты сам сегодня уже считай потонул, и меня чуть не погубил! Дело у меня было, да пришлось тебя с болота тащить, а уж рассвет скоро! Хорош товарищ!
Прохор сидел, опустив голову. Ночная тьма хорошо скрывала его горевшие стыдом щеки.
- Становище у них на мшарне, не ушли они – это ты вызнать хотел? Теперь знаешь! Ступай домой, и в болота больше не лезь! Сидел бы ты лучше на своём сеновале, больше бы проку было!
Прошептал такие слова незнакомец и без единого звука исчез, ночная тьма словно растворила его.
Глава 14.
Пришел домой Прохор еще до свету. Страшась, что осерчают родители, сперва он спустился к реке. Сбросив всю одежду, и стуча зубами от холода и пережитого ночью волнения, он отмыл с себя болотную грязь и застирал одёжу.
Во рту до сих пор горел вкус болотной ряски и торфа, в груди болело и дышать было трудно – всё внутри саднило и пекло. Отплевываясь и фыркая, Прохор отмывал с тела присохшую болотную ряску. Хоть и были ночи еще по-летнему теплы, но вода уже стыла.
Кое-как отмывшись, парень стал отстирывать рубаху и штаны. Осмотрев дедовы чоботы, Прохор расстроился – они все были пропитаны болотной грязью и заскорузли. Решив, что он их либо отмоет, либо уже выбросит, Прохор стал и их мыть в студеной речной воде.
На востоке за рекою появилась тонкая полоска зари, и парень заторопился воротиться домой, пока не проснулась матушка. Прокравшись снова огородами, он вошел во двор, где его встретил, радостно виляя хвостом, довольный Буян.
На сеновале было хорошо, свежее сухое сено хранило тепло, накопленное за жаркий день, и озябший Прохор скинул поскорее с себя мокрое платье, приладил его сушить на тонких жёрдочках, посреди развешенных березовых веников.
Чоботы, пошитые еще покойным дедом Прохора, после стирки в реке стали мягкими, но формы своей не потеряли. Набив их плотно сухой соломой, Прохор бережно поставил их на край покатой крыши сеновала, надеясь, что матушка или отец не заметят ни чоботов, ни его мокрой одёжи, и не догадаются о его ночной вылазке на болота.
Одевшись в сухое и зарывшись в тёплое сено, Прохор наконец согрелся. Завернувшись в рогожку, поданную ему матушкой на ночёвку на сене, он устало прикрыл глаза, вновь переживая ночное приключение.
Снова он так неуклюже вмешался в замыслы того таинственного молодца, и снова тот спас ему жизнь… Прохор ругал себя за нескладность и опрометчивость. Не подумал он, пробираясь по старой гати, что стоит быть готовым к нежданной встрече, ведь сами разбойники тоже по ней ходят!
А вот незнакомец был к этому готов! Прохор задумался, за что же мстит он разбойникам, откуда его диковинный лук, да и сам молодец кто же таков.
Предрассветная тьма еще не рассеялась, сено согревало усталое тело и сон уже обнимал Прохора, размывая образы прошедшей ночи. И вдруг одна ясная и острая, как матушкино веретено мысль пронзила его так, что он подскочил на мягком сене!
«Сеновал! Сеновал! – от этой мысли жаром вспыхнули щеки, - Он сказал мне: «Сиди на своём сеновале»! Так, стало быть, он наш, берёзовский! Знает он меня, и где живу знает! И он видал меня на сеновале!»
Сон пропал, как и не бывало. Прохор вскочил с сена, отворил окно в покатой крыше и уселся на край, свесив ноги. Думы его теперь не шли из головы. Кто же он, кто тот молодец? Кто из местных парней отважился на такое рискованное дело?
Прохор стал перебирать в голове всех деревенских парней и молодых мужиков. Встал, прошелся по сеновалу, пытаясь представить рост незнакомца, и не смог. Тот всегда появлялся перед Прохором так, что разглядеть его хорошенько парню не удавалось. Двигался он бесшумно и пригнувшись, одежды его были такими, что и очертания фигуры в темноте было сложно определить – незнакомец почти сливался с ночною тьмой.
«И говорит он всегда таким тихим шёпотом, что я его еле и слышу! Это чтобы я его голос не опознал! Значит, мы с ним знакомы, я его знаю!»
Прохор вновь начал придумывать, кто бы из берёзовских парней мог оказаться незнакомцем, улёгшись на сено, и сам не заметил, как за раздумьями его сморил сон.
Разбудил его Федюнька:
- Проша, просыпайся, тебя батюшка кличет. Проша! – мальчик тряс брата за плечо и еле растолкал недавно заснувшего парня.
- Ну что, Проша, поедем на заливные лужки, али как? – принимая из рук жены узелок со съестным, спросил отец.
- Поедем, тятя, отчего не ехать, - ответил Прохор, а сам подумал, что успеет еще доспать, пока едут до лужков.
День выдался не жарким, по небу то и дело пробегали плотные облака. На них и смотрел Прохор, лежа на телеге позади понукающего лошадей отца. Думать ни о чём другом, кроме как о незнакомце, он не мог и вновь перебирал в голове всё мужицкое общество Берёзовки.
«Вот Матвейка Дорогов, всегда первый в драку лезет. Не, он пока сообразит, тугоумок. Не его это рук дело. Или Вася Окопников, тот разумный, серьёзный. А вот еще, лекаря сын, Акимка! Ведь привели же тогда подводу не абы куда, а на лекарев двор! Надо за Акимкой присмотреть, он парень смышлёный, мог бы такое замыслить», - так размышлял Прохор, провожая глазами проплывающие мимо верхушки сосен.
- Что задумался Проша, молчишь доро;гой? – спросил его отец, - Не захворал ли? Вон как щеки у тебя горят, жара не чуешь?
- Нет, тятя, не хворый я. Задумался просто, облака пришли, надо сено скорее возить, как бы дожди не занялись.
- А и верно говоришь, я утром то же думал, - негромко ответил отец.
- Тять, а тять. А вот ты сам как мнишь, у нас в Берёзовке кто самый лихой парень, да самый смекалистый?
- Виш ты, о чем спрошаешь, - усмехнулся отец, - Как тебе и ответить, не знаю. А почто такой вопрос вдруг у тебя в думки запал?
- Да и сам не знаю, просто придумал, вот и спрошаю, - Прохор уже пожалел, что спросил.
- Хм, давай-ка поразмыслим. Ну, Окопникова сын, сметливый да в руках крепкий. И Кондрата Степанова сын, тоже мо;лодец справный, и головой не дурак, - рассуждал отец, чтобы скоротать дорогу.
- Девицу что ли с кем не поделил? Считаешься, кто первее? – спросил отец.
- Нет, тять, не девицу. Так спросил, поговорить просто, - Прохор не мог пересилить дремоту, зевая во весь рот.
- Ты, мил друг, ночью-то спал ли? – пригляделся отец, - Али бегал на гулянку с кем?
- Не бегал я, комары спать мешали, - тут он покраснел, потому что стыдился лгать отцу.
- Ну-ну, комары так комары, - усмехнулся отец, и больше не стал пытать сына.
- Проша, я после Спаса уеду в артель. Одни останетесь, я надолго отлучусь. Так ты смотри, ночами не гуляй. Времена неспокойные теперь, мало ли. Ты и сам уж понял, разбойничают в округе лихие люди! Ты ведь чудом жив остался у обоза, а могло и по-другому обернуться. Мать бы не снесла такого горя. Ты уж сам не дитя, понимать должен.
Прохору стало стыдно. Что бы сказал отец, кабы узнал, где был и что делал его сын в эту самую ночь? И что всего несколько мгновений оставались до того, как не станет на свете Прохора Житникова.
Опустил Прохор голову. Прав был тот незнакомец! Бездумно поступил Прохор, ни о ком не вспомнил, только о своей гордыне да зазнайстве. Чем он может тому молодцу помочь, ничего не умеючи, кроме как в дедовых чоботах по болоту, не чуя головы мотаться! Сам чуть голову не сложил, по-глупому, и молодца того чуть не подвёл.
А случись разбойников не трое, а больше, как у Быковского обоза в ту ночь? Обоим бы им не жить – Прохор бы потонул в болоте, а парень бы выдал себя, его пытаясь спасти!
А о матушке и отце, о братьях малых он и не вспомнил, когда на болото шёл. Стыдно и совестно!
«Эка обуяла меня гордыня! Пойду в воскресенье к отцу Евстафию на исповедь, да пост сдержу до того времени, - думал Прохор, сидя позади отца на телеге, - И на гать старую ни ногой больше! Матушку с братьями беречь стану, как отец велит».
Снова и снова вспоминал он прошлую ночь, и теперь лучше осознавал, что могло с ним стрястись, если всё обернулось хоть бы чуть по-другому.
К вечеру Прохор еле на ногах стоял от усталости. Сложив привезенное сено на сеновал, он умылся и взял инструмент, чуть поправить двери в хлеву, пока матушка не позвала к столу.
Всё еще сердился он на себя, за опрометчивость и глупость, хмурил брови, погруженный в свои думы.
Неожиданно услыхал он голос у плетня и подняла голову:
- Бог помощь, Проша! – у плетня стояла Глаша Мельникова.
- Благодарствуйте на добром слове, - помня прошлый раз, когда его обсмеяли, Прохор вернулся к работе.
- А что же ты, Прохор, не ходишь теперь на вечорки в кузнецову избу? – Глаша просто так и не думала отстать, - Девки наши все глаза проглядели, тебя ожидают.
Прохор молчал и продолжал ладить дверь. Глафира, увидев, что парень и не глядит в её сторону, рассердилась и топнула ножкой.
Она специально пошла этой улицей от портнихи, которая шила им с матерью наряды, в надежде встретить Прохора. Недавно мать говорила ей, что лучше жениха для дочки и не желает, чем Прошка Житников! А Глаша и сама заскучала по парню, не видя его на деревенских вечорках да гулянках.
А мать еще и журила её:
- А ты Глашка, дура! Смотри, окрутит его другая, поумнее да порасторопнее тебя! На вечорки ты почто бегаешь, подолом трясти? Смотри, останешься в девках! Или за Гаврилку Окунева пойдешь? – смеялась мать, имея ввиду сына местного пастуха, горбатого Гаврилку.
Не дождавшись от Прохора ответа, Глаше ничего не осталось, кроме как сердито фыркнув отправиться домой.
Глава 15.
Лето закончилось, хлеба были убраны, осенние дожди всё чаще приходили в гости и оставались на несколько дней.
Жизнь в Берёзовке не изменилась, хотя за последнее время и произошло несколько событий. Приехал с уезду молодой и франтоватый человек, с небольшим саквояжем диковинных инструментов и стёкол. Разместившись на постой у лекаря Агафонова, он нанял себе в услужение младшего мальчишку Окопниковых, который гонял по деревне выполняя поручения приезжего.
Бабы у колодца говорили, что этот человек и есть уездный исправник, который собирает всё, что известно об засевшей в лесах банде душегубцев. Слухи по деревне ходили один другого страшнее.
Говаривали, что главарь банды – беглый каторжник, убийца, на руках которого кровь многих невинных. И что с дальнего хутора пропали безвестно все жители, и сколь их не искали, а никого не нашли.
И что дальше на север, вниз по реке, разорили деревню, да так, что даже с церковных икон были сняты драгоценные оклады. Дома сожгли дотла, потому как мужики деревенские пытались отпор дать, и не пустить душегубцев в деревню, так их здорово побили. А ночью, нежданно для всех, заполыхала половина домов в той деревне.
- Потому и отрядили исправника, что церковь ограбили, да убивать людей стали, а сперва-то грабили только, - шептались бабы у колодца.
Перед отъездом в артель, Федот Кузьмич, да еще несколько деревенских были вызваны в дом лекаря Агафонова на разговор с приезжим человеком.
Задержался отец там дотемна. Прохор с нетерпением ждал его, чтобы разузнать, что же такого говорил им исправник, и какие новости про лагерь и про страшные деяния душегубцев, потому что верить бабам у колодца смысл невелик.
Матушка присела к лампе со штопкой и тихонько напевала за работой. Прохор силился не заснуть, улёгшись рядом на лавке, и не поддаваясь на уговоры матушки идти спать на полати. Но под тихий мелодичный матушкин голос сон всё же мягко обнял его, приглашая в своё царство.
- Проша, ступай на полати, - ласково погладила его матушка по голове, - Отец еще когда вернется, а ты уже и приспал.
Прохор и сам понял, что не дождаться ему отца и послушно залез на полати к давно уже сопящим младшим братьям. Только положил он голову на подушку, как тут же и заснул.
Тихо стукнула дверь и в избу вошел Федот. Пелагея поднялась навстречу мужу и испуганно прижала к груди руки – лицо мужа не сулило добрых известий.
- Палаша, дай напиться чего погорячее, озяб я, - тихо сказал Федот, - Ходили к мельнице с приезжим, Карушин его фамилия, Яронина спрашивали про случай с Быковским обозом.
Пелагея достала из печи горшок с горячим киселём, налила в чашку и поставила на стол пироги. Подождав, пока муж согреется и поест, негромко спросила:
- Что же еще сказывают, Федотушка? За детей боязно, а и ты в артель скоро уедешь.Чем же Управа нам помогать станет, как защитит?
- Никак! – сердито рыкнул мужчина, - Не до нас Управе, другие у них там заботы. Оттого сейчас и заругали мужики приезжего. Нам-то что делать? Жен-детей как защитить, ежели разбойники пуще лютуют? А исправник одно твердит – не давать отпора, лучше добром поплатиться, чем жизнью. Так – то, Палашенька. Как приезжего проводили, остались мы с мужиками у Авдея Яронина, да сговорились дозор нести по очереди. Чтобы детей укрыть, коли налетят на Берёзовку. У нас на всю деревню ружей двадцать сыщется, вот только заряды дробь у всех, ну еще вилы да топоры всего ж то!
Пелагея качала головой, слушая мужа. Но перед неминуемым отъездом бередить ему душу не стала, обняла мужа, присела рядом:
- Не тужи, обойдется всё. Изба у нас крепкая, богатства не водится, что с нас брать. Что есть в сундуке денег, отдам, если беда какая приключится, да налетят. Ты себя береги, исправник то ведь правду говорит – лучше добром поплатиться, чем голову сложить. А артель как же?
- На артель Савва Григорьевич молодцев прислал, с оружием, для охраны. Да и денег там не водится теперь – за платой все в уезд ездят, так спокойнее. Что с артели брать, она разбойникам не на что не годна!
- Ты, Палаша, за Прохором получше присмотри, - зашептал Федот, - Исправник сказывал, молодцы какие-то по-тихому тех разбойников бьют. Становище разбойничье было на старом гумне в Ивановском хуторе, да ушли они оттуда после того, как их кто-то потравил. Бешеной ягоды или другой какой отравы им в котёл бросил. Девятеро первые еду приняли и померли, остальные были видать в отлучке. Потом, как они с гумна на другое место уходили, еще двоих потеряли – один в медвежий капкан попал, а другого стрелой положили. Исправник думает, это из местных кто-то, Берёзовские али Усольские. Да и Быковские могут, обоз-то ихний. А у обоза пятеро душегубцев полегло, все от стрелы. И что Карушин говорит – ни одной стрелы не оставили, всё забрали с собою те, кто обоз отбивал.
- Ты что же, думаешь и наш Проша с теми молодцами? – Пелагея испуганно прижала руку к сердцу, - Нет, он дома ночами, днем работает да хозяевает.
- Не знаю, Палаша, что сказать. А приглядеть за ним надо. Они с детства с Ефимом горячие головы были, всё их в лес да на болота тянуло. В Усолье не пускай, я Ефима сам упрежу обо всём!
- Не пущу, а уж в Усолье и подавно. Да и осень уже, грязь да холод, он и сам не станет гулять-то ночами.
Мать с отцом еще долго шептались у тусклого огонька масляной лампы, и вовсе не подозревали, что Прохор давно уже не спит, и чутко навострив уши слушает их тихий разговор.
«Вот как, - думал Прохор, выслушав разговор родителей, - Выходит, и исправник этот не знает, что молодец тот – один, без товарищей! Но он сказал, что это кто-то из наших, деревенских, али усольских. Матушка в Усолье меня не пустит, а то бы я деда Тимофея порасспросил. Ну да ладно, я пока стану здесь приглядываться! А может и поговорю, с Акимкой Агафоновым, прямиком спрошу. Он вроде парень сметливый!»
Не давали думы покоя Прохору, и так и сяк вертел он под собою подушку, всех деревенских парней вспомнил да перебрал в уме. С кем по-перво;й поговорит наметил, а с кем после.
«Пусть я нескладный, два раза чуть на тот свет не угодил, но я же могу подсобить! Меня дед научил и с ружьем управляться, и капканы ставить на зверя, - размышлял Прохор, когда все в избе давно уже спали, - Негоже одному за такое рискованное дело браться! Ежели мы соберемся, так может еще кто к нам примкнет, глядишь и избавим наш край от душегубцев этих. А если рассказать отцу всё, как есть? И что молодец тот один, без товарищей, про обоз и про болото».
Сомнения одолевали Прохора, не мог он решить, как поступить. Пообещав незнакомцу не выдавать его, и никому о встрече не рассказывать, Прохор не мог нарушить слово. Но и скрывать от отца правду ему было совестно.
Вконец измучившись, он решил, что после он всё отцу расскажет. А пока он просто попытается вызнать, кто же из местных молодцев не испугался в одиночку захаживать в самый стан разбойников, что на старой мшаре.
С такими мыслями в своей беспокойной голове, он наконец заснул.
Глава 16.
Снова начал Прохор являться на посиделки да гулянки деревенской молодёжи. В дожди собирались по обычаю в большой избе кузнеца, в хорошую погоду гуляли по-за околице до мельницы. Гулянья становились всё реже, осень залила дождями дороги.
Глаша Мельникова хвасталась подругам, что как только поманила она Прошку на вечорки, он тут же и явился!
- И вправду он же давно не бывал, а тут на каждые посидки является. Права ты, Глашка! Скоро сватов к тебе зашлёт, жди, - говорила Глашина подружка Наталка.
Глаша довольно улыбалась и гордо поглядывала на подруг. Вышивание, которое Глаша брала с собою на вечорки, её мало интересовало, больше она любила поглядеть, к кому из девушек приглядываются парни, и на кого бросают тайком взгляды девушки.
Прохор же, не замечая девичьих пересудов и усмешек, был озадачен волнующим его вопросом – кто же из местных парней может оказаться тем самым, кто спас его уже дважды.
Некоторые парни на вечорках тоже не сидели без дела, кто плел лапти, кто корзины. Разговоры, смех, песни – развлекались и общались парни и девушки в большой горнице кузнецовой избы. Прохор приглядывался ко всем, потом сел рядом с Акимом Агафоновым, сыном местного лекаря.
Аким Агафонов держал в руках клещицу;, и плел мелкую рыболовную сеть. Он глянул на присевшего на лавку рядом с ним Прохора:
- А ты чего, с пустыми руками нонче? Где твой лошкарный инструмент?
Обычно Прохор приходил на вечорки со старым дедовым теслом и резцами, резал липовые или ольховые ложки. Сегодня же он намеренно не взял ничего.
- Да, руку чутка поранил, - показал он товарищу небольшую ранку на ладони, - Саднит еще, думал обождать пока с резцами-то.
- Ну, и то верно, - резонно ответил Аким и вновь принялся вязать узелки на сети.
Прохор не знал, как бы так ему дальше повести разговор, чтобы наверняка разведать у Акима, не он ли вытащил его с трясины.
- Гать-то старая разрушилась почти, - начал Прохор, - Думал я сходить к брату в Усольскую, да вот, дойду нет ли, сомневаюсь.
- Чего тебя на болото-то несет, - проворчал Аким, - Я сто лет там уж не был, с той поры как дедов телёнок там провалился.
- А я вот чего тебя хотел спросить, Прохор, - вдруг нерешительно начал Аким, - Дед-то твой, Царствие ему небесное, не только ложки резать был мастер, а и охотник был.
- Был, про то все знают, - ответил Прохор, не понимая к чему клонит Аким.
- Отец мой сказывает, меткий глаз имел, - продолжал Аким, - А ты, его умение не перенял? Охотишься поди ж?
- Раньше с дедом часто ходили, а после его кончины ружьё евойное Ефиму отец отдал, у того тесть охотник, вот вместе они иной раз и ходят зверя бить. А чего?
- Да так, просто вспомнил деда твоего, - смущенно ответил Аким, - Так дед у тебя и не только с ружья охотился. И силки ставил, я мал еще был, так он и меня учил их плести. Еще и прочим оружием зверя промышлял.
Прохор молчал, слушая странные речи своего товарища и силясь разгадать, к чему он это все спрашивает.
А меж тем, сидящий рядом с ними Петро Нагаев поднялся и пошел к печи, украдкой поглядывая на Марусю Боженову. Тогда Аким, отложив сеть, наклонился чуть не к самому уху Прохора и прошептал:
- Я слыхал, что приезжий исправник отцу сказывал. Уж не ты ли, Прохор, с лука разбойников насмерть кладёшь? Ты не думай, я никому не открою, даже отцу!
Прохор глянул на Акима и грустно усмехнулся:
- А ведь я тебя о том же думал пытать, Аким.
Парни посмотрели друг на друга и покачали головами. Аким продолжил вязать узелки своей клещицей, и чуть поразмыслив, вновь наклонился к Прохору:
- Надо нам с тобою потолковать. Завтра приходи к нам. Отец уедет на Быкову гору, смотреть больного. Вот, клещицу; мою возьми. Матушке своей скажи, что я на вечорках её обронил, когда домой пошёл, а ты поднял да меня не стал догонять в поздний час. Скажи, отнесешь мне и приходи к обеду. Слыхал я, как исправник отцу говорил, чтоб за парнями шибче глядели, как бы мы беды не наделали, душегубцев не разъярили. Мол, молодые, глупые да горячие. Потому – никому ничего не сказывай про что сегодня толковали.
Прохор только кивнул в ответ и спрятал клещицу; за пазуху. Больше они с Акимом не стали говорить ни о чем, потому что к ним подошла Наталка Трифонова и завела разговор.
Прохор слушал девушку в пол уха, в голове были совсем другие думы. Он присматривался к вошедшему в двери Василию Окопникову, крепкому улыбчивому парню, Прохор решил, что тот тоже может оказаться тем самым.
Рассматривая окружающих его деревенских парней и девушек, смеющихся над шутками друг друга, Прохор вдруг наткнулся на колючий и злой взгляд Глафиры. Ему стало неприятно, и он отвел глаза.
Снова взглянув на неё, он понял, что она смотрит теперь не на него, а на свою подругу Наталку, которая весело болтала с Акимом и улыбалась сидящему рядом с ним Прохору. Он и не подозревал, какая злоба клокотала сейчас внутри Глаши!
Глаша сидела почти в самом центре горницы, она всегда садилась так, чтобы всё видеть и самой быть на виду. А не заметить её было трудно – она была самой нарядной из всех деревенских девушек, даже на простые осенние вечорки она одевалась, как на праздник.
Углядев, что её подруга разговаривает с Прохором, а он улыбается ей в ответ, Глаша чуть было не кинулась с криками на подругу, с большим трудом сдержала себя.
«Решила вперед меня поскакать! Вот тебе и подруга! Хороша! Знает же, что мой он! Ах, гадюка!» - Глашины щеки от злости горели огнём.
Наталка же, даже и не подозревающая о том, что подруга сжигает её глазами, наговорилась с Акимом, и отправилась за своё вязание.
- Ах ты, змея! – прошептала ей в ухо Глафира, - Чего ты подле него хвостом крутишь? Смотри, так тебя на всю деревню ославлю, что даже вдовец Фёдоров тебя в жены не возьмет, побрезгает!
- Глаш, ты чего? – Наталка оторопела, - Чего я сделала, я с Акимом Агафоновым говорила!
- Ты думаешь я слепая! Как ты Прошке зубы свои скалила!
- Ты Глашка уж совсем ума решилась со своим Прошкой! Больно он мне нужен! И не гляди так на меня, полоумная!
Девушки уже не шептали, голоса их звучали всё громче. И только потому, что в избе было много парней и девушек, звучал смех и разговоры, их никто не услышал.
- Не вздумай мне дорогу перейти, волочайка! – шипела Глафира, - Пожалеешь!
- Да ты и вовсе умом-то тронулась! – Наталка, хоть и храбрилась, а Глашу испугалась, и сама она, да и мать Глафиры, запросто могли ославить любого.
Наталка подхватила своё вязание и отошла от Глафиры подальше, усевшись среди других девушек и испуганно оглядывалась на злую Глафиру.
Прохор засобирался домой, когда вечорки были еще в самом разгаре. Ему уже нечего было здесь делать, ведь с Акимом он поговорил, и теперь горел нетерпением о завтрашнем дне.
Он взял с лавки свой кафтан и вышел на стылый осенний воздух. Ночь была светлая, звезды рассыпались по небосводу, осенние тучи открыли небо.
- Проша, постой! – раздался позади него голос Глафиры, - Ты никак уж навечорялся, домой пошёл?
- Устал я за день, да и время уж позднее, - ответил ей Прохор.
- И я домой направляюсь, да боязно одной идти. Не проводишь ли? – Глафирин голосок звенел ручейком, а Прохор растерялся, ему не хотелось идти её провожать.
- Давай я тебя провожу, - сказал появившийся из дверей избы Матвей Дорогов, - Мне попутно идти.
Прохор обрадовался такому случаю, попрощался и быстрым шагом отправился домой. Уже не увидал он, как исказилось от злости Глашино красивое лицо, как топнула она ножкой и сердито глянула на так некстати появившегося Матвейку.
А тот, довольный такой удачей, напротив счастливо улыбался Глаше:
- Смотри, сколько звезд высыпало нынче! Так и до дому идти светлее!
Глава 17.
Дома у Мельниковых начался переполох. Глаша в голос рыдала, сидя на лавке. Её мать бегала кругом дочери, пытаясь выяснить причину:
- Доченька! Да что же это! Аль кто обиду тебе какую сделал? Так ты скажи!
Горькие рыдания были в ответ, Глаша лила слёзы и на расспросы не отвечала. Кое-как успокоив дочь, Ефросинья усадила дочку супротив себя, погладила по густым черным волосам:
- Сказывай, что стряслось? Да не таи ничего, лучше сейчас признайся, пока отец в отъезде.
Глаша, всхлипывая и утирая слёзы, поведала матери, что Прошка Житников на неё и не глядит. Она его попросила до дома проводить, так он убежал от неё, скинув Глашу на бестолкового Матвейку!
- Выскочил Матвейка этот, некстати! Давай, говорит, я провожу! А Наталка с Прошкой зубы скалила всю вечорку! Знает же, гадюка, что мой он, а вишь всё норовит поперек мне дорогу перейти! – заливаясь слезами, рассказывала матери Глаша.
- Да ты сама размазня! – закричала Ефросинья на дочь, - Где не надо нос задравши ходишь! Думаешь – не знаю? Всё нарядами выхваляешься, коса долга, а ум короток! Наталка-то твоя полукавей оказалась, и без нарядов да серёг! А тебе пара – Гаврилка горбатый!
Ударив дочь по лбу ладонью, Ефросинья плюнула в сердцах и вышла из избы во двор. Глаша злым взглядом исподтишка проводила мать.
«Завтра пойду к Михайлихе, за приворотом! - подумала Глаша, вытирая слёзы, - Всё равно по-моему будет! И матушка еще каяться станет! Вот буду Житниковых сноха, её не стану в гости звать, в новую свою избу!»
Бабка Михайлиха жила в крайней к лесу избе. Давно уже вдовая, двух своих дочерей она выдала замуж в Архангельское, в зажиточные семьи, чему берёзовские кумушки несказанно дивились, говоря:
- Ни лицом не вышли, ни умом! Две кадушки, затетёхи! А старшая то, с мужем уж в Вятку уехала, он при чине хорошем стал! – говорила одна сплетница другой.
- Так ты неужто не знаешь! Ведает она, Михайлиха-то! Присуху сделала на женихов богатых, обеим дочерям! Не зря же она мыкалась, по беспутице в Архангельское добиралась! – отвечала другая, оглядываюсь, нет ли где поблизости самой Михайлихи.
Что и говорить, а не смотря на строгие запреты и отповеди отца Евстафия, а хаживали деревенские к Михайлихе, хаживали. Носили в узелке подношение, да просили о нуждах своих. Девушки на Святки, испуганно оглядываясь, как бы не увидали родители, пробирались к избе Михайлихи, чтобы погадать на замужество.
Молодки замужние шли к старухе в надежде получить от неё заговорённый оберег и понести долгожданное дитя.
С просьбами об указании, где потерянная вещь, или о другой какой нужде, всех бабка Михайлиха привечала. А уж помогала кому её ворожба, или нет – никому про то неведомо. Потому что говорить о том стыдились, боясь, что на воскресной службе ославит за это при всех отец Евстафий.
К ней и собралась поутру Глафира, пока мать из дому отлучилась. Собрала туесо;к мёду, немного крупы да дюжину свежих яиц. Выглянув во двор, Глаша уверилась, что матушки еще нет, да и брат не воротился, она накинула на плечи шаль потеплее и бегом пустилась со двора.
Ей пришлось обойти почти пол деревни кругом, из боязни встретить по дороге матушку, поэтому, когда позади уже был дом Никиткиных, Глаша облегченно вздохнула, подышала в озябшие ладошки и поскорее побежала с пригорка к дому Михайлихи.
- Что, девонька, не ко времени явилась? Не пора ишшо на женихов-то гадать, - с усмешкой встретила Глашу хозяйка.
Глафира смущенно топталась у крыльца, покраснев лицом. Сколько раз она проходила мимо этой сгорбленной старухи, не утруждая себя, красавицу, здороваться с нею. Мать журила её за то, обзывая дурой:
- Дура как есть, дура! – говорила она дочери, - Жизнь долгая, всякая нужда может приключиться!
А Глаша считала, что уж у неё-то никакой нужды в помощи противной старухи не случится! И вот теперь, скромно потупив глаза, стояла она у старухи во дворе.
- Ну, коли пришла, пройди в дом. Утро стылое нонче, чего стоять, - Михайлиха смягчилась и улыбнулась девушке.
Глаша прошла в двери. В избе было тепло, а подивила Глашу чистота в избе. Половицы сверкали, дерево было до цвету натёрто, на выбеленной печи не было ни одного пятнышка сажи или копоти. Вышитые рушники украшали киот, и скатерть на столе была вышита узорами. Кованый дорогой сундук стоял у стены, Глаша засмотрелась на его диковинные ручки.
- Ну, говори, с какой нуждой явилась, - Михайлиха указала Глаше на лавку у стола, сама села напротив.
- Меланья Фоминична, прими гостинец, не побрезгай, - протянула Глафира свой узелок.
- Там вон поставь. Благодарствую! Ты шаль то сымай, и коротайку свою, тепло у меня, - Михайлиха говорила непривычно ласково и по-доброму смотрела на гостью.
Глаша послушно разделась, и, оправив сарафан, робко присела на указанное хозяйкой место:
- Я просить тебя хочу, Меланья Фоминична, - и Глаша рассказала всё старухе.
Нежданно для Глаши, рассказывать ей было легко. Даже матери она не сказывала того, что сейчас открыла Михайлихе. А та, чем дольше слушала гостью, тем сильнее хмурила лицо. После, когда Глаша окончила свой рассказ, долго молчала. Взяла с печи какой-то узелок, развязала его, перебрала что-то в нем, и уж потом ответила:
- Ты, девка, неладное задумала! Ни себе счастья не сыщешь, ни парню. Загубишь и свою красоту, и его судьбу.
- Что же, он со мною несчастлив будет? Да ты глянь на меня, парни в деревне с меня глаз не сводят! Всякий только и ждёт, чтоб я на него хоть поглядела!
- Да, ты и лицом хороша, и статью! А только, коли не глядит он на тебя, знать не тебя ему Бог назначил.
- Если нет у тебя власти мне помочь, так и сказывай! – сердито проворчала Глаша отвернув лицо от старухи.
А та усмехнулась, глядя на Глашу. Еще пошарила на печи, достала оттуда тонкий платок.
- Я-то помогу, только опосля ко мне не беги пенять! И вот что, делать тебе самой надобно. Страшно это, боязно. Надо ли, подумай! Ночью на мельницу, да на реку идтить занадобиться. И в лес тоже пошлю. Пойдешь ли?
- Пойду! Куда скажешь пойду и не забоюсь! – Глаша упрямо сдвинула брови.
От Михайлихи Глаша воротилась весёлая и довольная! Скоро-скоро будет Прошка у её крылечка стоять, как миленький! Тогда и матушка, и Наталка-гадюка, все увидят!
Правда, задачи задала старуха Глаше непростые. Надо было добыть рубаху Прохора, да принести её ведунье не позднее четверга. После ночью идти на мельницу, отнести то, что даст ей Михайлиха и отдать это неведомой «Шишиге».
- А кто это – Шишига? – осмелилась спросить Глаша у Михайлихи.
- Тебе-то что! Баба это такая, на мельнице живет да в реке! – грубо ответила старуха.
-А после что делать? – Глаша подумала, не так всё и страшно, зря её бабка пугает.
- А после и скажу, когда это сделаешь. Всё, уходи. До четверга не придешь, буду знать, что ты передумала.
- Не передумаю я! Благодарствуй, Меланья Фоминична! – теперь Глаша даже поклонилась старухе, чего раньше она бы никогда не сделала.
Управляя по дому то, что наказала ей мать, Глафира раздумывала, как бы ей добыть рубаху Прошкину, не идти же ей и просить об этом его самого.
«Надо Игнатку подговорить! Посулю ему гостинец, или медяк дам! – Глаша похвалила себя за такую смекалистость, - Игнатка ещё мало;й, согласится! Скажу, что хочу Прошке сама рубаху сшить, а сказать самому боюсь, смерить с рубахи мне надобно. Поверит мне, не смыслит еще!»
Глянув в зеркало, Глафира улыбнулась своему отражению – а и хороша же она, баска! Что еще выдумала Михайлиха – не станет им с Прошкой счастья! Станет, и побольше чем другим!
Глава 18.
Как нарочно ночь выдалась такой темной, что не было видно ни зги. Глаша шла по дороге к мельнице, и про себя ругала Михайлиху на чем свет стоит!
«Что же, другой ночи не нашла, ведьма старая! Сама на тёплой печи сидит, а я уже и рук не чую, так застыла! И что она в узелок положила? Наказала не развязывать, не глядеть… Эх, кабы мне не хотелось Прошку в мужья себе заполучить! Слова еще чудны;е наказала запомнить, не забыть бы!» - Глаша стала шёпотом повторять то, что наказала ей бабка.
- За мельницей есть четыре столба. Положи у третьего то, что дам. Потом иди назад в деревню и не оборачивайся. Что ни услышишь – станут звать тебя по имени, да голос ли знакомый – не оборачивайся, не то долго не проживешь. Поняла ли? – наказывала Михайлиха, дёргая Глашу за рукав.
- Поняла, поняла, - ворчала Глаша в ответ.
- Как домой воротишься, на образа не крестись. Водой с ковша умойся и спать ложись. Как мать-то с отцом обманешь, ночью ведь не пустят?
- Я в окно вылезу. Ране мы так с подружками делали, малы еще были, когда ходили на Купала смотреть, как хороводы водят! Матушка крепко спит, а батюшка теперь в отъезде.
- Ну смотри, коли не смогёшь, после уже до вёсны ждать станем. Себя не являй, тишком сходи!
А вот добыть Прошкину рубаху у брата его младшего Игнатки Глаша не смогла. Сколь ни выглядывала она шустрого мальчонку, а всё он без брата Федьки ей не попадался! А Федька уж был старше и смышлёнее, ему доверить было нельзя.
Нежданно помогла Глаше Наталка. Стремясь увидать Игнатку, Глаша часто ходила мимо дома Житниковых, а дом её подруги был на той улице чуть поодаль.
Глаша шла, погруженная в свои думы, как неожиданно ей навстречу со своего двора вышла Наталка и замерла, увидев бывшую подругу:
- Глаша? Ты до меня идешь? – Наталка обрадовалась, что подруга пришла мириться, она скучала по Глаше.
- К тебе, - ответила, притворно улыбаясь Глаша, - Думаю, что ж мы рассорились с любимой подруженькой. Ты не серчай, я сама не знаю, что мне глаза тот раз застило.
- И ты не серчай на меня. Я тогда и не поглядела, что Прохор рядом с Акимом-то сидит.
Наталка радостно бросилась обнимать подругу:
- Постой, я сейчас к Житниковым сбегаю – матушка наказала тётке Пелагее отдать гостинец от Ефима. Тятенька мой в Усолье был, с ним Катерина и передала. А после ко мне зайдем, студёно нынче, чай станем пить! – Наталкины глаза горели радостью.
- А я с тобой схожу до Житниковых, что тебе одной идти, - обрадовалась Глаша такой оказии, - Поговорим по дороге, давно не виделись!
Когда девушки зашли в большой аккуратный двор Житниковых, Глаша приметила, что возле бани висят постиранные рубахи.
«Вот та, с синим узором на вороте, точно Прошкина! Я его в ней на вечорках видала!» - радостно подумала Глаша, а вслух сказала Наталке:
- Ты поди сама в избу-то к ним. Я тут постою, не звана не хочу ходить! Тебя матушка послала, а я что.
Наталка убежала в сени большой добротной избы и Глаша услышала, как подруга приветствует хозяйку. Сама же Глаша опрометью метнулась к бане и, схватив рубаху, засунула её за пазуху своей коротайки. Мигом вернулась на двор и стала у калитки, в ожидании подруги. Потом, сославшись на матушкино наказание, отговорилась от Наталки и убежала скорее к Михайлихе.
Теперь же, в ночной тиши, она шла к мельнице. Страху в душе у неё ни было, она недовольно морщила озябший нос.
Поёживаясь, она сильнее куталась в шаль и подумывала, что зря не взяла тёплые рукавицы. Снег еще лёг малый, но от его белого покрывала было хоть бы немного светлее и Глаша видела, что идет верно. Мерзлая земля, едва покрытая снегом, гулко хрустела под ногой, и Глаше казалось, что её шаги слышны даже в деревне, хотя она уже давно прошла околицу.
Мельница стояла на холме по-над рекою, крылья стояли без движения. Глаше стало немного жутко идти здесь одной. Дома; самого мельника Панкратова и его помощника Яронина были в стороне, под холмом, и ни единого огонька в них не было видно.
«Спят уж все! – зло подумала Глаша, - Я только и хожу тут, невесть зачем! Уж не знаю, что там завернула старая ведьма в чёртов узелок, но, ежели это не поможет, я ей такое учиню!»
Неожиданно где-то у реки, которая еще не встала, Глаша услышала плеск, будто кто-то купается в такой холод. Девушка испуганно прижала к себе бабкин узелок и стала искать глазами, где же столбы, про которые сказывала ведьма. Послышалось ли ей или в самом деле было, но только Глаша различила, что тот, кто купается в реке, негромко поёт. Вернее, не тот, а та. Тихий женский голос разносил по округе студёный ветерок, слов Глаша не разобрала, но ледяной холод пробежал по спине озябшей девушки.
Она пошла быстрее. За мельницей ветер разгулялся сильнее, Глаша бродила по холму в поисках столбов и наконец увидела их:
«Так это и не столбы! – ужаснулась она, - Это погост! Кто же здесь… Видать, старые погосты, камень изъеден весь».
Глашу трясло крупной дрожью, она прислушалась – песня у реки стихла. Не слыхать было и купающегося. Едва не закричав от страха, Глаша отсчитала третий от мельницы столб, положила около него бабкин узелок, заикаясь и путаясь сказала заученные у Михайлихи слова.
Рука так и тянулась осенить себя крестным знамением, но Глаша помнила, что сказывала бабка и бегом бежала от мельницы, зажав себе уши руками! Она страшилась услышать еще и голос, который позовёт её по имени. Спустившись с мельничного холма, она немного успокоилась. Жарко горели щеки, со страху она так бежала, что теперь впору было снимать и шаль, чтобы остыть.
Отряхнув с подола снег, она совершенно оправилась и спокойно пошла к околице. Добравшись до небольшой рощи, Глаша присела на поваленное дерево, чтобы немного передохнуть и отдышаться. Холод уже не донимал её, тело горело жаром, и она сидела, глядя по сторонам в ночную темноту. Еще никогда в своей жизни она не бывала ночью одна так далеко от дома. И зря пугала старуха, небось, набивает себе цену, думала Глаша. И у реки это и вовсе мог быть зверь какой, а песня ей причудилась!
Вдруг Глаша вздрогнула! Из рощи, недалеко от неё показалась сероватая фигура. Мигом побледневшая со страху Глаша спряталась за дерево и притаилась, едва дыша.
Меж тем, фигура как-то неуклюже двинулась в её сторону, и чуть погодя Глаша хорошо различила, что это человек.
Человек был одет в странную одежду, серую в светлых пятнах. Лицо незнакомца было закрыто какой-то тряпкой.
«Да не тот ли это человек, про которого матушка сказывала отцу! Не тот ли, кто разбойников из лука положил, кто донимает их! Да, точно! Вон и лук на спине видать!» - Глаша высунулась из-за бревна и во все глаза смотрела на незнакомца.
А тот добрел до большого старого пня неподалеку от Глаши и с едва слышным стоном опустился на него.
«Так он видать пораненный! Ишь ты, добрались-таки до него душегубцы! Показаться ему, может и помогу чем. К Михайлихе его свести, она раны заговаривать может не хуже лекаря Агафонова! Ох, узнать бы, кто этот молодец! Я бы и Прошку забыла! А вдруг это Прошка сам и есть!» - последняя мысль ожгла Глашу.
Незнакомец со стоном поднял край диковинного своего короткого балахона и, сняв с головы укрывающую лицо накидку, смял её и приложил к своему боку.
Глаша не могла больше сидеть в своём укрытии и поднялась с земли. Незнакомец подскочил с пня и схватился за висевший на поясе нож.
- Постой! Я ненароком здесь! – Глаша не в шутку испугалась, - Не чаяла увидеть здесь кого-то! Ты не думай худого, я помочь могу! Айда тебя к Михайлихе сведу, она поможет!
Говоря это всё, Глаша подходила всё ближе к незнакомцу и, наконец, оказалась на таком расстоянии, что смогла разглядеть его лицо:
- Ты? -удивленно воскликнула Глаша, - Как… это ты?
- Глаша, молчи! Никому не сказывай ничего! И что меня видела, и кто я. Иначе и себя погубишь, и всех в Берёзовке! Поняла?
Глаша стояла посреди поляны, как громом поражённая и не могла вымолвить ни слова. Всё же, на сегодняшнюю ночь это было удивительнее Шишиги, купающейся с песнями в ледяной реке!
Глава 19.
Зимой в Берёзовке судачили всё сильнее. Исправник Карушин отбыл в уезд. После его отъезда все ждали, что вот-вот прибудут бравые жандармы, да и единым разом всех разбойников и поймают. И заживет Березовка, и Усольская, и Быкова Гора, да и вся округа наконец спокойно.
Но никто не приехал. Так же и приходили страшные вести – то на дороге мужиков с торфяной артели ограбили да побили, то обоз малый купца Сипягина увели целиком, оставив охранников еле живыми.
- Обозников-то к дереву привязали, а стужа вон какая, они бы насмерть там замерзли, да спас их кто-то, развязал. Они на двор Тиховых сродников пришли еле живы, - рассказывали женщины.
Прохор же, как сговорился с Акимом Агафоновым, выяснил, что незнакомец тот - не сам Акимка. После того, они так же тайком поговорили и с Василием Окопниковым, и с Григорием Степановым. Все деревенские парни, на кого Прохор с Акимом и могли подумать, сами ломали головы, кто же тот самый таинственный защитник.
Теперь они стали часто собираться у Акима Агафонова в старом амбаре, сказываясь родителям, что у них там старые сани, которые они и чинят для катания с горы на Рождество. А родители были тому и рады, что молодые парни нашли себе дело, и на дворе Агафоновых за ними есть догляд. На самом же деле парни, собравшись вместе, обсуждали новости, кто что вызнал про разбойников и незнакомца, и сами решили, что дольше выяснять, кто же тот молодец, не станут:
- Да он, может статься, и не с Берёзовки вовсе! – говорил Аким Агафонов, - Отец сказывает, а ему в жандармском управлении знакомец сказал, что этого молодца и нету вовсе – а сами разбойники меж собою бьются, когда добычу делят.
- Нет, не правда это, - тихо возражал ему Прохор, - Я сам его видел не раз. Да ежели бы не он, я бы тут с вами и не сидел.
- И мне отец сказывал, - говорил Василий Окопников, - Брат отцов, мой дядька, намедни ехал с Усолья, за ним двое погнались, так он сам видал, как из-за деревьев стрелы летели! Он и оборачиваться не стал, чем дело закончилось, пустил во весь дух, чуть коня не загнал. Чем там закончилось, кто знает. А только больше и не гнался за ним никто! Есть молодец тот, я уверен, и отец так же сказывает!
- Что же мы то сидим, и мы ведь можем им урон нанести! А хоть бы и вокруг Берёзовки капканы медвежьи расставить! Раз уж управа ничего не станет делать! – горячился Василий.
- А ты вот погляди – в капканы, тем молодцем расставленные, попадают только те душегубцы. А ты где станешь ставить? Пойдет вон дед Фома за дровами в лес, и что? Молодец тот знает, где надобно ставить, выслеживает он их! А мы только и всего, что в амбаре сидим! – огорченно отвечал ему Прохор.
- Выслеживать, так надо снаряжаться, - задумчиво ответил Аким, - Скоро зима, снегу наметёт, ты в кожухе далеко ли тайком доберешься?
- А если поверх одеть рубаху летнюю, она ж то выбелена, не так видно! – вдруг сказал Григорий.
- Я что думаю, - продолжил Аким, - Надо на старой мшаре побывать. Я слыхал, отец исправнику сказывал, что лагерь там у разбойников, так тот только отмахнулся. Сказал, никто по старой гати не дойдет туда, она вся давно погнила! А болото и зимой всё разом не застывает, кое-где промоины остаются. Никто туда не доберется, сказал. Но мы то знаем, что там они были. Если они и теперь там, вот тогда и станем думать, как их донять и где капканы ставить!
На том и сговорились, что все четверо приготовятся, и выберут ночь потемнее для похода. Продумать нужно было многое, и как незамеченными ускользнут из дому, как скроют себя в белом покрывале снега, какое с собой смогут взять оружие.
Прохор сомневался. Он обещал отцу не совершать опрометчивых поступков, и старший брат Ефим его сколь раз упреждал. И сам он, побывав в болотной трясине и попрощавшись тогда с жизнью, теперь на это смотрел по-иному. Но и прослыть среди друзей пустоплётом не хотел.
Между тем, тихая война в округе приносила новости одна страшнее другой, и поди уже отличи, где правда, а где у страха глаза велики! Два двора в Берёзовке опустели – хозяева решили перебраться из глуши к родне в большое село, уж там-то можно не ждать, что ночью нагрянет лихая разбойничья ватага.
Темной ночью, когда еще морозы не затрещали по-настоящему, по-зимнему, из старого амбара Агафоновых выбрались четыре смутно различимые тени. Одеты они были непонятно во что – в тёмной промозглой мгле было почти не разглядеть их силуэты.
Только если знать, куда глядеть, вот тогда и можно было рассмотреть, что тени эти двинулись по едва заметной тропе в сторону черных болот.
Гать местами подмерзла, идти по ней было легко. Но настоящих морозов пока еще не было, и уже скоро стали видны большие черные промоины, от которых поднимался туман, густо пахнущий тиной и торфом.
Тени остановились невдалеке от места, где начинались останки старой гати. Укрывшись за наметённым на поваленное дерево снежным бугром, тени начали тихий совет.
- Всем идти нельзя, - прошептал Прохор товарищам, - Надо, чтобы кто-то один остался здесь. Если увидит, что кто-то за нами следом пойдет, пусть подаст знак. Сейчас зима, мы сможем схорониться.
- Смотри, гать замело. Вот мы дурни, надо было вчера сюда сходить, до снегопада – посмотрели бы, есть тропа по старому снегу или нет. И так бы понятно стало, есть там кто, на старой мшаре, или ушли уже они на другое место, - он указал на ровное белое покрывало снега на болоте.
После тихого совета было решено, что останется на стороже Григорий, остальные же пойдут заметённой гатью до старой мшары:
- Теперь ночь, уж не пойдут же они ночью, - неуверенно произнес Василий.
- Нам надо быстрее дойти до того места, где гать еще небольшой островок имеет, там кусты, как-никак, а можно укрыться. Там оглядимся, оставим еще одного дозорного, а двое пойдут на мшару, - сказал Прохор и товарищи с ним согласились.
В этот раз Прохор был осторожным. Он лучше друзей знал путь, направляя их, но постоянно пристально всматривался вперед, и оглядывался назад. Холод пробирал, под светлые рубахи одеть кожух было не сподручно, потому из тёплого на них были только шерстяные кафтаны. Неумело сшитые белые накидки на голову, наподобие колпака, наезжали на глаза и уж тем более не согревали. Но всем было жарко – кровь кипела от задора и пыла. Дойдя до середины пути, они не увидели следов, и решили идти дальше все вместе, не оставляя никого в дозоре и здесь.
Но в этот раз удача была на их стороне, и они добрались наконец до островка, где и была старая мшара. Прохор махнул товарищам рукою, и они поскорее скрылись в небольшом еловом лесочке на краю островка. Из их укрытия островок был виден почти полностью, и на их счастье, из густых облаков показалась зимняя мутная луна.
Полуразрушенные землянки на мшаре не светили ни единым огоньком и были заметены снегом. Прохор и обрадовался, и огорчился одновременно. Обрадовался, что ему с товарищами можно спокойно и не страшась вернуться по домам. А огорчился потому, что разыскать новое становище душегубцев стало невозможно.
- Проша, смотри, - тихо прошептал ему в самое ухо Аким, - Видишь, дорожка будто протоптана… Эх, не видно отсюда, надо вон к тому сосняку пробраться.
- Вы тут сидите. Ты, Аким, туда глядишь, а Василий в обратную сторону, вишь, куда гать уходит. А я проберусь в сосняк, я там знаю где скрыться можно.
С этими словами Прохор натянул поглубже белую тряпицу, покрывающую его голову и пополз в сторону сосняка.
Чуть потрескивали на лёгком морозце стволы коротких сосенок, чудом цеплявшихся за землю посреди болот. Прохор старался держаться небольшой ложбинки, и быстро добрался до сосняка. Скрывшись из глаз своих товарищей, он устроился в небольшой куче старого валежника.
Землянки были отсюда видны хорошо, и теперь Прохор увидел, что по снегу к ним идут едва заметные цепочки следов. Над двумя полусгнившими и теперь спрятанными под снегом крышами он еле различил лёгкий дымок, вьющийся из покосившейся трубы одной из землянок.
Глава 20.
Прохор почувствовал лёгкое движение позади себя, и хотел было уже обернуться, думая, что это кто-то из друзей последовал за ним. Но его головы коснулась рука, не давая обернуться, а возле уха раздался знакомый, еле различимый шёпот:
- Ты почто опять пришёл? Еще и этих хобя;ков привел! Натоптали, того и гляди заприметит вас дозорный! Али сам не видишь?
Незнакомец указал покрытой в белую рукавицу рукою в сторону, и Прохор в свете тусклой луны с трудом различил чуть поодаль от землянки человека, сидящего по-за кусту и укрытого светлым полотном, только изредка была видна его голова в тёмной меховой шапке.
- Ты прошлый раз здесь едва голову не сложил, а нынче еще троих с собой привел? Али ты вовсе негораздок? Тихо теперь сидите! Скоро дозорный уйдет, тогда бери еловые лапы, уходите и следы заметай за собою! Иначе сгорит Берёзовка нынче же ночью! Разумеешь?
- Постой! – не поворачивая головы, сказал Прохор, - Мы хотим тебе подсобить! Скажи, где на них капканы ставить? И что еще сделать можем супротив них?
Прохор услышал, как незнакомец вздохнул, чуть пораздумал и ответил:
- Немного их осталось. Чуть больше дюжины. Только самые душегубцы, кого ищут, да никак найти не могут. Знать плохо ищут! Кто мог – на зиму разбежались по тёплым избам, добра награбивши, кого-то уж прибрал Господь с моей помощью. А эти до конца пойдут и по весне новую себе ватагу наберут! – хоть и тих был шёпот, еле различим ухом, а всё же услыхал Прохор лютую ненависть в нём.
- Завтра возьми своих товарищей, да днем на гать идите. Слышишь ли? – шептал незнакомец, и Прохор кивнул в ответ, - Гать почти замерзла, но вы её до полыньи порушьте и заломайте, брёвна растащите. Этого довольно будет – вода живо насыпь размоет, горячие ключи там в болоте есть. Не станет им в Берёзовку ходу с болота. Есть ещё тропы через болото, но они про то не знают, через Быкову Гору только пойти смогут, да через Усолье. Всё меньше дороги им, душегубцам! А я уж тут их положу, сколь смогу. Нынче ты догадался дозорного оставить, хорошо. Завтра, как гать станете ломать, его за мельницей оставь, на дороге – пусть смотрит. Как увидит кого, пусть к вам бежит, тогда уходите, коли жить охота! Всё, ползи назад, а то потеряли тебя уж, глупостей натворят, всех нас обнаружат!
Прохор не стал мешкать и пополз обратно той же ложбинкой по низу сосняка. Аким и Василий, давно не видя Прохора, тихо переговаривались, собираясь ползти за ним. Но тут он сам неожиданно показался из сугроба:
- Тихо вы! Чего шумите! Васька, сядь ниже, твою башку далеко видать! – Прохор указал друзьям на сидящего у землянки разбойника, чудом их не обнаружившего.
- Теперь сидим тихо, покуда он греться не уйдёт в землянку. После назад пойдем. Аким, надо лапы еловые сломить, след за собой мести! Иначе выследят нас, да спалят всю деревню!
- Как же сидеть-то в сугробе, зябко же! - сказал Василий, дуя на замерзшие руки, - Сколь еще сидеть?
- А мне как знать? – ответил Прохор, - Дома бы на печи оставался, чего пошёл?
Василий притих. Сунув руки себе в подмышки, Прохор уселся на снег рядом с Акимом, все молча поглядывали в сторону землянок.
Прохор думал. Что-то не давало ему покоя! Было в незнакомце то, что он уже где-то то ли видел, то ли слыхал – он никак не мог понять, что же это. Что не даёт теперь ему покоя, что знакомого мниться ему в незнакомце.
- Ты его видал? – прервал его размышления Аким, - Того парня?
- Видал. Он мне и указал дозорного. Васька, ты же охотник, как его не углядел? Да и я сам хорош! Сколь с дедом ходил на зверя, да видать мало дед мне оплеух давал. Глаза велики вылупили, сидим! И вправду – хобяки и есть!
- Да чего ты ругаешься! – оборвал его Аким, - Дело сказывай! Говорил с ним?
- После всё скажу! Как с болот выйдем, Григория заберем, у тебя в амбаре и расскажу! До света надо в амбар воротиться, не то матушка меня больше не пустит ночевать! Нынче и то её отец уговорил меня пустить!
- Да, меня тоже отец пустил кое-как! Сани эти, да во что рядиться на колядки, плохо мы придумали! Мать сказала, чего говорит вам там в амбаре делать, дома у печи сидите!
- Да, а ну как не пустят больше никого, - согласился Аким, - Надо что другое думать!
- Тихо! Гляди, он уходит! – оборвал разговор Василий.
- Ох, в самый раз! А то я уже ноги не чую вовсе! – пожаловался Аким.
И вправду, дозорный возле землянок поднялся, скинул с себя укрывавшее его полотно, и направился к землянке.
- Скорее, лапник бери! – Прохор срезал ножом несколько веток и подал их друзьям.
Пригнувшись и заметая лапником за собою следы они выбрались со старой мшары и скрылись в темноте.
Идти по гати, заметая следы в снегу было трудно, но тут на их счастье, луна скрылась, набежали облака и повалил густой снег. Прохор сперва обрадовался этому, а после испугался – снег лепил всё сильнее и дороги почти не стало видно! Зато мести за собой след стало уже не нужно, к утру всё равно всё скроет снегопад.
Прохор пошёл впереди товарищей, высматривая дорогу, чтобы ненароком не попасть в промоины, которые запорошил снег. Два раза он всё же оступился, проваливаясь в промерзлую с краёв болотную жижу, промочил ноги и застыл на ветру. Друзья, шедшие за ним, хоть и с сухими ногами, а выглядели не лучше.
Кутаясь в жидкие свои одёжки и проклиная себя за глупость, они шли по заметенной снегом гати.
- Прош, а ты не сбился ли? Уж больно мы долго идем, - негромко спросил Аким.
Прохор и сам уже начал сомневаться, не свернул ли он ненароком с гати. Может, идут они уже по замерзшему болоту невесть куда, и в любую минуту могут провалиться в заметенную снегом промоину.
Он присел и стал руками раскапывать снег. Нет, вот они, старые брёвна гати! Верно они идут! Прохор поднял взор и увидал впереди маленький огонёк.
- Гляди! Там огонь! – указал он друзьям, те остановились, не зная друг там впереди или враг.
Снег лепил сильнее, поднялся ветер. Выбора не было – либо замерзнуть на болоте, либо пойти на огонь. Вот и большой лес, они наконец выбрались с гати и осторожно стали подкрадываться к тому месту, где горел огонь.
У небольшого костра, спрятав руки в рукава, сидел Григорий. Увидев промерзших своих товарищей, он радостно вскочил:
- Я уж не чаял вас живых увидеть! Думал, что родителям вашим стану говорить, коли пропадёте на болоте! Ох, я больше на дозоре никогда не останусь! Хуже нет – ждать да догонять!
Друзья обнялись, похлопывая друг друга по замерзшим бокам. Зимняя ночь длинна, но до свету уже было близко, и чуть погревши руки у огня, они закидали костер снегом.
Почти бегом, надёжно укрытые от глаз снегопадом, они воротились в старый амбар Агафоновых. Облупившаяся старая печь в углу амбара еще не остыла, парни поскорее растопили огонь посильнее, скинули свои промокшие платья и переоделись в ту одёжу, в которой пришли их дома.
- Надо до свету просушить это, - Аким кивнул на светлые рубахи и штаны, и на промокшие насквозь шерстяные кафтаны, - И что-то придумать вниз потеплее, а то так и окочуриться недолго!
Укладываясь вокруг печи на устроенные лежанки, все слушали, что рассказывает Прохор про встречу с незнакомцем. Глаза горели, наконец-то они помогут, и все сегодняшние их мытарства были не напрасны!
- Гриш, - отламывая себе кусок припасенного каравая, спросил Прохор, - А ты почто огонь-то развел? А ежели бы кто тебя обнаружил?
- Дак мне сам он наказал! – жуя хлеб, ответил Григорий.
- Кто? – хором спросили его все.
- Так парень тот, что Прохор сказывает! Я сидел на бревне, на дерево навалился, а он сзади, и откуда только взялся, чёрт! За плечо меня хвать и говорит: «Тихо сиди, коли жить охота!», и не даёт мне на него обернуться! А после говорит: «Вот видишь горку? Там костёр зажги, а не то друзей своих живыми не увидишь»! И пропал! Вот же леший, как он так ходит неслышно!
Парни замолчали. Под треск поленьев в старой печи по маленькому амбару разливалось тепло. Каждый думал про сегодняшний поход и размышлял о завтрашнем деле. За мыслями сами и не заметили, как сон сморил усталые их головы.
Глава 21.
- Ничего твоё колдовство не помогает! – ругала Михайлиху Глаша, сидя у той за столом, - Сколь уж я страху-то натерпелась! И на мельницу ночью ты меня погнала, и в лесу я пустое дупло искала! Ну, и что проку? Как не глядел на меня, так и ходит мимо!
- Так ты потерпи! А я тебе говорила – сказать не могу, получится или нет. Сама решай, станешь дальше делать или отступишься? Я с тебя никакой мзды не беру, коли сосватает тебя – принесешь мне полотна. А нет, так и не нужно ничего. Потому я тебя и не держу – ступай домой.
- Да буду, буду! Что я, зря что ли ноги себе поморозила! – проворчала в ответ Глаша, - Сказывай, что делать нужно?
- Рубаху его надобно теперь назад воротить!
- Воротить ему?! Да ты знаешь ли, как я её доставала! Как теперь назад нести?
- А я почто должна знать, как ты её вороча;ть станешь? -– прикрикнула бабка на строптивую гостью, - Ты гляди, я ведь и осерчать могу!
Глафира притихла и залебезила перед рассерженной хозяйкой:
- Меланья Фоминична, - заныла Глаша, - Ты меня научи, подскажи, как это сделать-то, как заговорённую рубаху Прошке вернуть.
Но бабка была не так проста, мигом раскусила Глашину двоедушность, и ничего ей не сказала.
- На, бери, - подала она Глаше рубаху, - Да гляди, завтра до вечера надобно вернуть, теперь поди давай домой, некогда мне с тобою!
Обиженная Глаша вышла со двора, спрятав рубашку за пазуху. Делать нечего, придется снова придумать, как подкинуть рубаху обратно во двор Житниковым.
Сердито сдвинув брови, шла Глаша по улице к Наталкиному дому.
«Скоро уже по деревне слухи пойдут, что я хожу тут возле их двора! – думала Глаша и старалась не глядеть на двор Житниковым.
На улице было тихо, даже деревенские собаки жались поближе к тёплым избам, Глаша оглянулась по сторонам. Никого не увидев, спряталась за дерево рябины и заглянула через невысокий плетень во двор. Из трубы вился легкий дымок, снег во дворе был расчищен, никого из жильцов не было видно. Глаша снова оглядела пустую улицу, не видит ли кто, как она заглядывает в чужой двор, но, на её счастье, в это время у всех нашлись свои дела и глядеть за ней было некому.
Тогда Глаша решила, что просто повесит принесённую рубаху туда, где её и взяла.
Глаша отворила было калитку, но тут навстречу ей из своей будки высунул морду Буян. Нехотя выбравшись из будки и потянувшись, пёс внимательно посмотрел на заглядывающую в калитку девушку.
«Сейчас забрешет и меня услышат», - подумала Глаша, она не столько боялась собаку, сколько быть обнаруженной хозяевами.
Девушка отошла от калитки и прошла в сторону дома Наталки, но вернулась вновь. Решив, что другого времени, чтобы вернуть рубаху у неё может и не представится, она просто повесила рубаху на плетень, поближе к дереву рябины. Потом почти бегом отправилась в сторону своего дома, не оглядываясь по сторонам.
Между тем сонный Буян, вылезший по своему собачьему долгу из будки, когда увидел открывающую калитку девушку, теперь прошелся по двору хозяйской походкой.
Искоса поглядывая на кур, топтавшихся возле своей кормушки и подбирающих зерно, пёс углядел висящую на заборе рубаху. Обнюхав невесть откуда взявшуюся вещь, он потоптался еще вдоль забора, прошёлся до калитки.
Неизвестно, что взбрело вдруг в его пушистую собачью голову. Наверное, раньше он не видал, чтобы рубахи бесхозно висели на заборах, или ему просто не понравился её запах! Но вдруг Буян схватился зубами за край рубахи и потянул её на себя. Дёргая и мотая головой из стороны в сторону, он сдёрнул рубаху с забора и принялся таскать её по двору. Наигравшись вдоволь, пёс снова полез спать в свою будку. Конечно, не забыв и свою новую подстилку, еще недавно бывшую рубахой с синей вышивкой по вороту.
Вскоре и Пелагея Захаровна вернулась домой, с нею вместе во двор вбежали и Федюнька с Игнаткой. Буян радостно вертелся под ногами, встречая хозяев.
- Матушка, можно мы на гору сходим, пока еще светло, с санками? – спросил Игнатка.
Усмехнувшись, Пелагея дала ребятишкам задание принести с сарая дрова, загнать кур, а уж после идти с санками на гору, откуда уже слышался веселый ребячий смех. Ребятишки бросились скорее исполнять матушкин наказ.
Федот вместе с Прохором в этот день поехали проверить артель да управить там необходимые дела.
- Матушка, ты глянь-ка, что я у Буяна забрал! – в избу вбежал румяный Игнатка, в руках у него была какая-то тряпица, вся мокрая, в снегу да соломе.
Приглядевшись, Пелагея Захаровна распознала по своей вышивке ту самую Прохорову рубаху, которую уже несколько дней обыскалась.
- Ты посмотри! Вот разбойник! Да когда же он её утащил? Да еще и изодрал всю, - сокрушалась женщина, - Ну вот, что теперь хозяин-то скажет! Ах, Буянко, Прохоров баловень! А вот добаловал он собаку! Всю рубаху пёс ему изодрал!
- Он поди ж тоскует по Проше, вот и унёс себе в будку, - рассмеялся от дверей Федюнька, - Или ему холодно на сене лежать! Матушка, дай ему старую овчинку.
- Хворостины ему, а не овчинку, - проворчала в ответ матушка и тут же рассмеялась, увидев лица ребятишек, - Ладно, не скажу отцу про его озорство. И овчинку дам, чтобы не таскал боле ничего!
Мальчишки бросились обнимать матушку, а после убежали со двора, прихватив салазки.
Пелагея поставила горшки в печь, управляла обед для семьи, а сама всё поглядывала на валяющуюся у порога рубаху.
Вздохнула и взяла её, чтобы отнести в баню, решив постирать да после пустить на хозяйство. Но что-то привлекло её в вышивке на вороте, уж её-то она помнила до последнего стежка. Теперь же в кое-каких местах нити были распущены, поверх прошито другой нитью, да каким-то диковинным узором, не её рукою.
«Может, неспроста рубаха-то пропала, - подумала она, - Не видала я её после пропажи, да и у Буяна её давно бы уж я обнаружила. Чьи же это козни?»
Подлив масла в маленькую лампадку перед святыми образами, Пелагея стала молиться за сына, за свою семью.
«Может и блажь моя это всё, - думала она, шепча слова молитвы, - А всё же незачем такую вещь в дому держать! С добрым умышлением люди такое не делают. Не крадут вещей, да тайком назад не приносят. Надо порасспросить соседей, кто может и видел, кому занадобилось у нас по двору шарить!»
Когда поздно вечером воротились домой отец с Прохором, рубаха уже была сожжена в небольшой печи в амбаре, а Буяну за такое дело был выдан кусок овчины от старого тулупа.
Мальчишки, набегавшись на горке, после ужина забрались на печь отогреваться и шептаться о своём. Матушка села за шитьё, а отец и Прохор задержались возле горячего самовара, тихо ведя беседу.
Дорогой в артель Прохор рассказал отцу, что есть у них с парнями задумка - разобрать большой кусок старой гати:
- Коли уж управа не думает о тех разбойниках, так надо самим себя оборонять. Мы-то уж наверняка знаем, что становище у них на старой мшаре. Чего ожидать, покуда они и до нас доберутся? Мы и задумали с парнями разобрать настил ветхий. Там горячие ключи, не застыло еще болото. Насыпь, что еще осталась, водою размоет. С болот хода на Березовку не станет, только дорогами, до лютых морозов точно. Так с дороги-то их и ожидать сподручнее.
Поразмыслив, Федот согласился с сыном. И теперь они говорили о том, что поутру пойдут к старосте, соберут мужиков по деревне, с крюками и баграми. Лошадей возьмут, да и растащат старые бревна на гати.
Глава 22.
Поутру отец разбудил Прохора пораньше и оба они направились к дому старосты Гаврилы Ивановича Парунина. Дом его стоял аккурат напротив маленькой деревенской церкви, соседствовал с избою берёзовского батюшки отца Евстафия.
- Доброго здоровья хозяину с хозяюшкой! – приветствовал хозяев Федот, войдя в избу старосты.
За ним, сняв шапку и склонив голову стоял Прохор. Деревенский староста Гаврила Иванович был уже стар, но крепок здоровьем и головою, богатырской его стати не согнули года. Седая голова его возвышалась над многими деревенскими мужиками кое-где и на пол аршина!
Ясные глаза смотрели на гостей прямо и по-доброму. Но Прохор чуть побаивался сурового старика, помня, как тот гонял их ребятишками за шалости.
- Здравствуйте и вы, гости дорогие! Проходите в дом, милости просим! – старик указал рукою на лавку в красном углу.
- Хозяюшка, Прасковья Матвеевна, ставь-ка самовар! – уважительно приказал он своей жене.
Жена его, Прасковья Матвеевна, и к старости не растеряла своей красоты. Несмотря на то, что лицо женщины и покрыли морщинки, но красоту и стать её время не умаливало.
Спустя короткое время гости уже сидели у стола, на белой вышитой скатерти перед ними пыхтел горячий самовар, а в расписной узорной посуде красовались и пироги, и покупные баранки, и мёд.
Прохор, вдыхая душистый пар от чая, слушал речи отца и старосты.
- Гаврило Иваныч, я думаю, покуда морозы не грянули, надобно поторопиться. Разобрать гать там, где болото и зимой крепко не застывает, - говорил Федот старосте, - Молодцы правильно рассудили, ежели у тех и вправду становище на старой мшаре, как разберем гать – ходу оттуда им на Берёзовку не станет – болото в тех местах крепко не промерзает, лёд тонкий, не пройти человеку без гати-то. Даст Бог, убережёт нас это. Теперь зима, им худо на болотах станет, кабы и к нам не заявились.
Долго велась беседа, староста и сам думал про то, чтобы как-то соблюсти Берёзовку от гуляющих по округе лихих людей.
- Правда твоя, Федот Кузьмич. Окромя нас самих, никто за нас не встанет, никакая управа. До Бога высо;ко, до царя далёко. Давай-ка, парня своего пошли за Иваном Окопниковым, пусть сюда его зовет, - сказал староста.
Прохор с готовностью поднялся с лавки и пошёл одевать кожух. Гаврило Иванович одобрительно крякнул и добавил:
- Ты, Прохор Федотыч, ступай-ка еще к Ефрему Агафонову, Кондрату Степанову да к Авдею Яронину. Сказывай им: мол, Гаврило Иваныч кланяется вам, да сей час в гости зовёт. И товарищей своих тоже покличь, уж больно вы шу;стры, ребятки, - староста хитро подмигнул парню.
Спустя пару часов возле черного болота в том месте, где начиналась старая гать, уже горели костры, туда-сюда сновали справные мужики да парни, подводя лошадей покрепче к самому болоту. Привязывали к крепким верёвкам большие кованные крюки, чтобы цеплять бревна. Вездесущие мальчишки вертелись у костров, для них это была забава, каких мало сыщешь зимою в деревне.
Прохор подозвал Федюньку, который нехотя приблизился к брату, подумав, что тот станет прогонять их, чтобы не мешались взрослым. Но Прохор хотел от брата другое:
- Фёдор, ты у нас уже парнище большой. Давай-ка, братко, подсобляй. Видишь, сосна кривая? Влезай, да огляди болото, глазок у тебя зоркий. Коль что приметишь, ты мне тишком скажи, не кричи на всю округу. Ни к чему людей пугать.
Федюнька, обрадованный важным заданием, тихонько подозвал Игнатку и они направились к кривой сосне, а Прохор собрал своих товарищей – Акима, Василия да Гришу.
Мужики да парни, кто мог оторваться от дел, собрались у старой гати. Крепили бревна крюками, тянули лошадьми – работа кипела! Дело спорилось, когда Прохор увидал бегущего к нему Игнатку:
- Проша, Федька сказывает, за вами еще кто-то приглядывает. Он видал человека в белой одёже, он с болот пришёл едва заметной тропой, после с дерева поглядел на вас всех и исчез. Куда ушёл, Федька не углядел.
- А что за человек? Федюнька разглядел? – Прохор забеспокоился, уж не разбойников ли соглядатай.
- Нет, лица не видать. Балахон на голове низкий, не разглядеть. А за спиною лук висит, обмотанный белым чем-то, лентой может либо тряпкою.
- Хорошо, молодцы вы, - успокоился Прохор, - Никому ничего не сказывайте! Пусть Фёдор и дальше смотрит кругом.
Прохор вернулся к Акиму и Василию, тянувшим из болота толстое бревно. Стал присматриваться, кого из парней нет на гати сейчас, на кого можно подумать, что именно он может быть тем незнакомцем. Да только не мог сказать, кого бы из деревенских он мог принять за того лучника.
За раздумьями время летело быстро, и Прохор не заметил, как закончили работу. Большой кусок старой гати был растащен по бревнам, черная болотная вода из промоины забурлила, заполняя ямы и рытвины, оставшиеся от выдернутых из топи брёвен. Скоро возьмет болото в свою власть и этот ненадёжный путь в сердце болот.
Близился вечер, когда Прохор с отцом вернулись с болот. Следом летели неугомонные Федюнька с Игнаткой, все в снегу и сосновых иголках.
Матушка достала из печи чугунок густых наваристых щей и по избе поплыл их заманчивый дух. Семья уже расселась за столом, когда ворота во дворе заскрипели, и в них показался Ефим, ведущий под уздцы рыжего Чубара.
Игнатка и Федюнька, тут же сунувшие носы в окошко, закричали в голос:
- Батюшка, там Ефим приехал!
- Цыть вы, куда раздетые, - прикрикнула мать на ребятишек, готовых уже выскочить на улицу встречать старшего брата.
- Как я подгадал, к столу, - усмехнулся Ефим, поклонившись родителям при входе и крестясь на образа.
После обеда мать усадила мальчишек у окна читать Закон Божий, пригрозив, что если не станут лучше читать, то вместо приходской школы пойдут завтра помогать мельнику таскать мешки с зерном.
Мальчишки, хоть и получили от Ефима по фигурному леденцу, а тут насупили брови, но мать ослушаться не смели – уселись возле окошка и забубнили свой урок.
Взрослые остались за столом, матушка достала из печи варенец, повели тихую беседу.
Ефим привез страшные вести. Разбойники разорили и сожгли небольшое село Луговое, что было южнее Усольской и Берёзовки…
- Мужики-то луговские, хоть и не много их, а ружья достали, как налетели эти душегубцы, да постреляли которых-то. Обозлились они, кого нагнали луговских – всех убили. Хорошо, бабы да дети в лесу прятались, после пришли кто в Усолье, кто в Архангельское – у кого где родня, - рассказывал Ефим.
- Меня староста наш, Осип Иваныч, сюда к Парунину отправил, - продолжил Ефим, - На артели у нас в Усолье мужик один есть. Давеча пришёл ко мне, сказал, что слыхал – налетят вскоре на Усольскую нашу. Скоро ведь жалованье туда привезут раздавать! Я к Парунину еще не ездил, сперва к вам. Батюшка, что скажешь? Позволишь ли мне Катерину с детьми покудова к вам привезти? Не хочу их в землянку охотничью в лес - всякое может статься!
- Что ты, Ефим, привози, не сумлевайся, - нахмурился отец, - Изба большая, места всем хватит!
- Благодарствуй, батюшка! – поклонился отцу Ефим, - А к Парунину меня послал староста вот зачем – просит он сход собрать, да отрядить к нам в Усолье хоть бы дюжину мужиков с ружьями, кто сам пожелает. Ведь ежели что, и наши Берёзовку поедут оборонять, коли такое представится.
- Постой, сынок. Сейчас соберусь, до Парунина вместе пойдем, - сказал отец, - И ты, Прохор, айда с нами тоже, - позвал он и сидевшего на лавке Прохора.
Глава 23.
На следующий после приезда Ефима к старосте Парунину день Берёзовские мужики, кто в силе, собрались и уехали в Усолье. Прихватили с собою ружья, на общем сходе было решено, что они несколько дней простоят в Усольской, охраняя деревню вместе с усольскими мужиками, пока выдадут жалованье работникам торфяной артели.
В числе уехавших в Усолье были Федот Житников, и Иван Окопников, и Кондрат Степанов. Уехали отцы, а на сыновей своих да стариков, под их пригляд, оставили Берёзовку.
На общем сходе все говорили, что сил нет больше терпеть и бездействие Управы, и постоянный страх перед разбойниками, жить в ожидании угрозы, что налетят, пограбят, пожгут, и куда им потом идти зимою.
Потому и было решено, что самые крепкие и умелые мужики взялись защищать себя сами от лихих людей.
В большом доме Житниковых Пелагея Захаровна с Прохором и младшими сыновьями хлопотали, готовясь к приезду гостей. К вечеру ждали, что Ефим привезет своих - Катерину с ребятишками, а сам вернется в Усолье.
Зимнее солнечное утро было чудесным, словно в сказке. С неба, белого как молоко, откуда-то огромными хлопьями медленно спускался снежок, тишь звенела в морозном воздухе. Однако, тревога и смятение витали над Берёзовкой.
Этим самым утром Меланья Фоминична, прозванная в деревне по покойному своему мужу – Михайлихой, хозяевала в своём дворе. Изба её стояла крайней в деревне, у самого леса, изредка она поднимала голову и глядела в сторону тёмного бора, отчего-то беспокоясь.
Тяжко вздохнув, прихватила она поленьев из сараю;шки и ушла в протопленную избу. Едва успела она сложить дрова в подпечье, как в дверь громко и требовательно стукнули.
Не дожидаясь хозяйского отклика, стучавший распахнул двери, впуская в избу белые клубы морозного пара:
- Доброго здоровьичка, хозяин с хозяюшкой, - на своём пороге Михайлиха увидала невысокого роста мужичка, в потёртом кожухе.
- Здравствовать и вам, - ответила старуха.
- Не прогневайся, хозяюшка! Приюти прохожих людей. Идем мы в уезд, работу там справлять. Да устали, замерзли. Позволь передохнуть у тебя, отогреться, а мы уж уплатим тебе, сколь попросишь, - прохожий стоял, снявши старую свою шапку.
- А сколь же вас? – спросила Михайлиха, оглядывая пристальнее гостя, - Из каких мест идёте?
- Идём мы трое, - с готовностью отозвался гость, - И сами мы с Хлупьева хутора. Пожгли его перед Введением Богородицы, - тут он перекрестился на образа в углу, - Мы семьи в Слубском оставили, у сродников, а сами хотим в уезде сработать, да и отстроить дворы заново. Плотники мы, матушка. А где же хозяин твой? Даст ли согласие на постой?
- Хозяин уж почитай десять лет, как на погосте, - тихо ответила Михайлиха, - А на постой чего же не пустить, коли люди вы добрые. Пущу вас в амбар, печь там справная, солома свежая настелена. В избу не пущу, не обессудьте.
- Что же, матушка, воля твоя. А нам и в амбаре ладно будет. Если еще и баню сладишь, так мы тебе приплатим сверху.
Михайлиха с гостем вышли во двор. Там стояли двое мужиков с дорожными мешками на плечах, оба поклонились хозяйке.
- Вот амбар, глядите. Баню истоплю, - строго сказала Михайлиха, - Воду с колодца сами носите, ведра в предбаннике стоят. Столоваться вас не приглашу, а хлеба с молоком дам. Коли что еще надобно, сказывайте сейчас. В деревне много дворов, куда на постой пускают, да столуют получше. Потому сами глядите. За постой с вас ничего не прошу.
- Благодарствуй и на том, матушка. Коли самовар еще справишь после баньки нам, дак век за тебя станем Бога молить за твою доброту! – сказал другой человек, средних годов, с пронзительно холодными черными глазами.
Хозяйка кивнула и молча ушла в избу и стоя у себя в сенях слышала, как гости устраивались в амбаре.
Она сразу смекнула, что никакие это не погорельцы. Уж больно грязны они для семейных-то людей, думала бабка, да и не плотники вовсе. Ни одного инструмента ни у одного нет, даже топора за поясом. Прокопченные дымом, с обветренными лицами мужики. И бросилось в глаза старой женщине то, что двое из пришлых мужиков к третьему обращались не в пример уважительно, а сам он вел себя нахально.
Растопив баню, Михайлиха достала из сундука кусок валдайского мыла, привезенного ей зятем с самой Вятки. Она поняла, что ссориться с пришлыми ей нельзя, иначе можно и голову сложить.
- Готова банька, ступайте сынки, парьтесь. Веники я в предбаннике положила. И вот вам еще, давно у меня лежит, хоть вы попользуетесь с устатку, - протянула она кусок мыла тому, с черными глазами.
- Благодарствуй, матушка, - ответил тот хозяйке.
Растапливая на крыльце самовар, бабка поглядывала на дорогу из деревни – не идет ли кто к ней. Думала, как бы передать старосте Парунину весточку о пришлых, но, как назло, пуста была дорога.
А путники напарившись в бане подобрели. Самый молодой из них подхватил дымящийся самовар и поставил его на дощатый старый стол в амбаре, сами они уселись на лавки возле него. Михайлиха принесла завернутый в чистый рушник каравай хлеба, крынку свежего молока да с пяток крутых яиц:
- Не обессудьте, больше нечем вас потчевать. Завтра поутру щи поставлю, да пирогов налажу. А сегодня уж чем Бог послал.
- Спасибо матушка, садись и ты с нами чаёвничать, - ласково сказал тот, который просился на постой.
Михайлиха присела на край лавки, подвинула гостям молочную крынку и спросила:
- Как же вас звать-величать?
- Меня Пахомом зовут, - ответил тот, кто и просил за всех, - Это – Афанасий Степанович, он у нас голова, а этого молодца Макаром кличут. Как же нам тебя величать, матушка?
- Меланья Фоминична я, - ответила та гостям, - Вы не серчайте на меня, что в амбаре вас приветила, время нонче беспокойное, а я одна дома– дочь с зятем уехали на ярмарку.
Михайлиха нарочно сказала, что дочь с зятем живут с нею, чтобы не умыслили чего худого пришлые люди. Хотя теперь, после бани да в чистых рубахах вроде и не выглядели они, как разбойники.
-Что ты, Меланья Фоминична, нам ли яриться! Сами страшимся! – ответил Пахом и подмигнул товарищам.
Ночью Михайлиха глаз не сомкнула. Задвинула тяжёлый засов на двери, прикрыла ставни на окнах. Полезла в подпол, достала оттуда капусты, горшок простокваши.
Всё думалось ей, как же выйти в деревню до старосты, чтобы не навлечь на себя гнева не простых её постояльцев. За выказываемой простотой заметила она, что оглядываются её гости и на дорогу, ведущую в деревню, да на темнеющий позади дома бор, перемигиваются меж собою. Вот и теперь, выглянув в щелку меж ставен, увидала она в свете бледной луны, что Пахом вовсе и не спит, а сидит дозором на чурбаке возле амбара.
Поставила Меланья Фоминична опару на тесто, зажгла лампадку под образами, да так и просидела на лавке в полудрёме всю ночь, чутко прислушиваясь к каждому шороху во дворе.
Глава 24.
Когда утром постояльцы проснулись, хозяйка уже доставала из печи румяные пироги. На шестке готов был чугунок с мясными щами несмотря на то, что стоял Рождественский пост. Угадала Михайлиха, что гости её не столь набожны, чтобы поститься, хоть и крестились они рьяно на образа на киоте.
- Чем тебе подсобить, хозяюшка? - заглянул в избу Макар, - Дров ли наколоть, али воды принесть, али еще что, так ты сказывай.
- На-ко, угостись сперва, - протянула ему Михайлиха румяный пирожок, - А дрова, так их сперва пилить надобно.
- Так мы можем, матушка! – обрадовался Макар, - Есть ли пила у тебя?
- В сараюшке пила двурушная, - ответила Михайлиха, - Зови сперва товарищей к столу, бери вот чугунок со щами, да смотри не обварись! В амбар айда, покормлю вас. Али они тебе сродники? Молод ты уж больно…
- Пахом мне дядька названный! – ответил Макар, - Сиротой я по дворам побирался, он меня и подобрал. Только ты, матушка, лучше не спрошай у них ни про что.
- Это почему же, милок? – тихо спросила бабка, но Макар только глаза в пол спрятал.
Гости с превеликим удовольствием опростали чугунок щей, заедая пирогами да нахваливая хозяйкину доброту.
После того Меланья занялась своими делами, а гости – Пахом да Макар – взялись за пилу. Заготовленные хозяйкой с осени бревна лежали вдоль старого плетня, вот их-то и пилили на старых козлах постояльцы.
Пахом сыпал шутками да россказнями, но хозяйка все равно приметила, что со двора как-то незаметно пропал куда-то сам Афанасий Степанович. Приметила, но спрашивать не стала, ушла в курятник да в хлева, сама же размышляла какой найти резон, чтобы отпроситься без опаски в деревню.
В обед третий постоялец так и не появился, и Михайлиха видела, что Пахом из-за того ли, а может из-за чего другого нет-нет да хмурит лицо. Поели они с Макаром молча в амбаре, принесли хозяйке пустые горшки да крынку и вновь взялись за работу.
- А что, матушка, девицы-то у вас в Берёзовке есть красивые да хозяйственные? – весело спросил её Пахом, размашисто потягивая на себя пилу.
- Так чай уж, как и везде у нас девицы, - с улыбкой ответила хозяйка, - А тебе почто? Задумал себе невесту присмотреть?
- Зачем себе? У меня вон, парень ходит холостой! Ему бы девицу хорошую, я бы сосватал! Так что?
- Так кто ж за него пойдет, вы же здесь мимоходом, - ответила старуха.
- Так мы и осесть можем, коли нас приветят, - захохотал Пахом, - Я и себе бы какую вдовушку приглядел! А что? Работы не пужаюсь, в хозяйстве всё могу. Да и руки не пусты! Что, Меланья Фоминична скажешь? Есть у вас тут красавицы не сговоренные да не сватаные?
- Дак почитай, что все и сговоренные. Кого еще может и не успели сосватать, так я про то не знаю, - Михайлиха старалась отвечать уклончиво.
Пахом сделал знак Макару, остановил работу и вытер пот со лба. Михайлиха насыпала зерно в кормушку, выпустив птицу на улицу, а Пахом уселся на чурбак.
- Так что ж, скажи мне, в каких дворах у вас девки несговоренные? Да кто из них порезвее? – голос его вдруг сделался суров.
Хозяйка подняла на гостя взор и душа её похолодела – глаза его стали колючими да злыми, хотя и улыбался ей Пахом прежней своей улыбкой.
- Да что же тебе сказать? – развела она руками, - Какую невесту ты для молодца желаешь? Это ведь сваха у нас обыкновенно справляет, а я не сваха.
С другой стороны двора, со стороны леса объявился вдруг Афанасий Степанович, подошел к Макару и что-то ему шепнул. Однако сметливая хозяйка сделала вид, что не приметила того.
- Что ж, гостеньки, пока управляетесь с дровами, я стол вам соберу, - она быстро ушла в избу.
Постояльцы скрылись в амбаре и что-то тихо обсуждали. Вдруг от калитки Михайлиха услышала громкий и нетерпеливый голос Глафиры Мельниковой:
- Тётка Меланья, ты дома?
«Ох, девка-дура! Чёрт тебя не ко времени занёс! Как бы обоим нам не пропасть!» - подумала Михайлиха и бросилась навстречу Глаше.
- Ты чего пришла? Ступай домой немедля! – крикнула она с крыльца Глаше, но та и не думала слушать старуху по-хозяйски вступая во двор.
- К тебе пришла! – гоношилась Глаша, - Застыла вся, пошли в избу, чего меня во дворе держишь?
- Глаша! Постояльцы у меня! – быстро зашептала ей Михайлиха, стоя у калитки подальше от старого амбара и держа Глафиру за руку, - Ступай поскорее отсюда, да скажи про это Парунину!
- Здравствуй, здравствуй! – навстречу Глаше от амбара уже спешил Пахом, и Михайлиха отступила от девушки.
Глафира стояла, хлопая глазами и не понимая того, что ей сказала Меланья, она во все глаза разглядывала чужого мужичка.
- Ты смотри, Макарко, а я только думал тебе невесту приглядеть, а она никак сама и пожаловала! Ох и красота, я такой отродясь не видывал! Как же тебя, девонька, зовут – величают? – Пахом не скупился на красное словцо.
Глаша чуть смутилась, но слова незнакомца елеем пролились.
- Глафирой меня звать. А вы кто же, дяденька?
- А я прохожий, на постое здесь задержался. А вон то сынок мой, Макар.
- Пахом, ты девицу не смущай, - выступила Михайлиха, - Она крестница моя, жених у ей имеется! По делу пришла ко мне, ты не встревай!
Пахом так злобно глянул на хозяйку, что у той чуть не подкосились ноги со страху, но всё же он отступил, давая Глаше пройти в избу.
Михайлиха закрыла дверь, а Глаша, как ни в чем не бывало развязывала шаль, да поглядывала в окно на справного Макара.
- Ты зачем пришла? Что скалишься, али не поняла кто они? Говорила тебе, дуре, ступай отсюда поскорее! – сокрушалась бабка, нарочно громко гремя посудой у печи.
- Ой да что, пустила на постой прохожих, что за дело! Не впервой в Берёзовке такое, что ты всполошилась? – насмешливо ответила Глаша.
- Нешто ты не поняла, не простые это постояльцы! Лихие, ох лихие люди! Одному Богу известно, сколь крови у них на руках! – только и успела прошептать Меланья, как дверь в избу распахнулась.
- Вот что, бабка! Давай-ка, наладь нам чаю! – в избу по-хозяйски вошел Афанасий Степанович, скинув с плеча на лавку старенький тулуп.
- А с тобой, - указал он на Глашу, - Я хочу потолковать! Коли ты умная девка, то и цела-невредима останешься, да еще и награду получишь, коей в жизни своей не видывала.
Вслед за Афанасием в избу вошел и Пахом. Ни тени улыбки не было на лице его, куда исчезла былая его весёлость. Теперь на поясе у него висел внушительного размера нож, еще один Михайлиха приметила за отворотом сапога.
Дрожащими руками налаживала она чай на стол, поглядывая на гостей и Глашу. Макара в избе не было, выглянув в окно, Михайлиха увидала, что тот стоит у калитки, будто на дозоре.
Поняла она, что на волоске теперь от лютой смерти и её жизнь, и Глашина.
Глава 25.
- Как тебя звать? Смотри, лгать мне нельзя! – грозно сказал Глаше Афанасий, уставив на неё холодные глаза.
В то же время Пахом повернулся к хозяйке дома:
- Что глядишь? Я сразу смекнул, что поняла ты кто мы и откуда! Хотел тебе глотку перерезать ночью, да Афанасий запретил! Теперь лучше молчи, не то старые твои кости поверх земли стлеют!
Меланья присела на лавку у печи, руки у неё дрожали, сердце заходилось так, что вот-вот грозило выскочить из груди. А Глаше будто и вовсе всё было ни по чём, без страха глядела она в глаза Афанасию.
- Ты, хозяйка, Пахома не страшись, - сказал Афанасий перепуганной Михайлихе, - Ничего он тебе не сделает, покуда я его, пса, с цепи не спущу.
- Так что, как тебя звать, красавица? - обернулся он к Глаше.
- Глафирой меня звать, - дерзко ответила девушка.
- А скажи мне, Глафира, поди ж ты всех в деревне знаешь, девок да парней молодых?
- Знаю, чего же. Я тут в Берёзовке родилась, всех знаю.
- Вот давай-ка побеседуем с тобою про тутошних, берёзовских… Кто у вас самый знатный охотник, кто с луком пуще всех управляться умеет?
Михайлиха вздрогнула и посмотрела на Глашу, сразу смекнув, к чему клонит этот страшный человек. А Глаша глядела мимо него, куда-то в окно, будто раздумывая.
- А вам-то это по какой такой надобности? – с усмешкой спросила она у Афанасия, но тот смотрел на неё исподлобья, страшно.
- Тебя здесь не расспросы учинять позвали, - злобно сказал Пахом, - Отвечай, что спросили! Иначе… - он щелкнул по ножу на поясе, - Мать родная не распознает!
- Ну-ну, уймись, Пахом. Не пугай гостью, - негромко сказал Афанасий.
- Да у нас, почитай, вся деревня – охотники. Зимой, когда волк лютует, и с ружьём, и с луком могут на зверя пойти, - рассуждала Глаша.
- Ты, девонька, получше подумай. Не думай, я тебя не обману – вот, всё твоё будет, - Афанасий кивнул Пахому и тот достал из-за пазухи тяжело звякнувший кошель.
- Так сразу сказать неможно, - ответила Глаша, - Надо поглядеть мне, поразмыслить… Пустите меня, дяденьки, домой. А после приду снова, тогда и поговорим, кто у нас первый умелец из молодых.
- Ладно, так и уговоримся с тобой, - согласно кивнул Афанасий, - Только гляди, обманешь меня – Пахом тебя под землёю сыщет!
Глаша посмотрела на Афанасия, и Михайлихе показалось, что глаза их стали одинаковы – так волк глядит на своего собрата, волка.
- Что ж, тогда послезавтра утром тебя жду с вестями, - улыбнулся Афанасий Глаше, а та не спеша повязывала свою шаль.
Михайлиха надела старый мужнин кожух и вышла проводить Глашу. Думала, что и Пахом последует за ними, но тот остался в избе с Афанасием. Макара тоже не было видать у калитки.
- Ох, девонька, как же не ко времени ты сегодня пришла, - прошептала Глаше Меланья Фоминична, - Беги, да скажи всё отцу, пусть увезет тебя с деревни, спрячет!
- Вот еще! Уж я-то своего не упущу, - усмехнулась Глаша, - Только мал кошель-то они мне сулят! Я больше с них выжму за то, что они знать хотят!
- Глашка! Да ты в уме ли? – чуть не закричала Меланья, - Да ты поняла ли, кто эти мужики?!
- Как не понять, чай я не дура! – огрызнулась девушка, - И пусть! Золото - оно всегда золото! С ним уеду хоть в саму Вятку!
- Да ты, никак, знаешь того, о ком они спрошают? – еле слышно прошептала бабка, - Ты не вздумай его выдать! Не смоешь грех такой, душу чужую погубишь! И на всех беду накличешь! Молодца того они как найдут – не станет Берёзовки, спалят её дотла!
- Ты меня, старая, учить вздумала? Тоже, гадалка выискалась! Не углядела сама ничего, теперь от зависти сохнешь, что тебе кошель с золотом не достанется? – Глаша нехорошо засмеялась.
Михайлиха оторопела от такой перемены в красивой девушке, как изменил её звериный оскал при мысли о золоте.
- Дура ты, Глашка! Али не знаешь, откуда это золото? Крови на нём людской столько, что ты и не представишь!
- Сама ты дура старая! Я знаю, что мне делать надобно! – огрызнулась Глаша, и выскочила за калитку.
Поняла Михайлиха, что и смысла нет просить Глашу известить о случившемся старосту Берёзовки, чтобы успел он послать весточку стоявшем в Усолье вооруженным мужикам.
- Ступай-ка сюда, Меланья Фоминична, - насмешливо позвал её с крыльца вышедший из избы Афанасий.
Не смея ослушаться, подошла к крыльцу Меланья, зябко кутаясь в старенький мужнин тулуп и тяжело вздыхая.
- Да не вздыхай, не сокрушайся, - рассмеялся Афанасий, - Никто тебя не обидит, покуда я не скажу! А подсобишь нам, так еще и награду получишь! Иди, чего покажу!
Сойдя с крыльца, пошел Афанасий по хрусткому снегу за дом, в огород. Меланья на ватных ногах шла за ним, опустив голову и гадая, сейчас ли наступит кончина, в её же огороде, или охранит её Господь в этот раз. Вспомнила свою ворожбу, да прикусила себе язык – не за эти ли грехи ей теперь такое наказание.
- Гляди-ка, Меланья Фоминична. Гляди да смекай, - Афанасий указал ей в сторону бора.
А в темном бору, за старым развалившимся плетнём Меланьиного огорода горели огни костров. Слышны были голоса людей, бряцанье железа и ржание лошадей.
В бору возле Берёзовки стояли теперь вооруженные люди, и в свете костров Михайлиха видела, как их много.
- Поняла, старая? А теперь ступай, одевайся, да иди к старосте. Сказывай ему так: дескать, Афанасий Степанович кланяется, да зовет его в гости, о деле поговорить. И скажи – за подмогой пусть никого не посылает, коли головы гонца своего на своём же плетне не хочет увидать. Никто не выедет из Берёзовки, и в неё не въедет, коли я не прикажу! Молодцы мои кругом деревню стерегут. Ну, всё ли поняла, Меланья Фоминична?
- Поняла, что не понять, - проговорила Михайлиха и пошла в избу.
- Да смотри, не дури! Жду тебя назад вместе с Паруниным.
Немногим позже вышла Михайлиха со своего двора и направилась на другой край Берёзовки, к дому старосты Гаврилы Парунина.
Молча выслушал её Парунин. Жена его, сидя у печи, тихонько утирала слёзы. Хоть и давно ходило лихо вокруг да около Берёзовки, а все ж таки никто не ждал, что объявится оно вот сейчас, когда и мужиков-защитников и почти не осталось в деревеньке.
- Что ж, Меланья Фоминична, с худой вестью ты нонче к нам пожаловала. Да делать нечего, пожди. Сейчас соберусь, вместе пойдем беду встречать, - пригладив густые седые волосы, сказал староста.
- Ох, Малаша, что же это творится, - всхлипнула хозяйка дома, Прасковья Парунина, - А что же им надобно?
- Да кто же их знает, душегубцев, - ответила Михайлиха, - Спрашивают всё про парней молодых, кто луком да оружием владеет, да про девок. Кто, говорит, у вас тут из девок не сговоренный еще, моим ребятушкам в жёны надобно!
- Ох, лихо, лишенько, - заплакала Прасковья, у которой внучка подрастала и уже заневестилась, - А много ли их, Меланья?
- Как сказать? Я костров на опушке леса много видала, лошади ржут, люди ходят, а сколь там их будет числом, мне то не ведомо. Спрашивать я страшусь, уж больно грозен и Афанасий этот, главный он у них, видимо. А уж Пахом! Душа в пятки уходит, как глаза его вспомню!
Гаврило Иванович, собравшись, обнял жену и сказал ей, строго глядя в заплаканное её лицо:
- Ты о мне слёзы зря не лей! Обойдется всё! Кабы им кровь наша нужна была, они нас ночью всех бы положили, а деревня уже б догорала! Знать, есть у них к нам какая-то надобность! А ты, душа моя, поди к Ефрему Агафонову, да скажи ему – жду мужиков у себя, как можно скорее. Пусть придут к нам, да меня дожидаются. Он знает, что делать.
Прасковья Матвеевна послушно утёрла слёзы, обняла мужа, да после перекрестила его вслед. Проводив мужа и Михайлиху, Прасковья достала из своего сундука старинный дедов кортик. Спрятала его в складках своего платья и надела коротайку, чтобы пойти предупредить соседей, сестру с мужем, дочку свою с зятем и внуками.
Глава 26.
Михайлиха вместе со старостой подошли к её дому. У калитки стоял Макар, переминаясь с ноги на ногу.
- Здравствуй, матушка, - улыбнулся он Михайлихе, но та на него даже не взглянула.
Макар потемнел лицом и поскорее скрылся в амбаре, откуда слышался громкий храп Пахома.
В избе у печи на лавке сидел Афанасий. Глаза его холодно смотрели на вошедшего старосту, он ждал от того приветствия, или другого какого знака. Но Парунин молча стоял у двери и смотрел прямо в глаза человеку.
- Ну, здравствуй, Гаврило Иванович. Думаю, ты и так знаешь кто я таков. Ну, садись к столу. Хозяйка, что же ты не привечаешь гостя? Давай, налаживай самовар.
- Не прогневайся, как тебя величать не знаю, а чаи распивать мне некогда, - тихо и сурово ответил староста, - Сказывай, что вам понадобилось в Берёзовке. Да станем поскорее дело справлять.
Гость усмехнулся, Михайлиха заторопилась, забегала с угощением, а Гаврила Иванович скинул свой тулуп, перекрестился на образа и сел на скамью, сложив перед собою крепкие руки.
- Зови меня Афанасием Степановичем, - сказал гость старосте, - А что у меня с молодцами за дело в Берёзовке – тебя то не касаемо. Ты уже смекнул, что дело ваше незавидное, и перечить мне не надобно? А не то спущу молодцев своих на Берёзовку, по брёвнышку раскатят! Но, покудова станете делать то, что я сам велю, никто вас не тронет. Так вот, слушай. Завтра по-утре ударь в колокол на церковке вашей, собери народ. Да объяви – хочу я удаль вашу поглядеть. Парням вашим да мужикам, кто остался, в грядущее воскресенье устрою состязание – кто лучше на коне держится, кто луком владеет, ножи мечет, да с ружья может стрелять не в пример других метко. Девки ваши, кто не сговоренный еще, да не сосватанный, пусть венки шитые поверх платка наденут. Не вздумайте меня обмануть, да в погреба прятаться, всё я и так про Берёзовку вашу знаю. Поглядеть сам хочу! Ослушаетесь – сгорите все в домах своих, кого молодцы мои не убьют!
- Девки то вам за какой такой надобностью? – староста недобро поглядел на Афанасия, - Али теперь вы девок да баб воюете?
- Смел ты, староста! Да лучше прикуси свой язык – тебе еще людей берёзовских спасать! Героем тут сам поляжешь – так им никому не жить. Делай, как тебе сказано, мне не перечь! Тогда оставим мы Берёзовку в целости, на то тебе моё слово! Всё, ступай, Гаврило Иванович, восвояси, да помни, что с деревни никто живой не выберется, коли замыслишь помощь звать.
- Ты, мать, ужин здесь в избе нам накрой, не скот мы в амбаре вечорять! – обернулся Афанасий к Михайлихе, - А ночевать, так и быть, станем в амбаре, твою к нам доброту поминая.
Сказал так, и вышел на двор.
- Меланья Фоминична, что скажешь? – спросил староста, - Для чего ему девки да парни наши?
- Что тут гадать, - прошептала та, - Молодца они ищут, кто половину банды ихней положил мёртвыми. Сказывают, будто он берёзовский, из наших парней кто-то бьет их нещадно. А девки, кто его, чёрта, разберёт! Может, думает, что тот незнакомец скорее себя явит!
- И я такое думал, что умыслил он это всё, чтобы молодца того найти! А Берёзовке всё одно гореть, не пощадят они никого, как отыщут того, за кем пришли.
- Гаврило Иваныч, я тебе что еще сказать хочу – Глашке Мельниковой он денег посулил, коли вызнает она, да ему доложит, кто тот молодец! Глашка девка алчная, не усовестится. Показалось мне, али и в самом деле так, а только видать знает она, кто тот самый молодец.
- Ладно, поговорю я с Глашей. Коли и вправду замышляет она такое дело – запру в погребе, до времени посидит. Нельзя, чтобы узнал Афанасий про того лучника. Как узнает – пустит огонь по домам.
Рано зимою спускаются на землю сумерки. В морозной сумеречной дымке размашисто шагал Гаврило Парунин к своему дому. Да оглядываясь видал, как множество костров опоясало понизу густой бор за деревней. Еле видные отсюда тени людей, лошадей изредка мелькали под деревьями.
С крыльца навстречу ему бросилась жена, не веря глазам, что вернулся он невредимый. В избе поджидали его те немногие мужики, за кем посылал он свою жену. Тут же, в большом его дворе, не смея незваными пойти в избу на серьёзный разговор, перетаптывались молодые парни - Прохор Житников, Аким Агафонов, Василий Окопников, Григорий Степанов и с ними еще пятеро парней.
- Что же ты, Прасковья Матвеевна, и молодцев в избу не зовёшь? – спросил жену староста.
- Так они сами не идут, сколь ни зову. Тебя ждали. Сказали, коли вскорости не воротишься – тебя пойдут выручать!
- Орлы, что уж сказать! Ну, милости прошу в дом! – посерьёзнело лицо старосты, глядя на парней, - Разговор нынче всех нас касается.
Тишина повисла в избе, когда Гаврило Иванович передал пришедшим всё, что наказал ему Афанасий. Умолчал староста только про Глафиру, думал сам с нею сперва поговорить, и зря девку не позорить.
- Не бывать тому! Чтобы мы на потеху им сами выходили, да девок вели! – закричал Авдей Яронин, прикрыв рукою недавно залеченные раны.
- Ты, Авдей, не горячись! Надобно нам поразмыслить, как и себя и дома наши сохранить. Мало нас, не сможем силой их победить. Кто тот молодец, не смогут они вызнать. В Берёзовке почитай никто о том не знает! Не даром он лицо скрывает, да в тайне от всех свои дела творит. Знать, не дурак, чтобы перед разбойниками себя показывать! – сказал задумчиво старый дед Окопников и вдруг внимательно осмотрел всех молодых парней.
- А что же с девками-то? Неужели так и выведем, как на гулянья? Надобно попрятать по погребам да сараям! - беспокойно сказал старик Конеев, у которого были три внучки на выданье.
- Нельзя в погреба, - сказал Ефрем Агафонов, - Дома сожгут, оглянуться не поспеешь, в погребах тоже все сгорят.
- Почему же он сказал – девки, кто не сговорены, да не сосватаны, - задумчиво произнес староста, - Неужто, сговоренных да сосватанных не тронут? Кто у нас в невестах, да еще не сговорен?
После долгих рассуждений выяснили, что не так и много на деревне девушек, кого еще никто из парней не выбрал себе в невесты. Тут мужики обернулись к сидевшим на лавке парням, молча слушавших разговоры старших.
- Ну что, молодцы, кто еще не сговаривал себе невесту, придется теперь сговорить. Вот, вы сами всё слыхали, кто из девок не сговорён. Сами меж собой решайте, али жребий тяните, кто кого сговорит. Спасайте Берёзовку!
Старшие занялись своими разговорами, думали, есть ли какая возможность тайно послать гонца в Усолье, с известием стоявшим там мужикам.
А парни сбились в кучу и стали держать свой совет. Помолчали сперва, не такой они ждали доли для себя в защите родной деревни, всем хотелось битв да лихих сражений!
- Мы все просто назовёмся, что сговорены и всё, - сказал Аким, - Я думаю, по жребию решить надобно, кто кого вытянет, тот и станет возле той девушкой рядом.
- Ты прав, Аким, - тихо ответил ему Прохор, - Так мы всех охраним. У кого невесты сосватаны да сговорены, те с ними и будут рядом стоять. А остальных мы по жребию разделим, кого кому перед этими иродами охранять.
- Я бы за Глашей хотел выйти. Она же тоже еще не сговорена ни с кем, - сказал Василий Окопников.
- Ладно, - ответил Прохор, - У кого есть еще зазноба на сердце?
Все промолчали, тогда Аким распределил остальных деревенских девушек, обходя Глашу Мельникову, и парни вытягивали имена по очереди. Обошли только Василия – все понимали его чувства к Глафире.
После того Аким подошел к своему отцу и объявил ему о решении парней. Старшие одобрительно покачали головами, не находя другого выхода уберечь людей и деревню, согласились и на такой не надежный способ.
Тем более, что посылать за помощью в Усолье было невозможно, ибо это была верная погибель и для гонца, и для деревни. За неповиновение приказу Афанасия можно было поплатиться головами всех жителей Берёзовки.
Глава 27.
В субботу на деревенском сходе после того, как староста объявил жителям о случившемся, народ гудел, как разъярённый улей. У маленькой церковки собралась Берёзовка, кто остался на свою беду в деревне. Кричали, ругали душегубцев, старики взывали достать палаши с сундуков да прогнать лиходеев.
Да что могут супротив вооруженных душегубцев старики да бабы? Придется выполнять, что велено. Староста Парунин, говорил много и долго, увещевая людей, что если не хотят они положить и себя и детей своих малых, кои беззащитны остались в деревне, то придется делать то, что приказал Афанасий.
- Даст Бог продержимся, и воротятся наши с Усолья, тогда несдобровать им, за всё им вернётся, - сказал отец Евстафий и перекрестился на золоченый купол Берёзовской церкви.
После схода народ угрюмо расходился по своим избам. Только Прохор подзадержался у церкви да всё выглядывал, не проявит ли себя как-то незнакомец. Но было всё как обычно, ни тени не мелькнуло в округе.
Заприметил только Прохор, как после схода подозвал староста Глашу Мельникову и долго стояли они возле церкви, о чем-то говорили. Бледно было при этом Глашино лицо.
Воскресным утром церковный колокол вновь собрал берёзовцев на площади. Невысокий черноглазый человек, одетый в короткий кожух и с галунной перевязью через плечо, сидел на верхней ступени церковной лестницы. Рядом с ним расположилось с дюжину высоких крепких молодцов, вооружённых до самых зубов.
Староста Парунин, находившийся тут с самого рассвета, хмуро наблюдал за тем, как возле мельницы кружат, хохоча и горяча лошадей, еще около трёх дюжин вооружённых всадников. Ярким пламенем пылал старый амбар возле мельницы.
Люди собирались на площади, ни обычного гомона, ни смеха не было слышно в этот день. С ненавистью взирая на вооружённых людей, приходили берёзовцы на невольный сход.
Когда все собрались, черноглазый человек на ступенях церкви поднял вверх руку. Людской ропот стих, и он громко заговорил:
- Вы все уже смекнули, кто мы такие! И вот что вам скажу я – между вами и теми лихими молодцами, - тут он указал на всадников возле мельницы, - Теперь стою только я один! Стоит мне подать знак, и ваши дома будут пылать ярче того амбара, а вы будете смотреть на это уже мёртвыми глазами! А коли вы того не желаете, тогда сделайте, что я вам прикажу.
- Ежели мы сделаем всё, что ты прикажешь, даёшь ли ты слово, что вы уйдёте из Берёзовки, оставив еще невредимой? – громко спросил староста.
- Ты, староста, уж больно дерзок, коли смеешь поперёк меня молвить! – рявкнул Афанасий, - Но уж ладно! Коли я отыщу то, что мне надобно, Берёзовку оставлю в целости!
Народ загудел, старики выкрикивали Афанасию, чтобы ответил, что ему понадобилось от людей, бабы плакали, не зная, чего ожидать от разбойников.
В этой кутерьме Михайлиха незаметно подступила к Глафире, стоявшей рядом со своею матерью. Дёрнув Глашу за рукав, старуха тихо прошептала:
- Я знаю, что ведаешь ты того молодца, кого Афанасий ищет! Так знай, коли скажешь ему, кто его молодцев бил – опосля этого и часа не проживёшь! Пахом тебя зарежет, как гусёнка.
- Отстань, ведьма старая! Сама я знаю, что сказывать! – прошипела в ответ Глаша и отошла.
Меж тем, Афанасий рявкнул так громко, что все голоса разом стихли и над сходом повисла гнетущая тишина.
- Чего вы разгалделись, словно сороки! Не надобны мне ни ваши гроши, ни что другое. Человек я богатый, - усмехнулся разбойник кривой усмешкой, - А потешиться мне охота. Да и молодцам моим наскучила лесная жизнь. Давайте-ка, кто из вас храбрец да умеет с оружием управляться? Выходи вперед.
Толпа снова загудела, но те молодцы, которые были рядом с Афанасием, поднялись со своих мест, и берёзовцы замолчали.
Мужик в старом потёртом тулупе, в котором можно было узнать Пахома, весело рассмеялся и крикнул:
- Да что ж вы так спужались! А ведь мы такие же, как и вы, токма жизня нас не пожалела! А ну-тка, девоньки, вот он я – не стар ишшо, весёлый да добрый! Кто такого жониха не прочь приветить? У меня и избу новую есть на что справить, и хозяйством обзавестись! И работы не боюсь! Ну? Кто есть тут у вас, кого еще не сватали?
Пахом умел расположить к себе, его широкая белозубая улыбка как-то не увязывалась с тем, что он убийца и душегуб.
- А раз так, может и я кому глянусь, - сказал стоящий рядом с ним крепкий молодец, со шрамом на щеке, - А чтобы обиды вам никакой не было, молодцы, кто невесты ваши – вы за руку возьмите, мы на ту и не глянем!
Люди стояли, не шелохнувшись. Матери держали за руку своих дочерей, парни, кто остался в Берёзовке, не отходили от своей семьи.
- А ну! Живо! Делайте, как он сказал! – Афанасий рявкнул так, что со старой берёзы по-за церковью с громким карканьем испуганно поднялась стая ворон.
Не зная, чего ждать дальше, берёзовские парни подходили к девушкам – кто с кем сговорен, а кто уже и сосватан, брали за руки друг друга.
Василий Окопников, краснея и глядя себе под ноги, подошел к Глафире Мельниковой. Она от удивления было чуть отступила от него, но поняв всё, фыркнула и позволила взять её за руку. Её мать, Ефросинья Семёновна, хотела было заорать по своему обыкновению, чтобы не раскатывал губы Васька на её красавицу-дочь! Но, глянув на пристально оглядывающего толпу Афанасия, прикусила язык.
А Глаша и не обращала никакого внимания ни на разбойников, ни на мать, ни даже на подошедшего к ней Василия. Она смотрела куда сквозь толпу направляется Прохор Житников, и сердце её чернело от лютой злости.
Прохор, как и выпал ему жребий, подошёл к стоявшим чуть поодаль от всех старикам Касьяновым. Дед Никифор стоял, опираясь на палку, но глаза его были грозны, смотрел он на Афанасия и не отводил горящего праведной злостью взора. Рядом с ним стояла его жена, Авдотья Петровна и держала за руку приёмыша своего - немую Елизаветку.
Девушка стояла, опустив голову, повязанный по самые глаза платок скрывал её лицо. Когда Прохор подошел к ним, она и головы не повернула, а старая Авдотья спросила Прохора:
- Что ты, Проша?
- Бабушка, покажите ей, - он незаметно указал на девушку, - Что я её за руку возьму и с нею постою рядом, а вы сами с дедом сказывайте, что мы с Елизаветой сговорены, если эти спрашивать станут! Не знаем мы, что им от девок наших понадобилось, всех хотим охранить.
- Проша, дай же Господь тебе за душу твою добрую! – на глазах Авдотьи показались слёзы.
Авдотья тронула за рукав свою приёмную дочку и указала ей глазами на Прохора, после взяла руку девушки и вложила её в широкую Прохорову ладонь. Девушка не противилась, только щеки её чуть налились краской, а Прохор вдруг обнаружил, что зелёные глаза Елизаветы чудо как хороши. И с какой-то весёлой искоркой глянула она на него из-под своего старенького застиранного платка.
Прохор сжал руку девушки покрепче и поднял глаза на стоявшего на ступенях церкви Афанасия, который о чем-то переговаривался с Пахомом.
Прохор оглядел толпу стоявших перед ним берёзовцев.
Неожиданно Прохора будто иглой пронзила догадка. Он знал! Знал, кто мастерски бьет разбойников из диковинного лука короткими стрелами! Знал, кто спас его возле обоза и кто тащил его из чёрной трясины!
Глава 28.
Афанасий хмурился и злился! Ничего ему не помогло, что он так хитро; устроил сегодня на площади. Ни смотрины девок берёзовских, ни то, что он заставил всех, кто по его разумению мог оказаться тем самым, стрелять из лука в мешок с сеном, подвешенный на сосне, да силой меряться с его ребятами! Ни в ком не увидел он той сноровки, того умения, что заставляли его не спать от дум уже которую ночь.
Теперь стоял он перед церковным притвором, и не знал, что делать. Злость затмевала разум, хотелось выхватить свою саблю и порубать эти глядящие на него вовсе без страха людские головы.
- Я же тебе говорил, - негромко сказал ему Пахом, - Всех согнать в церковь да поджечь! Всех разом, и ту собаку бы заодно со всеми, чего гадать, который из них!
- Как ты любишь кровь лить попусту! – ответил Афанасий, - Ужель не понимаешь меня? Я хочу у всех на виду эту сняголовь наказать, чтобы иным не было повадно! Чтобы раззвонили потом по всей губернии, что Афонька Сирый разумом взял, а не токма силою!
- Ладно, чего тут мёрзнуть! – продолжил Афанасий, - Разгоняй сброд, да припугни их чуток. Вон тех парней помните немного, чтоб опуга была. Нечего на меня глазеть! – указал он на двух берёзовских парней, кто покрепче ему показался.
Пахом, будто и в самом деле пёс, которого спустили с цепи, рванулся к тем парням, на кого указал Афанасий. Еще трое последовали за ним, завязалась потасовка. Староста кричал, бабы визжали, люди стали разбегаться с площади! В таком переполохе никто не заметил, как сам Афанасий отправился в сторону дома Михайлихи.
- Благодарствуй, Прохор Федотыч! – жал руку парню старик Касьянов, - Что не оставил нас в такой час!
Сам же Прохор, оглушённый своею догадкой, только и мог, что поклониться в ответ. Не видал он, с какой тяжёлой злобой глядит в их сторону Глаша, которую за руку тащит мать поскорее уйти с площади.
- Проша, Проша! – услыхал парень голос матери, - Скорее пойдем!
Быстро опустела деревенская площадь, попрятались все по избам, запирая засовы. Лихо только ходило по деревенским улицам, да мела белая позёмка.
В доме Житниковых, как и во всех почти домах Берёзовки в тот вечер, хмурились и утирали слёзы женщины, ребятишки притихли на печи. Пелагея Захаровна поила отваром Катерину, которая была на сносях, приговаривая:
- Ничего, Катюша, обойдется всё, ты себя побереги, и дитя своё нерожденное.
Прохор ничего не замечал кругом, все его мысли были заняты одной только думой, что теперь ему наверняка известно, кто тайком бил разбойников. И кто сейчас был на волосок от гибели!
На улице стемнело, занялась метель. Прохор накормил скотину, почистил двор от снега и задумчиво облокотился на плетень. Буян вышел из своей будки и молчком уселся рядом с хозяином, будто понимая, что тот хмурится в раздумьях.
Звонкая тишина висела над Берёзовкой. Казалось, что в этот вечер даже собаки не лаяли во дворах. Далеко за околицей, на опушке леса всё так же горели разбойничьи костры, оттуда до Прохора по морозному воздуху доносился хохот.
Пелагея Захаровна увидела, как решительным шагом вернулся Прохор и избу. Будто бы даже вот так, единочасно, повзрослел её сын.
- Матушка, - тихо сказал ей Прохор, - Матушка, мне нужно уйти. Сейчас. И я не знаю, когда я вернусь.
Прохор смотрел в испуганное лицо матери, видел, как на лежанке на локте приподнялась, услышав его слова, бледная Катерина. Он думал, что матушка сейчас запричитает, схватится за него, прижмет к себе и станет просить не выходить из дома в этот страшный вечер.
- Иди, Проша, - твёрдо, без слёз ответила матушка, - Иди, Бог с тобою! Только прошу, береги свою голову, сынок!
Прохор поднял глаза на мать, и увидал, как она постарела за сегодняшний день. Сердце дрогнуло и потянулось остаться дома, обнять мать, успокоить, но ему нужно было идти!
Теперь уже не скрываясь ни от кого, надел он шерстяной кафтан, поверх светлую льняную рубаху и белую накидку на голову, оглядел домашних:
- Матушка, благослови! –Прохор склонился перед матерью на колени.
- Бог с тобою, сынок! - ответила мать, и осенила сына святым крестом.
Был уже поздний вечер, когда незаметной белою тенью выскользнул Прохор со своего двора и скрылся в метели.
Парень пробирался в тени улиц, направляясь к дому Михайлихи. Он почему-то был уверен, что сегодня должно произойти то, где понадобится его помощь, чтобы спасти Берёзовку.
Вдруг Прохор замер на месте, увидев, что с другой стороны улицы так же пробирается еле заметная в снежной метели фигура. Притаившись за заснеженным кустом, он дождался, пока тень поравняется с ним, и с удивлением узнал в нейГлафиру.
Опасливо поглядывая по сторонам и явно опасаясь быть обнаруженной, Глаша шла тем же самым путём, что и Прохор – она направлялась к дому Михайлихи.
Прохор удивился, что же такое понадобилось девушке в столь поздний час в самом логове Афоньки Сирого. Он незаметно пошёл следом за ней, стараясь не терять её из вида, но и не быть замеченным девушкой.
Густая метель хорошо скрывала его, и Прохор шёл почти след в след за Глашей, когда вдруг услышал голоса – Глаша говорила громко, а вот второй человек отвечал ей тихим голосом. Прохор упал в мягкий снег и подполз чуть не под самые ноги к разговаривающим.
- Я иду к Афанасию сей же час! И скажу ему всё – кто ты есть скажу так и знай! – зло говорила Глаша, - Что, убьешь меня? Я тебя не боюсь! Я ради Прохора на всё готова!
- И даже на то, что всю Берёзовку сожгут? – тихо отвечал ей голос из темноты, - Всех сгонят в церковь, твоих родных, всех! И подожгут!
- Это твоя вина! Они за тобой пришли в Берёзовку, а не за нами! Не остановишь меня, я всё одно пойду! – Глафира злилась всё сильнее.
- Ты мне идешь мстить, но погубишь всех! – был ей тихий ответ, - Ступай домой, завтра всё закончится, и Прохор твой с тобою будет.
- Не будет, не будет, никогда уже не будет! – закричала Глаша, - Всё из-за тебя! Пропади ты!
Глаша бросилась бегом с пригорка по дороге к дому Михайлихи, а едва заметная тень, которая разговаривала с девушкой из-за плетня, неслышно исчезла в метельном сумраке ночи.
Прохор полежал еще немного в снегу, чтобы не выказать себя, а потом поднялся и бегом бросился вслед за Глафирой.
Он понял, она тоже знает, кто скрывает лицо и ловко орудует короткими стрелами! И Глаша идет к Афанасию, чтобы доложить и ему эту тайну.
«Не понимает, глупая, что после этого и ей самой не жить! Убьет её Пахом, не пожалеет! И Афанасий такого позору не стерпит, что так его провели! И уж после никому в деревне не выжить, здесь и лук со стрелами нас не выручит!» – думал Прохор, пробираясь по глубоким сугробам к дому Михайлихи, чтобы подойти ко двору незамеченным, скрывшись за заметенным снегом кустарником под холмом, аккурат у её плетня.
Помня прошлые свои вылазки, он внимательно осмотрел кусты и всё вокруг. На его счастье, метель уже поутихла, только легкий пух еще скользил с черного зимнего неба на землю. Через дорогу, у старой кривой сосны, Прохор заметил дозорного – он стоял, прислонившись к стволу дерева. И Прохор бы не углядел его, кабы не стужа – дозорный, озябнув, переминался с ноги на ногу, глядя на тропу, ведущую к дому Михайлихи. Тропа, теперь занесенная снегопадом, была пуста.
Прохор, обнаружив соглядатая у кривой сосны, незаметно обошел кусты и приблизился к самому двору Михайлихи. За невысоким плетнём, в расчищенном от снега дворе он услышал голоса – это Глафира говорила с хозяйкой дома, Меланьей Фоминичной.
Глава 29.
Глаша, сгорая от злости, душившей её невыносимо, единым духом добежала до дома Михайлихи, не заметив дозорного у кривой сосны, который, узрев её, пропустил дальше по тропке.
Никак не могла она успокоиться от того, что увидела на площади, как Прохор держит за руку это пугало Елизаветку! Как мог Прохор променять её на какую-то юродивую дурочку! Опозорить её, первую красавицу, на всю Берёзовку!
У самой калитки её встретил Макар:
- Ты чего пришла в такой поздний час? Или жить тебе не охота! – парень понизил голос, явно стараясь, чтобы его не услышали во дворе, - Ступай домой поскорее, да боле не показывайся сюда, коли жизнь дорога!
- Тебе чего еще, холуй! Не твоего ума дело, тебя не спросила, куда мне ходить! – ответила ему Глаша, - А мне надобно с Афанасием потолковать, сей же час! А ну, пусти!
Девушка толкнула дюжего парня в плечо, пытаясь пройти во двор, но тот её не впустил:
- Не велено никого пускать! В баню Афанасий Степанович налаживается! Ладно, коли так хочешь, тут стой. Спрошу о тебе у Пахома, надобно ли тебя пустить, или взашей прогнать!
- Ах ты ж! - заругалась на него Глафира, но войти во двор не посмела, топталась у калитки.
Когда Макар скрылся где-то в глубине тёмного двора Михайлихи, из небольшой сараюшки выскочила и сама хозяйка дома. Меланья Фоминична опасливо оглянулась кругом себя, и никого не увидев, кинулась к калитке:
- Глаша, ты чего пришла? Да еще и под самую ночь! Али ума вовсе решилась?! Убьёт тебя этот аспид! Ты глаза его видала? Уходи скорее отсюда! – старуха дрожала в.
- Не твоё дело, ведьма старая! – грубо оборвала её Глафира.
Прохор, сидя в самой середине заснеженного куста, различал и речи девушки, и лицо её в тусклом свете, льющемся из приоткрытых ставен избы. Сердце его стучало от волнения, но он время от времени оглядывался кругом, наученный опытом. Всё кругом него было тихо, лишь вдалеке у кривой сосны так же маячил одинокий дозорный. Метель утихла и теперь только ветер завывал в высоких кронах деревьев за околицей.
- Ты что же, решила золото Афонькино взять? За чужую жизнь выкуп? Пришла доложить ему, кто половину его банды на тот свет отправил?! Ах ты, иуда! Не впрок тебе то золото станется, на чужой крови обретённое! – громко шептала Михайлиха, - Такой грех на душу возьмешь, за всю жизнь не замолишь! Уходи, покудова не поздно, сейчас он вернётся и уже не выйдешь ты отсюда!
- Да замолчи ты, раскаркалась, старая ворона! Сама о своей душе пекись, сколь ты ведьмачишь, тебя черти на том свете давно уж в гости поджидают! – рявкнула Глаша, - Не твоё это дело! И свой резон у меня! Да я за Прохора душу готова продать!
Из натопленной избы Михайлихи, где теперь она уже и не жила хозяйкою, в клубах морозного пара показался Макар и направился к калитке. Михайлиха замолчала и отступила в сторону, крестясь.
- Сейчас придет Афанасий Степанович, послушает, что ты скажешь. Только не тяни долго, сразу говори, чего надобно, коли жизнь тебе дорога, - сказал Макар Глафире и впустил её во двор, а сам встал у калитки, охраняя выход.
Из амбара показался Пахом. Глаза его, колючие, недобрые вперились в Глашу, оглядывая её с ног до головы. Теперь, явив своё обличие, уже не был он похож на того весёлого мужичка, что еще недавно просил постоя у Михайлихи. Звериная злоба проступала и на лице, и во взгляде его.
Осклабился, чёрт, и будто даже облизнулся на девичьи прелести! Прислонился к амбарной двери и стал наблюдать за топтавшейся в ожидании девушкой.
В накинутом поверх тонкой рубахи тулупе показался и сам Афанасий. Лицо его было усталым, хмуро глянул он сперва на Михайлиху, и от его взора она шарахнулась в сторону. После уставил он свои черные глаза на Глафиру и негромко сказал:
- Ну, сказывай, что за надобность у тебя ко мне. Да поскорее, баня у меня готова, устал я нонче.
- Я знаю, кто вас бьёт, скрывая обличие! – выпалила Глаша, дерзко глядя в лицо разбойнику.
Услышав это, Прохор, тайно слушающий разговор из своего укрытия, вздрогнул и нащупал в кармане старый дедов нож. Он не представлял, что же ему делать дальше, как помешать Глафире совершить страшное предательство, и тем самым погубить всех. Кинуться тут же на Афанасия, если Глаша всё же решится сказать - всё, что он и мог придумать.
- Ну, так говори, коли знаешь, - нарочито безразлично ответил девушке Афанасий, а Пахом подался чуть вперед, жадно ловя каждое её слово.
- Ты сперва скажи, что я за то получу? – усмехнулась Глафира, - Обещал ты награду! Так вот знай, я хочу в два раза от того, что ты посулил!
- В два раза? – усмехнулся Афанасий, и нехороший огонёк загорелся в его глазах, - А ты, девка, я гляжу, не дура. Не мало ли, в два-то раза? Может в три? Так я не поскуплюсь! Сказывай, кто он и где сыскать его? Ну?
- А и в три мало будет! – крикнула Глафира, - Сперва покажи награду, а уж потом спрашивай! Вашему брату веры на слово нету!
Афанасий кивнул Макару и тот скрылся в старом амбаре. Не прошло и минуты, как он показался обратно и в руке у него тяжело звякнула небольшая сума. Он раскрыл её прямо перед носом Глафиры, но в руки ей не дал, так и остался держать её у себя, глядя на Афанасия.
- Ну? – грозно спросил тот придвигаясь вплотную к девушке.
Глаша наклонилась к нему и начала что-то тихо шептать ему на ухо. Лицо Афанасия чернело от злости, когда Глаша закончила шептать, вперил он в неё свои страшные глаза, будто стараясь определить, не лжёт ли она.
- Ладно! – погасив свой взор, сказал он отрывисто, - Макарка, давай-ка её ко мне в баню, пусть потешит меня перед своею кончиною! Не пропадать же такой красе! – страшно рассмеялся Афанасий, глядя на Глашу.
- А ты, Пахом, давай ко мне Веньку Сизаря, да быстро! – скомандовал Афанасий, и голос его страшно захрипел в ожидании долгожданной кровавой расправы с тем, кого искал он так долго.
Макар грубо оттолкнул Михайлиху от девушки, та упала в сугроб, а он схватил оторопевшую Глашу, содрал с неё шаль и ухватив за косу потащил к бане.
Прохор приподнялся, вынув нож, и уже сделал шаг из куста, как вдруг просвистела в воздухе стрела. Коротко взмахнув руками, упал на снег Афанасий, брызгая кровью на белое снежное покрывало. В самое сердце вонзилась ему вылетевшая из темноты смерть.
Макар от неожиданности выпустил Глашу. Пахом заревел, как раненый зверь от того, что вторая стрела вонзилась ему в плечо. Он выдернул стрелу и скинул кожух, кинулся со двора туда, с темноту, откуда летели стрелы.
Афанасий уже ничего этого не видел. Мёртвым остекленевшим взором глядел он в черное зимнее небо. На груди его, на белой льняной рубахе широко расползалось кровавое пятно. Макар опустился перед ним на колени и так остался стоять, не замечая ничего кругом себя.
- Вставай, вставай! – Михайлиха схватила Глашу за руку и скорее тащила её за калитку, - Беги скорее отсюда, дура! Беги, что есть силы в ногах! Да старосту поднимай, поднимайте Берёзовку! Теперь нельзя медлить, отомстят они за Афоньку, никого не пощадят! Сказывай Парунину – пусть в лес людей уводит! Скорее!
Глаша же, оттолкнув от себя старуху, схватила суму с деньгами, которую уронил Макар, сунула её себе за пазуху и только после этого бросилась бежать в сторону деревни, увязая в рыхлом снегу.
Прохор, лишь краем глаза заметивший всё это, выскочил из своего укрытия и перепрыгивая через сугробы, побежал туда, где скрылся в темноте Пахом.
Прохор понял, что теперь предстоит схватка не на жизнь, а насмерть! Что не пощадит Пахом того, кто пустил роковую стрелу, избавившую землю от Афоньки Сирого.
Глава 30.
Прохор что есть сил бежал в темноту, стараясь разглядеть следы Пахома на снегу. Хрипло дыша и оглядывая высокие снежные намёты, он боялся потерять эти следы в густеющей темноте.
Позади него, во дворе Михайлихи слышались крики, беготня и ржание лошади. Прохор подумал, что это, наверное, Макар выводит лошадь, чтобы скакать к молодцам, что жгут костры и стоят лагерем на опушке высокого бора.
Скоро налетят лихою ватагой, и если даже Пахом еще не прикончил лучника, то уж эти вихрем пройдут по Берёзовке.
Впереди замаячило что-то тёмное, темнее, чем чернильный ночной мрак, и Прохор узнал полуразвалившийся старый овин у деревенской околицы. Остановившись, он прислушался – ничего не было слышно в ночном безмолвии. Облака чуть рассеялись, показалась тусклая, в синем мареве луна, хоть немного осветившая своим светом всё вокруг.
Тогда он вновь пошёл по следам Пахома, который широкими прыжками пронёсся здесь совсем недавно. Рядом с его следами там и тут Прохор разглядел капли крови.
Внезапно впереди раздался крик, и Прохор быстрее припустил в сторону старого овина – именно оттуда ему и послышался голос, это кричал Пахом.
Выскочив из-за покосившейся стены овина, Прохор увидел, как двое барахтаются в глубоком снегу. Пахом рычал, как раненый медведь, в его крепком кулаке был зажат короткий клинок, который он носил на своём поясе, он норовил воткнуть этот клинок в тело соперника. А тот, кто и был его соперник, упирался в руку Пахома, отбивая другою рукой занесенный для удара кулак.
Прохор разглядел, что на светлой одежде лучника там и тут расползаются кровавые пятна. Он слабел на глазах, а Пахом наседал всё сильнее, не обращая внимания на льющуюся из раны на шее кровь. В то мгновение, когда Прохор обнаружил их, лучнику удалось выбить клинок из руки Пахома, но тот обеими руками ухватил соперника за шею и, громко рыча, принялся изо всех сил его душить. Тот забарахтался в глубоком снегу, пытаясь оторвать от горла руки, железной хваткой вцепившиеся в него.
Прохор быстро смекнул, что к чему и выхватил свой нож. Подскочив со спины к ничего не замечающему в своей дикой злобе Пахому, парень со всей силы ударил Пахома по голове тяжелой рукоятью. От неожиданной боли тот выпустил лучника из рук и повернулся к Прохору. А Прохор не стал ждать и со всей силы ударил противника кулаком в окровавленное лицо.
Словно куль с мукой, свалился Пахом в сугроб без сознания. Прохор не мешкая снял с него ремень и накрепко стянул разбойнику руки, опасаясь, что этот человек, дикой злости которого стоило опасаться, может очнуться. Поэтому, сняв пояс и с себя, Прохор стянул и ноги Пахома.
Лучник без движения лежал на снегу, сжимая в руке короткий клинок Пахома, который он успел выхватить из снега перед самым ударом.
Прохор осторожно приподнял голову лучника, снял с головы балахон с накидкой, закрывающей лицо, и на снег упала русая коса. Длинные ресницы в лунном свете веером обрамляли глаза.
- Елизавета, - негромко позвал Прохор, - Ты слышишь? Это я, Прохор.
Девушка дышала, но не приходила в себя. На льняной рубахе там и тут расплывалась кровь, на белых мужских штанах тоже виднелись отметины от клинка.
- Девка? Ей Богу, девка! – прошамкало из сугроба.
Это пришел в себя Пахом, и смеялся теперь окровавленным ртом, выплевывая выбитые крепким ударом Прохора зубы.
- Молчи! А не то еще получишь! – зло ответил Прохор и поднял на руки девушку, крепко прижав её к груди.
- Парень, развяжи меня! Нам-то с тобой чего делить? Клянусь, не трону ни тебя, ни её. Денег тебе за то дам, много! Уйду и не увидишь меня больше, - сплевывая кровь, весёлым голосом сказал Пахом.
Но уж теперь Прохор знал, кто на самом деле есть этот балагур и весельчак, еще недавно так открыто и даже по-доброму взиравший на берёзовцев со ступеней церкви, стоя чуть позади Афоньки Сирого! Жесткий неистовый зверь, никого не жалеющий на своём пути, алчный до человеческой крови.
- Развяжи, я же тут околею в снегу! Смотри, как у меня кровь хлещет! – попробовал Пахом разжалобить парня, который стоял, глядя на него.
- Да и хорошо, собаке собачья смерть, - негромко ответил ему Прохор и быстро зашагал прочь.
Пахом что-то кричал ему вслед, то просил, то ругался и грозил убить, разорвать на части и его, и всю его семью, но вскоре его крики стали почти не слышны.
Прохор бегом нёсся через сугробы от овина к дому Михайлихи, прижимая к себе бесчувственное тело девушки. В голове его метались мысли, что нужно быстрее предупредить старосту Парунина, потому что Макарка уже добрался до лагеря на опушке, и вот-вот запылает от разбойничьего пламени его родная Берёзовка.
После страшного предательства Глаши Прохор был уверен, что она не пойдет к старосте, как наказывала ей Михайлиха, не поднимет людей в Берёзовке тревожный набат церковного колокола.
Прохор огляделся по сторонам – никого не было возле дома бабки Меланьи, настежь распахнуты двери старого амбара, в конюшне пусто, ставни в избе были плотно закрыты, а посреди двора лежал накрытый рогожею, остывший уже Афанасий.
Толкнув калитку, Прохор вошел во двор и крикнул:
- Тётка Меланья! Это я, Прохор Житников! Помоги мне!
Заскрипел тяжелый засов и дверь избы распахнулась. Перепуганная хозяйка показалась на крыльце, всматриваясь во тьму. Увидев Прохора, она махнула ему рукой:
- Заходи поскорее!
Впустив его в избу, она вновь заперла дверь на тяжелый засов и обернулась:
- Это и есть лучник? – она поднесла лампу к лицу того, кого принёс Прохор, - Ох, Господи помилуй! Девка? Девка, выходит, почитай половину банды чёрту на потеху управила! Ну и дела! Так чья же это?
- Это Елизавета, у Касьяновых живет.
- Немая что ли? Вот тебе и немая! – всплеснула руками бабка Меланья.
- Бабушка, её Пахом сильно поранил, помоги. Я сейчас побегу к Агафонову, пусть сюда к тебе идет, поглядит её раны. И Парунина подниму, сейчас я думаю несдобровать Берёзовке, за Афанасия всех нас положат его товарищи. Глаша то, я думаю, к Парунину не пошла!
- А где сам Пахом? – испуганно спросила Михайлиха.
- Возле старого овина лежит, связал я его. Надеюсь, не выберется. Я его сейчас с собой заберу, отведу к Парунину.
Михайлиха достала из печи горшок с горячей водой, чистые тряпицы и склонилась над Елизаветой, а Прохор вышел во двор.
Прихватив в сенях крепкую веревку, парень глянул на бездыханное тело Афанасия, потом пригляделся к кривой сосне, где раньше стоял дозорный. Он никого там не увидел и испугался, что тот молодец, что стоял в дозоре может освободить Пахома, и уж тогда ни ему, ни Елизавете, ни старой бабушке Меланье – никому не жить.
Глава 31.
Прохор осторожно и быстро пробирался к старому овину. Оглядевшись, он никого не увидел, кроме лежащего без движения на снегу Пахома.
Осторожно он подошел к разбойнику и содрогнулся от увиденного. Пахом лежал в нелепой позе, снег вокруг него был залит кровью. По-видимому, он пытался освободится. В неистовой своей злобе и жажде поквитаться с обидчиками, Пахом старался любой ценой освободиться от пут, плечо его и рука были неестественно вывернуты, он их вывихнул, пытаясь снять стягивающий руки пояс. Он дышал, но был без чувств.
Прохор оторвал полу своей рубахи, приложил тряпку к ране на шее разбойника и взвалил его на плечо.
«Ну, тут уж как Бог управит! Не прогневайся, человече. Коли дозволит тебе Господь дальше жить, то донесу я тебя до лекаря, а уж коли нет, не обессудь», - подумал Прохор.
Когда он уже был возле дома лекаря, услыхал, что на опушке леса, где лагерем стояли молодцы Афоньки, зашумели ружейные выстрелы, кричали люди.
«Кто-то их бьёт! Кто же это?» - беспокойно подумал Прохор.
Ему захотелось бросить бесчувственного злодея в сугроб и кинуться туда, на опушку леса, чтобы уж наверняка не пустить лихих людей в Берёзовку!
Но не смог он бросить человека, пусть даже и душегубца, еле живого замерзать в снегу. Прохор побежал со всех ног во двор Агафоновых, и застучал в дверь.
- Кто здесь? – из избы высунулся сам Ефрем Фомич с ружьём наперевес.
- Это я, Житников Прохор. Дядька Ефрем, у меня тут разбойник раненый, может уже и помер! И еще, девушку нужно спасти, она раненая, у бабушки Михайлихи в дому, надо скорее идти!
- Давай его сюда, - скомандовал Ефрем Фомич, - Акимка, одевайся, седлай мне лошадь скорее! – крикнул он сыну.
- Там их кто-то воюет! Слышите, стреляют! – Прохор указал лекарю в сторону лесной опушки, - Я побежал к старосте! И еще – Афонька убит, нет его, всё!
- Как убит? Кто же его? – высунулся в двери Аким, - А ты откуда знаешь?
- Я сам видал, как он умер, - ответил Прохор, укладывая на лавку пленника, - Во дворе у Михайлихи лежит.
Выбегая со двора Агафоновых, Прохор слышал, как Аким уговаривает отца взять его с собою к Михайлихе.
Совсем уже без сил и запыхавшись вбежал Прохор во двор старосты. В груди всё горело от жажды, парень хватил на ходу снега и застучал в двери дома Паруниных.
Ударил в набат церковный колокол, в домах Берёзовки зажигались огни. Старики, кто покрепче, выходили на улицу, собираясь возле избы старосты.
В это время на опушке леса уже почти стихли выстрелы, еще были слышны кое-где людские крики.
Люди, собравшиеся на площади у церкви, услышали, как со стороны леса скачут в деревню всадники.
Молча собирались оставшиеся защитники Берёзовки, тут и там выставив редкие стволы охотничьих ружей, основным же оружием были вилы да топоры. Прохор стоял с краю, рядом с Василием Окопниковым, и сжимал в руке выдернутый из чурбака во дворе старосты колун.
- Не стреляйте! Слышите? Не стреляйте! – послышался голос с конца улицы, и это был голос Федота Житникова.
- Наши! – закричал Прохор, - Это же наши из Усолья вернулись! Это они там разбойников на опушке били!
- Наши, наши! – закричала толпа берёзовцев, и все ринулись встречать своих.
Большая ватага берёзовских и усольских мужиков въехала на площадь. Некоторые вели с собою лошадей, а после всадников шли связанные люди. Это и были разбойники, которые стояли лагерем на опушке леса.
Из Усольской мужики успели как раз вовремя. На опушке леса в лагере душегубцев седлали лошадей, готовили факелы, чтобы поджечь Берёзовку и отомстить за своего главаря, и уж никак не ожидали, что из темноты ночи налетят на них вооруженные сельчане.
Теперь разбойники стояли посреди маленькой деревенской площади, сгрудившись в кучу и опустив низко головы. Берёзовцы шумной толпою окружили их, выкрикивая ругательства.
- Прохор, ты весь в крови! – закричал Федот, спрыгивая с лошади возле сына, - Где лекарь?!
- Батюшка, я цел, это не моя кровь, а Пахома, который первый помощник был Афанасию. Он теперь связанный, у Агафоновых дома. Там Аким его с ружьем караулит, если тот не помер еще конечно. Уж больно сильно он поранен-то.
- Так а кто же его? Никак ты сам? – обнял Прохора отец.
- Нет, не я. Я ему только в зубы дал, оглушить. Бать, а вы как здесь оказались?
- Так нас упредил кто-то сегодня ночью! – ответил Федот, - Сам я его не видал, он к Ефиму приходил, сказал, что в бору на опушке банда стоит, а сам главарь в дому у Михайлихи! И что под утро они собираются на Берёзовку пал пустить. Мы собрались и сюда, вместе с Усольскими.
Прохор не стал теперь же искать Ефима, чтобы расспросить его, кто же предупредил их, он и так всё понял. Отпросившись у отца, парень направился к дому лекаря. Во дворе его встретил Аким с отцовским ружьём в руках.
- Ну что, жив он? – спросил друга Прохор о раненом Пахоме.
- Да жив! Только, лучше бы помер! Душегуб! Еле говорить может, а ругается на чем свет стоит, какими словами грозит! Страсть! Отец сказал, еле жив он, крови много с него вытекло!
- А где отец-то твой сам?
- У Михайлихи он. Как уехал, еще не ворочался. Постой, ты куда?
- К Михайлихе я. А ты смотри, глаз с него не спускай! Он хитёр, чёрт! Ты не верь, что он слаб. Коли станет чего просить, не слушай его. Только ему нож в руки попадет, считай пропал ты, Аким. Понял ли?
- Понял, - слегка побледнев, ответил Аким и покрепче взялся за ружье.
Прохор быстрым шагом шёл по Берёзовке в сторону дома бабки Меланьи. У церкви стоял староста Парунин с мужиками. Парень услыхал, как они собираются послать гонцов в Уезд с известием, что банда разбойников почти вся повязана и заперта в амбаре. Говорили и про то, что амбар станут охранять караулами до того времени, пока Управа пришлет исправника и конвой.
Прохор увидел отца, стоявшего рядом со старостой, и махнул ему рукою. На улице уже брезжил мутный зимний рассвет, и парень зашагал поскорее к дому Михайлихи. Не ощущая ни усталости, ни холода, он шёл по заснеженной тропе и думал, зачем он идет туда, что хочет сказать Елизавете, о чем расспросить.
На полпути ему навстречу попался и сам лекарь, Ефрем Фомич, верхом на сером мерине:
- А ты куда же, герой, направляешься? – остановив коня спросил лекарь, - Ты и сам, я гляжу весь в крови, давай-ка поворачивай ко мне в дом, я тебя погляжу.
- Благодарствуйте, дядька Ефрем! Я цел-невредим. Это Пахома кровь, пока я его на себе нёс, испачкался. Как там Елизавета? – задал Прохор один - единственный беспокоящий его вопрос.
- Жива твоя красавица, - усмехнулся Ефрем Фомич, - Спас ты её, она сказала. Домой уехала, Меланья свою кобылу ей дала, я проводил до дому её.
- Послушай, Прохор, - лекарь подошел ближе к парню и заговорил тише, - Я тебе вот что хочу сказать. Ты про неё не рассказывай никому в деревне ничего, что это она была. Она сама нас с Михайлихой просила, слово с нас взяла. Мы все ей благодарны быть должны, сохрани и ты всё в тайне. Понял ли?
- И я о том же думал, дядька Ефрем, - ответил ему Прохор, - Что она захочет, то пусть сама и людям расскажет. А коли нет, так это её дело, если захочет все свои дела добрые в тайне держать. Мы то за неё не можем решать.
- Ты в отца с матерью пошёл, ума тебе не занимать, - похлопал его по плечу лекарь, - Ну, ступай домой, мы тут теперь сами управимся. Я за подводой сейчас поеду, свезём мертвеца Афоньку с Меланьиного двора, а то она еле жива от страха сидит. Да и с остальными решим, что делать, а ты отдыхай.
- Да, пойду сейчас. Мне только надобно сходить, недалече тут, - смутился Прохор, но Ефрем Фомич не стал его ни о чем более выспрашивать, только усмехнулся в бороду.
Каждый из них отправился своею дорогой.
Глава 32.
Прохор, направлявшийся к Михайлихе, теперь переменил свой путь и зашагал по засыпанной ночной метелью тропке к дому стариков Касьяновых. Вскоре ему стали попадаться свежие следы лошадиных копыт, и он понял, что это проехала старая лошадь бабки Михайлихи.
Во дворе Касьяновых его встретил сам хозяин – Никифор Иванович, он и держал под уздцы гнедую кобылу и приговаривал:
- Ну, старушка, айда я тебя назад хозяйке уведу, да может и ей самой подмогну чем. А, Прохор Федотыч, входи-входи! – увидал старик подошедшего к плетню парня.
Пока шел, Прохор снял с себя надетую поверх шерстяного камзола светлую рубаху, всю пропитанную кровью Пахома, и теперь, когда сам он немного успокоился, его стал пробирать морозец сквозь лёгкую одежду. Потому он с удовольствием принял приглашение старого хозяина и вместе с ним вошел в протопленную избу.
Навстречу ему вышла хозяйка, Авдотья Петровна:
- Проша, Проша! Хорошо, что ты пришёл сам к нам. А то я уж собиралась к тебе пойти, да только ноги мои старые болят, уж плохо ходят.
Старушка взяла парня за руку и из глаз её потекли крупные слёзы:
- Всю жизнь, сколь её мне еще Господь отмерил, я буду за тебя молиться! Не отблагодарить мне тебя за то, что ты спас нашу Елизаветку от лихих людей! Мне Агафонов всё рассказал! - Авдотья Петровна заплакала навзрыд.
Никифор Иванович обнял жену за плечи и усадил на лавку, а растерянный Прохор так и стоял посреди избы.
- Дедушка, позволь мне с Елизаветой поговорить, - тихо попросил он.
- Ну, как ты с ней поговоришь, коли она тебя не сразумеет? – удивился старик, но головой кивнул, - Ну поди в светёлку к ней.
Прохор прошёл в светлицу, огляделся и диву дался. Матушка его слыла первой мастерицей в округе, но здесь он увидел диковинно расшитые занавеси, и тканые половики с узором.
Девушка встала с лавки, когда увидела, кто вошёл в светёлку. Она была бледна, на шее, прикрытой платком, Прохор разглядел страшные синяки, оставленные руками жестокого Пахома.
Елизавета приложила палец к губам, призывая Прохора не выдавать её, и он согласно кивнул в ответ. Во все глаза он разглядывал девушку, и будто впервые её видел. Золотистая её коса была перекинута через плечо, зелёные глаза настороженно смотрели на парня. Невысокая и ладная, в домашнем сарафане она ничем не отличалась от берёзовских девушек. Разве что хороша она была какой-то особенной красотой, в которой чувствовалась и сила, и гордость.
Тогда возле церкви, Прохор сразу понял, что ловкий лучник, и его спаситель – это она. Взяв её ладонь в свою, он почувствовал на её руке давно загрубевшие мозоли, какие можно заполучить только одним способом – стреляя из лука с тугою тетивой. Уж он-то, Прохор, бывший внуком старого охотника, это знал!
- Я пришёл тебя благодарить за всё, ты столько раз сохранила мне жизнь, - тихо сказал Прохор, - Скажи, чем я тебя могу тебе отплатить?
- Ты уже мене отплатил, - тихо ответила Елизавета, - Вчера, у старого овина. Ежели б ты не поспел, мне бы не сдюжить! Ох и зол он, чёрт Пахом. Много он душ безвинных загубил!
- Елизавета, расскажи мне, Христом Богом молю, как ты их выследила? Да всё расскажи! Я чем хошь тебе поклянусь, никому твоей тайны не открою, - Прохор сел на лавку у окна, и просящими глазами смотрел на девушку.
А та, казалось, сомневалась, стоит ли открываться парню и хмурила брови, от чего лицо её становилось еще милее. Сердце Прохора вдруг дрогнуло и залилось теплом.
- Ладно, расскажу тебе! Только гляди – никому! Узнаю, что болтаешь языком по деревне – утоплю тебя в болоте! – строго поглядела она на Прохора, но глаза её были теплы.
- Не Елизавета я. Меня Лагодой зовут. Отец мой, Яромил Черезов, писарем служил в Верхопольской. Когда Афонька Сирый только еще собирал себе лихую ватагу, мы у деда на хуторе были. Никого не пощадили тогда они. Ни отца с матерью, ни старого деда, ни сестричку мою младшую, Олелю. Я не помню, как выбралась, а вот как у сгоревшей избы стояла – помню. И голоса, лица их – Афоньки и Пахома – тоже помню, сколь ночей мне снились! Дед мой охотником был, меня всему научил. Я долго тогда за Афонькой шла, а потом захворала, потеряла его след, и в Берёзовку попала. Бабушка и дед меня выходили, уж после того я снова начала Афонькино логово искать, на старой мшаре и нашла. Ну, а после ты всё и сам знаешь! К нему подобраться никак не могла – он хитрый, то там, то здесь объявится. В разных деревнях на постое стоял, с псом своим Пахомом. И не достать его – всегда стоит в избе, где дети малые. Думаю, его убью в этом дворе, а после всех его ватага положит мёртвыми. Так и ходила за ним по следам, как за зверем. Поняла, что он Усольскую облюбовал, на неё метит. Да только Пахом понял, что кто-то с Берёзовки его молодцев губит, уговорил Афоньку сперва меня обнаружить, а Берёзовку сжечь, чтоб другим было боязно вставать против них. Здесь его моя стрела и настигла.
- А мужиков кто предупредил, наших да усольских? Тоже ты? – прошептал Прохор.
- Я. Еле выбралась, плотно дозорных они вокруг деревни поставили.
- А отчего мне не сказала? Ведь я бы подсобил тебе!
Лагода смутилась и уставила свои зелёные глаза в окно, на покрытые морозною бахромой ветви старой яблони.
- Жалко было голову твою отчаянную! – ответила она, - Зря я её что ли из болота тянула! Горячий ты, Прохор, а чтобы мимо дозорных пробраться, тишком надо. Ты же как медведь, на гати тебя на всё болото было слыхать!
Прохор смутился. Теперь он и сам понимал, сколько раз он бездумно кидался туда, где стоило мышью пробираться. И тем самым себя мог обнаружить, да зря голову сложить. Если бы не эта тоненькая девушка, с золотою косой ниже пояса и ясными зелёными глазами, которые теперь уже он никогда не сможет позабыть.
- Прохор! Я благодарю тебя, - сказала Лагода, - Ты меня спас, ежели бы ты чуть позже явился тогда, мне бы конец был. Я, когда в Усолье с Берёзовки пробиралась мужиков известить, на дюже здорового дозорного попала, еле отбилась. Ранил он меня, чуть живая до Усолья добралась. Там раны перевязала, да обратно скорее. И когда Афонька свой собачий век закончил моими стараниями, и Пахом меня догнал, сил у меня уж не осталось с ним совладать! Неистовый он в злобе своей, я думала тут и смерть моя пришла!
- Пахом живой, в погребе у Агафонова сидит, ослаб сильно от ран, - смутившись от девичьей похвалы, сказал Прохор, - А остальных, кого на опушке наши взяли, в амбаре у мельницы заперли. Охранять станут, покуда за ними с Уезду конвой не пришлют. Староста гонцов посылает в Управу.
- Пахома шибче стерегите. Он хитрый чёрт, на разные выдумки горазд! – беспокойно сказала Лагода, - Жаль, не нашла его смерть, проклятого!
В светёлку заглянула бабушка Авдотья, и Лагода замолчала, сделав знак Прохору.
- Ну что, Прохор Федотыч, али услыхала она тебя? Айдате-ка к столу, ты же, я гляжу тоже давно уж на ногах!
Прохор и вправду почувствовал зверский голод, вспомнив, что не ел он со вчерашнего дня. Но еще он вспомнил, что и дома он не был давно, матушка вся уже извелась за него. Отказываться от приглашения не хотелось, он хотел еще побыть с девушкой, которая теперь манила его неодолимо.
Когда бабушка ушла к печи, Прохор спросил Лагоду:
- А почто ты бабушке с дедом не откроешься, что слышать и говорить можешь?
- Откроюсь, опосля. Поговорить нам с ними надобно, - смутилась девушка, и Прохор понял, что говорить им нужно без него.
Засобирался он восвояси, поблагодарил бабушку Авдотью, но от трапезы отказался – дескать, матушка ждет, тревожится за него, да и отец воротился, может ему подсобить с чем нужно. Попрощался со стариками Касьяновыми и пошел к калитке, хотя ноги не несли.
- Прохор, - негромко окликнула его с крылечка Лагода, вышедшая проводить гостя, - Помни, что я о Пахоме сказала. И сам его остерегись. Я его знаю, он на смерть готов, лишь бы тебе отомстить.
- Так и тебе тоже, - ответил Прохор, - Ты сама себя побереги, изба у вас на отшибе, мало ли кто из их шайки не попал нашим мужикам в руки.
Лагода улыбнулась и махнула ему рукою на прощанье, и Прохор зашагал в сторону своего дома. Не смотря на зимний морозный день, который окаймлял сизым инеем его ресницы, в душе у парня пели соловьи.
Глава 33.
Прошло время с тех страшных и интересных событий. Берёзовка, да и вся округа, зажила своею обыкновенной жизнью. После того, как староста Парунин отрядил гонцов в Уезд, а разбойников местные мужики по очереди караулили в амбаре возле мельницы, спокойно стало в глухом этом краю.
Слухами полнилась округа, и вновь без боязни стали ездить по лесным дорогам и обозы, и путники. Вскоре прибыл конвой с Уезда, разбойников заковали в кандалы и на подводах увезли. По пути люди выходили поглядеть на бесстыжие их лица, кричали проклятия, вспоминая им, сколько горя они принесли в этот тихий край.
Пахома тоже увезли, под особым охранением. Перед отъездом он балагурил и шутил, рассказывая хмурым охранникам разные истории. Позже, пришло в Берёзовку известие, что помер Пахом в остроге от чахотки, не дожив и до весны. Раны и проведенное в сугробе у овина время не прошли для него даром.
По округе долго еще ходили разные слухи про Афоньку Сирого и его лихую ватагу. Одни говорили, что часть шайки избежала пленения и до сих пор скрывается в дремучих лесах да на болотах. Другие сказывали, что перед пленением и гибелью своего главаря, разбойники сокрыли в лесах несметный клад, спрятав награбленное. Слухи эти рождали большое брожение умов у особенно податливых людей, некоторые, чуть дождавшись весеннего тепла, уходили на поиски с заступами в лес и на болота, едва пробираясь через жуткую топь. Старую мшару на черном болоте изрыли вдоль и поперек, но ничего стоящего так и не нашли.
Небогатая на вести берёзовская жизнь той зимою отметилась еще одним событием, которое отец Евстафий окрестил не иначе как «чудом Божиим» - глухонемая девушка, жившая у бездетных стариков Касьяновых, обрела и речь, и слух. Бабушка Авдотья Касьянова очень тому радовалась, но никак не могла привыкнуть, что названную её дочку зовут теперь не Елизаветой, а диковинным старинным именем – Лагода.
Ранняя в том году Пасха выдалась. Поля только-только освобождались от снежного покрова, воздух был напоен запахами талого снега, влажной земли и прелой прошлогодней травы.
Прохор вёл под уздцы гнедого и шёл по Берёзовке – он только что воротился, ездил с отцом в самую Вятку. Они остановились возле дома Гаврилы Парунина и Федот Кузьмич ушел в дом старосты, а Прохор остался на улице и ждал отца.
Снега темнели, уходили в землю, Прохор вдыхал весенний свежий воздух и приглаживал вороную гриву Гнедко.
- Проша, здравствуй! – раздался позади него ласковый девичий голос.
Парень обернулся – позади него стояла нарядная Глафира. Прохор нахмурился и чуть слышно пробурчал приветствие, но девушка будто того и не заметила. После событий с разбойниками, Глаша долго не показывалась на улицах Берёзовки, потому что многие жители Берёзовки, встречая красавицу, хмурились и отворачивали лицо в сторону, не отвечая на её приветствие. Сама же Глаша стала ходить по деревне с высоко поднятой головой, надменно глядя на прочих, будто так защищаясь от людской молвы.
А бабка Сазониха, как-то раз завидев Глафиру в новой душегрее возле колодца, громко и зло крикнула во весь свой не тихий голос:
- У, иуда! Как тебе на глаза людям показываться не совестно! Тьфу!
После, конечно, Глафириной матерью Ефросиньей Семёновной была учинена грандиозная побранка возле двора Сазонихи. Но всё так и оставалось – люди открыто выговаривали Глафире, доводя её до слёз, называли изменницей, да некоторые еще и плевали вслед.
Теперь вот она стояла перед Прохором, румянец разливался по её красивому лицу, во все глаза она глядела на возмужавшего парня.
- Что же, Проша, и не глядишь на меня? Или я и тебя чем обидела? Так ты не слушай, что про меня молва разносит! Ни в чем я не повинна, это всё Михайлиха распускает, да старухи, кому делать нечего!
Прохор молча гладил коня и не поворачивал лица. Глаша говорила, даже не зная, что стоит лицом к лицу с тем, кто сам воочию видел и её предательство, и её алчность.
- Скоро Светлая Седмица, - продолжала Глафира, - Ты на гулянья придешь? Ты приходи, я тебя буду ждать, слышишь?
Прохор резко обернулся к ней, не зная, как сказать то, что само рвалось наружу с его языка.
- Нет, недосуг мне на гулянки ходить. И ты Глаша меня не жди попусту.
- Так что же, Проша, когда мне сватов от тебя ждать? – Глаша будто и не слышала парня, подошла к нему ближе и положила свою руку на блестящую гриву Гнедко, рядом с рукою Прохора.
- Сватов? – удивился Прохор и отступил от девушки, - Я тебе таковых обещаний не давал, Глаша. Что же ты с меня теперь спрашиваешь?
Глафира побагровела от злости. Резко развернулась, и гордо подняв голову красивой походкой пошла прочь. На самом деле она шла, не видя ничего перед собою от заславших глаза слёз.
Уж никак она не ждала такого отношения от Прохора! Ладно, старухи, прознавшие откуда-то про Афонькин кошель, хотя Михайлиха и божилась самой Глафире, что никому ничего не рассказывала ни про Афонькины посулы, ни про то, что Глаша ему сказала про таинственного лучника, ни про кошель с деньгами. Но Прохор, которого Глаша считала своим женихом, и уже давно представляла их пышную свадьбу! Как он мог так с нею поступить!
Добравшись до дома, Глафира разрыдалась в голос, чем напугала мать. Ефросинья кинулась к дочери, а та кричала, что утопится в речке, как только лёд сойдет. За забором удивлённая тётка Устинья слушала доносившиеся из избы соседей крики и укоризненно качала головою.
Вечером Прохор сидел в раскрытом окне сеновала и глядел, как спускаются на деревню голубоватые весенние сумерки. Едва дождавшись первого весеннего тепла, перебрался он ночевать из душной избы на любимый свой сеновал.
- Проша, ночи еще стылые! Спал бы ты еще в избе, хоть бы до тепла обождал, - тревожилась матушка, - Дедов тулуп старый возьми накрываться!
- Ничего, чай уж не смёрзнет, - усмехался отец и тайком подмигивал жене.
А когда Прохор вышел из избы, обнял муж Пелагею и зашептал:
- На вечорки он что ли бегает, али к зазнобе какой, не держи его. Пора ему уже поженихаться! А мы с тобою видать скоро сватов станем засылать. Знать бы еще, к кому!
Едва только опустился на деревню ночной сумрак, как Прохор тихо спустился с сеновала и неслышной тенью выскользнул со двора. Ноги несли его так быстро, что он и не заметил, как уже оказался у старого, полуразрушенного овина за околицей.
Походил кругом, будто высматривая кого-то, забрался на уцелевшее еще садило, и стал глядеть на простиравшееся под пригорком Василенково поле. Задумался о чем-то своём, улыбаясь каким-то приятным мыслям и светящей ему в лицо полной весенней луне.
Вздрогнул он от того, что к спине его приставили холодное остриё клинка, а над самым ухом раздался шёпот:
- Снова сидишь, ничего кругом себя не слышишь! А коли это бы не я была?
- А кто? Разбойников давно всех споймали! – усмехнулся в ответ Прохор, - Да и кто еще сюда придет, кроме тебя?
Он обернулся и поглядел на стоявшую за ним Лагоду.
- Снова бабушку ослушалась? В мужское платье одеваешься, да ночами бродишь!
Девушка и вправду была одета в мужские штаны, заправленные в мягкие сапоги, и тёмную рубаху, что делало её незаметной в ночной темноте.
- Ладно тебе болтать! – строго сказала девушка, - Давай, доставай лук! Али тут с тобою мне всю ночь возиться!
Прохор достал из-под лежащей в углу старой рогожи лук с диковиною кибитью и вслед за Лагодой спустился с садила. За стеною старого овина, чуть поодаль, стояли два снопа старой соломы, в рост человека, Прохор сам их сладил.
Встав под стену, Прохор принял из руки девушки короткую стрелу, и натянул тугую тетиву.
- Ночью стрелять надобно не так, как при солнце, - сказала ему Лагода, - Смотри, ты вот тут не эдак возьмись, а иначе стрела твоя высо;ко пойдет.
Она легко коснулась руки и плеча Прохора, и от её касаний всего его пробрала дрожь. Стрела полетела мимо соломенного тюфяка, куда-то в поле, парень сокрушённо вздохнул, а Лагода тихо рассмеялась.
- Надо мною смеешься, да? – притворно-сердито проворчал Прохор, - Обещалась меня выучить, а сама смеешься!
- Ты сам давай учись! А не на меня косись! Давай-давай, сади стрелу! Потом тебе же их по полю собирать!
Прохор вздохнул и принял новую стрелу из рук своего строгого и поставистого мастера.
Глава 34.
- Фрося! Фрося, ты дома ли? – раздался во дворе Мельниковых голос соседки Устиньи.
- Дома, дома я, чего кричишь, - недовольно проворчала Ефросинья Мельникова, выглядывая из амбара.
Устинья, почитай что бегом примелась во двор соседки и стала с жаром говорить:
- Сама я видала, сама! Сваха Никиткина к Житниковым пошла нонче! Ей-ей тебе сказываю! – забожилась соседка, - Видать, за Прошку просить сваху позвали! Сговаривать скоро станут, я думаю на Красную горку сговорят!
Ефросинья хоть и не подала виду, а внутри похолодела. Глашка уж который день сидела дома, ревела ревмя, сообщив матери, что Прошка с нею и говорить не хочет. Тогда кого же станут сватать ему родители?
- Фрося, к вам же пойдут, к кому еще им свататься? – заискивающе проговорила Устинья, увидев, как нахмурила лицо соседка, - Я в прошлом годе еще слыхала, мне и сама бабка Никиткина сказывала, что за Прошку Федот хотел твою Глафиру просватать.
- Придут так и придут сваты, - пробурчала в ответ Ефросинья, - Их дело, кого сыну в жены брать! А за Глафирой у меня и без Прошки женихи в очередь стоят! Свояченица моя мне давеча весточку прислала, с Уезда, что спрошают о дочке моей её соседи, богатая семья, справная, для своего парня в жёны! Так я еще может Житниковым и отказ дам в сватовстве!
Зачем она соврала это всё соседке, и сама Ефросинья не знала, просто материнским своим чутьём она поняла, что не к ним во двор на сговор придёт в этот раз сваха Никиткина. И не хотелось ей уронить и себя, и дочку свою в грязь лицом.
Ефросинья знала про кошель, который взяла её дочь у Афоньки Сирого, и не понимала всеобщего осуждения – деньги, они и есть деньги! И тем более, что разбойника убили, и как раз в ту минуту, едва он не успел навредить Глаше. Нет, Ефросинья, конечно, ругала дочку за опрометчивость, что пошла туда без спросу, не подумала про опасность. Но ведь Афонька-то и не собирался отдавать кошель Глафире, она его сама добыла! А кто бы на её месте иначе б сделал?! Да никто! Каждый бы взял деньги себе!
Так размышляла Ефросинья, вспоминая кошель, лежащий теперь в окованном сундуке. И теперь она истово ругалась с каждым, кто смел хотя бы намёком упомянуть то, что деньги в том кошеле – кровавые, политы они людскими слезами, а Глафира пошла к Афоньке, чтобы получить свои «тридцать серебряников» за то, что выдаст разбойнику имя неизвестного лучника.
Про того лучника же чего только и не слыхала Ефросинья от деревенских баб, да от словоохотливой своей соседки. То поговаривали, что вовсе он и не с Берёзовки, а с Усолья, а то сказывали, что он из числа самих тех разбойников был и тайно мстил Афоньке.
Ефросинья спрашивала Глафиру про то, но дочка то ли не знала истинного имени лучника, то ли говорить его даже матери не хотела. В конце концов, Ефросинья решила, что лучник тот – сам Прошка Житников и есть, потому Глаша молчит, и прекратила расспросы.
Однако покоя ей в тот день, после прихода болтушки Устиньи, не стало и вовсе. Надела Ефросинья нарядный платок, да пошла в гости к куме своей Аглае, а кума её жила в аккурат через четыре дома от избы Житниковых.
Не спеша шла Ефросинья по деревне, думала про своё, хмурила брови. Возле избы Житниковых будто замешкалась, задержалась у калитки соседей Никоновых, заговорив с их старой бабушкой.
Дождалась, когда во дворе Житниковых показалась сама хозяйка, и крикнула той через плетень:
- Доброго здоровьичка, Пелагея! – ласково приветствовала Ефросинья ненавистную Палашку.
- Благодарствуй, Ефросинья, и тебе здравствовать, - ответила Пелагея, поставила на землю пустое корыто и подошла к плетню.
- До кумы иду, - сказала Ефросинья только чтобы начать беседу, - Давно её не проведывала. Что, ты уже я гляжу холсты белила?
- Начала выбеливать, - согласно кивнула Пелагея и собралась уже было уйти вглубь двора, но Ефросинья удержала её за рукав, переклонившись через невысокий плетень у рябины.
- А что же, Палаша, я вот спросить хочу, чтобы уж готовой быть. Когда от вашего Прохора дочке моей сватов ждать? Всё же приязнь у них меж собой всегда была. Михаила мы оженили, можно и о Глафире озаботиться.
- Так ведь мы сына не неволим, Фрося. Кого сам себе выбрал в жёны, ту и сосватаем, - мягко ответила Пелагея, стараясь даже голосом не обидеть Ефросинью.
- Это как же так? – взвилась Фрося, - Дочка моя сколь его ждет, другим всем отказ дала! Мы её тоже не неволим, а то давно бы уже в Уезд просватали! А Прошка ваш, и глаз не кажет теперь! Али к другой переметнулся?!
- Да Бог с тобою, Ефросинья Семёновна! – голос Пелагеи вдруг сделался строг, - Прохор дочке вашей обещаний не давал. Да и не гуляли они даже, ни на праздники, ни на вечорки. И мы с Федотом разве вам с Наумом что говорили про то, что Глашу станем сватать? Ты напраслину ни на нас, ни на парня нашего не наводи!
Ефросинья, набравшая уже в грудь побольше воздуха, чтобы громче заругаться, от голоса Пелагеи только обессиленно выдохнула. Никогда она не терялась в словах, а тут вдруг запросились слёзы из глаз, да так, что сдержать нельзя!
- Ну, Пелагея Захаровна, ты не серчай. Прости, коли чем обидела! Да только дочка у меня одна, любимая, сердце за неё болит! Я думала, любовь у них с Прохором, счастья ей желала.
И не дожидаясь ответа, Ефросинья пошла в сторону своего дома, позабыв, что она шла проведать свою куму. Слёзы текли ручьями по её пылающим от стыда щекам. Последними словами ругала она и Палашку с Федотом, и непутёвого их сынка Прошку, и саму себя за то, что пошла к Житниковым!
Оказавшись дома, дала она волю своему норову, от чего света не взвидела и Глафира, на которую и обрушился весь поток материной злости за несбывшееся желание породниться с Житниковыми.
На Красную горку погода выдалась расчудесная. Прохор ходил по двору своему и туда, и сюда, выглядывая изредка на улицу. Как нарочно, медленно тянулось время, и улица была пуста, только куры да гуси ходили вдоль плетней выщипывая едва пробившиеся после зимы зеленые стебельки травы.
- Что, Буянко, вот и весна! – погладил парень своего любимца по лохматому загривку, - Поди ж и тебе гулять охота, всё на улицу глядишь!
Прохор ждал, что с улицы появятся младшие его братья, Федюнька да Игнатка, хотел он послать их кое-чего разведать. Но те, как назло, носились где-то с ребятишками и домой не спешили.
Решив, что надо себя занять делом, время пойдет не в пример скорее, Прохор взялся править колесо на телеге. Скрипнула калитка, громко хохоча, во двор ввалились младшие братья.
- Фёдор, Игнат! Как же я вас жду! Подите сюда, просьба у меня к вам имеется!
- Да вот мы, пришли. Что надобно сделать? – степенно ответил Федюнька.
- Сбегайте к Касьяновым, Христом Богом прошу! Да тишком вызнайте, как там сговор идет! Нет сил терпеть, знать охота, дали согласие дед Никифор да бабушка Авдотья!
Дело в том, что с самого утра еще снарядилась берёзовская сваха Фотинья Никиткина, вместе с братом Прохора, Ефимом, да с его крёстным Тихоном Игнатьевичем, и пошли в дом Касьяновых, сговорить за Прохора Лагоду.
И вот теперь не находил Прохор себе места, так хотел вызнать, что же там, согласна ли сама Лагода и приёмные её родители. Потому и просил младших братьев.
- Не пойдем мы никуда, Проша, - хитро прищурился на брата Федюнька.
- Это от чего же? Али я вас обидел когда? – в отчаянии воскликнул Прохор.
Мальчишки, смеясь, подбежали к старшему брату и повисли на могучих его плечах:
- А то мы сами дурни? И без твоей просьбы знали, что тебе знать захочется! Только оттудова и идём!
- Ну? Что же молчите? – прошептал Прохор.
- Да согласна зазноба твоя! – хохотал Федюнька, - И старики Касьяновы согласны! Дед Никифор словно самовар медный светится от радости, а бабушка плачет!
Выдохнул Прохор. Сдавило горло, будто от слёз, сердце билось в груди горячо и радостно.
«Прав был Ефим! Тепло на сердце и соловьи поют! Как же без того жизнь жить человеку!» - думал Прохор, стараясь унять радостную дрожь.
Гудела новостью Берёзовка, бабы у колодца не смолкая обсуждали, что первый жених Прохор Житников так нежданно просватал пришлую девушку, с загадочным именем «Лагода».
- А девчонка то оказалась красавица писаная! – восклицала румяная Сазониха, - И смотри ж ты, как скрывала свою-то красу – как ни глянешь, всё платок намотан. А я нарочно ходила сватовство поглядеть! Так у неё коса, что твоё золото! И глазищи ясные, зелёные! И голосок обрела, и слух! Вот же как случается! Куда Глашке Мельниковой до неё – как спесь в кружево не ряди, его всё одно видать!
- Прикуси свой язык, змея! – орала подошедшая сзади Ефросинья Мельникова, - За своими гляди получше! А дочку свою я бы за Житникова и так не отдала – не люб он ей!
- Как же! Не люб! – не уступала горластая Сазониха, которая не меньше Ефросиньи любила поскандалить, - Да вся деревня видала, как она за Прохором увивалась!
Долго еще на пол деревни слышалась перебранка двух кумушек, и смех деревенских баб да девок, оказавшихся в тот час у колодца.
Закончится эта история именно так – предстоящей свадьбой Прохора и зеленоглазой Лагоды. Конечно же, жили они после долго и счастливо, сеяли хлеба, растили детей, любили друг друга до конца дней своих.
Глафира же вышла замуж поздно, по меркам того времени, стараниями матери и отца сосватал её вдовец с Архангельского. Мужчина в годах, но хороший, и жену свою молодую любил да баловал. По крайней мере, так Ефросинья говорила бабам у колодца.
Старая-старая быль
© Copyright: Алёна Берндт, 2024
Свидетельство о публикации №224092801816
Свидетельство о публикации №224092801816
Рецензии