Часть 1. Дорога домой.
Глава 1.
- Ну, Степан, бывай здоров. Да впредь не озоруй, коли не хочешь снова к нам сюда вернуться, - говорил Севостьянов, приглаживая пышные свои усы, - Мужик ты неплохой, дак вот и живи, как Бог нам всем велел.
- Благодарствуй, Никанор Андрияныч, - смиренно отвечал смотрителю сутулый плечистый мужик в простой рубахе, опоясанной грубой верёвкой, и с котомкой за плечами, - За всё тебе земной поклон, и супруге твоей, и матушке твоей долгие лета. Авось, да и свидимся когда.
- Не дай Бог нам свидеться, - ответил Севостьянов, - Уходи подальше от сих местов, пропалые они, гиблые. Много люда здесь оседает, кто с острога уходит, а всё обратно норовят попасть, никак им благостно-то не живётся здесь. Видать так прошлое камнем на дно и тянет. Уходи, Степан. В родные места ступай, авось там кто из родичей подмогнёт.
Махнул рукой Степан и зашагал по пыльной дороге прочь, думая о словах смотрителя. Родные места… кому он нужен там теперь, после дюжины годов в остроге, за чужую вину! Да что теперь про это говорить, как сказал ему Севостьянов, когда рубахой-парнем Степан попал в сибирский острог, ежели сюда направили – значит на тебе вина, безвинных здесь не держат.
Сперва дюже горевал Степан, всем и каждому рассказывая про свою невиновность, а пришёл день – смирился. Ежели Господь так управил, что попал он на каторжную работу, значит был за ним какой другой грех. Погас соколиный взор, помутнели глаза, покорно поникли могучие плечи, спина согнулась от ежедневной тяжёлой работы…
И какая-то смута на душе так и норовила убедить Степана, что ничего его не ждёт уже в этой жизни. Но он старался отогнать от себя уныние, шёл по дороге мимо пшеничного поля и любовался взрастающими хлебами, обещающими хороший урожай, и уповал на Бога.
Что ж, рукаст он был смолоду, работы никакой не боялся, авось и сейчас наладит кое-как своё житьё. А идти всё равно некуда, кроме как в родную деревеньку Сосновку, что на севере Вятской губернии находится. Может и вправду кто из родни поможет, да и родительский дом там остался… может и матушка ещё жива, хоть и дюже болела она после кончины отца, доходили до Степана такие весточки, а после и они перестали греть его стылую душу… Но он надеялся на милость Божью, и страшился поверить, что не сможет припасть к натруженным матушкиным ладоням, не попросит прощения.
Далеко идти, долгая дорога, а что поделаешь, убеждал себя Степан, лето только началось, погоды позволяют, где попутно с кем доберётся, где как. Денег у него было немного, да и на том спасибо Севостьянову – помог за Степановы труды, хотя мог бы и не делать такого благодеяния. Смотрителю стоило только приказать, и всё было бы исполнено в лучшем виде! Однако человеком Севостьянов был набожным и честным, потому, когда звал кого из каторжан к себе в работы, всегда денег обещал. Нет, на руки не давал, чтобы у иных не было соблазну на какие грехи! Но вот когда отпускали на свободу, всем долг свой отдавал сполна – что заработал, то и получи.
А Степан плотничал справно, отец сызмальства научил инструментом владеть, да и характеру он был покладистого, доброго. За то не только сам Севостьянов его приветил, но и хозяйка его, Авдотья Ильинична, бывало то монетку какую от себя прибавит, то кусок повкуснее положит. Вот и в дорогу Степану харчей собрала и рубаху новую дала, с красной нитью по вороту, перекрестила его:
- Ну, Степанушко, доброй тебе дороги! Охрани тебя, Святые Архангелы! Ежели что – не обессудь, зла не поминай. А захочешь, так и возвращайся, кров тебе всегда здесь будет.
Поклонившись тогда хозяйке, Степан было подумал, а не остаться ли… плотничать по селам, работы всегда найдётся. Да уж сильно болело сердце по родной стороне. Да и ежечасно видеть стены острога, слышать, как гудит острожный колокол, когда на работы гонят…
Плыли мимо поля, лес тёмною стеной возвышался позади, то и дело вдалеке слышались окрики, когда пастух пас на лугу деревенское стадо. Всё дальше уходил Степан Кузнецов от места, где провёл он столько лет, а казалось – чуть не всю жизнь. Когда стало вечереть, задумался – как ночевать будет? Вот вроде бы и деревня какая-то недалече, а всё же страшно… Каких только баек не рассказывали каторжане, устало развалившись после работы прямо на земле. И о том, как обирают путников дорогой, а то бывает и жизни лишают. Так вот, только свободы отведаешь, как за гроши малые не пожалеют тебя, ибо кому ты нужен, кто искать станется такого человека, что с каторги идёт… чего доброго, неприкаянной душой и отойдёшь на тот свет!
А то и в лесу можно заночевать, костерок развести, отобедать, чем Бог послал, может и спокойней так-то, думалось Степану. Ночи не так чтоб холодные уже, можно и потерпеть. К тому же Авдотья Ильинична, дай ей Господь всякого блага, положила в мешок Степану старую мужнину сермягу. Добротная, ничего, послужит ещё, Степан с теплом в душе вспомнил и самого Севостьянова, и жену его, и ребятишек, Петрушу и Катеньку. Хорошая семья, Степану бы такую… Эх, как бы не судьбина горькая, может и у него бы теперь уже с пяток ребятишек по двору бегали!
Да что теперь горевать, года у него уже не те, чтобы девки в нём жениха увидали. Если вдову какую взять, да только и вдова не пойдёт за душегубца, у которого ни кола, ни двора…
Свернул Степан в лес, решил в деревне не ночевать. Не только боязно, но и непривычно – с людьми то… одному лучше. Он и в остроге держался особняком, дружбы ни с кем не водил, работал да молился усердно, тем его Севостьянов и заприметил, а кабы не он, так и неизвестно, где б теперь был Степан.
Облюбовав удобное место в низинке, достал Степан из мешка новый топор. Любовно провёл рукой по топорищу, тронул острие. Топор он купил в селе, первым делом, когда проводил его Севостьянов и закрыл за Степаном острожные ворота. Добрый инструмент, хорошо послужит, подумал Степан и улыбнулся. Наверное, впервые за много лет.
Нарубив елового лапника, он устроил себе постель под раскидистым высоким деревом, развёл небольшой костерок, хоть и варить ему было нечего, да и не в чем. Немного есть у него харчей, нечего объедаться! Сдвинув брови, Степан отломил кусок ржаного каравая. Он привык обходиться малым, а дорога долгая предстоит, вот и нечего менять своих привычек, думал он, отщипывая кусочки и медленно пережёвывая душистый хлеб. Вот она, воля вольная…
Утром словно кто его в бок толканул, даже почудился звон острожного колокола, от того и подскочил Степан, уронив сермягу на мокрую от росы траву. Нет, не звонит колокол, не кричит бородатый Коровин, ругая каторжан и приказывая пошевеливаться… Тишина разлилась по округе, белый туман стелился в низине, укрывая травы и маленький ручей в овраге.
Немного зябко Степану, и в тоже время хорошо… Лес, тишина, и если хочешь, то ложись обратно на душистую еловую постель, спи, сколь спится! Не пахнет прелой соломой и застарелым потом, свежее утро бодрит и обещает новый день, который не по указке идёт, а сам собою.
Степан раздул угольки под золой, бросил сухого хворосту в огонь, всё веселее как-то, и снова прилёг, обернув плечи грубоватой сермяжной тканью. Можно этак хоть до обеда лежать, думал Степан, никто не погонит, а всё же непривычно, самому не лежится. Надо идти, до парома ещё два дня ходу, потом вниз по реке, а там до большого тракта рукой подать. Вот там уже не заночуешь у первого камня - народ разный идёт да едет, вот где тяжко придётся… И страшно Степану, и радостно от вкуса воли, ведь сколько ждал!
Не смог долго лежать, омылся в студёном ручье да воды набрал с баклагу, хорошей, свежей… почти как дома. Путь веселее пошёл в этот день, хоть к обеду и подвело живот от голода, а останавливаться не хотелось. Ноги гудели в новых сапогах, и чего он придумал в них идти, надо было лапотки справить, и налегке… Эх, может хоть где старенькие раздобудет, а как до дому доберётся, так и сам сработает. Лыко у них в Сосновке знатное, тонкое, но крепкое, самое на лапти!
- Здрав буде, путник! – послушался позади Степана голос под скрип телеги, - Далече путь держишь? А то садись, веселее в беседе-то путь коротать.
Седой как лунь дедок на старой подводе догнал Степана. Такая же старая, словно так же сгорбленная уработанная кобылка тянула пустую подводу, и окружающий мир мало интересовал её. Потухшего глазу не повела на прохожего, только чуть сбавила мерный свой ход, пока Степан запрыгнул на свежее сено, укрывшее подводу, и зашагала дальше, мотая тусклой гривой.
- Благодарствуй, отец, - усевшись рядом с хозяином, сказа Степан, - А то уж ноги занемели шагать.
- Далече путь держишь, путник? Поди ж ты плотник, вона, топорище в мешка торчит.
- Плотник, дедо, умею маленько. Меня Степаном звать, - Степан очень старался говорить весело и дружелюбно, чтобы дед, чего доброго, не вызнал в нём каторжанина, да не ссадил с телеги – кому охота такого спутника…
- А меня дедом Акимом зови, Стёпа, - кивнул дед, - А что, на работы куда подрядился, ежели вон в дорогу собрался?
- Можно и так сказать, - уклончиво ответил Степан и отвёл глаза, лгать деду не хотелось, а сказать правду было боязно, а ну как ссадит с подводы, топай потом пешком.
- Ну и то ладно, - дед, казалось, и сам всё понял, да только вот виду путнику не показал, видать привышный был к такому люду, какого с этих местов много шло в разные стороны, - Ты, Стёпа, там под рогожкой глянь-кась. Квасок там есть, яичок сколь-то бабка моя положила, угостись. Дамно, поди, не едал такого-то…
- Спасибо, дедуль, - ответил Степан, - Только давай уж после вместе и за трапезу. А ты сам-то куда направляешься?
- А я, милок, на пристань еду, сына старшого встречать, на ярмарку в город по надобности ездил. Аль тебе не по пути?
- Как раз по пути, и мне на паром надобно, дедо. А ты не прочь, если я тут у тебя посплю немного, на сенце? Душистое, хорошее, как дома… В сон дюже клонит, сил нет, растрясло.
- Дак поди спи, чего маяться, - кивнул дед, - За поклажу свою не боись, в целости сохраню. Тебе поспать – святое дело… вам, болезным, от зари до зари сколь пришлось…
- Двенадцать годов без малого, дедо, - честно признался Степан, он понял, что дед сразу распознал в нём идущего с каторжной работы человека, - Но ты не боись, я ничего тебе не сделаю худого… не такой я!
- А чего мне бояться, - усмехнулся дед Аким, - Я на своём веку всякого повидал, плохого человека сразу видать. Тама рогожкой накройся да спи, сколь надо. До пристани ещё ходу полторы дни.
Степан умастил под голову свой мешок и стал глядеть в высокое синее небо, по которому плыли вдаль белёсые лёгкие облака. Вот бы так же, беззаботно и просто проплыв по небосводу, оказаться в родной Сосновке…
Глава 2.
Проснулся Степан, когда вечерняя заря уже разлилась по небосводу, окрашивая в ласковые розовые тона воды большого озера, мимо которого медленно топала старенькая кобыла деда Акима. Сам он то и дело клевал носом и отпускал поводья, от чего лошадка, чуя слабость и недогляд, тут же принималась на медленном ходу подхватывать придорожную траву.
- Дедусь, ты никак и сам придремал, - тронул Степан дедов рукав, - Давай, я сяду погонять-то, а? Или может остановимся, вон как у озера-то хорошо. Костерок разведём, у меня вон хлебушка немного есть, перекусим да заночуем до утра.
- А, Стёпа, проснулся? – поднял голову дед Аким, - Чего ж нам под кустом-то спать. Чичас вот доедем до Архангельской, там у меня родичи живут. Тётка Матрёна баньку справит, спать уложит, как люди выспимся. Что, согласен?
- А что ж нет, конечно, согласен. Всё спокойней, чем как заяц под кустом, на каждый шорох просыпаться. Мужики у нас сказывали, много люду лихого сейчас по дорогам-то бродит. Охота ведь живым-невредимым до дому дойти. Спасибо тебе, дедусь, что приветил меня, не спужался.
- А чего! Плохого человека завсегда видать, не думай. Сам вот поживёшь, поймёшь, про что я говорю. Вон, виш, уже и Архангельское видать, за озером то оно и есть.
Тётка Матрёна, дородная румяная женщина, стояла у ворот уперев в бока руки. Только глянув на парнишку лет десяти, она кивнула деду Акиму и пристально рассматривала сидящего в телеге Степана. Парнишка, повинуясь приказующему взгляду, шустро растворил ворота, взял под уздцы кобылку и ввёл её в широкий ухоженный двор. Большой дом возвышался над соседними избами, каменное его основание было сработано на века. Верхняя деревянная часть дома была украшена замысловатой резьбой, и Степан смотрел на это великолепие широко раскрыв глаза. Вот бы и ему так научиться, это же какая красота руками человеческими сработана! Это тебе не топором тесать! Тонкая работа, инструменту требует особого!
- Здравствуй, Матрёна Семёновна, - сказал дед Аким, слезая с телеги и разминая ноги, - Ох, и тряско нынче, тяжела стала дорога! То ли дорога стала худая, то ли кости мои постарели!
- Здравствуй, Аким Игнатьевич! С приездом. А кто это с тобой нынче прибыл к нам?
- Это Степан Кузнецов, попутчик мой. Прошу, хозяюшка, приветь и его, не оставлять же человека за воротами. А по утре мы с ним на паром вместе и двинемся, аккурат за полдень доберёмся, даст Бог.
- Здравствуйте, Матрёна Семёновна…, - тихо сказал Степан, уж больно грозен был у хозяйки вид, и думал он, что не ко двору пришёлся, хозяйка своего сродника ждала, а тут гость…
- Здравствуй, Степан. Ну, гости дорогие, располагайтесь. Сейчас вам Васятка поможет. Василий! Подь сюда, возьми у деда, что тётка прислала! Там поди и вам с Карпушкой гостинцы!
Васятка, весёлый шустрый парнишка тут же завертелся около гостей, засыпая деда Акима вопросами и немного боязливо поглядывая на Степана.
А зря Степан тогда подумал, что не ко двору он тут. И в бане его попарили, и за стол посадили вместе со всеми. Высокий плечистый парень, которого хозяйка уважительно звала Николаем, принёс с улицы большой самовар, и по дому поплыл вкусный, знакомый Степану с самого детства дух. Аж горло прихватило, так затосковало сердце по родному дому, по ушедшим навсегда в далёкое прошлое временам, когда был Стёпушка маленьким и сидел у стола с матушкой и отцом, так же вот подмигивая своему отражению в пузатом боку самовара…
Никто ему никаких вопросов не задавал, не вызнавали кто он и куда направляется. Больше спрашивали деда Акима про родню, про житьё и про цены на ярмарках.
- Степан то у нас уже и носом клюёт, -заметила тётка Матрёна, - Давай-кась, Николаша, проводи человека. Умаялся в дороге, пусть выспится. Я вам в клети постелила, Аким, там отдохнёте.
Подушка пахла сеном и пряной травой, от этого Степану стало благостно и хорошо. Растянулся он на тюфяке, тело после бани и душистого чая разомлело и словно бы растеклось по чистой постели. Он уже было придремал, слыша, как разогнала Матрёна спать детвору, как давала указания Николаю. И уже в полусне услышал он тихий разговор, когда тётка Матрёна говорила деду:
- Ведь каторжанин он, аль ты не понял? А ну как тебя где по голове ахнет да и бросит в канаве….
- Да не болтай, на человека наговаривать – грех это! – отозвался дед, - Надо было бы, так давно бы меня пришиб. Не такой он, ты глянь на него, чего угодно могло быть, а и дураку понятно – не душегубец он. Несчастный человек, как не помочь, Бог с тобою, рази так можно! Да и мне с им спокойней до парому добраться, страшно одному то!
- Ну ладно, сам смотри, ты уж чай не дитя. Обратно как с парнями поедете, в Уезде мне кой-чего прихвати, завтра скажу, чего и сколь надобно.
Заговорили о своём, а Степанов сон куда-то улетел. Лежал он и думал, что теперь вот так всё в его жизни и станется – хоть и видят по нему, что он не душегубец, а всё одно опасаются. Так и станет всю жизнь на своих плечах крест за чужую вину нести…
И вспомнились Степану те времена, когда был он молодым парнем, матушка уже и про невесту с ним не раз заговаривала, а отец усмехался при том. Один Степан у Кузнецовых был сын, так уж Бог управил, что пришлось его матери, Варваре Серафимовне схоронить во младенчестве троих кровиночек, пока дал Господь им за терпение сынка Стёпушку.
Шёл тогда Степан от деда старого, отцова отца, время было уже к вечеру. Дед жил на выселке за речушкой Шышмой, идти к нему хоть и было далеко, а всё же Степан любил и бывать у деда, и путь к нему. Высокие сосны гудели вершинами, ловили ветер своими ветвями и пели свои вечные песни. Ночь уже надвигалась на Сосновку, наползая тёмным краем на лес за селом.
Степан шагал, напевая себе под нос и гоняя босыми ногами шишку, попавшую по пути, как вдруг у самой околицы, за старым гумном он услышал глухие стоны. Бросившись туда, он увидел распластанное на земле тело, от лица осталось кровавое месиво, и от страха Степан не смог различить что же это за человек. По одежде это была женщина, окровавленная рубашка была разорвана, женщина хватала руками землю и страшно стонала…
Степан подхватил женщину, приподнял голову и ощутил под руками горячую кровь, струящуюся по телу и волосам. Подложив под голову раненой свою холщовую суму, Степан пытался руками зажать страшную рану чуть ниже шеи женщины, из неё широкой струёй хлестала кровь.
В отчаянии Степан завертел головой и увидел, что по дальней тропинке по-за полем идут люди с покоса, и он закричал, что есть мочи. Косари бросились на крик, двое мужиков в ужасе уставились на Степана и его залитую чужой кровью рубаху… Подбежавшая за ними следом женщина громко завизжала и без чувств рухнула на траву.
А потом… а не было уже для Степана никакого «потом»! Двенадцать лет каторжных работ за убийство неизвестной женщины, вот что было потом. Не обнял он на прощанье мать, не простился с отцом, Степан словно сошёл с ума от горя и страха. Сначала он пытался дозваться, докричаться, что это не он, что он не мог такое сотворить и женщины этой никогда в жизни не видал, за что ему было убивать?! Но его уже никто не слышал. Так и оказался парень неполных «осьмнадцати» лет отроду в сибирском остроге.
И вот теперь он идёт домой… А что дома? Да если он, дом, неизвестно. То, что отец умер он знал – дошла весточка от матери, переданная с людьми и чудом добравшаяся из их деревушки до Степана. Да и то, благодаря Севостьянову, как уж тут без этого.
Страшно стало Степану, застыла от страха душа. Вот теперь тётка Матрёна как про него говорит? Так и другие люди станут про него думать – душегубец, убивец… Сторониться станут, кто ему поможет – никто! Куда он идёт, к кому, и к чему? Может и права была Авдотья Севостьянова – надо было там и оставаться, работа была, крыша над головой. Сам Никанор Андрияныч к нему по-доброму, по- человечьи относился, уж он то за свою жизнь душегубцев повидал не мало. Сразу Степана и разглядел, что не такой он, не губил чужой жизни. Хотя сам только раз и спросил Степана, после пары рюмок наливки в Престольный праздник:
- Скажи, Степан… как же вышло то так? Поди ж нечайно, не угадал с силой, или как?
- Нет, Никанор Андрияныч, хочешь, Святым Крестом побожусь, не делал я этого…
- Ладно… чем уж мне только не божились тут, а что поделать, я вам не судья, - был ответ Севостьянов и больше они про это не заговаривали, хоть не раз ещё приходил Степан на работы в смотрителево подворье.
В тяжёлых думах заснул Степан, подмастив под голову набитую сеном подушку и решив, что утром повернёт он в обратную сторону, вернётся в Солонцы – небольшую деревеньку, где обосновались бывшие каторжане. Такие, как он сам… И пусть снова будит его по утрам ненавистный острожный колокол, пусть снова серые тучи идут низко, чуть не по самым плечам, редко отпуская на суровую землю солнечный луч.
- Стёпушка, просыпайся, - раздался над ухом Степана ласковый голос деда Акима, - Матрёна завтрек собрала, ужо давай, подымайся. Пораньше выедем, до полудня ещё у парома окажемся. Тем паче Матрёна Гнедого своего даёт, мою-то Зорьку покуда тута оставлю. Стара уж она, а Матрёне заказ большой с Уезду везти буду, вот и выторговал себе коника покрепче, чтобы старушку мою не мучать.
- Дедусь…я вот тут вчера поразмыслил…, - начал было Степан, но дед его остановил.
- Обожди, Стёпушка, давай чуть опосля. Я вот тут лапотки тебе добыл. Несподручно ведь в сапогах-то тебе шагать. Ты сапоги в мешок спрячь, всё же не так приметно! Говорят, на Уездном-то тракте, и после, когда дальше идти, лихих-то людей немало встречается. А у тебя одёжка вроде бы и не приметная… а вот сапоги новёхонькие! В лаптях целее доберёшься!
- Благодарствуй, дедусь! Век за тебя молить Бога буду, - ответил Степан и вдруг передумал в Солонцы возвращаться.
Уж столько пройдено, думал он, сдувая пар с чайного блюдца, и люди ему хорошие встретились, вон дед как за него печётся. А что в Солонцах? Там ведь не такие как сам Степан, без вины на душе, а есть кто за копейку малую людей губил. Нет! Прав Севостьянов, надо уходить с этих гиблых мест! Домой, в родную деревню, авось матушка ещё скрипит, болезная!
Глава 3.
- Вот и паром, добрались, дедо, - объявил Степан деду Акиму, издали завидев блестевшую в низине широкую реку и деревянную пристань на берегу, - Знать, пришла пора расставаться, дедусь…
Степан держал поводья резвого и чуть строптивого Гнедого тётки Матрёны, а дед Аким, развалившись в подводе на сене проспал почитай всю дорогу до реки. Степан правил лошадь, отвыкшая было за столько лет рука снова ощутила то забыло чувство, когда горячится конь, рвётся уйти в сочные травяные луга.
Вот доберётся Степан до дому, справит себе коника, хоть бы и плохонького, а всё же в дому работник, думал он, глядя на проплывающие мимо холмы, и небольшие деревеньки вдалеке от дороги.
- А ты не тужи, что расстанемся! – весело подмигнул ему дед Аким, - Всё у тебя сложится, своя у тебя дорога. Мне вот обратный-то путь долгий будет – за Матрёниным добром в Уезд придётся катиться, это какой круг, да хоть бы и то не одному. Вот сейчас Ивана моего повстречаем, а тебе только утром завтра на паром-то, ещё соскучишься здесь.
Немногим позже остановилась дедова подвода у старого постоялого двора возле самой пристани. Хозяйка двора недовольно смотрела на приезжих из-под руки – дескать, чего тут встали, а во двор нейдут, денег за постой платить не желают! Вона, в колодец полезли, коня поят…
- Ты, Степа, меня чичас послушай, - сказал дед Аким, укладывая в Степанов мешок ржаной каравай, обёрнутое чистой тряпицей сало, сухари в мешке и крутые яйца, - На пароме ни с кем не говори о себе, люди всякие там едут, тебе ни к чему нехорошие-то попутчики. Говорят, кое-кого и не доискались опосля таких-то разговоров! Ушлый народ тут завёлся, нехороший. И потом к ночи-то старайся где-то в деревне оказаться, на постой просись, на сеновал там, или в стогу ночуй, так покойнее будет. До тракту тебе три дня пути, если ночь не идти, то и все пять. Но уж лучше так, ибо болота там нехоженые, топкие, лес на много вёрст – чуть свернул с дороги, да обратно можно и не выйти. Понял?
- Понял, дедо. Спаси тебя Господь, и всех сродников твоих. Тётке Матрёне поклон передай, что харчей дала, и лапти. Всё же и правда, как в них дорога легче кажется!
- На-кось вот, тут немного, но на харчишки какие по пути хватит, - в натруженной ладони деда Акина звякнули монеты.
- Не надо, дедо, благодарствуй! У меня есть деньги, я ведь не какой-то валандай, работу знаю, маленько собрал.
- Получше спрячь, на траты оставь мелкую монету, да и ту никому не показывай, - учил дед, - Ну, коли вертаться надумаешь, милости прошу. Спросишь Решетиловых, тебе каждый путь к нашей избе укажет!
Степану было боязно расставаться с дедом Акимом и дальше отправляться в путь совсем одному, никак не отпускали его эти места, суровая сторона. Но уж коли решил – надо идти!
Встретили с парома Ивана, старшего из сыновей деда Акима, и Степан подивился – та же стать, те же повадки – вот копия отца был тот Иван Акимович, только помоложе да покрепче. Пообедали вместе, Степан помог погрузить на телегу мешки, что привёз на пароме Иван – а было то посевное зерно, что под зиму сеют, специально за ним и ездил Иван за сколько-то вёрст.
Тут и пришла пора прощаться, долго смотрел Степан вслед подводе, которую резво тащил строптивый Гнедко по дороге в уездный город. Дед Аким перекрестил Степана, благословил в путь, всё же и потеплее на душе стало, не так боязно, и подумал Степан, хорошо же всё складывается, может и доведёт его вот эдак-то Господь до родного края.
- Может чарку налить тебе с устатку? – скалилась в улыбке хозяйка постоялого двора, где собирался заночевать Степан, - Знаю я вашего брата, давно поди хорошего-то винца не пробовал, а?
- Благодарствуй, хозяйка, не надо. Мне бы кваску, квасок у тебя хорош, мастерица ты на это дело, - отвечал Степан ласково, чтобы не обидеть хозяйку, да только та недовольно губы поджала, не одобрив отказ гостя от вина.
А Степан видел, как раздобревшие от такого потчевания хозяйки гости чаще открывают сумы да мечут на стол деньги, позванивая о затёртые доски стола, как приносит она им и угощение попроще, да нахваливает шибче. А сама берёт за это подороже, пока хмельной гость и не доглядит.
Степану это не подходяще было, у него каждый грошик, каждая копеечка была потом выстрадана, не на вино да чёрствый пирог он желал её потратить, поэтому и отправился спать, едва поужинав в большой общей комнате постоялого двора.
Долго ворочался он на жёстком, несвежем тюфяке и уговаривал сам себя, что завтра спозаранку речной ветерок освежит лицо, даст надежду на новую счастливую жизнь, к которой идёт Степан. Внизу громыхали посудой, смеялись неугомонные постояльцы, любящие погулять, а Степану уже грезились родные спокойные места. Вот доберётся до дому, и никуда больше не отлучится, навсегда останется там, где отцы-деды землю пахали, хлеба сеяли…
Спозаранку, когда солнышко ещё только озолотило край леса по-над рекой проснулся Степан и первым делом проверил свои вещи, не пропало ли чего. Уж больно хитра хозяйка, черный глаз которой так и шарил по одёже да поклаже постояльцев. Всё оказалось на месте, Степан омылся, надел чистую рубаху, а прошлую забрал у работницы, которой отдавал постирать за денежку, тайком от хозяйки.
- Ты только хозяйке не сказывай, - шептала измученная работой молодая женщина, - Не дозволяет она… чтобы мы, минуя её карман… а мне четверых ма;лых кормить-одевать!
- Не страшись, не скажу, - обещал Степан, - Ты рубаху утром ранёшенько принеси, покуда она не видит.
- Так не просохнет до свету, сырая будет.
- Ничего, я в мешок положу, а на пароме достану, на ветерке просохнет.
- Доброго тебе пути, Степан, Храни тебя Господь от всякого зла, - женщина благодарно приняла медяк от Степана, спрятала под фартук его рубаху и заспешила на двор.
Паром уходил рано, и в тумане, наползающем на пристань с речной широты, зябко позёвывая толпились люди, ожидая, когда паромщики начнут пускать путников. Степан встал чуть в сторонке, не желая ни с кем вступать в разговоры и водить знакомства. И так уж один, какой-то вертлявый и хитро щурившийся, безо всякого дорожного мешка или другой поклажи, подошёл к нему с каким-то пустым вопросом. Степан хмуро буркнул в ответ, что ничего не знает и отошёл в сторону. Доброго бы человека встретить, да идти попутно, тогда бы и не так было боязно в дороге, да как узнать, кто здесь добрый… Он столько годов только и видал, что высокие острожные стены, над которыми сначала поднимается, а после опускается белый день, и люди угрюмо ждут ночи, чтобы хоть на немного дать отдых изломанному работой телу.
Вода скользила мимо бортов, на большом пароме, уходящем вниз по течению полноводной суровой реки, тихо переговаривались люди, ржали лошади, день разгорелся теплом, и разморенные летним зноем пассажиры больше дремали или просто сидели на своей поклаже.
Степан примостился на нешироком деревянном сидении, рядом с бородатым мужиком, беспокойно хватающимся за свой пояс, так, что даже глупому было ясно, где у него зашиты деньги. Потом сидел худой человек в очках на длинном носу, его дорогие саквояжи стояли рядом с ним, он свысока оглядывал народ на пароме и морщил нос. При нём был мальчик лет двенадцати, который испуганно оглядывался по сторонам и постоянно тянул ворот новой рубашки, видно было, что в услужение его отдали совсем недавно, и теперь ему очень хочется забраться в какой-нибудь уголок и оплакать разлуку с родными.
Степану было жаль мальчишку, к тому же этот длинный в очках то и дело гонял его туда-сюда. То отправил узнать, не освободилось ли место там, где не было такого «месива людей», а на добротных скамьях сидели важные господа, и дамы с зонтиками, то приказывал достать что-то из большого баула, стоявшего поодаль.
- Надо же, какая оказия! – ворчал человек в очках, - Это ты, Гаврилка, проворонил всё! А я говорил тебе – беги за билетом пораньше, чтобы попасть вон туда, где господам и место! А ты всё проспал! Вот погоди, доберёмся до дому, скажу Ивану, пусть всыплет тебе для науки!
Гаврилка сжимал зубы и изо всех сил сдерживал слёзы, отправляясь по новому поручению господина в очках. Передохнуть мальчик смог только когда того разморило жарой, он привалился к боку бородатого мужика, который и сам давно похрапывал, очки съехали с носа и повисли на золотой цепке.
Степан видел, как щурится на цепку тот, хитроватый, который его о чём-то спрашивал на берегу, а теперь с весёлым видом прохаживался по парому, раскидывая шутки под хохоток измученных жарой людей.
- Что, Гаврил, устал? – обратился Степан к мальчику, который уселся у его ног и не спускал глаз с поклажи высокого человека в очках, - На-тко, яичко тебе, поешь маленько. Да ты не дичись, я тебе худого не сделаю. И за поклажей вашей посмотрю, не сумлевайся. Поди, сюда присядь, покуда спит этот…
Мальчик недоверчиво глядел на него, но голод и усталость своё взяли, он сел рядом со Степаном и взял из его рук угощение.
- Мамка меня в учение отдала, - пробормотал Гаврилка, жуя яйцо, - А куда деваться, у неё нас семеро, отца зимой в лесу деревом придавило, на Масленицу и помер… А Венедикт Карлович ей и предложил меня, как старшего, забрать в Москву, обучить ремеслу. Папаша-то евойный ма…манифатурой владеет. А сам он к тётушке своей приезжал в наше село, рисовать… пизажи… ну, картины такие.
- Ну, крепись, брат. Ремесло – это тебе пригодится, руки умелые никогда не дадут голодать. Приляг вон, поспи. Я за баулами вашими посмотрю.
- Благодарствуй, дяденька, я маленько прикорну, - пробормотал мальчик, лёг, подложив под щёку свой картуз, и тут же заснул.
Степан встал, чтобы сон не сморил и его, и прошёлся рядом. Подтащил поближе баул этого Венедикта Карловича, при том сердито зыркнул на хитроватого, а тот поспешил замешаться в толпе и не рисковать, видать понял, что Степан разгадал его интерес.
Мерное журчание воды за бортом нагруженного парома угомонило добрую половину его пассажиров. Степан же, привышный спать мало, от темна до первого свету, а то и того меньше, сидел и смотрел на проплывающие мимо деревеньки и сёла… Бабы полоскали бельё на мостках, где-то мальчишки купались голяком и удили рыбу. Широка простёрлась река, от одного края до другого на лодчонке поди и за полдня не доплыть, думал Степан. То ли дело тихая Козойка в его родной Сосновке, в жаркое лето по пояс брод можно перейти. По-за деревней впадает она в Холуницу, и несёт дальше свои воды…
Вздрогнул Степан, чуть было и сам не задремал, а между тем день уже перевалил за полдень, народ загомонил, скоро должна была показаться пристань. Степан тихонько потряс Гаврилку за плечо:
- Эй, малец, проснись-ка. Сейчас вон Венедикт твой заворочается, чтоб не попало тебе, поди-кось, подле него сядь. Вот тебе, спрячь в карман, - Степан сунул в руку мальчика завёрнутую в тряпицу шаньгу тётки Матрёны, - Перехватишь опосля!
Так и вышло, не успел Гаврилка сесть рядом с хозяином, как тот дёрнулся и завертел головой:
- Что я, задремал? А ты… А ты молодец, - похвалил он мальчика, - Смекалистый, что спать-то всем негоже, присмотрел за поклажей нашей! Напомни мне, я тебе в городе за то леденец подарю!
Довольный Гаврилка подмигнул Степану и тот заулыбался в ответ. Спускаясь по скрипучим сходням, Степан махнул на прощание рукой, и Гаврилка скрылся в толпе следом за своим долговязым Венедиктом Карловичем.
А перед Степаном зашумел пугающий город, повозки гремели по каменистым мостовым, и Степан со страхом подумал, как бы ему выбраться поскорее за город, на дорогу до большого тракта. Идти меж полей и лесов ему было куда спокойнее, чем такая толчея… А может и паровозом повезёт проехаться, знать бы ещё – как на него попадают, чтобы в нужное-то место уехать. Выпал Степан из жизни, на дюжину лет, а теперь казалось, что чуть не на всю жизнь и выпал…
Глава 4.
Из города Степан выбирался долго, плутал по узким улочкам, и уже совсем было отчаялся выйти на нужную дорогу. Однако и здесь не обошлось без добрых людей. Присев у колодца на какой-то кривой улочке меж небогатых домов, Степан наполнил водой свою баклагу и посмотрел в вечереющее небо.
«До ночи мне не выбраться видать, то-ли город большой, то ли меня чёрт кругами водит, - думал он, омыв лицо колодезной водой, - Дед Аким говорил, что надо мимо церквы большой, да по прямой… А я где не туда свернул, попробуй теперь, разбери!»
- Что, путник, притомился? – возле него остановился мужик верхом на вороной кобылке, - Дай-кось, и я коника напою, мне ещё три версты пути… Ужо скоро дома буду!
- Мил человек, скажи ради Бога, как мне на дорогу выйти, чтоб на тракт вывела? Где-то я не туды попал…
- А и верно, что не туды, - рассмеялся всадник, и спешился, - Видишь вон в далеке большой дом с ворота;ми? Вот ты перед ним сверни на улочку, да иди до пруда, а от пруда увидишь церковь, иди до неё. Там уже прямая дорога от неё тебя и выведет. Куда ж ты на ночь-то глядя? До тракта далече пешему.
- Да я не спешу, сколь дни надо, столь и пойду, -отозвался Степан, -Спасибо тебе, добрый человек! Доброго тебе пути!
- И тебе помогай Бог! – путник подождал, пока лошадь напьётся, хлопнул её по пыльному боку и заспешил своей дорогой.
Разведав таким образом дорогу, Степан заспешил по указанному всадником пути, он хотел до темна выбраться из города и заночевать где-то в лесу, или на пустующем до жатвы гумне. Ему не хотелось снова вдыхать знакомый запах прелой соломы от тюфяка на постоялом дворе. Подобный тюфяк служил ему постелью долгое время, а сейчас он предпочтёт такому голую землю.
Солнце уже почти село за кромку леса, только краешек ещё разливал по небосводу свои тёплые лучи. Степан уже выбрался из города, и о том, что он идёт верным путём, ему говорили остановившиеся на ночлег подводы. То в постоялом дворе у дороги, а то и простом хозяйском подворье стояли гружёные телеги, рядом расположились на отдых усталые люди.
Возле большого озера, широкой гладью раскинувшегося справа от дороги, редким лагерем расположились те, кто посмелее. Степан приметил, что это были люди крепкого сложения, видимо большой ватагой возвращающиеся либо с ярмарки, либо ещё с какого-то большого торга.
Рядом с такой вот компанией из семи примерно человек он и решил расположиться на отдых, пройдя чуть дальше от стоявших покоем вокруг костра подвод и тихо переговаривающихся между собой людей. Они приметили Степана, разговоры смолкли, все настороженно смотрели, что будет делать пришлый человек.
Степан же разулся, сел на небольшой обрубок бревна, валявшийся на самом берегу, и положил рядом свой мешок. Ноги гудели от долгого пути и жары, уже дававшего себя знать лета, Степан огляделся и убедившись, что густая ракита и высокий камыш скрывают его от посторонних глаз, скинул одёжу и полез в воду. Добыв с самого дна своего мешка тряпицу, он развернул её и осторожно потёр меж мокрых ладоней небольшой кусок душистого мыла. Это ему дала старенькая матушка смотрителя Севостьянова, Аглая Осиповна. Дюже она такое любила – в доме смотрителя она блюла такую чистоту, что ни единая пылинка без её ведома не могла лежать на выскобленном до;желта полу.
- Бери, Степан Фёдорович, вещь это полезная! – говорила старушка, заворачивая мыло в чистый рушник, - А в дороге, так и вовсе без неё неможно. Ты меня, старую, слушай – ежели станешь себя в чистоте блюсти, то и здоровье сохранишь, никакое поветрие к тебе не пристанет. Да и люди на тебя будут смотреть хорошо, и самому будет благостно. Это не в пример зольного щёлока, полезная для здоровья вещь.
Степан и не спорил, с благодарностью брал, что дают и не переставая молился о всех благодетелях, собиравших его по доброте своей на долгую дорогу.
Вода в озере была ещё холодной, летнего тепла было пока мало, но после купания Степан почувствовал, как силы возвращаются к нему, озябшее тело словно иголками покалывало, унимая усталость в ногах. Облачившись в чистую рубаху, он развесил на ветках постиранную в надежде, что к утру она высохнет на свежем ветерке. В остроге он никак не мог привыкнуть именно к этому – к грязной одежде и редкой возможности её постирать, потому теперь с наслаждением вдыхал аромат мыла, исходивший от него.
Достав скудный свой паёк, он собрался было перекусить, да и устраиваться спать, подложив на траву свою сермягу, как вдруг кусты зашуршали, Степан вздрогнул и поднялся на ноги. Перед ним из спустившегося на озеро сумрака показался человек в светлой полотняной рубахе:
- Здрав буде, человек добрый, - сказал незнакомец, - Прости, что я незван к тебе…. Мы тут с мужиками с базару вертаемся, костерок у нас, похлёбка… пойдём к нам?
- И тебе здравствовать, - ответил Степан, пристально разглядывая незнакомца, идти было боязно, но и отказаться не хотелось, - Да что вас беспокоить, я уж сам тут обустроился, заночую. До тракта я иду по своей надобности, не по пути с вами, в обратную считай сторону.
- Пойдём, так ведь и тебе, и нам покойнее будет… старшой у нас говорит – что там один человек, в компании-то всем лучше…
Степан понял - ему беспокойно, кто бы его, одинокого путника не обидел, а им, что с выручкой возвращаются домой, тоже страшно – чего он там задумал, сидит один в кустах. А ну как тать какой?!
- И правда, ватагой-то не так и страшно ночевать, - кивнул Степан, - Сейчас иду, соберу только свой скарб маленько… рубаху вон повесил сушить.
- У огня скорей высохнет, - посоветовал незнакомец, - И на соломе спать, всё не на голой земле.
Степан собрал пожитки и через кусты пошёл вслед за незнакомцем, который при свете костра оказался молодым парнем лет семнадцати. У костра сидели трое бородатых мужиков, ещё люди спали кто на телеге, кто под нею. Трое тихо переговаривались под треск костра, а увидев Степана замолкли сперва, и один, видимо старший, сказал:
- Здравствуй, человек добрый. Садись к нам, повечоряем чем Бог послал. Как тебя величать? Я – Илия Федотыч Миронов, это сыновья мои, а там братко мой, да сродник Антип. Вон и спутник наш, тоже идёт попутно на паром, Захаром назвался.
- Степан Фёдорович я, - ответил Степан, - Благодарствуйте, люди добрые, - он присел у костра и обвёл присутствующих взглядом.
В том, кого назвали Захаром, он в неприятным удивлением и даже некоторым страхом признал того, хитроватого, с парома. Он и теперь сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к высокому вязу, и прищурившись смотрел на Степана.
Не понравился Степану его взгляд, да что скажешь – самого позвали вроде как бы «в гости», а как известно со своим уставом в чужой-то монастырь не ходят! Только зачем же этот Захар идёт в обратную-то сторону, если он давеча со Степаном на одном пароме в этот городок и прибыл…
Степану дали миску с кашей, повеяло мясным духом, и он с трудом сдержался, чтобы не начать быстро, как привык за последние года, орудовать ложкой. Ел медленно и степенно, с удовольствием ощущая, как силы наливают тело, а от сытой еды начинает клонить в сон.
Но только беспокойно было Степану, как ни клонилась голова прилечь на посланную рогожу, а крепился. Дождался, когда все затихли. Сыновья Илии Федотыча давно посапывали, раскинув руки в стороны, последним улёгся спиной к костру и ровно задышал этот самый Захар. У костра остался сам один Илия Федотыч, ковыряя длинной полкой сыплющие искрами головни.
Тогда-то и поднялся тихо Степан, взял ковшик, будто бы воды попить, а сам всё смотрел, не повернётся ли Захар, не подымет ли голову, чутко уловив его замыслы. Но тот спал, вздрагивая во сне от беспокойных сновидений.
Тогда Степан тихо подошёл к удивлённо воззрившемуся на него Илие Федотычу, присел рядом на корточки и поманил того, дескать, склонись послушать.
- Ты, Илия Федотыч, не спи. И ребятам своим накажи, коли есть у вас что ценное, берегитесь. Не стану я напраслину наводить – сам ничего не знаю толком, но вот этого человека, которого ты Захаром назвал, я нонче днём на пароме видал – он со мной с уезда прибыл сюда. Не знаю, что он за человек и чем промышляет, а не понравился он мне – уж больно хитро он присматривался к чужой-то поклаже. Может всё это и блажится мне, может это я уж так… пуганая ворона куста боится, а всё же…
- Спаси тебя Бог, Степан, - прошептал в ответ Миронов, - Правильно ты рассудил – сказать мне это. Бережёного-то Бог бережёт. Хоть и не велико наше богатство, а всё же потом заработано, с неба нам не упало! Поди, ложись, тебе ещё долгий путь пешком-то, выспись. Не сумлевайся, не засну, всё постерегу. Да и ружьишко у меня на телеге от такого-то люда припрятано!
Степан лёг на рогожку, примостил свой мешок под голову и накрывшись сермягой закрыл глаза. Хоть непокойно было, а всё же вера этому Миронову крепка была – Степану чего опасаться, у него всего-то и есть что узелок с денежкой в сапоге, а у тех – они с базара не с пустой сумой едут.
Густой словно сметана туман наползал на берег с глади озера. Заря только занялась на востоке, а Степан открыл глаза, по привычке ожидая звона острожного колокола. Это сколь же он будет привыкать, что не стоит больше строгий смотритель над ним, и можно бы соснуть ещё до рассвета…
Костёр горел справно, тепло разливалось по поляне, отгоняя утреннюю прохладу. У костра на бревне рядом с Мироновым сидел его сын, тот самый юноша, что привёл Степана вчера к ним. В котелке булькала каша, на чистом льняном рушнике крупными ломтями был порезан ржаной каравай.
- Иди, Степан Фёдорович, к нас, к теплу, - позвал Илия Федотыч, - Ты благодетель наш, неведомо, от какой напасти ты нас уберёг. Всю ночь я с этого Захара глаз не спускал, а только и я носом клевать начал, так он и голову поднял. И давай глазами – так и шныряет! Высматривает! А я голову повесил, будто сплю, так он встал и давай у телег ходить. Тут и я поднялся – чего, говорю, доискиваешься, Захарушка? Он глазами забегал, а после посидел-посидел со мной у костра, да и говорит – мне, мол, надо раньше пойти, дела, говорит, просят! Собрал пожитки, и исчез в потёмках, а я остаток ночи с ружьишком своим в обнимку и просидел! Сыновей разбудил, мало ли что! Хорошо, что ты его приметил, да нас упредил!
Солнце чуть золотило кромку леса, а путники уже собрались в дорогу. Степану в благодарность за дельный совет Миронов отрядил мешок с провизией, и хоть тот брать не хотел за доброе-то дело, разве можно, но Илия Федотыч и слушать не желал отказа.
Распрощавшись с ночной своей компанией, пошёл Степан по дороге меж раскидистых вязов, а подводы Миронова покатились с горки, к реке, где уже шумел на пристани ожидающий парома народ.
Глава 5.
До тракта оставалось Степану ещё довольно далеко, как он сам прикидывал и как наставлял его дед Аким. Вязы и широкие поля сменились невысоким кустарником, сырые овраги и канавы подходили к самой дороге, всё реже попадались по пути деревни. Изредка догоняли Степана едущие скорой рысью крытые повозки, выхоленные лошади которых указывали, что не простой человек пустился в путь, а важная особа. Наверно потому никто и не приметил путника, покрытого пылью и сошедшего к канаве, чтобы пропустить повозку. А может и приметили, да не тот это был человек, чтобы пустить его попутчиком. А Степан всё шел, дорога петляла меж холмов и подлесков, и оказываясь у очередной развилки, Степан всё чаще беспокойно чесал затылок.
«Нехорошие места, - думал усталый путник, - Лес корёженный какой-то, болотом гнилым тянет. Даже ночевать в таком месте боязно, и глядь-поглядь – нигде ни избы, ни шалашика какого нет…»
А между тем ночь приближалась, мягкими крыльями накрыли землю сумерки, с низины сразу же потянуло сыростью. Оглядевшись, не видать ли где какого огонька в оконце, Степан понял, что ночевать ему здесь, в сыром кустарнике.
«Ну да ладно, что теперь, тебе мягкую постелю подавай, - укорял он себя, - Поспишь и так, чай не барин! Надо место для ночлега искать, пока совсем не стемнало!»
Задумался Степан, разводить ли огонь… вроде бы и боязно, а ну какой худой человек на огонёк пожалует. А без огня ещё страшней, и зверя дикого, да и места такие… вон за канавой крест какой-то покосившийся, уже почти до земли скосило, а всё ж стоит… Где-то в лесу за болотом засмеялся и заухал филин, дрожь пробежала по телу Степана, пробрал душу озноб.
Свернул Степан с дороги, пока ещё можно было разглядеть обочину и не попасть в гнилую топь, и стал искать себе укромное местечко. Чтобы и посуше было, и костерок с дороги было не сильно видать.
Такое место нашлось не быстро, Степан уже отчаялся было и хотел лечь у дорожного камня на развилке, как вдруг вышел на сухую полянку, вот у старого пня словно бы и хворост кто-то кучкой сложил, для огня. Зябко поведя плечами, Степан приладил под себя сухое брёвнышко, и достал старое огниво. Это огниво ему Петруша подарил, смотрителя Севостьянова сын… мальчик добрый, приветливый, со Степаном он ладил, и даже раз на Рождество подарил ему печатный пряник со своей ёлки.
Сердце снова зашлось непрошенной тоской, сомнения точили душу – может и зря ушёл… подумаешь, колокола острожного он испугался, звон его надоел! Зато жил бы сейчас, работу какую справлял на смотрителевом подворье, делал бы по весне ребятишкам качелю в саду, играл бы в воскресенье с Петрушей «в казаков»! Было бы кому его на старости и схоронить, а теперь вот кабы не сгинуть тут, в сыром болоте!
Помотал головой Степан, отгоняя от себя тоску, накинул на плечи сермягу и стал смотреть в весело пляшущие языки пламени в небольшом костерке. Есть не хотелось, что-то нехорошее томило душу, а что – одному Богу и известно.
Отломил кусок от каравая, поданного Мироновым, и стал неспешно жевать, ведь есть-то надо, сил ещё сколько понадобится, чтоб до дому добраться.
Треснула сухая ветка под чьей-то осторожной ногой, вздрогнул Степан, аж хлеб выронил из дрогнувшей руки, и перекрестясь, стал со страхом всматриваться в густую темноту, покрывшую и канаву, и дорогу, и болото… На поляну, щурясь на огонь костра, вышли двое мужиков в зипунах смурного сукна.
- Здоров буди, путник, - сказал кучерявый черноволосый человек, идущий налегке, тогда как у его спутника, явно желающего остаться неузнанным и сторонящегося света костра.
- Здравствуйте, люди добрые, - настороженно глядя на пришлых людей ответил Степан, - Далеко же вы забрались такой-то ночью… Ни луны, ни звёзд Бог не вывел этой ночью на небосвод. Садитесь к огню, угоститесь, чем Бог послал.
Оба путника сели на поваленное бревно, один из них скинул мешок, который подозрительно брякнул, и когда лицо этого человека оказалось в круге света от огня, Степан безошибочно определил того самого хитроватого Захара, если конечно его на самом деле так звали. Он отвёл глава с сторону и сделал вид, что не узнал Захара, взял в руки палку и стал ворошить в костре хворост, пододвигая его в огонь.
- А ты сам-то, путник, кто таков будешь, как в эти глухие места зашёл? Меня, к примеру, Микитой звать, а это товарищ мой, Захар.
- Степаном меня звать, а иду я на тракт, чтоб до дому добраться, в деревню Сосновку, - нехотя ответил Степан.
- Тю! На тракт! – присвистнул Микита, - Так ты не туды совсем идёшь, тракт-то в другой стороне! Тебе надо было на Поповке свернуть, а ты видать прямо пошёл. Ну, теперь лишних вёрст десять тебе шагать, мил человек.
- Вот спасибо, подсказал, - отозвался Степан, желая быть приветливым с непрошенными гостями, - А то я бы и дальше плутал. То-то я гляжу – ни жилья в округе, ни пешего, ни конного народу нету. А вы как же в такие места забрели, чай, тоже заплутали?
- Нет, не заплутали, - рассмеялся Микита, а сидевший рядом с ним Захар как-то криво и нехорошо усмехнулся, - Мы, можно сказать, тут и живём… недалече.
- А, так вы тоже не поспели до дому засветло! – обрадовался Степан, - Ну, тогда и хорошо! Вместе не так страшно ночь-то коротать! Уж больно места тут… страховитые, вон, слышь, как болото вздыхает, будто зовёт кто-то…
- А, да мы уж такого и не пужаемся, - махнул рукой Микита, - Я, когда в эти места попал, тоже дивился – лес выше неба стоит, болота чуть не до горизонта. Там, где я родился, степи да поля, поля да степи… А вон как вышло, попал сюда, да здесь и остался!
- А как же ты сюда попал? – полюбопытствовал Степан.
- А так же, как и ты! – расхохотался Микита, - Дело это нехитрое, сюда попасть, а вот обратно вертаться… Вот и я не пошёл, кому я там нужен, любой на меня глаз косить бы стал, а здесь… Я вот на;большим стал, считай, хозяин этих местов.
- Да что ты с ним тут рассусоливать вздумал, - рявкнул вдруг Захар, - Это же он нас этим сдал, которые хороший барыш с ярмарки везли! Я сразу смекнул, когда ихний старшо;й с ружжом цельную ночь как сыч сидел! Дай я ему пущу кровушку та!
- Да обожди ты, Захарка, - поморщился Микита, - «Кровушку, кровушку…»! Только это и знаешь! Он, поди уж, и сам понял, что дальше этой топи ему не уйти, страх-то в глазах так и плещет! Чего же не поговорить, пока молодцев ждём. Да и нашего он замеса, мабуть, товарища нового обретём! А ты – кровушку…
Где-то в стороне раздался свист, и Захар, состроив фигуру из пальцев и вложив её в рот, ответил на него тем же манером. Микита подтянул к себе мешок, сброшенный с плеча Захара, и отвязал бечёвку. Извлёк оттуда кожаную перевязь, на которой висел короткий клинок вшитых ножнах. Отложив её в сторону, он полез глубже в мешок и добыл кошель, звякнувший монетами.
- Ну, говори, сколь тебе надо отсыпать, чтоб душа твоя спокойна была? – спросил Микита, - Мужик ты сильный, здоровый, мне такие молодцы нужны. Денег тебе дам, сколь попросишь, по правую руку от меня сядешь, ни в чём нужды знать не будешь! Опосля Захарко тебе покажет, куда на сохранность можешь своё добро припрятать. А опосля, когда от дел молодецких отойдёшь, будет у тебя и дом справный, и хозяйство большое. Хозяйку молодую в дом приведёшь, сам лично какую хошь тебе сосватаю, хоть бы и знатного рода! Ну, что скажешь, согласен к нам в товарищи пойти?
В это время со стороны дороги затрещали сучья, послышалась брань, и на поляну вышла дюжина мужиков. Только глянув на такую компанию, Степан понял, что живому ему не быть, так и останется он, сгинет в этих страшных местах… Пропадёт, затеряется его след в топком болоте и никто не хватится, где же запропал бывший каторжанин Степан Кузнецов.
- Ха! Тоже, нашёл себе «правую руку», - оскалился Захар, - Гнильё, не человек! Был бы другой, дак тогда бы ещё смекнул, как разжиться деньжатами, когда возле обозников сидел, али на пароме, подле очкастого в клетчатых шароварах! А он пацанёнка кормил, дурень, он дурень и есть!
- Помолчи, Захар, - тихим, но каким-то страшным голосом сказал Микита, - Тебе кто дозволил поперёк меня говорить?! Али позабыл мою науку? Так я и другой раз поучить тебя могу!
Захар смолк, потупившись и нахмурив брови отошёл от Микиты, который теперь стоял перед Степаном, их окружили пришлые молодцы, балагурили и располагались на поляне. Кто-то скидывал свой мешок на сырую от ночной росы траву, кто-то разувал онучи и с наслаждением кряхтел, и все хитро так поглядывали на Степана…
- Ты не серчай, Микита, не знаю, как тебя по отцу-батюшке величать, - тихо проговорил Степан, - А только неподходящий я тебе человек… Не смогу я, ты ведь и сам знаешь! За то, что позвал – благодарствуй, небось и вы не от доброй жизни на то пошли… А только я всего и хочу, что домой вернуться! Может матушка ещё жива, ей на старость утешением да подмогой стать. А ты… с тобой ведь что – прямая дорога обратно! Туда, откуда я только что и вышел, да подальше захотел уйти! Не обессудь за отказ, отпусти меня подобру-поздорову! Никому про тебя не скажу, никому не поведаю, видит Бог, душой не кривлю, это говоря!
- Эх, дурак ты, Степан! – вздохнул Микита, - А ведь я добра тебе желал! Ну, как знай…
Кивнул Микита головой, глянул эдак-то будто с болью и злостью, тут и вспыхнула молния в Степановой голове. Колокольным звоном отозвалась жгучая боль, и повалился он на траву, едва не угодив головою в огонь. Мир погас, тьма разлилась в сознании, и уже не слышал он, как весело загоготал Захар, как басом ему вторил здоровый молодец, который стоял позади Степана, он и исполнил молчаливый приказ Микиты – обухом Степанова же топора, взятого из его мешка, ударил он сидящего перед ним человека.
Глава 6.
Давно погасли уголья в Степановом костре, лихие молодцы разлеглись по поляне на отдых и только громкий храп разгонял налетевшее с болот комарьё. А Захар, прозванный Степаном «хитроватым», вместе с тем здоровенным детиной, ударившим Степана, тащили теперь его обмякшее тело к краю чёрного болота.
- Да чего его далече так ворочать! – бурчал детина, - Так и надорваться можно, каждого таскать! Ты, Захарка, давай пособляй, а не рядом иди!
- Тебя, Прошка, спросить забыли, чего делать! – рявкнул на него Захар, - Твоё дело справлять то, что говорят, и рот на замке держать! Думаешь, не знаю я, что ты ко вдовушке в Ярмилино бегаешь? Думаешь, не ведаю, что у ней в хлеву прячешь, да какие разговоры с ней ведёшь? Вот и помолчи, покуда сам цел!
Детина побледнел, это было видно даже в свете неяркой луны, взошедшей по-над лесом. Он крепче взял за безвольное тело человека и потащил его к самой трясине.
Болото жило и наполняло округу своими звуками. Протяжно и тоскливо кричала какая-то птица, странное уханье и бульканье слышалось за поросшими редким кустом кочками.
- Глянь, как проседает под нами, - испуганно сказал Прошка, - Того и гляди сами вместе с им и уйдём в трясину! Давай тут его кинем, он всё одно не жилец, я ему видать башку рассёк, хоть обухом-то всего в полсилы дал!
Захар, который и до слов своего напарника почуял, что под ногами уже нет твёрдой земли, остановился раньше и теперь смотрел вслед Прошке, тянувшем за подмышки бездыханного Степана. Идти дальше в болото было боязно, но и ослушаться приказа того, кто назвался Микитой, было ещё страшнее. Перехватив валявшуюся под ногами палку, он пошёл за Прошкой и пробурчал:
- Тяни давай! Вон, до тудова дотянем, там вишь – трясина чёрная, в неё и скинем, ему всяко уж не выбраться! Крепко ты его приложил, а по мне, так ещё бы крепче надо. Не тягали бы его сейчас, там бы и бросили мёртвого!
Прошка тяжело вздохнул, но помня недавние угрозы и зная злой и мстительный характер своего сотоварища, потащил Степана туда, куда указал Захар. В каждый след, оставленный на сыром мху, набиралась черная вонючая вода, и Прошка, задыхаясь от усталости и страха, прохрипел:
- Всё, хорош! Тут кину!
Вздохнуло болото, чавкнула трясина, принимая в свои чёрные объятия живого ещё человека. Закрылась вода над его головой, только тягучие чёрные пузыри поднялись на поверхность.
- А-а-а! – заорал вдруг Прошка, обнаружив, что и он резко ушёл по колено в ряску, - Мама! Мамочка! Захар, тяни!
Дикий ужас исказил его лицо, а Захар, вместо того чтобы протянуть товарищу палку, которую он держал в руках, шарахнулся в сторону. Но после, оправившись и найдя под ногами твёрдую кочку, всё же протянул палку истошно вопящему Прошке, уже по пояс стоявшему в трясине.
В считанные секунды оба они, перепуганные и грязные, оказались уже на краю болота, устало повалившись на твёрдый пригорок, поросший белёсым мхом. Переглянулись, часто дыша, и заспешили скорее уйти из этого страшного места! А болото, потерявшее часть добычи, вдруг завыло, застонало, как человек! Может это им конечно показалось, у страха, как известно, глаза велики, но дёру они оттуда дали такого, что вмиг оказались на поляне у костра.
И никто, кроме болотной птицы и потревоженных лягушек не видел, как разомкнулась чёрная тягучая, вода, и с громким стоном выпростался наверх Степан, вдыхая в лёгкие воздух. Боль пронзила грудь, её словно разрывало от хлынувшей туда болотной воды, горло словно огнём ожгло, и Степан заходился в протяжном кашле, больше похожем на стоны.
Что-то неодолимое тянуло его обратно, в бездонную чёрную пучину, которая никак не хотела отпускать свою добычу. Но Степану было так страшно, ледяной ужас будто и придал ему силы! Он схватился рукой за острую осоку на ближайшей кочке, рвал её с корнями и из последних сил тянулся на свет, в жизнь. Сознание тухло, лунный лик, заливший болото своим мертвенно-бледным светом, наблюдал за борющимся за жизнь человеком и ничем не мог ему помочь. Осока рвалась, оставаясь в слабеющих кулаках Степана, болото тяжело легло на ноги и тянуло его назад, в топь, обещая скорую смерть и покой.
Но человек боролся! Изо всех сил отгонял от себя накатывающее беспамятство, к горлу подступала тошнота от горького вкуса тины и болотной гнили, он тянул себя, тянул, тянул…. Надежда почти угасла, силы иссякли, но оно сдалось… Болото вдруг отпустило человека, чвакнуло, булькнуло позади, засопело и отошло. Степан выбрался на довольно плотное месиво, сплетённое из старой ряски и травы, туда, где ещё совсем недавно оставили свои глубокие, налившиеся чёрной водой следы. Лежал плашмя, сжимая в руках обрывки осоки, и пытался остановить круговерть – голова сильно кружилась, от привкуса тины тошнило. Но собравшись, он пополз, и полз до тех пор, пока не оказался на твёрдом пригорке, чуть в стороне от того места, где недавно валялись перепуганные Захар и Прошка.
«Нельзя тут… они вернуться могут, - думал Степан, ощупывая голову, мокрая и липкая рука была в тине и крови, - Найдут, и уже не жить, церемониться не станут!»
И он полз, с трудом перебирая слабеющими пальцами болотную траву. То и дело свет луны мерк в его глазах, он опускал голову на кочку и проваливался в темноту. Иногда, очнувшись, он видел за деревьями свет костра, или ему это блазнится, тогда он старался унять своё хриплое дыхание, ему казалось, что его слышно на всё болото.
Когда солнечные лучи показались из-за леса, Степан лежал без чувств на берегу небольшого озерца с чистой прохладной водой. Волосы его плескались в воде, переплетаясь с озёрной травой, бледное лицо исказила гримаса боли, над головой по воде расползалось кровавое пятно.
Придя в себя, он с трудом разлепил пересохшие губы, хотел было перевернуться, чувствуя воду рядом с собой, но не смог этого сделать, тело отказывалось слушаться, и тогда Степан понял, что он умирает. Сделав над собой неимоверное усилие, он поднял руку и уронил её в воду, а после поднёс к сухим губам. Это принесло ему некоторое облегчение, но даже такое небольшое усилие отняло у него остаток сил и лес над ним словно бы уехал куда-то в бок, а затем весь мир пропал…
В другой раз Степан пришёл в себя на несколько коротких мгновений и понял, что ещё не умер, когда солнце уже стояло высоко над лесом. Он разлепил глаза и подумал, что бредит, потому что ощутил движение, словно бы его куда-то везут, над ним плыли кроны деревьев и белёсые облака в синем небе. Снова погрузившись в небытие, Степан не видел, что и в самом деле едет на прилаженных к оглоблям волокушах из елового лапника, а рыжий лошадиный хвост то и дело метёт по его лицу.
Рядом с рыжей кобылкой шагала преклонных лет женщина, и шагала она такой скорой походкой, что приходилось сомневаться в преклонности её лет. Она то и дело подгоняла лошадь, с беспокойством поглядывая на человека, лежавшего на волокушах и изредка постанывающего на попадающихся по дороге кочках. Не чуял Степан и того, что раненая его голова перевязана чистой тряпицей, под которой была наложена на рану зелёная кашица из какого-то растения. Он пребывал в забытии, разум его витал где-то далеко от этих болот. Он был там, где быстрая и чистая река Козойка прохладными своими струями омывала большие валуны по-за деревней, и мальчишки, приладив к выломанным из кустарника удилищам самодельные крючья, пытались выловить вертлявых и шустрых рыбёшек… А вот и матушка, стоит отвлекшись от жатвы с серпом в руках, повязанная по самые глаза белым платком, и из-под руки смотрит на мальчишек…
Между тем рыжая кобылка в сопровождении своей хозяйки отмахала уже довольно длинный путь и взошла на старый бревенчатый мост над мелкой речушкой с коричневатой водой, терпко пахнущей торфом. Хозяйка ласково поглаживала лошадь и напевала что-то себе под нос, с некоторой опаской поглядывая за кустарник, туда, где расположилась небольшая деревенька Погребцы.
Если бы кто-то увидел бы её сейчас, то сразу бы понял, что она не желает быть обнаруженной, вернее, она не желает, чтобы кто-то увидел, какой груз везёт её Рыжуха. Обычно, возвращаясь этой дорогой, очень редко можно было встретить кого-то из деревенских – в эту сторону люди ходить не любили. Может быть потому, что на холме над речушкой видны были старые, покосившиеся камни – то ли идолы, то ли древний погост. В Погребцах про это место ходили недобрые слухи, издавна это место считали каким-то древним языческим поганищем, потому и обходили его стороной.
Но в тот день всё шло как-то не так, об этом подумала женщина, увидев прямо на поросшей травою дороге мужика на телеге. Он истово подгонял гнедого мерина, стараясь поскорее проехать эти «про;клятые места»! Увидев впереди лошадь с хозяйкой, седок привстал было, вглядываясь во встречных.
А женщина тем временем увела свою лошадь в густую высокую траву, словно бы освобождая встречному дорогу, на самом деле она постаралась, чтобы трава скрыла от посторонних глаз её странную «поклажу» с повязкой на голове.
- Бабка Марья, ты что ли? – издали закричал мужик, разглядев встречную из-под мозолистой ладони, приложенной ко лбу козырьком, - Ты это откель вертаешься? И не боязно тебе, место-то какое…
- Место как место, - ворчливо ответила Марья, прозванная в Погребцах Бондарихой по умершему тому лет сорок назад мужу, - Чего его бояться?! А откель вертаюсь, так то моя забота! Езжай куда ехал, да погоняй скорее, как бы тебя черти тут не споймали!
Мужик, доехав уже до бабки Марьи, испуганно и сердито глянул на неё, но мерина своего пришпорил, и вскоре его телега заскрипела, забренчала по бревенчатому настилу старого моста, увозя суеверного седока.
Бабка Марья не слышала, как тот пробурчал, проезжая мимо и покосившись на неё:
- У, вот же старая! Недаром говорят, что она ведьма, потому на выселке и живёт!
Глава 7.
Бабка Марья Бондариха жила на выселке верстах в пяти от деревеньки Погребцы. Ей не было и тридцати, когда она овдовела, с той поры осталась она одна на большом подворье мужа, занимавшегося бондарством. Только если раньше ехали на выселок телеги за бочонками и большими кадками, то после смерти мастера дорога туда почти заросла. Сама Марья была родом из Елашихи, которая от Погребцов в тридцати верстах, а в Елашихе про Марьину бабку с почтением и страхом говорили – «она ведает». Теперь и Марья ведала травы и коренья, только вот людям помогала с неохотой, зная пересуды о себе в Погребцах. А с «лёгкой руки» отца Игнатия в Погребцах бабку Марью звали ведьмой.
- Ить, оно как? – вопрошал отец Игнатий при любой оказии, - Любая хворь, она что? Она нам во благо дана, дабы душу нашу испытать и излечить! А которые-то ищут спасения от хвори не в молитве истовой, а в бабкиных присловьях! Дело ли это? Нет, не дело!
Жители Погребцов согласно кивали и осуждающе качали головами. До тех пор, пока какая-нибудь хворь не приключалась у самих, или родных, вот уж тогда как-то забывались проповеди отца Игнатия, суетливо собирался узелок с подношением и опасливо озираясь пробирался кто-то по-за околицей на старую дорогу, ведущую на выселок.
Особенно не любил отец Игнатий, когда вопреки всему, при помощи бабки Марьи появлялся на свет младенец, который и родиться-то должным образом не мог… Потому как на всё воля Божья, твердил он матери и родне, которые приносили ему такого младенца крестить.
- Не приняли вы волю Господа, прибегли к помощи богопротивной, можно ли мне совершить крещение… не ведаю я того! – возведя глаза к образам, говорил отец Игнатий.
Только однажды не заприметил он, что в Крещальню пришла сама бабка Марья и стоит тихонько у двери. А когда начал он свою «отповедь» чудом выжившей роженице, с испугом смотрящей то на него, то на своё дитя, тут и подала Бондариха голос:
- Ежели на всё воля Божья, что несомненно так и есть, так не Его ли волей оказалась я у них в избе, не Его ли велением смогла спасти младенца? Без веления Божия ничего на земле не творится, али ты, батюшка, в том имеешь сомнение? Молиться тебе нужно… и я о тебе помолюсь!
С той поры отец Игнатий хоть и поджимал недовольно губы при таком случае, хоть и сердился ещё больше, когда видел, что бабка Марья сама явилась в храм на службу и стоит у самого притвора, но младенцев крестил непрекословно и поумерил свои осуждения тех, кто обращался с нуждами своими к Бондарихе.
Только единожды упрекнул он Марью, что на исповедь к нему не является:
- Видать потому ты, Марья, и схоронила своих-то родных деточек во младенчестве, - сказал ей тогда отец Игнатий, - Гордыня тебя обуяла, чужих-то детей спасаешь… а своих детей и мужа схоронила. Исповедуйся да покайся, покудова не поздно, душе твоей облегчение выйдет!
Ничего не ответила ему тогда Марья, посмотрела только, словно в душу его заглянула. Усмехнулась чуть, да и ушла. Больше не ездила в Погребцы на службу, поговаривают, что иной раз в родной Елашихе в церкве видали её, да то отцу Игнатию было неинтересно.
Так и жила она своим мирком на выселке, который вслед за ней стали звать Бондарихиным. За последние годы стала бабка Марья чуять слабость, вроде бы и голова светла, и руки сноровисты, а сил будто поубавил кто… Но всё равно гнала от себя такие мысли, и чуть свет шла в лес или на луг, или на болото, собрать нужные травки и корешки, тогда будто и ей силы прибавлялось.
Вот и в то утро, проснувшись ещё до свету, наладила она Рыжуху и собралась поехать до дальнего лужка, по-над болотом, глянуть, можно ли нынче будет добраться туда на сенокос, да поглядеть, не разошлась ли уже «птичья трава».
Лёгкая телега, сработанная ещё мужем Марьи специально для неё, подпрыгивая катилась по лесной старой дороге, солнце уже начало припекать спину, когда она наконец добралась до места. Привязав Рыжуху у пышного куста, она оставила её объедать сочные листья, а сама отправилась на приметную полянку у болота.
Пока шла, наткнулась на покинутое совсем недавно костровище, уголья подёрнулись золой, но ещё чуть тлели. Нахмурилась бабка Марья, дрожь прошла по спине… ой и худые люди ночевали здесь ночь, потому что от костровища в лес уходила дорожка из смятой травы и мха, по ней явно тащили бездыханное тело… у самого костровища и вовсе виднелись капли крови на сизом мху.
«Опять они, - покачала головой Бондариха, - Микита-Кутерьма и его робяты, больше некому! У, душегубцы, нет же на них управы никакой! Пособляют они, больше некому, путникам пропасть в наших краях, ох, глубо;ко чёрное болото, сколько ещё душ примет без покаяния!»
Хоть и жила бабка Марья на выселке, а про ватагу бывшего каторжника, прозванного Микитой-Кутерьмой слышала! Болтали разное, конечно, поди разбери, где правда, но то и дело сама она, ходивши по лесу, натыкалась на страшные следы…
Велика ли была их добыча, неведомо, но как-то этот Микита угадывал, что именного этого путника доискаться будет некому, и так тихо обстряпывал свои тёмные делишки, что в земской управе только рукой отмахивались – какой-такой Микита, какой ещё Кутерьма, не слыхивали, да и пострадавших нет, не идут жаловаться, а то, что народ придумал – так то байки!
А как им, пострадавшим, прийти с жалобой, коли приняло их бездонное чёрное болото… приняло, и уже не отпустит никогда. Так и гуляли по округе, промышляя наживу, молодцы Микиты-Кутерьмы.
Увидев такую картину, хотела было бабка Марья поскорее уйти, вон, костровище ещё живо, а ну как вернутся?! Но ноги будто сами понесли, ведь полянка с «птичьей травой» вовсе недалече, а потом, по неглубокому овражку от озерца она вернётся к своей Рыжухе, никто и не приметит… зря что ли добиралась в этакую даль!
С опаской оглядевшись, пошла бабка Марья, прячась за кустами и подъельником, но тихо было в лесу, птичий гомон только говорил о том, что живёт лес своей жизнью и не ведает ничего о Миките и его ребятах.
Полянка желтым-желто цвела, входила в силу «птичья трава», и уже собралась было бабка Марья вертаться, как услышала тяжёлый вздох и замерла. Болото что ли пыхтит, гнала она от себя мысль, что это может быть человек, но уже не уйти, а ну как живая душа…
Она осторожно развела в стороны широкие еловые лапы, скрывающие от неё бережок небольшого озера, и вздрогнула всем телом. На берегу, весь в засохшей чёрной болотной грязи лежал человек. Голова его была запрокинута, вода омывала его затылок, грудь тяжело и мерно вздымалась – человек дышал.
Оглядевшись, Марья прислушалась - нет ли кого поблизости и только после того вышла из укрытия под елями. Мох и трава на берегу были примяты и вымазаны болотной грязью, Марья поняла, что человек полз сюда к озеру цепляясь за землю руками.
«Изверги! Душегубцы! – думала бабка Марья, спеша обратно к своей Рыжухе, - Это как же, такое учинить, живьём человека в болото… Ох, ох, чует сердце, недобром это кончится!»
Как бы ни думалось, что аукнется ей таковое доброе деяние и поплатится она за спасение, вдруг он один из этих… а всё же не бросать теперь его тут. Распрягла она свою Рыжуху, с сожалением оставив под кустом свою телегу, чтобы вернуться за ней после, и начала ладить на оглобли еловые волокуши. Что поделать, сил на то, чтобы поднять такого крепкого сложением человека на телегу у неё нет, на лапник бы хоть затащить, и то…
Откуда ни есть, а силы нашлись, и зашагала Рыжуха вдоль овражка, таща за собой стонущего от боли человека.
В другой раз Степан пришёл в себя, когда кругом было темно. Разлепив глаза, он почуял, как снова накатывает муть, и темнота кружится перед глазами. Зажмурившись, он вздохнул и попытался провести рукой подле себя. Понял, что лежит он на тюфяке, набитом душистыми травами, пахло резко и терпко, но приятно. Где-то вдалеке слышался голос выпи, и поведя глазами, привыкшие к темноте глаза Степана разглядели растворенное настежь небольшое оконце, придёрнутое колышущейся на лёгком ветру занавеской. Он понял, что лежит то ли в клети, то ли в чулане, потому что по стенам были развешаны пучки трав и какие-то мешочки.
Степан с трудом поднял руку и попытался ощупать голову, она не почти болела, только во всём теле была сильная слабость и потому каждое движение давалось ему с трудом. Поняв, что голова его так же перемотана, он даже не стал пытаться вставать, так и лежал, накрытый льняным покрывалом. Решив, что дождётся утра и обязательно увидит своего спасителя и благодетеля, избавившего его от неминуемой погибели там, у болот.
Но когда заря уже разлилась по небосводу, украсив нежным малиновым светом верхушки сосен, Степан уже спал. Глаза сами сомкнулись, сон пришёл, целительный и сладкий, и теперь он не был похож на горячечный бред умирающего человека. Таким его и нашла бабка Марья, вошедшая утром в клеть поглядеть на своего невольного постояльца.
Положив свою тёплую сухую ладонь ему на чело, она одобрительно покачала головой, после налила воды в стоявший рядом с больным деревянный ковш, ручка которого была искусно украшена фигуркой медведя, и пошла на двор заниматься своими делами.
Идет на поправку её невольный постоялец, думала бабка Марья, и от того ей было немного боязно… ведь до сей поры она не знала, кто же он таков… откуда взялся этот пришлый человек. Уж она-то на своём веку народу всякого-разного повидала. И вот таких, как тот, что лежит теперь в клети, тоже… не один год положив на каторжный труд в расплату за содеянное ими зло, они были обижены на целый свет. Потому и сбивались в стаи, подобные волчьим, чтобы отомстить всему миру за свою ошибку, за порушенную своими же руками судьбу.
И теперь Марью одолевали сомнения… вроде бы жизнь человеку спасла, дело благое сделала! А стоила ли эта жизнь спасения, коли Господь привёл этого человека туда, на болото, к костровищу, у которого собирались сотоварищи Микиты-Кутерьмы… может, и он сам не одну безвинную душу загубил!
Качала головой Мария, орудуя тяпкой на грядке, хмурила брови и обращала к небу вопросительный взгляд. Но молчало небо, видать не было и у него ответов на её вопросы.
Решив, что и её на болото привел Бог не просто так, а чтобы спасти этого человека, Марья всё же на всякий случай положила себе в карман фартука небольшой мужнин «богородский» ножик… он им медвежат да зайцев из липы для ребятишек резал. А теперь вот и Марье в помощь, коли придётся, не приведи Господь!
Вот очнётся её постоялец, тогда и решит Марья, что с ним дальше делать. Может и свезёт обратно на болото его, разбойника…
Глава 8.
Проспав, а сколько и сам Степан не ведал, проснулся он на рассвете со светлой лёгкой головой. Заслышав, что хозяйка во дворе покрикивает на скотину, он приподнял голову. Голова не кружилась, только казалась тяжёлой, руки-ноги плохо слушались его, и он ощутил просто зверский голод, живот подвело так, что было больно.
Свесив ноги с топчана, на котором он лежал, Степан посидел чуток, прислушиваясь к себе. Не хватало ещё встать, да и упасть тут, новых хлопот по уходу за ним хозяйке с хозяином принести. Было страшновато подниматься на ноги, он оперся на топчан и немного постоял, привыкая к чуть покачивающемуся под ногами полу.
Оглядев себя, Степан увидел, что одет он в чистое исподнее, висящее на нём, как на жерди. Тот, кому принадлежало бельё либо был гораздо крупнее Степана, либо сам Степан так исхудал за эти дни… Сколько дней он лежал? Степану думалось – наверное пару дней он в забытьи был, спасибо доброму человеку, кто о нём заботился. Куда же он попал, в чей двор?
Придерживаясь за стену, Степан медленно двинулся к приоткрытой двери, ноги шли, словно деревянные, он с трудом переставлял их, но хоть пол перестал под ним качаться. Степан часто дышал, пройдя несколько шагов он устало остановился перевести дух.
Когда он появился во дворе, то защурил глаза от света, и не видел, как настороженно смотрит на него пожилая женщина, стоявшая у хлева с вилами в руках.
- Ну, добрый человек, гляжу, Господь тебя миловал, на белый свет дозволил глядеть, - сказала бабка Марья, отставив вилы в сторону, - Токма ты не спеши ходить-то, надо помаленьку, кабы снова худо тебе не стало. Идём-кась в дом, накормлю тебя чем Бог послал.
- Здравствуй, матушка, - тяжко дыша от слабости ответил Степан, - Дозволь сперва тебе поклон земной отдать, ты меня от смерти спасла да выходила?
- Опосля станешь кланяться, - строго сказала бабка Марья, - Не для того я с тобой столь ночей не спала, чтобы тут на крыльце помер. Ступай в дом, вон туда, да садись, а то повалисся тут, не дотащу тебя снова-то.
Степан послушно повернулся и держась за широкие перила пошёл на крыльцо, куда указала хозяйка. Оказавшись в просторных сенях, Степан без сил опустился на коротенькую лавку, стоявшую у стены. Когда перед глазами перестали мелькать серые «мошки» он оглядел сени и от изумления даже привстал.
Чудесная резьба украшала и притолоку над дверью, и наличники небольшого оконца в сенях, выходящего на двор. На широкой скамье возле двери стояли две корзины, сплетённые причудливым способом, рядом с ними на небольшом бочонке висели резные ковшички. Степан не мог отвести взор от такой тонкой работы, и даже позабыл наказ хозяйки идти в дом. А когда опомнился и вошёл, то обомлел ещё сильнее. Вся изба была словно сказочный терем, о которых маленькому Степану рассказывала старая бабушка, когда жива была. Так он себе представлял царские хоромы…
Полати над печью были закрыты резными дверцами, с которых на Степана смотрел зимний лес, и домики вдалеке… а вот лиса бежит, оставляя тонкий след на снегу, а там, вдалеке, видны купола церквы…
«Это что же за мастер такое умеет, - думал Степан, едва придя в себя от такой красоты, - Вот бы мне Господь такое умение дал… это же надо, как искусно сработано…»
- Вот и ладно, - вытирая руки в дом вошла бабка Марья, - Как тебя звать, человече добрый?
- Степан Фёдорович, Кузнецов, - отозвался немного испуганный строгим голосом и взором хозяйки Степан, - Я, матушка… не разбойник какой, не думай!
- Опосля о себе поведаешь, Степан Фёдорович, - прервала его хозяйка, - Вот, бери рушник, да поди омойся немного, вода в бочке согрелась. Потом обедать станем, тебе надо сил набираться. А завтра, коли всё ладно будет, баньку тебе подтоплю, нежарко, отмоешься маленько. Рубаха чистая вот, оболочись.
Степан послушно взял, что дала хозяйка и вышел во двор. За клетью, где он лежал то время, покуда болел, стояла большая кадка, крепко сработанная, наверное, тем же мастером, что и дом такой справил, думал Степан, омываясь прохладной водой. Сил от этого словно бы и прибавилось, захотелось есть. Степан плескал на себя воду и поражался своей худобе – это же сколько он болел? Руки стали так тонки, живот вовсе подвело, что рёбра наружу торчали, хоть колотухой по ним музыку играй!
Пригладив отросшие волосы, Степан нащупал заживающий рубец на голове, он не болел, только его и выдавали, что остриженные кругом него волосы, они иголками кололи пальцы.
Вернулся Степан в дом, когда хозяйка уже накрыла на стол – чугунок стоял на припечке и от него по всему дому разносился дух наваристых щей. На покрытом вышитой скатертью столе нарезан каравай, сметана в глиняном горшочке, повязанном тряпицей – у Степана громко заурчало в животе.
Он перекрестился на образа, где тускло горела серебряная лампадка, а после в ноги поклонился стоявшей у стола хозяйке:
- Благодарствуй, матушка, за заботу да ласку. Скажи, как же тебя, мою благодетельницу величать?
- Марья Тимофеевна я, - степенно кивнула хозяйка, - Садись за стол, Степан Фёдорович, отобедай. А уж потом и чай соберу, тогда и о себе всё поведаешь.
Степан взял ложку и вдохнул сытный аромат, благодать так и полилась в него вместе с наваристым супом. Ел он медленно, понимая, что если лишнего перебрать, после будет худо. Он так по-перво;й, когда только попал на работы в подворье смотрителя Севостьянова и давно не евши нормальной еды, каши с маслом наелся. После острожных-то харчей ох и худо же ему было…
Отобедавши, Марья Тимофеевна приказала Степану ложиться на лавку, покрыла его рогожей, а сама стала налаживать самовар.
- Ну, покуда самовар ладится, расскажи, Степан Фёдорович, кто ты таков, откудова будешь, и как в наши места попал.
Степан подробно и без утайки рассказал всё о себе, и как попал в эти края, и весь его только недавно начавшийся обратный путь… который теперь прервался, если и вовсе не закончился. Потому что теперь, лёжа на лавке, Степан снова ощутил, как качается под ним пол.
- А я было испугалась, что ты из этих… кто с Микитой тут по болотам шастает, да людям покоя не даёт, - в голосе хозяйки слышалось облегчение, - Ты не тужи, Степанушко, вот оправисся, и пойдёшь домой, в родную сторонушку.
- Благодарствуй, матушка. Не на что мне теперь в дорогу-то пускаться, - грустно ответил Степан, - Сколько собрал я денег, всё эти душегубцы уволокли! А пуще того мне топора своего жалко! Новый, хороший! Токма купил на ярмарке, увели же, ироды! С им-то я, может, как-то бы и заработал ещё себе на путь-дорогу… Кабы смог…
- Смогёшь, не тужи! – отозвалась хозяйка, - Только быстро не собирайся, покуда не оправисся я тебя не отпущу. Поживёшь у меня, сколь-то мне поможешь в хозяйстве, а где и в люди поработаешь! За струмент не горюй, от мужа моего покойного, Ивана Михеевича, много его осталося. Мой-то век уже недолог, вот и отдам тебе, коли руки твои просят, пусть добром тебе послужат. А пока надо тебе, Степан, сил набираться. То, что ты жив остался, так то только Божиим велением, я думала – покойника с болот-то довезу. А ты крепок и телом, и духом, да и есть на тебя видать какой Божий промысел!
- А расскажи, матушка, кто таков этот Микита-Кутерьма, откудова такой взялся, неужто такое человек может творить… Я хоть и провёл в остроге годов немало, а там все говорили, что безвинно здесь оказались… Неужто и такой, как этот Микита… тоже поди стал бы говорить, что он безвинный да судьбой обиженный…
Бабка Марья взяла в руки иглу и шитьё, села поближе к оконцу, чтобы видно было пыхтящий на дворе самовар и начала свой рассказ.
Откудова такой тать взялся, кто ж то ведает. А только места здесь глухие, до Бога высо;ко, до царя далёко. Поговаривали, что иной раз Микита с робятами и на тракте озорует, а после в болотах прячется – поди отыщи! Тут и местные-то ходить по топям опасаются, чуть оступись и уже не выберешься! Берёт болото своё, обратно редко отпускает!
Было о прошлом годе, когда мужики тутошние собрались было Микиту изловить, когда он купца одного с Барановки ограбил. А тот шибко обиделся, да и добра уворованного дюже было жаль, снарядил мужиков, кто пожелал, награду им щедрую посулил. Ну что, пошли бродить, человек может с десяток, а вернулось четверо. Три недели по болотам их мотало, там да тут показался им Микита, хитрый бес, лукавый! Покажется, да и нет его – как сквозь землю провалился! Как уж он так по болотам нашим ходит, как не топнет… А наших-то трое в болоте сгинули, двое пропали, одному Богу известно, где головушки свои сложили. А один в капкан попал медвежий, как уж так вышло, поди знай! Пока его до деревни несли – помер, Царствие им всем Небесное!
Ходили в село, уряднику жаловаться, а как же! Ну, тот усами повертел, поворчал, чего-то там записал, да и отправил народ восвояси. Посулил разобраться, да может позабыл, а может и не хотел.
Ну и отступились все, теперь мужики гуртом собираются, ежели на ярмарку едут, по одному-по двое не ходят. Иной раз и на покос большой ватагой. Вот такая жисть, что сказать!
Мерно текла Марьина речь, слушал Степан, и на сытый желудок сам не заметил, как сморил его сон. Снились ему огни на болотах, и будто снова щурится на него хитроватый Захар, и нависает над ним здоровенный детина! А Микита, прозванный Кутерьмой, сидит у огня да поигрывает новеньким Степановым топором.
Глава 9.
Не думал Степан, когда в путь-дорогу отправлялся, что придётся ему так надолго в пути задержаться. Ведь к середине лета уже думал оказаться в родной Сосновке. А вон как всё получилось! Сил у него не было путь свой долгий продолжать, да и денег на дорогу теперь не было.
Спасибо вот Марье Тимофеевне, что приютила, кров дала, подлечила да оставила у себя, покудова пожить. Так и остался Степан на её подворье, старался не лежать, помогать хозяйке, чем только мог. Воды да дров принести, да и горшки в печь наладить – матушка с отцом его всему обучили, ведь незнамо, как к тебе жизнь повернёт.
К сенокосу Степан уже достаточно окреп и стал убеждать Марью Тимофеевну, что в силах ехать с ней на дальние лужки на покос. Бабка Марья с сомнением смотрела в лицо своего постояльца, на тёмные кругиу Степановых глаз, на бледность кожи и худобу. Ведь почитай три недели в бессознании пролежал, какой ему покос.
- Матушка, не сумлевайся, - глядел на неё Степан, - Я буду делать всё, как ты скажешь. Велишь отдыхать – косу отложу, а ведь сколь-то накошу!
- Ладно! – махнула рукой бабка Марья на настырного своего постояльца, - Но гляди, меня слушаться! А не то, ежели тебе худо станет, я тебя доктору в село сдам, пущай он тебя залечит до синевы, как нашего деревенского блаженного!
- Согласен, - рассмеялся Степан, - Сдавай, ежели слушаться не стану!
Бабка Марья и сама рассмеялась, да пошла собирать обед на покос. Сперва она собиралась отправиться сама, как делала это раньше, но в этот раз она могла оставить Степана на хозяйстве и остаться на дальнем лужку с ночевой, но вон как просится… Скотину не на кого оставить, придётся к ночи вертаться назад, ничего не поделаешь. Ну, оно может и к лучшему, вон говорят, снова лихо озорует по округе…
Так и повелось у них, с каждым днём силы к Степану возвращались, и сидевшая на крылечке бабка Марья радовалась, как справно он управляется. А ведь думала тогда, что не выходит его… Ну да Бог дал! Теперь вот и за травами в лес Степана звала, показывала, от чего какая травка да какой корешок помогает, когда собирать да как сохранять.
Борта в лесу блюли тоже вместе, чтобы хозяин косолапый медок не шибко таскал, этому Степана ещё дед научил, так что здесь он Марье хороший помощник был. А то и веники для бани ехали говорить, вдвоём-то много навязали, можно сколь-то и на ярмарку свезти по осени. Там городские приезжают, у их там бани другие, не как в деревне, вот туда и берут – веники да мочало местное.
К осени Степан задумался о том, что надо бы как-то и дальше в дорогу собираться, да вот только не знал, как про то сказать Марье Тимофеевне… да и откуда деньги взять на дорогу, одежду собрать, да скарб какой в путь неблизкий. Из своих-то вещей у него всего и осталось, что старое огниво, подаренное смотрителевым сыном Петрушей. Оно осталось лежать в кармане, когда разбойники бросили его в болото, вот теперь только оно и напоминало Степану о прошлой его жизни… Казалось, что давно это было, давно…
Бабка Марья и сама понимала, как ни брала её за душу тоска, что Степану охота продолжить путь домой, куда направлялся. Деньги у неё были, но она знала – не возьмёт Степан, не примет такую помощь. Вон как на хозяйстве старается, ни минуты не присядет. Стала бабка думать, как же помочь ему, ведь хороший мужик, чего ему тут на хуторе пропадать!
- Зерно надо брать на зиму, - сказала она как-то вечером Степану, - На ярмарку в село поедем, тебя с собой позову, поедешь? Да продать кой-чего можно, нам-то куда столько. С тобой мы хорошо запасу на зиму сделали, Стёпушка.
- Поеду, матушка, отчего не поехать, - отозвался Степан сидя на корточках и рассматривая резные обрамки комода.
Он каждый вечер, когда бабка Марья садилась за шитьё, брал в руки лучину и рассматривал волшебные узоры на полатях и наличниках. Глядя на его интерес, достала бабка Марья кожух из матёрой кожи и развернула его на столе. У Степана аж сердце зашлось от такого великолепия – в шитых кожаных кармашках был разложен инструмент. Ножи, ножички и диковинные заточенные загогулины, какие Степан видал впервые в своей жизни.
- Вот, это моего мужа струмент, им он дерево резал, - Марья Тимофеевна любовно погладила кожух, - Что-то купил, что сам придумал да заказывал в городе мастеру, а вот эти, вишь, с витыми-то ручками, ему барин один уездный с самой неметчины заказывал. Барин-то ехал куды-то через наши края, я ещё тогда молодая была, только и вышла за Ивана, а у нас на двор такая бричка диковинная прикатила с важным господином. Приветили гостя как полагается, а он и говорит – видал работы, искал того мастера, что сработал, в селе указали на тебя, Иван Михеевич. Ну вот, и позвал Ивана в работы к себе, надо было ему летнюю дачу изукрасить. Иван поехал, сработал ему, что нужно, барин тогда плату щедрую дал, а через полгода еще и струмент с посыльным прислал в подарок. И книжицу ещё, погоди, сейчас достану.
Степан по одному доставал отточенные умелой рукой инструменты, осматривал, пробовал кончиком пальца. Хотелось опробовать в деле, но он не знал, можно ли…
Меж тем бабка Марья растворила сундук и достала обёрнутую вышитым рушником книжицу. Работы она была тонкой, дорогой, и кожа и переплёт были сработаны искусным образом, Степан такого даже и не видал никогда… Хотя нет, видал! У старой матушки острожного смотрителя Севостьянова была такая книжица – Святое Писание. Она его часто читала, сидя в саду.
- Вот, погляди, - Марья Тимофеевна положила книжицу перед Степаном, - Тут работа описана, как резать, какие узоры делать, и про древесину, и про струмент. А вот тут, гляди, позади-то книжицы – чистые листы были, так вот на их Иван сам писал. Что отметить хотел, какие секреты сам знал. Бери. Это теперь твоё – и струмент, и книжица.
- Матушка, да как же?! – у Степана ажно сердце зашлось, - Как же – так вот и отдашь? Ведь память какая тебе о муже…
- То и дело, что память, - чуть нахмурившись ответила Марья, - А что от памяти толку, когда она в сундуке заперта? У нас в семье никому не к душе такое ремесло. Пусть доброму человеку в пользу будет. Научишься, станешь сам резать, я гляжу, интерес у тебя есть, и сноровка. Осталось только струментом овладеть. Ты, Стёпушка, вот что… в дорогу-то не спеши, слаб ты ещё, да и молодцы лихие озоруют. Вот уж и осень, распутица начнётся, в экую погоду и здоровому-то человеку тяжко дорогу такую одолеть, а уж тебе… Вот перезимуешь, там уж по-суху и отправисся, соберу тебя в дорогу.
Подумал Степан, права Марья Тимофеевна, ему сейчас не уйти далече, да и не в чем, и не с чем, вот ведь какая оказия! А за зиму… может кому в работу пойдёт, двор заготовить, али сработать что по плотницкому-то делу. Хоть чуть денег заработать, на что в дорогу отправляться!
- Благодарствуй, матушка, что не гонишь, - кивнул Степан, - Сделаю, как сказываешь. Вот и тебе чем подмогну, зиму-то зимовать.
Осень хорошая выдалась в том годе, Степану нравился и лёгкий морозец, который быстро сковал сырую грязь, распутица была недолго. А вот в его родной-то Сосновке и до самого Покрова; по дороге не проехать бывает, а то и дольше!
Через три дня они с Марьей Тимофеевной собрались на ярмарку ехать, ему было почему-то немного боязно покидать двор… и ехать мимо болот, мимо той страшной топи…
- Стёпушка, - позвала бабка Марья, только вернувшаяся с Погребцов, - Поди сюда, родимый, чего скажу. В Погребцы поезжай, коли силы в себе чуешь. Там у Настасьи Крупиной на дворе надо кой-чего сработать по плотничьему-то делу. Звала она Семёна Головина, да тот прихворал спиной, вот она мне и пожалилась, что хлев «садится», да в амбаре там есть поломка, короб надо справить опять же. За работу она заплатит, сколь скажешь, вот тебе и начало будет – отложишь на путь-то себе. Там в сарае струмент какой надо бери, Рыжуху запряги и поезжай. До вечера управисся да и домой.
- Благодарствуй, матушка! – обрадовался Степан и поспешил собрать в ящик инструменты.
Степан погонял Рыжуху и ехал по тряской полузаросшей дороге до Погребцов. Осенний прохладный воздух терпко пах опавшей листвой, мхом и грибами. Утренний заморозок чуть попустил, Степан глядел на укутанное плотным одеялом серых облаков небо и думал, кабы дождя не случилось. Закутавшись в зипун Ивана Михеевича, чуть перешитый на Степана Марьей Тимофеевной, путник оглядывал кусты калины, окроплённые ягодами, словно капельками крови и вспоминал, что сказала ему Марья Тимофеевна:
- Настасья-то Крупина, вдовая она. Муж лет пять как помер, захворал шибко, охотник был, да и застыл как-то в лесу видать. Вот и не оправился, прибрал Господь. А Настасья одна с четырьмя ребятами осталась, мал мала меньше, а бабе одной как со всем управиться? Хоть муж и оставил ей хорошее хозяйство, справное, дак и за ним поди догляд нужен. Вот я ей и сказала про тебя, подсобить можешь, коли надобно. Она и позвала.
- Матушка, дак что же, мне у вдовы с малыми детками совестно деньги за работу-то брать! – покачал головой Степан, - Давай я ей помогу, не надо мне плату-то… А она знает, Настасья-то, что я… что я с каторги сюда попал? Не боится во двор-то пущать?
- Свёкор ей хорошо помогает, не тужи, - ответила Марья, - Ты много и не проси, сколь сама даст – то и ладно, ежели уж так тебе совестно. А ведь, Стёпушка, немного то и можно взять. А про каторгу… она не спрашивала, кто ты таков, а я не говорила. Вот и ты – работу справляй, да и молчи.
- Таких как я сразу видать, - покачал головой Степан, - Сама распознает. Ну да ладно, как будет, тому и быть.
Вот и решил Степан, погоняя послушную Рыжуху, что ежели увидит нужду у хозяйки да её ребяток – плату никакую не возьмёт. Хоть и нужны ему были деньги, а всё же не от малых ребят отрывать!
Глава 10.
Проезжая по улицам Погребцов, Степан старался не смотреть на встречных прохожих, с любопытством его оглядывающих. Рыжуху тут знали, а вот седока… потому и разглядывали теперь незнакомого бородатого мужика.
Двор Настасьи Крупиной не выглядел, как покинутое хозяйской рукою подворье, крепкий добротный дом и постройки говорили о том, что бабка Марья правду говорила – хозяин оставил семью с крепким хозяйством, а хозяйка имела силы и сноровку его не запустить.
- Хозяйка, дома ли? – крикнул Степан, стукнув в калитку.
- Дома, дома! – отозвался откуда-то со двора женский голос и вскоре заскрипели ворота.
Хозяйка дома отворила створки крепких ворот и пустила во двор Рыжуху, тут же подбежал мальчик лет восьми и принял лошадь у Степана.
- Марья Тимофеевна сказывала, что тут работу справить надобно, - сказал Степан хозяйке, – У меня и инструмент с собой, покажи, хозяйка, что надо.
- Да что, знамо дело, бабе одной-то без мужских рук в хозяйстве тяжко, ответила хозяйка, - Ясли поправить, в амбаре короба развалились, ну и ещё, по мелочи. Тебя Степаном звать-то, мастер?
- Степаном, - кивнул Степан и подмигнул мальчишке, который выглядывал на него из-за телеги, тот испуганно ойкнул и убежал в дом.
- А меня Настасьей Никифоровной зовут. Ну, пойдём, покажу работу.
Степан стеснялся смотреть на хозяйку, которая насмешливо улыбалась, и сама не смущаясь разглядывала гостя. Была она молода и румяна, черные волосы выбились из-под платка, улыбалась приятной улыбкой чем немало смущала Степана.
Работы оказалось немного, Степан управился довольно быстро, к тому же хозяйка давно заготовила и новые доски на короба. То и дело в амбар украдкой заглядывали любопытные детские глазёнки, пока строгий окрик матери не гнал мальцов с поручением. Как и говорила Марья Тимофеевна, у Настасьи ребятишек было четверо, старшему мальчонке Егорке было лет восемь-девять, двое его братьев недалеко от него отстали, а младшей девочке было лет пять. Закончив в яслях, Степан подобрал бросовую деревяшку и скоренько выстругал ножиком маленького коника, положив его к себе в карман. После, когда снова сел передохнуть, сострогал ещё собачку и медвежонка, а потом и куколку в долгом сарафане. Положив на скамью под окнами игрушки, он пошёл докладывать хозяйке, что работы окончены.
- Благодарствуй, Степан, - степенно сказала Настасья, - Руки у тебя мастеровитые, всё ладно сделал, - она протянула Степану узелок, - Вот, не побрезгай гостинцем, бабке Марье от меня поклон передай.
Вручив Степану деньги за работу, оговоренные ещё утром, Настасья чуть зарделась, когда Степан вернул ей монету со словами:
- Купи, хозяйка, ребятишкам от меня гостинец, какой они сами любят! Спасибо тебе, Настасья Никифоровна, ежели ещё какая помощь нужна будет – зови, пособлю, чем смогу.
Ранние осенние сумерки уже заиграли над лесом, когда Степан вывел со двора Крупиных Рыжуху и направился в сторону Бондарихина выселка. В соседнем с Настасьиным дворе у калитки стояла старуха с клюкой и недовольно жуя пустым ртом глядела на Степана.
- Что, бабка-то Бондариха жива, али неможется ей? – спросила она идущего рядом с Рыжухой Степана, - Ты кто таков и чего приехал?
- Здравствуй, бабушка, - вежливо отозвался Степан, что ж поделаешь со старостью, - Марья Тимофеевна в добром здравии, слава Богу. А я по делу приезжал, Степаном Кузнецовым зовусь.
- Ишь ты! «Марья Тимофеевна»! – проворчала старуха, - Отец Игнатий вот на её наложит епитимью за ведовство, а то и чего похуже!
Степан не стал слушать старухино ворчанье, запрыгнул в лёгкую телегу и пустил Рыжуху рысью. До темна охота было дома оказаться, страшили Степана места глухие, болота да тёмный ельник… так и казалось, что за каждым кустом чужие злые глаза за ним наблюдали! Степан мотал головой, отгоняя такие мысли, что же, засиделся он на выселке, в люди стало боязно выходить – то не дело! Надобно такие думы прогнать из головы, вон, и бабы глядишь за клюквой ходили, и мужики… а он боится, слыханное ли дело! А всё же подгонял Рыжуху, которая и сама хотела поскорее оказаться дома.
К вечеру подморозило, и телега легко катилась по примёрзшей дорожной колее, и вскоре Степан увидал зажжённый Марьей Тимофеевной фонарь над воротами. И стало тепло на душе – ждёт его названая матушка, от смерти безвременной спасшая…
- Ну что, Стёпушка, притомился? – Марья встретила его у ворот, издалека заслышав путника, - Много работы Настасья-то дала?
- Нет, не много, быстро управился. Вот, тебе гостинец передала и велела кланяться.
- Я ей сказала, Настасье-то, что ты сродник мой, с далека приехал. Вот и ты про себя шибко много не сказывай. Люди теперь всего боятся, злые стали. Ну, поди умойся, да станем вечо;рять!
Степан повёл Рыжуху в стойло, подкинув свежего сенца и сыпанув овса. Хороша лошадка, послушная и резвая, похлопал Степан кобылку по крупу, быстро его до дому довезла. Вон, месяц только народился на небе, а за лесом затухает вечерняя заря.
- Ты, Стёпушка, фонарь у ворот потуши, - сказала бабка Марья, - Ни к чему нам… гости ночные, а свои все дома! Сказывают, что недавно в Гороховцах пропал дьяк, шёл вечером, откудова-то вертался лесом. Да и не дошёл. Урядник сказал – может он спьяну на болото забрёл, да и сгинул! Шапку только на кустах у болот и нашли. Остеречься надобно.
- Матушка, а тебе никак неможется? – приглядевшись, спросил Степан, - Не приболела ли, родимая?
- Что-то печёт нутро, Стёпушка, - Марья зябко повела плечами, - Ничего, не тужи, сейчас заварим чайку с медком да травами, как рукой сымет! Видать подстыла, погоды-то уже холодные, скоро зима.
Степану тоска легла на сердце, не спал он ночь, слышал, как ворочается у себя бабка Марья, тяжело и хрипло дыша. Только под утро сморил его сон, на тёплой лежанке у печи, покрытой мягкой овчиной.
Две недели болела Марья Тимофеевна, и всё время Степан с ней был неотступно. Жар донимал её, Степан всё делал, как она сама укажет – брал из нужных мешочков корешки и сушёные ягоды, томил в печи и поил больную отварами. А пока та спала, молился непрестанно, бил поклоны под образами, с мольбой и надеждой глядя в лики святые, которые казались живыми в тусклом свете лампадки.
Отошла, отступила хворь, проснулся как-то по утру Степан, а Марья Тимофеевна уж и тесто налаживает, да тихо припевает что-то. Заулыбался Степан, радостно на сердце стало, оздоровела матушка, поёт…
Днём забрался Степан на крышу дровника, кой-чего поправить, покудова дождя не принёс холодный ветер. Орудовал там, а сам всё думал… как уйти ему, как оставить названую матушку… спасла его, столько сил положила, вот теперь, когда сама приболела… как бы она управилась, кабы его рядом-то не оказалось? Жалко её покидать…
Заболела душа, может статься, и его матушка родная так вот теперь одна… и воды подать некому, ведь и ей годов уж не мало, коли жива! Застучало сердце, хоть разорви его пополам! Поднял Степан глаза вверх, где плыли по небу серые тучи и гнал злой осенний ветер своё стадо.
- Степан! – кричала вернувшаяся с деревни бабка Марья, - Ты что там, застыл? Али забыл, что на ярмарку нам надобно? Давай-ка, спускайся, сбираться начнём. Завтра до свету выезжать надобно, чтоб на торг успеть.
Как Господь управит, решил Степан, оставляя свои горькие думы, зима ещё впереди, и спасибо, что есть где её зимовать, где голову преклонить да душой согреться!
На ярмарку поехали затемно, когда ещё даже заря не занялась, Степан вывел Рыжуху и запряг в гружёную телегу:
- Терпи, Рыжуха, терпи, родимая! А вот на ярмарке сахарку тебе дам!
Ярмарка в большом селе Богородское, что от Погребцов верстах в двадцати, а то и больше, только ещё начинала просыпаться, когда приехали Марья Тимофеевна со Степаном. Бабка Марья указала Степану:
- Вон туда вставай! Мы с Иваном, когда он жив был да бондарничал, завсегда там становились, вот опосля и я… Я не каждый раз езжу, иной раз и без надобности. А в этот год и мёду довольно, да огород дал урожаю, слава Богу! А нам с тобой столько-то и не надобно, вот продадим, авось чего и выручим. Полотна купим, рубаху тебе новую сошью.
Расцвела ярмарка товарами, Степан и оглянуться не успел, как запестрели в толпе покупателей цветастые женские платки, зазвенел заливистый смех ребятишек возле торговца свистульками. Удивился, когда только и успевал подавать Марье Тимофеевне туески с мёдом, торговля бойко шла – покупатели то и дело приговаривали что этот мёд лучший, они на ярмарку за тем и шли. Да ещё и переторговать друг друга пытались, когда уж немного совсем такого товару оставалось.
- Ну вот и ладненько, - поправляя свой платок, говорила Марья Тимофеевна, - И веники наши мы с тобой пристроили, вон, гляди – Толоконников-то со своими так и стоит, никто не берёт. А ведь городской-то банщик дважды мимо шёл, да что-то морщился.
- Так у него веники голые, - заметил тихо Степан, - Вот и не берёт никто. Либо собирал не так, либо сушил не по уму.
- Ты тут Рыжуху нашу покарауль, да телегу тоже, народу всякого бродит, - сказала Марья Тимофеевна, - А я покудова пойду по надобности чего куплю. Вот, спрячь у себя подальше, - она протянула Степану кошель с деньгами, отбавив немного на покупки и ушла.
Степан немного озяб, ветер не шутя гнал жухлую листву по сельской площади. Накинув на Рыжуху попону, прихваченную из дома, Степан забрался в телегу и накрыл ноги овчинкой. Разглядывая народ, он вдруг выхватил в толпе весёлое лицо с холодным прищуром знакомых хитроватых глаз.
Глава 11.
Степан вздрогнул всем телом, потом поглубже натянул на глаза картуз, подаренный Марьей Тимофеевной. Подняв ворот зипуна, вроде как озяб от ветру, сам не сводил глаз с Захара, который со своей приветливой улыбочкой прохаживался меж телег и ярмарочных рядков. Останавливался, брал товар в руки, приглядывал и вертел в руках, подмигивал торговкам и отсыпал шуточки.
Но Степану-то было ведомо, что на самом деле носит в сердце этот человек. Он поискал глазами Марью Тимофеевну, как бы в беду не попала названая его матушка, ежели тут такие «гости» объявились… В ночь теперь вертаться домой будет опасно, надобно заночевать до утра, а иначе можно и навсегда в болоте-то пропасть, и уж никто не поможет.
Степан зорко всматривался в толпу – не мелькнёт ли где полицейский мундир, тогда бы он уж указал на этого Захара, но кругом были только торговцы да покупатели, с ребятишками, целыми семьями… да ещё вон ряженые, какая ж ярмарка без них!
Захар пропал, затерялся в шумной толчее, но Степан приметил, сколько мог, у которых возов с товаром он стоял дольше, кого из удачливых торговцев он взял на примету. Решив дождаться Марью Тимофеевну, Степан задумал упредить тех, кто с доброй выручкой сегодня домой отправится, чтобы остереглись.
- Здравствуй, Степан Фёдорович, - раздался рядом с повозкой игривый голос, и обернувшись Степан увидел, что перед ним стоит нарядная раскрасневшаяся Настасья.
- Здравствуй, Настасья Никифоровна, - отозвался он, всё высматривая в толпе Марью Тимофеевну, - Ты как здесь, покупать, аль продавать?
- Да вот, полотна надо, ребятам пошить рубашек, да так, по мелочи, - щёки Настасьи ещё сильнее зарделись, когда она приметила, как её со Степаном разговор привлёк внимание пары кумушек с Погребцов, как раз её соседок, - Платок вот себе присмотрела, да просят дорого…
- Ты одна, али с ребятами? – огляделся Степан.
- Малы;х с бабкой оставила, старшо;й со мной. С отцом мы приехали, он привёз, - Настасья чуть нахмурилась от того, что Степан не услышал её намёка на подарок, - А ты, по какой надобности?
- По разной, - коротко ответил Степан, - Ты бы сынка отыскала, Настасья, мало ли какие здесь люди…
- Да вон он, подле леденцов да ряженых, - Настасья уже не смогла скрыть своего раздражения, - Ну ладно, может свидимся ещё, - бросила она и зашагала к большому прилавку, где были раскинуты цветастые платки.
Степан не неё не глядел, окинув взглядом толпу, она приметил возвращающуюся Марью Тимофеевну, тогда сам отошёл от повозки и направился к лотошнику, у которого столпились ребятишки и тронул за плечо Егорку.
- Здравствуй, Егор.
- Здравствуйте, дяденько, - мальчик испуганно посмотрел на Степана.
Степан купил леденцов и ещё большой пряник, подал всё это мальчику и сказал:
- Ты, Егор, ступай к матери, и от неё не отходи. Ярмарка, всякие тут люди есть. А это вам гостинцы… Ну, что стал? Беги…
- Дяденько…, - смущённо глянул на него Егорка, - А ты… правду маманя говорит, что ты с острога сбежал? И что ты детей своих за непослушание насмерть прибил?
- Я?! – удивился Степан, но потом сообразил… что Настасья детей им пугала, словно бы лешим каким, - Нет, Егорушка, то неправда. И детишек нет у меня никого, да и не было, выдумки это. Ну, ступай, ступай.
Мальчик поблагодарил его за гостинцы и побежал к матери, а Степан, потемнев лицом, пошёл к Марье Тимофеевне, которая остановилась у прилавка с полотнами. Вон как оно выходит, думалось ему, вроде бы ни словом не обидел он Настасью и робят её, а всё же для них душегубец оказался… Видать идёт о нем худая молва и по Погребцам…
- Матушка, ты всё ли купила, что надобно? – спросил он, подойдя к бабке Марье, - Скоро и темнать начнёт.
- Иду, Степан, - отозвалась та, - Держи-ка, полотна вот взяла, уложи под кожух. А что, на тебе словно и лица нет?
- Пойдём, матушка, у нас вон Рыжуха застоялась, - ответил Степан и бабка Марья поняла, что неспроста обеспокоился Степан, видать и худо где-то недалеко ходит.
Они подошли к телеге, и Степан начал увязывать поклажу, чтобы ничего не растерять по тряской дороге, Марья Тимофеевна потёрла озябшие руки, о чём-то перекрикнулась со своей знакомицей, и только после подошла к Степану.
- Что, Стёпушка?
- Худого человека я видал, матушка, это он меня тогда в болото кинул, - зашептал Степан, - Видать тут присматривает добычу! Как мы ночью-то домой вертаться станем? Хоть у нас и немного того барыша, но эти и за малую толику не пожалеют никого. Ехать ведь долго!
- Завтра поутру и поедем, - ответила бабка Марья, - Сродник мой тут недалече живёт, вот у его и заночуем. Потому не тужи, завтра со светом отправимся, до сумерек дома окажемся.
- Хорошо, - кивнул Степан, - Только ты не ходи больно-то тут, всё мне за тебя боязно. Захарко этот… худой он человек, да и думается мне не один он тут промышляет.
- А я всё по надобности купила, баранок прихватим в гостинец сроднику, да и поедем. Вон уж, ярмарка утихла, народ больший прошёл уж. А вона и Настасья… гляди-тка, на тебя глазами так и стреляет, так и стреляет! А? Ты смотри, баба-то справная, красивая, хозяйство крепкое, да и сама… Глядишь бы и остался тута, а, Стёпушка? Ишшо бы ребяток народили, красота!
- Она мной детей пугает, словно я жердяй какой, - невесело усмехнулся Степан, - Пустое это, матушка. А вот ты лучше скажи, не видала ли ты урядника али кого со сподручных его?
- Детей тобой пугает? – удивилась Марья Тимофеевна, - Дура-баба, чего с неё взять. А урядник… почто он тебе? От него проку нет, он уж отведал наливки у Еремея в избе, про то все знают, да поди уже и спит.
- Да так, поговорить хотел, - покачал головой Степан, - Ладно, ты тут будь, я сейчас вернусь. Хочу топор себе купить, взамен того… какой я плотник без своего-то топора.
- Ну, ступай, ступай, да и поедем. Прав ты – теперь быстро темнает, а на край села, за ручей ехать. Архип нас ждет, знает, что я на ярмарку буду в этом годе-то.
Степан натянул картуз на самые глаза, сперва осмотревшись, нет ли где поблизости знакомых колючих и хитрых глаз, да и пошёл поскорее за топором. А по пути поговорил с людьми, возле которых крутился хитроватый Захар.
Тем временем бабка Марья перебирала в уме, всё ли купили по надобности, когда к ней подошла улыбающаяся Настасья, за руку которой держался Егорка.
- Бабушка Марья, здравствуй, - ласково сказала Настасья, - Вот, увидала тебя да и думаю – надо поблагодарить, что такого работника справного прислала, присоветовала. Хороший мужик он, сродник-то твой Степан. И в работе, и к ребятам моим ласковый… Может и сосватаешь мне его, за таким ведь не пропадёшь? А правду говорят, что он острожник? Может пустое болтают?
- Сосватать? – прищурилась бабка Марья, - Хорош мужик-то, да не про тебя! Дура ты, Настасья, и язык у тебя поганый!
- Что ты, бабушка? – Настасья побледнела, - Али я обидела чем…
- Это кто ж тебя, дуру, надоумил такому – детей человеком-то пугать? – тихо проговорила бабка Марья, пристально глядя Настасье в лицо, - Ведь ты сама говоришь – хороший человек… а что, сама ты былое своё позабыла? На тебе грехов-то нету? Так я ведь знаю, как ты к старой Чудийке на поклон ездила, чтоб дитя вытравить, не мужнина дитя-то! Боялась свёкра да мать свою, что помогать тебе не станут! А на человека наговариваешь! Смотри, ещё услышу – худо тебе будет! Ступай домой, вяжихвостка!
Настасья испуганно глянула на бабку Марью, эти слова до озноба её напугали, и хоть она сперва думала тут Степана дождаться, поняла – дошла до старой Бондарихи её болтливость… Дернула Егорку за руку, побежала поскорее туда, где свёкор телегу свою расположил.
«Дура и есть, что уж, - ругала она себя, сердито подгоняя вперёд себя Егорку, - Зачем только я старой Рычихе это сказала, про Степана-то… она, больше некому, это на все Погребцы растрезвонила! Ну постой, старая морща, устрою я тебе, попадися мне! Из-за её я такого мужика упустила! Да и брешут всё может, про острог-то, а я… И бабка Марья на меня озлилась, вот как теперь к ней подступиться!»
Вскоре и Степан вернулся, с завёрнутым в мешковину топором в подмышке. Бабка Марья оглядела его, а ведь и вправду, выправился Степан, в плече широк, да и лицом не дурён… Дура эта Настасья, как есть – дура! Сосватала бы бабка Марья её Степану, остался бы он в Погребцах… своих сынов ей не дал Господь, так вот и был бы ей за сына! Да видать так и помирать ей одной…
- Озябла, матушка? Садись, овчиной ноги укрой да поедем, - Степан взял вожжи и погладил Рыжуху, - Ветер злой пришёл, кабы дождя не принёс, а то и снегу!
Бабка Марья молча села на повозку, тяжело было на сердце. Указала Степану дорогу к справной избе на краю села. Это был дом её сродника, строго Архипа Гавриловича, который ей приходился родным дядькой – меньшим братом матери. Годов ему было уже почитай девяносто, а то и больше – сам он того не сказывал, а другие никто и не считал.
Хозяин ждал гостей, и как только Рыжуха подвезла своих седоков к воротам, те отворились. У воротины стоял высокий крепкий старик с седой как лунь головой.
Архип Гаврилович овдовел лет пять как, и с той поры жил один, пятеро его сынов давно оженились и жили своим хозяйством тут же, в Богородском. Одна из дочерей взамуж вышла в Елашиху, а другая далеко, в уездный город, потому отца навещала редко.
- Ну, гости дорогие, милости прошу, - дед Архип хлопнул Рыжуху по крупу и глянул на Степана, - Ты, сынок, вон туда её веди, пущай отдохнёт лошадка. Да и сами ступайте в избу, зябко нонче, вона ветер какой. Видать, скоро и белые мухи полетят.
От тепла, разливающегося от печи, и от сытого ужина Степан и вовсе разомлел, глаза слипались, и голова клонилась на грудь. Он лёг на лежанку у печи, куда указал хозяин, и засыпая слышал, как негромко беседовали бабка Марья и Архип. И понял, что речь идёт и о нём.
- Хороший он человек, сразу видать, - говорил негромко дед Архип, - Права ты, Марья… Хоть и горько мне от тебя такие речи слышать, но что ж – все под Богом ходим. Ежели что, не боись – подмогну и не оставлю. Но ты всё же от себя такие мысли гони, ты ещё молодка, рази со мной-то сравнить! Еще поскрипим с тобой!
Потом заговорили о разбойниках, о слухах, что всё больше беспокоили и пугали местных жителей. Дед Архип звал племянницу с выселка уехать, говорил, что не так давно сгорел выселок по-за речкой Сивергой, так вот то не спроста… такое пожарище.
Степан так и заснул, слушая мерную тихую речь хозяина и снова представляя себе страшные картины… эх, кто же найдёт управу на Микиту и его ватагу! Неужто не дождётся их острог, вот им-то там самое бы место!
Глава 12.
Как вернулись с ярмарки, стал Степан замечать, что порой да и не можется его благодетельнице, хмурился и спрашивал, может какое лекарство достать, на что Марья Тимофеевна неизменно отвечала:
- Не придумали ещё такого лекарства, Стёпушка, от старости-то.
На Покрова; лёг снег, пока ещё малой совсем, неглубокий и рыхлый, он покрыл белым своим нарядом землю, и на душе стало как-то веселее. Степан ладил в сарае сани, скоро можно будет Рыжуху запрягать, да по дрова. Эх, хорош новый-то топор, ровно тешет податливое дерево! И теперь вот они с названой матушкой и за корзины взялись.
Марья Тимофеевна в этом деле мастерица была, и хоть Степан сам умел корзины вязать, а вот такого диковинного узора, как она, выплетать не умел. Теперь вот прилежно учился, сидя вечером у лучины и глядя на умелые руки названой матушки и стараясь ей подражать. А когда брался за небольшую досточку, да пытался повторить те узоры, что были вырезаны когда-то хозяином этого дома. И с каждым разом всё больше разумел – как держать инструмент, как вывести узор.
- У нас дюже ива хороша на корзины-то, как раз у болот растёт, - говорила Марья, свивая ивовый прут и чуть покашливая, - Я тебе опосля покажу где, как поедем в Липовку, там у меня тоже сродники, Агафья с мужем да ребятами, сестра моя родная. А на Липовке-то все мочало дерут, спасу нету, всё говорят, что там оно какое-то шибко хорошее. А по мне – мочало как мочало, чего ему…
Так и жили, иногда Степан подряжался куда-то в работу, понимая, что это с лёгкой руки Марьи Тимофеевны его то и дело зовут плотничать. Тогда он уж во всю старался, стал брать с собой инструмент Ивана Михеевича и примеривать его к своей работе. То притолоку чуть украсит, то ещё что. Хозяева дивились, но ничего, довольны были. А уж ребятишки, которые всё вертелись возле пришлого плотника и получали от него то коника, то ещё какую зверушку, вырезанную из попавшегося под руку сучка, и подавно!
Когда ударил первый лёгкий морозец, приехал побывать дед Архип, да не один, а со старшим сыном Макаром, бородатым крепким мужиком с черными волосами. Наверно, такие раньше и у самого деда Архипа были, пока их серебром не покрыло, думал Степан.
- Мы за тобой, Степан Фёдорыч, - сказал дед Архип, - Коли сам желаешь. В Елашиху завтре до свету поедем, там надо подсобить, тебе по плотницкой части есть работа. Бывший барин хорошо платит, не омманывает! Так что скажешь? Согласен?
Степан глянул на Марью Тимофеевну, которая согласно кивнула, и с благодарностью приглашение такое принял. Глядишь, и соберёт он до весны какие-никакие деньжата, чтобы путь свой продолжить!
- Ну, вот и ладно! По пути в Ярмилино Ефима прихватим, сына моего, тоже с нами поедет, - гудел дед Архип, - Вот и соберёмся, считай – артеля! Что, Марьюшка, управисся пока одна-то?
- А что, управлюсь, - улыбнулась та в ответ, - Поезжайте с Богом.
Собрался Степан в путь, на другой день и поехали. Макар оказался весёлым балагуром, Степану он понравился, они сидели в санях позади деда Архипа и разговаривали, как давние знакомцы.
- А ты, Степан, расскажи, как ты Микиту-Кутерьму встретил, а? Дюже интересно! Страшно поди было?
Степан, который уже не так страшился вспоминать былое, рассказал, что когда он впервые разбойника увидал, то знать ничего не знал – кто такой есть этот Микита, чем промышляет, хоть, конечно и догадался. Особенно по виду и повадкам Микитина главного помощника Захара, как уж тут не понять, что не пахари-косари перед тобой!
- Вон, уж Ярмилино видать, - сказал им дед Архип, - Скоро доедем до Ефима, пообедаем! А кось, гляньте, чегой-то тама такое? Пожарище никак?!
На колокольне небольшой церковки тревожно гудел колокол, бередя сердце, да гудел не к заутрене… Степан с Макаром привстали, держась за плечи возницы и разглядывая, что впереди.
На самом краю села, у околицы, гудела толпа. Крайняя в ряду изба, которая стояла «спиной» к самому лесу, теперь полыхала, рассыпая искры, широкие клубы дыма поднимались в налитое тучами небо. Народ сновал к колодцу и обратно, другие кидали снег, смешанный с землёй, тщетно пытаясь победить бушующий огонь. Мужики баграми тащили обвалившиеся брёвна, чтобы огонь не перекинулся на дворовые постройки и не пошёл дальше пожирать деревню. Кричали друг другу мужики, бабы охали и причитали, поглядывая на что-то, темнеющее на взрытом у дороги снегу.
Приезжие, дед Архип и Макар со Степаном, соскочили с саней и кинулись помогать, чем только можно. Не скоро, ох не скоро сдался огонь… нет, не победили его люди, просто он «съел» всё, что раньше было большой бревенчатой избой, и ослабел сам собою. Мужики утирали потные закопчённые лбы и радовались хотя бы тому, что «красный петух» не пошёл гулять далее по деревне.
Степан обтёр горячее лицо, прихватив пригоршню снега и похлопал Макара по запачканному разлетевшейся золой зипуну. Они сели на край саней, пока дед Архип разговаривал со старшим, и только теперь Степан разглядел, что же там лежит у дороги. Это были прикрытые полотном тела… Бабы прижимали к лицу ладошки и горестно качали головами, глядя на них.
- Ох, беда-то какая! – говорила одна дородная женщина в синей душегрее, - Как жалко Фросю, ох-ох… Такая молодая! А этот, мужик еённый-то, откудова хоть будет?
- Говорят, что он с самой Перми, по торговым делам здеся! – тихо всхлипывая отвечала ей женщина чуть постарше, стоявшая рядом, - А Капустина сказывала, что он к Фросе свататься приехал, с собой звал… Тоже ведь молодой, справный, а ко вдове сватался, к Фросе! Ох, и судьбинушка, вона как обернулось… Фрося мужа схоронила, а теперь и сама следом за ним… не поспела пожить-то, ох, горе… И ведь что? Пожар-то сосед Фросин увидал, Горев Осип, кинулся на улицу, почитай уже в огонь… и их обоих из избы выташшыл, уж бездыханные оба, вон оно как вышло! Урядник сказал - дымом задохлися оба! Тока Осип то успел сперва Фросю, а потом и етово мужика, как и крыша валиться начала!
За женщинами стояли две старухи в шалях, они шептались тихо и беспрестанно крестились, оглядываясь по сторонам, не слышит ли кто. И не обращали внимания на двух усталых и измазанных сажей мужиков на санях. Одним их них и был Степан, он-то хорошо слышал, о чём шептались бабки.
- С Перми, как же! Прости меня, Господи, душу грешную! Разбойник он, как есть разбойник! Кума сказывала, этот мужик-то у ейной бабки вино куплял! Тряс сумой-то, откудова такие деньги, а? Разбойник, кума сказала, истинно!
Степан покачал головой, ох эта людская молва… чего только не придумают, даже про тех, кто уже и ответить не может…
«Разбойник! Разбойник? – вспыхнула в голове тревожная мысль, - Ярмилино, вдова… где же это я слыхал… или приблазнилось?»
Степан никак не мог вспомнить, но что-то такое металось в его голове, он никак не мог уловить. Увидев, что дед Архип стоит со старши;м, Степан поднялся и направился к ним. Поговорив, все трое подошли к уряднику в вымазанной сажей форме. Тот вслушал их, пожал плечами и махнул рукой, дескать, делайте, что хотите. Степан отвёл дела Архипа чуть в сторону и тихо сказал, оглядываясь по сторонам:
- Дядька Архип, мне надо глянуть на этого… который погиб в избе-то. Пойдём вместе, и старшого прихватим, чтобы народ не смущать.
Дед Архип глянул в нахмуренное Степаново лицо и кивнул. Они подошли к лежащим на снегу бездыханным людям, прикрытым обгорелым полотном, Степан поднял край ткани и охнул… «Прошка!» - вспыхнуло в голове, Степан не мог вспомнить, когда он услышал имя детины, от души огревшего его топором тогда, у болот, а потом тащившего его вместе с Захаркой по мху, чтобы кинуть в топь навечно.
- Его Прохором звали, - тихо сказал он деду Архипу, - Это он меня моим же топором тогда… и потом они ещё с одним меня в болото бросили. Второго я на ярмарке видал, ходил к уряднику тогда, сказал ему, так тот только рукой на меня махнул. «Ступай, - говорит, - отседова, видал я вас таких, кто тебе поверит, ты и сам оттудова, небось, товарищ ихний! Что, краденое не поделили?!…» Таков был ответ! Кто же мне, острожнику, поверит! Я опосля по людям пошёл, сказал, чтоб остереглись, так и они порой косо поглядывали. Дескать, кто таков, чего надобно…
- Ладно, Степан, я сам со старшим поговорю про это, - нахмурился дед Архип, - Прохор, говоришь… Ну, вот и завершил свой земной путь Прохор, и теперь Господь ему судья за дела его. Идёмте, вон и Ефим наш, тоже весь в саже… Ох, ну и беда.
Немногим позже в большой добротной избе по той же улице, где нынче случился пожар, мужики собрались за столом. Аглая, жена Ефима, почтительно поглядывала на своего свёкра Архипа Гавриловича скромно сидя у оконца с шитьём. Трое ребятишек любопытно сверкали глазёнками из-за печки и мать строго цыкала на них, чтоб не шибко озоровали. Степан сидел рядом с Макаром и снова негромко рассказывал о своих приключениях.
- Да… досталось тебе, Степан, - сказал Ефим, - Только Божьей милостью выбрался. А у нас по деревне давно слухи ходили, что хаживает к Ефросинье мужик нездешний. Ну вроде и что с того, она вдовая, сама ещё не стара, вроде и рады за неё были – может взамуж её возьмёт, детки пойдут, плохо ли?! Бабки, конечно, чего только не придумали – и разбойник-то, и купец с Перми, и чего там ещё не упомнишь.
- Я почти ничего не помню, мутно всё в голове, что у болота-то было, - сказал Степан, - Но вроде бы что-то и проясняется иной раз… Прохора этого я хорошо помню, и ещё Захар что-то говорил про вдову, про Ярмилино, вот я и вспомнил.
- Староста к уряднику ходил, я с ним поговорил про это, - покачал головой дед Архип, - Урядник только плечами пожал – разбойник так разбойник, только что от него теперь толку, от мёртвого-то. Вот и все дела. Не до этого им теперь – дом-то Ефросинье, сказывают, поджог кто-то! Народ к им приступает, боятся, как бы по деревне пал не пустили, лихой народ! А урядник что сделает? Ничего…
- Староста сказал, надо подмогнуть им там, на пожарище-то, мужиков собирает, - сказал Ефим, - Если завтра в Елашиху на работы собираемся, тогда давайте поторапливаться. Брёвна растащим, сарай да хлев… чего там ещё сделаешь… Снегу нынче мало ещё, ковыль сухой стоит, как бы не полыхнуло дальше! Чего там староста скажет сделаем, чтобы завтра нас не задержало ничего. Глаюшка, ты нам баньку справь к вечеру, отмоемся от сажи-то.
Задумался Степан, что-то беспокоило душу, казалось, что вон оно – потянись и вспомнишь, а нет, не давалось, ускользало… Вроде бы как он ещё что-то слышал, когда тащил его этот Прохор, а что… никак не вспомнить.
Покачал головой Степан, горькая кончина настигла этого Прошку… Молодой ведь совсем, а дорожку кривую выбрал, вона куда она его завела! Да мало что сам сгинул, так и ещё невинную душу с собой прихватил. Подожгли… уж не Захаркина ли рука и здесь постаралась, а то и самого Микиты промысел. Думы не отпускали Степана, он запахнул плотнее зипун, за пояс сунул свой топор и вышел на двор, где справные да крепкие сыновья деда Архипа собирались идти по зову старосты «очищать пожар», как сказал Ефим.
Глава 13.
Народ уже разошёлся по своим дворам, обсуждая случившееся. Сам Осип Горев, чья изба была ближе всех к месту пожара, ходил кругом своего хозяйства почёсывая затылок.
- Что, Осип, может чем подмогнуть тебе? – крикнул ему Ефим, но тот махнул рукой, дескать, чем тут поможешь.
- Снегу бы нанесло поболе, всё спокойне;й, - сказал Осип, когда мужики подошли к его забору, - Я уряднику говорю, хоть бы прислали нам кого, дозорных, охранить деревню сколь-то времени! Ежели одну избу спалили, так может ведь на всю деревню хотели пал пустить, да не вышло. Боязно мне теперь, своих я к бабке отправил, она за прудом, туда хоть огонь не дойдёт.
- А урядник что?
- Да что он, - махнул рукой Осип, - Кого говорит вам еще надоть, кому наше Ярмилино сдалося палить его! А вот запалили Ефросинью, я-то точно знаю, что запалили! Я когда из огня… тащил, уж больно странно там пахло, керосином что ли. И солома кругом разбросана! После уж погорело всё, конечно, кто ж разберёт, где началось. Откудова у Фроси керосин, это я уж опосля подумал. И мать у меня, ночью старые кости ломит, сказывает – не спалося как раз, нешто водицы испить, и в окне видала, словно тень какая мелькнула меж заборами. Она меня и разбудила, когда огонь увидала. А урядник говорит – ну, начнёт народ чичас выдумки сочинять да небылицы!
- Ладно, чего зря языками чесать, - вздохнул Ефим, - Давайте приступать, чего там старшой назначил. Вон, амбар ещё дымит, как бы не занялось.
- Растащим гарь, - сказал Осип, - Амбар залить можно, а может и тоже раскидать придётся. Ох, ох…
Ярмилинские мужики снова собирались у пожарища, тут и староста явился, Михайло Пантелеевич Родин, мужчина в летах, суровый и немногословный. Фросино хозяйство своей «спиной» выходило на другую улицу, и теперь было опасение, что случайная искра из тлеющих брёвен порушенной избы случайно попадёт на соседние постройки. Потому и собрались, чтоб обезопасить гудевшую от происшествия словно растревоженный улей деревню.
Степан всё никак не мог успокоить свои мысли. Орудовал топором рядом с Макаром, а сам всё силился вспомнить то, что никак не шло на ум, а лишь витало где-то рядом.
- Сестра Фросина пришла, Дарья, - сказал Осип, подавая Степану крюк, - Цепляй бревно, я утащу. Вона стоит, бледная вся… Эх, горе, горе. Скотину с хлева успели вывести, вот Дарья с робятами своими к себе на двор угнала. А хлев погорел, почитай половины нет, тоже надоть растаскивать да лить…
К ним подошёл дед Архип, который до сего разговаривал со старостой, лица обоих мужчин были хмуры, и Степан слышал, как они поминали Микиту и его шайку.
- В Уезд наши бумагу писали, да и сами отрядили гонца, - говорил староста, - А ответа до сей поры ждём, и дождёмся ли… Придётся самим дозор выставлять, при таком разе! В церкву давеча икону привезли, оклад богатый, вот и я опасаюсь, кабы не позарились… Для таких Бога нет, им икона – это золото да каменья, а не святой лик!
«Хлев… хлев…, - почему-то думал Степан, цепляя крюком обгоревшее и ещё чуть дымящее бревно, - Про хлев Захарка говорил!»
Он передал крюк Осипу, вытер руки о порядком уже замазанный сажей старый Ефимов зипун и пошёл разговаривать с дедом Архипом и старостой. Разговор длился недолго, выслушав Степана, староста ещё сильнее нахмурился и то и дело горестно хлопал себя по бокам. После они с дедом Архипом пошли говорить с высоким здоровым мужиком, кем уж он был – Степану не доложили.
После, растаскивая головни по жидкому снегу, сбитому с землёй ногами работающих на пожарище людей, Степан видал, что староста с двумя мужиками направился в полуобгоревший хлев. Довольно времени спустя староста вышел оттуда и поманил к себе Степана:
- Может, ослышался ты, или приблазнилось?
- Может и ослышался, - кивнул Степан, - Соображал я плохо, конечно, но покуда всё, что я помню так и сталось. Ты уж не серчай, дядько Михайло, я как есть, так и сказал. Может и приблазнилось, того я не ведаю.
- Что ты, за что серчать, - отозвался Михайло Пантелеевич, - Тебе, Степан, и так досталось, да Бог миловал, видать есть у него на тебя свой промысел.
Из хлева вышел тот самый, высокий и плечистый мужик, подошёл к старосте и что-то шепнул ему в самое ухо. Староста нахмурился сильнее, лицо его потемнело, и покачав головой, он сказал Степану:
- Пойдём-кась, мил друг, до урядника. Поговорить надо. Только сперва скажись Архипу, чтоб тебя не потерял.
У Степана внутри похолодело, хоть и не сделал он ничего дурного, а всё же бывший каторжник… таким веры нет, потому как такие как он сам теперь по болотам и бродят.
Пока шли к избе, где заседал приехавший с Богородского по случаю пожара урядник, староста негромко сказал Степану:
- Прав ты был, суму немалую в хлеву сподручный мой отыскал. В стропилах запрятали, так-то, - негромко гудел староста, - Вот теперь только мне ещё сильнее боязно, кабы не пришли за сумой-то… Поди ведь догадывались, что добро спрятано. Но сперва видать прятали в одном месте, а после поглыбже утаили. Видать он, который к Фросе хаживал да с тут и смерть сыскал, и вправду был из тех, кто по болотам бродит…
Урядник Савелий Баланов, высокий худой мужик, сидел за столом у оконца и что-то усердно писал на бумаге. Бабка Марфа, хозяйка избы, тихо сидела у печи, сложив руки на коленях и смотрела на гостя. Увидев вошедшего старосту, Баланов недовольно поморщился, явно не желая никаких вестей.
- Что у тебя, Михайла Пантелеевич? – спросил он, - Я ужо написал всё, чего ещё у вас тут стряслося!
Староста молча кивнул бабке Марфе, чтобы не мешалась мужицкому разговору, та поспешно встала и скрылась за дверь, накинув шаль. Родин сел на лавку, утёр лицо своей же шапкой и положил на стол перед урядником грязную суму, тяжело звякнувшую о деревянную столешницу.
- Это ещё чего?
- Нашли в хлеву. Видать этот Прохор, который с Ефросиньей-то погиб, схрон сделал себе. Да видать из ентих был, вот и спрятал уворованное! А доискаться нам Степан Кузнецов помог, я его с собой привёл, на дворе ожидает.
- Ну, так зови, - недовольно пробурчал урядник, - Чего ждёшь! Мне видать от вас не убраться! Не одно так другое!
Обо всём, что было со Степаном с того самого момента, как он покинул острог, урядник расспросил его очень подробно и попросил повторить рассказ несколько раз. Всё задавал и задавал одни и те же вопросы так, что даже староста Родин уже начал тяжело вздыхать и недовольно поглядывать на непонятливого урядника. А Степан понимал, что урядник нарочно спрошает, ждёт, что Степан собьётся и обнаружит неправду.
- Так сколько, ты говоришь, они у тебя уворовали там, на болоте, когда оглушили-то? – в голосе урядника слышалась насмешка.
Степан нахмурился, но лгать не стал и назвал сумму, которую он нёс с собой. Баланов рассмеялся, жидкая его бородёнка задёргалась, кадык на тощей шее противно задёргался.
- Сколько-сколько? Это где же, в каком остроге у нас так хорошо плотют, а? Откудова у острожника такие деньги, скажи? Вот ты ври, да не завирайся! Думаешь, я тебе сейчас с этой сумы отсчитаю, сколь ты сказал, и тебе уворованное верну?!
- Нет, я про это не думал. Ты меня спросил – я тебе ответил! А денег этих мне не надо! – хмуро ответил Степан, - Эти деньги слезами да кровью человеческой политы, да смерть на них!
- Ты, Савелий Яковлевич, лишку дал! – хмуро сказал староста, - Пиши давай, что положено, да нас отпускай! У человека своих делов полно, а что он с острога, так он свою вину отплатил! Мы и так их с Архипом Гаврилычем задержали, чтоб подмогли на пожаре, а ты… Пиши свои бумажки, считай, сколько принесено тебе, и нас отпущай! А что человеку его добро вернуть – так то справедливо было бы, но ты же… у нас не для того поставлен!
- Ты, дядька Михайло, думай, чего говоришь! Я терплю покудова, но и у меня терпение конец имеет! – рявкнул урядник, - Мне лучше знать, чего с такими как этот твой Степан делать!
Указав Степану на скамью рядом со старостой, урядник раскрыл измазанный сажей и пахнущий гарью мешочек с монетами, и стал аккуратно складывать их в стопки, записывая всё на бумагу. Когда всё было посчитано, Баланов повертел в руках медную монету, которая закатилась за лист и ни в одну стопку у него не попала, подозвал к себе Степана и отдал ему медяк:
- На, вот тебе награда. Ступай, да благодари Архипа Гаврилыча, только из приязни к нему да помня его мне помощь, тебя сейчас отпускаю. Поклянись, что ты не один из тех, кто с Микитой гуляет, ну?!
Степан молча смотрел в бегающие глаза урядника и молчал. Что сказать, какая вера у такого человека, как этот Баланов, к его клятвам…
- Вон, можешь поглядеть, какую «награду» мне Микитины мо;лодцы подарили, - Степан наклонил голову и показал шрам на голове, - Такая клятва тебе подойдёт?
Вместе со старостой они молча покинули избу и вышли на двор, где их дожидался старостов сподручный, высокий и крепкий Антип. Степановы щёки горели, душа клокотала, а в руке он сжимал поданный урядником медяк.
- Где тут церква у вас? – спросил он у старосты.
- А тебе зачем? – Михайло Пантелеевич и сам был бледен и хмур после встречи с урядником.
- Деньгу отдам на жертву. Пусть не много, а всё, что есть. Что в остроге пребываючи своим потом заработал, вот этот медяк и есть. Бог примет.
Староста молча свернул в переулок, ведущий к местной рубленой церковке, и махнул Степану рукой, чтоб тот шёл за ним.
Глава 14.
На утро после того дня, когда Степану вместе с сыновьями деда Архипа довелось помогать на пожарище, они собрались и отправились дальше, по своему делу в Елашиху, где их ждала работа. Степан сидел на санях молча и не вступал в разговор Макара с братом Ефимом, которые живо обсуждали происшествие в Ярмилино. На душе было тяжко.
До Елашихи оттуда было недалече, дорога была езженая и резвый мерин шустро перебирал мохнатыми копытами, взметая тонкую пелену снега, только чуть покрывшую землю. Муторно было у Степана на душе. Да и что сказать, как тут не тужить, коли ещё и половины пути он не прошёл до своей родной сторонки, а уже вона какие приключения свалились на его голову… Эдак то и вовсе немудрено живому до родной Сосновки не добраться! А ведь и верно говорили острожники из бывших, что по выходу с острога оставались жить там, в Солонцах. Никто их здесь не ждёт, все смотрят косо, и никто тебе не поверит, ни единому твоему слову…
- Что, Степан, пригорюнился? – спросил дед Архип, - Иди-кось, вожжи возьми, а то у меня старые кости озябли. Ветер-то вона какой, руки окоченели…
Степан очнулся от своих дум, словно проснулся. Макар с Ефимом дремали, привалившись друг к дружке и мерно покачивались в такт шагам пегого мерина.
- Ты эту кручину на душе не держи, мил друг, - распознав Степановы терзания, сказал дед Архип, - Урядник этот… Баланов, человек глупый, не о том думает, не о том хлопочет. А за деньги, что у тебя Микитовы молодцы утянули ты не горюй! Руки-ноги у тебя на месте, голова светлая, силы пока есть – деньги дело наживное! Не тужи, заработаем! На-кось вот, краюху пожуй покамест, скоро уж и на месте будем. Там у меня сродник, в Елашихе-то, у него и остановимся.
- А что за работа-то, дедо? – спросил Степан, принимая из жилистых рук деда Архипа угощение, - И почто он, барин-то этот, своих в работы не берёт, Елашинских? Ведь поди ж и там мужики есть, кто плотничает не худо.
- А то! Знамо дело – есть. Да барин-то этот… из бывших, папенька евойный почитай шесть деревень крепостных тут получил в приданое за женой-то. А после вона как, вольную всем царь-батюшка подписал. Наш-то барин молодой дюже сердился на это, а что поделаешь?! Приказчика приставил, ох и лютого, а мужики елашинские того на вилы… Да, были времена… Ну вот, молодой-то барин на Елашинских теперя зуб имеет, и в работы их не берёт. Он за зиму отседова в город уезжает, там у их дом большой, вот и зовёт, чего в его отсутствие поправить надобно в усадьбе. Меня с сынами третий раз зовёт, староста Елашинский меня хорошо знает.
- Поди их разбери, городских-то, - сказал проснувшийся Макар и слышавший разговор, - А наше дело работу справить, тем более что платить барин не скупится, и то хорошо. Ты, Степан, приляг, поспи, я посижу. А то у тебя дюже вид уставший.
Степан лёг на солому и поплотнее закутался в лошадиную попону. Осенний злой ветер сердито метался в верхушках елей и гонял сероватые облака. Не отпускала тоска, так и томила душу, и никак Степан не мог от неё отделаться, так и задремал, в горькой думе.
Елашиха оказалась довольно большим селом, не в пример Погребцам или Ярмилино. Одна улица даже была вымощена камнем, теперь припорошенным снежной позёмкой, она тянулась до самой усадьбы с широким двором перед каменным домом со множеством построек по двору.
Работы им отрядили много, дед Архип даже сперва чуть повздорил с местным старостой, худым и бледным мужиком средних лет, который и своих знакомцев тоже отрядил на работу в усадьбу.
- Ты, Пантелей, почто сразу не сказал, что здеся работы на неделю, - ворчал дед Архип, - Я домовничать Николая оставил, сказал – ворочусь третьёго дня.
- Да что ты, Архип Гаврилыч, твои робяты справные, за три дни и управят! – ускользая глазами от сердитого дедова взора отвечал елашинский староста, - Не боися, что дак и мои подсобят.
- Подсобят, как же! – ругался дед, - О прошлом годе так пособили, переделывать пришлося!
Поругался дед Архип, да не обратно же ехать. Так и ходили на работу в усадьбу до свету, работали, пока можно было хоть что-то видеть в сумерках, но Степану нравилось, и он не жалился на судьбу. Кормили справно, а сродник деда Архипа, у которого разместились на постой, мужик был душевный и щедрый, потому к возвращению с работы всегда был готов самовар.
Неделя пролетела незаметно, работа была сделана, и управляющий в усадьбе пристально осматривал сделанное, но придраться было не к чему, к тому же и наказ хозяина надобно было исполнить – рассчитаться с работниками сполна. Что и было исполнено.
Домой возвращались усталые, но заработком были довольны. Макар с Ефимом накупили в магазине гостинцев ребятишкам и жёнам, дед Архип тоже внукам кой-чего прикупил, а Степан вёз за пазухой два платка. Красивые, цветастые, с кистями! Один Марье Тимофеевне в подарок, а второй… думал, вот доедет до Сосновки, и матушке подарит.
- Лавка в Елашихе богатая, не в пример нашим-то, - говорил Макар, рассматривая гостинцы, - И магазин у них недавно совсем сделали, местный купец расстарался, выстроил. А тебя, Степан, управляющий-то приметил, как ты резаком своим узоры правишь! Думаю, что скоро тебе ещё работа будет, у нас такие слухи быстрым шагом -то по округе ходят. Так что пустой домой точно не отправишься! А может и передумаешь, да и останешься? Присватаем тебе девицу попригожей, а?
Братья дружески толкали Степана в бок, и так тепло ему было… словно и он был им родня! И не поминали ему прошлого, будто его и не было. Может всё ж и такие люди будут ему попадаться, а не только тот урядник, Баланов…
Вернувшись домой, Степан застал Марью Тимофеевну в здравии, названая матушка обрадовалась и его возвращению, и подарку:
- Ох, Стёпушка, краса какая, - она погладила рукой мягкий плат и кисти, - Благодарствуй, сынок!
Зажили они прежней жизнью. Зима разгулялась, расходилась широко, трясла снежными шапками облаков, рассыпая по округе нарядное покрывало и одевая лес в свой наряд. Затрещали морозы, вырисовывая на окнах диковинные узоры. Степан глядел на них и думал, вот бы и ему мастерство иметь, да на дереве такие картины резать. Бабка Марья достала из сундука добротный мужнин кожух и чуть подправила его на Степана, а за валенками ездили в Погребцы. Жизнь текла размеренно, и порой Степан ловил себя на мысли, что он страшится прихода весны…
А между тем слова, сказанные Макаром при возвращении с Елашихи, подтвердились, о Степане разошлась молва по округе. То и дело прибывали на выселок гости с предложением изукрасить новые ставни или крыльцо. Сначала Степан беспокоился сможет ли, выйдет ли у него и опасался испортить работу, но вскоре понял, всё у него хорошо выходит, рука «ложится» как надо, дело идёт.
К Рождеству у него уже было собрано денег больше, чем он «подарил» тогда Миките и его сотоварищам, там, на болоте. Он вроде и не старался всё складывать – матушке названой всегда покупал гостинцы и нужное для хозяйства, хоть Марья Тимофеевна его за то журила. Накопленное дома не держали, потому как хоть и злилась зима, напуская стужу, а молодцов Микиты-Кутерьмы это не пугало. То и дело доходили слухи один другого страшней, потому и отвезли что было ценного к деду Архипу, а тот уговорился со старостой, чтоб в управе в железном ящике сохранил. Там уж точно никому не добраться, кто до чужого охочий!
- Настасья-то Крупина всё о тебе справляется, как ни бываю в Погребцах, - хитро поглядывая на Степана, рассказывала бабка Марья после своей очередной побывки в селе, - Видать, приглянулся ты ей. Ну, что взять, баба-дура, не сдержалась на язык, ты уж её прости, Стёпушка. Может пригляделся бы… хозяйка она хорошая, да и с лица приятная. Вот бы и зажили хозяйством, замуж бы её позвал, а?
- Кто за меня пойдёт, что ты, матушка, - качал головой Степан, - Да и я… ведь душа болит, а ну как матушка жива… а я…
- Да уж знамо дело, душа болит, - кивала Марья Тимофеевна, - Так вот по весне бы и поехал на побывку, да и обратно к жене вертался… И матушку с собой, чего ей там одной? А мы бы с ней здесь, ох, и хорошо бы! И в лес по ягоды, и на реку… Хорошо!
Степан лежал на припечке, привалившись к тёплому печному боку и улыбался. Светлая душа у Марьи Тимофеевны, миловал его Господь, когда в тот день послал её на болото.
- А я и без жены сюда вернусь, коли примешь, матушка, - улыбался Степан, - И работа мне тут имеется, а если и матушку мою сюда бы… Душа на месте, когда все дома вместе, так дед мой говаривал.
- Как не приму, Стёпушка, ты мне уж почитай, как сын! – качала головой бабка Марья, - А матушка твоя, коль согласна будет, сестрицей мне станет, вот и заживём. Думашь, сладко мне одной-то на выселке? Старость-то, вот она, уж под окнами так и ходит…
С того дня они всё чаще говорили про то, что Степану надо домой побывать, чтоб за матушку не болела душа, да и вернуться жить сюда, и уже не так беспокойно стало ему ждать весны, а она уже звенела совсем рядом, пугая зиму. Права Марья Тимофеевна, здесь теперь его дом, вот и молва добрая о руках его умелых пошла всё дальше, уже и в Елашихе у него заказчик нашёлся, и в самом Богородском.
Вот и собрался тогда Степан в работы, в богатый дом в Богородском. Собрал инструмент, книжицу с узорами прихватил, что Марья Тимофеевна подарила. Обнял названую матушку, да и поехал с посыльным, которого заказчик с Богородского прислал. Работы там было недели на две, изукрасить домашнюю часовенку.
Степан уже заканчивал работу, выводил последние узоры и правил, оглаживал работу, когда пришёл местный конюшенный и сказал, что к нему приехал Архип Гаврилович. Увидав деда, Степан сразу понял, что недобрую весть принёс ему старик.
Глава 15.
Молча стоял Архип Гаврилович, голову опустил и сжимал в руках шапку. Степан шёл к нему через двор, не чуя под собой земли, хотя уже знал, что скажет ему посланник.
- Нет больше нашей Марьюшки, Стёпа, - тихо сказал дед Архип, - Собирайся, я за тобой. Она тебя за сына приняла, любила тебя… вот теперь вместе с нами её в последний путь проводишь…
Упал на снег из рук Степана ящик с инструментами, со звоном, словно гром грянул. Оборвалось сердце, зашлась душа тоской и болью.
- Как же… как же…, - задыхаясь говорил Степан и во все глаза смотрел в лицо деда Архипа.
- После говорить станем, собраться тебе надо. В путь пора.
Степан пошёл к Беспалову, который у хозяина здесь управлялся в его отсутствие да отдавал работникам приказы. Мужиком тот был строгим, спуску никому не давал, в былые времена он в богатом доме служил, и дело своё знал. Выслушав Степана, Беспалов повёл его в небольшую свою каморку, которую местная кухарка Дуся важно обзывала «кабинетом», достал из ящика деньги, сколь было уговорено за Степанову работу и отдал.
- Я после вернусь и доведу немного, - сказал Степан, - Пошли, Семён Кузьмич, работу примешь, покажу, что не доделано.
А работа вышла на славу, деревянные арки были украшены узором, только на одной пока не было прилажено узорной планки, её-то Степан и доделывал как раз в тот момент, когда явился за ним Архип Гаврилович.
Молча уселись в сани, мороз пробирал до костей, или это от охватившего его горя было так зябко Степану, он прикрыл глаза – снежное великолепие блестело на ярком солнце, в его лучах уже чаялась весна, но тепла ещё долго ждать.
- Дедо, как же это, а?
- Да что сказать тебе, Стёпушка…, - покачал головой дед Архип, - Уж ли я сам не думал, что переживу… и жену свою покойную, Малашу, а вот теперь и Марьюшку… Дома я был, знал, что Марья ко мне собиралась приехать с утра, по Маланье моей година как раз, сыны тоже приехали, дочек ждал да другую родню. Гляжу – у ворот Рыжуха топчется, сани то пусты, поводья брошены. Смекнул я – неладное случилось, её же и развернул обратно, Макара кликнул, по следу поехали. В лесу, почти уж у околицы лежит бездыханная… видать, упала и всё… Лицо тёмно всё было, а фершел наш опосля сказал – сердечный удар вроде бы. Так-то, Стёпушка…, - дед прикрикнул на мерина, подгоняя его и смахнул слезу.
Потекли слёзы по обветренным щекам Степана, уткнулся он в дедову спину и зарыдал, как ребёнок. Матушка названая, её доброта да ласка обогрела его, спасла от гибели неминучей, и вон как сталось – не пришлося увидеться боле на этом свете, не пришлося снова обнять да в ноги поклониться!
Когда вернулись, закрутилось всё для Степана, словно бы покрытое тёмной пеленой. Причитали бабы, дьяк читал молитвы, мужики стояли с поникшими головами. Вот и нашла покой светлая душа, ушла Марьюшка к своему Ване…
После в доме на Бондарихином выселке собралась семья. Во главе стола сидел Архип Гаврилович, поглядывая на сродников. Степан постеснялся за стол-то лезть, всё же он тут пришлый, но дед Архип поманил его и указал на место рядом с Макаром и Ефимом:
- Садись, Степан Фёдорович, поди ж ты нам не чужой, не посторонний! Агафья, лучину прибавь, уж вон темнает как.
Агафья Тимофеевна, родня сестра Марьи, очень на неё походила – та же стать, те же глаза и улыбка, и глядя на неё Степану снова хотелось зарыдать в голос.
- Я вот что думаю, - начал дед Архип, - Ты, Степан Фёдорович, Марье нашей за сына стал, потому не тужи, оставайся в дому, сколь тебе надо. А надумаешь насовсем остаться – примем тебя, родной ты нам ужо стал. Дом добрый, справный, живи, а чем надо – поможем. Да и сам ты мужик хороший, глядишь и хозяйку приведёшь сюда. Мы все своим хозяйством давно живём, вот и станешь нам за брата!
Степан с удивлением обвёл всех глазами, как же…ведь чужой он им… но мужики согласно кивали головами, женщины смотрели одобрительно.
- Благодарствуй, Архип Гаврилович! И вам всем земной поклон, и вы мне все родные стали! Да только думал я по весне-то в родную сторону отправляться, у меня ведь матушка… может жива ещё, хоть вестей от неё я давно не получал. А всё же надеюсь, может жива, родимая! Мне здесь и места нравятся, и люди всё хорошие, душевные… а всё же… думал, может и вернусь опосля… как будет, только Богу ведомо.
- Да что, ежели так, то конечно надо идтить, - сказал дед Архип, - Марья мне говорила про то, зачем ты в родные края вертаешься. Не сказывала она никому, а болела сама последние-то свои дни, хворь всё шибче её мучила, вот и просила меня… Ежели не станет её, не бросить тебя, Степан, подсобить. До весны покуда тут живи, а хошь дак ко мне перебирайся. Рыжуху свою Марьюшка тебе велела отдать, так что уж не пешком по весне в путь неблизкий отправисся. Соберём, что надо, да обратно станем ждать, коли надумаешь.
Сидящий рядом со Степаном Макар похлопал его по плечу, горько покачивая головой, тяжела эта доля, горька потеря.
Осиротел дом, словно бы даже и поник, не таким стал светлым, с ним вместе словно бы и сам Степан осиротел, всё думалось – вот откроется дверь и войдёт названая матушка, глянет эдак-то строго и по-доброму…
Дед Архип Степана не оставлял, приезжал часто, бывало, что и оставался на пару дней. У него во дворе теперь Макар заправлял, когда отец в отъезде бывал, да и силы у старика уже были не те, вот и жалели его сыновья, сами хозяйство справляли.
- Я ведь утаил от тебя тогда, - сказал как-то дед Архип, когда сели они со Степаном чаёвничать вечерком, - Думается мне, что неспроста Марьюшка наша… я там глядел – следы были на снегу, словно Рыжуха шарахнулась, словно испужалась кого. Может зверь выскочил, да и Марьюшку испугал, вот сердечко то и не сдюжило…
- Матушка никакого зверя не боялась, - задумчиво проговорил Степан, - Ты, дедо, и сам знаешь, как она с мужниным ружжом управлялась… А что, дальше в лес ничего не смотрел, какие следы были?
- Да нет, словно бы и заметено всё, снег рыхлый был тогда. Кто теперь знает, что там случилось, а я это тебе к тому говорю… Ты и сам знаешь, какие слухи ходят, а ты тут на выселке один-одинёшенек. Собирайся ко мне, дом закроем, ставни заставим, скотину ко мне али к Агафье на двор. Всё не так за тебя боязно будет, - дед Архип помолчал, - Сказывают, что опосля пожара-то в Ярмилино молодцы незнакомые нет-нет, да и появятся, словно бы проездом или по делам. Кто-то с пьяных глаз видать про кошель разболтал, дак и стали ходить с расспросами, дознаваться… Не Микитины ли робяты, я вот что думаю! Такие гроша из рук не выпустят, а тут целый кошель, серебро, да червонцы были, сам же видал. А Баланов, урядник-то ярмилинский, неплохой мужик, да только… как вина выпьет, дурак-дураком, прости Господи! Мог ведь и про тебя рассказать, что ты кошель-то отыскал, да их известил о находке.
- Ладно, дедо, чему быть, того не миновать, - вздохнул Степан, - Что ж теперь, эдак-то и на любом углу могут укараулить да прибить. Нигде не спрячешься от такого, да я и не хочу.
- Я вот теперича и думаю, может и хорошо, что ты в свою Сосновку собрался, - покачал головой дед Архип, - Мабудь, уж там спокойнее народу живётся. И тебе без опаски по стороне родной гулять придётся.
Весна не торопилась, осторожно ступая по заснеженному лесу, делая своими тёплыми ладошками малые проталинки на взгорках, Степан так и жил покуда на Бондарихином выселке, ходил в работу, когда звали, то в Богородское, а то и дальше. А звали всё чаще, и он тому был рад, потому что сидеть на месте было хуже, тоскливо и муторно болела душа. А в работе он словно всё и забывал, выводил узоры, сдувая мелкую древесную стружку. Работа у него словно бы шибче пошла, рука налилась силой и умением, та книжица, подаренная Марьей Тимофеевной, очень ему помогла – как держать инструмент, как дерево готовить, всё там было написано. Молва о мастере расходилась всё шире, и теперь у Степана было достаточно денег на дорогу, может даже ещё и на обзаведение какое хватит, когда он окажется в родном краю.
В то утро Степану не спалось, поднялся спозаранку, заря только занялась за лесом. Управившись во дворе, где теперь и работы-то было немного – корову да телят свели к Агафье Тимофеевне, остались только с десяток кур да Рыжуха – Степан задумал изукрасить ворота. Вот уедет он восвояси, а тут память о нём останется, как осталась память о Марье Тимофеевне и Иване Михеевиче.
Он подбирал в сарае доски, когда услышал, что к воротам кто-то подъехал. Выглянув, он с удивлением увидел Ярмилинского урядника Баланова, вылезшего из брички и прохаживающегося у калитки.
- Ну, здравствуй, Степан Фёдорыч, а я к тебе, - сказал Баланов, и Степан подивился его тону, вежливому, уважительному, а ведь в последнюю их встречу Баланов по-другому разговаривал с бывшим каторжником…
- Здрав буде, Савелий Яковлевич, - настороженно сказал Степан, чего ожидать от такого гостя он не знал, - Проходи в избу, гостем будешь.
- Ты, Степан Фёдорыч, на меня не серчай, что я в прошлый-то раз с тобой так… Виш ли, мил человек, много тут делов натворили бывшие-то, лютуют, вот я тебе и не поверил сперва!
- Ладно, кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон, - махнул рукой Степан.
- Слыхал я, руки у тебя золотые, - сказал Баланов, усевшись на скамью под образами, - Был и в усадьбе, Беспалов тебя дюже нахваливал. Вот, и я решил в работу тебя позвать. Как, не откажешь? Оплачу всё чин чинарём, не бойся. Стол и кров, всё тебе будет, как скажешь.
А как тут отказать, думалось Степану, согласился конечно. В оговорённый срок собрался, запряг Рыжуху и отправился к деду Архипу, чтоб кобылку там оставить на присмотр, да обговорить, чтоб за домом в его отлучку приглядели.
Работы Баланов дал немного, больше супруга его беспокоилась, уж очень ей хотелось, чтоб у них вдому такие же узоры были, как в барской-то усадьбе. Высокая и худая Софья Алексеевна, под стать своему мужу, она строго сводила брови и спрашивала мастера, точно ли будет «как там, в часовенке»? Степан кивал головой и улыбался в бороду, часовню ту он доделал давно, и с той поры на его работу пошёл хороший спрос.
В семье урядника ребятишек было пятеро, мал-мала меньше, и снова Степан в свободную минутку резал игрушки, теперь они у него получались ещё быстрей да краше. Особенно к нему прикипела урядникова дочурка Машенька, девчушка годов шести, ясноглазая и добрая, приносила Степану угощение и просто сидела рядом, глядя, как он режет на досочке птичек и ягодки.
- Дядюшка, а ты и зайчика можешь? – спрашивала Машенька, бережно сжимая в маленьких ладошках деревянного голубочка.
- Могу, и зайчика могу, - улыбался Степан, и так согревалось сердце от детской чистой доброты.
Воскресным днём отпросился Степан у хозяина сходить до местной лавки, работа его уже была почти закончена, и он хотел купить гостинцев ребятишкам Макара да и себе чего присмотреть, мыло вот привезли, Софья Алексеевна сказывала.
Маша просилась было с ним, да мать не пустила, оно и правда – куда с чужим-то… тогда девчоночка вышла за ворота, Степана проводить и указывала ему, в какой стороне тут лавка находится. Отец, Савелий Баланов, с дочкой рядом стоял, да подмигивал Степану, сказал тишком:
- Как придёшь, обедать станем, по чарке примем, я вчерась наливки с Уезду привёз, попробуешь хоть.
Как-то вроде и сладилось у них меж собой, это на службе Баланов урядником был, а дома-то ничего, простой мужик.
- Ты, дядюшка, туда ступай, туда, - махала Маша ручонкой, - Да вернись поскорее, я тебя ждать стану.
Махнул Степан рукой Маше, и только шагов с десяток сделал, как из переулка навстречу ему вынырнул мужик в новом картузе да добротном зипуне. Глянув на Степана, мужик вздрогнул и чуть шарахнулся в сторону! Степан и сам опешил, потому что опознал в этом мужике Микиту, того самого…
Глава 16.
Встал Микита-Кутерьма как вкопанный перед Степаном, да и куда ему бежать, вон за спиной-то Степановой урядник стоит, дочку на руки подобрал и тетешкает…
Степан видел, как побледнел Микита, забегали глаза, руку было за пазуху сунул, да так смотрит на Степана, выжидает… А Степан сам опешил, глазам не поверил, да неужто он. А Микита подмигивает, да глазами на урядника вертит, губы шевелятся, да Степан его не слышит.
Так и разошлись, ничего, каждый своей дорогой. Не стал Степан кричать, побоялся. Хоть после и ругал он себя за то, что испугался, а не за себя, за Машеньку боязно стало… Не смог, а ведь надо было, наверное, крикнуть Баланову – дескать, вот он, держи! А что – держи?! Тот стоит, девчонка на руках, а у Микиты-то поди карманы не пусты, да за пазухой чего-то да припас… Все бы и полегли!
Да что, как себя не оправдай, а испугался! Степан качал головой, ругая сам себя. Не ожидал он, расквасился в спокойном-то житие, позабыл, что лихо рядом бродит, да с жизнями людскими не шутит. Теперь вот шёл да думал, надо Баланову сказать всё же про эту встречу. Ведь Микита видал, что Степан со двора урядника выходил, как бы тому не грозило это бедой… Небось, один Степан жив и остался из всех, кто Микиту в лицо видал, кроме его сотоварищей. Остальных-то поди болото приняло…
Прошёл Степан чуть дальше по улице и остановился, всё никак не мог с думой собраться, чего купить-то пошёл, всё в его душе взметнулось, вспомнилось. Огляделся, вроде бы тихо всё, мигом скрылся Микита в извилистых улочках Ярмилино, только собаки лениво побрёхивали со дворов прохожему вслед.
Не пошёл Степан дальше в лавку, вернулся в урядников двор, чем хозяина удивил:
- Ты что, Степан, никак заплутал? Ну, давай я соберуся да с тобой схожу.
- Нет, Савелий, не потому я вернулся, - ответил потемневший лицом Степан, - Поговорить надобно!
- Машенька, поди к матушке, спроси, когда обедать станем, - сказа Савелий дочке, поняв, что разговор непростой.
- Ты, Савелий Яковлевич, вот что… остеречься надобно тебе, да и мне тоже, - неловко начал Степан и рассказал о встрече, случившейся прямо за урядниковыми воротами.
- А ты уверен, что это он? Может обознался? – спросил побледневший Баланов, - Ежели всё так… надобно снова дозорных ставить, как бы снова они деревню не запалили. Да и в Уезд сообщить… Ох, ну дела, видать придётся снова своих отправлять к родителям, всяко спокойней.
- Дозор-то может и надо, только тайный. Ты бы, Савелий, подглядеть постарался, к кому он сюда хаживает? Ведь не за леденцами в лавку он сюда явился!
Задумался Баланов, даже про наливку свою позабыл, так и сидел за обедом, не глядя ни на домашних, ни себе в тарелку. Так и Степан сидел, хмурый да задумчивый, всё себя корил.
На другой день отправлял Баланов семейство в город к родне, недовольная Софья Алексеевна на мужа сердилась, но не ослушалась, собралась сама и детей собрала. Машенька сидела рядом с матерью в бричке и со слезами махала платочком провожающему их отцу и Степану. Тут же и сам урядник с доносом собрался в управу, наказав старосте держать ухо востро.
- Ну, Степан Фёдорыч, благодарствуй за работу, вот тебе расчёт, сколь и договаривались. Домой вертайся да оглядывайся, мало ли что, - наказывал он Степану, - Бог даст, ещё свидимся, наведаюсь я опосля к тебе на выселок!
Перед отъездом восвояси Степан заглянул к Ефиму, узнать новости да упредить их, ведь тоже ребятня там мал-мала меньше. Хмурился Ефим, слушая Степанов рассказ:
- А я ещё голову ломаю, чего это староста наш мужиков собрал, кто покрепче да посерьёзней. Сказал -дозором будем сидеть, кто на колокольне, а кто на старой мельнице у ручья. Вон оказывается какая в том причина! Только я думаю, что надо тогда ещё и в переулке караулить, где ты душегубца этого встретил, ежели там он объявился… м-да, к кому же он ходит сюда, нарядный! Вот вопрос!
В обратную дорогу Степан собрался не один. Ефим, страшась за семью, собрал жену с ребятишками и отправил со Степаном в Богородское гостить у деда Архипа.
- На Богородское они побоятся задираться, - негромко говорил Ефим Степану, - Село большое, намедни сказывали, что там тайно полиция разместилась. Может сочиняют, конечно, но там всё равно спокойнее, чем у нас тут. Вона они, болота то, краем к самой околице подходят… Ты, Стёпа, побереги моих в дороге, я сам недели через две приеду, как старостов дозор отслужу.
До Богородского доехали спокойно, хоть Степан и извёлся в дороге от беспокойства и постоянно вертел головой по сторонам, прислушивался и приглядывался. Но время было дневное, народ нет-нет да и появлялся на дороге из Ярмилино и обратно. Поэтому Степан обрадовался, когда с холма показалось раскинувшееся Богородское.
Дед Архип тоже обрадовался, когда во двор въехала телега, Ефимова ребятня высыпала обнимать деда и Степан заулыбался, так приятно было это видеть.
Домой, на Бондарихин выселок Степан отправился только через день, дед Архип старался задержать его и убеждал, что сейчас одному в глухом лесу сидеть небезопасно, но Степан ничего не мог с собой поделать, не оставлять же дом покинутым…
- Дедо, надо бы всё вывозить понемногу, - отвечал Степан на увещевания деда Архипа, - Инструмент Ивана, да и прочее добро. Скоро весна, а как распутица пройдёт, тогда и я стану в путь собираться. Не оставлять же там всё, растащат! Давай будем потихоньку-помаленьку, к тебе да к тётке Агафье перевозить. Добрым людям достанется, а не каким татям! Я и свой инструмент у тебя стану оставлять, так надёжнее, как в работу ехать, так буду к тебе заезжать и брать, что надо. А то не хорошо это, когда я в отлучке – дом пустой стоит, нет догляда, мало ли…
На том и уговорились, с той поры дед Архип стал приезжать в дом покойной сестры чаще, оставался с ночевой. Они со Степаном перебирали Иванов инструмент, да прочее хозяйство. А вот вести Архип Гаврилович привозил тревожные…
- Сказывает наш староста, под Липовкой потрепали молодцев-то Микитиных здорово, - зажигая лучину негромко говорил он Степану, - То ли выследили с Ярмилино-то, когда Баланов в Уезд донёс, то ли ещё как, а укараулили их. Там, под Липовкой, болото не такое топкое, места повыше, рощи липовые потому там и разрослися. Так вот, они, разбойнички-то, видать и сами от сырости устали, али на зиму там обосновались в землянках. Вот там их и застали, многих побили, каких-то поранили, конечно, живыми в уезд-то отправляли, к тюремному лекарю. А только не всех взяли, упустили тех, по ком давно острог-то плачет! Микита сам, да самые его верные сподручники ушли, как испарились. То ли болотом, то ли ещё как, а только укрытие у них видать ещё где-то есть. Ищут, конечно, как же. Вот только найдут ли, нет ли! Микита этот поди всё уворованное подсобрал, да и был таков! Станет жить на денежки ворованные, кум королю!
- Может найдут, - отвечал Степан, выводя на малой досточке узор, - Куда с этих болот им деваться, ведь дорог не так и много, и почитай на каждой дозор стоит, да не один. Я давеча к тётке Агафье ездил, так по дороге раза три меня дозор окликал, проверял.
- Так-то оно так. Да только уж больно он хитёр, чёрт рогатый! А в Золино, за Липовкой-то, сказывают, дозор-то прибили, всех положили, душегубцы…
Так и жили гудела округа то страшными, то странными новостями, Степан уже и привык к тому, что болтают разное, а что там правда – кто знает. Весна уже чуть разгулялась, на полянах появились тёмные проталины, земля дышала на солнце, отдавая талую воду. В болота, окружавшие и Погребцы и Бондарихин выселок, начали стекаться маленькие ручейки, речушка вскипела сизыми льдинами и налилась начавшимся половодьем.
Степан ждал погоды, когда дороги просохнут и можно будет отправляться в путь. Хоть и горько ему было покидать выселок, и дом, который обогрел его и приветил, и людей, которые стали ему семьёй, а всё же волнительно было и радостно… Пускаться в путь ему теперь было не так страшно – Архип Гаврилович свёл Степана с купцом, державшим магазин в Богородском, тот как раз тоже собирался за товаром, да не один, а дружной ватагой. И охрану себе брали, чтоб не боязно было, вот с ними и уговорился Степан добраться до тракта, а там и дальше, покуда будет по пути.
Долго думал Степан о своей жизни, советовался с дедом Архипом, с Макаром и Ефимом, да и решил, что правильной была та задумка -побывать на родной сторонке, да и вернуться обратно. Только вот захочет ли матушка ехать на чужбину, сможет ли дорогу дальнюю осилить… Степан почему-то был уверен, что матушка его жива, страшился думать другое!
«Расскажу, как здесь у меня дела идут, вон как много на работу зовут, - думал Степан, лёжа на лавке и закинув руки за голову, - Теперь лето, станут дома справлять, кто по зиме сруб поставил да «выветривал» до лета. Значит плотнику всегда работа будет, и резьба у меня получается всё лучше, тоже заказов будет. Вон, уже пришлось двоим отказать, сказать, что уеду. Может матушка и согласится, коли не шибко слаба стала…»
Степан уже засыпал в своих думах, когда во дворе раздались шаги. Он уже привык жить в окружении леса, когда вокруг только его звуки, а теперь… Это шёл человек, шёл тяжело и шатко!
Глава 17.
Степан поднялся с лавки и осторожно выглянул в окно. На дворе была уже ночь, луна на небе светила тускло, укрывшись сероватой пеленой облаков, её мутный лик не мог пробиться сквозь облачное одеяло и осветить землю. Но приглядевшись Степан всё же у видал, что от калитки к крыльцу идёт человек. Хромая и опираясь на палку, человек озирался по сторонам, останавливался и прислушивался.
Человек с трудом поднялся на крыльцо и снова остановился, беспокойно вглядываясь во тьму, окружавшую одинокий дом на выселке. Раздался негромкий стук и приглушённый голос сказал:
- Хозяева, дома ли? Пустите путника заночевать!
- Кто там? – спросил Степан, нащупывая в темноте кочергу и сжимая её в руке.
- Заплутал я, мил человек, - отозвался из-за двери глуховатый жалобный голос, - Не оставь волкам на съеденье, пусти хучь бы в хлев али амбар, коли боисся. Не обеспокою тебя, по утре уйду, я к родне иду в Ярмилино, с Липовки. Приплутал вот, ногу порвал себе… Ох…
Степан понимал, что выхода у него и нет, кроме как отворить. Хоть и не шибко верил в то, что говорил ему припозднившийся путник, а всё же… Когда-то и его, почти бездыханного спасла названая матушка Марья, хоть и приняла его тогда за разбойника. Так ужли он человека бросит на дворе. Подумал, ружьё бы зарядить, да нечем, как на грех.
Скрипнул на двери отпираемый Степаном засов, сам он покрепче сжал в руке кочергу и прислушивался, но за дверью было слышно лишь тяжёлое с пристоном дыхание.
Степан отворил дверь и шагнул на крыльцо, гость его стоял на верхней ступени лесенки, опираясь одной рукой на палку, а другой держась за перила. При свете мутной луны лица его под надвинутой на брови шапки видно не было, на плече у гостя висел небольшой дорожный мешок.
Степан открыл было рот, чтобы приветить гостя, но тут ему в бок упёрлось холодное ружейное дуло и негромкий, такой знакомый насмешливый голос сказал:
- Ну что, хозяин, принимай гостей!
Дрожь пробрала Степана до самой макушки, голос Захара он узнал бы и через сто лет. И вот теперь он стоял у крыльца, прислонившись к стене за оконной ставенкой, усмехался своей ухмылкой и упирал ствол ружья Степану в бок.
- Ты, хозяин, не боись, коли нам поможешь, мы тебя не обидим, - сказал тот, кто стоял на лесенке, и теперь, когда он заговорил громче, Степан узнал Микиту-Кутерьму.
- Ну, ступай в избу, да кочергу-то дай-кось сюды! Есть там у тебя ещё кто? – резко сказал Захар и ткнул дулом ружья Степану в рёбра, - Как положено путников угости да приветь, тогда может и в живых тебя оставим.
Они вошли в избу, Степан зажёг лампу и всё ждал, когда же эти двое распознают его. Но Захар сразу же кинулся осматривать дом, есть ли здесь ещё кто-то. А Микита устало опустился на лавку у двери и отложил свою палку. Нога у него была замотана окровавленной тряпкой, он морщился от боли и потирал озябшие руки.
- Давай, что в печи, всё на стол мечи! – хохотнул Захар, он хоть и перехватил ружьё, но всё же из рук его не выпустил, - А что, есть у тебя чем рану обиходить товарищу моему, а? А?... Так это ты!
Захар прищурился и подошёл ближе к Степану, который стоял возле стола и исподлобья глядел на своих гостей, раздумывая о том, как бы ему кинуться и достать под шестком топор.
- А, это ты, чёрт!... Ну же я тебя… по кускам разберу, - голос Захара охрип и низко раздавался под сводами избы, - В этот раз до кровавой пены… не выбересся, о смерти скорой молить станешь…
Он надвигался на Степана, достав из-за пояса короткий клинок. Степан стоял, глядя в сверкающие злобой глаза и приготовившись встретить врага… крови которого он тоже жаждал!
- А ну, стой! – грозно крикнул Микита и с трудом поднялся, - Охолонись, я сказал! Вы чего, сдурели что ли?! Ну-кась, я сказал!
Захар ощерился, дыхание его было прерывистым, тяжелым… но всё же он повиновался окрику своего главаря, хотя это далось ему с великим трудом. Ноздри раздувались от лютой злобы, рот разъехался в хищном оскале.
Степан же глянул мельком на Микиту, опустил голову и отошёл ближе к печи, не выпуская из виду Захара.
- Нашли время, кулачный бой устраивать, - Микита снова опустился на лавку, было видно, что каждое движение вызывает у него страдание и боль, - Захарка, охолонись, я сказал. Ты чего взвился-то?
- Ты чего, ослеп что ли?! – заорал Захар, вращая глазами и указывая Миките на Степана, - Ты чего, не признал его?! Мы его тогда с Прошкой-покойничком в болото кунали, как он выбрался, а?! Ты как выбрался, гад ползучий?!
- Не твоя забота! – проворчал Степан и сел на низенькую скамеечку у печи, шесток был совсем близко, только руку протяни, и вот он – топорик…
- И что за беда, с болота выбрался? – Микита устало потёр лицо, - Ты, Захарка, как пёс, будто с цепи сорвался. Угомонись, чего орёшь, как оглашенный! Ну, не утоп он, и чего?! Мы все в острогах побывали, не такое ещё видали! Ты, Захарка, поди того не знаешь, что он меня тогда в Ярмилино возле урядникова дома застиг, а ничего… не выдал! Это уж после нас старостов помощник укараулил, бес его раздери! Вот и началась наша напасть… нам сейчас помощь нужна, а ты орёшь, как баба на базаре!
- Ты! Говори, да думай, - проворчал Захар, но тон уже сбавил и на Степана не глядел, - А, как знаешь! Ежели решил ты голову сложить – дело хозяйское!
Захар сел в углу, поперёк себя положил ружьё и привалился спиной к стене, не спуская глаз со Степана.
- Ты… как тебя звать, добрый человек, запамятовал я, сколь вас таких бывало, – ласково спросил Микита, глядя на Степана, - Ты не страшись, Захарка у нас любит пошуметь, ничего он тебе не сделает, покудова я не прикажу! Сказывали нам, что тут на выселке бабка живет, лекарство ведает. Так ли это?
- Было так-то, - хмуро отозвался Степан, - Преставилась Марья Тимофеевна. А лекарство знала, меня вот выходила, дай же ей Боже Царствия Небеснаго!
- А ты?
- Чего – я?
- Ты ей что ли сродник, али кто есть? Тоже может ведаешь?
- Я не ведаю, - пробурчал в ответ Степан, - Я сам в остроге почитай половину жизни прожил! Ты коли оттудова, так знаешь, учат там ведовству, али нет!
- Давай его пришибём, да и делов! – прошипел Захар, - Чего ты с им цацкаешься! Да потом дальше двинемся, покудова эти псы не разнюхали, что мы тута!
- Да умолкни! - поморщился Микита, - Может вот, товарищ нам станет! Ты, Степан, не думай… Это Захар так, шумит. Дай-кось тряпицу чистую, что ли, рану мне перевязать. Виш как оно вышло, осталися со всей-то ватаги токма я да Захар! А было то нас… Кого собаки-ярыжки споймали, кто полёг буйной головою, а кто и убёг подале отседова, задумал жизнь переменить свою. Да и Бог с ними, что уж.
Захар поднялся, положил ружьё на лавку и направился к печи. Не глядя на сидящего рядом Степана, он взял ухват и поддел томящийся в тёплой ещё печи горшок с кашей. Шумно втянув сытный дух, он огляделся в поисках ложки. Тут же сел за стол, поставив перед собой горшок и нимало не глядя на Микиту и Степана, стал жадно есть.
Степан поднялся со скамьи и добыл из печи другой горшок, с вечера поставил томить чай на травах, после открыл сундук и достал чистое полотно.
- Сымай, чего там у тебя. Я не смыслю во врачевании, так хоть омоем, - хмуро сказал он Миките.
По избе разнёсся нехороший дух свернувшейся крови, грязи и гнили. Степан подумал, что дела Микиты скорее всего плохи, нога его потемнела, широкая рана словно бы вывернулась наружу рваными краями. Марья Тимофеевна как-то такое лечила, Степан видал, у одного охотника с Погребцов такая хворь приключилась, поранил он ногу в лесу, после в болото провалился. Бабушка Марья тогда сказала, что у него «антонов огонь» сделался, и отправила его к уездному лекарю, где охотнику ногу и отняли по самое колено.
Микита и сам похоже чуял, что рана его плоха, повернулся спиной к Захару, скрывая от того ногу и подставляя ее над ушатом, поставленным Степаном.
- К лекарю тебе надо, - пробормотал Степан, - Знахарство никакое тебе не поможет.
- Ладно, поглядим, - тихо ответил Микита, - А ты тут что, один теперь остался?
- Один. Родня редко бывает в гости. А тебе кого надобно?
- Не заявятся никто по утру-то? – усмехнулся Микита, - А то Захарка их пристрелит, как зайцев. Ладно, не серчай. Так тебя как звать-то, мил человек?
- Степаном, - буркнул Степан, его мутило от гнилого запаха, он подобрал грязную тряпку, которой была обмотана Микитова нога и собрался было выйти на двор
- Куда?! – заревел Захар, отбросив ложку, - Ты чего на его рассусоливаешь?! – он злобно глянул на своего товарища.
- Да ладно тебе, куды он девается, - махнул рукой Микита, - Ты, Степан, вот что… Болота тутошние знаешь ли?
- Смотря чего вам надобно, может и знаю, - проворчал Степан и сказал, глядя Захару в глаза, - Ну, тогда ты сам ступай на двор, кинь это куда подальше. Или мы тут все передохнем от гнилого-то духа!
- Иди давай сам! – буркнул Захар, - Я отседа за тобой пригляжу!
После Микита с трудом поднялся и опершись на палку дохромал до стола. Усевшись там, он кивнул Захару, чтоб тот дал ему воды, а после снова пристально глянул на вернувшегося со двора Степана.
- Ты же сам с острога! Неужто тебе не тошно от этих ярыжек и прочего сброда? Неужто не хочется хоть опосля мучений как человек пожить?
Степан молчал и сидел у печи, в ней теперь трещал огонь, и он угрюмо помешивал уголья кочергой.
- Проведи нас через болота! – сказал Микита, - Ведь ежели ты бабки-ведуньи сродник, то поди все дорожки тут знаешь! Потому и с болота тогда выбрался, знал, чего делать и куды идти! Выведи нас на большую реку, что за болотами, в обход дозоров! Я за то тебе денег дам столько, что не у каждого купца в казне есть! Избу себе в Уезде купишь, дело какое поставишь! Видать это твоя-то бабка тогда в лесу нам с Лёнькой-висельником встретилась, ехала она в Погребцы, а мы с добычей ей попалися, шли на схрон свой! Не ко времени она нас увидала тогда, старая! Мы и её тогда… просили нас сквозь болота отвесть… да только она нам отказала, ну и пришлось Лёньке ей погрозить, да тока карга старая раньше Богу душу отдала, покуда мы её уговорили! Ты, Стёпа, не думай, за бабку твою я после Лёньке самолично отплатил – прибил его, горемычного, да в болото кинул.
Захарка засмеялся, Микита вторил ему, а Степан понял, кто же тогда напугал Марью Тимофеевну, из-за кого не сдюжило её доброе сердце.
Глава 18.
- Ну, что скажешь? – пристально глядя в лицо Степану спросил Микита, - Хучь, ежели подумать, чего тут выбирать! Либо ты нас ведёшь, либо голову свою тут и сложишь. Что, поди ведь жить-то охота?
- Чего ты его спрошаешь! – прорычал Захар, - Прикажем и пойдёт! А не пойдёт, так его дело, на том свете свидимся!
Микита укоризненно посмотрел на Захара и покачал головой. Тот замолк, но злобного своего взгляда не погасил. Встал со скамьи, пнул ногой кованый сундук и откинув крышку стал рыться внутри. Степан глядел на это и думал, как же хорошо, что он догадался много раньше увезти из дому всё ценное, отдать деду Архипу и тётке Агафье на сохранение.
- Ладно, ты покуда поди-ко, Степан, баню нам справь. Сам видишь, устали мы, промёрзли да промокли. Одёжу бы поменять, подыщи, что есть годное, да и сам соберись. Не хочу грозить собрату, всё же мы с тобой одного поля, но тебе и вправду деваться некуда. Завтра с утра отправимся, а покудова – отдохнём, подкрепимся да выспимся. И не глупи, жизнь, она дороже.
Степан вышел на двор и осмотрелся. На улице только начало светать, рассвет забрезжил тонкой кромкой над горизонтом. Обернувшись, он увидал, что на крыльце стоит Захар с ружьём в руке и пристально за ним наблюдает. Пожав плечами, Степан подумал, что словно бы и вернулись к нему острожные-то времена, догнали его и здесь, да делать нечего, всё от него самого теперь только и зависит. Растворив двери старенькой баньки, он набрал охапку поленьев и стал растапливать печь.
- Что стоишь? - сказал он Захару, - Раз уж зовёте меня к себе в сотоварищи, так бери ведро да пойдём на колодец, пособляй воду носить! А в лакеи я к вам не набивался и не пойду, хватит с меня, в остроге сколь на услуженье был, еще и тут! А нет – так можешь меня тут пристрелить, на другое я не согласен!
Захар хмыкнул, но ружьё опустил, а когда за его спиной показался опирающийся на палку Микита, который что-то негромко ему сказал, так и вовсе скривился, но ослушаться не посмел. Взял вёдра и пошёл следом за Степаном к колодцу.
А Степан всё думал, куда же это девается вся Захаркина весёлость да добродушие! Ведь каков лицедей – на ярмарке так только и шутил, добряк-добряком, щипал за бока торговок да отпускал прибаутки, а вон, гляди-ка, какая личина являлась миру, когда был он, Захар, тут настоящий!
Когда баня была готова, Микита кивнул Степану и лишь мельком глянул на Захара, который с недовольным видом сидел на крыльце накинув на плечи зипун.
- Самому мне не управиться, - сказал Микита Степану, - Уважь гостя, напарь косточки. А Захар нас покудова покараулит.
Степан хотел было сказать, что такой «охране» он не верит, но смолчал. На самом деле, почему бы Захарке не приставить к двери бани поленце, да не убраться куда подальше одному… Хотя, может статься, думал Степан, замачивая в ушате веник, дело тут в награбленном богатстве. Не так глуп этот Микита-Кутерьма, чтобы такому как этот Захар, доложить, где запрятано добро… ведь не зря Микита упомянул, что даже товарища своего Лёньку прибил. Не за бабушку Марью, конечно, как он говорил Степану, а скорее всего потому, что тот знал то место, где вся добыча схоронена.
Может потому и растянулся теперь Микита так спокойно на устланном соломой полке;, вдыхая берёзовый парный дух.
- Ты, Степан, не думай худого, я ведь от сердца тебя в сотоварищи зову и не лукавлю, - говорил Микита с придыханием, - Мы, острожники, вместе должны держаться, али ты сам того не понял? Что, хорошо ли, по-доброму ли на тебя народ глядит, узнав, откудова ты? Верят тебе, привечают в доме гостем дорогим? Нет! Все от тебя только худого ждут! И никто тебе не поможет, окромя таких же, как и ты сам! Вот и я это понял, когда в мир-то попал. Никому я не нужен, так вот упадёшь, а как увидят, что ты острожник, каторжанин, так и бросят тебя подыхать в канаве, как собаку. Ты думаешь, от чего Захарка такой злой? Не злой он, а людями обиженный, вот что! Потому я и зову тебя с нами! Человеком станешь, а для этого что только и нужно – деньги да богатство, по им теперь люди душу человеческую меряют, хороша она или плоха!
Степан молчал, охаживая Микиту веником. Хотел было сказать ему, что недолго тому осталось по белу свету на двух-то ногах ходить. А ежели не попадёт к лекарю, так и вовсе ждёт его в скорости жестокая смерть… Рана на ноге была плоха, очень плоха…
- Тебе надо к лекарю, вот что, а не про болота думать, - пробурчал Степан, - Помрёшь ты, понимаешь нет? Я видал такие раны, бабушка и лечить не бралась, нет на такой недуг травок-корешков, надо в город.
- Ты вовсе дурак?! – яростным шёпотом ответил Микита, поглядывая на дверь, - Ты это при Захарке не вздумай больше говорить! Он ежели только заподозрит, что я… Ни мне, ни тебе живу не быть! Молчи лучше, да соглашайся, что прошу – делай! Я обещанного назад не заберу! Вот перейдём через болота, там и к лекарю, за деньги меня всяк примет! И тебя отблагодарю щедро!
- Дозволь хоть лошадь к сродникам отвести, в Липовку, ведь недалече, - попросил Степан, - Не оставлять же тут. По болоту она не пройдёт, а тут оставить… на голодную смерть, душа не позволит. Дозволь, не сбегу я никуда, с вами пойду!
- Ладно, поглядим, - ответил Микита, - Давай парку, сам парься, а я покуда полежу.
Микита закрыл глаза, лицо его было бледно, а дыхание тяжко, и Степан подумал, что смерть идёт за ним скорее чем тот думает. Уже стоит за плечом и усмехается тому, слыша, какие резоны у Микиты на будущее…
После в баню пошёл Захар, но двери не запер, и всё поглядывал, сидит ли укутанный в зипун Микита на крыльце, караулит ли его самого. Быстро омылся, париться не стал, да и выскочил обратно, с опаской поглядывая на раздувающего самовар Степана.
- Захар, ты опосля проводи товарища нашего, ему надобно лошадь в Липовку свести. Не пропадать же животине, раз он надумал с нами идти! Вот и товарищ наш новый, верный! А, Захар?
- Вот ещё! Делать мне нечего! – пробурчал Захар и с опаской покосился на Микиту, у которого поперёк колен лежало ружьё, а второе, которое они нашли в избе и ранее принадлежащее хозяину дома Ивану Михеевичу, стояло рядом у перил, - Думаш, я что ли не устал, отдохнуть не хочу, гонишь меня опять!
- Ладно, ты поспи, отдохни покудова, время-то ещё ранее, - примирительно сказал Микита, - А опосля и сходишь, тогда и я посплю. Нам тут засиживаться нельзя, того и гляди кто-нибудь да нагрянет проведать выселок…
- Самовар вскипит, траву тебе сварю, полегчает маненько, - сказал Степан, - Бабушка Марья её варила, сама и собирала-готовила.
Он стал перебирать в сенях душистые пучки, развешанные на стене, и слышал, как Микита тихо-тихо разговаривает с Захаром, стараясь, чтобы Степан их речей не услышал.
- Ты, Захар, не горячись. Умерь характер свой, пораскинь умом-то сперва, а уж потом ножиком маши. Мы и так всех робят положили, растеряли, только двое с тобой и осталися…
- Дак это и хорошо, - буркнул в ответ Захар, - Добычу делить проще – поровну разделим, да и разойдёмся в разные стороны. Мир вона какой большой, а когда деньги есть – ступай куда хош, и никто тебя не хватится!
- Хорошо-то оно хорошо, да только ведь сам пойми, - продолжал свой тихий уговор Микита, - У меня нога поранена, а нам через болоты пробраться надобно, там, по ту сторону топей, нас и искать никто не станет! А ещё и поклажу с собой нести, тоже дело нелёгкое! Али ты один собрался по болоту тяжесть-то тащить, там ведь скока… сам помнишь! Так что помощник нам не помешает, особливо который тропу через болоты знает. А там… а там поглядим, чего дальше делать с им.
Последние его слова были сказаны совсем тихо, и Степан их почти не расслышал, только догадался, какая участь ему уготована новыми его «сотоварищами», которые хуже волков. Но виду он решил не подавать до поры до времени, зная, что осудят они его по себе, сами бы за посуленное богатство на это пошли, и от Степана ждут того же.
Поэтому, когда после бани сели пить чай, он достал завёрнутый в тряпицу каравай и спросил:
- А что, денег-то сколь ты мне дашь, друг Микита, коли я вас с болот выведу? На дом хватит ли? И чтоб скотину справить, подворье?
- Не боись, на два дома хватит, - хохотнул в ответ Захар, к которому чудесным образом вновь вернулась его весёлость, - И скотину купишь, важным человеком станешь! Только выведи, чтоб дозоры миновать и спокойно добраться.
- Тогда ладно, - кивнул Степан, - Мне и самому на выселке то надоело сидеть, почитай – тот же острог, только что один я тут. В город охота, а тут только вон волки и ходют. Ты, Захар, соберись тогда, до Липовки сходим, лошадку я оставлю сродникам, надо бы лучше в Богородское, но туда далече. Лошадка хорошая, справная, жалко оставлять на погибель.
Степан запряг Рыжуху в лёгкую повозку Марьи Тимофеевны и под присмотром Захара, который так и сидел на крыльце, укладывал в неё оставшийся инструмент, да ещё кой-чего из добра, понимая, что может такое статься, не вернётся он сюда.
После отвара, который Степан приготовил Миките, тому стало немного легче, он стоял у перил и о чём-то тихо говорил Захару, а тот согласно кивал головой.
Солнце уже обогрело землю, когда Степан шёл рядом с телегой, держа в руках поводья, а Захар лежал в повозке и глядел в плывущие мимо облака.
- А ты вот скажи мне, Степан, ты на меня поди серчаешь, за то самое то… ну, когда я тебя с Прошкой на болоте едва не уходил…
- Жизнь такая, всякое в ней бывает, - ответил Степан.
- А ты тогда сразу бы согласился к нам в товарищи пойти, мы б тебя приветили, и пальцем бы никто не тронул. А ты, сам начал артачиться! Микита тебе правду говорит, человек он щедрый, коли поможешь – отплатит по совести!
- Так вы меня тогда и не так чтобы звали, - пожал плечами Степан, - Даже и не выспросили, может у меня дела какие были, я бы их справил и к вам! Сами поспешили человека на тот свет спровадить!
- Тоже верно! – усмехнулся Захар, - А я вот и рад, что ты сподобился выбраться! Ты мне тогда приглянулся, жалко тебя было, да Микиту не ослушаесся! Но ты это… в Липовку я тебя не могу пустить, пойми… А ну как надумаешь к уряднику али в управу донести?! Пусти телегу от околицы, лошадь сама к людям придёт, а мы обратно вернёмся. Нам поспешать надобно, потому как время не терпит! Да и тебя хватиться могут, а мне не хочется тебя снова на тот свет управлять! Что, согласен?
А Степан и сам не хотел в деревню идти, чтобы этому душегубцу не указать, которая изба Агафьи Тимофеевны. Да и как тут возразишь и ослушаешься, когда сидит «товарищ» твой на телеге с ружьём в руках да на тебя глядит.
Глава 19.
Захар пристально глядел, стоя за деревом и взведя на нового «друга» ружьё, как тот привязывает поводья к телеге, чтобы Рыжуха не завернула никуда по дороге и дошла до Липовки. Он знал, что умная Рыжуха без труда найдёт двор Агафьи Тимофеевны и не пропадёт. Вот только что и беспокоился он, что за саму тётушку… Когда придёт Рыжуха, без седока, о нём забеспокоятся, и как бы Агафья не отправила на выселок своего мужа, старого Николая, или кого-то из трёх своих сынов. Тогда уж будет им всем несдобровать, Захар безумный, нет у него ни жалости, ни милосердия… он и Степана бы ни за что не пощадил, коли не думал бы теперь с его помощью пройти через болота. Туда, где полноводная широкая река несла на север свои воды и шумел большой город.
Там можно затеряться среди людей, отправится дальше на юг, где тепло и не метут суровые зимы, не свистит порывистый ветер… Захар помнил те годы, что он провёл в остроге, и пуще всего, пуще любого охранника Кочергина, пуще его жестокого прихвостня Червины, который любил сечь острожников за любую провинность, и не надетый на ногу «мелкозвон»… пуще всего этого его донимал тогда злой холодный ветер и сырость. От которых никак не избавишься в стылых «колодничьих палатах»! Холод и сырость и теперь сопровождали его, когда вольной ватагой стал Захар ходить по краю с Микитой, желая «заработать» себе на будущую богатую жизнь. А «заработать» он мог только так, ибо больше ничего и не умел. Да и не желал уметь, а кроме того, ещё и считал, что этот мир в долгу перед ним, и потому свой долг Захар забирал, не считая жизней!
Вот и мечтал теперь Захар забрать со схрона то, что награбили они с Микитиной ватагой, пройти через болота и затеряться, скрыться… Оказаться в тех краях, о которых ему Микита и сказывал, развалившись у костерка. Там реки тягучие и медленные, берега их одеты в шумную зелень камыша, а сады возле белёных хат с соломенными крышами щедры на сладкие плоды. И зима там не такая долгая, весна приходит пышным цветом, врывается в окна сладким духом яблоневого сада.
Ради этого, ради этой своей мечты, оказаться там, где солнце заливает широкую степь, долгую и бесконечную, Захар был готов на всё! Даже улыбаться приторно этому хмурому Степану, только бы он сделал своё дело, а уж после… После вовсе и не за чем будет отдавать ему то, что обещает Микита, уж сколь раз они так и делали, не этот первый, кто останется там, в чёрном болоте.
- Давай поторапливаться, Стёпа, - окликнул Захар своего нового товарища, который стоя на пригорке глядел, как умная Рыжуха топает прямиком к деревушке, изредка сдёргивая по пути зелёную листву с придорожного куста, - Надо вертаться, да в путь.
- Что, собираетесь в ночь выйти? – спросил его Степан, когда они торопливо зашагали обратно к Бондарихину выселку, - Не по уму это, болото коварное, чуть оступился и уже не выберешься, ты и сам это знаешь. А у нас ещё и товарищ пораненый, ему ночью-то как?
- Ничего, не такое бывало, - ответил Захар, - Однако ты прав, Миките с такой ногой далеко не уйти… Ладно, поглядим. Но и медлить неможно, ты и сам знаешь – ищут нас, и до выселка доберутся. Надобно поторапливаться!
Когда они вернулись на выселок, дом встретил их тишиной и пустотой, Степан уже обрадовался было, может Микита всё же внял его уговорам и кое-как отправился искать лекаря. Ведь Степан понимал – разбойник ходит через боль, нешуточную, нестерпимую…
Однако ему едва удалось скрыть от Захара огорчение, когда он усмехнувшись негромко позвал Микиту, и тот отозвался откуда-то из глубины двора.
- Он никогда в избе не спит, - сказал Захар Степану, - Мало ли что… Ладно, давай что ли отобедаем да станем собираться в путь.
А у Степана на душе, что называется, кошки скребли… не так он думал покинуть этот дом, не таким своё прощание с этим краем представлял! И боязно было, и муторно… Собирая на стол скромный обед, Степан ругал теперь себя за то, что не послушал деда Архипа и не поехал жить к нему в Богородское, ожидая пока станет вёдро, и можно будет отправляться в путь! Вот тебе и попал, как кур в ощип, снова на болота отправится, да с кем?! С теми, кто его там чуть не ухоронил, а вот теперь уже и недолго там сгинуть, с такими-то товарищами… Но как ни ругал себя Степан, всё же было в его думах теперь другое, то, что придало ему силы и упрямо гнало туда, на черные болота.
Вечерело, тёплый весенний вечер распускал тени от высоких берёз и елей, окружавших выселок, когда Степан еще раз оглядел собранный в дорогу мешок, ощупал за пазухой короткого зипуна огниво и маленький образок, подаренный Марьей Тимофеевной на Рождество. Ну, теперь реветь поздно, подумал Степан, теперь как – либо пан, либо пропал.
Микита стоял у ворот, готовый в дорогу. После отвара, который готовил Степан, ему будто прибавилось сил, да и нога почти уже не болела… но вид раны был ужасен, несмотря на то что Степан накладывал на неё пропитанную какой-то пахучей настойкой повязку, и сизая бледность Микитиного лица говорила Степану, что век того остался недолог. А сам Микита радовался, может и в этот раз Бог милует, ведь сколь раз его ранило, сколь отметин он носит на своём теле, а ничего – живой.
Но Степан знал – то, что нога у разбойника перестала болеть, плохой признак. Хоть и немного он перенял от Марьи Тимофеевны про всякие лекарские дела и хитрости, а тот случай с охотником хорошо запомнил. Но теперь молчал, ничего не говорил ни самому Миките, ни Захару. Пусть радуются, покудова можно…
- Ну, в путь, - сказал ему Микита, - Пошли, Захарка нас догонит, чего-то там замешкался. Поди помолиться перед дорогой-то решил! – Микита рассмеялся, и этот смех Степану не понравился.
Он молча шагнул за ворота и посмотрел на капельник, там теперь была и его работа – он изукрасил оголовок над воротами своей резьбой, и теперь душа его с тоской оставляла этот приют, его обогревший. Однако Микита подгонял, и они двое зашагали по дороге, навстречу заходящему за лес солнцу.
Вскоре их догнал и сам Захар, за спиной у него был увесистый мешок, два ружья и баклага с водой. На голове красовался новёхонький Степанов картуз, который Захарка нашёл в сундуке и без зазрения совести присвоил, как делал это всегда. Чего ж теперь-то стесняться?!
- Ты что же, эдак по прохожей дороге и решил нас весть? – рявкнул он на Степана, - Надумал нас продать?! Дак ужо и тебе живому тогда не быть, так и знай!
- Чего ты мелешь! – сердито огрызнулся Степан, - Сам тогда и веди, покудова дорогу знаешь! Сейчас на тропу свернём. Вон там в низине по оврагу пойдём, никто нас не увидит! Да не бузи, я тоже не лыком шит! Коли что, дак сам тебя пришибу да в овраге кину, волки доедят! Я не за кривой глаз в острог то попал!
Микита рассмеялся, ему ответ Степана пришёлся по нраву, а Захар на удивление притих, замолк и только недовольно повертел головой.
- На-кось, возьми ружья-то, - проворчал Захар и подал ружья Степану, - Что я всё сам должон волочь?! Да не дури, они не заряжены, я же не вовсе дурной!
Степану стало нехорошо, ох и доля ему выпала, врагу такой не пожелаешь. Когда они сворачивали в овраг, Степан обернулся поглядеть назад в каком-то душевном смятении, и обмер…
Над лесом, там, где остался Бондарихин выселок, поднимался в небо столб дыма. Не широкий ещё, видать только занялось, но было ясно, что возвращаться теперь Степану будет некуда.
- Запалил! Ах ты гад, душегубец проклятый! – не видя ничего перед собой, Степан отбросил свою ношу, кинулся на Захара и повалил на землю не ожидавшего такой выходки противника.
Они катались по земле, лупцуя друг друга и изрыгая громкие ругательства, прелая прошлогодняя трава и хвоя разлеталась во все стороны, а Микита зря кричал им разойтись, но никто его не слышал.
Захарка выхватил свой клинок, однако Степан упредил его и крепко ударив по руке выбил нож, и он широким лезвием полоснул самого Захара по плечу, отлетел и воткнулся в землю. Микита кричал, ругался и размахивал палкой, но противники сошлись насмерть. Тогда Микита поднял палку и примерился было, Степан поднял руку ударить в очередной раз в лицо Захара, тут и увидал над собой палку. Уклонив голову, он отпрянул от Захара, и удар тяжёлой суковатой палки пришёлся Захарке прямёшенько по лбу. Тот вскрикнул и обмяк, а Микита и Степан стояли над ним, глядя друг на друга.
- Ты чего, Стёпа?! Да подумаешь, изба! Ты из-за этого что ли? – начал увещевать Микита, - Да у тебя хоть пять таковых будет, да не где-то за халугой, а в большом селе, али Уезде! Ну, чего ты взбеленился!
За лесом разливался красный, тревожный закат, и Степан никак не мог унять злости. Ему хотелось кинуться на Захарку, прибить того, придушить, чтобы захрипел, чтобы ломались кости под ударами кулака… И Микиту, взять палку его, да отходить до крови за все страдания людские, ишь, смотрит, лыбится, заискивает, будто и впрямь друг…
- Ты… меня…, - захрипел Миките очнувшийся Захар, отплёвывая кровь из разбитого рта, - Не этого халуя, а меня, палкой…
Он тяжко дышал, кровь заливала его рот, струилась из свёрнутого на бок носа. Он не глядел на Степана, а не сводил глаз с Микиты.
- Да ты что, я ж ненароком! Хотел вас разнять, по спинам огреть, а вы же сцепились, - затараторил Микита, отступив на шаг от Захара и поглядывая на злого Степана, видно было, что он опасается их обоих.
- Ладно, побарагозили, и будя, - сказал Захар, отирая лицо и подымаясь, - Ты, Степан, на меня не серчай, опосля мне ещё спасибо скажешь! Все станут думать, что тебя разбойники-душегубцы погубили и выселок сожгли! Героем станешь, молва пойдёт о тебе! Давай-кось, полей мне из баклаги, лицо омою, ох, и крепок у тебя кулак!
- Вот и ладно, чего нам делить! – говорил Микита, у которого в глазах не гасла тревога, а голос подрагивал, - Идти надобно, а вы тут… Ну, омывайтеся, я покудова передохну, нога разнылась!
Степан с трудом унял дрожь в руках и ногах, сердце исходило тёмной злобой, он лил в Захаровы ладони воду из баклаги и старался не глядеть на его затылок, которой так хотелось размозжить…
- Сперва нам надобно к старой заимке завернуть, - сказал Микита Степану, - Дорогу туда я знаю, покажу. Там заночуем, туда никто не сунется, а уж оттудова ты нас выводить болотами и станешь.
- Так вот где ты всё добро наше ухоронил, - протянул Захар, закидывая за спину свой мешок, - А врал, что на старой копи, ишь ты, хитрец.
- Потому и сохранно, что никто не знает, где оно ухоронено, - усмехнулся Микита, - Вот ты не знал, и хорошо, а теперь пора пришла, тогда и узнал. Теперь не на три дюжины душ, а на троих всё поделим, худо ли?
Степан молчал. Невмоготу было глядеть, как радуются эти душегубцы, что политое кровью да слезами чужое добро им удалось сохранить и делить с ватагой не пришлось… ну да ладно, думал он, поглядим ещё, как кривая дорожка выведет!
Глава 20.
Степан шёл не оглядываясь, поспевают ли за ним его спутники, но слышал за спиной натужное дыхание Микиты, и сопение Захара.
Солнце за эти дни ещё не успело просушить налившийся талой водою лес, мох под ногами то и дело чавкал и оставлял в следе маленькую лужу. Болота кое-где выползали к пригоркам, взбодрённые талой водой, Степан старался обходить опасные места стороной. Он не знал пути к старой заимке, только слыхал о ней от того самого охотника, который к Марье Тимофеевне лечиться бывал, и теперь шёл по приметам. Он страшился, что его спутники поймут, что никакой он не сродник старой знахарки, и мест этих не знает вовсе! Ни одной тропы он не может найти в этих чёрных болотах, да и искать таковые он не собирается. Но всё же до поры ему надобно остеречься. Уже давно опустилась на землю ночь, но, на счастье путников, небо было чисто, и яркая, полная луна освещала им путь.
А спутники его словно ошалели и на Степана почти не глядели, даже бдительный Захарка теперь радостно ухмылялся и пребывал больше в своих думах, чем наблюдал за проводником. Видать, блазнилось ему теперь, как перейдёт он через болота, обойдёт дозорных, да и уберётся от сих мест подале! Станет важным человеком, двор себе заведёт…
- Постойте… постойте…, - задыхаясь прохрипел Микита, - Давайте чуток… отдохнём. Невмоготу мне…
Степан остановился, огляделся по сторонам и сбросив ношу с плеча уселся на поваленное дерево. Захар сделал то же самое, и подал Миките баклагу с водой.
- Что, далече ещё идти? – спросил Захар, - У меня тоже спина трещит уже, по кочкам этим… того и гляди заведёт нас этот… в болото.
Степан исподлобья посмотрел на Захара и хотел было ответить ему грубостью, потому что в ночи тоже не мог найти дорогу, он уже давно шёл наугад, но на его счастье тут заговорил сам Микита:
- Не заведёт, я тут бывал. Мы с Лёнькой тут шли, только вона, по низине, тогда ещё земля подмёрзла, болота были не страшны. А теперь нас Стёпа выше ведёт, по гребню, а заимка, вон она, тама, - Микита указал рукой направление, и Степан незаметно вздохнул с облегчением.
- Так что зря ты, Захар, на товарища нашего наговариваешь, - усмехнулся Микита, - Никому не веришь, старый ты чёрт!
- Жизнь така, - усмехнулся Захар и привалившись к стволу дерева прикрыл глаза.
- Нога болит, - негромко сказал Степану Микита, - Дай испить, чего в доме давал, вроде мне помогает лечение твоё.
Степан добыл из своего мешка маленькую баклажку и подал Миките, а сам покачал головой, не помочь уже ему травами да настойками.
- Помогает, говоришь? А чего делать станешь, когда и эта закончится? – Степан кивнул на баклажку, - Товарищ-то твой все травы да корешки пожёг.
- Да и Бог с ними, чего ты поминаешь! Выберемся за болота, я к лекарю пойду, поправит. На мне и не такое заживало, - усмехнулся Микита, лицо его в свете луны было иссиня-белым, - Но твою доброту и помощь, Степан, я не забуду, не думай.
- Идти пора, чего сидеть, - помолчав, добавил Микита, - Зябко, ночи ещё стылые, а мне… сейчас неохота ещё и лихоманку схватить. Захар! Эй, Захар, ты заснул что ли?!
Теперь, когда Микита сам того не ведая указал Степану путь к старой заимке, тот безошибочно угадывал дорогу, всё же опасаясь в ночи пропустить землянку. Охотничья заимка некогда была пользована часто, который-то охотник шёл сюда за добычей, но после болота отвоевали себе часть этого сухого островка, чёрная вонючая вода подступила ближе, поглотив чистый ручей, бегущий с небольшого холма. И заимку забыли, стали ходить дальше за Липовку, там местность подымалась над болотами, потому и зверь ушёл туда. А землянка почти полностью ушла в землю, крыша её поросла мхом и травою, только старая покосившаяся и частично порушенная печная труба выдавала местонахождение.
Вот её-то и увидал Степан, и мысленно пожелал всех благ и здравия тому охотнику, что так подробно рассказывал о своём неудавшемся походе, стоившем ему ноги.
- Вон заимка ваша, - пробурчал он и глянул на Микиту.
Тот обливался потом, но по телу его шёл озноб, дрожь пробивала его всего так, что укрыть её от пристального взгляда Захара он уже не мог.
- Ну, и где вы с Лёнькой добро схоронили? – насмешливо глядя на Микиту, спросил Захар.
- А вона, схоронили…, - задыхаясь ответил Микита, - Виш, пригорок, на котором камни замшелые? Вот, его-то поди уж теперь и сам Лёнька-покойничек стережёт! Его-то я вона в той трясине оставил, давай-ка, Захарка, покличь, мабудь и явится на зов, покойничек-то! Ночь вона какая, лунная, страшная!
- Да ну, тоже чего придумашь! – проворчал Захар и вдруг перекрестился, искоса поглядывая на край болота, куда указал Микита.
- Стёпа, затопи хоть печурку, обогреемся, – ласково проговорил Микита, - Чутка передохнём, по утру заберём добро и в путь отправимся. Прибрал Бог Лёньку, а я его добром поминаю. Да, а как же…
- Да чего – добром, - ощерился в ухмылке Захар, - То ты его и прибил!
- Ну, скажешь… прибил. Да, пришлось, вот и прибил. А коли бы ты со мной пошёл схорон-то делать, так я бы и тебя прибил – чтоб не выдал, если вдруг что… А ты, Захарка, на меня тогда ещё шибко ругался, что я тебя не взял, а Лёньку позвал. А я тебя пуще Лёньки-то берёг, а ты не понял! Вон, лопата моя в углу так и стоит, завтра пригодится! Дай мне, Стёпа, водицы испить, да я лягу, сосну маненько, силы набраться надо!
- А ты говоришь – любил Лёньку, - ворчал Захар, развешивая на жерди у печи свой зипун, - Ты его и добро выменивать посылал, к уряднику Золинскому, который нам продался, собака! Там же его прибить могли!
- Могли, - улегшись на деревянный топчан, ответил Микита, - Так не прибили же! А урядник… хоть и собака ненасытная, всё больше и больше просил, но ведь это он нам помог… что мы всё добро на золото выменяли, и теперь не с возами через болота пойдём, а с двумя мешками. Ты, Захарка, как думаш, чего человеку легче унести? Денег мошну, али накраденного барахла воз?! Вот и помолчи, раз тяму нету. Всё, дайте поспать. Да не забывайте – по одному в дозор…
Степан молча подкидывал припасённый кем-то хворост в печурку, которая дымила нещадно. Он приоткрыл немного дверь, чтобы дым хоть так выходил наружу, и приметил, что Захар всё так же не сводит с него пристального и недоверчивого взгляда.
Микита заснул. Тяжёлое его дыхание перемежалось со слабыми стонами, оба его товарища понимали, что дорога эта даётся ему с великим трудом.
А Степан всё думал, это как же надо любить золото, чтобы ради него быть согласным лишиться ноги, а то и самой жизни…
- Иди ты первый карауль, - сказал ему Захар и потёр ладонью лицо, - Ты у меня в должниках, вона как лицо мне раскровил! Теперя вон и зуб шатается!
- Пойду, чего не пойти, - кивнул Степан, - Ружо давай мне, мало ли чего…
- Ещё чего попросишь! Ружо! – огрызнулся Захар, - Обойдёсся! Ежели чего – ори.
Степан пожал плечами, запахнул поплотнее свой зипун – ночь и в самом деле выдалась стылая – и вышел из землянки. На свежем воздухе ему было лучше, затхлый, болотный запах насквозь пропитал земляной пол в старой избушке, и Степану было от него тошно, вспоминалось, как нахлебался он черной тины по самое горло… ну да ничего, осталось только подождать, когда и Захарка заснёт, подумал Степан и привалился к стволу кривого дерева, в которое своим чёрным боком оперлась старая землянка.
Ан нет! Не так глуп был ушлый Захарка! Не успел Степан и дух перевести, как выскочил Захарка из землянки, как заполошный, да и стал искать Степана глазами!
- Ты… А, вона ты где, - сказал Захар, узрев Степана в свете яркой луны, - Не спится мне чего-то… С тобой что ли посижу.
- Чего обоим-то сидеть, - буркнул Степан, - Я тогда сосну маненько тут, а ты гляди карауль. Тебе всё равно сна нет!
- Заснёшь тут! А ты меня тюк по башке, да и в болото! Знаю, я вашего брата! - Захар сердито глянул на Степана и зябко передёрнул плечами.
С болот наползала сырость, стелилась по низине сизым туманом, кое где ещё лежали комья грязного снега, но в лесу и на болотах уже кипела жизнь. Ночная птица подавала свой жутковатый голос, откуда-то издали ей вторила другая, всё кругом пыхтело и оживало после зимней спячки.
- Может костёр заведём? – спросил Степан у своего «товарища», - Зябко, сыро, неохота залихоманить тута!
- Какой тебе костёр! – поёживаясь и кутаясь в отсыревший свой зипун ответил Захар, - Заприметят нас, ещё не хватало! Забыл, что нас ищут!
- Вон, виш дым над крышей, от печурки-то? Думаш, его не видать издали? Гляди, какая луна, всё как днём видать.
- Надо бы тогда раскидать в печке-то, - проворчал Захар, уже поди прогрелось маненько. Плохо Миките… незнай как дорогу сдюжит… Ты, Степан… слушай…, - Захар понизил голос до едва слышного шёпота и наклонился к самому Степанову уху…
Глава 21.
- Слушай, чего скажу, - зашептал Захар так тихо, что Степан еле разбирал слова, - Миките далеко не убраться с его ногой, ты сам понимаш, а может и чего похуже с им случится! Дак а нам-то с тобой за что пропадать? Давай так… покудова он спит, ты его покарауль, а я возьму лопату и тишком выкопаю то, что он с Лёнькой-покойничком зарыл! После мы с тобой оставим ему одно ружжо, патронов сколь-то, а сами через болото уберёмся отседова подальше, а? Поровну всё поделим, там два кошеля, Микита нарочно посылал своих ребят – добро, которое в цене, продавали, медяки да серебро сменивали когда в лавке, когда на постоялом дворе каком. Складывали червонцами, нести хоть и тяжко, а всё же легче кошель, не как медяки-то – мешком!
- Ты что же, бросишь своего товарища помирать тут? – спросил Степан, глядя в хитрое и сосредоточенное лицо Захара, - Я думал…
- Тихо ты! Он, чёрт, знаешь как хитёр! Ты ему не верь, не так он слаб, как прикидывается! Что ты думал? Что я за него голову готов положить? – шипел Захар, - Да ежели ему оказия такая выйдет, пришибёт он нас с тобой, да в болото кинет! Ты думаш, он тебе обещанное отдаст, когда ты его через болота проведёшь?! И не надейся! Вся твоя награда будет – это нож под рёбра! Так и знай!
Степан молчал, опустив голову и не глядел на Захара. То, что сейчас сказал ему Захарка он и так знал, вот только у него другой резон был. Но не признаваться же Захару, что он и не собирается их вести через болото, да и вообще знать не знает, где тропа такая и есть ли она вовсе, чтобы выйти к реке по ту сторону страшной, широко раскинувшейся топи.
- Чего молчишь? – Захар приник к самому уху Степана, - Али хочешь дождаться, покуда мы тут все головы сложим?
- Ночью неможно по болоту идти, - тихо ответил Степан, - Надобно свету дождаться, после уж в путь отправляться, а иначе и пропасть недолго. Топь тут страшная, а теперь, по весне, болото талой водой налилось… может и тропу-то водой сокрыло, занесло, надо сперва поглядеть, а то и вправду пропадём тут все… А костёр всё же давай заведём, вон там, в низинке. Оттудова огонь не видать будет, а туман на болоте дело обычное. Мы хоть обогреемся и обсохнем, в землянке сыро, тошно.
Захар ничего не сказал, только отодвинулся от Степана и начал ножиком строгать щепу. Он и сам прозяб чуть не до костей, его трясла дрожь то ли от холода, то ли от беспокойства. Костёр так костёр, ему чего таиться, ежели вдруг обнаружат их пристанище, так он-то сам на здоровых ногах! Скроется в болотах, даже если тропу не найдёт, на кочке любой пересидит, не впервой! А вот эти двое… пусть как хотят, теперь каждому свою шкуру спасать надобно.
Вскоре в низинке запылал небольшой костерок, Степан сидел на деревянном обрубке и грел озябшие ладони, ночь казалась ему сейчас такой долгой, бесконечной… Захар сидел по другую сторону костерка и всё прислушивался, ловил каждый звук и шорох. Потом поднялся и пошёл в землянку, проверить Микиту.
- Спит, - сказал он Степану вернувшись, - Тяжко ему, стонет… рана не шуточная, эх, эх… Ты, Стёпа… пригляди за дверью-то, и за Микитой, а и пошукаю покудова там, на пригорке, куда он указывал… где там добро зарыто погляжу, а то мало ли, придётся скоренько уходить, так быстрее добудем его и ноги в руки!
Степан ничего не сказал, так и остался сидеть у огня, только сам всё смотрел, что делает Захар. А тот взял головню из костерка и неторопливо бродил в том месте, куда указывал Микита, рассказывая, как они с Лёнькой добро прятали. Ходит, а сам с опаской на болото поглядывает, видать помнятся ему Микитины-то слова про Лёньку-покойничка, который в болоте утоп и теперь ничего про схрон рассказать не сможет.
- Земля изрыта вона там, под корявой берёзой, - тихо сказал Захар, вернувшись к костерку, - Ежели что… чуть свет откопаем, да двинем через болото! Ты как хош, а дожидаться покуда сюда ярыжники явятся да загребут я не стану! Вот ты и смекай – со мной идти, либо Микиту караулить… он уже почитай, что и не жилец! Всё одно помрёт!
Захар кинул на землю срубленные еловые лапы, улёгся поверх них и накинул на плечи свой зипун. Лежак эдак и смотрел в огонь, куда Степан подкидывал хворост.
Так и не сомкнул глаз Степан до самого свету, всё ждал пока сморит сон Захарку. Но не тут-то было! Захарка человеком был ушлым, не зря Степан его с первой встречи «окрестил» хитроватым. Вот и задумывал Степан сперва запереть татей в землянке, да поспешить за подмогой, а вот… не вышло.
Бдит и Захарка, на Степана поглядывает, а тот голову склонил, вроде бы дремлет, а сам слушает, где там «сотоварищ его верный»… С такого станется, огреет чем потяжелее по голове, да прямиком в болото!
Степан понимал, что Захар давно бы попытался его самого пришибить, ежели б не надеялся, что Степан выведет их через болото. Ну, можно даже и не «их», а только его, Захара… Судя по его словам, Микиту он давно уже «продал».
Когда начало светать, просевшая и кривая дверь землянки отворилась и на пороге показался Микита. Лицо его было одутловатым и бледным, он опирался одной рукой на свою палку, а другой держался за дверной косяк.
- Ну, вы чего, на улице что ли всю ночь? Чего вам у печи-то не спалося?
- Боязно, что ты ни говори, - с виноватой усмешкой ответил Захарка, - То шипит кто-то на болоте, то стонет… А ну как и вправду выползет кто да утянет, вот мне бабка говаривала…
- Ладно, «говаривала»! – оборвал его Микита и потёр грудь, его теснило в дыхании, от слабости кидало в пот, - Идти надо, время не ждёт! По утру не мы одни проснулись, искать нас станут, надобно уходить!
Он медленно пошёл к кривой берёзе, а Захар тут же подхватился, кинулся в землянку, взял лопату и побежал за Микитой. Тот встал у пригорка, оглядывая покрытое дымкой утреннего тумана болото, после поглядел на изрытую совсем недавно землю, на ней были отчётливо видны Захаровы следы, он их оставил, когда ходит здесь ночью.
- Что, разнюхивал ужо? – усмехнулся Микита, глянув на Захара, - И чего, не нашёл? Ну-ну! А если б нашёл – нам бы со Стёпой и живым не быть, так? Ах ты, подлая твоя душа…
- Будя тебе базлить! – зло осклабился Захар, - Времени нет зубоскалить, чай, не на ярмарке! Сказывай, где копать, заберём добро да в путь! Ну?
- Копать? – снова рассмеялся Микита, - А чего ты хош откопать? Ну вот, хотя бы тут копай, где ты топтался, лис! - он указал на то место, где Захаровых следов было больше всего, - Как раз Лёньку-то и выкопаешь! А если вон тама станешь копать, то Зиновия Кривого повидаешь, чего там от него осталось, ежели черви не доели!
- Ай! – вскрикнул испуганно Захар и отскочил с того места, где стоял, и его визг как-то не вязался с его суровой наружностью, - Ты же сказал, что утопил Лёньку… в болоте…
- А какая разница! – пожал плечами Микита, - Тут кругом болото!
- А добро тогда где же? А?! Тебя спрошаю! – заорал Захар, и покрепче перехватил лопату, будто собираясь ударить, - Увёл?! От меня увёл, да?!
- Да не ори ты, как баба, ей Богу! – поморщился Микита.
Он с кряхтением поднялся чуть выше на пригорок. Туда, куда не доставала болотная вода даже теперь, поднявшись только ещё начавшимся половодьем. На пригорке, средь вывернутых корней погибших деревьев стоял едва приметный трухлявый пень. Пройдёшь, и не заметишь, оно тебе без надобности… Ткнув туда палкой, Микита размахнулся и стукнул ею посильнее, труха посыпалась и пень развалился, а внутри показались два мешка, плотной ткани, перевязанные крепкой верёвкой.
- Вот оно, наше добро, - сказал Микита, горделиво глянув на спутников, - Спрятано, лучше не надо, никто бы никогда ге приметил, не нашёл! Ну, дайте воды испить, да станем в дорогу собираться!
Золото ли, или близкое избавление от погони словно придало Миките сил, хоть и был он мертвенно бледен и тяжело дышал, но сегодня вроде бы даже чуть и оздоровел… так думал Степан, глядя на разбойника. Что же это, может быть, он ошибся? И рана Микитина не так страшна, или правду сказывал Захарка – хитёр Микита мастер притворяться!
Собрались в путь. Мешки были хоть и небольшие, но тяжёлые. Степан ещё подумал, что идти с такими через болото – верный знак утонуть, далеко с таким грузом не ушагаешь по этой топи! Но разбойники видать про это не думали, глаза у них горели лихорадочной радостью, они накинули мешки себе за спины, хоть Микита и закряхтел сильнее… Всё лишнее оставили в землянке, прихватили только одно ружьё да баклагу с водой. Степан же взял свой мешок, у него там и так не было ничего лишнего, и осмотрел простёршуюся перед ними топь…
Куда идти, со страхом подумал он, куда ни глянь – везде вода, только изредка комками грязи вздымаются кочки, да и то – поди разбери, насколь она тверда, можно ли ступить без опаски. Степан вырубил длинный тонкий шест, щупать дорогу, после обернулся к своим спутникам.
- Ну что? В путь, что ли… Берите щупы такие, большая вода ещё не пришла, половодье только начинается, может и пройдём, а может нет!
- Ступай вперёд, а мы за тобой! – хохотнул Захар, - Ежели потонешь – тут мы и поймём, что аховый ты проводник!
- Помолчи! – рявкнул на него Микита, - Не каркай под руку! Веди, Степан. Бог даст – выберемся!
Глава 22.
Каким-то неведомым ему самому чутьём Степан угадывал дорогу. Втыкал далеко вперёд свой щуп, проверял кочки, медленно и осторожно пробирался вперёд. Шли медленно, Степановы спутники недоверчиво поглядывали на него и старались ступать за ним точно в след. Захар что- то негромко бурчал, ему достался мешок с добром потяжелее, чем у Микиты, тот и сам-то еле пробирался, глухо постанывая от боли сквозь сжатые зубы.
А Степану вообще не доверили золота нести, чему он был очень рад! Оказаться в трясине с тяжелым мешком за плечами… он хорошо помнил, какова на вкус болотная грязь. Чем дальше они забирались в болото, тем громче становилось ворчание Захара, и совсем скоро он начал ругаться в голос.
- Ты, Стёпка, кочки лучше щупай! Я вот чуть в топь не ушёл сейчас! Трава скользкая после тебя, идёшь, плещешь!
- Ну так иди вперёд, коли хочешь, - пожал плечами Степан, - Болото водой талой налилось, а ты с тяжкой ношей! Ты как думал – что лёгкой птахой через топь перелетишь?
Захар зло зыркнул на проводника и снова начал тихо ругаться себе под нос. Микита остановился, оперевшись на свой длинный шест, теперь почти до половины ушедший в болото. Он был мертвенно бледен, хриплое его дыхание далеко разносилось по болоту.
Над топью давно разлило туман сырое утро, по небу гуляли сероватые облака, обещая омыть землю весенним дождиком. Степану это не нравилось, идти в дождь по скользким кочкам, когда тебе и помощи ждать неоткуда, потому что за спиной у тебя два хищных зверя…
- Степан! – задыхаясь от усталости окликнул его Микита, - Давай-кось, поищи место, надо сделать привал. Я больше не могу, надо передохнуть! Не сдюжу я, нога болит.
- Некогда отдыхать! – взвился Захар, - И так еле ползём, того и гляди нас догонят! Сам же знаешь, что искать станут!
- Я сказал – не могу! – отрезал Микита и зло глянул на своего товарища, - Кто сюда полезет, в топь эту за нами! Скажут – сгинули, и пёс с ними, да и перестанут искать.
- Вон там, будто островок небольшой, повыше над болотом, - сказал Степан и указал на возвышение не больше пяти аршинов, на котором росло несколько кривых деревцев, - Стойте тут покудова, я проверю.
Он осторожно пробрался к островку, полы его зипуна намокли, ноги болели от тягучей болотной жижи. Хотелось скинуть с себя всё, омыться пусть бы даже холодной, но только бы чистой водой…
Островок оказался довольно твёрдым и сухим, несмотря на то что половина его была вовсе не землёй, а плотным, толстым ковром сплетённой болотной ряски и травы, свалявшейся за много лет в толстое покрывало.
- Идите сюда, - крикнул он своим спутникам, - Тут сухо.
Захар первым кинулся по Степановым следам, оставив позади еле передвигающего ноги Микиту. Тот стучал зубами от пробирающего тело озноба, и уже совсем опустошил свою баклагу – нехорошая жажда мучила его непрестанно.
Степан собрал сухой травы, сломал несколько усохших веток с чахлых деревьев и чиркнул огнивом. Занялся небольшой огонёк, и от него чуть повеселела душа, Степан смотрел, как Захар сел на землю, не снимая с плеч драгоценного мешка и вытянул промокшие ноги к слабому огоньку костерка. Микита, едва добравшись до тверди, скинул мешок и чуть не упал, кое как удержавшись на ногах.
- Стёпа, у тебя вода осталась? – хрипло спросил он, - Пить охота, сил нет.
Степан молча отдал ему свою баклагу и заметил, как ухмыльнулся Захар, глядя на слабого своего главаря. Небо разверзлось дождиком, топь вокруг островка забулькала, запузырилась, принимая в себя воду, а Микита нахмурился, его донимала лихорадка, а теперь ещё и совсем промокнуть… Степан видел, что в глазах Микиты мелькает страх… видимо, он начал понимать, что ему не добраться до конца топи, не увидеть широкой реки и вольной воли.
Тонкий огонёк то и дело грозил погаснуть от дождя, собрать хорошего сухого хвороста было негде, кругом чавкало и ждало поживы болото. Но вскоре ветер разогнал облака, дождь прекратился, и путники облегчённо вздохнули. Микита заснул тревожным, болезненным сном, положив голову на мешок, а вот Захар так и сидел, поглядывая хищным взглядом то на Степана, то на Микиту.
- Надо подыматься и идти, - тихо сказал Степану Захар, - Ты это… не буди его, пусть спит! Ты же сам понимаешь, не дойдёт он, не жилец уже! Чего его мучить и самим пропадать! Мы из-за него медленно идём, ведь нагонят нас! Ты подумай, рази нас отпустят с таким-то добром?! Ярыжки до чужого добра ещё пуще нашего брата охочие!
- И что, бросить его здесь? – спросил Степан, глядя в бегающие глаза Захара, - Не по-человечески это, помирать бросить вот так…
- Ну, давай его в болото скинем! Ему с нами не справиться! Это раньше он силён был, чёрт! Руками подковы гнул, а теперь всё…
- Сиди покуда, я сейчас дальше путь прощупаю, куда идти, - ответил Степан и взяв шест стал щупать болото.
Но куда бы он ни пробовал, везде длинная палка уходила глубоко вниз, кочки проваливались в тину от лёгкого тычка… Степан ходил кругом островка, пытаясь найти дорогу, но всё больше понимал – пути вперёд нет. Есть только обратный путь, по которому они пришли сюда, на этот небольшой островок…
- Ну что, пора в путь! – вздрогнув, пробудился Микита от своего тревожного сна, больше похожего на забытьё, - Что, Степан?
- Нет отсюда дальше пути! – резко сказал Степан и сжал в руках палку, - Половодье пришло, поднялось болото, нет дальше хода, затопило тропу. Надо возвращаться!
- Неможно нам возвращаться! – заорал Захар, - Микита! Ты это виноват! Ты доверился этому… а он и не собирался нас вести к реке, он с сразу это замыслил, я знал!
В неистовой злобе Захар вскочил на ноги, мешок тяжело брякнул за его плечами. Он выхватил из-за пояса свой нож и сузив глаза медленно шёл на Степана, помня прошлый урок, стоивший ему одного зуба. Степан не сводил с него глаз, готовый к схватке не на жизнь, а на смерть.
- Да! Не собирался я вас вести! – Степан хрипло рассмеялся, - Я и пути не ведаю, сам-то не местный, болота эти знать не знаю! Чудом меня матушка названая тогда нашла да выходила! А вас сюда и вёл, чтоб сгинули вы, собачье отродье, в этом болоте! Чтобы ты, Захарка, познал, какова на вкус жижа болотная! Теперь и сгинешь здесь за грехи свои тяжкие, ни назад, ни вперёд тебе пути нет!
Захар заревел так, что где-то над болотом поднялась на крыло какая-то птица, которую спугнул этот страшный крик бешеного человека. Взмахнув клинком, Захар кинулся на Степана…
- Убью! Ты! Теперь не уйдёшь!
Выстрел прогремел, отдавшись эхом и взбудоражив всю топь! В небольшом леске недалече от островка, кривом и низком, кто-то большой кинулся прочь, ломая кусты. Значит, там была земная твердь, но дойти до неё через топь было невозможно. Птицы, облюбовавшие себе сырые эти места, вскинулись в небо, наполнив воздух тревожными криками. В дрожащих руках Микиты дымилось оружейное дуло…
- Ты… меня… убил… меня? – прохрипел Захар, выронив нож, на его зипуне, на широкой груди расползалось кровавое пятно, - Ты… за что…
- А как за что, Захарушка? – ласково усмехнулся иссиня-белыми, обескровленными губами Микита, - Думаш, мил друг, я не слыхал, как ты Степана уговаривал меня убить? Всё я слышал, друг сердешный… Вот теперь, прощевай! Не обессудь, я ведь тебя любил всегда, возле себя держал, братом считал, а ты…
- Иуда, - прохрипел Захар, и шатаясь схватился за чахлое деревцо.
Деревцо обломилось, раненый человек, больше теперь походивший на зверя, шатаясь шагнул назад, в болотную жижу, ужас исказил его лицо до неузнаваемости, он отчаянно взмахнул руками и закричал:
- Нет! Вытащи, вытащи…
Степан кинулся к нему, протянул ему шест, но Захар не мог его ухватить, руки скользили по болотной грязи. Микита заковылял к ним, осторожно ступил в болото, с опаской щупая под ногой своей кочку, и протянув руку пытался сорвать со спины Захара тяжелый мешок, где были деньги!
Внезапно болото под Захаровыми ногами словно разверзлось, он не успел даже вскрикнуть, как чёрная тягучая жижа поглотила его в один миг. Весь этот хлипкий островок, на котором расположились путники, заходил, заколыхался, болото приняло человека в свои объятия и не собиралось отпускать обратно…
Степан так и стоял, протягивая шест туда, где ещё совсем недавно барахтался человек, а теперь только тягучие пузыри потревоженной вековой топи с ужасным звуком лопались на поверхности. Гнилой дух, вышедший из разверзшегося болотного нутра, разнёсся вокруг, от него Степан очнулся и поскорее отступил назад, туда, где росло обломанное деревцо, где был хоть малый кусок земли.
Микита уронил ружьё и, совсем ослабев, опустился на колени, стоя у края островка, словно бы прощаясь с тем, кого называл братом, и кого только что собственноручно управил на тот свет.
- Эх, жалко… мешка не успели снять с него! – пробормотал Микита, и от его слов Степана продрал озноб, - Теперь поди и не достать… А? Как думаешь Стёпа? Глыбко тут? Не дотянуть до него?
Степан хотел было что-то ответить, но не находил слов, только открывал и закрывал рот. Микита вдруг тяжело вздохнул, глаза его закатились, и он повалился на бок, сознание оставило его.
Глава 23.
Когда Микита открыл глаза и попытался пошевелить пересохшими губами, прошло уже довольно времени. Дождь прекратился, небо чуть рассветлело, меж серых низких туч то и дело проскальзывал золотистою спичей тонкий солнечный луч.
Он приподнялся на локте и огляделся. На островке посреди болота он был один. Кругом жило болото, его обитатели нимало не смущались пришельца, птичий гомон разносился над тягучей чёрной водой. Микита понял, что лежит он головой на своём мешке с золотом, и что вцепился он в него мёртвой хваткой. Он был покрыт Степановым зипуном, а самого его нигде не было видно.
«Ну и верно сделал, что ушёл, - подумал Микита и зябко повёл плечами, - Не нашего он теста, другой… Не поднялась рука на меня, не смог прикончить… Потому и оставил, а Захарка бы пришиб без раздумьев!»
Он с трудом поднялся и сел, голова кружилась, было невыносимо тошно… Да, похоже здесь и помирать ему, рядом с Захаркиной бездонной «могилой», потому как самому Миките ни за что не перейти по болоту, сил на это нет. Ни вперёд, ни обратно – никуда. Что ж, тут и встретит он свою погибель, такая его доля! А и ладно! Всё лучше, чем в острожном сарае помирать!
Микита- Кутерьма… такое прозвище он получил ещё в остроге, потому что каковой бы беды не насылал Господь на его грешную голову, а всё он встречал с улыбкой и верил в то, что уж с ним-то ничего худого произойти не может. И в каких только передрягах он не побывал, а всё одно – жив оставался. Ну вот, видать теперь и пришёл его час, окончена дорога… Он улёгся на мешок, жестким боком уперевшийся ему в щёку – награбленное им и его товарищами золото – это то единственное, что есть с ним теперь, в смертный час. Микита огляделся. Ружья нигде не было видно, и он укоризненно покачал головой.
«Эх, Стёпа, Стёпа… бросил помирать! – думал он, - Хоть бы ружо оставил мне, чтоб я не мучался… устал я, ох, устал…»
Ну и ладно, так тому и быть! Микита прикрыл глаза и улыбнулся, а хорошо он пожил после острога, никому не кланялся и денег не считал, что хотел – то брал, и разрешения не спрашивал! И такая смерть, уснуть и не проснуться здесь, посреди чёрного болота, это всяко лучше, чем сгнить заживо в острожном сарае, под окрики смотрителей и стоны таких же бедолаг.
Вечер спустился на болото мягкими туманными крыльями. Сизая, душная дымка поползла по топи, скрывая кочки, и лесок вдалеке. Здесь, на болотной трясине, весенний вечер был совсем иным – не было той прохладной свежести, не было ни дуновения ветерка, приносящего весенние благоуханные ароматы, так волнующие сердца… Болото тяжело вздыхало, где-то за кочками что-то булькало, несло гнилью и… погибелью. А когда сгустились сумерки, жутковато заухала какая-то болотная птица, так тоскливо стало у Микиты на душе. И теперь он вдруг вспомнил, как учила его старая бабка Богу молиться, а он, оказавшись потом в остроге и вспоминая это, горько смеялся – ну, и где же, бабка Аграфена, этот твой Бог? А теперь вспомнил, да… вспомнил, как, наверное, все вспоминают, когда чуют над собою ледяное дыхание смерти, чуют у горла холодное лезвие её косы! И слова молитвы сами всплывали в голове, объятой горячечной лихорадкой, всплывали, и слетали с пересохших потрескавшихся губ.
Микита не молился о спасении, он молил Бога, чтобы тот послал ему скорую и лёгкую кончину. Чтобы заснуть, улететь сознанием туда, в далёкое детство, где мамка тащит из печи горшок с галушками и улыбается ему, Микитке, у которого только головёнка торчала над дощатым столом… А только никак, не уходило осознание того, что нет больше мамки, и хаты нет, с белёными стенами, изукрашенными старшей сестрицей Олесей разными цветными узорами…
За топью, там, где едва виднелся в тумане высокий лес, прорезающий тёмными своими вершинами душное болотное марево, протяжно завыл волк. Долго, от самого своего волчьего сердца, возносил он свою песнь к поднимающейся из-за леса полной луне и прощаясь с затухающим за болотом закатом.
Микита вздрогнул и похолодел душою от этого страшного и прекрасного воя. Как бы он ни хорохорился сам перед собою, а всё же помирать-то страшно… Подумал, а что, если Степан не нашёл тропы, а у зверей-то чуйка, и попал он на голодную стаю, теперь и его, Микиту, зверь разыщет, у того свои тропы! За себя стало страшно - одно дело помереть тут от раны, а другое… когда тебя на клочки порвёт дикая свора!
Зашевелился, из последних сил поднялся Микита, отыскал хоть свою палку, с которой по болоту шёл. Сжал её крепко и сел, привалившись к тонкому чахлому стволу загибающегося на этом островке деревца. Стал до рези в глазах всматриваться в стелящийся над топью туман, стараясь углядеть опасность, хоть и понимал – не выстоять, не сдюжить. Нога онемела, боли он не чувствовал, только всё тело теперь словно отказывалось слушать его, горело лихорадочным огнём и исходило липким потом, хотя ему было зябко и всего сотрясал озноб.
Вдруг забулькало совсем рядом, кто-то вспугнул с кочек какую-то птицу, и та с криком кинулась прочь, Микита вздрогнул и перекрестился. Ну, так и есть! Волки… учуяли добычу, идут!
Но звуки доносились совсем с другой стороны, оттуда, откуда они трое пришли сюда сегодня. Тогда Микита набрался смелости и хрипло прокричал:
- Кто тут?! Не подходи, выстрелю!
- Из чего ты стрелять-то собрался, - раздался из тумана спокойный и насмешливый голос Степана, - Из палки своей что ли? Смотри, не промахнись!
- Степан! Степан, это правда ты, или мне мерещится?! – обрадованно закричал Микита, - Ты что, ходил дорогу искать? И что, нашёл?
К островку, осторожно ощупывая путь и перебираясь с кочки на кочку, шёл Степан. За собой, прикрепив к поясу верёвкой, он волок нечто наподобие… наскоро сплетённых из тонких жердей и веток волокуш.
- А я думал, ты уж тут помер! – сказал он Миките, холодно глянув в его радостное лицо, - Проще было бы тебя тащить! А так, ты уж не серчай, я тебя пожалуй что и свяжу! Вовсе мне не охота, чтобы снова меня палкой по голове огрели, да в болото подыхать кинули!
- А… куда мы теперя…, - растерянно сказал Микита, - Ты же сказал, дороги дальше нету… Так чего, нашёл что ли? - в глазах его плескалась отчаянная надежда.
- Делать мне нечего, столь тебя тащить! – подал плечами Степан, - Там топи, почитай что вёрст на десять, а то и больше, кто её мерял! Я и знать не знаю, да и не ведал никогда, где тут такая тропа есть, что через всю топь проведёт. А вот обратный путь я запомнил, туда и ходил.
- Ты что же, меня сдать решил? – сквозь зубы процедил Микита, - Так уж лучше бы тут помирать и оставил! Степан… скажи, за что? Я ведь к тебе добр был, худого тебе не делал! То, что тогда Захарку с Прошкой сдержать не смог… так ведь ты пойми, мил ты человек, ежели только дашь с такими слабину, разорвут тебя, как волки! Нельзя мне было, понимаешь?
Микита молящим взором смотрел, как подходит Степан к островку, подтягивая за собою волокуши, теперь ему даже погибель от волчьих зубов казалась лучше того, что ему предстоит…
- Слушай, ты погоди, - Микита старался убедительно глядеть на Степана и не показать своего лютого страха и… злости, - Не торопись, Стёпа! Сядь, подумай! Ну, какой тебе резон меня тащить туда, к этим архаровцам? Оне ведь народ корыстный, уж я-то знаю! Тебе и спасибо никто не скажет, и гроша не подарят за старанье! А я… вона, гляди, - он стукнул рукой по мешку, - Хошь, я тебе хоть бы даже всё отдам. Себе только и возьму, чтоб лекарю дать, да с голоду не помереть. А остальное всё тебе!
Степан молчал и на Микиту не глядел. В старой землянке, куда он вертался, он нашёл не гнилую ещё верёвку, и теперь вертел её остаток в руке, раздумывая, сдержит ли она этого Микиту, ежели руки ему связать покрепче.
Но сам Микита такое Степаново молчание принял за интерес к сказанным им словам. Да и не могло быть иначе, кто ж от такого отказывается – когда вот он, мешок-то, лежит себе, только руку протяни!
- Ногу покажи, перемотаю, - сказал Степан, он будто и не слушал того, что сулил ему Микита, - Мабудь и доживёшь до лекаря.
Микита сразу как-то поник, он понимал, что сложно ему будет уговорить Степана, и это он никак не мог уразуметь! Как же, ведь человек сколько лет в муках провёл, в стылом острожном сарае! А тут, богатство – вот оно, только руку протяни! Миките стало зябко от страха, сам бы он совсем не так сделал… дал бы обоим по башке, скинул в болото, и давай Бог ноги! Подхватил бы золото, а знаючи тропу через болота… он был уверен, что Степану она ведома, уже совсем скоро он жил бы себе припеваючи, там, где тепло, где дома утопают в цветах, а не в снегу!
- Стёпа, я вед что… мне немного и надо, - продолжал шептать Микита, когда Степан, связав разбойнику руки, перематывал тому ногу, - Виш как, рана у меня плоха стала… А тебе-то что зазря пропадать? Брось меня тута, а сам бери золото и уходи. Я не жилец, сколь мне осталося… а всё одно не хочу в кандалах смерть свою встретить, уж лучше здесь!
- Ты, Микита, о душе своей пекися, - проворчал Степан, - Сколь ты людей безвинных на тот свет отправил, сам поди со счетов уже сбился!
- Бог за всё простит, - отозвался Микита и отвернулся от Степана, но помолчав решил продолжить свои увещевания, - Слушай, ты возьми палку-то… давай проверим, мабудь Захарка не глыбко тут… Ведь вон, мы-то на тверди стоим, знать, болото тут не так глубоко-то… А ну как достанем его, чёрта! На ём золота-то поболе было, ему ноша бо;льшая отгружена была! Мешок подымем, а с ним… чёрт с ним, с Захаркой, кончена его дорожка!
- Тебе коли надо, так ты и ныряй, - покачал годовой Степан, - А я тогда пошёл, покуда не стемнало, мне ваше золото без надобности!
- Стёп, да я ж не могу, нога у меня, а? Ну что, не бросить же добро, там знаешь сколь… ты такое не видал никогда…
Степан молчал. Он подтащил волокуши поближе и глядел туда, откуда только что пришёл. Идти в обратную дорогу ночью ему было боязно, но и оставаться на этом клочке земли с Микитой, слушать его речи… Степан надеялся на свою приметливость, ведь когда он тащил сюда волокуши, то предусмотрительно ставил у твёрдых кочек метки.
Микита понял, что уговорить Степана ему не удастся. Лицо его сделалось злым, он попробовал на крепость связавшую руки верёвку, но нет… Степан скрутил его со знанием дела, да и силы оставляли Микиту, и, наверное, впервые за свою жизнь он почуял такой страх, леденящий душу до самого дна.
- Стёпа… за что? – спросил он тихо, бледные его губы сжались в нитку, злобная гримаса исказила черты, - Неужто за Захаркины грехи меня винишь? Ведь это он, а не я тебя тогда…
- За что? – спросил Степан, - За Захаркины грехи, говоришь? Да нет, Микита, не за его, а за твои! За Марью Тимофеевну, матушку мою названую, и за других, кто вам поперёк дороги оказался! И за то мало тебе в болоте сгинуть, пусть люди решают, что с тобой станется! Ежели доживёшь, конечно! Болото впереди, тащить тебя далече, так что не обессудь! Коли беда такая, что с кочки оступлюся - брошу тебя, тянуть не стану, сам буду спасаться!
Вскоре в залитых луною сумерках, уже наливающихся ночной темнотой, с махонького островка посреди болота уходили два измазанных болотной грязью человека. Плечистый крепкий мужик тянул на волокушах, то и дело погружающихся в болотную жижу, бледного мужика, который связанными своими руками намертво вцепился в тяжёлый мешок.
Глава 24.
Дед Архип горестно качал головой, беспокойно ходил по двору и тяжко вздыхал. Он ждал сына своего Макара, чтобы поехать на Бондарихин выселок… вернее то, что от него осталось. Подворье выгорело дотла, пока люди, заприметив столб дыма, добрались наконец на выселок. А что там и осталось – только на пепелище постоять, опустив голову, и вспоминая, сколько добрых дел сделала его хозяйка. Сколько хворей вылечила, скольким младенцам помогла появиться на этот свет…
К обеду и до Архипа Гавриловича дошла весть по пожаре на выселке. Теперь вот дед Архип собирался поехать к младшей своей племяннице Агафье Тимофеевне, и по пути снова оглядеть выселок… Его душа изболелась, как же Степан! Жив ли остался, либо голову сложил, что же ха лихоимцы выселок подпалили…
- Ты, Архип Гаврилыч, раньше времени не кручинься, - сказал деду урядник Баланов, - Сказывают, нет на пожарище никого… не было в дому, пустой подпалили! Золинский-то урядник, Петряев, знаш чё говорит… Только уж ты не серчай! Люди ведь, всякое болтают! Так вот, говорит – может продался Степан-то, Миките этому, да с ними заодно… Вот и сбежал!
- Ты чего мелешь! – заревел дед Архип, - Ты! Ты, Савелий, его в своём дому привечал, сам его видал, какой он есть! Душа у него чистая, Марьюшка наша это сразу углядела! Не мог он с ним, с этими душегубцами, за одно быть!
- Прости, Архип Гаврилыч, да только всякое в жизни-то бывает! Сам я знаю, что не мог Степан… не по нутру ему это всё было. Да только ещё шибче боязно от того, уж не погубили ли они Степана-то…
Но дед Архип видел в глазах Баланова сомнение. Оно и понятно – сколь уж он урядником-то служит, а такое тут не раз случалось, когда бывший острожник делов таких воротил, что душа человеческая от страха и мерзости этой стыла. Вот и теперь, сомневался Савелий, что не сманило Степана награбленное Микитой золото.
Застучала калитка, это Макар пришёл к отцу, готовый ехать, и отвлёк того от горестной думы. Повозка готова, вот и пора отправляться, уже рассвело.
- Отец, вы бы с Макаром поостереглись, - с беспокойством сказал младший сын Архипа, Николай, который оставался домовничать, - Страшно, люди чего только не болтают!
- Мы до Липовки с обозом тамошним, - ответил Макар, - Те тоже по утру отправляются, мы их и нагоним. Заодно тётке Агафье отвезём, что сама с лавки заказала. А там до выселка налегке, с дядькой да братовьями! Не боись, Коляха, авось не пропадём!
Однако вопреки опасениям до Липовки они добрались благополучно, Агафья Тимофеевна встретила родню с обеспокоенным лицом, по округе разнеслась весть о сгоревшем выселке, и теперь болтали разное, кто во что горазд приукрашивая происшествие.
Отобедав, Архип Гаврилович проверил своё старенькое ружьё, еще от отца ему доставшееся, глянул на хмурого Макара:
- Что, сынок, не прихворал ли, али что?
- В Богородском я к уряднику нашему ходил, - сказал Макар, - Так у него столовались ещё двое, в форме. Одного-то я знаю, это с Митриново приезжий, Копнин, я его с обозом как-то видал, а другой… Петров… или Петрин ли… тоже в форме. Не понравился мне, всё норовил меня охаять невесть за что!
- Это Петряев, Золинский урядник, или кто он там по службе, я уж не припомню, - ответил Архип Гаврилович, - Ты прав, Макар, уж больно он охоч людям показывать, кто он таков! Нехороший человек, гнилой… А вот поди ж, власть!
- Он про Степана нашего говорил, - проворчал Макар, - Сказывал, что Стёпа… что он с этим Микиткой заодно, и будто сам он запалил тётушкин дом. Что его не искали, а сам… с ними ушёл! Я и сказал, что не может такого статься! Не может наш Степан такое… не может такое сделать!
- Не может, ты, сынок, правду сказываешь! – кивнул дед Архип, - А люди… всякое говорят, что ж теперь. На каждый роток не накинешь платок! Степан в наших краях человек пришлый, да и ты сам знаешь, откудова пришёл. Вот и нет у людей веры, все его по таким вот «микиткам» ровняют. Ну а мы знаем, каков он есть, добрая душа! Эх, эх, только вот опасаюся я, как бы худого не случилося с ним, как бы эти его не погубили…
Вот в таких думах и выехали на Бондарихин выселок… туда, где остались только уголья от узорного дома, каких в округе больше и не было никогда, а теперь уже и не будет.
А накануне, когда вечерний душный туман пластался по болоту скрывая чахлые деревца в своём одеяле, по топи двигалась странная компания. Один тащил другого, бледного и постанывающего от боли… Этот второй был связан по рукам и этими связанными руками намертво вцепился в увесистый мешок, лежащий поверх него. От тяжести этого мешка он порой уходил в черную вонькую жижу, и первый, ругаясь вполголоса, тянул его сильнее, скользя на траве хлипкой болотной кочки.
- Давай оставим мешок этот, будь он неладен! – говорил Степан Миките ещё там, на махоньком островке посреди болот, - Потонешь ты с ним! Сам подумай, идти ты не могёшь, я тебя поволоку, а так… грязь тебя ульёт всего, рана ведь у тебя! Оставь тут его, тебе теперь о своём животе надобно печься, золото тебе не поможет! Да на Бога уповай, чтобы вывел нас, смотри, какой туман, все кочки полегли в него, все мои метки… Эх…
- Нет, коли мешок оставлять, так ты меня лучше сразу тут и топи, чего ж, - мотал головой Микита, - Думаш, я сам не понимаю, что дела мои плохи? Так вот, коли золота у меня не будет, ни один лекарь на меня не взглянет, а так… уплачу сполна, может и выберусь, где наша не пропадала!
- В остроге лекарь всех смотрит и оплату не требует, - ответил Степан.
- Ты что же, меня сдашь? Я ж острожник, такой же как ты, ты же брат мой! Почитай десять годков без малого там отмучалси, тебе ль не знать, каково там нашему брату! – убеждал Микита, он, как и всегда уповал на этот свой дар, он всегда мог уговорить любого.
- А что мне с тобой что ли нянькаться? – отвечал Степан, - Ты что думал, что я как Захар-покойничек до смертного часу за тобой как пёс бродить стану? Брат ты мне, сказываешь? Ну так я сам видал, что ты с братовьями-то делаешь! Один, а то и больше, на заимке прикопаны, ещё один в болоте нашёл свою смертушку! А сколько ещё братовьёв у тебя было, которым ты помог на тот свет раньше времени отправиться, одному Богу известно! Мне ты что уготовил, а? Да знаю я, не отвечай! Был бы ты в силе, плавать мне в топи на пару с Захаром! Так что оставь при себе свой елей, я тебе ни за какое золото не продамся.
И теперь, чем дальше от покинутого ими островка, и чем ближе к заимке, откуда и отправились они в путь, подходила их дорога, тем тяжелее становились Микитины думы. Или не встречал он раньше человека, который бы отказался от золота, или ещё что, но сейчас он не мог придумать, как уговорить Степана и что ещё ему посулить в награду.
А Степан изо всех своих сил старался не выказать Миките своей слабости. Он не спал уже много часов, и теперь еле шёл, с великим трудом высматривая ветки, которые сам и воткнул в твёрдые кочки по пути сюда. Пока ему удавалось находить дорогу, но тащить волокуши становилось всё труднее. Всё чаще и чаще он останавливался, чтобы перевести дух, но долго отдыхать было нельзя – хлипкая конструкция из гибких жердей и веток, нагруженная человеком с мешком, на плаву не держалась и быстро уходила в черную воду. И он снова поднимался, и шёл, шёл…
Болото жило ночной своей жизнью, весна разбудила и эти топи, в небольшом леске, который виднелся вдалеке, ухал филин, от его гулкого голоса холодело сердце. Неяркий лунный свет, пробирающийся сквозь лёгкие облака, словно нитями пронизывал болотный туман, и Степан с беспокойством смотрел, как из-за леса на топь наползает большая тёмная туча… Когда она скроет луну, идти будет неможно, всё в этом мире поглотит кромешная тьма!
- Так, слушай! – сказал Степан, сдерживая натужное своё дыхание, - Я тебя тут пристроил меж двух кочек, не потопнешь. А сам пойду чуть вперёд, гляну… Далеко ли ещё до твёрдой-то земли. Вишь, какая туча наступает? Ежели до того часу, как она покроет луну, мы не дойдём до земли, то сгинем тут. Я дороги не увижу, топь нас тут и примет. Только ты не ёрзай, кочки хлипкие, тихо сиди, иначе потонешь. И говорю тебе – бросай мешок! Сгинешь с им, погубит тебя это золото! Вон, вишь кочка? Давай туда положу, пусть там лежит.
- Да, мешок отдам – ты с ним и был таков! – пробурчал Микита, - А то я не знаю вашего брата!
- Было бы мне золото твоё нужно, - усмехнулся Степан, - Так ты бы с Захаром своим уже там, в топи, здоровался давно. А я б с мешком уж дома был бы! Ты лучше тот мешок держи, где харчи у нас, хоть остатки, и то!
Не стал Степан больше уговаривать Микиту, махнул рукой и начал опускать палку, проверяя путь перед собой.
- Степан! – вскрикнул испуганно Микита, - Ты… ты уж не брось меня тута… Прости мне обиду, что я тебе нанёс! А всё лучше помереть… не так вот…
- Страшно тебе? – усмехнулся Степан, и уж очень зловеще раздался над болотом его смех, - А ты молись, Микита! Да не за себя молись, а за всех, кого сгубил. Ну, и за меня, чтоб дорогу отыскал и в топи не пропал! Да погромче молись, чтоб я слыхал, куда за тобой в тумане вертаться! Чем громче станешь молиться. Тем дальше я тебя услышу!
Шёл Степан, щупая кочки и слышал, как разносится испуганный голос Микиты над болотом, и от этого голоса стихли ночные болотные жители, и вроде даже топь пыхтела теперь не так громко, слушая отчаянную молитву.
Глава 25.
На Степаново счастье до земной тверди было уже не так далеко, и совсем скоро он увидал ветвистую высокую метку, которую поставил самой первой. Глянув на небо, где уже плыли тёмные облака, предвестники большого дождя, он подумал, что может и успеют, и повернул обратно, на испуганный Микитов голос. Когда он вернулся, Микита смеялся таким смехом, что Степан подумал – уж не повредился ли тот умом от страха…
Выбравшись из болота, Степан потащил к землянке Микиту, который впал в забытье и что-то бессвязно бормотал. Вот и вернулись они обратно, да как раз вовремя, потому что дождь уже шёл за ними, хлюпая по чёрной тягучей воде болот.
- Стёпа, кажись помираю я, - прошептал Микита, стуча зубами от холода, - Так ты знашь чего… ты добро себе возьми, не отдавай никому! Его всё одно ярыжки себе растягают всё, пусть лучше тебе, хорошему человеку, останется! Дом справишь, оженисся, ребятишек народишь!
Степан валился с ног от усталости, даже разговаривать не было сил. Он толкнул плечом притворенную дверь старой землянки и свалил Микиту на топчан, словно куль с мукой. Мешок с едой тот потерял где-то по дороге, да Степан за то не шибко переживал. Трясущимися от усталости и холода руками он снова растопил старую печку, после снял с себя промокший зипун. Взяв отколотый по верху чугунок, он отправился к тонкому ручейку по воду, от жажды у него пересохло в горле, всё ожгло от этой болотной вони, которую Степан уже никогда не позабудет до конца своих дней.
Дождь шумел, плотной стеною гулял по болоту, и по лесу за старой землянкой. В чугунке на печи булькала вода, Степан кидал туда травы, которые добыл из своего мешка. Сам подкрепится, и Микиту напоит, рази бросишь теперь… всё же сам-то Степан не зверь!
А Микита был плох. Хоть и лежал теперь на топчане у самой печи, покрытый наполовину истлевшей грубой рогожей, но сильный озноб сотрясал всё его тело. Он бредил, вскрикивал страшно, что-то увидев в своих видениях. Но Степан, помня остережения Захара, ему не верил и потому рук не развязал, только ослабил верёвку. Он знал, что совсем скоро сон, вместе с плывущим от старой печи теплом сморит его, и тогда… ежели будет оказия, Микита её не упустит!
- Давай, ногу посмотрю да перемотаю, - не зная, слышит ли его Микита, сказал Степан и оторвал кусок от своей рубахи.
Достав из горшка травяную кашицу, он разложил её на полотне и поставил поближе чугунок. То, что Микита не жилец, он понял давно, но теперь… увидав рану, Степан не смог совладать с собой и выскочил наружу, под дождь… И вид, и дух были ужасны, даже для того, кто двенадцать лет без малого провёл в остроге.
Жадно вдыхая свежий, напитанный дождём воздух, Степан кое-как совладал с собой и вернулся в землянку. Микита лежал на топчане и глядел на него глубоко провалившимися глазами.
- Что, Стёпа, плохи мои дела, знаю, - тихо прошептал он, - А нет ли хоть кусочка хлеба у нас? Уходили то… тут оставили всё, что в ноше было не нужно. А надо было хоть бы харчей взять. Живот подвело…
- Сухари есть, у меня в мешке немного осталось, - сказал Степан и подал Миките сухарь, - Ежели к лекарю попадёшь, может ногу тебе отымут, да сам жить останешься. Надо скорее, но идти ночью… я не могу, ноги не идут с устатку. Не дотащу тебя, надо хоть часок поспать. Вот, пей, я заварил травы. После спи, да не дури.
- Ты не страшись, я тебе худого не сделаю, - прошептал Микита, - Ложись к печи, отдыхай.
Степан покачал головой, как же поверить такому человеку, а ведь и под дождь тоже не пойдёшь… он сам промёрз до кости, весенняя ночь тепла не давала, из низин тянуло холодом и талым снегом. Развесив у печи одёжу, которая покрылась коркой от болотной грязи, Степан сидел на обрубке и глядел в пылающий огонь. Вот же, какой-то добрый человек оставил под топчаном сухих дров тому, кто придёт после него… Откудова же берётся в людях столько злобы, как в Захаре и Миките. Воздух вокруг словно бы загустел, окутывая Степана блаженным теплом, сон клонил голову на грудь.
Встрепенувшись, Степан понял, что задремал, а подняв глаза увидал, как смотрит на него с лежанки Микита, кажущимися страшными, черными в болезни глазами. Мурашки пробежали по телу, с таким сотоварищем только задремай!
От этого чувства близкой опасности Степану вроде и спать расхотелось, только тело гудело от долгого пути. И он был ещё не окончен.
Микита закрыл глаза, после сготовленного Степаном питья и сухарей ему вроде немного полегчало, он дышал не так натужно, но весь горел, нездоровый румянец пятнами ходил по бледному лицу.
Степан вздохнул, он устал. Душа его не горела злобой, и лютой мести Миките ему тоже не хотелось. Он просто знал, что не хочет принимать на себя такое решение – лишать человека жизни или дозволить жить. Ему не хотелось быть причастным к погибели человека, даже такого, как этот Микита! Пусть по совести решат, да по закону!
Отворив просевшую и кособокую дверь землянки, Степан вышел наружу, и предрассветная прохлада его немного освежила. Весеннее утро только ещё занималось, его неясный свет забрезжил меж бегущих над лесом облаков. Дождь закончился, и лёгкий ветерок теперь отряхивал капли воды с пышных еловых елей.
«Надо идти, - подумал Степан и поёжился от пробравшегося под исподнюю рубаху холодка, - А не то усну я, крепко, да и уже беспробудно! Придушит он меня, рукою не дрогнет! И не вспомнит, кто его по болоту столь тащил!»
Когда он вернулся в землянку, зябко дернув плечами, Микита уже не спал. Он сидел на лежанке, завернувшись в старую рогожку и смотрел на тлеющие в печи уголья.
- Что, Стёпа, идтить пора? – спросил он негромко, - Ты мне сделай палку что ли, подпорку. Сам мабудь пойду. Чего тебе меня тащить, чай ведь и ты не железный.
- Далеко ли ты уйдёшь-то, - проворчал Степан, снимая с жерди свой зипун.
- А сколь пройду, всё тебе легче. Эх, Степан, Степан… надо было мне тебя послушать да сразу к лекарю тогда добираться! Уплатил бы денег, чтоб молчком всё было, может и сладилось бы всё… Эх, да что теперь говорить!
Палку Степан остругал ему, да только не очень она Миките помогла. Не прошли они и версты, когда тяжёлое дыхание Микиты стало с хриплым свистом вырываться из его груди, хотя Степан и сбавил ход, шёл теперь уж вовсе тихо. Ведь и мешок свой с золото Микита не оставил, сколь Степан ему ни говорил.
- Постой, постой, Стёпа… не могу больше, чуть передохнуть надобно, - хрипел Микита, привалившись к дереву.
Руки ему Степан связывать не стал, но теперь уж из виду своего спутника не терял ни на минуту. Лицо Микитино стало какого-то землистого цвета, и сам он, привалившись к дереву, старался не рухнуть тут же. Степан поглядел на него, покачал головою и стал ломать тонкие сучья, снова делать волокуши. Раз уж взялся, придётся теперь до конца… Не думал он, что вот так выйдет ему судьба – нянькаться с душегубцем и разбойником, коих он в остроге повидал много. И от таких вот он и желал уйти подальше!
- Что, снова потащишь? И надо тебе, бросил бы меня, волки б сожрали, - хрипел Микита, - Бог бы прибрал, кончилось бы моё мучение. Всё лучше, чем обратно в острог.
- До острога тебе дожить ещё надо, - пробурчал Степан, - Давай, укладывайся. Чего с тобой делать, хоть ты и душегубец, а всё ж живая душа. Да оставь ты мешок свой, не поможет тебе добро твоё! Вон хоть, давай в дупло пристрою, вишь, старое дерево дуплистое!
- Нет, не могу, Стёпа, уж прости! – сипло дышал Микита, - Всё же это добро – моя надежда на спасение! Ты это… в Золино меня веди, к уряднику. Там и лекарь есть, старый горбун. Он как-то мне пулю тащил из плеча. Мабудь и теперь подмогнёт.
- Золинский-то урядник вашего брата шибко любил да за монету звонкую привечал, я слыхал, - усмехнулся в ответ Степан и потащил волокуши меж деревьев, - Потому ты к нему и просишься, откупиться надеешься да скрыться. А горбун твой помер на Святки, в Погребцах панихиду служили, там его сродники живут.
- Да неужто помер? – усмехнулся Микита, - Вот тебе и лекарь, чего же он помер-то, никак хворал?
Теперь, когда они с каждым шагом подходили всё ближе к жилью, оставляя позади и густой лес, и широкие топи, Микита пытался вернуть свою весёлость, стать снова тем балагуром, каким бывал… что никто и не заподозрит в этом весёлом человеке страшного татя, не жалеющего ни баб, ни малых робят.
- У Господа свои резоны, и на нас с тобой, и на лекаря, - ответил Степан.
Теперь дорога давалась Степану совсем трудно. Усталое тело ныло, ноги еле шли по вязкой, согретой весенним солнцем земле, и каждый шаг болью отдавался в натруженной спине. Всё чаще он останавливался на отдых и при этом ловил на себе пристальный Микитин взгляд. Этот взгляд, похожий на взгляд притаившегося хищника, подгонял Степана встать и продолжить путь.
Он уже совсем было выбился из сил, как впереди, за еловыми ветвями и голыми ещё кронами невысоких берёз показался просвет. Степан подумал, что это может быть старая дорога, от Липовки, через заброшенные старые Касьяновы печи, где когда-то делали кусковой уголь. Она шла до самых Погребцов, мимо Бондарихина выселка… только теперь уже от того, что от него осталось.
Степан обрадовался и воспрял духом, это и в самом деле оказалась знакомая ему дорога. Он остановился на пригорке и огляделся, решая, в какую сторону идти. Ближе было до Погребцов, как ему показалось, но дорога туда была чуть холмистой… сдюжить бы…
Солнце поднялось над лесом, ветер разогнал облака, день обещался быть жарким, а Степановы ноги теперь распухли от болотной жижи и усталости, и теперь им предстояло одолеть холмы. Теперь и Степан дышал почти так же хрипло, как Микита, и только чудом удерживался на ногах.
- Степан! Это же Степан! – услыхал он вдруг, когда спускался с пригорка, и подумал Степан, что это ему мерещиться, потому что кричал это Макар.
- Батя, это же наш Степан!
Ему навстречу бежали Макар и Антип, зять Агафьи Тимофеевны, чуть подале на повозке привстал дед Архип, прикладывая ко лбу ладошку козырьком. Степан понял, что это не морок, и что он дошёл!
Глава 26.
Прошло время с тех событий, когда тащил Степан еле живого Микиту на волокушах через болото. А уж сколько пересудов вызвало сие событие и в Погребцах, и в Богородском, да по всей округе! Чего только не говорил люд, охочий до разных придумок.
Степан жил теперь в Богородском, у деда Архипа, серьёзно лечил свои ноги и простудную лихоманку, которую подхватил на топи. Стылые весенние ночи, проведённые на болоте без сна, не прошли даром и для него. Дед Архип первые-то ночи от Степана и не отходил, как когда-то Марья Тимофеевна, и забота не пропала даром – страшный Степанов кашель, душивший его ночами, начал ослабевать, сон его стал крепок и спокоен. «Сила к жизни у него была столь велика, что никакая хворь нашего Степана не возьмёт!» - так сказывал Макару дед Архип.
Зато уж когда Степану полегчало, и стал он выходить во двор, посидеть на скамье, щурясь на горячее весеннее солнышко, тут уж у деда Архипа отбоя не стало от гостей. Сперва, конечно, родня зачастила, а как же! И ближняя – Макар да Ефим с семействами, да Николай с молодой своей женой, румяной Дарьей. А после и дальняя – кто по делам в Богородское из Липовки, Золино да прочих деревень. И вроде бы как по делам приезжали- то в лавку местную, по какой-то надобности, то ещё за чем-то. А всё норовили с ночевой остаться да поглядеть на Степана, рассказ его про душегубцев Микитиных послушать…
А уж опосля, у себя дома, сидеть на завалинке с сурьёзным видом, жевать соломинку и неторопливо так говорить собравшимся соседям:
- Дык что, я вот самолично Степана Кузнецова видал, как вот тебя чичас, Игнат! Руку ему жал, да за однем столом обедал, да! Вот Архип Гаврилыч, дай ему Бог долгих лет, соврать не даст. Могёшь у него самого спросить, когда приедет к нам гостить! Так вот, чего про тот случа;й самолично Степан-то сказывал…
И текла рекою притча, изукрашенная такими подробностями, на какие только был горазд ум рассказчика. Бывало даже, что сказывали, будто Захара в топь болотник утащил, а Микита- Кутерьма от того умом-то и повредился, ибо такую лютую образину увидать – не каждый сдюжит головою!
А про Микиту и не сильно привирали, когда такое говорили. Только чуть лукавили, не в безумство он впал, а в беспамятство. После того, как дед Архип с сынами привёз Степана вместе с Микитой в Богородскую больницу, у того дела пошли ещё хуже. Из уезда приехал доктор-немчин и привёз с собою свою «докторскую свиту» - сухую, как жердина, женщину в причудливом головном уборе, похожем на белое ведро и маленького толстого человечка в котелке, больше похожего на мясника из местной лавки.
Чего-то там «колдовала» вся эта компания над Микитой, поговаривали в народе, что отняли ему половину туловища, а то и больше. Но уж в такие россказни только дитя неразумное может верить, как считали умудрённые жизнью сельчане. И говорили, что отняли Миките ногу, правда «под самый, что ни на есть, корень»! И от лекарств, которые этот немчин привёз, впал Микита в забытье, а иначе бы помер от такой боли, когда ногу-то отпилили.
Ещё с уезда явилась большая толпа разного всякого чиновничества, сопровождаемая отрядом полиции. Говорили, что это из опасения, вдруг Микитовы дружки замыслят отбить своего главаря. На этот случай половину служивых разместили в пустых больничных помещениях и в палатках возле неё, а бо;льшая часть их охраняла лучший постоялый двор в Богородском, где разместилась теперь чиновничья контора.
Разбирательства начались, а как же. И как после выяснилось, на Степаново счастье Микита не сразу утратил сознательность, и местный урядник вместе с ярмилинским, Савелием Балановым, смог его опросить при свидетелях. Вот тогда и показал Микита, всю правду рассказал, ничего не утаил… И как они с Захаркой явились ночью на выселок, и как заставили Степана вести их через болото, и про золото тоже всё рассказал. После, когда высшее начальство явилось, Микита снова повторил свой рассказ слово в слово, о чём Степан узнал много позже, от Савелия Баланова, потому что сам Степан тогда лежал в горячке.
- Ну вот, Стёпа, - рассказывал ему после сам Савелий, сидя за столом у деда Архипа и сдувая пар с налитого в блюдечко чая, - Сам я это слыхал, своими собственными ушами, о чём на Святом Кресте могу побожиться! Микита сказывал, как ты Захара спасти хотел когда тот тонул, даже после того, что он тебя чуть насмерть не уходил! И после, как ты его тащил обратно, и как ногу ему, Миките, старался сохранить. Говорит: «Степан, дескать, так мне и сказал – для острога тебя, душегубца берегу! Чтоб за грехи свои ответил по справедливости!» Признаться, я думаю, что недолго той жизни Миките осталось, не увидит он острога, на больничной койке помрёт. Доктор-то, немчин который, шибко непонятное всякое говорит, а наш лекарь ему вторит. Сказывают, это на латыни они так переговариваются. Так вот, немчин будто говорит, что есть надежда на поправку, а наш говорит – помрёт скоро Микитка, не жилец.
- А про Марью Тимофеевну рассказал? – спросил тихо Степан, - Ведь это они её тогда в лесу встретили, на беду…
- Нет, не рассказал. Да его покуда про это и не спрашивали. Начальство-то наше, как заслышало про то, как мешок с награбленным золотом в болото попал, так и начал трепать Микиту – карту рисуй. Приметы скажи… А тот только смеётся! Да страшно так – сам белый весь, ажно синий, как покойник, и хохочет дурниной! Вот я и думаю, ты, Стёпа, как оправисся… поди и тебя на разговор вызовут, про всё спытают. Так ты расскажи, не таись, потому как кое-кто говорит, что враки всё, что Микита сказывал… и что ты с ними заодно был, токма теперь Микитка тебя выгородить хочет.
- Это кто же такое смеет говорить?! – заревел дед Архип так, что сонный дедов кот ссыпался с печи, испугавшись не на шутку, и прыснул под шесток, - Это у кого язык поганый такое повернулся сболтать!
- Так Петряев сказал, золинский-то урядник, кому ещё на ум придёт, - ответил Савелий, и понизил голос, - Токма третьёго дня… вы только никому ни-ни про это! Так вот, третьёго дня Петряева-то в уезд с конвоем увезли. Сам видал! После мне сказал Анисим Горохов, что Микита на Петряева показал… и в дому у Петряева, под половицей, золото нашли да серебро! Так-то, продался выходит Петряев-то, потому и удавалось Миките с его ватагой по округе ходить безнаказанно столь-то времени! Изловить не могли, сколь засаду ни делали! А оно – вона как… Я вот и думаю, что тебя, Степан, тоже позовут, спрашивать станут. Так ты уж хорошо подумай, чего сказать, а о чём лучше и промолчать.
Савелий Баланов прав оказался, оправиться хорошенько Степан не поспел, как прибежал во двор деда Архипа мальчонка, сын хозяина постоялого двора, где теперь контора квартировала, да передал – явиться Степану завтра по утру, без всякого опоздания.
Затужил тогда дед Архип, лицом потемнел, всё в раздумье из угла в угол избу свою мерял, да под нос себе что-то бубнил. А Степан… Степану вроде бы и бояться было нечего, и стыдиться тоже, а всё ж беспокойно сердце стучало. Кто же в его слова, слова бывшего острожника, верить станет?! Так ведь уже раз «назначили» виноватым, на двенадцать лет жизни наказали! А что же теперь? Вот и теперь незнамо что может статься – скажут, что Микитов сподручник, да в кандалы! И всего разговора!
Не спал всю ночь тогда Степан, под образами молился, воду пил да с боку на бок на лавке вертелся. Дед Архип на печи кряхтел, а потом чуть свет поднялся, затемно ещё даже, да и со двора мерина вывел, не сказал Степану – куда направился.
Явился Степан в контору, к какому часу было приказано, тот самый мальчонка его встретил да повёл в людскую, где стоял теперь большой дощатый стол, за которым пять ли, семь ли человек разместилось. Всё в высоких воротниках, мундиры пуговицами блестят… откинулись на спинку дубовых своих стульев, да на Степана эдак с прищуром глядят, как тот стоит перед ними да картуз в руках мнёт.
А спрошать как стали, так Степан и вовсе от удивления чуть не присел… ничего про Микиту не спросили, ни про Захара, ни про Прошку-разбойника. Сам-то Степан вроде всё по порядку поведать хотел, да его постоянно обрывали – не надобно это, дескать, и без тебя всё знаем. А про Марью Тимофеевну так и вовсе плечом повели – старая старуха, может и своей смертью померла, мало ли, кто чего теперь говорит… Царствие ей, конечно, Небесное, но к делу это без надобности! Вот так!
- Ты, Степан Фёдорыч, вот что нам скажи…, - начал худощавый лысый человек в мундире и с тонкими усиками над губою, - Мы же тебе верим, знаем и то, что ты сам недавно с острогу, да домой направлялся, а потому и не мог с Микитой-то и его товарищами тесной дружбы водить! Так вот, скажи-ка, ежели тебя снарядить с провожатыми, сможешь ли дорогу показать на то место, где этот самый Захар утоп?
- Помилуйте, ваш-бродие, я ведь только поднялся, в лихоманке лежал, так простыл там, на топи этой, - смутившись и отведя глаза сказал Степан, - И снова в болото, по холодной-то воде бродить… эдак и кончиться недолго, до дома я так и не доберуся, а у меня там матушка…
- Да ты пойми, Степан! – доверительно наклонившись к нему сказал этот лысый, - Ежели мы сейчас туда никого не снарядим, толки поползут по деревням! Народ про утопшего Захара прослышит, про мешок его, ведь шила в мешке не утаишь! И пойдёт всяк по болоту бродить, это сколь народу сгинет, ты подумай! А я тебе за помощь выхлопочу…
- Да ты, Януария Андреевич, чего с ним цацкаешься! – взревел другой, с широким красноватым лицом и густыми бровями, - Прикажем и пойдёт! Такая значит есть нужда! Что же, словно девицу его уговаривать станем?! Не согласится – пойдёт обратно в острог, за пособничество Микитке!
- Погоди, Евлампий Фомич, не горячись, - поморщился этот лысый, - Степан человек понятливый, другой бы из такой передряги не выбрался! Ну, Степан Фёдорыч, вот тебе моё обещание – коли нам поможешь, то и мы тебе поможем. Выхлопочем тебе довольствие хорошее, да письмо напишем, как на сторонушку родную придёшь, уряднику отдашь, или в управу, чтоб тебе пособляли всяким делом, чтоб обустроиться помогли.
- Понимаешь ли, Степан, - сказал другой, седой и видать при высоком самом чине среди остальных, - Мы топи эти дозором огородить не можем, там ведь сколь вёрст. А ежели он возле островка потонул, говоришь, значит там не шибко глубоко! Надобно этот мешок достать, всенепременно надобно! Иначе… сам понимаешь! А за дело ты не тужи, мы с тобой снарядим крепких мужиков, опытных, всего, что необходимо с собой - дадим. Ты их только до места доведи, а там они сами всё сделают!
Степан, понятное дело, никак не мог взять в толк, как эти в мундирах собрались мешок Захаров из болота вытянуть, но наученный острожным своим прошлым решил вопросов лишних больше не задавать. Потому как считал это делом пустым, если уж такие чины упёрлись в своё, так ему, бывшему острожнику, их тем более не убедить.
- До места доведу. Но в болото не стану нырять, уж не обессудьте. И так едва нутро от кашля не выплюнул, - сказал он тихо, - А вы, ваш-бродие… Януария Андреевич… письмецо напишите, прошу нижайше. Мне оно шибко поможет, а то как меня родная сторона примет, острожника… Я тут уж наученный!
- Напишу, вот прямо теперь же напишу! – обрадованно сказал лысый усач, - А ты покуда скажи, что с собой вам снарядить, чтоб вам всей ватагой в болоте не пропасть да дело справить без труда. А нырять, - тут лысый добродушно рассмеялся, - У нас и без тебя найдётся умелец!
Пока Степан задумчиво беседовал с чином, в дверь постучали. Там показалась чья-то голова и услужливо сказала, что прибыли старосты, да два местных урядника, просят принять.
Это оказалась целая братия, собранная дедом Архипом. Ярмилинский староста с помощником своим, да урядник тамошний Баланов, баринов управляющий Беспалов, местный богородский староста и еще из важных людей несколько. За Степана пришли просить, поручиться все как один готовы были.
Да Януария Андреевич их успокоил – защита Степану не требовалась. Не стал Микита душой лукавить, всю правду рассказал, а после это же и Петряев подтвердил, когда тому допрос учинили, что ежели бы не Степан – ушёл бы Микита с этих краёв и никто б его споймать не смог.
- Ну вот и ладно, вот и ладно, - приговаривал дед Архип, когда они со Степаном шли обратно домой, - Ох, Стёпа, ну я весь ажно вспотел до исподнего, как спужался за тебя! Увели бы тебя, думаю, и с концами!
- Архип Гаврилыч, благодетель ты мой, - обнял старика Степан, - Век молиться стану за тебя, названый ты мой батюшка! Благодарствуй за заботу, за ласку!
Так домой и вернулись, да принялись баню топить и прикидывать, что да как собрать Степану в новый-то поход на топи. На сборы всего-ничего два дня Януария им отрядил, не много, да успеть надобно.
Глава 27.
Снова этот ненавистный болотный дух напитал всего Степана. И одёжа, и волосы, всё пахло этой перепрелой тиною, гнилью многовековой, и чем-то таким… наверное, страхом, так думал Степан, пробираясь с кочки на кочку.
Степановы вешки, оставленные ещё с прошлого разу, когда он в обратную дорогу с островка Микиту тащил, торчали у твёрдых кочек, по ним и шёл небольшой отряд. До старой заимки добрались конными, там и оставили двоих дозорных, глядеть за лошадьми и ежели что, вдруг да не вернётся в оговоренное время отряд с топи, сообщить в Богородское.
Надо сказать, что Степан очень подивился тому, что с ними на топь пошёл сам… Януария Андреевич Шпачёв, который в уездной полиции чин имел на;больший, а вот, гляди ж ты, сам собрался по болоту шастать, и ничего…
И вот растянулся по топи отряд в цепочку, шли, осторожно щупая топь и поглядывая на то, как ловко управляется с палкой Степан. Шпачёв шёл прямо за Степаном, стараясь от него не отставать, хоть и пыхтел порой натужно, чем вызывал негодование приставленного к нему на пригляд урядника, которому видать одно было задание – чтоб его-бродие не повредился здоровьем, ежели уж приспичило ему на болото самолично отправиться!
- Ты, Степан, как ловко шуруешь, - задыхаясь говорил Шпачёв, и тогда Степан сбавлял ход, останавливался передохнуть на кочке, - Будто тут жизнь прожил! А хорошо ты тогда придумал – поставить метки, молодец! Что, далёко ещё?
Степан оглядывал окрестность, и зябкая дрожь пробирала его тело. То ли это были воспоминания, то ли прохлада заползала под рубаху, но как бы он хотел больше никогда здесь не оказаться, а вот, поди ж ты!
Дед Архип его в этот раз хорошо снарядил, и за плечами у Степана был мешок с сухой сменой одёжи, растирка на травах бабушки Марьи, и кое-что, подкрепить силу и дух. Он глядел, как усталые люди осторожно пробираются за ним по топи, с опасением и даже ужасом поглядывают, как булькает чёрная жижа… кто-то даже крестится украдкой.
Перед тем, как уйти на топь, Степан испросил у Шпачёва разрешения повидать Микиту. Зачем?.. Он и сам толком не мог объяснить, но очень он был благодарен этому жестокому и безжалостному человеку за то, что не стал оговаривать Степана, правду сказал, а ведь мог и подвести его под острог, в отместку за то, что Степан приволок его обратно, на погибель…
Шпачёв тогда поскрёб голый свой затылок и махнул рукою, дескать, иди, чего уж. Взял тогда Степан нюхательную настойку, что ещё Марья Тимофеевна готовила, кое-каких ещё гостинцев для болящего, и пошёл в Богородскую больницу.
Тяжек дух болезни, какая бы она ни была, а уж если около той болезни смерть кружит, то и вовсе… Микита лежал в отдельной комнате, у двери, развалившись на стуле и подрёмывая, сидел полицейский охранник.
- Куды? – сурово спросил он Степана, и тот подал ему написанную Шпачёвым записку.
Шевеля губами, охранник разобрал строки, хмыкнул в усы, но Степана пропустил. Тот, кто теперь лежал в кровати, мало походил на удалого Микиту, которого знавал совсем недавно Степан. Белое, словно обескровленное лицо, отёкшее и искажённое странной гримасой, выделялось на белой плоской подушке. Дышал Микита тяжело, каждый вдох давался ему с трудом, тонкие синеватые губы сложились в горькую нитку. Рядом с его кроватью сидела женщина в длинной полотняной накидке, а увидев Степана, она что-то проговорила негромко и вышла за дверь, оставив её приоткрытой.
Степан сел на краешек её стула и боязливо окинул взглядом небольшую комнату. У стены стоял стол, на нём были какие-то склянки, лежали бинты возле кувшина с водой. Пахло резко и неприятно, Степану стало нехорошо.
- А… Стёпа… ты чего ещё тута, не убрался отсюда? – едва слышно проговорил Микита, приоткрыв один глаз, - А я… кончаюся я, Стёпа, вот так…
- Ну, чего ты, чего ты, - ответил Степан, - Господь может и милует. Я чего пришёл… Спасибо тебе, что не стал меня напрасно охаивать, правду сказал. Иначе не видать бы мне воли, ни родного края, ни матушки!
- А… это… так ты же наш, хоть и сам не хочешь признать… а на всю жизнь от мелкозвона клеймо станешь носить… Вот я и подмогнул тебе, сколь смог…. Живи, Стёпа… Ступай, тяжко мне… И молись за грешную душу, авось и меня Бог простит…
- Не хоронись раньше то времени, - ответил Степан, - Ты вона здоровый какой, ещё выдюжишь!
- Ты вот что…, - совсем тихо сказал Микита, - Коли отседова уходить станешь, иди через Кострецы… там гумно старое, горелое, по за мельнице… в углу правом колотый жернов стоит, его с места сдвинь… там горшок серебра… закопан. Забери себе, не пропадать… Да не тужи – не кровавые это деньги, мельник скопил да закопал. А после, когда мельник помирал от припадка, я сам видал, мне он тогда о деньгах поведал. Я думал, после и заберу, никто окромя меня не знал того…. Теперь вот ты… знаешь. Ну, ступай. Прощай, Степан.
Микита закрыл глаза и уронил голову на бок, дышал тяжело и неровно, Степан было испугался… но тут же вроде и ничего, задышал Микита, словно бы заснул.
- Подите, ему лекарство дано, чтобы спал, - тихо сказала вошедшая женщина, - Тяжело ему.
- А что, жив он останется? – тихо спросил Степан, - Вот, я принёс… пусть оставлю, разрешите? Матушка названая готовила, это настойка, укрепит дух, освежит… поставить вон туда бы, - он указал на небольшое окно в глубине комнаты.
Женщина взяла из рук Степана небольшую крынку и сняла покрывшую её вощёную ткань, по комнате разнёсся терпкий аромат трав, запахло лесом и смолой. Словно даже бы и светлее стало, женщина кивнула Степану и поставила крынку на столик рядом с кроватью Микиты.
- Да, благодарствуйте, и мне полегче…, - сказала она, - Дышать тут тяжко. А жить… доктор сказал, что в эту неделю всё решится, коли крепок телом окажется – сдюжит. А нет… Господь милостивый, всех примет…
… - Ну, пора дальше идти, - вырвал Степана из воспоминаний бодрый голос Шпачёва, - Давай, Степан Фёдорыч, веди!
До островка дошли, когда солнце чуть перевалило за полдень. Теперь уже и весна разошлась по топи, да и лето дышало теплом, уже вот оно, рядом. При солнечном ярком свете даже топь казалась теперь не такой зловещей, зелёная осока заросла тут и там, образуя пристанища для болотной птицы, где ей вить гнездо было уютно.
А Шпачёв оказался прав в том, что заслышав про разбойничье золото народ в умах забеспокоится да на болото шастать полезет! Тут и там торчали палки, видать кто-то не раз пытался пройти, пробуя топи на броды, а вот нет, до островка никто не смог добраться. В прошлый раз видать так было Богу угодно, довёл он туда Степана!
- Вот тут, - указал Степан то место, которое никогда уже в своей жизни не позабудет, оно являлось к нему не раз во снах, и от того он с криком просыпался, - Здесь он утоп!
Он отошёл на другой край маленького этого пристанища посреди топей, уселся на траву и стал глядеть туда, вдаль. Не хотелось видеть, что же будет дальше… А дальше посыпались резкие короткие указы Шпачёва.
Крепкий невысокий парнишка, молодой вовсе, разделся донага и приладил к лицу своему какую-то диковинную штуку. После его крепко обвязали двумя верёвками, третью дали в руки, и он ступил в болото. Степан перекрестился и отвернул лицо, дивен мир Твой, Господи, чудны дела Твои…
Переговаривались деловито, палками окружили то место, куда парнишка пошёл, вроде бы и знали своё дело, как Степану показалось… может и получится у них что, но только вот… ежели утопшего-то достанут, а ну как… видеть снова Захарово лицо ему не хотелось, ни за что на свете!
- Там вон, там ещё, сюда движемся, - слышал Степан команды Шпачёва.
- Тащите его скорее обратно, время!
Не обернулся Степан и когда раздались за его спиной громкие возгласы, стали сыпаться похвалы, видать парнишка тот дело справил. Шпачёв снова команды раздавал, приказывая тянуть верёвку со всей силы, и вновь услышал Степан мерзкие звуки чавкающей топи, бульканье выходящего из нутра болот гнилого духа, его вонь снова разошлась по всей округе, и от неё он натужно закашлялся.
- А я вон тута корягу нащупал, видать дерево раньше росло, - говорил тот самый парнишка, который нырял в топь, - Подумал, значит тут твердь склоном в топь идет и стал там щупать! Он за эту корягу и зацепился. Потому глыбо;ко не ушёл в топи!
«Чего доброго, пристанет им и утопленника с собой тащить, - думал Степан, отплёвываясь от болотной вонищи, - С этого Шпачёва станется! Сам ажно пошёл сюда, совсем что ли в управе своей от скуки повредился! Где это видано чтоб в его чине по болотам человек бродил?!»
Но его опасения не сбылись, чего уж там происходило, Степану смотреть было боязно и противно, потому он отошёл совсем подальше, насколько располагала твердь под ногами. И только тогда обернулся, когда сам Шпачёв заявил, пора, дескать, в путь обратный отправляться!
Парнишку, что в болото нырял, поливали водою из большой баклаги, тот только и смог, что лицо омыть да чуток голову, так и остался весь в чёрной грязи. Зато на земле рядом с ним лежал грязный тяжёлый мешок, из болота вытянутый.
- Ох, молодец ты, Демьян, - говорил ему Шпачёв, - Отцу твоему скажу – награду тебе дадим, исхлопочем, не боись! Орёл, что ни говори, орёл! Ладно, давайте-ка обратно двигаться, дойдём, там в ручье омоешься, а пока – терпи, мил друг!
Вот так, разнеслась потом молва по округе, что добыли из болот разбойничье золото. Кто сказывал – мешок, а кто – три мешка и кошелёчек! Как всегда, сказками да присказками обросла быль, и её ведающие только молча усмехались, слушая людские пересуды.
Старую заимку спалили, сравняли уголья с землёй, чтоб не было соблазну там бродить да выискивать. Да только никто и не ходил туда больше, опасались люди, потому что молва другая пошла… якобы ночами бродит там утопленник, да мешок свой ищет. А кто ему навстречу попадёт, того в топь утащит! С той поры и местность эту стали звать – Захарьина топь.
А Степан подумал, что пора ему в дорогу собираться, вёдро стало, можно и отправиться, продолжить свой путь.
Глава 28.
- Ну что, Рыжуха, пойдёшь ли со мной-то на чужую сторону? – спрашивал Степан, похлопывая лошадь по гладкому боку, - Станем с тобой жисть устраивать! У нас там знаешь какие лужки, ты таковых не видала! Тут что ни кинь – болото, а у нас…эх, раздолье, лес да поля-луга! А речка, наша Козойка, быстрая, чистая! Да и Холуница хороша, ох, хороша… стану тебя в ночное водить, сена накосим… Матушка только бы дождалась, родимая….
Свояк Антип, как звал его теперь Степан, который был зятем Агафьи Тимофеевны, привёл умницу- Рыжуху на двор к деду Архипу после того, как та явилась с возом к ним на двор в Липовке. Смекнув, что неспроста лошадь без седока, да с грузом, отправились мужики на выселок, и издали увидали широкий столб дыма над лесом. Вот после пожарища Антип и увёл Рыжуху в Богородское, как и желала бабушка Марья, чтоб лошадка в Степане обрела нового хозяина.
- А мы, Стёпа, ни дня не сумлевалися, что ты не станешь Микитке пособлять, - говорил Степану Антип, когда наведывался в гости в Богородское, - Токма дюже боялися, как бы тебя эти варнаки в болото не скинули! С таких станется! Ох и страху ты натерпелся, не приведи Господи!
Дед Архип вроде и рад был за Степана, а всё же ворочался ночами на лежанке своей, дюже ему не хотелось Степана-то со двора отпускать. А и удерживать было неможно…
Шпачёв обещание своё исполнил и написал для Степана два письма. Одно адресовал уряднику сосновскому, а другое в управу. В бумагах Януария Андреевич описал, каковая помощь была оказана Степаном при поимке главаря Микиты Покитько, прозванного в народе «Кутерьмой». И про то, как пострадал Степан от рук душегубцев. Всё описал и просил помощь посильную оказать в устройстве такого человека. Степан грамоте плохо разумел, но всё же разобрал написанное, медленно, по буквам, распознавая слова. Обнадёжила его бумага-то, на будущее порадостнее теперь гляделось.
Дед Архип с гордостью рассказывал про это любопытствующим соседям, в общем, гудела округа от сих событий, пересказывая их друг другу на разный лад. И никто почти и не заметил того, что сам главный герой таковых пересудов тихо скончался в Богородской больнице на четвёртый день после того, как отряд Януарии Шпачёва вернулся с болот с золотом.
Молча стоял Степан над холмиком свежей земли на самой окраине Богородецкого погоста. Вот и нашёл последний свой приют Микита-Кутерьма, серым вихрем прошедший по этому краю. Даже ему не удалось обхитрить смерть, хоть и не раз смеялся он ей в лицо.
- Что ж, Стёпа, вот так закончил он свои дни, - сказал Степану стоявший рядом Макар, - И что ни говори… нехорошо так, о покойном-то, но всё ж… на земле без него светлее стало. За такого никто и не помолится, сколько душ положил, на костях катался!
- Да… и за таких молиться надо, - тихо ответил Степан, - Не мы им судьи, там оне за всё ответят. Я вот всё думаю – страшную смерть они оба нашли. И Захар, правая-то рука, и сам Микита… А всё же, что людей таковыми делает? Неужто так золото глаза застит? Ведь не родились же они душегубцами…
- Бог прибрал, да и ладно! – Махнул рукой Макар и надел картуз, - Пойдём, чего тут стоять. Скажи лучше, ты не передумал отправляться-то? А то может останесся? Меня вот жёнины братовья спрошали, не станешь ли ты в работы подряжаться? Хотят ставни изукрасить, ты у нас один таковой на округу мастер…
Степан оставаться не хотел. Не то, чтобы ему здесь не нравилось, но как только дорога устоялась, тянуло его в родной край, даже спать плохо стал. Дед Архип покряхтел, покряхтел, да и принялся налаживать телегу, крепкую, добротную. На такой не то, чтобы до Сосновки, а и до самой Москвы ехать можно.
- Надобно покров на телеге сработать, на манер вежи;, - задумчиво глядя на борта телеги, говорил дед Архип, - И от дождя, и от солнца укроет. Я таковой в обозе у Мирошенникова видал, у купца уездного. Сходи-кось, Стёпа, до Федота Бирюкова, помнится, делал он таковой лет с пяток тому. Одному иноземцу, али ещё кому, не упомню.
Степан хоть и подивился на такое, а перечить не стал. Старый человек Архип-то Гаврилович, ему виднее, что да как лучше перед дорогой справить. Вскоре сурьёзный бородатый Федот со знанием дела оглядывал телегу и говорил, что купить, чтобы снарядить «шатёр», как он назвал сию придумку.
- Теперь-то, конечно, надо крыть повозку, - говорил Федот, - Тем паче, дорога дальняя впереди. Ладно, что теперь не так страшно в путь пускаться, разбежалась ватага лихая, поприсела по деревням, когда головы лишилась! Не тужи, Степан Фёдорыч, справим тебе такую кибитку, любому барину на зависть!
В воскресный день на двор деда Архипа явился и Савелий Баланов, Ярмилинский-то урядник. Тут же он был приглашён за стол, уж очень всем хотелось вызнать, что же там, в Управе, творится интересного. И что произошло с Золинским урядником, которого поймали за дружбу тесную с лихими ребятами Микиты, и про золото, куда его девали.
- Сперва давайте-кось о деле поговорим! – серьёзно насупил брови Баланов, - Я ведь не просто так сюда к вам явился.
Он уселся за стол, важно утёр усы, а уж после достал из-за пазухи какие-то бумаги и кошель.
- Вот, Степан! Мы со старостой нашим, Михайлой Пантелеевичем тебе выторговали награду! Двадцать пять рублей тебе от управы пожаловали и меня отрядили к тебе. Януария Андреевич Шпачёв сам о том хлопотал, в уездную управу самолично ездил!
- Двадцать пять рублёв! Ты поди ж! – заворчал дед Архип, - Драгунской хроменькой лошади не купить на это! Человек им почитай два мешка золота подал в руки, да главаря самолично привёл – вершите суд! На болота их водил, да всю работу за них сделал! А они – двадцать пять рублёв! Не ждал я такой благодати! Ох, и черны сердца людские, как жадны до лёгкой-то наживы! Вона, золото людское, на крови собранное, а управа забрала и сидит радуется! Нет, чтобы людя;м на помощь, ведь сколь ребятишек сиротами оставил Микита да сотоварищи?! Скажи, Савелий Яковлевич, рази это хорошо, рази по-человечьи?!
- Ты, Архип Гаврилыч, правду говоришь, - покачал головой Баланов, - Да только… сам понимаешь! И ведь ежели б не Шпачёв, дай-то ему Бог всякого блага, так и того бы Степану не увидать! Один, в чине высшем, так и сказывал – пущай Бога благодарит, что жив остался, да нас – что назад в острог не управили, как пособника…
Дед Архип налаживал на стол самовар и сердито ворчал, так не было ему покоя от этой несправедливости, да что тут поделаешь. Вручил Баланов Степану двадцать пять рублей, в бумаге отметину поставил, дескать, выдано кому положено, такого-то числа-месяца.
- Ну вот, а теперь можно и чайку, - потёр руки Баланов, - Ты, Степан, всё же поразмысли, мабудь не поедешь никуда? Вот и у нас настали спокойные времена, люди поедут без опаски и к нам, и от нас! Ярмарка осенью снова расстарается, как в былые-то времена, помнишь, Архип Гаврилыч?
Потекли разговоры тихой реченькой, как-то и позабылась обида деда Архипа на такую «щедрую» награду для Степана. Больше говорили о предстоящей дороге, о том, что скоро уже и обоз купеческий пойдёт, теперь уже без опаски, до самого тракта, да и дальше.
Вечером, когда Баланов отбыл восвояси, и тихий вечер неспешно разгуливал по Богородскому, Степан сел на завалинку, глядя, как убывает за лесом закат.
- Что задумался, Стёпа? – спросил дед Архип, он теперь часто так спрашивал, видать надеялся, что Степан передумает отправляться в дорогу и покидать Богородское.
- Дедо… я вот тут и позабыл совсем, а теперь… теперь вспомнил, когда Баланов-то мне награду привёз. Только вот теперь и не знаю, чего с этим делать…
Дед Архип нахмурился, такое начало разговора ничего доброго обычно не сулит, а уж он и так в эти дни извёлся… за Степана было боязно, что-то ждёт его, горемычного, по дороге… Хоть, ей Богу, самому собирайся да с ним езжай!
- Что, Стёпа, сказывай, - сказал он тихо и уселся рядом, привалившись к нагретой за день стене дома.
- Когда я к Миките ходил, помнишь? Он уже еле жив был, - начал негромко Степан, - Так вот он мне про Кострецы сказывал… Это отседова далече?
- Ну, как сказать, - ответил дед Архип, - По пути как раз, ежели на тракт ехать. От нас день пути, али больше… я уж и не упомню, давно не был в тех-то краях.
- Микита сказывал про мельника тамошнего, и про его схорон. Говорил – горшок серебра на старом гумне мельник схоронил, Микита велел мне забрать. Я вот теперь и думаю, чего делать-то, дедусь? Достать да уряднику тамошнему…
- Ай, не говори мне таковых речей! Про урядника! – замахал руками дед Архип, - Я уж и так Баланову лишнего наговорил! Ладно, что он человек не подлый, а другой бы меня за такие речи… и не миновала бы плети моя старая спина!
- Тогда поди и оставить там, где есть, - растерянно повёл руками Степан, - Не знаю я, что и делать…
- А что делать… Знавал я тамошнего-то мельника, мужик был прижимистый, лишней чашки муки никому не даст. Чужого не брал, но и своего не отдавал. А Микита видать квартировал у его какое-то время, слыхал я, что на постой мельник за плату пускал. А помер мельник сам, Микита правду тебе сказал, что не губил его. Старый уж был, меня старше. Ни жены, ни детей – никого за собой не оставил. А как помер, так на Купала и мельница его сгорела. А что, Стёпа, как сам думаш – жизня-то с тобой добра была, справедлива? Ну вот, виш как ты нахмурился… оно и понятно! Дак вот, ежели хош знать, чего я разумею… Коли попадёшь на то место, что Микита тебе указал, да найдёшь укрытое, так никому не сказывай. Ни единым словом не молвись, а серебро себе возьми! И никогда никому про то ни единого слова не сказывай…
- Дедо, да как же…
- А вот так! Отнеси сколь-то в церкву, когда дома-то окажесся, что Господь довёл тебя невредима до сторонушки родной, а что останется… вот тебе то на жизнь новую. Ты вот гляди – многие ведь с острога выходют, сердцем и душой черны, злость на весь мир в себе носят, как вон Захар. И новую-то жизнь начать не могут, потому как не на что. Ни дома не осталось, ни плетня! И соседи да родня как на волка смотрят, рази тут душой оттаешь? А тебе… за доброту твою и душу незлобивую, чистую, Бог послал – бери, живи… Избу себе, скотину да хозяйство справишь. Хозяйку будет куда привесть, ребятня пойдёт! Вижу я, как ты Макаровых да Ефимкиных ребятишек тетешкаешь, сердцем к имя; тянешься! Вот и свои пойдут, кормить да ро;стить будет на что! Али не правду я сказываю, а, Степан?
Что сказать? Всё так сказывал дед Архип, а всё же как-то Степану вроде и боязно, рази чужое добро во благо будет... Подумал, да и ладно, может и нет никакого гумна старого, погорелого, и нет там жернова, а под ним и горшка с серебром. Всё может врал Микита, с того станется! Вот будет оказия, посмотрит Степан, а нет… так и чего про то тужить!
Глава 29.
Ранёшенько поднялся Степан, да и ночь худо спалось. Беспокойно металась душа, и сердце стучало в ожидании… Всё было собрано в дальний путь, Рыжуха подкована, крепкая и лёгкая телега крыта «вежой», как называл покров плотного вощёного полотна дед Архип. Поклажи много Степан брать не стал, потому что опасался за Рыжуху, жаль было кобылку, дорога ей предстояла долгая и нелёгкая.
- Я боюсь за обозом не поспеть, дедо, - говорил Степан, - Они мабудь скоро пойдут, а я Рыжуху не стану быстро погонять. У нас с ней всё лето впереди, некуда спешить. В этот год нам хлеба; не сеять, избу не ставить. Как оно станется, так и проживём до будущего-то лета.
- Неужто думаш, что купец-то наш, Касьян Локтев, шибко скоро обоз свой гоняет? – рассмеялся дед Архип, - Поди ж и ему лошадок своих жалко, ведь не приведи Господь, ежели по дороге захромает какая. Эдак и товару можно лишиться, какие траты, лошадь-то в пути покупать. Ходят оне не быстро, поспеешь. Ночевать с имя вставай, не ходи один. А коли отстал – так просись на постой куда, не вставай сам-то. Чичас я тебе обскажу, у жены Макаровой братовья живут в Осиново, и слыхал я, что как раз там на первую ночёвку обозники и встают. Так вот, письмецо я тебе написал, уж как разумею, передашь. У них и заночуешь… Там и Кострецы, версты не будет, близёхонько…
Так вот и обговаривали долгий Степанов путь, хмурился дед Архип, а Степану и радостно было, и страшно, и уезжать тоскливо, покидая семью, уж почитай родня стали все.
Из пожитков всего-то и собрал Степан, что инструмент, который Марья Тимофеевна подарила, книжку ту с узорами, да из одёжи кое-что. Провианту почитай на полдороги им с Рыжухой должно хватить, дед Архип озаботился.
- Овса много не бери, по дороге купить завсегда можно, - учил дед Архип, - Токма гляди, чтоб зерно хорошее было, а то проезжим-то всякое сунуть пытаются. Да и сам харчи свои поглядывай, где и сухарями лучше пересиди. А деньги вот, я тебе в пояс зашил, обернёшь себя. А в кошель положи меди сколь-нисколь, на дорогу. Серебро в пазуху спрячь. Да зипун не сымай без надобности. Ох, Стёпа, сынок… Хоть ежели будет оказия, как доберёсся, так весточку дай о себе, а ну как и дойдёт до нас, что ты жив-здоров. А коли надумаешь вертаться, так и знай – мы тебя завсегда приветим и ждать станем!
Обнялись, облобызались утром на пригорке. И дед Архип, пряча слезу, и Макар да младший Николай, все обнять названого брата пришли. И вот уж катила с горки весёлая Рыжуха, перебирала звонкой новенькой подковкой, и махал Степан рукою им, а те стояли на пригорке… Семья!
Обоз Степан нагнал уже у околицы, поздоровался с Касьяном, который сам с сынами своими Мироном и Афанасием ездили за товаром и держали несколько лавок по округе, да большой магазин в Богородском. Грусть-тоска точила сердце, страшилась душа покидать край, где был ему и приют, и ласка от людей… Но, когда осталось позади Богородское, миновали крепкий бревенчатый мост через реку, и мелькнули за невысоким кривым березняком печные трубы – это Погребцы, и простёрлась впереди долгая дорога…. Вроде бы и попустила печаль, летний тёплый ветер принёс с лугов свежий дух разнотравья, и поманила воля, горячила кровь и обещала впереди разное, чего сидя на месте и не увидишь. А глядя на весёлую бойкую Рыжуху, которая косила на Степана весёлым глазом, вроде и не так брала его тоска, словно не один остался, а с другом верным!
- Держи-кось, - пробормотал тихонько Степан Рыжухе, и достал посолёную горбушку, припасённую в кармане зипуна, - Вот станем город проходить, так я тебе сахарку куплю. Дорога-то долгая, ты гляди, крепися.
- Что, Стёпа, в кибитку свою не садисся? – его нагнал верхом на сером мерине Мирон Локтев, - Аль кобылку шибче жаль, чем свои ноги?
- Да, шибче, - кивнул Степан и усмехнулся, - Покуда сам не устал, чего и не пройтися? Едем не быстро, оно и хорошо.
Мирон был тех же годов, что и сам Степан, богатством отца не кичился, да и вообще вёл себя, словно и не отличался ничем от остальных, кто в обоз работать был приглашён. Но Степан знал, что Мирон в городе учился, грамоту не одну разумел, и даже на немчинском языке понимал маленько. Вот Степан и подумал, что как будет долгий привал у обоза, спросит он Мирона про одну бумагу, которую с инструментами Ивана Михеевича нашёл, с теми, что ему барин подарил. Бумага та была долгого размеру, и вся исписана иноземными буквами, поди разбери. Степан, как её нашел, сложил бережно и в книгу с узорами определил. Кто знает, как жизнь повернёт, а ну как и прочитает кто ему сию грамоту. Ведь ежели она с инструментом шла, так значит там про него что полезное написано.
Тянулись мимо поля, уже зеленели всходы, кое-где на лужках люди начали ранний покос и оттуда тянуло свежестью, скошенной травой, от этого на душе становилось радостно. Степану вспомнилось, как с батюшкой ходили они косить, и малым мальчонкой Степан помогал небольшими граблями, сделанными отцом под его рост…
Первую ночь не останавливали обоз надолго, чуть дали лошадям отдыха и двинулись дальше, потому что считалось, ещё не успели шибко-то устать, только с дому. А люди… а люди спали по очереди в обозе, где место находилось.
Степану было жаль Рыжуху, потому он чуть поотстал от обоза, дал ей хорошо отдохнуть и отведать сочной травы в низинке у ручья, да и сам чуть подремал. После он снова шёл рядом с лошадью, разговаривая с нею негромко, обо всём…
Справа от проторенной обозами дороги тянулся высокий лес, покрывающий пологие холмы, уходящие вдаль. А слева, за корявым, низкорослым и словно больным подлеском простиралась многовековая топь. Та самая, которую так хотели пройти Микита с Захаром, и которая вновь оказалась сильнее людей, тихо смеялась над их самонадеянностью и дутым величием. Летняя ночь светла, и вот уже за лесом забрезжил рассвет, лёгкий ветерок иногда доносил о Степана болотный запах… От этого он зябко поводил плечами.
- Словно даже, знаш ли, ноги будто снова стынут, а ведь тепло, - тихо рассказывал он Рыжухе, - Ты-то поди с матушкой не раз до топей ходила… А я как там оказался, думал – всё, не выберуся оттудова, там и смерть свою найду, а вот поди ж ты – идём с тобой в мою Сосновку! Тама болота у нас тоже есть, торфяники большие, но всё ж не такая топь, это уж дальше туда, у Шайтанова озера, а у нас луга, просторы…
Степан снова вспомнил, как шёл тогда с Микитой и Захаром по болоту, куда Бог вёл, и не ведал, сколь ему ещё жить осталось. И теперь с опаской глядел, как наползает с болота утренняя дымка тумана, укрывая подножия кривых берёз. Не приведи, Господь! Думалось ему, поскорее бы оказаться дальше от этой страшной топи. Они поднялись на пригорок, и Степан увидал идущий впереди обоз, и как Мирон глядит на него, приложив ко лбу ладонь. Ждёт, беспокоится за отставшего.
А всё же как много хороших людей встретилось ему на пути! И дед Аким, который вывел его до парома, и его говорливый сын Иван. И матушка его названая Марья Тимофеевна, и дед Архип с сынами, они все приняли его за родню, вся семья его любила… и ежели сложится оказия, ждёт завсегда на побывку! Эх, как же сложится судьба, удастся ли снова побывали в этом краю, обнять названых сродников? Тоска чуть тронула сердце, и Рыжуха, словно почуяв грусть хозяина ткнулась мордой ему в плечо.
- Ну, теперь идём до озера, - говорил Степану Мирон, - Ты, Стёпа, не отставай. Мы с батюшкой Архипу Гаврилычу обещали, что за тобой присмотрим. Я за тебя и боюся, не заплутай смотри. А к вечеру сегодня уже будем в Осиново, там будем до утра стоять. Кони отдохнут, сами баньку справим, там у отца с хозяевами постоялого двора уговор, нас ждут.
- А что, Мирон, мне по надобности надобно до Кострецов поехать, - сказал Степан, - Там у меня знакомец… как думаш, успею?
- А чего не успеть, там через мосток переехал, вот тут тебе и Кострецы. Ты на постоялом дворе обоз оставь, а сам верхом поезжай, налегке, так и за час управишься. Только что, боязно тебя одного пускать-то… уж больно Архип Гаврилыч за тебя просил, чтоб не бросили тебя… С тобой что ли самому поехать, али провожатого тебе дать?
- Ты сам сказываешь, близко он, - пожал плечами Степан, - Чего народ баламутить, сам поди съезжу. Архип Гаврилыч ещё гостинцы сродника в Осиново передал, надо будет отнесть. Там село большое?
- Большое, да не заплутаешь, я тебе покажу. Мы уж сколь раз от него гостинцы возили сюда, да и обратно тоже, ему от сродников, - рассмеялся Мирон.
К вечеру всё и сложилось так, как сказал Мирон. Осиново оказалось большим селом, расположившимся у излучины реки, другой берег которой был покрыт такими высокими елями, что казалось, будто плывущие мимо облака сейчас зацепятся за острые резные вершины. Полуденная жара нагрела округу, и к вечеру всё в селе попритихло, вдыхая доносившуюся с реки прохладу. Степан хлопнул Рыжуху по пыльному крупу и сам тряхнул головой, смахивая с волос и бровей дорожную пыль.
Большой постоялый двор и вправду ждал обоз Касьяна Локтева– пойла для лошадей были полны свежей воды, в кормушках переливался хороший овёс, Степан сам проверил, помня наказ деда Архипа. Расположились вдоль плетня, расставив обозные телеги одна к одной.
Два парня, видать работники, повели лошадей к реке, ночь табун будет отдыхать на лугу, но Степан Рыжуху не доверил – сам пошёл.
- Да ты чего, Стёпа, - удивился Мирон, - Сам чуть не всю дорогу пешком шёл, дай ногам-то отдых. Ничего с кобылкой не сделается, мы сколь раз уж тут бывали, ребята тут серьёзные, не упустят, не боись. Вон уж баня готова, после и ужинать станем.
- У меня в телеге добра-то не много, а вот лошадка моя мне шибко дорога, - немного смутившись, ответил Степан, - Сам схожу, искупаю и её, и сам окунуся, дюже жарко. Да огляжусь… а уж опосля вернусь, тогда и баня. Ты, Мирон, благодарствуй за заботу, я недолго, скоро обернусь.
Сумерки только ещё собирались у кромки леса, прятались в корнях вековых размашистых елей, когда Степан стоял по пояс в прохладной речной воде и пучком травы тёр бока довольной Рыжухи. А после, уверившись, что ночные пастухи хорошо смотрят за лошадьми, и луг не вытоптан предыдущими постояльцами, коням есть чем подкрепиться, тогда и пошёл сам Степан на каменный мосток, за которым виднелись избы… пастух указал Степану – это и есть Кострецы.
Глава 30.
Вечер принёс долгожданную прохладу, и идти было легко. А после купания в реке ветер приятно холодил мокрые Степановы волосы, да и ноги словно бы шли резвее. Каменный мосток, поросший зелёным коротким мхом, был перекинул через небольшой ручей, впадавший в реку за излучиной. Дальше, на небольшом пригорке и расположились сами Кострецы – небольшая деревенька дворов на тридцать. Дорога шла мимо пшеничного поля, а по другую сторону от неё стоял высокий бор, в хвойных кронах которого играл ветер, разнося смолистый чистый аромат.
Никто не встретился Степану по дороге, жители деревеньки управлялись у себя по хозяйству да налаживались отдыхать, ночная темнота уже подступала длинными тенями от елового бора. Степану стало немного страшно… эта ночная вылазка ему была не очень по душе.
В самом деле, и чего ему придумалось… и кому поверил? Миките-душегубцу! Ведь скорее и есть, что сказка это всё, да Микитина придумка… мало ли, чего ему там в бреду не мерещилось! А вот теперь идёт Степан, когда ночь сгущается над лесом, принося радостное уханье филина, ему-то ночь – самое время, а вот люди добрый в такое время не ходят! Опять же Мирона заставил беспокоиться, ведь поди ждёт его, Степана… сказал – без Степана в баню не пойдёт, станет дожидаться!
Заторопился Степан, а сам всё думал, как он через деревню пойдёт? Чего люди то скажут? Забеспокоятся, чего это за пришлый человек, незнакомый, по улице ходит, да всё высматривает!
«Подождать, что ли, пока стемнает, - подумал Степан, - Хотя нет, в темноте-то ещё хуже! Люди увидят, так ещё и пришибут ненароком, как татя какого! Да и самому боязно по темноте-то шастать! Что ежели мельник-то и опосля смерти не упокоился, да и бродит ночами, клад свой охраняет!»
Но на Степаново счастье через Кострецы ему идти не пришлось. Не доходя до первых домов на околице, Степан увидал на холме, чуть в стороне, горелый остов мельницы… Жутко выглядело это в сумеречном мареве, когда луна, едва проснувшись от дневного сна выходит из-за леса на наливающийся синевой небосвод…
Ну, ежели уж пришёл, не ворочаться же обратно, Степан и зашагал прямиком на холм. При свете наливающейся луны он оглядел открывшийся с холма вид, и сердце дрогнуло от немного страшной этой красоты… До леса по пологому склону холма простиралось поле, теперь его не сеяли по какой-то причине, и паханая раньше земля заросла травою, кое-где уже пробивался березняк, а там, у самого леса в высокой траве почти уже скрылись руины от сгоревшего ещё раньше мельницы гумна.
«Микита сказывал – там, - подумал Степан, и огляделся кругом, ему не хотелось быть кем-то увиденным, ведь что честной-то народ подумает…, - Он сказал, на старом погорелом гумне, колотый жернов отодвинуть… ну что, спытаем, крепок ли умом был Микита, а я сам крепок ли храбростью!»
И зашагал Степан по заросшему полю, палку на всякий случай подобрал, сам не зная для чего… небось от мельника покойного отбиться хотел, сам над собою усмехнулся. Луна словно помочь Степану хотела, разошлась светом, чисто было небо, словно ситом кто-то усеял небосвод звёздами, и вскоре оказался поздний наш путник у развалин. Гумно выгорело словно бы наполовину, другая его часть, сработанная накрепко умелыми руками, стояла, как и была, только поросла травою.
Степан шумнул немного, а ну, кто есть, выходи, и сам рассмеялся вслух, ну и чудно же всё это со стороны посмотреть! Никто не ответил на его зов, только по-за гумном в лесу шумел ветер, и в его шуме Степану будто мерещились чьи-то голоса. Он перекрестился и без страха ступил в полуобвалившийся проём, куда раньше воза заносили хлеба, чуть постоял, привыкая к темноте.
Вот он, большой жернов, расколотый надвое, стоит себе в углу… как он сюда попал, да и зачем, непонятно, подумал Степан… Попробуй, сдвинь его теперь, такую-то тяжесть… может прикатили сюда, али лошадьми приволокли, а вот он как теперь, один-то. Осмотрев жернов, Степан понял, что одна его часть не так велика, и решил начать с неё, приметив тут же будто нарочно кем-то припасённую крепкую жердь. Вспомнились слова деда Архипа… может и в самом деле Господь Бог ему даёт не мыкаться остаток жизни, сколь бы той ни было отмеряно…
Ничего Микита не спятил в бреду болезни. Правду-истину сказал он тогда Степану, и теперь вот стоит Степан на коленях перед разрытой неглубокой ямой… С великим трудом отодвинув часть жернова при помощи жерди, Степан принялся копать там, где земля показалась ему мягче, и вскоре упёрся в доску. Подняв которую, он и обнаружил там старый глиняный горшок, в котором лежали завернутые в потемневшую от времени тряпицу серебряные монеты.
Когда Степан вернулся в Осиново, обоз уже давно спал. Спал Мирон, сон сморил его, усталого, не дождался он Степана и затих на соломенном тюфяке рядом с братом Афанасием. Только сам старый Касьян сидел у возов и тихо переговаривался с невысоким плечистым мужиком-возницей.
- Ну что, Степан Фёдорыч, проверил свою лошадку? – негромко спросил Касьян, - Поди к нам, поешь, чего Бог послал. Мы вот с Осипом тоже не поспели на ужин-то, к кузнецу ходили. Вот теперь и сидим тут одни.
- Благодарствуй, Касьян Иванович, - сказал Степан и присел к своим попутчикам за их нехитрую трапезу.
Уже светало, ночь летняя тем и сладка, что шибко коротка, когда Степан достал из воза своего кусок мыла да чистую рубаху. Пошёл в чуть подстывшую уже баню, не до пару уж, но помыться можно. Степаново тело всё словно крапивой ожгли, так играла в нём взбудораженная кровь, он тёр себя душистым мочалом и никак не мог остыть после ночного своего приключения.
Забравшись на воз, он накрылся рогожей и тут же заснул. Рассвет уже заглядывал в осиновские оконца, хозяйки прибирали свои ко;сыньки и намечали себе дела вперёд на долгий день.
Утром Степан не спал долго, поднялся со всеми, когда пастушки пригнали с ночного табун. Умница-Рыжуха сама отыскала своего хозяина, не дожидаясь пока тот её найдёт среди всех, и теперь радостно поигрывала гривой. Немного лениво собирались обозники дальше в путь, сонно поёживаясь на утренней прохладе.
Степан заслышал церковный колокол, звонил он совсем недалеко, и работница постоялого двора сказала, что «церква тут, рядышком». Заспешил Степан, предупредив Мирона, что он скоро обернётся, не хотелось задерживать обоз.
Ещё с вечера Степан приготовил часть найденного серебра, чтобы отдать в местную церковь. Коли уж жил старый мельник в этих краях, так пусть тут его и помянут. В церкви только собирались служить заутреню и Степану удалось поговорить с молодым батюшкой Онуфрием.
- Как мельника звали, того я не упомню, - сказал Степану отец Онуфрий, поглаживая молодую жидковатую бородку, - До меня здесь отец Трифон служил, теперь вот я… Но ты, добрый человек, не сумлевайся, панихиду отправим как положено, я у бабушки Аграфены расспрошу, и сам гляну в метриках, как мельника того звали. Благодарствуй за жертву!
Принял батюшка из рук Степана кошель и благословил на дальнюю дорогу, за тем и поспешил Степан обратно на постоялый двор. И вовремя поспел, обозники запрягали лошадей, покрикивали на сонных своих помощников. На душе Степана как-то легко стало после того, как часть найденного серебра оставил он в церкви, как дед Архип учил. И как приедет, тоже на церковь в Сосновке пожертвует, дай только Бог добраться… Оставшееся серебро он замотал в свой кушак и спрятал на дне заплечного мешка, уж очень куль получился увесистый.
С той поры видать судьба как-то по-иному взглянула на Степана, и видимо уверилась, что свою бочку дёгтю он получил сполна. И потекла дорога спокойно и размеренно, плыли мимо сёла, деревеньки и леса, под долгие беседы с Мироном, который в Степане нашёл благодарного слушателя, а потом оказалось – что и интересного собеседника, когда Степан поведал о том, что выучился немного резать по дереву, и книжица у него и имеется, и грамота на иноземном языке. На первом же привале они с Мироном грамоту сию достали, оказалась она как раз на немчинском, и Мирон читал её не без труда, шибко там слова попадались непонятные.
- Писано здесь, как инструменты держать, и какой резак на какой древесине лучше применять, - задумчиво поводя пальцем по непонятным строчкам, говорил Мирон, - Если хочешь, я тебе напишу на нашинском, чего тут писано. На другой раз мы уже на тракте станем на постой, два дни на отдых будет, пока батюшка в городе дела свои управит да дальше можно будет двигаться, вот тогда я тебе и напишу.
- Вот спасибо тебе, Мирон Касьяныч, это мне бы пригодилось, на немчинском то оно шибко непонятно, - улыбался Степан.
Так вот и говорили про всё, пока вилась впереди дорога среди созревающих полей и густых лесов. Так добрались и до тракта, дальше путь лежал ещё долгий и на его середине расходились дорожки Степана с семьёй Богородецкого купца Локтева.
- Ну, Степан Фёдорыч, дай тебе Бог лёгкой дороги, - напутствовал его Касьян Локтев, - Путь ты знаешь, почитай, не так много осталось, половина уж позади. Гляди, не отставай от мужиков-то, что с зерном идут. Тебе с имя попутно будет, а после уж и недалече до дому!
Лето уже шло на август, уже и чаще дожди проливались, и ночи стали прохладнее, когда распознал Степан…. Говорят, что на Родине совсем по-иному дышится! Узнавал и не узнавал Степан родной свой край, хотя ничего почти и не изменилось там с того времени, когда вопреки своей воле покинул он родную Сосновку.
И вот, ранним августовским утром, когда высокие сосны переговаривались на пригорке, а туман лёгким покрывалом окутывал клеверный луг, стоял на дороге путник и держал под уздцы резвую рыжую кобылку. Путник вдыхал свежий запах сосновой хвои и смолы, по загорелым его щекам текли слёзы, а он их не утирал. Просто смотрел с пригорка на простирающуюся перед ним родную Сосновку.
Здесь, дорогой мой Читатель, мы пока и оставим с тобой нашего героя, радоваться благополучному возвращению и любоваться родными просторами.
А мы поглядим, что же было в Сосновке несколькими годами ранее, и как переплелись извилистые пути героев этой повести.
Перед тобой, мой Читатель, откроется вторая часть повести, и называется она «Анна».
Часть 2. «Анна»
Глава 31.
- Ничего, Аннушка, ничего, - приговаривал мужчина с потемневшим от горя лицом, прижимая к себе девочку лет восьми, - Ничего, ты поплачь…
Сам он едва сдерживал слёзы, стоя у холмика земли на сосновском погосте. Церковный колокол уныло и горько гудел, люди опускали головы ниже, бабы утирали слёзы кончиками платков, а осенний злой ветер безжалостно сдирал с деревьев остатки потемневшей листвы.
- Ох ты, сиротинка, - причитали соседки, поглаживая Анюту по голове, - Вона как, а ведь здорова была матушка-то твоя, Елизавета Епифановна, Царствие ей небесное, а виш как - двоих ребятишек сиротами оставила… Ох, ох, и как теперь Никодим-то один будет, с младенцем…
Анютина мать умерла при родах. Произвела на свет сыночка Ваню, пролежала три дня в горячке и не стало её, светлой души. Остался Никодим Тужилин с дочкой-восьмилеткой, да новорожденным сыном один. Жалели его, конечно, в родной Сосновке, а чего поделаешь – такая вот она, жизня! Не он первый, да не он и последний… В помощь Никодиму только и была его мать-старуха, Фёкла Ильинична, да дочка Анюта, которой и детства не довелось увидать – хозяйкой в доме стала.
- Подай, Анюта, тюрю, - сказывала старая бабушка Фёкла, - Скоро, скоро кормилица придёт, не плачь, Ванятка, терпи, - говорила она это уже младенчику.
Так и стали жить, а куда деваться. Чёрен ходил Никодим, не мог никак позабыть свою жену любимую Елизавету, да куда деваться – дома дочка в глаза заглядывает, к боку притулится и сидит, ручонки свои махонькие на колени сложит… устала за день, ведь всё на ней – и печку истопить, и хлеб испечь, и обед на всех приготовить. Воды с колодца принесть, да Настасью-кормилицу приветить, ей узелок собрать – то яичок свежих, а то маслица. У Настасьи своих ребяток пятеро – младенчик за три небели до Ванятки народился, да муж хромой, сама и стала ходить к Тужилиным по добросердости, кормить мальчишку Елизаветиного, ведь подружками бегали когда-то…
- Ничего, Ванюша, вырастешь, станешь большим, вот тятьке и бабусе радость-то, - говорила Настасья, прижимая к полной своей груди малыша, - Кушай, золотко, кушай. И Анюта у тебя, сестричка любимая, станешь ей защитник.
Так вот и жили. Ничего, со временем чуть вроде и выправились. Небольшая добротная изба стояла на краю Сосновки, справное хозяйство, чего ж не жить. Никодим плотничал, рубили с мужиками срубы, а с такой работой дома с младенцем не посидишь, вот и легло всё хозяйство на Анюткины плечи. А та не жаловалась, хоть и тяжко было - порой так «напляшется» за день, что с ног на лавку валится. Много ли силёнок в восьмилетней-то девчонке?
- Анютка, пошли на речку, купаться станем! – кричали подружки через плетень и махали девочке руками.
- Тише вы, сороки, Ванятка спит, - улыбалась в ответ Анютка и шла управляться со скотиной, - Некогда мне на речку, опосля схожу.
Отвечала так, а сама знала – и опосля некогда будет, бабаня сказала огород полить, жара который день стоит… коли всё посохнет, зимой чего есть-то станут! Ну да ничего, не тужила Анютка, вон как щёчки у Ванюшки налились, подрос, лежит, агукает да ручонки к Анютке тянет.
- Ты, Анюта, ляг покудова да поспи сама, - говорила бабушка, - До зари встала, так и надорваться недолго. Я сама тут управлю! А после на речку поди, ведь знаю – охота тебе.
- Бабань, да не охота, - улыбалась Анютка, - Я вон на огороде с кадки омылась, и хорошо, прохладно. Да и спать не хочу.
- Ложися, просто полежи, - ласково говорила бабушка, - А я покуда пойло Зорьке приготовлю, в печи налажу. Вот ты за Ваняткой присмотри, покудова он спит.
Послушно кивнула Анютка и прилегла на лавку возле люльки, да минуты не прошло, как заснула. Бабушка Фёкла тяжело вздохнула…ох, незавидная судьба досталась внученьке. Наломается девчонка, с малых-то лет, а ведь ещё впереди вся жизня…
Ни слезинки не проронила Анюта, когда от тяжёлых вёдер с водой ломило руки и спину, шла да улыбалась. Сама пошла к местному мастеру и попросила на свой рост коромысло сладить, да вёдра не шибко большие, чтоб к земле не пригибало.
- Что, бабка Фёкла уж совсем ума решилась! – ворчал старый дед Калистрат, - Такую пигалицу работой гонять! Ты ж вон, худая да мелкая, а станешь так себя урабатывать, так горб от работы вырастет!
Анютка молча опускала глаза, боялась немного старого-то Калистрата, про него в Сосновке разное говаривали, вот рыжая Варя говорила, что он на Святки на плетень собачий череп вешает. Но сколь Анютка сама ни ходила смотреть, ни разу черепа того не видала, но Варя божилась, что ей бабушка сказывала, а значит- истинная правда!
В тот год Господь смиловался над Никодимом и его семейством – стараниями Анютки и старой бабушки Фёклы огород такой урожай дал, на зависть всем соседкам. Только и судачили про это злая на язык Зоя Никитина со своей кумой Левчихой, кривой на один глаз горластой бабой:
- Бабка девчонку загоняла, замордовала совсем, та с огороду не вылазила с вёсны! – шипела Зоя, - Вона, старая-то Фёкла, сколь репы продала нонче, ты знаш ли?! Коростелёв самолично приезжал, воз чуть не полнёхонек повёз! Надорвётся девка, бабка про то не думат, а вот поди, помрёт как и мать ейная! Али пустая останется, детей народить не смогёт, рази можно девчонку то так работой муторить!
- Фёкла-то и сама уж как сдала здоровьем-то, краше в гроб кладут, - шипела в ответ Левчиха, - Да и сам-то Никодим, только и побыл два дни дома – да снова в работы! Сказывают, в Глазов оне лес готовют какому-то купцу- не купцу, а человеку с деньгами!
- Да куды хоть, куды имя деняг-то! Всё не охватишь, тоже бы себя поберёг, чай не семеро по лавкам, двое всего! – фыркала Зоя, - Ведь ежели сам-то помрёт, кому рты кормить то?! Об ентом не думат! Жаниться ему надоть, бабу в дом, чтоб хозяйкой была! Да управляла сама всё, а не девчонка со старухой.
Судили-рядили, кто осуждал, кто жалел, да у всех свои дела были, своя жизнь. А тот год потом Анютка вспоминала с тоской… как же хорошо им было! Если б ещё отец дома подольше бывал, а не всё время в работах…
Вечером, когда все дела были переделаны, и бабушка Фёкла сидела на лавке, качая Ваняткину люльку и припевала ему разные песенки да сказы, Анютка лежала на своей лежанке, подмастив под голову мозолистые свои ладошки, и слушала… Чудесные сказки, словно кружево вились в её воображении, представляла она себе и диковинного птицу-орла, и идолу поганого, и несчастную девушку-безручку… Жаль только, что долго слушать не получалось, глаза сами собой смыкались, и начинали сказы бабушкины кружить перед Анюткой, проваливалась она в глубокий сон.
Только осенью, в холодные стылые дни беда снова постучала к ним во двор… бабушка Фёкла пошла корову доить, принесла молоко домой, села на лавку, да больше и не встала. Сжала ладони, глянула устало на маленького Ванятку, на качающую люльку Анюту и прикрыла глаза, словно бы уснула… и не поднялась больше.
Снова уныло звонил колокол, и снова стояла Анютка рядом с постаревшим отцом, державшим на руках укутанного по самые глаза Ваню. Она уже не плакала, даже слезы не вытекло на щеку, смотрела невидящим взором перед собою, где рядом с маминым холмиком теперь стал ещё один, бабушкин. В тот день Анюткино детство окончательно покинуло её, осталось там, позади, в другой жизни.
Закончились сказки, и заботливые бабушкины руки больше не причёсывали частым гребнем густые Анюткины волосы, сама она утром наскоро плела косу и принималась за домашние дела…
Одно хорошо, отец стал чаще оставаться дома, хотя Анютка и видала – было ему от этого сперва очень тяжело. Ходил из угла в угол Никодим, что-то бормотал себе под нос, иной раз останавливался и глядел в пол перед собою. Мимодумно управлялся во дворе, только и всего, что улыбался, когда вечером Анютка садилась возле Ваняткиной люльки и начинала рассказывать ему сказки. Про орла-птицу, про идолище и про княжну, ставшую кукушицей.
Время бежало быстро, вот уже и второй годок Ванятке исполнился. Отец теперь в работы не так надолго ходил, потому что как ни старалась Анютка управляться по дому, а всё ж ребят одних не оставишь. Вот и стал Никодим возле ребят своих понемногу выправляться, вроде бы уже и веселей глядит, спина снова выпрямилась, и улыбка стала появляться на лице.
Тогда была зима…. Анютка навсегда запомнила это время. Шли последние денёчки поста, народ припасал к Рождеству всякую снедь и с нетерпением ожидал праздника. В доме Тужилиных тоже шли приготовления – Анютка думала, что непременно испечёт для Ванятки козули. Она сама ни разу их не пекла, но отлично помнила, как это делала бабушка. А пока она рассказывала Ванятке, который сидел рядом с нею возле лампы, когда сама она шила, сказку про Морозко и снежную деву.
Дверь отворилась и в доме вместе с клубами искристой морозной дымки появился отец. Ванятка соскочил с лавки и кинулся к отцу:
- Тятя пришёл!
- Ух, ты, пострел! – подхватил сына Никодим, - Я с морозу, застынешь! Ступай-кось на печь!
Анютка собрала отцу ужин, сама же снова уселась за шитьё. В её проворных пальчиках быстро мелькала тонкая игла, и строчка у неё получалась мелкая, ровная на загляденье.
- Ну, Анюта, вот что тебе скажу, - начал говорить Никодим, словно бы даже страшась чего-то, - Скоро полегче тебе жить станет. Матушку вам с Ваней в дом приведу.
- Матушку?!
Анюта побледнела, ведь соседка бабка Зоя ей столько раз твердила, вот приведёт отец мачеху в дом, а та, что твоя Яга, изведёт вас… вот и пришло времечко, душа Анюткина в пятки ушла. Испуганно смотрела она на отца и не могла вымолвить и слова.
Глава 32.
- Ну что ты, Анютка, ну ты и придумала придумок, - рассмеялся отец, когда дрожащим голоском Анютка поведала ему свои страхи, - Прасковья женщина хорошая, у неё своих ребят трое, вот и вас с Ваняткой полюбит. Как же вас не любить-то, вы у меня вона какие! У вас ещё сестрёнки да братцы будут. А тебе какая помощь по дому станет, не всё тебе одной управляться!
- Тятенька, да я сама, мне ведь всё привышно, - Анютка в страхе прижимала к груди худые свои кулачки, - Чем я не угодила тебе, ведь и прибрано, и приготовлено, и на дворе порядок…
- Да что ты, милая! – нахмурился Никодим и прижал дочку к себе, - Что бы я без тебя делал один-то?! Как бы с Ваняткой справился?! Анюта, ну ты что плачешь? Вот как ты Прасковью увидишь, сразу поймёшь, что хорошая она. добрая. Где-то и построжится, так как без того, чтоб ребят не разбаловать! А вы у меня вона какие послушные, вас и ругать не за что!
Прасковья Карасина была вдовая чуть больше года. Муж её, Михаил, бедовым был, и хозяевать дома дюже не любил. Всё больше в работы разные подряжался – то торфа копать, то лес готовить, на всё готовый был, лишь бы дома меньше бывать. Но только мужики местные, кто в работы-то ходили, брать Михаила не желали, и всё чаще он оставался без дела. А всё потому, что где бы он ни был, везде находил, где винoм угоститься, а уж после какой из него работник! Так вот и болтался, ни работы, ни дела. За женой ему достался хороший надел – отец Прасковьи дал за дочерью немалое приданое и молодые справили большое подворье в Сосновке. Но видать уже тогда червоточина заиграла в молодом-то муже – начал было хлев, да не закончил как тому положено, потом уж кой-как доделывали, Прасковья мужиков нанимала. И так все постройки на дворе – вроде бы начнёт Михаил, да так и стоит работа на половине – дождичек сечёт, метель метёт.
Однако ребят троих с Прасковьей они народили, покуда отец Прасковьи помогал, а после, как его не стало, Прасковьины братовья наследство растянули по своим семьям, так и подворье Карасиных стало хиреть. Михаил попивал всё чаще, и всё шибче на «непутёвую Параську» злился. За всё была Параська бита – за вину и без вины, а всё попадало. Надо сказать, что и Прасковья спуску мужу не давала, и за скалку бралась, и за кочергу, а бывало и за ухват. Такое вот было житьё-бытьё.
А после, в аккурат чуть больше года назад, под Рождество, шёл Михаил домой шибко весёлый, да и не дошёл. Утром нашли в сугробе, недалеко от церкви, привалился к чужому забору, там и помер. Прасковья на похоронах поревела, поревела, сколь положено, да и стала дальше жить. Сколько ртов, кормить надобно. Подряжалась было в богатый дом прибирать, да недолго продержалась. Поговаривают, что хозяйка выгнала за склочный характер, хотя сама Прасковья другое говорила – дескать, ребятишек оставлять не на кого. Бабка старая Устинья, мать Михаила и Прасковьина свекровка, с четверыми не справляется.
Ну, наверное, вот тогда и свахи местные подсуетились, то ли сама Прасковья Никодима присмотрела, то ли подсказал кто, а только как идёт мимо него, то слово ласковое скажет, то улыбнётся. Летом на покос Никодима звала подрядиться, да только занят он был, не пошёл. А зимой, к Рождеству как раз и сладилось видать у них…
На Рождество нарядил Никодим ребят своих, сам рубаху новую с сундука достал – гости к ним должны быть, Прасковья придёт с ребятами своими, повидаться, познакомиться. На столе и угощенье готово, и изба чисто прибрана. Ванятка сидит в рубашечке, ворот расшит красиво – сестричка расстаралась, и Анюта сама в новом сарафане, отец недавно купил.
Да только лица на Анюте не было, как ни убеждал её отец, как ни уговаривал, а страшно ей было. И горько… как же, вместо матушки родимой, отец чужую в дом приведёт…
Ни матушку родную, ни бабушку любимую Анюта ещё не отплакала, душа болела, тосковала и плакала ночами. Рассказывала Ванятке, какой была матушка, и как их любила, хоть тот её и не видал, малец. И про бабушку Фёклу рассказывала… А вот как теперь вышло, будет у них в дому Прасковья Карасина хозяевать, ребята ейные играть станут… а они шибко задиристые, их Анютка побаивалась, ежели на улице встречаться приходилось. А уж бабка ихняя, Устинья Карасина, так и вовсе на сосновских-то ребятишек, бывало, такого страху нагоняла! Как поглядит, так и не поймёшь сразу – куды смотрит, то ли на тебя, то ли в канаву придорожную – глаз один у неё был до того кривой, что не приведи, Господи! Вот и болтала ребятня, видать с лёгкой руки своих домашних, что бабка Устинья – ведьма, а ежели её рассердить, такую порчу наведёт, что тоже окривеешь, а то и того хуже!
И вот теперь станет Прасковья в их доме жить, думала Анютка, поди и бабушка Устинья будет к ним приходить… ох, и боязно! Надо обережную куклу сделать, бабушка как-то давно Анютку тому учила, только вот не шибко она слушала, больше всё убежать гулять старалась… а теперь и не спросить.
Станут ли взрослые-то девчонку слушать, как же. Так и Никодим, дочку хоть и жалел, а по-своему сделал. Да и куда ему деваться, одному-то век вековать тоже поди несладко, да и где это видано, чтобы мужику самому и в работы ходить, и по дому с дитём малым управляться! И что, дочка вон совсем ещё мала, какая из неё хозяйка!
Павой вошла в дом Тужилиных Прасковья. Своих ребят у неё было трое, первый-то сын Игнат был старше Анютки, ему было уже почти тринадцать. Рослый и угловатый, характер Игнат имел угрюмый и по нему было видать, что от такого решения матери ему тоже несладко. Его сестре Катерине было девять, а маленькому Васе пять, и они сразу же стали играть Ваниными игрушками, а тот ничего – не жалел.
Шумно и тесно стало в избе, хотя раньше она казалась Анютке просторной и большой. Прасковья завела свои порядки, на ребят покрикивала строго, приласкать не спешила, ни своих, ни Никодимовых. Анютка старалась под руку новой хозяйке не попадать, сидела тихонько с Ваняткой, пока не спросят. Радовалась, что бабка Устинья к ним не пришла жить, осталась в большом доме, где Прасковья с первым мужем жила. Только в гости раз наведалась губы поджала, глянула куда-то, на Анютку или в угол за печь, поджала сухие губы, что-то пробурчала, да и ушла, напившись чаю с пирогами.
Но уже через три дня после того, как перевёз Никодим новую жену в свой дом, его позвали в работы, собрался он, обнял детей, да и ушёл. А куда денешься, вон теперь сколько ртов надобно кормить! Тут уж куда Прасковье без Анюткиной-то помощи – что где лежит в дому, всё надобно знать. Хмурила брови новая хозяйка:
- Анна! Поди сюда! Ну, и что ты там расселась с малыми-то ребятами? Али тоже в игрушки играть собралась, такая-то девица большая? Матери помогать не приучена? Ну так привыкай!
Если бы кто из взрослых оказался тогда в избе, он бы уж точно приметил, что своих-то Прасковья жалеет, меньше гоняет. И утром ранёшенько не поднимает, и покормит послаще, и укутает на улицу потеплее. За Ваней Анютка, конечно, зорко присматривала, сама его и покормит, и оденет. А тут вдруг обнаружила, что в её душегрее, что ей бабушка Фёкла пошила, Катерина ходит, не спросясь. Одела, да и пошла на улицу.
- Катя, а я как же? – спросила Анюта, и тут же Прасковья встрепенулась.
- Ну, чего ты! Али жалко? До бабки я её послала, сейчас вернётся! Али ты скареда какая?! Вот ужо скажу отцу-то, чего он вырастил! Хворостины тебе мало давали видать!
- Мне не жаль, - тихо ответила Анюта, опустив голову, - Я на двор хотела…с Ваней…
- Ну на, полушубок надень, на двор дак! Дров принеси тогда! – рявкнула Прасковья и протянула Ане битый молью полушубок, у которого рукава были коротки и Катерине, а уж Ане тем более, хотя и была Катя покрепче сложением в свои годы.
Ничего Анюта перечить не стала, но задумала всё же отцу сказать. Она сама ладно, потерпит, а вот то, что малые Прасковьины Ваню обижают… уже не раз она ругалась на Васю, что тот у маленького игрушки забирает да ломает.
- А ну, цыть! – так Анюту приструнила Прасковья, когда услыхала, как та Васю ругает за такие шалости, - Ничего твому Ване не сделается, чего ещё он бы понимал, малой вовсе! А ты… привыкай, что окромя тебя есть в доме хозяйка, и поперёк не лезь! А не то скажу отцу, пусть тебя послушанию научит, ежели доселе не научил. А то и сама примусь! Хворостину то ты знаешь ли?!
Отец вернулся нескоро, усталый, но заработок хороший принёс, да ещё его на работы позвали, уже в сам Глазов, а это хорошие деньги сулит. К его возвращению Анютка не раз уже успела «отведать» суровой мачехиной руки, и поняла – права была соседка, бабка Зоя Никитина, мачеха чужих детей не любит, а была бы воля – извела бы.
- Ну, как вы тута, - отобедавши да сев на лавку отдыхать, спросил Никодим, - Прасковьюшка, что глядишь устало, нешто тебе помощников мало? Вон, полна изба, есть кому пособить!
Анютка видела, как села мачеха подле мужа, перекинула косу вперёд, да отведши глаза стала тихо, с придыхом, шептать ему о том, как ей с шестерыми-то управляться тяжко, ведь бабка старая тоже ухода требует, а к той ещё и в другой дом ходить приходится – прибирать да готовить. Нахмурился Никодим, и вроде даже как-то недобро на Анютку поглядел, и страшно стало девчонке… а ну как отец поверит мачехе, что она там наговаривает про неё…
- Ты, Парася, поласковей с ними, - чуть нахмурившись, ответил жене Никодим на все её тихие слова, - Они ведь сперва мать потеряли, потом и бабушку любимую… а я в работах всё время, как утешить их мне, мужику? А ты не строгостью, а лаской женской бери, глядишь и поладят ребята, семья большая будет, глядишь, и ещё народим…
Покраснела Прасковья, зарделась, а Анютка побелела, аж в глазах темно стало. Что же, выходит, батюшка полюбил… эту Прасковью? Заплакало девчоночье сердечко, по себе и по покойной матушке.
- Ну что, Анюта, сказывай, как вы тут без меня поживали? – спросил Никодим дочку, когда они пошли в лавку за гостинцами, Ванятка, закутанный в бабушкину шаль, сидел на салазках и довольно улыбался.
- Ничего…, - тихо ответила Анютка, - Только… Карасины ребята нашего Ванятку обижают. А я их ругаю, только мачеха злится.
- А ты не зови её мачехой-то, кому ж это понравится, - покачал головой отец, - Матушкой кликай, глядишь, и сладите. Ей вона тоже досталось, жизня-то не сахар была. А Ванятку… это ты права – никому в обиду брата не давай, как вырастет – тебе защита будет. А что, не бьют Ваню-то?
- Нет, не бьют, я не даю, -ответила Анюта и вспомнила свою руку в синяках, это они тогда с Васькой сцепились, когда тот у Вани игрушки отбирал.
- А тебя саму? Не забижают?
- Мачеха…ой, м… матушка бывает что и ткнёт, как осердится, - призналась Анютка и вдруг прижалась лицом к холодному отцову тулупу, - Тятенька! Да зачем же… зачем ты их привёл?! Разве мы худо жили?! Я ведь всё справляла, что надобно было, и стряпала, и прибирала, зачем они тут?! Мачеха матушкину кофту бабке старой унесла, сказала – донашивать… и бусы себе забрала, мамины… Дома шагу некуда ступить, везде эти… Карасины… нас гоняют на полати, спуску не дают…
Анюта не могла сдержать слёз, хотя очень старалась, они широкими ручьями текли по бледным её щекам.
- Анюта, ты что, ну, родимая! – отец присел на корточки и вытирал мокрые дочкины щёки, - Я с Прасковьей поговорю, и с ребятами её, ты не тужи. Всё наладится, я вот сколь дома буду, наведу порядок, и забижать вас не дам.
Глава 33.
До Масленицы отец дома был, вроде бы и наладилось понемногу житьё в новой большой семье. С Прасковьей он видать поговорил, только та теперь на Анюту волком глядела, а сказать ничего не говорила. Но когда отец ушел в артель с мужиками поговорить про работы, достала Прасковья откуда-то нитки Анютины, что бабушка Фёкла дарила и кинула их Анютке:
- На, забери! А то выкину!
Поняла тогда Анютка – не сладится. Не станет Прасковья им матушкой, так мачехой и останется, и теперь так они все и станут жить. А куда деваться, зажили. Покудова был отец дома, Прасковья себя держала, ребят одинаково кормила и журила за шалости. Хотя, правду сказать, журить-то ей больше своих и приходилось. Анютка с Ваней всё больше на испуганных цыплят походили, сидели сторонкой, шалить не шалили, новых братьев да сестёр не обижали, Анютка ещё по дому управлялась не хуже самой Прасковьи. А ту это может и злило? Что сидит девчонка, в руках иголка так и мелькает, а узоры какие кладёт – на загляденье! Ванюшка возле неё, играет, а сам слушает, какие сказки ему сестра сказывает, волшебные, когда весёлые, а когда и страшные.
Прасковьину-то Катерину не шибко за иглу усадишь, только вроде учнёт – тут же и бросила, только ниток напортила. Побежала к бабке Устинье гостить, или ещё куда, а эта сидит…
А вот уж когда отец на работы уезжал, тогда уж свободы у Прасковьи наступали. Сердито на Анютку поглядывала, потом работы надавала, а сама то к свекрови в большой-то их бывший дом отправлялась, али ещё куда. Анютка всё делала, что сказано, да и что сама видела – то надо сделать, всё чтоб в хозяйстве ладилось. А только всё недовольна мачеха, покрикивает да прогоняет, когда и куском попрекнёт. Своих-то ребят вперед кормила, а этих… что останется! Со страхом думала Анютка, что же с ними станется, когда лето придёт да отправится отец на работы в Глазов, надолго…
А к лету новая напасть, хотя и думала Анютка, куда уж хуже-то, а вот поди ж… Как-то вечером пришла к ним старая бабка Устинья Карасина, дорогой гостьей за стол уселась, стали взрослые-то меж собой разговоры вести. И поняла Анютка – уговорила мачеха отца этот дом продать, а им всем перебраться в тот, большой. Всё одно им тесно здесь «такой-то оравой», да и бабка Устинья по дому уже не работница! А там и дом большой, и подворье такое, что можно скотине разгуляться, купить побольше кур да гусей, и прочей живности – поди ртов -то вон сколь теперь! Только вот там в порядок всё надобно привесть, а это рази мужику рукастому не по плечу?! Так говорила Никодиму бабка Устинья, а Прасковья кивала в ответ.
Когда заговорили про то, что этот дом надобно будет продать, вот и будут деньги на новый хлев, и баню подправить в «большом-то дому», Анютка прижала к себе спящего Ванятку и в отчаянии зажмурила глаза. Родной её дом! Где матушка жила, и бабушка Фёкла! Продадут чужим, и даже во двор будет не зайти! И уже не Карасины станут «пришлыми», а они с Ваняткой… а ещё, поняла Анютка – скоро у отца и Прасковьи свой малыш народится.
Кто же девчонку станет слушать? То-то и оно, что никто. И в этот раз уже не так ласков был с Анюткой Никодим, когда запросила она его дом родной не продавать.
- Тятенька, ты не сердись…, - начала было она, глядя на него такими глазами, что у самого Никодима мороз по душе пробрал, как будто взрослая совсем, - Не продавай дом, не надо. Ты поди туда жить, а нас с Ваней тут оставь. Мы справимся, я уже большая, всё сама могу. Так всем будет лучше, и м… матушка наша новая обрадуется, ей хорошо, и нам с Ваней…
- Ты что такое говоришь?! – сердито глянул Никодим на дочку, - Откудова такое взялось? Что тебе не ладно, откудова такие разговоры, кого опять ты наслушалась? Старух у колодца? Так ты меньше слушай, а больше делай! Где ты видала, чтоб малых ребят одних в дому родной отец бросил?! А тебя куда, чай, не на каторгу тащат, а в большой дом, всем там есть место, и вы там родные будете! Бабушка за малышами присмотрит. А вы станете матери больше помогать, а то только обиды разные строите! Не ждал я от тебя такого, Анна! А ещё говоришь – взрослая! Всё, чтоб не слышал я больше такого! Мать твою я больше жизни любил, и вас с Ваней люблю, но нет её больше, Елизаветушки нашей, а нам надобно жить дальше! Прасковья хоть и строгая, но вам зла не желает, ты бы про это подумала!
Анюткина жизнь окрасилась в какой-то серый цвет. Они переехали в большой дом, и пока отец не уехал в работы, он всё своё время проводил во дворе – там стучали топоры, пели пилы, то и дело в новые ворота входила мохноногая крепкая лошадёнка с возом чего-то для починки либо хлева, либо курятника.
Анютку теперь больше оставляли с малыми сидеть – с Ванькой и Васенькой, как их бабка Устинья называла, чем Анютку очень сердила. Теперь Прасковье самой было некогда, и потому ребятнёй «заведовала» бабушка. Ну, а уж у той понятно – свои внучки; и умные, и разумные, а пришлые… оторви да брось. При Никодиме, конечно, боялась старая Устинья показать такое своё отношение, Ванятку на руки тягала, Анюту по голове гладила да причитала, что жалко ей бедных сиротинок. Но зато уж когда Никодим из дому – тут и раздолье… А тому то за материалом куда надобно отлучиться, то ещё по какой надобности.
Тогда уж старая Устинья не стеснялась. Ванятку и не примечала – поел, не поел – заботы мало. А Анютку уж всласть гоняла и по дому, и по какому делу в лавку али куда. Катюшу свою жалко было – ей полегче чего даст – то пряжу смотать, то перебрать крупу. А Аньку можно и по воду да у кур убрать, корове дать и поросям. Не переломится.
Анютка молча делала всё, что скажут и не забывала за братом приглядывать, но тот, хоть и маленький, а сам всё понимал – от сестры не отходил да по мере своих сил старался помочь.
- На вот, курочкам посыпь, они покушают, а нам потом после яички будут, - шептала брату Анюта, подавая миску с зерном, - А после я тебе цыпляток покажу.
Но больше всего Анюта любила, когда её по какой-нибудь надобности старая бабка посылала сходить куда-то в село. Тогда Анютка непременно шла мимо их дома… там теперь жили другие, совсем молодая семья купила этот дом. Анютка останавливалась у плетня, прижималась к нему и смотрела, как молодая женщина ходит по двору, держась за поясницу – она была на сносях. Иногда во дворе махал топором молодой мужчина в подбитой овчиной безрукавке, он кидал поленья в большую кучу и что-то говорил женщине, улыбаясь в усы.
Никто из них и не подозревал, что стоит под плетнём тайный созерцатель и утирает со щёк своих горькие слёзы. В новом доме не было угла Анютке…. Нет, не гнали конечно, и спать на лавку клали, и за стол сажали, но если Катя доставала свой сундучок, перебирала там свои «сокровища» - шитый платок, ещё что-то там, то Анюткин узелок приткнули куда-то, она и сыскать теперь не могла. А сложила она туда мамины бусы, бабушкин гребень, шаль её, да свои нитки, бабушка ей покупала, чтобы вышивать. Как переехали, затерялось Анюткино «богатство» среди всего остального, теперь уж поди и не найдёшь.
Мачеха на Аню теперь и внимания мало обращала, у неё тоже свои заботы были – то ткани себе да дочке надо купить, бабке Устинье опять же шаль новую, да для будущего младенца кой-чего по надобности. Только указания давала, что сготовить да прибрать.
Весна пришла для Анютки какая-то блёклая и безрадостная, словно бы и незаметная. Кипела цветом черёмуха, разнося по округе волнующий свой аромат, а Анютка копалась в огороде, которому и конца не было, как ей казалось – много земли Прасковье отец когда-то подарил, только она сколь пустой стояла, вот теперь и надо обиходить на большую-то семью.
- Анька! – кричала с крылечка, блестевшего новыми балясинами, старая Устинья, уперев руки в бока, - Поди сюда, надоть к куме сбегать. Да шевелися, скоро отец приедет, ещё надо обед справить!
Кума Устиньи Христина Бирюкова жила почитай на другом конце Сосновки, протянувшейся от бора до самой реки, дом у неё был небольшой и немного даже кособокий, была она давно вдовая, трое сынов её поразъехались – один вроде как в соседнем Ульинском жил, а может и дальше, а про двоих других говорили, что в Глазове они, большими людьми стали. К матери, однако же носа не казали, ну да никто того не проверял.
Чем Христина жила никто не ведал, хозяйство у неё было плохонькое, козы да куры, да ещё собака Моська, злая и брехливая. Ребятня, когда на речку мимо её двора бежала, поскорее старалась проскочить, чтоб серая Моська не поспела пролезть со двора под воротами и не ухватила за пятку.
Вот теперь Устинья и посылала Анютку отнесть тётке Христине то муки, то крупы, то ещё чего. Сначала Анютка до оторопи Моську эту боялась, а уж после научилась – прихватывала с собой сухарик или корочку, и ласково приговаривая протягивала собаке угощение. Та сперва облаивала незваную гостью как следует, а уж после впускала в калитку, тогда как сама Христина стояла на крыльце и усмехалась страху худенькой девчонки. А потом Моська уж и сама шла Анютку встречать и совала свою лохматую большую голову под её ладошки выпрашивая ласку и угощение. Христине-то это не нравилось, хмурила брови да покрикивала на обеих – и на девчонку, и на собаку.
- Давай, чего там принесла! – кричала Христина гостье, - Чай не на посиделки явилася! Да ступай назад, пока тебя собака не заела! Малохольная!
Анютка вначале попыталась бабке Устинье пожалиться, дескать, страшно идти, собака там большая, может быть Игнат отнесёт подарок тётке Христине… да и пожалела, что сказала – крику было и от самой Устиньи, и от подоспевшей Прасковьи.
С той поры как онемела Анютка, молчала и делала, что говорят. Хмурился Никодим, глядя на дочь да Прасковье за то не раз выговаривал, грозился даже. Жена ревела и причитала, что старается приветить девочку, но та от неё как чёрт от ладана шарахается. Не знал Никодим, что только хуже делает такими разговорами - как не бывает его дома, мачеха за всё Анютке «платит», да не одна, а вдвоём со старой бабкой.
Не так много времени прошло, когда некогда некрасивый и подзапущенный двор преобразился стараниями Никодима и на деньги, что выручили от продажи родного Анюткиного дома. Народ через забор поглядывал, языками цокал и одобрительно качал головами – вот ведь как, молодцы Никодим-то с Прасковьей, и всё -то у них заладилось, корову вот вторую купили, а и то правильно – ребят то сколь в дому!
Тут и собрался Никодим в работы, надолго, в сам Глазов. Дочку позвал, посидеть вечером на скамье под окнами.
- Ну вот, Анюта, а ты тужила что всё у нас тут не заладится! Посмотри, как ладно! И Ванятка с Васей вроде задружились, и ты с Катериной уж постарайся поладит… Игнат вот скоро в ученье поедет в Глазов, я договорился, вы с Катей за старших станете, а скоро уж и малыша нянчить матери будете помогать. Ну, чего ты, словно окаменела?
- Ничего… устала просто, - тихо ответила Анюта, не глядя на отца, - Тятя… а ты надолго?
- Ну, ежели всё ладно будет, на «Малую Пречистую» аккурат приеду. Что тебе привезти, чего тебе хочется?
- Ничего не надо, тятя, - ответила Анюта, - Только попроси Катерину… пусть отдаст мне мамины бусы… она мой узелок забрала и спрятала, не отдаёт. И гребень бабушкин тоже, в сундук свой убрала.
- Ну, так ты попроси, да и в свой сундук спрячь, - усмехнулся отец, принимая такие речи за девчачьи ссоры, - А бусы я тебе новые привезу, и Кате тоже, чтобы промеж вас ссор не было.
- У меня нет сундука, - покачала головой Анюта, - А узелок с нитками бабушка старая за печку унесла.
И снова волком смотрела на Аню Прасковья, получив от мужа выговор. Даже незаметно ткнула зло девчонке в бок. Но зато под Анюткиной лавкой, где она спала, появился небольшой сундук, красивый, резной, лучше Катиного. А бусы Катька порвала и Ане кинула, на, мол, забери! А та прихватила бережно, на новую нитку собрала и в сундук свой резной спрятала, вместе с гребешком и бабушкиной шалью. Всё её богатство.
Глава 34.
Летним ранним утром к старому дому Христины Бирюковой шла красивая девушка лет шестнадцати. Протягивала ладошку, снимала с кустов прохладную росу и смотрела, как клубится густой туман над Козойкой. Пастух уже собрал деревенское стадо, и теперь по округе разносились его покрикивания и свист кнута.
Это бабка Устинья спозаранок снова отправила её к тётке Христине, теперь Анюта знала, что тётка Христина никакая бабке Устинье не кума, а сестра по матери. Ох и костерила сама-то Устинья сестрицу, а всё одно без помощи не оставляла. Только всё почему-то Анну гоняла, Катерину только изредка просила. Ту и не упросишь, конечно, такого шороху наведёт, бабка на лавку так и приседала… за словом Катерина в карман не лезла, да ещё и матери жаловалась, что бабка заставляет пойти прибрать в дому у «этой непутящей Христинки, чтоб ей провалиться» - так говорила Катя.
Анютка так не могла ответить, потому что знала – ежели ей бабку или мачеху ослушаться, то ни ей, ни Ване не станет покою, замучают поручения давать, не набегаешься. Ване теперь уже почти восемь лет, он подрос и сестре старался помочь, сколь было в мальчишке сил. Никодим на него не нарадовался, чем жену свою Прасковью очень сердил, она уже и не таилась – выговаривала мужу, что тот с Ванькой во дворе больше возится, чем с другими детьми, даже с маленьким Никиткой, который и ей, и Никодиму кровный сынок.
Так и не стали они за это время большой семьёй, не привыкли и не полюбили друг друга, Анютка с Ваней держались в стороне от задиристых ребят Карасиных, а к маленькому брату их сама Прасковья не шибко пускала. Той вторила и старая бабка Устинья, дескать, станется с их, потравят чем младенца из злости да нелюбви к мачехе. Ругался Никодим и на жену, и на старуху тоже, да что толку, ежели его самого почитай, что и дома не бывало никогда. Только и знал, что в работы рядиться, а как без того… тоже ведь надо семью-то кормить!
- Анька, а ну хватит языком-то болтать! – ругалась на девочку Прасковья, застав ту вечером за тем, что она снова рассказывала брату волшебные сказки, - Вот воротится отец, всё ему скажу, что нет помощи от тебя никакой, только поспать да поесть любишь!
Однако, когда ворочался Никодим, такого ему не сказывала Прасковья, может потому, что и так было понятно, кто в дому поесть да поспать любит. Сама Прасковья шибко раздобрела, а дочка Катерина её догоняла, уж скоро наверно и шире матери станет. Даже бабка Устинья нет-нет да и попрекала Катерину за излишнюю лежебокость и сулила, что женихов та не дождётся. Прасковья за такие речи старую свою свекровку ругала, и снова в доме начинался шум и гам, хоть уши затыкай. Не любила такого Анюта, хоть беги.
Потому даже обрадовалась, когда старая Устинья резким окриком погнала её пойти к тётки Христине и прибрать у той за козами в хлеву, да ещё чем помочь по хозяйству, Анюта молча взяла узелок с тёплым караваем и пошла. Ванятка тоже убежал, ещё с самого утра отправила его мачеха приглядеть за гусями на старом пруду, который возле самого леса – сказывают, что о прошлом-то разе нескольких гусят недосчитались, не иначе лисица али хорь озорует. Отца тоже дома не было, как и всегда теперь – его снова позвали в Глазов, почти до самой осени… Конечно, самой Анюте никто ничего такого не говорил, но она не раз слыхала, как хвастала всем Прасковья, что Никодима в Глазове очень ценили, и один «человек в чине да при должности» даже предлагает ему перебраться в Глазов и семью перевезти. Сама Прасковья по такому разу даже и здороваться-то стала не со всеми, кое на кого и бровью не вела! Идёт по Сосновке, голова высоко, глаза надменные…А вслед ей шепчутся старухи у колодца:
- Ой, барыня, тоже, поглядите! Когда за Мишкой-то была, обдергайкой ходила, и глянуть не на что было! А тут, гляньте – распустила перья! Никодим-то схудал весь, а эта – шире лавки, не усадишь! – говорила женщина в летах, сердито нахмурив брови под светлой косынкой.
- А чего ей, сидит себе под окошком – как ни глянь – всё девчонку Никодимову гоняет! – вторила ей другая, помоложе, - Что сама, а и бабка старая туда же! Вот ить как – Мишка помер, а мамаша евойная притесалась тут же к новой-то семье, не оторвать! Чего Никодим это терпит, давно бы старую каргу нагнал!
- А куда её гнать – изба давно развалилась, только труба торчит! Да и Параське видать с бабкой-то веселее живётся, мужа дома почитай что и нет никогда, видать и ему на такое смотреть тошно, раз в работы сбегает!
- А какая его забота – куда Устинье пойтить?! Ему до Мишкиной мамаши и дела нету, чужая кровь! Зря терпит! – суровым голосом убеждала товарку рассказчица, - Вон, Кузнецову-то, у которой сын-убивец, на кут выселили? Выселили! Вот и эту старую бесовку туда же!
- Окстись! Кузнецова сама ушла на кут, чтобы не слушать, чего люди мелют! А вот она сама чем виновата?!
- Да как же – сама! Посулили, что ежели не уйдёт с села, избу вместе с ней сожгут! Вот и пришлося ей на кут в старую Векешину избёнку перебираться! Дак сколь тому лет прошло, не упомню…
- Ну и что, избу-то Кузнецовых всё одно спалили! Хоть Варвара и ушла на кут за речку жить, - с сочувствием сказала женщина в косынке, - Это всё староста наш, не уследил, старый чёрт похотливый! А сам как Варвару охаживал, все видали, когда Фёдор-то помер! Бабка моя сказывала – сама видала, как прогнала Варвара ухватом такого ухажёра! А ведь все знают, что это староста наш Харин, чтоб ему провалиться, руку приложил, когда изба кузнецовская запылала! Так решил Варвару за отказ проучить!
- Харин? Да быть того не может! – всплеснула руками её собеседница, - А уж какие речи говорит – заслушаешься! И когда Варвариного-то сына увели, тоже сколь слов разных сказал, что тебе батюшка на проповеди! И про прощение, и про общий грех! Тьфу!
Анюта слыхала такие разговоры, и знала, про что говорят соседки. Она часто ходила в лес, то с Ваняткой, то с подружками, бор давал щедрые дары – и грибов, и ягод было вдосталь. Анютке нравилось ходить в лес, хотя бы не слышать упрёков мачехи и сварливого ворчания бабки Устиньи, и пусть донимала жара, да и пить иной раз хотелось нестерпимо, а всё одно лучше, чем дома. Вот иногда и шли они с подружками мимо одиноко стоявшего за Козойкой небольшого старого домика с замшелой крышей и почерневшей печной трубой. Дом был окружён плотным кустарником со всех сторон, так, что и окон не видать, старый плетень окружал небольшой двор.
Раньше здесь жила очень старая женщина, никто не знал, как её настоящее имя, все звали её Векеша, была она из рода черемисов, и сюда её привёз когда-то муж. Когда не стало Векеши, никто и сказать не мог, видать ушла в лес, да и не вернулась. После уж спохватились, что давно она в Сосновке не показывалась – ни в лавке за солью, ни на ярмарке, то собрались несколько мужиков во главе со старостой Петром Осиповичем Хариным, да наведались на кут. А там дом пустой, в дому всё чисто и прибрано, только короба нет, с которым по грибы ходят… Вот решили – пропала старуха в лесу, поди теперь сыщи! Дом закрыли, так он и хирел до поры.
А лет примерно около шести тому назад, или больше, Анютка те времена помнила плохо, в её жизни тогда и своего горя было по горлышко, ходили по Сосновке какие-то слухи, что женщину убили из Ульинского вроде бы, а может и ещё откудова-то, чего только не болтали…. Как она попала в Сосновку, никто так и не узнал, а уж тем более как она оказалась на дальнем поле, где стояло старое, но ещё крепкое гумно. Эта история тогда долго будоражила и Сосновку, и окрестности, а уж когда объявили, что убивец – никто иной, как молодой парнишка - единственный сын Варвары и Фёдора Кузнецовых, так и вовсе народ заволновался…
Когда Степана угнали в острог, отец его недолго прожил… видать не вынесло отцовское сердце таковой судьбы любимого сына, поседел и постарел он словно даже в одночасье, а после слёг, да больше и не поднялся. Осталась Варвара одна горькую судьбину хлебать, и пришлось ей тяжко…
Людская молва жестока, те, кто ещё вчера улыбался да здоровался с поклоном, теперь носы воротили в сторону, а кое-кто и вовсе вслед плевал. Некоторые, кто самые видать умом податливые, собралися, да к старосте пошли – дескать, страшно с матерью убивца по соседству жить, примите, уважаемый староста, меры какие, чтобы народ от такого соседства избавить.
Харин и рад! Хоть и был он мужиком не глупым, а вот видать свои резоны на такую историю имел… Варвара в свои годы всё же была хороша, особенно если сравнивать её с женой того самого старосты. Федо;ра Харина была для мужа хороша только одним – она была дочерью небедного Глазовского купца, и принесла Петру после женитьбы хороший капитал. А то, что была она тоща и сварлива, носом долга так, что казалось будто он при быстрой её ходьбе и вовсе от лица отвалится, так это к капиталу мало относительно было. Однако ж, много кто болтал, что смолоду ещё Пётр Харин на Варвару заглядывался, так что ж, и такое в Сосновке не впервые с людями случается…
Так вот, собрался значит Харин тогда с помощниками своими в избу к Варваре Кузнецовой, расселись у стола важными боярами, да стали увещевать стоявшую перед ними женщину.
- Ты пойми, Варвара Ивановна, мы-то к тебе всею душой, - убедительно глядя на Варвару говорил Харин, - А народ у нас, сама понимаш, порой не станет и разбираться! Мы то все понимаем, что ты за грехи сына не ответчик. Да что поделаш! Мы о тебе печёмся – а ну как запалят тебе избу, не выбересся! Одна ведь ты тута, одинёшенька! Ты уважь сельчан, сделай, как сказывают – дом продай, а сама на кут. Мы все, кто тут есть, тебе поможем чем надобно, не думай – не бросим на погибель. Ить как оно бывает – не зарекаются от такового-то…
Молчала Варвара, да и что сказать, ежели ей самой на всех этих глядеть тошно?! Сама бы ушла куда подальше в лес, да и сгинула бы, как старая Векеша, да вот… а когда сын Степан воротится, ведь дом это его родной, куда ему ещё ворочаться, как не сюда?!
Однако, как говорят – вода и камень точит. Так и здесь случилось… Пробовала Варвара избу свою продать, да цену давали таковую, что курам на смех. А последней каплей для Варвары стало новое явление в дом к ней старосты Харина… что уж он там ей говорил, наедине, никто не знает, а вот то, что гнала она его со двора ухватом – то чистая правда.
После этого собрала Варвара пожитки и ни на кого не глядя увела старую свою кобылку через ветхий мосток на кут, где раньше Векеша жила. А спустя время звонил колокол в Сосновке – горела изба Кузнецовых, так дотла и сгорела. Кто поджёг – никому то было неведомо.
Вот теперь иной раз и шли мимо старого домика за Козойкой ягодницы да шептались про былое. Анютка тоже часто ходила мимо этого места, которое называли – кут, по берегу Козойки мимо мостка шла тропка, по ней можно было скорей всего добежать до дома тётки Христины, мимо старого гумна, через поле… Она смотрела на выбеленные стены домика, которые было только чуть видно за густыми кустами каты;ли и думала, как же здесь жить, одной-то? Хотя, хозяйка видимо, и сама опасалась многого, потому и завела себе охранника – сквозь плетень за проходящими мимо сельчанами всегда наблюдали внимательные глаза собаки, очень похожей на волка. Просто так в гости не заглянешь!
Глава 35.
А после, ближе к покосу, снова заглянуло в дом Тужилиных страшное горе - Никодима с работы привезли лежачим. Неведомая хворь приключилась с ним неожиданно, повалился мужик на бок и глаза закрыл. Кое как товарищи его в себя привели, вызвали тамошнего лекаря. Тот поглядел, в трубку послушал и дал какие-то порошки пить.
Посовещались тогда артельщики, что с больным-то делать. Ведь за ним смотреть надо, да выхаживать, а кто дело станет работать? Да и покудова ещё ему, Никодиму, сколь-то можется, надоть его домой отправлять, чтоб в дороге, не дай Бог, не помер. Снарядили двоих провожатых, да и отправили, приказали за заработок не тужить – как есть по-честному на всех поделят, всё же такое несчастье с любым может статься.
Так и привезли домой Никодима, бледного, сухого… еле живого. Прасковья завыла, запричитала на весь двор, кинулась на колени перед телегой, и не смотрела, что ещё сильнее от этого потемнело мужнино лицо. Бабка Устинья вторила своей невестке, а сама глазом косила на провожатых, как бы чего не стащили со двора, с них станется. А после тишком подошла да спросила про деньги за работу - дескать, сколь заработал-то Никодим, пущай отдают. Успокоившись, что долю свою с артели Никодим получит сполна, Устинья довольно кивнула и вновь начала горестно причитать о так некстати приключившейся болезни хозяина дома.
Анюта была в огороде, когда заслышала скрип ворот и причитания мачехи, сердце ухнуло вниз в тревожном предчувствии. Ничего хорошего это не сулило, Аня кинулась бегом к воротам, и всё поняла, только узрев стоявших у телеги мужиков-артельщиков с опущенными головами.
Молча подошла она к телеге и взяла отца за руку. Тот, почуяв тепло её ладони приоткрыл глаза и улыбнулся бледными своими губами и так светло на неё посмотрел, тут Анюта всё поняла… поняла, что совсем скоро останутся они с Ваняткой одни на белом свете, одни в чужом этом доме, и ничего уже с этим не поделать, ничего не изменить.
Верно угадала Анюта, недолго прожил отец. Уложили в доме, звали и местного лекаря, и бабку Усольчиху, которая травами лечила да заговорами, но всё без толку. Анюта глаз не смыкала, сидела подле отца и ловила каждый его вздох. Не плакала, не жаловалась, просто делала, что положено, улыбалась, говорила с ним, и только когда милосердный сон принимал Никодима в объятия, не могла Анюта остановить потоки слёз.
- Ох, ну началось! – тихо ворчала на неё Прасковья, - Устроила потоп, от такой сырости отцу только хуже делаешь, али самой непонятно?! Тяжко ему, болеет, а тут ты ещё разнылась! Ну, подь вон прибери лучше, я сама посижу.
Никодим и сам понимал, что недолго ему осталось, потому, когда стало ему чуть вроде полегче, позвал к себе жену:
- Ну, Парася, видать вот и пришёл мой час! Не перебивай, слушай! Говорить и так тяжко, - тяжело дыша, сказал жене Никодим, - Поклянись сейчас, что детей моих не станешь обижать, ни словом, ни делом! И когда время придёт, Анюту замуж выдашь, за кого сама выберет, и положишь на приданое, как полагается, чтоб не хуже других! Капиталу пусть и небольшого, а на жизнь вам всем я оставляю, и потому – обещание такое с тебя беру.
- Да что же ты, Никодимушка, - завыла натужно Прасковья, - Нешто я зверь какой? Я ведь и сама деток твоих люблю, как своих! Сколь лет они мне родные, кровиночки, сиротки несчастные!
- Не блажи зазря! – отрезал Никодим, - А поклянись сделать, как наказываю! Иначе грех такой никогда тебе не замолить, коли меня на смертном одре обманешь!
Поклялась конечно тогда Прасковья, а куда деваться, когда бледный до синевы муж руку так стиснул, что чуть не до крови. И только когда снова Никодим заснул в лихорадке, Анюта слыхала, как тихо бранится за печкой Прасковья, нехорошими словами мужа кроет да чёрта поминает.
- Чего вылупилась? – увидев, что Анна на неё смотрит с укоризной, рыкнула Прасковья, - Ляг спи тоже, тебе с им ещё ночь сидеть!
Анюта опустила глаза в старенький бабушкин молитвослов, только слёзы глаза залили. Букв она не разбирала, на память повторяла про себя знакомые слова молитвы… только если сначала молилась она, чтобы оздоровел снова батюшка, то теперь просила милости Божьей к нему, пусть ему станет не больно, не тяжело… А уж они тут с Ваней как-нибудь сами.
Не стало Никодима ранним летним утром, шептались старухи у колодца, что и второго своего мужа «заморила и извела» Прасковья, первого вином сгубила, а второго – работой. Да разве кто из людей знает, сколь Господь ему отмерял веку? Все под Его волею ходят, все там и будут.
После смерти отца Прасковья уж ни единого дня никого не стеснялась, гнобила Аньку-дармоедку, как могла. Ежели раньше хоть руки боялась поднять, то теперь уж отвела душеньку – то кинет чем, то стукнет побольнее. Катерина, довольная таким отношением к Анне, тут же без зазрения совести залезла в резной Анютин сундук. Зная, как отец любил дочь, надеялась там хорошо поживиться – небось с Глазова-то Аньке он хорошие гостинцы привозил, не как им, неродным. Однако найденное там её очень удивило – ни украшений, ни нарядов новых да богатых, ничего не нашла там Катерина. Только простая рубаха, пара платков и отрез на вышивку.
- Куда всё дела, злыдня! – кричала тогда Катерина и норовила дёрнуть Анну за богатую светлую косу, - Спрятала? Сказывай, куда спрятала?!
Анна молча улыбалась и довольно на Катеринино покрасневшее лицо глядела. И косу свою в обиду не дала – руку Катину перехватила, сжала больно так, и тихо сказала:
- Только тронь, пожалеешь! Заснёшь ночью, такое с тобой сотворю – кривой Силантий и тот на тебя не позарится!
Ох, что тут началось, завопила от страха Катерина, бабка Устинья запричитала, что «кровиночку детоньку убить грозятся», Прасковья последними словами заругалась, а только с того часу сама стала побаиваться на Анну или Ваню руку поднимать. Другим стала донимать – куска хорошего не даст, остатки после своих или кислое подсунуть норовила. Ну да Аня сама за тем зорко следила, раз не кормит мачеха, пойдёт купит в лавке крупы горстку, сварит – сама поест и Ваню накормит, до пустого горшка. А где деньги брала, сколь ни пытались бабка старая с Параськой уследить – никак не могли. Нет, и всё тут, уж как ни искали, как ни ходили за Анной попятам, всё зазря. Все Анины узелки наружу вывернули, а без толку!
- Хитра зараза, - ругалась Прасковья, - Вся в мать-покойницу, та тоже чем только мужа и взяла – ни кожи, ни рожи!
Бабка Устинья чего-то шептала Прасковье, видать удумала чего-то, потому что вдруг обе ласковые стали и к Анне, и к Ванятке. Насторожилась Анюта, зорко за братом присматривала. Вот под осень шла Анюта к тётке Христине прибираться по указанию бабки Устиньи, а сама всё думала – с чего вдруг мачеха подобрела да утром даже хлеба свежего не только своим отрезала, но и им с Ваней по ломтю положила… неспроста!
- Ты чего припёрлась? – такими словами встретила свою помощницу тётка Христина, - Я же Устьке сказала, не посылать тебя ко мне!
- Я не знаю, мне про то не было сказано, - ответила Анна, - Бабушка велела пойти и помочь.
- Мать, кто это там? – послышался из старой, покосившейся избы тётки Христины хриплый мужской голос, - А чего ты гостью в дом не приглашаешь?
Позади Христины, в провисшей двери показался невысокий мужик с всклокоченной жидкой бородёнкой, в которой теперь застряли крошки хлеба.
- А, это что за краса дивная?! – глаза мужика радостно заблестели, он отёр пальцы о свою рубаху и осклабился, - Мать, ты чего как неласково гостью дорогую встречаешь? А ну, зови к столу!
- Мы нонче в гости никого не ждали! – зло отозвалась тётка Христина и махнула рукой Анне, - Пошла отселе, кому говорю! Устьке скажи, пущай не присылает тебя, покудова сама не прикажу!
Анюту и уговаривать не нужно было, не очень-то и хотелось скрести козий хлев, где окромя неё самой никто не прибирал, а вот надо бы и почаще заглядывать! Коз у тётки Христины была целая дюжина, и Анюте их было жаль, хоть эти бестии и были вредными и бодливыми поначалу, но потом, когда к ней попривыкли, Аню не обижали, слушались её. Прибрать бы, конечно, жалко животинок…
Но сегодня… что-то дрогнуло в Аниной душе, беспокойное, древнее чувство неведомой пока опасности бередило душу, даже ноги словно к тропке приросли. Не попрощавшись ни с тёткой Христиной, ни с её странным гостем, торопливо зашагала Анюта по берегу Козойки.
Прохладой веяло от неглубокой речки, но Анютины щёки горели огнём и всё скорее, скорее прибавляла она шаг. Вот уже и поле видать, гумно старое, а там и мосток через речку, оттудова кут видать, где старая Векеша жила…
- Эй, постой-ка! – услышала Анюта позади себя хриплый голос, - Постой, говорю! Ишь, быстрая какая, еле догнал! Мать велела тебе вернуться, она там бабке Устинье собрала кой чего, надо передать!
Анюта обернулась. Задыхаясь от быстрого бега и держась за грудь, её нагонял тот самый мужик, с жидкой бородёнкой, которого только что видала она в дому тётки Христины.
- А ты чего таким крюком ходишь до нас? – улыбаясь гнилым ртом, спросил мужик, - Вона, через гумно тропка идёт, там рукой подать, пошли, покажу! Чего зря молодые-то ноги бить!
Глава 36.
- Я в другой раз к тётке Христе приду! – крикнула ему Анюта и не дожидаясь ответа бросилась бежать по тропинке.
Она и сама не понимала, что же такое происходит, что её так напугало в этом незнакомом ей человеке, но что-то такое… страшное, дикое и необузданное плескалось в его глазах, что заставило её сейчас бежать без оглядки. Она было подумала, что тот примет её за местную блаженную, с такими-то причудами – ни с того, ни с сего кинулась вдруг бежать… но как же она ошиблась!
Обернувшись, она испуганно вскрикнула и побежала ещё быстрее! Он уже почти догонял её! Усталости он словно бы и не чуял, и от того запыхавшегося, что говорил с Анютой недавно, и следа не осталось. Теперь за ней гнался хищный зверь, оскал обезобразил его и без того некрасивое лицо, он хрипло рычал и выкрикивал какие-то ругательства. И бежал он широкими прыжками, что было просто поразительно при его довольно тщедушном сложении.
Анюта бежала изо всех сил, страх сковал её всю, и слыша хриплое дыхание уже у себя за спиной. Она понимала – не поспеет! Не поспеет она добежать хоть бы и до первого дома, чтобы позвать на помощь, спастись… Тот, кто бежал за нею, это тоже понимал, потому что рык его стал утробным, как у предвкушающего трапезу хищника.
Анютка вскрикнула и резко свернула на шаткий мосток через Козойку, вспыхнула в мозгу мысль о том, что там, в старом доме может никого и не оказаться, и тогда ей точно придёт конец. Но была хоть какая-то надежда на спасение – может забежит во двор, а там собака…
Ветхий мосток скрипнул, вода в реке заколыхалась от того, как пролетела по полуистлевшему настилу Анюта, и невольно задержал его, кто настигал её. Старая доска, выдержавшая лёгкую девчонку, треснула под тяжёлой мужской ногой, он застрял чуть не по середине мостка, но скоро выпростал ногу и вновь кинулся в погоню. Эти мгновения, наверное, и спасли Анютку, хотя сейчас она испугалась ещё больше – навстречу ей от старого плетня неслась страшная косматая фигура, волчий оскал и сверкающие звериной злобой глаза были похожи на того, кто был позади Анюты.
А, пропадай душа, подумала девушка и упала на траву, закрыв голову руками, от двух-то зверей ей точно не уйти. Только волк одним прыжком перемахнул через распластавшуюся по земле девичью фигурку и кинулся на её преследователя. Тот заорал так, что из кустов у речки порснули в разные стороны малые птахи…
Позади всё затихло. Анюта подняла голову, хоть и было ей до жути страшно, и обернулась назад. Волк стоял, широко расставив крепкие лапы и глядел в упор на стоявшего перед ним человека… рукав его грязной рубахи был порван, по нему быстро расплывались пятна крови.
- А ну, поди сюда! – рявкнул мужик, поглядывая на Анюту, но та подобралась и попыталась встать отпрянув в сторону.
Ноги её не держали, она споткнулась о собственный подол и упала на колени, пытаясь отползти к плетню. Мужик сделал шаг вперёд, но злобный рык волка остановил его, он покосился на своего врага и злобно зашипел.
- А ну, пошёл отседова! – послышался сердитый женский окрик, - Ты кто таков есть, сказывай сейчас, а не то – пристрелю!
Из-за густого кустарника, окружавшего двор показалась женская фигура. Женщина была одета на мужской манер и держала в руках ружьё. Было видно, что обращаться с таким предметом было для неё делом привычным.
- Убери его! – глухо проговорил мужик, кивая на волка, - Он мне руку изорвал! Я уряднику скажу, что ты тут волка завела, а он людей дерёт!
- Девчонку почто гнал?! Ты кто таков? Откудова явился?! – прищурилась женщина с ружьём, - Говори, иначе пришибу и волкам скормлю! Урядник и косточек не отыщет!
- Ты… это… , - затараторил вдруг мужик, - Я девчонку не гнал, просто баловался! Мамка велела ей передать, а она побежала, дypa заполошная! Не хотел испужать-то, чего вы… ладно, я пошёл! Волка своего отзови, сожрёт меня ещё!
- Он падаль не ест! – ответила женщина, - А ты… ходи да оглядывайся, понял меня?! Я про тебя всё поняла!
Мужик припустил через мосток, откудова только и силы брались в таком тщедушном теле… Вообще во всей его странной фигуре, такой невзрачной на первый взгляд, при этой погоне обнаружилась недюжинная сила. Но испуганная Аня этого не приметила, а вот Варвара….
Анюта сидела на земле и не могла прийти в себя от всего случившегося. Она тяжело дышала, мир качался под ногами и вертелся кругом. Сердце прыгало от страха и быстрого бега, и теперь никак не могло успокоиться.
Волк смотрел то вслед убегающему через мосток мужику, а то вопросительно поглядывал на свою хозяйку, и совершенно не глядел на сидящую возле него Анюту. Как только мужик скрылся из виду, пропав на том берегу за невысоким осинником, волк отряхнулся, глянул ещё раз в ту сторону, где скрылся враг, и пошёл к хозяйке.
- Ну, вставай, гостья незваная, пойдём в дом, хоть отдышися, - сказала женщина, - Как тебя звать-то?
- Аня Тужилина я, - ответила девушка, поднимаясь с земли и отряхивая платье, - А это… это кто… как же…
- Пойдём в дом, там поговорим, - нахмурилась женщина, - А меня Варварой зовут. Кузнецова я, слыхала наверное? А это Волк, он вас первый заслышал, тебя и выручил, пока я за ружьём ходила. Только вот оно не заряжено – нечем. Негде мне купить зарядов-то, староста наш расстарался, чтоб его…
- А можно его погладить? – Анюта почти оправилась от испуга и ласково смотрела на своего спасителя, - Хорошая собака, умная!
- Нельзя, - покачала головой Варвара, - Не собака это, а волк. Не любит он людей… и мы с ним в этом схожи. Тебя не тронет, но и ты его не тронь. Ну, ступай вон туда, омойся немного, вся в пыли стоишь.
Анюта глядела, как Волк прошёл мимо неё, глянув своими странными, совсем не собачьими глазами, и улёгся в тени под старый плетень.
Двор был небольшой и чисто выметенный, из-за плотного кустарника, окружавшего дом, этого было не видно, как и выбеленных стен избы, и небольшой летней печурки, выложенной прямо во дворе под навесом. У яблони стояла большая кадка с водой, на неё и указала Варвара, а сама пошла в дом и вынесла Анюте чистое полотенце.
- Тужилина, сказываешь? – задумчиво спросила она, - А не Елизаветы ли Тужилиной ты дочь?
- Её, - кивнула Анюта, - А вы знали мою матушку?
- Знала… а как же отец тебя одну пускает… да ещё и по-за селом ходить, да не кому-то, а к Бирюковой?!
- Батюшки нет… недавно помер, - потупилась Анюта, - Вы разве не слыхали? Мы теперь с мачехой живём, Прасковьей… И бабка у неё, прошлого мужа мать, Устинья, она меня и послала к тётке Христине, они родня. Я уж не впервой хожу помогать, а куда денешься – ежели ослушаюсь, ни мне, ни брату младшему спуску не дадут, вот и делаю, что прикажут. Тётка Христина сама не злая, не так помыкает, как мачеха да старая бабка, иногда и посидеть, отдохнуть даёт, бывает, что и молока нальёт с хлебом…
- Не слыхала я, что Никодим помер, - покачала головой Варвара, - Царствие им Небесное, с Елизаветой…
Они вошли в дом, и Анюта во все глаза рассматривала странное его убранство. Домишко был маленький, и даже печка, стоявшая посредине, была какой-то, словно бы игрушечной. Полки с посудой, небольшой сундук и лежанка, закинутая лёгкой занавесью – вот и всё убранство. Но зато у двери висел крепкий кнут, сплетённый из добротной кожи, рядом с ним небольшой кистень… В этом доме явно кого-то ждали, с опаской, и ко встрече были готовы.
Анюта села на лавку и украдкой поглядывала на хозяйку дома, её странное одеяние смущало девушку и одновременно будоражило любопытство. На женщине были мужские штаны плотной ткани, явно подогнанные по её фигуре, рубашка тонкого полотна была перехвачена широким поясом поверх жилета из плотного сукна. Голова её не была покрыта, а русые с проседью волосы убраны в косу чуть ниже плеча.
- Кто это был, ты его знаешь? – спросила Варвара, подавая Анюте кружку воды, - Который тебя гнал?
- Я его не знаю, - покачала головой Аня, - Я пришла сегодня к тётке Христине, а она меня и давай гнать со двора. Иди, говорит, домой и не приходи покуда сама не позову. На бабку Устинью ещё заругалась, что та меня послала… А этот и показался из дому у неё, и вроде бы матерью тётку Христину кликал. Бабка Устинья ничего не сказывала про тёткиных-то детей, я про них ничего не знаю.
- Ты, Анюта, вот что…, - нахмурившись, Варвара присела на лавку рядом с девушкой, - К Бирюковой тётке больше не ходи. Ни тропкой, что мимо моего мостка, ни по старой дороге по-за гумно. Ежели старая карга Устинья станет посылалась тебя к тётке, сказывай – та сама запретила приходить, строго-настрого. Ничего она тебе не сделает, поворчит да перестанет. А ты… коли жить хочешь – теперь поостерегись, поняла?
- А… почему? – Аня растерянно смотрела на Варвару.
- Потому что если я верно угадываю – кто этот сморчок с бородой козлячьей, то… с опаской теперь тебе ходить придётся! Но ты не страшись – недолго ему осталось, помоги нам, Боже! Только вот ежели уж он тебя присмотрел, то… своего не отпустит, до последнего станет добиваться!
- З… зачем я ему?
- А ты, Анюта, скажи мне вот что… слыхала ли ты про моего сына, за что тот на каторгу-то угодил? Вижу – слыхала… так вот, за чужую вину он туда попал, понимаешь?
- Как же… это как же так, безвинного-то человека?
- А вот так! Но ведь раз Степан мой без вины в остроге, то виноватый-то по свету белому ходит! Понимаешь?
- И вы… вы думаете, это вот тот, с бородкой? И он меня хочет… убить?!
- Наверняка не знаю. Но теперь выслежу, не сомневайся! Только тебя прошу – остерегись! Одна не ходи, дома будь, во дворе. Хоть бы и болячку себе какую придумай, но охранись! Поняла?
- А можно я к вам ещё приду? – спросила Анюта, - Расскажете мне… про это всё? Можно?
- Приходи, но всё одно осторожно, - кивнула Варвара, - Как пастух стадо гонит – с ним иди, али ещё как, но не одна! Уговор?
- Уговор!
- Ну вот и ладно, - кивнула Варвара, - Сядь-ка, поешь, а после я тебя провожу до околицы. И помни, чего ты мне обещалась!
Глава 37.
С той поры появилась в Анютиной жизни тайна. Как и обещала, никому она не сказала про то, что у Варвары Кузнецовой в гостях побывала. Ох, и орала тогда на весь двор бабка Устинья, что «Анька-дармоедка, помогать тётке Христине не желает, только бы бока пролёживать, потому обратно и вернулась»! И сколько бы Аня не говорила старухе, что тётка Христина её сама прогнала почему-то, та не унималась и продолжала причитывать на весь широкий двор. После пришла и мачеха, выслушала бабку Устинью, упёрла руки в пышные свои бока и указала «Аньке-бездельнице», что в наказание будет та до холодов спать в сарае!
- Анюта, а как же ты там, в сарае, ведь страшно! – прижимаясь к сестре, шептал Ваня, - Я с тобой буду, мачеха пустит, ей всё равно, где я! А и не пустит, дак я тайком проберусь, чтобы тебе одной не так боязно было.
- Не тужи, Ванятко, - обнимала его Анюта, - Я не из пугливых! Подумаешь – в сарае! Заберусь на сено, там тепло, хорошо!
Ванюша прав оказался – мачеха и глазом не повела, когда вечером он взял рогожку, да и пошёл к сестре, которую чуть раньше сама Прасковья выгнала на двор с нравоучительными причитаниями и сетованиями на дурной характер падчерицы, который уж она-то поправит.
Ночная тьма медленной тягучей рекою наползала из-за бора на Сосновку, покрывая дома и речку, и большой луг да пригорок. Анюта и Ваня сидели на сеновале, свесив вниз босые ноги и смотрели на затихающее село.
- Вот, на, поешь – это я тебе принёс! – Ванюшка добыл из-за пазухи калач, - Параська купила Ваське, а я стянул! Обойдётся, pылo cвинoe!
- Ваня! Ты что! Что за слова такие, кто тебя такому обучил! Вот кабы отец Тихон таковые речи твои услышал! В наказание тебе бы назначил розог-то! Ты почто мачеху-то Параськой зовёшь?!
- А она меня сама как только не кликает! И Катька-бочка, тоже на меня обзывается! – фыркнул мальчик и повёл плечами, вовсе как отец, - Вот и я буду их кликать по всякому!
- Но ведь мы с тобой не такие, как они! – Анюта крепко обняла брата, - Мы с тобой Тужилины, и нам нельзя ни отца, ни матушку позорить! Понял? Не зови их так, хорошо? И калачи больше не воруй. Скажи мне, я схожу в лавку и тебе куплю. Уговор?
- Ладно, не стану, - нехотя протянул Ваня, - Но Ваську всё равно обзывать стану, коли он первый учнёт! Ещё и отлуплю, чтоб не задирался! А калач я взял, потому что… нам с тобой тоже надобно, не только им всё!
- Аня, а скажи, откудова ты деньги берёшь, когда нам покупаешь всё в лавке? Параська… то есть мачеха уж и Ваську подряжала за тобой следить, а всё одно не выследили… а мне то откройся, я тоже знать хочу, - мальчик взял из рук сестры половину добытого калача и посмотрел на неё глазами, так похожими на матушкины.
- Давай, я тебе чуть позже скажу, ладно? У меня пока задумка одна есть, вот как всё улажу, так тебе и скажу.
- Эх, кабы тятенька тогда Парась… мачеху не послушал, да не продал наш дом, - вздохнул Ваня, - Мы бы с тобой так бы и жили теперь - двое! А Карасины бы в этом своём дому, чтоб он провалился! Я б тебе помогал во всём, чем можно, хоть бы и дрова колол, и всякое… Давай от Параськи убежим, а? То есть… от мачехи, будь она неладна!
- Ванюш, да что же ты так ругаешься-то, - Анюта погладила брата по вихрастой голове и нахмурилась, - Никто бы нам не позволил одним-то жить, потому как малы мы ещё для этого. Забрали бы нас куда… тебя может в ремесло какое – учиться, а меня – в работный дом, пока кто-нибудь замуж не возьмёт. А бежать… куда нам с тобой бежать, здесь наш дом, родились мы тут, тут и станем жить. Не тужи, как-нибудь, мы же с тобой сильные.
- Анюта, а вот ежели тебя взамуж отдадут, как же я тут останусь?
- А я не пойду замуж, коли жених не захочет тебя с нами жить забрать, - уверила его Анюта, - Так и знай… А с чего это ты такие речи повёл? Ну, давай уж выкладывай!
- Бабка Устинья третьёго дня прибежала с базара и давай Параське чего-то нашёптывать, а я как раз в дом воду носил. Они меня увидали да из избы прогнали, а я не будь дурнем, под окном притаился и стал слушать, чего они там шепчутся! Так бабка Устинья сказывала, что к ней сваха Мотря Быкова возле лавки подошла да стала спрошать, чего они про тебя думают делать. Дескать, ты уж на выданье, надо сватать, чтоб взамуж не перестарком пошла. Вот, Мотря и сказала, что она может подмогнуть жениха хорошего подобрать, да ещё спрошала, сколь тятенька за тобой приданого завещал! Ох, как бабку старую стало тут крутить, и Параську тоже… Ты, Анюта, меня не ругай, а мачеху я всё одно Параськой стану звать!
- Так и что, чего они там придумали про женихов? – спросила Анюта, нахмурив брови.
- А ничего не придумали. Параська сказала, что Мотре все космы повыдерет, коли она с этим на двор к нам явится! И про приданое стали тихо так шептать, я не услышал, но понял, что не хотят тебе того отдавать, что тятя велел отдать! Параська ещё сказала – чтоб она сдохла, Анька эта – и плюнула в сердцах! Анюта, что же с нами будет дальше?
- Ладно, не тужи, что-нибудь придумаем! Хорошо, что мачеха меня замуж не хочет отдавать – я и сама от тебя не хочу никуда уходить, вместе будем. Ну, давай спать ложиться. Завтра бабка Устинья рано подымет, работы надаёт, кабы до вечера успеть.
Давно заснул Ванятка, а Анюте всё не спалось. Что же задумали эти две змеи, всё крутилось у неё в голове…. И этот страшный мужик у тётки Христины, и Варвара Кузнецова…. Решила Анюта завтра в лавку сходить, давно не была. А дело было вот в чём – никому она про то не сказывала, и даже от брата любимого это покудова в тайне хранила – мал он ещё взрослые-то заботы на себе нести.
Лавку с товаром в Сосновке держал человек серьёзный, Пахом Филиппович Кочергин. Сам он был из бывших артельщиков, и с покойным Никодимом Тужилиным водил давнюю дружбу. Когда не стало Никодима, на погосте ещё незаметно он к Анюте подошёл да позвал прийти к нему в лавку тайно от мачехи, на разговор.
Немного оправившись, Анюта это вспомнила, а уж пойти до лавки труда не составило – то мачеха, то старая Устинья её туда не раз и не два гоняли. Пришла она, тут Пахом лавку на помощника оставил, а сам отвёл Анюту в дом, тут при лавке он сам с семьёй и жил.
- Ты, Анна, знаешь, что с твоим отцом мы дружны были. Человек он был хороший, честный, и я Бога молю ежедневно, чтоб даровал его душе всякого блага за доброту его. Когда в артели я работал, стало у меня здоровье подводить, виш как – нога у меня до сей поры недужная. Тогда и замыслил я лавку открыть, да ведь на это капиталу сколь надобно… у меня сколь-то было, но больше мне Никодим, отец твой ссудил. Так и сказал: «Ты, Пахом, человек честный, и как опосля наша жизнь повернётся – никто не ведает. А у меня покудова и дом справный, жена с дитём в достатке, всего хватает, вот и бери. А после уж, как дело у тебя наладится, так и станешь отдавать!» Вот так, с Божьей помощью я и стал лавку справлять. А как пошла торговля хорошо – отдать долг хотел, да чтоб с прибылью, но видать уж тогда Никодим-то… знал про хворь свою, да дюже в нонешней жёнке засомневался. И как видно – не зря! Жадна Прасковья до добра, снега не подаст в зимнюю пору! Вот и уговорились мы с ним, что тебе стану помогать, ежели вдруг что, а долг отдам, когда взамуж соберешься, весь долг да с прибылью, что на него наторгую – будет тебе от отца с матерью подарок да добрая память. Пополам на вас с братом поделю, никого не обижу!
Заплакала тогда Анюта, горько стало от всего… вот она, сиротская-то горечь какая! Ну, а Пахом велел – коли что надобно – денег сколь на одёжу али еду, пусть приходит Анюта – всё даст ей. Только пусть Прасковье про то не сказывает и виду не подаёт, а не то эта сквалыга жизни не даст никому – ни самой Анюте, ни Кочергину. Станет за сиротами Никодимовыми деньги мужнины требовать немедля! И уж тогда Анюта с братом точно ни гроша не увидят.
- Я ведь, Анюта, к старосте ходил, - Дядька Пахом сел на лавку рядом с Анютой, - Спрошал, можно ли вас, сироток, к себе забрать от мачехи. Так Харин видать этот наш разговор после Устинье передал, та приходила, орала тут да тошным воем причитала! Виш ли, хорошо Никодим за тобой ставил приданого, а коли тебе от мачехи уйти, так ей почитай половину надела за тобой отдать придётся! Кому же захочется, хоть и не признают они того, но так это и есть. Так уж давай, девонька, крепись. Я скажу кому надобно, пусть тебя сосватают хорошо, чтоб от мачехи поскорее уйти, в летах ты уже самых, можно и про это подумать.
Не подумала тогда Анюта, после того разговора, да и сам дядька Пахом и в мысли не держал, что за Анютин надел, что отец оставил, эти две змеи её и со свету сжить готовы будут. Только теперь это поняла Анюта, лёжа на старой рогожке в сарае и глядя в усыпанное звёздами небо…
Тогда они с дядькой Пахомом уговорились, что прибыль, которую он считает от торговли на Никодимов капитал, он станет тоже у себя оставлять, и по надобности Анюте давать. А про замужество Анюта просила не заговаривать – Ваню она ни за что не оставит, ни за кого не пойдёт. Вот потому и покупала она в лавке что-то для них с Ваней, а мачеха со старой бабкой чуть глаза не вывернули, доискиваясь, где девка деньги берёт. Анюта молчала, и никогда излишеств в покупках не делала, чтобы смуту в этом не наводить, от этого бабка Устинья и придумала – может милость сироте батюшка Тихон от церквы даёт, а как ещё, откудова иначе-то… На том они с Прасковьей и решили, и хоть чуть отстали от Анюты.
«Раз уж такое дело, что мачеха вцепилась в то, что тятенька велел мне отдать, так уже и не отпустит, - думала теперь Анюта, - Потому и замуж меня отдать не хотят! Да я и сама не желаю этого – на кого я Ванятку оставлю, без меня заморят голодом да напрочь работой изведут! А вот только… видать задумали и меня угробить, как тятеньку извели! И что-то не так с этим мужиком, который у тётки Христи объявился, неужто и вправду он убивец?! Надо дядьку Пахома про то расспросить, да поговорить с ним, как себя охранить от этой напасти! И к Варваре сходить, вон она какая… пусть научит, как себя в обиду не дать, она видно это умеет – одна на кут жить ушла, не страшится ничего…»
Не заметила Анюта, как и заснула, обняв Ванятку. И снился ей диковинный волк, волшебный и не страшный, как в сказке, которую бабушка Фёкла ей маленькой рассказывала…
Глава 38.
А Прасковья вскоре решила, что жизнь такая ей не по нутру – когда одной на большое то хозяйство работать приходится. Аньку гоняла, конечно, да что девка наработает, мужские руки нужны! Времени немного прошло после того, как схоронила Прасковья мужа, а уж гудит слухами Сосновка – по третьему разу Прасковья взамуж собралась! Вдовец какой-то сыскался, из Ульинской будто, сказывают. Может тоже Мотря Быкова, сваха местная, так расстаралась, а может и ещё кто – поди знай. У самой Прасковьи не спросишь, болтали бабы у колодца, попробуй только заикнись – так «отполощет» до седьмого колена, не отмоешься!
- Вот куды ей третьёго разу взамуж! – фыркала пожилая Аграфена, - У ей, у Параськи-то, две девки на выданье, их бы пристроить, а она сама женихается! Тьфу, срамница! Года по мужу, по Никодиму-то, не прошло, она уж нового мужика в дом приволокла! Сразу видать – мужик тоже бедовый, сидит на скамье под окном, да только знай на ребятню покрикивает!
- Да какие у Прасковьи невесты, ты что! – хватаясь за щеку, отвечает Аграфене соседка Дуся, - На Катьку глядеть страшно, не обоймёшь, а Анну Параська не отдаст, вот ведь злобушка-то её ест! Я сама слыхала, как старая бабка Устинья орала на сваху, когда та про Анну спросила, мол, сватать её хотят, когда можно прийти, обговорить. Ох, старуха и грязи лила, лита, и такая-то Анька, и сякая, и перед людьми-то стыдоба за неё, а всё одно – люди не без глаз – видят, кто в дому управляется. Да и с лица Анюта приятная, и улыбчивая, всегда приветит, поздоровается, о здоровье справится!
- Да, не выдаст она Анюту, - понизив голос и оглядываясь, прошептала в ответ Аграфена, - Слыхала я, что отец-то Анюте в приданое хорошую сумму положил, чтоб от хозяйства Параська выделила, а той отдавать жалко, вот и хают девку! Что ни говори, а покудова Анна в мачехиной власти – как скажет, так и будет… Может, конечно, кто настырный найдётся, засватает да уведет девку от такой-то жизни! Только попробуй её выцарапай у этих-то двух – вот же спелись, Устька да Параська!
- Сейчас и третьёго мужика в гроб управят! Вот увидишь, - шептала тихонько Дуся, - Я думаю, что они с бабкой и Никодима-то сами извели! Ведь какой мужик был здоровый, справный! А что? Высох в щепочку, Царствие ему Небесное!
С появлением в доме нового мужа Прасковьи, жизни не стало никому – ни Анюте, ни Ване, доставалось даже Катерине с Никиткой. Только Игнат, старший Прасковьин сын, избежал участи слушать «проповеди» дядьки Григория, потому что домой приезжал редко – жил он теперь в Слободском, учился кожевенному ремеслу.
- Парася, разбаловала ты робят, вот что я тебе скажу! – укорял Григорий жену, ловко орудуя ложкой над горшком с кашей, - Только и знают, что безделят! Надоть их к работе приучать шибче! А ты, Катерина, поменьше в рот-то себе пихай, жонихи-то от тебя шарахаются уж, как от… от… забыл, как зверь такой диковинный называется, я на картинке видал, но дюже большой!
Григорий громко захохотал, глядя в покрасневшее лицо Катерины, у которой чуть только слёзы с глаз не брызгали. Устинья захихикала было, но увидев Прасковьины нахмуренные брови, осеклась и опустила взор.
- А Анна что, тоже не лучше! Больно вы;соко себя держит! Да всё молчком! – продолжал свои поучительные речи Григорий, - Рази это дозволительно – девке так-то отлучаться? Куды она ходит, почто матери не сказывается, или бабушке? Да ещё и Ваньку с собой таскает! Такового в моём доме быть не должно! Или я не хозяин тута? Хозяин! Так вот, али слушайте, чего говорю, али получите розог пониже спины! Ты, Анна, коли так себя станешь держать, угодишь в работный дом, попомни моего слова! А там уж не забалуешь! Ты уж, поди, на мачеху свою и слова доброго не знаешь, а вот подумай, как в работном-то дому людям живётся? Думаш – сладко? Так вот, от работного дома токма она, Прасковьюшка, и спасает тебя, бестолковую!
Анюта молча сидела и не глядела ни на мачеху, от таких слов радостно блестевшую глазами, ни на бабку Устинью, которая укоризненно поджала сухие свои тонкие губы и качала головой.
Ваня сердито хмурил брови и сжимал кулачок… ох, подрастёт он, такого им всем устроит! Всем скажет, что думается! Да сестра его, и сам он, тут живут чуть получше, чем в работном-то дому! Старая Устинья зорко своим кривым глазом глядит, как бы они утром не заспалися, да всё по хозяйству справили! А коровы-то уж почитай три, и быков двух откармливают, поросят аж пятерых в этот год завели! Кур покормить, гусей выгнать, за всеми прибрать да почистить! И еды приготовь, не только на скотину, но и на семью, Катька одна вон сколь ест, не прокормишь! Присесть некогда, это же только Катьке можно днём возле бабки задремать, да Ваську с Никиткой жалеют, а их…. Их с Анютой никому не жаль! Вот, может только тётушке Варваре, к которой они с Анютой стали тайком ходить когда-никогда…
Как-то раз Прасковья с новым своим мужем уехала продавать старый дом Григория да забрать какие его пожитки. Старая Устинья, прихватив Никитку, направилась к куме, Катерина заснула на лавке, наевшись пирога, а Васька – вечный недруг Ванятки, убежал гулять на улицу. Тут и собрались Анюта с Ваней, переделали, что бабка наказала, да и побежали незаметно по тропке на кут.
- Садись, Ванюша, молочка попей, вон ты какой худой, а тебе расти надобно, - тихо говорила Варвара, и гладила мальчика по вихрастой голове, - Ох, ты, пострелёнок. И ты, Анюта, кушай, стеснение оставь. И гостинцы мне не носи больше, что такое - с пряником идёшь, сами кушайте!
- Ничего, тётушка, мы и сами не в обиде, не думай, - улыбалась Анюта.
После Ваня играл на дворе, и поглядывал украдкой, как Волк следит за ним своими жёлто-зелёными глазами и словно бы тоже не прочь поиграть, как любая другая собака, да волчья стать не позволяет. А Варвара с Анютой сидели под навесом у маленькой печки, перебирали травы на чай и разговаривали.
- Ты, Анюта, через мосток не ходи, он плохой вовсе, - говорила негромко Варвара, - Я сама там никогда не хожу. Харин уж сколь раз помощника своего ко мне засылал – дескать, давай, починю, сделаю милость, только сама приди да попроси. А я не пойду, я бродом хожу, вон видишь – там кусты прямо над ручьём повисли? Там я два бревна кинула, да жердями настелила, не так, чтобы крепко, но ежели ловко – так и пройти можно. А через мосток… скрипит он сильно, Валк это слышит, и потому я всегда знаю – чужой идёт…
- Тётушка, а кого ты опасаешься? Я видала, у тебя и кистень наготове, и на поясе ножик носишь…
- Человека я опасаюсь, людей… ни волка, никого другого так не страшусь, как злобы людской, - покачала головой Варвара, - Вот я тебе расскажу, только ты гляди – никому ни слова о том, потому как это может помешать, дело я задумала!
- Никому не скажу, тётушка, чем хочешь побожусь! – Анюта глядела на Варвару широко открытыми глазами.
- Сын мой, Стёпушка… в острог попал не за свой грех, злодей другой такое страшное дело совершил, а сынок мой там ненароком оказался. Да поди – докажи, коли никто и слышать не желает, и доискиваться! Урядник наш тогдашний, Бобылёв, чёрт проклятущий, чтоб ему свету не видать, уже тогда стар был да грузен, на подъём тяжёл. Дом - полная чаша, жена-молодка, до неё пять лет вдовый ходил… разве охота ему доискиваться, когда тут виноватый уже готовый имеется?! А для нас с мужем тогда жизнь словно и окончилась… Да и как жить, когда знаешь, что сын твой, ни в чём не повинный, такое наказание страшное несёт? Да и вернётся ли обратно… Я ведь и теперь не знаю, где он, что с ним, жив ли ещё, сынок мой… Просила Харина весточку передать через лекаря уездного, он как раз в те края отправлялся, так и не знаю – дошла ли до сына весть, что родного отца на свете не стало.
- Не плачь, тётушка, - Анюта протянула руку и погладила Варварину ладонь, - Жив Степан, я верю. Вон ты какая сильная, неужто и его не научила тому?! Научила, я верю! Вот вернётся сын твой скоро, радости будет!
- Добрая душа у тебя, Анюта, и сердечко золотое, - улыбнулась Варвара и смахнула слезу со щеки, - А все эти годы только о том и думаю – кто же это был, кто ту женщину убил, от чьих рук она такую страшную смерть приняла?! Ведь зверь этот по земле ходит, может даже рядом тут… Одно время я думала на Белугина, уж больно норовом он неистов, да и как раз в тот год в Сосновку из уезда перебрался. Думала- чего бы вдруг такому человеку в наше село ехать, с самого уезду-то. Про него всё разузнать старалась, даже в уезд сама ездила… перебрался он к нам не по доброй воле, конечно, но у него своя история имеется, тяжёлая. У него дети, трое, по его вине погибли, а жена умом повредилась и в реку кинулась, как тут самому на себя руки не наложить, а он и пытался. Да спасли, лечили долго, вот потом сюда и отправили, у него тут тётка бездетная жила. Долго я за ним следила, да ничего не выследила. В своём горе он живёт, не выбраться. Так вот я и гадала-думала, на кого ни глянь, все кажутся… как сама ума не решилась, не знаю. После уж, немного охолонилась, когда сюда от людей ушла. И ещё дальше уйти хотела, почитай, что всю округу исходила пешком. Зато научилась многому – и зверя добывать, и себя в обиду не давать.
- Ой, тётушка, а вот и мне бы, - загорелась Анюта, - После того… страшного, и мне бы надо, научи, как себя в обиду не дать, как защитить и себя и брата!
- Научу, отчего не научить! – кивнула Варвара, - Я как думаю – каждую девицу такому учить надобно, чтоб умела себя отстоять! Отец меня обучил, одна я у него дочка была.
- А что, ты нашла, кто же это ту женщину…
- В Ульинском я была тогда, сказывали, что пропадает у них немало народу, кто в лесу, кто на торфах – дело обычное. Я тогда урядника пытала нашего, кто же та, за кого Стёпу моего осудили, да он и сам не ведал. А вот тогда я и не знала, что у Христины Бирюковой сын, младший самый – головой нездоров… Незаметный такой всегда был, мамка-то его берегла – шибко он был здоровьем слаб. После вроде и выправился, к братовьям старшим уехал, да от чего-то вернулся, после брат старший к матери приезжал, да учинят скандал, что уж там промеж них вышло – кому знать! Христина сама живёт на отшибе, гостей к себе не жалует, и сама не ходит. Вот только что с сестрой своей Устиньей ладит как-то… А сын Христин, Онисим, и запропал куда-то. Никто и не заметил, да и я сама уж много позже поняла, что нет его, не видать. И подумать не могла, пока ты давеча не появилась тут, у мосточка! Как глянула на него – это ж не человек, а будто зверь какой… Да и зверь такое не сотворит. Вот и мыслю я – небось тогда и отправила его куда подальше Христина, чтоб не прознал никто, а теперь он вернулся! Саму её спрошать – не скажет, да и снова его ушлёт – не стану себя обнаруживать, что догадалась обо всём! А я думаю, что личину свою он выкажет, только бы нам это не проворонить!
- Научи, тётушка, как себя охранить, всему научи, что сама умеешь, - нахмурившись, проговорила негромко Анюта, - А я тебе помогу, вместе то нам сподручнее! Ежели всё так, как ты сказала, так и у меня иного пути нет – только обнаружить его перед людьми и перед Богом!
С того дня часто Анюта с братом у Варвары бывали, уж даже и Волк к ним привык, встречал у брода, как своих.
Глава 39.
Бабка Устинья приметила, что Анюта с братом куда-то ходят, и задумала было выследить, да на Анютино счастье – прихворала и слегла. До болезни то всё глаз свой кривой на Аню щурила да потыкала ей, что снова она, бездельница, со двора надолго отлучилась!
- Бабушка, так ты сама велела нам с Ваней за бычками лучше глядеть, али забыла? – с улыбкой спрашивала Анюта, подавая старухе чаю, - А нам и самим страшно, выпасать возле леса, а ну как волки или медведь? Однако дядька Григорий велел – там трава сочная возле ручья, али нам надобно ослушаться было?
- Раз Григорий велел, так значит и надобно делать, - с некоторым страхом в голосе ответила Устинья.
Она сама стала нового Параськиного мужа побаиваться, потому что тот не так давно, прохаживаясь по двору, заявил, что прежняя Прасковьина свекровь к старости неразумно хозяйством не завелась, вынуждена вот тут и приживать, у чужих людей! А Катерина это подслушала и доложила бабке – Григорий убеждал жену отправить старуху жить в его старую избу, которую продать не могли – никто цены не давал. Прасковья кое-как отговорила, пусть, дескать, за ребятами присматривает старая, куда уж век-то её остался недолог.
Григорий вообще оказался человеком довольно странным, чем уж он Прасковье приглянулся, неведомо никому. Потому что и хозяин из него был никудышный, как чего сработать, так у Григория какая-нибудь болячка выискивалась, лежал, охал, да заботы просил. Приходилось Прасковье самой управляться, потому что Анна всё чаще стала отвечать отказом на приказы сделать тяжёлую работу. А Григорий, стараясь быть справедливым к чужим детям, как ни странно Анну в этом иногда поддерживал и говорил:
- Хватит уж с неё-то, она до зари на ногах! Отправь Катерину, пущай тоже хлеб свой не зря ест!
Прасковья хоть и хмурилась, а дочку всё же стала посылать, хотя тут же сама шла помогать, потому что пыхтела Катерина, порой и слезами уливалась, а выходило у неё всё плохо, потому как ни привычки, ни сноровки не было. А Григорий ещё и ругаться начинал, коли работа была сделана плохо, грозился розгами угостить заместо ужина. До розог не дошло, конечно, потому как мать не дала дочку родную обидеть, а вот без еды Катерина оставалась теперь не раз – Григорий за плохую работу за стол её не пускал. Прасковья потом тайком какой кусок и пыталась подсунуть, но муж бдел – не позволял! Вообще, это он, конечно, не от справедливости делал, а от жадности, Анюта слыхала не раз, как бабы у колодца говорят про него – что скупердяй он первый у себя на селе был, и даже свою мать-старуху голодом заморил. Ну, много ещё чего болтали, поди разбери, что там правда. Анюте это и не интересно было.
По осени, когда урожай был прибран, собралась Прасковья на ярмарку в Слободской, хоть Григорий и ворчал на жену, мол, что ещё за блажь такая, али заняться больше нечем. Но Прасковья руки в бока упёрла и даже прикрикнула на мужа – не для того она хозяйство правит, чтоб в одном сарафане ходить! Катерине надобно тоже нарядов, девка на выданье, да и Вася с Никиткой выросли.
Притих Григорий от таковых речей жены, всё же дом-то её, хоть от тут и считал себя хозяином. Молча стал телегу налаживать, чтоб на ярмарку свезти то, что от хозяйства излишки продавать решили.
- И дрова надобны, чем зимой избу топить думаешь?! – сердито глядела на «хозяина» Прасковья, - Бабское ли дело – о таковом тужить? Вот и справляй своё дело мужицкое, коли за столом горячие щи видеть хош!
- Что уж ты расшумелась, Прасковьюшка, - прищурился на неё Григорий, - Всё управлю, как положено, не тужи! Собирай лучше, что на ярмарку свезти. А как вернёмся, надобно к свахе сходить, ты на ярмарке присмотри, чего тут у вас обычно сваха в подарок то берёт за помощь свою.
- Зачем нам сваха? – удивилась Прасковья, - Али тебе понадобилась? – она рассмеялась и щёки её покраснели.
- Катерину надо сватать, и Анну тоже! – нахмурился Григорий, - Докуда ещё рты кормить? Девки на выданье, нечего на родительской шее засиживаться! Пусть сговаривает сваха за кого, опосля Рождества отдадим!
Анюта, которая как раз несла пойло корове, чуть бадью не выронила! Хоть и несладко ей жилось здесь, а всё же… замуж она ни за кого не хотела. Вроде бы и парни на неё заглядывались, на вечорки звали, что в избе у старосты устраивали после всех работ, но она никому не отвечала приветом. И на вечорки не ходила, хотя Григорий пробовал гнать её вместе с Катериной – вот та с охотой шла, серьги новые показать, али сарафан.
- Нет. Не пойду и всё! – отвечала Анна, когда Григорий указывал ей, что ежели не станет ходить на вечорки и гулять, так в девках до старости просидит.
- Ты почто так отвечаешь! – сердился Григорий, - Сказано – поди, значит поди!
- Да что ты, Гришенька, не гони её, раз сама не хочет, - тут уж Прасковья и сама не хотела Анюту отпускать, - А и просидит в девках, так и ладно, её дело. Раз ей никто не по нраву, что ж нам, силком замуж отдать?! Чтоб потом нас и ославили на село, что сироту обидели! Пусть дома сидит, раз хочется! Останется старая дева – так не наша в том будет вина!
Анюта хоть и понимала, что у мачехи свои резоны на такой разговор, а всё же благодарна ей была за это. Только вот сам Григорий дюже на них обеих сердился, что не слушаются его, хозяина.
Как уехали на ярмарку Прасковья с мужем, Анюта обрадовалась, теперь можно и чаще к Варваре на кут ходить в гости. Катерине дела не было до них с Ваней, она с подружками гулять наряжалась, Вася с Никиткой тоже дома не сидели. А вот Устинья…
- Ты, Анька, думаш я не знаю, что ты куды-то бегаешь? – скрипела старуха, - Гляди, скажу матери да отцу, получишь розог-то! А ну, сказывай сейчас, кто таков, к кому на свиданку собралась?! Вижу я, что и наряжаешься, вона, как рубашки себе расшила! Где полотно тонкое взяла, а?
Анюта хотела было ответить, всё высказать, да понимала – нельзя. Молча улыбалась, бабку старую ублажала и Бога благодарила, что стара Устинья стала, глаза уж не видят, а не то углядела бы не только шитую рубашку у Анюты. Но и короткую плётку с тяжёлой ручкой за поясом, и небольшой ножик в кожаном чехле… но всё это Анюта тщательно прятала в одежде, старалась никому не показывать, кроме Ванятки.
- Анюта, а когда ты в избу станешь проситься? – спрашивал Ваня сестру, которая до сей поры так и спала в сарае по «указу» Параськи, - Ведь зябко уже тут спать! И мне не велишь с тобой, а я каждую ночь заснуть не могу, всё лежу да слушаю – а ну как с тобой что…
Ванины синие глаза наливались слезами, хоть и старался он их прятать, ведь «мужику» плакать стыдно…
- Ванятка, ты за меня не страшись, - обнимала брата Анюта, - Ты же сам видал, чему меня тётушка научила, я себя обидеть никому не дам! А в избу я и сама не хочу, слушать, как Григорий этот на всю избу храпит! Как до сей поры своим храпом ещё крышу не снёс! Да и не зябко пока, я на старом тятином тулупе сплю, хорошо!
Ваня смеялся, так и было, заснуть в избе он не только из-за страха за сестру не мог, но и из-за «громовых раскатов» Григория. Катька уж сколь раз тишком грозила его подушкой ночью придавить, так надоел храпеть.
- А меня, почто меня к себе не разрешаешь, коли не зябко?! Меня-то поди к печке гонишь.
Аня смотрела на брата и думала… как же хорошо, что у неё Ванятка есть, а то ведь была бы она теперь одна-одинёшенька в целом свете.
На другой день после отъезда Прасковьи с мужем на ярмарку, старая Устинья повязала шаль и пошла, хромая и охая к куме, да до лавки пройтись. А то виш, пока болела да дома была, скучно стало – никаких новостей не слыхать. Анюта с Ваней как обычно справляли заданную старухой работу и негромко переговаривались про то, что как управятся, тогда и сходят на кут, в гости к тётушке Варваре.
- Ты, Ванюша, корзину прихвати, - шептала брату Анюта, - Опосля скажу тебе, для чего. А мной-то Катерина смотрит, чего делаю, и что беру. А тебе можно тишком, за забор кинь по-за баней. Она не заметит, а мы потом подберём, там всё одно никто не ходить.
Только всё старая Устинья испортила. Прибежала, сколь могла сил найти, во двор и кой-как отдышаться села на скамью:
- Анька! Поди сюда! Да скорее поди, шевелися! Вроде молодая, а всё как мёртвая делаешь!
- Что, бабушка? – Анюта выглянула из курятника, - Я у кур прибираю, как ты велела!
- Поди сюда, сказываю! Собирайся сейчас, да поди к тётке Христине, плоха она вовсе, слегла!
Анюта и Ваня переглянулись. Что-то неладно было в этом всём, чего опять старая задумала, Анюта нахмурилась. Да идти всё одно придётся, как старуха сказала.
- А что с ней такое приключилось? – как можно беспечнее спросила Анюта, - У меня всё платье грязное, пока новое переодену, ежели так скоро надобно, может Катерину отправишь бабушка?
- От Катьки толку, как от козла молока! – махнула рукой Устинья, она была в таком волнении, что и скрыть не могла, чего на самом деле про родную внучку думала, - Бросай курятник, опосля доделаешь, ничего с им не сделается!
- Так тётка Христина говорила, не ходить к ней, - пожала плечами Анюта, - Она сказала, что к ней сын приехал, помогает, вот и не велела ходить! Чего идти, дома работы много!
- Да ты али дурная! – прикрикнула бабка Устинья, - Я говорю – слегла Христина! Поди и помоги! А сын у ей уехал давеча, некому присмотреть! Ну! Чего вылупилась, собирайся!
Неспокойно стало Анюте, неспроста всё это… И если этот бесноватый уехал, с чего бы? И уехал ли? Может быть, это Варвара что с ним сделала, раз Христина слегла?! Она и на здоровье-то никогда не жаловалась, крепкая была.
- Ты, Ваня, как я уйду к тётке Христине, тишком соберись и ступай на кут, - прошептала Аня брату, - Скажи всё тётушке Варваре. И у неё там оставайся, или сюда домой ступай. Никуда больше не ходи. Смотри, не ослушайся!
- Анюта, не ходи к Христьке! – Ванятка моляще смотрел на сестру, - Не ходи, вдруг там этот…
- Ничего, не бойся! Я сперва погляжу да разведаю, что там и как у тётки Христины. Ежели он там – не пойду. И ты пока бабку заговори чем, я тятино ружьё из кладовой возьму.
- Так оно не заряжено! – испуганно прошептал Ваня.
- Мне Пахом Филиппович давно заряды добыл, - прошептала Анюта, - Только я их спрятала, чтоб не знал никто. Вот видать и пришла пора достать.
Глава 40.
Анюта шла по тропке к дому тётки Христины. Если бы сейчас кто встречный оказался здесь, на старой дороге по-за гумном, то запросто мог бы принять Анюту за… Варвару Кузнецову. Потому что одета была она на мужской манер. На ней были добротные сапожки, которые она заказала в уезд и Пахом Филиппович ей привёз, хоть и подивился немного такой причуде. Обычно девушки Аниного возрасту обувку покрасивше заказывают, расшитую поярче да на каблучке. Он даже мерки научился сымать, чтобы после в уезде мастеру верно заказ сделать. А тут – ни каблучка тебе, ни шитья красного…. Ну да допытывать Анюту он не стал, подумал, что она из скромности не просит яркого да дорогого, ведь деньги на это Пахом выделяет.
Кафтан на манер мужского Анюта сама себе пошила, благо при помощи дядьки Пахома она могла и ткань себе любую заказать, а шить – у Варвары под окошком, какая красота, только и мелькает игла, сиди шей да поглядывай на осенний сад за оконцем…
Вот и теперь, глядя, как тонкая фигурка с ружьём за спиной шагает по тропке, можно было принять, что это отрок какой отправился по своей надобности куда-то. Свою тугую русую косу Анюта спрятала под мужскую шапку – Варвара научила девушку, что хоть коса и есть девичья краса, а уж больно это удобная вещь для злодея – ухватил и тащи! Вообще, Варвара многому обучила Анюту, и поначалу Аня даже спала худо от всего этого – это же сколько на свете зла, которое люди могут учинить другим…
Но теперь, когда она уже так много умела и знала, её было не узнать. И если бы старая Устинья была чуть поздоровее глазами, а Прасковья чуть больше приглядывала за падчерицей, они бы непременно заметили все эти перемены. Но на Анино счастье Прасковье было не до неё, она вообще редко глядела на падчерицу, занятая своими заботами и делами, только походя приказы отдавала.
Дом тётки Христины был у самого бора, тишина кругом стояла такая, что Анюта слышала, как трепещет последними своими листами осина на опушке от лёгкого дуновения холодного осеннего ветра. И как шелестит под порывами ветра у подножий берёз золотой их наряд. Над печной трубой не вился дымок, во дворе было пусто и тихо, Анюта подошла и чутко прислушалась. В хлеву, видимо заслышав её, закричали голодные козы, куры забились к себе в курятник, дверь которого была распахнута настежь... собаки тоже нигде не было видно, что очень странно – Моська своего поста никогда не оставляла!
«Что-то всё здесь запущено, - подумала Анюта, с опаской поглядывая на приоткрытую дверь дома, - Старая Устинья неспроста меня заслала сюда, вот ведь злыдня старая!»
- Тётка Христина! – крикнула Анюта, крепко сжимая в руке ружья, обращаться с ним она научилась у Варвары, и теперь была наготове, - Это я, Аня! Ты дома ли?
- Анюта, поди сюда, я здесь, - раздался слабый и хриплый крик тётки Христины.
- Ты одна? Меня бабушка послала, сказала тебе неможется! – Аня вошла во двор и осторожно заглянула сперва в сарай, после в курятник, хлев и старую баню.
Везде было пусто и не прибрано, голодные козы буянили в хлеву на свой, козий, манер, а куры от холода сбились в кучу и смотрели на крадущуюся по двору девушку. Анюта покачала головой, это что же такое здесь творится, сколько работы накопилось! И всё на неё одну, она нахмурила брови и решила, что сегодня же дома всё выскажет – пусть отправляют с ней Катерину и Василия тоже. Она одна тут до Покрова не управится!
Анюта вошла в дом и поморщилась от неприятного запаха. На столе было не убрано, на припечке стоял горшок с остатками давно прокисших щей.
- Тётушка! – позвала Анюта и осмотрела чулан в сенях, - Что у тебя стряслось?
- Анюта, ты проходи, - простонала из-за печи тётка Христина, - Не могу встать который день, старость что ли… Протопи печь, будь добра, зябко мне…Хоть помереть в тепле!
Анюта услышала, как заплакала Христина, натужно и хрипло прикашливая. Видать, Онисим, сынок Христины, запропал давненько, раз тут так всё… Сам ли уехал, или что приключилось – это Анюта решила выведать у тётки чуть позже. А пока принялась убирать в доме. Всё спорилось в её умелых и привычных к домашней работе руках, и вскоре запылал в печи огонь, живительное тепло потекло по стылому полу.
- Держи, тётушка, попей, - Анюта подала тётке кружку с горячим отваром, - Я сейчас каши сварю тебе, а пока варится козам да курам дам. Как же ты, что такое случилось, что одна ты тут осталась, больная?
Анюта переодела тётку в чистую рубаху, причесала её всклокоченные волосы и перестелила постель. Приметила, что руки все у тётки в синяках, будто кто-то сильно хватал её за руки, на плече была широкая ссадина, да на рёбрах тоже синяки. Но спрашивать про это Анюта пока не стала.
- Онисим уехал, к братовьям что-ли подался, - ответила Христина, отведя глаза в сторону, - Поругала я его, вот он видать и осердился на меня… За безделье журила, не хочет дома управляться, матери помогать! Он у меня ведь последыш… на старости нам с мужем его Бог послал, да видать умом сынка обделил! Старшие-то у меня вон какие – у первого чин хороший, дом о два этажа, да! И средний тоже, две лавки держит, торговля хорошо идёт. А этот… ох, наказание Божие! Аня, налей ещё горячего, вроде бы мне и получше.
Анюта торопилась справить все дела, знала, что Ваня уже скорее всего убежал к Варваре, и теперь они за неё волнуются, что её так долго нет от тётки Христины. Козы были накормлены, давно нечищеный хлев приобрёл приличный вид, куры тоже довольно расселись на своём насесте. Анюта подтопила печь в амбаре, который стеной прилегал как раз к курятнику, прикрыла дверь, и бедные птицы наконец согрелись.
«Чудом зверь не растаскал, - подумала Анюта, поглядывая из-под руки на опушку леса, вот ведь она, почти за плетнём, - А с Онисимом всё одно что-то не так, раз убёг так скоренько. Как бы разведать?»
Прибирая в доме, она нашла под шестком окровавленные тряпки, видать ими кто-то покрывал раны, и от этого ей стало ещё беспокойнее. Таковых ран у тётки она не видала, значит это Онисим был поранен… только кем?
- Тётушка, я всё сделала, мне идти надобно, - сказала она Христине, подавая той миску с кашей, - Мачеха уехали на ярмарку, бабушка дома одна, тоже не можется ей. Не оставишь дом, сама знаешь, сколько там работы… Я скажу бабушке, пусть к тебе Катерину пошлёт, чтобы она с тобой побыла. А завтра сама приду. Бабушке скажу, пусть за лекарем пошлёт, чтобы поглядел тебя.
- Нет, не надо Катьку! И лекаря не надобно! – поморщилась Христина, - От неё толку нет, орёт только да ругается! Я вроде как и получше – горячего попила, сейчас вот поем, ничего… До завтра протерплю, ты поленьев принеси со двора, ещё в печь подкинь, как протопится, я сама закрою уж. А завтра приходи.
- Тётушка, а ты как бабушке хоть знак-то подала, я как пришла, аж душа в пятки, - Анюта сделала большие глаза, - Всё отворено, тебя самой не слышно, я уж, грешным делом, подумала – жива ли ты…
- А я и сама думала, что тут и кончусь, одна-одинёшенька, - Христина едва сдержала слёзы, - Да старый Порфирий Зуев мимо шёл, с охоты что ли, я его пса услыхала - лает, крикнула. Он к окну подошёл, вот я и просила Устинье передать, чтоб пришли вы кто-то хоть. А так бы и померла наверно тута!
- Тётушка, а Моська-то где? Во дворе нету, я искала…
- Не знаю, может в лес убежала, - Христина снова отвела глаза, лицо её при этом побледнело, стало каким-то испуганным.
Анюта тётку такой никогда не видала, обычная её строгость и небрежение куда-то подевались, теперь перед нею сидела несчастная старуха, ещё и избитая кем-то, судя по отметинам на руках.
- А кто же тебя так-то, смотри, руки все синие! – покачала головой Анюта, - Я завтра мазь принесу да примочки сделаю ещё, меня… научили.
- Да это… я сама, нехорошо когда стало, по дому управляться хотела, да падала, тут да там спотыкнусь, - ответила Христина и вдруг как-то заискивающе улыбнулась, глядя на Анюту, - Спасибо тебе, Анюта. Знаю, я к тебе не всегда и приветлива была, жалею теперь… Прости меня, старую!
- Ничего, тётушка. Ты ложись, я дров принесу и под шесток положу, ты оттуда бери, коли топить надумаешь. Завтра я поутру как дома управлюсь, к тебе загляну. Может ещё Василия пришлю сегодня, ужин тебе горячий принести, коли согласится… Его же не уговоришь такой характер…
- Да не характер там! – нахмурилась Христина, - А материно воспитание! Мне ли не знать, что бывает, когда детёв лишку балуешь?! Вот и Прасковья, на свой горб беды наберёт таким-то воспитанием! Хворостины на них с Катькой мало, вот что! Я сколь раз Устьке сказывала, да и самой Прасковье, они только руками машут. А тебе, сиротке, сколь уж горя-то досталось… и пожалеть некому! И меня прости, старую, и я тем же была грешна! Ну да ты не тужи – коли хош, так я тебя завсегда привечу, и Ваню тоже. Устьке скажу, пусть почаще вас ко мне засылает, а я вот подымусь, и пирожков вам, и щец понаваристее сделаю! Привечу вас, сироток, вот мне какой урок Господь дал!
Христина вдруг заплакала. Худые её плечи затряслись, она закрыла лицо руками и дала волю слезам. Анюты в изумлении смотрела на тётку, ведь та всегда была пряма и строга, себе никакой вольности не позволяла, а уж слова приветливого от неё услыхать – так вообще немыслимое дело.
Успокоив тётку и справив все дела, Анюта поскорее зашагала по тропке обратно в Сосновку. Только теперь её путь лежал не домой, а на кут, через старый мосток. Беспокойно было на душе, словно что-то витало в воздухе, какая-то неведомая опасность…
У самого мостка Анюта остановилась, прислушалась и оглядела округу. Поздняя осень уже дышала холодами, на речушке у самого берега виднелся тонкий ледок. Тихо было кругом, только ветер трепал ковыль у старой, заросшей дороги, и доносился из Сосновки ленивое собачье перегавкивание.
Вдруг Анюта увидала, как от села бежит к мостку человек, спешит и на ходу подбирает шапчонку. Она приложила ко лбу ладонь и безошибочно узнала Ванятку, это он во весь опор бежал сюда.
- Аня, пошли скорей, скорей! – брат подбежал к ней и потянул на мосток, - Там тётушка Варвара пораненая! Я домой бегал, взял твои бутыльки, что тебе дядька Пахом от лекаря привёз, когда я коленки разбил! Пойдём скорее!
Анюта побледнела и кинулась вслед за братом, Волк сидел на своём посту у плетня и встретил гостей еле видимым движением хвоста - всё же волку не подобает махать хвостом при встрече с человеком. Анюта глянула на него и испугалась ещё больше – на шее Волка виднелась широкая царапина.
Глава 41.
- Ну что ты, Анюта, я ничего, жива, - негромко отозвалась с лежанки Варвара, когда перепуганная Анюта влетела в избу следом за братом, - Ох, девонька, и всё же как я рада, что вы пришли, что вы у меня есть! Одной-то как тоскливо, ещё и Волк воет так тревожно видать тоже раны болят.
- Тётушка, да как же! – Анюта скинула кафтан и шапку, - Ты никак одна этого душегубца Онисима решила спытать?! Почто мне не сказалась, ведь я же бы тебе помогла! Ванюша, поди дров принеси, сейчас воды согреем.
- Благодарствуй, Анюта, и ты, Ванечка. Да не хлопочите, я ведь и сама ходячая.
Печь в доме была протоплена, но Варвара зябко куталась в пуховую шаль, лицо её было бледно, то и дело она морщилась от боли. Ванюша взял ведёрко и в сопровождении чуть прихрамывающего Волка отправился на родник, который пробивался из-под пригорка, по-за домом.
Анюта вымыла руки и достала из небольшой сумки стеклянную бутылочку с тёмной жидкостью внутри. Это ей дядька Пахом привёз, когда Ванятка поранился сильно, и рана на коленке долго не заживала.
- Тётушка, давай посмотрю раны-то, - сказала негромко Анюта, - Да омоем вот этим настоем – мне его Пахом Филиппович привёз, это травы на винном спирту настоянные. Хорошо помогают. Не приведи Господь тебе захворать, ведь ты нам с Ваней как матушка!
Варвара не стала перечить и сняла полотно, которым перевязала свои раны. Тут уж Анюту мороз по коже пробрал, до самого сердца дошёл… На шее и на плече Варвары она увидала страшные раны… нет, не нож и не другое оружие их нанесло – это были следы человеческих зубов. Плоть была вырвана кусками, глубоко порвана в страшной злобе…
- Нехорошо тебе? – спросила Варвара, увидев побелевшее лицо девушки, - Давай, я сама…
- Нет, ничего! Я омою, тебе самой несподручно! – нахмурившись ответила Анюта, - Это как же… расскажи, тётушка? Как он тебя так поранил, ведь вроде человек он, а как зверь будто…
- Ох, Анюта, не человек он, а зверь лютый и есть! Вон волки, никогда своего-то собрата так рвать не станут… А этот, до человечьей крови охоч! После того, как он тогда тебя у мостка загнал, стала я за ним приглядывать. Сперва он возле вашего двора всё вертелся, я уж думала, прибить его, покудова он тебе не навредил! А на грех ещё и мачеха тебя в сарай выгнала из избы, ведьма проклятая! Как её не ругать за то последними словами, что она с сиротами такое творит?! Но оказалось, не я одна за Онисимом приглядываю – мать его, Христина, тоже видать заприметила, что он на тебя поглядывал нехорошо. Вот раз она и споймала его у вашего двора, в сумерках! Я за ними неслышно шла, пока она его домой за рукав тащила. А там я под окном схоронилась, и слыхала, как Христина его ругала. Сказала сыну – коли он от тебя не отступится, она сама к уряднику пойдёт да всё расскажет, потому как в страхе вечном жить – хуже нет му;ки. Что она уряднику грозилась рассказать, мне и так понятно, хоть она напрямки и не сказывала! А только я думаю, что я верно угадала – это он, Онисим, ту женщину задавил тогда… А моего Степана за его вину в острог! Старая Христина знает это, может и Устинья тоже, да только поди, разве признают! Вот стою я под окном, Моську глажу – я её заране прикормила, так она ласковая ко мне стала, ведь иногда животина пуще человека на ласку добром откликается. Стою и слушаю, так вот Онисим матери тогда сам погрозил, вроде и пристукнул даже её немного. Чтобы языком не молола и в его дела нос свой не совала. Обещал пришибить, коли узнает, что она языком по Сосновке треплет. Но ничего – к тебе больше не подступался, я видела – попритих. Стал в лес ходить, грибы же пошли как раз, я думаю, он из девчат да баб сосновских кого присматривал, ведь тогда в лес-то поди только ленивый с корзиной не ходил. После гляжу – Наталку Ярмолкину приглядел, ну как есть – всё вертится у ихнего двора, да всё к ночи норовит там оказаться! А Наталке отроду тринадцать только и годков. Этож куды – девчонку такую обидеть… Ох, нелюдь! Вот вчера я его и споймала! Наталка от деда старого шла, уж вечерело, осень – темнает рано, а тут этот, вроде как случайно мимо шёл. Пряник достал да ленточку, чего-то там девчонке и шепчет, а я ведь издали увидала, как побегу к ним! Так он уж за рукав её тянет, Наталка испугалась, ревёт, вот тут я и налетела! «Беги!» - только и успела девчонке крикнуть, а он словно ждал, готов был… Ну хоть девчонка убежать поспела!
- Тётушка! Страх-то какой, что же ты… надо было к уряднику пойти, или к старосте, да рассказать всё, - Анюта перематывала чистой тканью раны Варвары, руки у неё тряслись от того, что она слышала.
Ваня вошёл в дом, поставил на лавку ведёрко. Смекнув, что разговор идёт серьёзный, он кивнул Анюте и сказал, что поиграет с Волком пока, и попросил сестру, чтобы она и Волка своей настойкой после полечила, у того тоже раны на шее и на боку. Анюта обещала и Волку помочь, а как же он ведь и её спас… только пока попросила Ваню во дворе побыть. Уж очень охота ей было дослушать, чем закончилась страшная схватка неравных противников.
- А я ходила, как не пойти! – покачала головой Варвара, - Урядник сказал, что я хочу Степана выгородить, стыдил ещё меня за такой поступок. Дескать, я на блаженного вину Степанову хочу свалить. Ты ведь сама Онисима видала – в чём только душа держится?! Шеёнка тощая, руки-ноги кривые, сам плюгавый! А сила в нём внутри, скрытая, снаружи и не угадаешь… Кто с ним не тягался, и подумать о таком не посмеет! Вот и урядник… только разругались мы с ним из-за такого разговору. А староста… От Харина нашего толку никакого, к нему и ходить резону нет! Я пыталась как-то… так он в такие долгие, витиеватые разговоры пустился, да всё к одному клонит… так и охота ему в глаза бесстыжие плюнуть! Нет, Анюта, никто мне не помощник в этом деле – самой придётся! Только вот теперь… не знаю, как оно повернётся.
- А как же ты от него вырвалась? – Анюта прикрыла одеялом раненую тётушку и присела на край лежанки, - Всё же, зря ты одна ходила, надобно было меня позвать, или кого из мужиков сосновских…
- Ты, Анюта, мала ещё была тогда, и не помнишь… как плевали мне люди во след, после всего того, что про Степана моего сказали. Там ведь страшное случилось, такого век тутошние люди не видали – женщину ту изорвали так, что и узнать нельзя. Муж мой, Фёдор, такого горя и позора не вынес, от того и скончался. После и меня с села на кут выгнали, избу спалили… так неужто ты думаешь, что кто-то теперь мне помогать станет?! Никто не пойдёт, не думай. За такую мою просьбу и кут сжечь могут, с них станется!
Анюта во все глаза смотрела на Варвару, и только теперь ей была понятна вся глубина её отчаяния и одиночества здесь, в старом покосившемся доме пропавшей Векеши… Это же сколько горя может вынести на своих хрупких плечах эта невысокая ладная женщина с горькой грустью в глазах.
- Ну вот, сцепились мы, в канаву покатились! Ох, Анюта, и хватка у него, что у зверя лютого! Повезло мне – он не успел увернуться, когда я его кистенем огрела, голову рассекла и лицо, кровь ему на глаза хлынула! Только он что тот зверь – разъярился хуже, откудова только сила берётся в нём, зубами меня рвал в злобе неистовой… Я думала – всё, не совладать мне с такой-то злобой, нож достать хотя бы удалось, а тут ещё Волк откуда ни возьмись налетел на него! Так он его чем только не знаю поранил! Смекнул Онисим, что не на его стороне удача, кровь-то с него так и хлестала, Волк стоит, меня собой закрыл, вот-вот кинется рвать снова! Бросился Онисим от нас бегом, как припустил, ох ты… Я кое-как поднялась, сама в крови – в своей или в его, тогда и не поняла, и за ним. Да куда – не поспеть за такой прытью. Видать, когда Господь ума не даёт, силы наделяет большие, или как это всё пояснить, не знаю… Пока я рану себе перевязала платком, Волку приказала рядом идти, доковыляла до Христиного дома, издали слыхала, как мать-то Онисим колошматил, а после выскочил из дому – и в лес! Моська за ним, лает, за пятки хватает, что хозяйку то он обидел. Волк скулит возле меня, за ним рвётся, а мне и жалко его, да и самой страшно без него остаться – не пускаю! Онисим в лес, Моська следом, а я за ними туда же. Думаю, Моська собака большая, может его порвёт, мне легче. А сама уж еле иду – в глазах темно, ногам холодно, не догнать, где уж… Гляжу – Моська мёртвая лежит, прирезал он её, бедную. Ну, тут уж и я обратно повернула, не совладать мне с ним, сама еле стою. Волка за загривок прихватила – не дай Бог в лес уйдёт Онисима гнать, он ведь один моя защита! Ох, Анюта, упустила я его, проклятущего! А всё гордыня моя, она виновата! Думала, коли научилась кнутом ловко бить, да кистень вертеть – тут мне и соперника нет! Дypa-баба, что сказать! Хотела я было к Христине вернуться, глянуть, как она там, да чую – не дойду. Плюнула – пропадай, карга старая, раз укрывала его, душегубца! Раз позволила моего сына в острог угнать, а своего где только и прятала от людей! Помрёт – дак и поделом, от рук своего же сына! Пошли мы с Волком домой, он вроде ничего – зверь выносливый, а мне вот нехорошо… Ладно вы пришли, хоть мне не одной тут, мои вы голубочки!
Варвара обняла Аню, так и сидели обе молча, тяжело и беспокойно дыша, словно бы заново переживая то, что рассказала сейчас Варвара.
- Жива тётка-то Христина, - сказала Анюта, - Побил он её конечно, сильно побил. Я думаю, может и повредил чего внутри, у неё все руки синие, обнесло все сильно. Я думала бабке Устинье сказать – пусть лекаря позовут, хотя сама Христина лекаря не хочет допускать. Как я думаю – чтобы не стал спрашивать, откуда такие побои на ней. Теперь-то на кого сказать, кто побил, ежели никого кроме её сына рядом и не было? Вот потому и не хочет лекаря звать, кряхтит да стонет сама. Я говорю – скажу бабке, пусть Катерину пришлёт сидеть, так Христина тоже в отказ. Оно и понятно, у нашей Катерины язык до Слободского достанет! А что же теперь, тётушка, как нам его изловить, Онисима этого? Ведь он, стало быть, и раньше в лесу где-то прятался, может тётка Христина его и кормила, никому не сказывала только? Живёт она в стороне, чужого глазу нет, всё можно в тайне держать было.
- Нет, Анюта, ведь сколь лет прошло, не смог бы он в лесу-то, кто-то да и приметил бы. Скорее либо у братьев был, или ещё у какой родни. Может и там делов натворил, что обратно вернулся. А изловить… Ох, Анюта, остерегись ты, не думай даже про такое дело! Не совладать нам с ним, сил не хватит. Если только хитростью брать, да заманить вон в волчью яму… Но я думаю, теперь он не покажется, долго не увидим. Это у него на доброе дело ума нет, а на злое – и хитрости, и сноровки вдоволь. Обещай, что не станешь доискиваться? Знаю я, что Устинья станет тебя гонять к Христьке, так вот обещай мне, что не станешь спрашивать у неё ничего, и виду не покажи! Не хочу я ещё и тебя потерять, таковой вины уж я и не снесу…
- Не буду, тётушка, ничего не буду спрашивать, слушать стану, что она сама расскажет. Ей теперь тоже несладко, уж даже и пирогов нам с Ваней обещала, и приветить как родных!
- Ишь, распелась, как хвост-то прищемило! – нахмурилась Варвара, - Ты остерегись, не показывай, что знаешь. И Ваню береги. Ко мне тоже не ходите, справлюсь я и сама, чтобы Прасковья да старая Устинья ещё чего не надумали. Сейчас и нам попритихнуть надобно, да больше слушать, чего люди кругом говорят.
Поздно в тот день вернулись домой Анюта с Ваняткой. Бабка Устинья было и шуметь начала на них, да только Анюта сказала, что плоха тётка Христина, и умоталась она одна ей там хозяйство справлять.
- Больше одна не пойду, раз меня ещё за то журишь, бабушка, - пожала плечами Анюта, - Мы с Ваней только там управились, устали, а ты нас ругаешь. Завтра пусть Катерина с Васей идут, может у них поскорее получиться управиться!
Замолчала старая Устинья, только пристальней на Аню глянула своим кривым глазом. Покряхтела да велела той в избу спать вертаться! Нечего девке по сараям-то спать, ещё чего приключись – греха не оберёшься!
Глава 42.
Жизни Анюте не стало, когда Прасковья с мужем вернулись с ярмарки. Григорий снова себя хозяином ставил, строжился и покрикивал на всех, подгонял и работу потом не забывал проверить. И всё бы ничего, если бы Анюту бабка Устинья отправляла к тётке Христине, так было бы лучше, потому что она могла бы к Варваре чаще заглядывать, но… Дома работу справлять нужно было, а Катерина к тому ни желания, ни сноровки не имела, потому Григорий сказал:
- Вот пущай Катерина к старой ведьме Христьке и ходит! Приучится руками-то работать, а не только живот набивать! – он строго хмурил брови и поднимал перст вверх, - Христине то всё одно скоро помирать, так и что - пусть не прибрано в доме будет, а скотину распродать или отдать кому родне, ей уж всё равно! А мы-то живы, у нас вот пусть Анна управляется, нам нужнее.
- Ты что хоть такое говоришь, грех-то какой, - причитала старая Устинья и махала на Григория рукой, - Рази так можно о живом-то человеке! Прихворала, с кем не быват? Ты вон и сам-то, сколь было,что лежишь, то одно, то другое болит?! А она вон как упала, вся побилась, ей ведь забота нужна! А Катерина что, она и тут приберёт, у нас тут чего убирать – чистота! Пусти Аньку, пусть к Христе сходит!
- А прихворала, так пущай дети ейные за нею и ходют, сынов то трое есть! Мы при чём? Вот ты сама тогда и поди, старая, присмотри сестру, а то мало сама тут прижилась, так ещё и родню её обиходь! Ишь, привыкли – Анну гонять! У нас потому и чистота, что Анна убирает всё как положено, а не Катька с кривыми своими руками! Ты, Катерина, мне вот что скажи – ты как взамуж собираешься идтить?! Тебя ведь там никто не станет за барыню-то привечать! И за мужем, и за евойными родичами нужен будет пригляд! А после и детишки пойдут, а ты? Только и умеешь, что ложкой махать! Мать-то нарядов тебе накупила, а толку что? Вот придут сваты, чего им говорить станем – у нас девка в новом сарафане, да руки кривые шибко?!
- Гриша, ну ты чего, - укоризненно всплеснула руками Прасковья, - Совсем уж Катюшу застращал строгостью своей. Девчонка ведь, вот взамуж выйдет – наработается ещё.
- Пусть идёт к Христине! – Григорий был непреклонен, - А я щей наваристых и вкусных хочу отведать. А не то, что Катька варит – только свиньям и дать! И взамуж… да кто её возьмет, а ежели и найдётся какой дурачок, так на другой день обратно со двора выгонит!
Катерина глотала слёзы, да что делать – собиралась пойти до тётки Христины, не ослушаешься… мать хоть и старалась дочку пожалеть да приголубить, а вот у коз-то Христининых всё одно ей самой приходилось грести, а это ей давалось тяжело.
- Катюш, ты поди пока, а я тут управлюсь и к тебе прибегу помочь, - прошептала ей Анюта, - Вместе скоренько управимся!
- Отстань! – буркнула Катерина, и зло глянула на Аню, - Знаю я, что тебе бы только из дому убежать! Готова и Христьку обихаживать! Вот поди ж, прознаю, куда бегаешь, скажу Гришке – выдаст он тебе розог!
- Ну, как знаешь, - со смехом ответила Анюта, - Тогда сама и управляйся!
А к Варваре Анюта всё равно умудрялась выбираться, потому что то сам Григорий, то мачеха только и делали, что гоняли девушку по какому-нибудь делу. Только вот подольше задержаться не получалось, погостить в уютном домике, поговорить с тётушкой… потому что старая Устинья зорко приглядывала за Аней.
Варвара на поправку шла туго, раны никак не заживали, кровоточили и досаждали не любившей лениться хозяйке. На беду, ещё и лихорадило Варвару да ноги стали слабы, словно бы и отнимаются… может от пережитого страха, может и от постоянного беспокойства – ведь Онисим Бирюков теперь тоже знал – кто раскрыл его тайну, кто вызнал всё о его прошлом! И кто жаждет ему за это отомстить!
- Тётушка, а расскажи, как ты Волка к себе взяла, - просил Ванятка, когда они с Анютой выбрались на часок проведать Варвару, - Очень я люблю, когда ты про это сказываешь!
Анюта сидела у оконца с иголкой в руках и улыбаясь смотрела на брата, который притулился возле Варвары на скамеечке. Вроде бы и получше стало Варваре, она теперь принимала порошки, которые ей Пахом Кочергин привёз по Аниной просьбе. От лихорадки, сказывают, помогает…
- А как взяла я Волка-то, - Варвара гладила Ванятку по вихрастой голове, - В лес пошла как-то… я тогда дюже много ходила, далеко бывало уйду, что самой страшно – вернусь или нет. Леса то у нас какие… заплутать не долго! Вот, уже темнать начало, ну, я и думаю – выходить в темноте не выйдешь, надобно ночёвку искать. Развела костерок у небольшой речушки, краюха хлеба с собой только и была, ну да мне хватило подкрепиться. Сижу, к сосне большой привалилась, ногам тепло от костерка, хорошо, вот и придремала. А тут слышу – будто плачет кто. Сперва подумала – блазнит мне, со сна да от устатку, чего только в лесу не привидится! Ну, окликнула на всякий случай – может тоже кто заплутал, как знать. Никто не отзывается, тихо вроде стало. Ну я уже не сплю – страшно. В лесу зверя не так боязно повстречать, чем иного человека, вот сижу, в огонь смотрю. Слышу – нет, и правда будто плачь, да словно и ближе теперь слышится. Встала я, ружьё взяла – тогда ещё зарядов-то у меня бывало – головню с костерка подняла, да и пошла шарить.
Ванюша во все глаза смотрел на тётушку, хоть уже и не раз слыхал эту историю, а всё же любил её, каждый раз слушал с восторгом в глазах.
- Ну, иду, в темноту гляжу, головню над собой подняла, - продолжала Варвара свой рассказ, - Гляжу, а под ногами-то у меня и земли нету! Ох, я перепугалась! А это оказалась волчья яма – охотник какой-то вырыл, чтобы зверя поймать. А внизу видать ещё и кольев острых наколотил, это я уж потом разглядела. Наклонилась я, и вижу – там в яме волчица лежит, видать померла… а рядом волчонок её, да махонький такой, сидит и воет над матерью! Думала я пойти – всё одно волчонок этот без матери нежилец, слишком мал, куда мне его… да только волчица тут голову то подняла, да как на меня глянула… словно человек! Душа у меня замерла от её взгляда! Спустилась я в яму, кое как жёрдочку сломала и по ней. Волчонок всё плачет, от матери не отходит. А мне боязно – а ну как волчица кинется… А она, душа, головой только повела на меня, вздохнула и затихла… померла! Тут и волчонок затих, сидит, махонький, качается с боку на бок. Ну, вот я и подобрала его, он ничего – молчит. За пазуху себе сунула, как-нибудь уж думаю, авось справимся. Домой принесла, стала кормить молоком, четыре козы у меня тогда были, это теперь двоих только себе оставила – нам хватает. А тогда и молочка ему, а позже и курицу стала давать. Вот он и вырос – вроде и не собака, да и не совсем волк, раз ласку человеческую знает. Я думала – вырастет да в лес уйдёт, а он – нет, со мной остался. Сколь раз видала – идёт опушкой стая, он сидит, смотрит, и всё одно не уходит. Так вот и стаи мы с ним жить.
- Он хороший! – сказал Ванятка, восторженно глядя на Варвару, - И тебя, тётушка, он любит, потому что ты хорошая, добрая! Вот моя бы воля – дак и я бы не ушёл от тебя, тут бы и жил. Дома бабка ругается, Параська где и за вихор дёрнет, пока никто не видит…
Варвара обняла мальчика, сердце заплакало, заныло, как же там теперь и её сыночек, кровинушка… жив ли? И Ванятку было жаль, золотое доброе у него сердечко, а вот выпала доля сиротская, горькая.
Анюта видела, как горько Варваре, бледное её лицо светилось добротой, только вот неспокойно было Анюте – сдала тётушка Варвара, ослабела, не прошла даром встреча с Онисимом…
И решила Анюта, что попросит она Пахома Филипповича, может быть можно как-нибудь передать весточку сыну Варвары, что жива матушка, хоть и недужит, но помнит о нём и поклон шлёт. Ведь дядька Пахом не раз рассказывал, что ездят торговые люди туда и обратно, по дальней стороне, и всякого товару оттуда привозят, и туда не пустые возы везут. Может он и знает, кто бывает в те края. После она свою задумку исполнила, только не знала она – дошла ли весточка о матери до Степана, или затерялась где-то в глухой тамошней тайге…
Как-то раз осенним днём возвращалась Аня домой от тётки Христины – всё же без её умелых рук там никак было не обойтись. Уже хорошо приморозило, грязь на дороге сковало в твёрдые комья, идти было хорошо. Небо грозилось снегом, уже вроде бы и порхали в воздухе первые снежинки, инеем покрылись кусты у ручья.
Анюта шла в раздумьях, к тётке Христине она ходила неспроста, и потому бабке Устинье не отказывала в этой просьбе, что хотела разузнать про Онисима. И вроде бы ласкова с ней стала старая Христина, которую сгорбили сыновние побои, и привечала она Анюту по-доброму, за стол звала, а всё же никак не получалось разговорить тётку о чём надобно. О старших-то сынах та рассказывала много и с большой охотою, а вот про младшего – ни слова…
- Ты, Анюта, не думай, я о тебе попекусь, - держась за грудь и прикашливая, говорила Христина, - Вот приедет Павел, старший-то мой, я ему велю – пусть тебе сыщет жениха хорошего в Глазове! Уедешь отсюда, ты вон какая собой справная, характер у тебя покладистый и руки золотые! Чего тебе у Параськи на хозяйстве спину гнуть, ты и личиком вышла, и фигурой! Пусть Параська Катьку-торбу свою гоняет, да сама управляется!
- Не надо мне, тётушка, никакого жениха, - нахмурилась Анюта, - Я ни за кого не пойду, не оставлю Ваню. Бывает, и без мужа живут, ничего… Сама посуди – на кого я брата оставлю? Заморят они его! Вот ты младшего своего сыночка сколь пестовала да жалела, что вдовая и замуж в другой раз не пошла… не бабушка Устинья сказывала, что тебя звали. Вот и мне Ваню жалко, как тебе сына…
Анюта всё ждала, что начнёт Христина рассказывать, хоть что-то поведает, но нет… молчала тётка, только бледное её лицо становилось ещё белее, поджимала она сухие губы и едва сдерживала слезу. Ничего, думала Анюта, может в другой раз получится хоть что-то узнать о том, где прячется Онисим, где хоронится от людей…
В таких думах пришла она домой и обомлела – у ворот стояла нарядная телега, рядом ходил мужик в красной рубахе и добротном кафтане. У крыльца толпились ещё нарядные люди…
- Анька! Где ты шалобродишь?! – зашипела на неё бабка Устинья, выскочившая навстречу, - Тебя, зapaзy, поди сватать приехали!
Глава 43.
Анюта потемнела лицом и глаза не могла поднять на весёлого мужика в кушаке у нарядной телеги. Бабка Устинья притворно-ласково обняла девушку, и лебезя повела её от крыльца. Позади дома были ещё маленькие сени с выходом из дома на баню, вот оттуда как раз было сподручно пройти в маленький закуток с оконцем с блюдечко, который Прасковья на людях звала – Анютина светёлка, а дома говорила – Анькин угол.
Бабка зло щипала Анютину руку, толкала её вперёд себя и шипела:
- Ишь, тихоня! А поди ж, вона чего вытворила! И хоть бы сказала кому, гaдинa, перед кем хвостом крутила, к кому бегала! Не кто-нибудь, а сам Иван Булавинцев за сына своего тебя сватать явился! Что глаза вылупила? Прасковья вот ужо задаст тебе, когда сваты-то уйдут! Поди давай умойся и одень чего получше! У Катьки в светёлке бусы возьму, сейчас тебе принесу, чтоб тебя хоть не стыдно сватам показать было!
- Не надо никаких бус! – ответила резко Анна и откинула от себя старушечью руку, - И не тронь меня, бабушка! Иначе сама пожалеешь, и моему терпению край имеется!
- Ишь, как заговорила! – вскинулась Устинья, - Думаш, теперь за тебя жоних что ли заступится? Так до свадьбы оно ещё как долго, а тебе с нами жить! Всякое может статься! Как всё обстряпала, тихоня, ведь и никто не приметил! А ты вона как – взамуж, да не абы за кого! Ух, гaдинa!
- Не горюй, не будет никакой свадьбы! – отрезала Анюта и скрылась в своём закутке.
Бабка Устинья так и осталась в сенях стоять с открытым ртом, потом, вспохватившись, пошла в светёлку к Катерине, которая горько ревела в подушку. Старуха что-то сердито бубнила себе под нос и злобно швыряла всё, что попадалось ей под руку, искала бусы получше, понаряднее, как Прасковья наказала.
- Чего воешь то?! – рявкнула она на Катерину, - Сама виновата, разъела бока! Кому такая кадушка нужна, поди ж сколь тебе говорено было, а ты окромя горшка с кашей ничего не видала! Вот чичас Аньку взамуж заберут, в дом-то справный, богатый, она станет в собольей душегрее ходить, а ты… К Христине тебя отправлю за козами ходить, да дома знай только поворачивайся – вот как станешь такой-то жизнью жить, может и тебя кто взамуж приберёт! Хучь бы и кривой Силантий позарился на тебя!
Руки у старой Устиньи тряслись, она торопливо перебирала Катеринины украшения, ведь Прасковья ей велела Аньку понаряднее представить, чтобы «перед уважаемыми людями не осрамиться. Да чтоб не сказали, что они сироту черно;й держат»!
Анюта тем временем переоделась в простую рубашку и платье, пригладила волосы и приложила ладони к пылающим своим щекам. Такого она уж никак не ждала – чтобы сам Иван Булавинцев стал за сына своего Николая сватать её, сироту… Ведь семья Булавинцевых считалась одной из наипервейших в Сосновке, хозяйство у Ивана было большое, крепкое. Старшие его сыновья уже оженились, наделы он им выделил как полагается, вот теперь черёд оженить младшего, Николая, пришёл.
- Я, Григорий Петрович, как ведь думаю, - важно поднимая ладонь, говорил Иван Булавинцев сидя на почётном месте за столом, - По согласию надобно жонить молодых, а никак иначе! Потому как - жисть! Жисть им всю жить, да друг об друге заботиться! Токма так крепко будет хозяйство! И добра наживут, и всё ладо;м пойдёт!
- Вы уж на нас не серчайте за такой приём, - лебезила Прасковья, - Мы ведь и не ведали, что Аннушка наша заневестилась уже с вашим Николаем! Она у нас скромница – слова лишнего не молвит, вот и теперь пошла тётушке помогать, ведь хворая она. Чичас вернётся, покажется вам на глаза, гостюшки. А сваха-то наша хороша тоже – хучь бы и заране как сказала, что нам сватов ждать следует!
- И вы не серчайте, хозяин с хозяюшкой, что мы вот так – нежданно, негаданно нагрянули с известием таким, - тут Иван поглядел на притихшую у самой двери сваху Мотрю Быкову, которая прятала глаза от сердитого Прасковьиного взора.
Прасковья теперь от напруги и злости чуть только не лопалась, и Мотря это видела. А она нарочно не стала ничего говорить ни Прасковье, ни старой Устинье о том, что сам Иван Булавинцев попросил её, Мотрю, засватать за Николая Анну Тужилину. А уж кто-то, но Мотря-то прекрасно знала, что Прасковья скорее себе язык откусит, чем даст согласие и выдаст Анну замуж. Даже за такого завидного жениха, как Николай Булавинцев.
Мотря, как любая сваха была любопытна до ужаса и всегда всё про всех знала. Что в Сосновке творится, да и в окрестностях тоже, всё ей было интересно, а потому она прекрасно знала, что Никодим Тужилин детям своим оставил наследство, но вот только Прасковья была до того жадна, что отдавать хоть бы рубля ей было жаль. Потому Мотря и угадала, что сидеть Анне в девках, мачеха ни за что не станет её пристраивать. А ведь девка-то хороша! И лицом, и статью, и руки золотые, улыбка приветливая! Загляденье! Мотря прочила Анне хорошего жениха, только молчала, побаиваясь и острого языка Прасковьи, да и старая Устинья… ведьма, не иначе, потому что про неё по селу давно болтали – как поглядит на младенца своим кривым глазом, так дитя болеть начинает… Или вон на девку какую, на выданье, а у той потом тоска, али ещё чего.
«Глазливая она дюже, Устинья-то, - говаривали бабы, - А Серафима Мочалова сказывала, она своими глазами видала, как Устинья в церкве свечки вверх ногами ставила! Не иначе – черно; ворожит!»
Вот теперь Мотря и сидела тихо в ожидании, когда же сама невеста придёт, тогда уж и разговор получше пойдёт – сваха была уверена, что Анна такому известию обрадуется и замуж за Николая пойдёт с радостью! А как не радоваться такому счастью?! Николай Булавинцев хоть и был парнем тихим и незаметным, не в пример отца своего, а всё же девушки Сосновские его вниманием не обделяли. Потому что знали – Иван сынов своих любит, и для Николая уже и надел был готов, только дом ставь, а на дом уже и деньги есть, и на обзаведение подарят! Да и как не мечтать в такую семью попасть невесткой – всей Сосновке на зависть!
Вот когда Иван позвал сваху, стол накрыл как полагается, да стал сына спрашивать – к кому на двор сватов засылать… обомлела Мотря, да и сам Иван подивился, когда Николай сказал про Анюту Тужилину. Ну, ничего, Иван хоть видимо и не ждал такого ответа, а виду не подал. Да и что? Добра у него хватает, не бедствуют, и детям, и внукам есть что после себя оставить, так почему не приветить девушку? Тем более что и с Никодимом покойным Иван был знаком, добрую память о себе Никодим с Елизаветой оставили. Да и про Анюту в селе хорошо говорили - работящая, приветливая и не кичливая!
- Ну, так что, покудова ждём, давайте подумаем, когда смотрины станем назначать, - Иван говорил так, будто дело уже решено, - Чтоб всё как положено было…
Сам же Николай сидел на скамье рядом со свахой и был бледен от волнения. Мотря видела, как тот сжимает ладони, и теперь гадала… а правильно ли она всё сделала? Чего-то жоних в нервах весь, никак не уговорился с девушкой-то заране, как все делают! Страшно стало ей, а ну как чего не так пойдёт – ведь не простые люди её позвали – сами Булавинцевы!
- Сейчас я схожу, потороплю Анюту нашу, - подскочила Прасковья, как только речи про смотрины заслышала, - Ты, Григорий, покудова угощай гостей-то!
Прасковья зыркнула на Мотрю так, что та громко икнула от страха и прикрылась ладошкой. Ох, уже и награды она никакой не хотела, какую обычно получает сваха, только бы это поскорее окончилось…
А между тем Устинья вернулась в закуток к Анюте с бусами и серьгами в руках. Злобно воззрилась она на девушку, которая оделась слишком просто и теперь сидела на лавке обняв Ванятку.
- А ты чего тут! – цыкнула она на мальчика, - Сказано вам, тихо сидеть, где велели и на глаза не попадаться, покуда не позовут! Брысь отседова!
- Пусть здесь сидит, - твёрдо глядя в глаза старухе, ответила Анна, - Чем он мешает? Хватит уже его как котёнка шпынять!
- Вот станешь в своей избе жить – там и хозяевать будешь! Нашлась тут тоже! Я сказала – пусть идёт к Ваське и сидят там как мыши, тихо! Мало тебя, вон чего натворила, так еще перечить тут мне станешь! Чай, не хозяйка, такие речи вести!
- Так и ты тут не хозяйка! – ответила Анна, - А мы с Ваней здесь не побираться зашли – у нас и свой дом был! И кабы его не продал тятенька, так и ваш бы может уже развалился весь! Ты, бабушка, сколь лет на свете живёшь… как же в тебе столько злости?
Тут в закуток прискочила красная и потная Прасковья. Глянула на Анну, на старую Устинью с бусами в руках:
- Анька! Я с тобой опосля разберуся, как ты это всё обстроила! А пока не смей позорить нас – ступай к сватам, как положено! Ну?! И бусы цепляй, да поживее! Ах, змея, ведь как всё устроила! Как ты Мотьку на это подбила, говори? Поди денег ей дала? А где взяла, ну? И ведь не абы кого окрутила – Булавинцева Кольку!
Анюта молча плела косу и на мачеху с бабкой не глядела. Устинья стояла возле неё и не знала, чего дальше делать – как на девку упрямую бусы цеплять, не силком же! Она то смотрела испуганно на Прасковью, то сердито – на Анюту, теребя в руках алую нить бус.
- Чего стоишь, цепляй и пошли! – рявкнула Прасковья, а потом наклонилась к Ане и тихо добавила, - Ничего у тебя не выйдет! Опозорить нас решила?! Забыла, что у нас окромя тебя невеста есть?!
- Я никого не звала, чтоб меня сватали! – отрезала Аня, - Пойдём, я сама сейчас сватам отказ дам! И никакие бусы не стану надевать!
- Я тебе покажу – отказ! – зашипела Прасковья, - Только посмей, я потом на тебе места живого не оставлю! Стой и молчи – как полагается! Сама всё скажу! Пока Катерину не выдадим, тебе тоже в родительском доме оставаться!
Аня пожала плечами, ну, так ещё и лучше получается, пусть Прасковья сама всё и сделает, а заодно и со своим Григорием потом пусть сама за это объясняется. У того же вон как глаза заблестели – шутка ли, с Булавинцевыми породнится, пускай и косвенно!
Глава 44.
Анюта стояла в уголке, опустив глаза и сцепив ладошки, на жениха и не взглянула, только молча поклонилась и сватам, и ему. Григорий позеленел от злости, когда Прасковья, заискивающе улыбаясь поклонилась Булавинцеву и пролепетала:
- Ты, Иван Елизарович, не обессудь… Мы бы и рады тебе согласием ответить, да не можем! У нас ведь старшая дочка, Катерина, на выданье. Вот и ты сперва-то старших оженил, а уж опосля Николая. Отказа не даём, такому родству мы рады, да только ежели Николай нашу Анечку любит, то пусть обождёт, покудова Катерину взамуж отдадим.
Григорий метал глазами искры, ему хотелось прямо сейчас встать и наподдать жене, чтобы наперёд него самого, хозяина, не смела говорить! Но теперь-то что уж – всё сказано. А Прасковья продолжала:
- Ты ведь и сам понимаш, народ у нас на селе какой… разговоры разговаривать любит! Ославят Катерину ни за что, ни про что, дескать, младшая вперёд взамуж пошла, а эта никому не нужная. Потому и говорю – всё по-людски быть должно.
Булавинцев-отец помолчал, нахмурив брови, видимо раздумывал над услышанным. Поглядел сперва на Анну, которая без страха смотрела на него, после на сына. Николай и глаз на отца боялся поднять, только теребил край своей рубахи и смотрел в пол.
- Ну, коли так – что ж! Года у них ещё какие, можно и не спешить со свадьбой, - согласно кивнул Иван Елизарович, - Катерина у вас девка справная, думаю, что долго не засидится, да, свахонька? – обратился он к бледной Мотре, - Что, сосватаешь Катерину? Может две свадебки и сыграем к будущему Мясоеду!
Собрались сваты, поклонились за добрый приём да отправились восвояси. А в доме, который они покинули начался переполох…. Григорий орал так, что в соседнем дворе куры попрятались, Катерина ревела до заикания, бабка Устинья сидела на лавке, привалившись к стене и держась за сердце. Ванятка прижался к сестре и во все глаза глядел на происходящее в доме. Он думал, что в церковной школе батюшка часто про ад рассказывает, где все несчастные грешники… наверное, вот так это и есть…
Анюта же спокойно сидела на скамье, обняв брата, и смотрела в окошко. Думала она сейчас совершенно про другое.
- Да когда эта торба ещё жениха найдёт?! – кричал Григорий, указывая на ревущую в голос Катерину, - Они с Анькой и не сестры даже, чего древние бабкины придумки тут разводить?! Ты, Прасковья, совсем из ума выжила! Думаш, такой жених станет долго-то ждать?! Таким сватам не отказывают! Это всё по её наущению, - тут он указал на старую Устинью, - Сидит тут, переборы перебирает, как бы чего не упустить!
Устинья охнула и закатила было глаза, Прасковья кинулась к ней и сердито поглядела на мужа:
- А ты говори, да не заговаривайся! Сам сюда с чем пришёл? Али позабыл, что примаком к нам явился? Я не погляжу, возьму кочергу да поучу, как старых людей уважать надобно, коли мать тебя не поучила этому! Сказала – Аньку вперёд Катерины взамуж не отдам! Да и сама она не шибко хочет, вот сам её спроси!
- Да куда уж мне за вами! - ехидно прищурился Григорий, - А уж коли обо мне ты припомнила, так я ведь тоже о тебе могу кой-чего припомнить, не думай! Вы Аньку тут уж замордовали, чего толку у неё спрашивать – она и слова поперёк сказать страшится! Али я слепой, не вижу, что вы её только работой и гоняете! Девке ни куска послаще, ни платья получше нету, зато уж свою-то кадушку во что только не рядите! А толку что? Никому не надобно такое счастье сватать! И что теперь, Аньке до веку в девках сидеть, покудова ваша Катерина не помрёт от старости?! Это первее похоже и случится, чем её взамуж возьмут! А тут – не абы кто, сам Булавинцев сватать пришёл! А вы – дуры, взвыли! Ты, Прасковья, мне кочергой-то не грози, а молися лучше, чтоб я сам тебя не поучил, как надобно мужа уважать!
Аня думала, ну, теперь всё, точно Григорию попадёт, потому как налилось багровой краской злое лицо мачехи, но тут явилось свету форменное чудо – Прасковья замолчала и потупила глаза.
- Прости, Гринюшка, - пролепетала вдруг она, - Бес попутал бабу глупую! Ты уж на меня не серчай, и на старуху не злись, что уж… Но ведь дочка у меня родная, сидит слёзы льёт, нешто материнское моё сердце ты не понимаешь? Оно ведь тоже не каменное! А коли Булавинцевы Анну себе в снохи приглядели, так их слово верное – Иван никогда на попятную не пойдёт, станет ждать. А я… завтра же Аньку в лавку зашлю – пущай купит отрез какой для Мотри, ещё там чего есть – и схожу сама к свахе, попрошу. Пусть Катерине жениха присмотрит, может и не сосновского какого. Приданого за ней выделим… Всё ведь я и сама вижу, что Аньку и без приданого возьмут! А у меня вон ещё, Васятка, ему тоже когда-то жену вести в дом, ему надел нужен.
- Что же ты, матушка? – подала голос Анюта, глядя на мачеху, - Нас с Ваней и вовсе собираешься в люди отпустить без гроша?! Тятенька тебе оставил поди немало на нас, всё село знает, чего он тебе перед смертью велел! Василию у тебя значит надел требуется, а нас и с узелком спровадить можно?
- Ишь, осмелела, разговорилась! – заорала Прасковья, - Думаш, раз тебя Булавинцев взамуж зовёт, дак теперь можешь мне перечить?! Дак ты попомни – не выйдешь ты за него! Не пущу и всё тут! В девках до старости просидишь, я не побоюся – отказ ему дам, когда Мотря Катерину сосватает! Отцовы деньги она вспомнила! Да вы с Ванькой за те годы уж проели больше, на шее моей! Посмей ещё у меня только слово сказать против!
Прасковья расходилась всё больше, злость затмевала ей глаза, она кричала всё громче, задыхаясь от гнева. Замахнувшись, она подскочила к девушке и хотела со всей силы ударить ненавистную Аньку по лицу, ухватить за косу да так поучить, чтоб неповадно стало рот разевать. Однако всё в одно мгновение смешалось – Прасковья осела перед Аней, упала на пол, больно ударившись коленями так, что звон прошёл словно бы по всей избе. Анюта сама от себя не ожидала, как перехватила она руку мачехи да согнула ей ладонь так, как её Варвара научила. От той боли, которая пронзила Прасковью чуть не до плеча, она на ногах и не удержалась.
Анюта отпустила мачехину руку и шагнула назад, туда, где стоял, сжав кулачки сердитый Ванятка. Григорий во все глаза глядел на происходящее, а бабка Устинья от изумления раскрыла беззубый свой рот. Даже Катерина перестала завывать и уставилась на Аню.
- Только попробуй, тронь меня, - спокойно сказала Анюта, - Я тебе не скотина бессловесная! Некому нас сирот защитить, так мы сами себя не дадим обижать! А если так пойдёт, как ты, матушка, грозишь, так я к старосте пойду. Пусть рассудит, хорошо ли ты за нами глядишь, на оставленные нашим отцом деньги!
Анюта взяла Ваню за руку и ни на кого не глядя ушла в свой закуток. На самом деле коленки у неё подкашивались, а руки дрожали от всего пережитого. Но она понимала – дай она сейчас слабину, покажи только мачехе да старой бабке, что боишься – замордуют не только её саму, но и брата.
- Огонь-девка! – расхохотался вдруг Григорий, - Ну?! Кому такая в жёны достанется – на век счастливый мужик станет! Это ж надо! А вы, две баламошки, утритеся теперь! – тут он помрачнел, - Не слушаешь ты меня, Прасковья, бабку старую слушаешь, а зря! Вот допекёте вы Анну, пойдёт к старосте да стребует себе да брату отцово-то наследство! А люди у нас такие – всё помнят! И как Никодим дом продал, и сколь денег с работ приносил, и на что ты хозяйство своё поправила да первого мужа своего долги раздала… так, глядишь, и до остального доищутся! Поостерегись, говорёно тебе не раз! Лаской приветила бы девчонку с мальцом, так тебе бы лучше было!
В тот вечер никто больше ни Аню, ни Ванятку не потревожил, так и сидели они в маленьком закутке, похожем на чулан.
- Ты не бойся, я тебя никогда не оставлю, - шептала Аня брату, - Я к старосте схожу, скажу ему, пусть рассудит! Пусть мачеха отделит нам на хозяйство, уйдем, да и станем сами жить!
- А пойдём к тётушке Варваре, у неё станем жить, она нам как матушка, не откажет, - прошептал Ваня, - Я тебя, сестричка, никому не дам обижать! Пусть только мачеха посмеет, погрозит тебе, я ей палкой по хребтине…
- Ваня! Ты что, нельзя так, не говори никогда, - покачала головой Анюта, - После скажут про нас плохое за это! Никого нельзя обижать, а вот себя в обиду не давать – это дело.
Обнявшись, они просидели до темноты, слушая, как в большой горнице ругаются мачеха, Григорий и бабка с Катериной. После, когда Ваня уже заснул, к Анюте сон так и не шёл. Сердце стучало от пережитого волнения, щёки горели, и она никак не могла себя унять. Как же так она не приметила, что Коля Булавинцев… ведь они даже и не разговаривали с ним никогда, Аня иногда встречала его в Сосновке, вежливо отвечала на его смущённое приветствие, и только.
Уже темно было, когда в Анютин закуток заглянула бабка Устинья. Поведя своим кривым глазом по углам, она сердито фыркнула и сказала:
- Завтра соберися. В малую светёлку жить перейдёшь, рядом с Катерининой! Поглядим, куда ты отлучаешься, а то здесь за тобой и не уследишь! Ещё нам позора не хватало!
Анюта ничего не ответила, а старуха схватила с лавки огарок свечи, задула маленький огонёк и недовольно вздохнув ушла.
И так понятно, подумала Аня, с чего вдруг мачеха расщедрилась и согласилась Анюте светёлку отдать – Григорий только недавно кричал, что вот пришли сваты, а у них девчонка-сирота чуть не за печкой сидит! Костерил Прасковью почём свет, и в жадности попрекал, и ещё в чём-то, Анюта уже и слушать их устала. До завтра ещё целая ночь, усмехнулась она, мачеха ещё передумать до утра успеет.
Но нет, Прасковья не передумала, и с того дня Анюта жила в небольшой светёлке, и старалась не слушать упрёки старой Устиньи, что её пожалели, а она неблагодарная!
Меж тем к тётке Христине Анюту посылали исправно, всё больше нагружая заботами, но это девушке было в радость, потому что они ходили теперь вместе с Ваней, так сами решили, и никто им перечить в этом не стал. А на обратном пути обязательно шли к Варваре.
Глава 45.
Осень уже заканчивала хозяевать и управлять своё дело – готовить землю к наступлению зимы. Лес стоял гол и сер, сама зима грозилась вот-вот, пропархивали в воздухе «белые мухи», а ручей почти весь покрылся тонкой ледяной коркой. Погудела Сосновка слухами, что Анну Тужилину сватал Булавинцев, да мачеха-злыдня вперёд своей родной дочки не отдала, да и поутихли людские пересуды. Хоть и припоминала старая-то Аграфена, первая на селе сплетница, говорила соседке своей Дусе:
- Сказывают, что Булавинцевы всё же Анну-то сговорили! Слыхала я, Мотря проболталась, когда к Пискарихе на помин была. Теперь станут Катерину засватывать, абы хоть кто взял, потому как оченно хотят с Булавинцевыми-то породниться! Ох, и жалко сиротку бедную, отдадут взамуж, да и не спросят, а у той и так житьё несладко, всё работы мачеха да бабка задают!
- Так вот может и хорошо, ежели за Булавинцева-то пойдёт! – шептала в ответ Дуся и оглядывалась, она опасалась, не дай Бог Параська услышит такие речи, несдобровать тогда, - Станет жить сама себе хозяйкой, своим домом!
- Да как же, кто отдаст! – махала рукой Аграфена, - Старая Устинья скорее согласиться второго глаза лишиться, чем отдаст Анну за Николая! – она понизила голос до шёпота, - Сказывают, что Никодим-то немало оставил за Анной приданого дать, а Параська всё спустила, долги Мишкины отдала, да ещё и нынешнего мужа тоже не задаром в Сосновку зазвала! Чего бы ему с Ульинского сюда ехать, чай и там вдовые молодушки были, да посправнее Параськи!
- А ты слыхала, Груня, - ещё тише шептала Дуся, - Мне моя кума с Ульинского сказывала, что Параська-то ещё при живом муже с Гришкой путалась! Никодим в работы, а эта… Вот и заела она мужа, так и есть, попомни мои слова! Видано ли дело, что мужик такой справный, здоровый, а изошёл весь в тростиночку, да и помер! Неспроста это! Не иначе старая Устинья подмогнула, я про её давно слыхала, что она ворожбу знает… чёрную!
Так вот и болтали, всякое да разное, чем только народ себя не тешит. Анюта такие разговоры, конечно, не слыхала, кто ж ей такое скажет. У неё и своих забот полно было, и сейчас её очень заботило здоровье тётушки Варвары. После того… ранения, которое ей нанёс Онисим, Варвара всё никак не могла оправиться. Слабость охватывала её, иной раз такая, что даже встать и воды себе налить она не могла. Старалась, конечно, изо всех сил тянула себя, да только разве тут одним желанием справишься? Анюта настояла, и Варвара поддалась её уговорам, Пахом Кочергин по Анютиной просьбе привозил к Варваре лекаря из Слободского. Взял доктор дорого, да этого было не жаль, лишь бы помог!
Седой старичок-доктор, покряхтывая и потирая поясницу вышел из крытой повозки перед старым мостком через ручей. Оглядел окрестности, вдохнул полной грудью и пошёл, опираясь на трость, через мосток к маленькому домику в сопровождении самого Кочергина. Аня скромно в уголке стояла, пока доктор разговаривал с тётушкой и её осматривал, и всё слушала его диковинные речи на незнакомом странном языке. Вроде бы и по-нашему говорит, а о чём – непонятно…
Потом доктор уехал, угостив обомлевшего от такого события Ванятку анисовым леденцом и оставив Пахому Филипповичу исписанный лист бумаги.
- Ну, Варвара Ивановна, понаписал тут доктор, - хлопнул себя по колену Кочергин, - Ан ничего, всё тебе добудем, не сумлевайся. Вон у тебя какая забота есть, и Анюта, и Ваня! Я как думаю – коли станешь делать, что доктор велел, так быстро хворь твоя отступит. А уж чего он там велел купить, так это ты не беспокойся, я в Глазов закажу.
В обратную дорогу пошла Анюта проводить немного своего благодетеля и покровителя Пахома Филипповича, хоть бы до мосточка. Волк, имея на всё свои резоны и вовсе не считая людей своими хозяевами, пошёл вдруг с ними, рядом с Аней.
- Ишь, какой, ты погляди, - изумлялся дядька Пахом, - Стаю себе выбрал, только теперь люди его стая. А глаза какие… умные. Ну, что, Анюта, расскажи, что да как у вас с Ваней? Про сватовство слыхал я, конечно, так что ты сама думаешь?
- А ничего не думаю, дядюшка, - покачала головой Анюта, - Я ведь и знать не знала, что Николай свататься станет. Хоть бы сначала со мной словом перекинулся, а уж после сватов засылал. Теперь вот Григорий у нас каждый вечер мачеху ругает за отказ, говорит, что не правильно она сделала – не отдала меня вперед Катерины.
- А ты сама, за Николая хочешь ли?
- Да как сказать, дядюшка, я его и не знаю почти. Может и пошла бы, чтобы от мачехи да бабки поскорее уйти, да ведь Ваню мне не оставить.
- Нет, девонька, это тоже не дело – взамуж за нелюбого пойти, от мачехи бежать, - покачал головой Пахом, - Эдак опосля можно всю жизнь слезами обливаться, а уж ничего не поправить. Ты наперёд гляди, жизнь – она ведь долгая, не завтра кончается. Я поговорю с Иваном Булавинцевым, не сказать, чтоб дружны мы были, но всё ж дела общие имеются. Расспрошу, чего да как… А ты к Николаю то приглядись, оно и хорошо, что мачеха покуда им согласия не дала, время покажет, чему дальше быть.
Поговорив таким образом, разошлись они от мостка каждый в свою сторону. Анюте ещё с утра бабка Устинья наказала до тётки Христины сходить и узнать привезли ли той дрова. Сама Христина здоровьем всё так же была слаба, сама по дому едва управлялась, даже коз пришлось продать из-за этого. Вот и теперь, хоть и кривился Григорий, а всё же понимал – больше то и некому старую Христину присмотреть. Сыновья глаз не казали ни один, хоть вроде и присылал старший, Павел, весточку, что может выйдет в скором времени оказия мать навестить. Дак кто ж знает, приедет али нет. А дрова пилить да колоть надобно, зима ждать не станет. Сам-то Григорий работать и на своём дворе не шибко любил, а уж на чужом спину гнуть и подавно не собирался, поэтому и добавил к Устиньиному поручению, когда та Анюту к тётке отправляла:
- Коли привез дрова Сухарев, скажи Христине, чтоб деньги готовила, найду мужиков, кто напилит и поколет. А там уж сами сложим в поленницу-то.
Вот и шла Анюта по тропинке вдоль ручья в своих думках, Волк сопровождал её и тоже видимо о чём-то размышлял задумчиво глядя туда, за ручей, где темнела можжевеловым подлеском кромка высокого бора. Вдруг Волк навострил свои чуткие уши, глянул на Анюту и потянул носом стылый осенний воздух. Анюта прищурилась – от кромки леса по тропинке шёл человек. Шёл быстро, и вскоре Анюта могла уже разглядеть и ружьё за спиной, и перекинутые через подсумок заячьи тушки. Охотник с добычей возвращается, подумала Анюта, но на всякий случай достала из сапога короткую свою плётку и Волка пустила вперед себя. Нехорошая эта тропа, думалось ей, которая идёт мимо старого гумна…. Никуда отсюда не свернёшь, не убежишь – справа ручей в крутом овраге, а слева, где старое гумно, комковатое перепаханное поле – побежишь, да тут и завязнешь! Да и слава про эти места до сих пор ходит дурная – с той самой поры, когда Онисим здесь убил женщину, а подумали все на Степана Кузнецова… то, что это таки было, Анюта теперь ни капли не сомневалась!
Между тем, охотник уже подошёл так близко, что можно было разглядеть его лицо, и было видно, что он и сам удивился такой неожиданной встрече. Это был молодой Булавинцев, Николай. Сначала вроде и смутился он такой встрече, а после словно и радость промелькнула в глазах.
- Здравствуй, Анюта, - щёки Николая немного покраснели, но он старался не выдать своего смущения, - А это что за зверь у тебя такой? Никак волк?
- Здравствуй, Николай. Да, он и есть волк, - Аня и сама смутилась, лицо зарделось, - Никак на охоте был?
- Да, так, прошёлся, - махнул рукой Николай, - Нет зверя, будто ушёл весь от села… не знаю, может большой кто лютует в этот год, али ещё что, но даже глухаря и того не найти. Вот, зайцев пару только и добыл. А ты… что же, куда идёшь?
- К тётке Христине иду, бабушка велела.
- Можно, я с тобой до её двора дойду? – Николай смущённо махнул рукой, - А оттудова мне и домой короче дойти, чем через всю Сосновку… и поговорим дорогой, а то… есть ведь про что… Только охранник твой меня не прогонит? Дюже грозно смотрит.
- Волк, не трогай, - тихо сказала Анюта, и добавила, - Он тебя не тронет, только и ты его не тронь, он же волк. А поговорить… ты прав, есть про что.
Николай с некоторой опаской глянул на Волка, но тот даже отвернулся, дескать – не боись, иди уж, со своими зайцами… а потом они пошли по тропке к виднеющемуся у самой опушки леса дому тётки Христины.
- Ты, Анюта, на меня не серчай, что я вот так, без спросу тогда со сватами… Нужно было, конечно, сперва с тобой уговориться, только… только я боялся, что не станешь со мной говорить, засмеешься.
- А что мне серчать? – пожала плечами Анюта, - Только если бы ты меня заране спросил, я бы тебе сказала, что мачеха не даст согласие. Она и теперь, хоть и обещала, да только вряд ли слово сдержит. Даже когда Катерину сосватают, у неё другая причина найдётся.
- Я думал, что она согласилась, да и Григорий Петрович вроде рад был, - удивился Николай.
- Григорий Петрович может и рад. А вот мачеха… у неё свой резон.
- А ты, Анюта…, - чуть хрипловато от волнения спросил Николай, - Ты сама за меня хочешь ли? Знаю, раньше надобно было спрашивать…
- Я? – Анюте вдруг стало жарко, она остановилась и посмотрела Николаю прямо в лицо, - Ты, Николай, знаешь мою жизнь, и семью мою тоже. Я брата не смогу на мачеху оставить, он ещё небольшой, за себя не постоит, а мачехе он не нужен… Да и Григорию это только лишний рот! Была бы воля, мачеха бы от нас давно избавилась, да там тятино наследство за нами немалое оставлено, в этом и дело. Ты сам согласен ли меня взять, чтобы и Ваня с нами жить стал?
- Ваня? – Николай растерялся от такого известия, - Я… да, я знаю, что у тебя окромя брата родни кровной не осталось… Надо с батюшкой сперва поговорить про это…
Нахмурилась Аня, отвернулась от Николая. Может и хороший он парень, и жених завидный на всю Сосновку, и семья у них справная… а только нет решимости и характера твёрдого нет, не сможет он их с Ваней защитить. Да что, он и за себя ответить теперь не может, отцово решение ждёт. Может это и хорошо, может Аня этого не знает, потому как сирота, сама за себя уже давно… а всё одно, вздохнула разочарованно душа. Хорошо, что теперь она жениха спросила об этом и услышала его ответ.
- Ты, Николай, не серчай…. Но больше не шли сваху к нам, - Аня сказала это как можно ласковей, чтоб не обидеть, - Мачеха не согласится меня отдать, а я и сама не пойду. Не жди, пока Катерину выдадут, другую невесту себе присматривай.
- Отказ мне даёшь? – Николай не сердился, в глазах его скорее какая-то детская обида виднелась, - Анюта… ты же мне люба… Из-за Вани ты, да? Так я же… пусть так - куда ты, туда и он, тоже мне пусть братом названым станет, пусть с нами живёт!
- Не шли сватов, Николай, - повторила Анюта, - Прощай.
Она кивнула Волку и пошла по тропке к дому тётки Христины, глядя, как в небо над покосившейся крышей вьётся из трубы серый дымок. Николай в растерянности остался стоять на тропе, опустив плечи, он смотрел вслед уходящей Анюте и не знал, что ему теперь делать.
Глава 46.
Анюте горько было. Шла и тропы не видела, только волчий загривок то и дело мелькал перед нею, словно бы чуял Волк эту девичью горечь. Как-то всё нехорошо сложилось, пусть и не любила она Николая, да и замуж вовсе не собиралась, а всё же… Да и что теперь на селе станут болтать, до мачехи дойдёт… и до Григория, что, пожалуй, пострашнее будет – тот ведь не на шутку обрадовался такой возможности с Булавинцевыми породниться! А тут – Анюта такой фортель выкинет, мачеха с бабкой пожалуй обрадуются такой оказии Анюту пилить ещё и за это, а вот что скажет «хозяин»…
Подойдя к дому тётки Христины Анюта поняла, что у той на дворе гость. Невысокий плотный мужчина с бородой стоял посреди двора и хозяйским взглядом рассматривал покосившиеся стены. Волк снова навострил уши и вышел чуть вперёд, он всегда так делал, загораживая собой своего человека.
- Здравствуйте! – Анна не спешила входить во двор и стояла снаружи, перед калиткой, - А тётушка Христина дома ли?
- Здравствуй! – мужчина повернулся к гостье, - Дома, дома, проходи. Матушка, тут к тебе гостья!
Довольная и словно бы даже чуть оздоровевшая Христина выглянула на крыльцо, увидела Анюту и махнула ей рукой:
- Аннушка, входи, а у меня то радость – сын приехал, Павел.
Анюта наказала Волку сидеть у калитки, и прошла в дом, с некоторой опаской поглядывая на Павла. Мужчина был примерно в годах Григория, серьёзный и немного болезненный вид его говорил о том, что и в его жизнь не так давно постучалось горе, Анюта почему-то в последнее время стала так чутко замечать в людях такие черты. Мужчина остался что-то делать во дворе, а тётка Христина живенько так хлопотала у печи:
- Ты садись, Анюта, отдохни. Не всё же тебе в заботах крутиться, сейчас чайку тебе налью. Вот, виш ты, дождалась я хоть сына, - тут тётка понизила голос до шёпота, - Не просто так он приехал, конечно… жена у него померла недавно, овдовел. Дочка у них одна, долгожданная, Ариша, так ту сватья забрали к себе – она у них единственная внучка, а сами они люди не простые, сват мой в чине большом. Вот и забрали девочку от отца к себе, в обучение да пристройство. А Павлушу моего… что говорить, никому не нужны мы в горе, вот и он – как померла жена, стал не нужен тестю с тёщей. Его ещё и винят, что дочка ихняя так рано померла! А мужик чем виноват, что та была дюже здоровьем слаба?! Какую ро;стили, сами виноваты... А я что говорю – всякое в жизни случается, чего Бог дал, за всё спасибо! Павел у меня ещё в силах, другую жену возьмёт, ничего! Жизня-то, она такая!
- Тётушка, дядька Григорий велел спросить про дрова, привезли или нет тебе, он там нашёл, кто попилит, - спросила Анюта, ей хотелось поскорее уйти, если уж так удачно сложилось, что её помощи сегодня не требуется, можно будет подольше погостить у Варвары.
- А поди, скажи, что не надо. Павел управил с дровами, да и дом надобно подправить, виш ты, хозяина дом-то требует, - трещала без умолку тётка, - Да и ты отдохнёшь, кажинный-то день теперь не надобно приходить. Слыхала я, сватали тебя Булавинцевы! Это ж радость-то какая, хорошо, ты девка справная, серьёзная, у их тоже семья хорошая! Ну, когда свадебку уговорились делать?
- Не уговорились, - ответила Анюта, - Мачеха сперва Катерину выдать хочет…
- Катерину?! Да кто её… кхм… Ну, оно конечно правильно, сперва завсегда старшую отдают, - Христина призадумалась, - А ты сама согласная за Николая пойти?
- Я не знаю, тётушка, - ответила Анюта, угадывая, как бы так извернуться, чтобы потом ей эти разговоры не аукнулись от мачехи и старой бабки, - Старшим-то виднее, как они скажут, так и стану делать.
- Это ты молодец, правильно разумеешь! Они-то жизнь жили, лучше знают, что молодой девице во благо!
Недолго пробыла Анюта у тётки, заспешила обратно, сказав, что и у себя во дворе дела есть. Христина велела передать бабке Устинье, что они с Павлом в воскресенье зайдут к ним поклониться за помощь, да проведать родственников.
Павел у матери задержался надолго, хотя вроде бы сначала бабка Устинья и говорила, что тот пробудет немного. Аня этому радовалась, теперь к тётке ходить было не нужно, но радость её была недолгой. Потому что полетели по Сосновке другие слухи…
Пошла как-то старая Устинья в лавку, приволакивая свою больную ногу. Можно было кого из ребят послать. Да уж дома было дюже скучно – хотелось послушать, чего люди болтают на селе. Прасковья с Катериной перебирали одёжу, думая, что на зиму надобно покупать новое, а что ещё носить.
- Это Аньке перешить, пойдёт ещё, - бурчала мачеха дочке, - Тебе то уж не надобно такое, да и не полезет. И всё одно надо новое, Мотря нашептала мне…, - тут Прасковья понизила голос, - Я к Мотре снова ходила, отнесла подарок, дак она сказала, сватов ждать, на сговор придут. Холщигины за сына своего тебя сватать станут!
- За Гаврилку?! Да он же рыжий! И уши у него словно твои лопухи! – заявила Катерина и недовольно скривилась.
- А и что?! – взвилась Прасковья, - Не тебе перебирать, вот что тебе скажу! Не кисни тут мне, как сказала – так и будет! У них зато хозяйство какое хорошее, и дядька Гаврилкин при чине в уезде, всяко поможет!
Анюта сидела у оконца и шила рубашку, мачеха купила полотна и её с работой поторапливала, даже ниток на вышивку купила хороших, не стала скупиться, как то обычно бывало. Анюта за Катерину радовалась, но больше, конечно, за себя. Она знала, что Булавинцевы теперь вряд ли её саму засватывать будут, после того разговора с Николаем он стал стороной Аню обходить.
Вот тут и вмелась чёрным вихрем в избу старая Устинья, причитая и задыхаясь стала чего-то там говорить, но только переполошила домашних, потому что никто её слов не понимал. Только у Анюты похолодело сердце – она своё имя разобрала, значит, о ней речь…
- Мотря-то, Мотря сказывала! – усевшись на лавку и скинув шаль, стала говорить бабка Устинья, - Мотря сказала мне чичас, придёт сегодня к нам… сказать, что Булавинцевы… Иван ей сказал, раз отказ они тут получили, значит Николаю другую невесту вместо Аньки искать! Вот он просит Мотрю в этом услужить и денег уже дал!
- Какой отказ, кто дал?! – побледнела Прасковья, - Это как же, Ивана я считала мужиком серьёзным, а он вона как?
- Это что же нам теперь… Григорий нас прибьёт, когда такое прознает, - простонала старая Устинья.
- Сама к ним пойду, пусть разъясняются! – нахмурилась Прасковья, - Ославлю их на всё село, а то и дальше молва пойдёт, как они сиротку хотят опозорить! Пусть скажут, какой-такой отказ они тут получили.
- Ты не ходи, матушка, - подала голос Анюта, - Это я отказ Николаю дала, когда он меня спросил, пойду ли я за него.
Мёртвая тишина повисла в избе, казалось, было даже слышно, как мышь в подполе шалит. Прасковья, Катерина и старая Устинья молча уставились на Анюту.
- Это…это кто же тебя такому надоумил, ягодка? – с ехидной тихой злобой проговорила Прасковья, - Это кто же тебе позволил…
- А что такого? – пожала плечами Анюта, - Ты сама сказала, наперед Катерины не отдашь меня, а я и сама не хочу. Чего парню такому дожидаться? Пусть на ком другом и женится!
Схватила было Прасковья прут, да замахнуться на Анюту не посмела, так и стояла, сжимая прут в руке и в бессилии разевая рот. Ей даже страшно было представить, что же скажет на это Григорий, который теперь был в отъезде по делам артельным, куда его по осени кое-как приняли сосновские мужики.
Что ж, скандал и случился по его возвращению. Досталось от него всем тогда, и «бестолковой Параське, у которой ума как у курицы», и Катерине, и самой Ане, но больше всего Григорий почему-то старую Устинью виноватил, и обещал ей геенну огненную за грехи тяжкие.
- Сам схожу к Ивану Булавинцеву, не верю я в ваши бабские сплетни! – рычал разгневанный хозяин дома, - Не иначе ты, старая карга, девку этому подучила! Давно она тебе как бельмо на глазу!
- Не ходи, Гришенька, - ревела Прасковья, - Не страмись, сам не страмись, да и Катерина наша - только-только приглядели её, сватов ждать, Мотря сказала, а тут такое по селу пойдёт… Ну, отказала Анька Булавинцевым, дак сама дура! Что ж, мы вот её и не неволим, раз так! За первого попавшего потом и пойдёт!
- Ты вот, Григорий, меня виноватишь! – проскрипела старая Устинья, когда чуть улеглись страсти, - А я тута и ни при чём! Хош знать, кто её супротив семьи, её приютившей, наущает?! Так я тебе скажу, куды она бегает! К Варваре она на кут таскается, вот что! Выследила я её давеча, сама ходила, еле ноги волоча! Так-то!
- Что, правду она сказывает?! - хмуро глянул на Анюту Григорий.
- Да, правду, - спокойно ответила Анюта, - А что ж такого? Как тётке Христине помогать, так ничего – шлёт меня бабушка и не спросит моего желания. Ну вот, я и к тётушке Варваре хожу по своей надобности. Ей помочь и от неё чему научиться.
- Ты, Анна, знаешь ли, что сынок-то Варварин в остроге, что убивец он, душегуб проклятый?!
- Да, знаю, как не знать. Все мы, люди, грешные. А причём тут сама Варвара? Не она же убила.
Промолчал Григорий. Видать свои резоны у него были, с Булавинцевыми-то породниться, а тут такое… Женщины в избе попритихли, Прасковья и Устинья хмуро переглядывались меж собой, а Катерина радостно блестела глазами. Что скрывать, завидовала она Аньке, что та за Булавинцева выйдет, а вот оно как повернулось! Так вот ей может и свезло за Гаврилку-рыжего выйти, а эта тетёха пусть тут и сидит со старой каргой Устиньей! Радовалась Катерина, что попадёт теперь Аньке, не станет её больше Григорий защищать, вот и хорошо!
Сама Аня спокойно смотрела на всё это. Хоть и несладко ей здесь, а всё же Пахом Филиппович прав – из огня да в полымя прыгнуть недолго, попробуй потом не пожалей об этом.
Глава 47.
К весне вроде бы и поутихли разговоры про неудачное сватовство и прочее, всё осталось в прошлом, село жило своей обычной жизнью и рождало новые слухи и пересуды. На Анюту нагрузили больше работы по дому, и теперь ей очень редко удавалось выбраться в гости к Варваре. Хорошо хоть Ванятку пока не так строго блюли, и Анюта могла отправить братишку проверить Варвару. Та шла на поправку туго, то вроде бы и лучше становилось, а то и ходить тяжело.
А дома Анюту такая тоска брала, никакого просвета не было, только и был догляд старой Устиньи за каждым Анютиным шагом. А бабка Устинья, только что зимой собиравшаяся отдавать концы, так, по её словам, ей было плохо, теперь вдруг оздоровела, вся хворь куда-то подевалась, и теперь она с наслаждением шпыняла Анну по любой провинности. Одна была надежда, что осенью хоть какие-то хлопоты закончатся – Катерину наконец отдадут замуж, Василия отправят в Глазов, учиться ремеслу, где учился и старший сын Прасковьи – Игнат.
Катерина ходила гордая будущим замужеством и не упускала оказии припомнить за столом Анютину «оплошность» - как она проворонила такого жениха, как младший Булавинцев. Особенно она любила это делать, когда Григорий бывал дома.
А он теперь тоже ездил в работу, кое-как приспособившись в торфяной артели. Но каждый раз уезжая грозил, что это в последний раз, и больше он не поедет ни разу – здоровья на такую тяжёлую работу у него нет. И все домашние кивали ему в ответ, хотя хорошо знали – он там по знакомству пристроился в помощники управляющего. И вся его работа была в конторе, а не «на торфах».
А Устинье было раздолье, когда Григорий уезжал, она тогда себя вольготней чувствовала, даже покрикивала не только на «Аньку-бездельницу», но и на Прасковью.
- Ты вот поди думаш, что бабка Устинья злая, - говорила Устинья Анюте, сидя на лавке во дворе и глядя, как девушка ловко управляет привычные свои дела по хозяйству, - И не понимаш, кто тебя ещё научит, окромя меня? Никто! Матери ты не знала, бабка родная тоже померла, когда ты ещё пигалица была… Ну, кому было тебя учить? Вот и выросла – незнамо что! Рази можно старшим-то перечить?! Вона и вышло – позору на всё село! А знаш ли ты, чего теперь Мотря говорит про тебя? Сказывает, что теперь и не ведает, как тебе жениха сыскать, раз от тебя Булавинцевы отказалися!
- Ну что делать, буду тут жить, - пряча улыбку отвечала Анюта, - Твою, бабушка старость беречь. А то, что Булавинцевы отказались… так чего они пришли сватать то, когда каждый знает – не молотят через сноп – не сватают младшую наперёд старшей!
- Ох ты, ишь…, - терялась от таких слов Устинья, - Думаш, Григорий-то станет тебя-перестарка до веку кормить? Выдаст за вдовца какого, с пятермя а то и поболе от прежней жены, станешь в няньках ходить!
- Ты, бабушка, скажешь, - отвечала бойко Анюта, - Сама посуди, ежели я отказ Николаю дала, так и другому так же откажу. А отец Тихон в нашей церкве девиц супротив воли венчать давно уж запретил.
- Ох, Анька, доиграешься! – сердилась старуха, - Вот скажу Григорию - отведаешь ты плети! Вон и Христина тоже говорит – не надоумили девку, как надоть-то, а так бы пристроили как хорошо! Сколь девиц-то на селе о таком мечтает, а ты кобенишься!
Христина теперь частенько к родне заглядывала, то повечорять, а то и по пути на службу в церковь. С приездом сына она поднялась как-то, засветились жизнью глаза. Только не сказывала никому, надолго ли Павел приехал, сколь ещё тут жить останется.
- А что ему? Живёт в родном доме, отцовском, - говорила она Прасковье, когда та спросила о сыне, - Пусть живёт, старость мою присмотрит, да может ещё оженится, как о своей жене отгорюет. Не стар ещё, поди ж!
- Да где же не стар! – хохотнула в ответ Катерина, - Уж почитай четыре десятка? Кабы не пятый пошёл! Уж почитай, что и дед! Да и капиталу нету у него, чтоб хоть на это кто из девиц позарился! А изба ваша того и гляди в овраг съедет да развалится!
- А ну, не каркай, ворона! – сердилась Христина, - Не болтай, чего не знаешь! Про капиталы заговорила! Хоть знаешь, чего это такое и у кого что имеется?! Юбку подбери, квашня! Да помолчи, когда не спросят!
Теперь, когда Христине не нужна была помощь, она Анюту вроде бы и не замечала. Здоровалась, когда во двор входила, а после и словом не перекинулась. Ане, конечно, и без этого забот хватало, но всё же приметна была такая тёткина перемена. Усмехнулась Анюта про себя – вот ведь порода, что Устинья, что Христина, как из одного теста леплены!
А к Пасхе, когда вернулся домой Григорий, вдруг ни с того ни с сего Христина к Ане снова подобрела. Подарок ей принесла – отрез на рубашку, и даже Ване пряников купила в лавке… Пришла во двор с поклоном хозяину, только в этот раз, как бывало раньше, не пошла в дом с Устиньей говорить, а присела на скамью и давай у Анюты выспрашивать про всякое…
Неспроста это, сразу подумалось Анюте, таковые перемены в её теперешней родне ничего хорошего не сулят, тем более что после она приметила, как шепчется Христина с Прасковьей и о чём-то негромко беседует с Григорием. А тот вроде как и невзначай на Анну поглядывает…
- Ванюш, ты не слыхал, чего там тётка Христина с отчимом шепчется? – тихонько спрашивала она брата, - Не обо мне ли?
- Нет, не слышал, - качал головой Ванятка, - Подошёл тогда, хотел взять нож у печи, щепы надёргать, так они меня прогнали – за столом про чего-то говорили… Ох, Анюта, мне страшно!
- Не бойся, Ванечка, - Анюта обнимала брата, - Мы с тобой ведь вместе, чего нам страшиться…
- Никитка вредный стал, мачехе на меня ябедит, - покачал головой Ваня, - А ещё ведь брат он нам, тятин сынок… Мачеха ему сказала про нас всякое плохое, он мне и кричит – вы тут дармоеды! Чужие мы тут с тобой, Анюта!
Аня и сама видела, что как кость в горле они здесь Григорию. Даже и мачеха уже не раз считала, сколь поистратила на сирот за эти годы, и сколь отдать наследства придётся, когда «Аньку взамуж возьмут». Недавно Анюта снова совета просила у Пахома Филипповича, когда в лавку ходила по указке мачехи.
- Дядюшка, ведь невыносимо стаёт, после того как Булавинцевы меня сватали. Может, мне сходить к старосте? Ведь мы и одни смогли бы жить, своим домом! Мачеха того и гляди нам уж в долг станет жизнь в их доме отпускать, всё считает, сколь мы съели!
- Без опеки вас неможно оставить, - покачал головой Пахом, - Ты и сама знаешь, что с сиротами Марфы Бобылёвой сталось… Взять их некому было, так вот их к монастырю, дом продали и деньги в казну монастыря до времени. А что туда попало, может оттудова уже и не выйти, там и остаться могут, так ведь подведут… А могло и того хуже – по пристройству через уездных, так и в приют попасть недолго. Ладно, не тужи, подумаю я, чего и как нам делать дальше. Только ты уж потерпи покудова, я в уезд к знающему человеку попаду, тогда и поразмыслим. Ведь всё одно – первое право опекать сироту у родственников, а у вас только мачеха и есть.
Однако весна всё решила сама. То ли так весенний воздух стучит в головы людские и бередит им кровь, затмевая разум, то ли ещё какой, более деловитый резон подгоняет, а только и не угадать, что послужило причиной такого случая…
Как-то утром Анюта как обычно встала до свету и уже управилась со скотиной, Григорий с Прасковьей наряжались пойти в церковь, Катерина тоже вертелась у зеркала, когда в калитке показалась нарядная тётка Христина. Прошагав павою ко крыльцу, она раскрыла дверь и нараспев сказала:
- У вас товар, у нас купец, дорогие родичи!
- Входи, входи, гостенька! – вскричала Устинья.
Анюта стояла во дворе только рот не открыв от такого известия… Но опомниться ей не дали, Григорий позвал её в дом и объявил:
- Ты, Анна, уже девка взрослая! А потому как нашего совету ты не слушала, чуть ещё – так и перестарком останешься! Нас с Прасковьей и так уже на всё село ославила, что мы тебя взамуж за Булавинцева не отдали, так вот – таковое теперь наше решение! Катерину осенью взамуж отдаём, а следом, через седмицу – и тебя. Выделим приданого, сколь положено. Уже согласие мы дали Павлу Бирюкову. Он хоть и вдовец, но человек серьёзный, надёжный. И для твоего строптивого характеру это только пользительно будет!
Тётка Христина подскочила к девушке, лепетала что-то, гладила её по вышитому рукаву. Прасковья ухмылялась, а Катерина уже и злорадства не прятала – сидела в углу на сундуке и со смехом глядела на Анну.
- Ты, доченька, не думай, я тебя ни словом никогда не обижу! – лепетала Христина, - Станешь мне сношенькой любимой, внучиков народишь! Дом справим, Павел ведь не голытьба какая, у него в доходном доме капиталу имеется, до поры ожидает. Вот и заживём вместе-то!
Ваня сидел в углу белый, как полотно, казалось, ещё немного и мальчишка чувства лишится от такой новости. Аня же даже не удивилась – теперь понятно стало, о чём шепталась Христина с Григорием! Промеж собой-то им сподручнее решить, сколь за Анной в приданое дать, а что оставить – никто же не станет ссориться, всё по-семейному и решат.
Она ничего не сказала, ни слова не проронила. Повернулась молча и вышла из дому – вздохнула на крыльце полной грудью и позвала брата. Ваня тут же бросился за ней, ухватил сестру за руку. Та крепко сжала ладошку брата, поглядела на него с улыбкой и повела к калитке.
Кричал вслед Григорий, чтоб не смела Анна уходить, вторила ему Прасковья, причитала Христина и скрипела что-то Устинья… Хохотала Катерина, указывая вслед им пальцем, но ничего этого Анюта уже не слушала. Закрыла за собой калитку ненавистного этого дома и пошла с Ваней по улице под любопытные взгляды соседок, повисших на своём заборе, чтоб послушать – чего происходит в соседском дворе.
Глава 48.
- Доброго здоровья вам, Пётр Осипович, - проговорила красивая стройная девушка, войдя в избу старосты Харина, - Можно ли к вам?
- А чего же нельзя? – хохотнул в усы Харин, девушек разглядывать он любил, но эту что-то не припомнил, - Входи, милая, присядь вот сюда. Сказывай, кто ты и что у тебя стряслося, что за дело у тебя к старосте?
- Я Анна Тужилина, дочь Никодима и Елизаветы. Живу теперь у мачехи и отчима в дому…
- А! Как же, как же, помню я Никодима, и жену его помню, Царствия им Небесного! Так что ж, чего тебя привело ко мне, Аннушка? Али забижает кто? Я вроде как слыхал, что Булавинцевы к вам сватались, не к тебе ли?
- Ко мне, - кивнула Анюта, - Я потому и пришла к вам. Вы у нас староста, человек вы надёжный, как я слыхала, и справедливый. Так вот и рассудите меня, научите, коли я не права…
Харин важно повёл рукою, дозволяя Анюте рассказать то, с чем пожаловала она к старосте. По его лицу было видно, что Анина похвала пришлась ему к душе, он даже позвал хозяйку и велел наладить самовар для гостьи.
Анюта рассказала старосте всё без утайки, и про оба сватовства, и про разговоры мачехи о их с братом наследстве, оставшемся от отца. И о том, что замуж она не хочет ни за кого, особенно ей претит то, что выдать её собираются не спросив её согласия, а из каких-то своих резонов.
- Пётр Осипович, не примите это за девичьи капризы, - смело глядела в лицо старосте Аня, - Я брата не хочу одного оставить, он ещё невелик совсем, кто его судьбой озаботится? Никто! Он там лишний рот, как и я. Спасибо Прасковье за то, что терпит нас столько времени, но может и наша пора пришла… рассудите по справедливости, ведь я уж не маленькая, и денег на нас отец оставил. Может хоть какой угол себе купим, сами жить станем свои хозяйством.
Нахмурился староста, постучал пальцами по покрытому скатертью столу. Анна с беспокойством смотрела на старосту, сжав ладони. Она понимала, что просьба её Харину не понравилась…
- Ты девка умная, и разговоры ведёшь серьёзные, но просишь ты… Сама подумай, как вас, сирот, без догляда оставить?! Опека вам нужна, одним жить в дому – мальцу да девчонке молодой, разве дело?! Эдак мне к вам охрану надобно приставить сразу! Ведь мало ли чего случится с вами, с кого тогда спросят? С меня и спросят – как допустил, как позволил! Скажут – старый из ума вовсе выжил, раз дозволил девице с мальчишкой одним жить! И правы будут, чего уж тут! Ты, девонька, коли и вправду за советом пришла, то послушай меня, старого… Приглядись, парней у нас в Сосновке хороших немало, а коли кто приглянется тебе – скажи мне, я уговорюсь за тебя. Отдам тебя взамуж заместо родного отца, как свою отдам, не боись! И забижать не дозволю, строго стану приглядывать за твоим житьём. Брата твоего тоже присмотрю, проверять стану – как Прасковья сироту блюдёт! Да ты и сама станешь ходить, когда задумаешь брата повидать.
Поникла Анюта, слёзы сами просились из глаз, а ведь она, когда сюда шла, так надеялась на другой ответ старосты.
- А ежели нас под опеку кто возьмёт? – подняла она голову, но теперь была уже не так решительна, - В другой дом жить уйдём?
- Ну, тут конечно можно исхлопотать, - потёр бороду староста, - И с Прасковьи наследство ваше стребовать, чтоб опекуну вашему за вас не накладно было и попрекать было нечем.
- Нас Варвара Кузнецова может принять, я с нею поговорю! – обрадовалась Анюта, но тут же пожалела, что это сказала.
Лицо старосты потемнело, губы сжались в ниточку, а промеж бровей пролегла строгая складка. Анюта даже испугалась, что же она наделала, зачем сказала… Но слово, как известно, не воробей!
- Варвара для меня сама как заноза! – проворчал сердито Харин, - На кут ушла, теперь кажинный день за неё трясись! Одна там, мало ли чего – потом не отмоешься, ежели кто ей вред учинить решится! Ещё и вас туда?! И не просись даже, чего удумала! Вот оно и видать – дай только бабе волю, она своим умишком чего только выдумает! Ты, Анна, вот сейчас огорчила меня! Может и права мачеха-то твоя, что за мужика постарше да посерьёзнее тебя отдать хотела?! Чтоб смирил характер твой, а то ишь чего…
- А кто же ей может вред учинить? – Анюта уже пришла в себя от растерянности, потому что знала, никто за них с Ваней не постоит, теперь уж точно, - Сосновка через ручей, мосток вот недавно собирались укрепить, пастух сказывал. Что такого там страшного, на куте жить?
- А ты знаешь ли, что случилось однажды у нас тут?! – сердито глянул Харин на девушку, - Убили женщину, да так… что и узнать её не смогли никто! Кто такова была, доискаться даже уездный сыщик не смог, как говаривали! Слыхала про такое?
- Слыхала, а как же! – кивнула Анна, и пристально глянула на старосту, - Так ведь поймали, кого виноватым считали, и нету его в Сосновке! Али ты, Пётр Осипович, думаешь… что это не тот был, кого в острог угнали?!
- Ты, девка, шибко много разговоров ведёшь! – прикрикнул на Аню Харин, - Я гляжу, и вправду характер у тебя…
- Отцовский у неё характер, - раздался от двери сердитый голос Пахома Филипповича Кочергина, - Ты и сам это видишь, Пётр Осипович! А чем девчонку ругать, так получше бы её за житьё расспросил!
Аня вздохнула, пришло спасение… Когда они с Ваней вышли из дома мачехи, то уговорились, что Аня отправится к старосте, а Ваня побежит к благодетелю и названному их дядюшке – узнать, вернулся ли тот из поездки, и рассказать, что случилось.
- Здравствовать вам, хозяин с хозяюшкой! – Кочергин с достоинством перекрестился на образа и поклонился хозяевам, - Дозволь и мне, Пётр Осипович, послушать, о чём у вас тут речи идут.
- Здравствуй, Пахом Филиппыч, гость дорогой! - староста засуетился, всё же веско было слово Кочергина в Сосновке, не тот он был человек, чтоб его не приветить и не выслушать, - Проходи, вот уже и чай скоро поспеет…
- Это что же у тебя, старосты, на селе происходит? – Пахом снял шапку, пригладил волосы и уселся на скамью напротив хозяина дома, - Девчонку-сироту принуждают к замужеству, сперва за нелюбого, а после и вовсе за вдовца идти! А ты и рад? А то не чуешь, что за наследство её берёт вдовый Бирюков! Братишку её куда девать решишь? В услужение отдать, али в ремесло? Оно может и неплохо, да только может сперва и сирот спросить надобно, ведь они люди живые, не скотина бессловесная!
- Да что ты, Бог с тобою, Пахом! – пробурчал староста и щёки его побагровели, - Я ведь так, речи веду… негоже девке ведь так-то… сам понимать ты должон! С меня и спросят, чего случится! Скажут – ты, староста, куда глядел!
- Так ты и гляди, а не рукой отмахивайся! Я к тебе когда приходил ещё, а? Когда Никодима не стало, мы с тобой разговор держали! Тогда ты другое пел – дескать, хорошо сиротам в родном-то доме, где с отцом жили, да там и сёстры-братовья, хоть пусть и не кровные! Ну, так что теперь скажешь – кто из нас прав был? Ежели бы ты тогда меня послушал, так не сидели бы мы тут все, и не пришлось бы тебе ответ держать! «Ежели что случись»… вот, случилось, девчонка в чём есть со двора ушла, да с мальцом! И что, кто их обыскался? Никто за калитку не выглянул, родня это разве?!
- Да, тут ты прав, - покачал головой Харин, - Ведь мачеха хоть бы хватилась…
- Так вот давай теперь решать, как я говорил, - Кочергин хлопнул себя по колену, - Тужилиных ребят я заберу. Опекать стану как своих, не сумлевайся! Хоть каждый день с проверкой бывай, ни словом они тебе не пожалуются – хорошо будут жить! Анне я сам жениха выберу, чтоб и ей самой люб был, а не захочет замуж – так и неволить не стану! Дочерью мне станет! Ванятку обучу, а как подрастёт, к делу приставлю, капиталу Никодим оставил, хватит. А покуда пусть учится, а не за Параськиными коровами по лужкам ходит! Она, жадоба, пастуху скупится платить, так у неё парнишка всё лето на выпасе был, кости да кожа осталась!
- Ты это дело говоришь, конечно, - староста то ли побаивался Пахома, то ещё какой резон у него был, но теперь у него и голос даже другим сделался, не таким грозным, каким он Анюте отвечал на просьбу, - А что же, как с наследством решим?
- А как? По справедливому! Прасковья за счёт тех денег свои дела поправила, вот и будет с неё! Никодим не мне одному волю свою доверял, а и тебе тоже, так что ты знаешь, сколь он велел детям выделить, а сколь жене да меньшому сыну оставить! Вот, пусть отдаёт Прасковья положенное! А я покудова это в дело пущу да приумножу – ты сам видишь, торговля у меня хорошо пошла. Магазин в уезде открыл, в Ульинском лавка работает! Ты же, Пётр Осипович, меня давно знаешь – слово моё крепко. А тебе от сирот и от меня тоже вечная станет благодарность! На свадьбу тебя дорогим гостем пригласим, как Анюту засватаем! Всем добро будет, скажут – староста у нас человек справедливый, богоугодные дела творит!
Тут хозяйка спросила разрешения чай накрыть, и Анюта приметила, как положил Пахом Филиппович в руку старосты увесистый кошель, на что староста глазами забегал, закряхтел, но кошель тот принял. Отвернулась Анюта, стала шитьё на скатерти рассматривать… одно подумала – не любят люди, когда баба разговоры умные ведёт. От женского роду чего ждут – молчания да покорности, да чтоб лицом хороша была, да угождала во всём! За это и Варвару не любили в Сосновке, за наряды её вольные, за глаза искристые и норов бойкий…
- Иди домой, Анюта, - шепнул ей Кочергин, - К нам ступай, жена моя тебя дожидается, Ваня у нас. Теперь уж всё хорошо будет, раз такая оказия вышла! Правда на нашей стороне, никто теперь тебя не осудит, и к мачехе силком не поведёт!
- А ты, дядюшка?
- А я покуда ещё поговорю, расскажу ему, что ты мне сказывала про Онисима-то Бирюкова, может теперь староста наш рукой махать не станет, послушает! Ступай, девонька!
Душа Анюты ликовала, когда шла она по улице, спрятав в рукава озябшие руки. Весенний вечер ли дул прохладой, или от волнения зябко ей стало, Анюта того не замечала.
Глава 49.
Новая жизнь началась у Анюты и у Вани в доме Кочергиных. У Пахома Филипповича и его жены Серафимы Никитичны своих детей было четверо. Двое старших его сынов, Семён и Борис, уже оженились и жили своими домами, дочка Дарья была на три года моложе Ани. Младший Егорка был постарше Ванятки всего на год, и сразу же принял того за «младшего» - стал опекать и всячески помогать обустроиться в новом доме.
К Даше и Егорке приходил учитель, нанятый отцом, и теперь пожилому Калистрату Никандровичу предстояло учить двух девушек вместо одной, и двух в меру озорных мальчишек. Сначала Анюте всё в доме их опекуна и благодетеля казалось странным… Не было переругиваний, таких обычных в доме мачехи, все относились друг к другу с уважением и любовью. Даже родители с вниманием относились к словам своих детей, спрашивали их – отчего, к примеру, они сегодня грустят, и хорошо ли они себя чувствуют.
Серафима Никитична без слёз не могла смотреть на то, как Анюта и Ваня не смеют за столом взять лишний кусок хлеба, как не дотрагиваются до того, что получше и послаще… не приучены! Поели немного, и сидят, ложки сложили, а ведь видно, что не досыта…
- Да что же это, как же так можно с детьми-то, - тихо причитала она, глядя на мужа синими, полными слёз глазами, - Да с сиротками! Это ж какую чёрную душу надо иметь! Ведь Прасковья – сама мать, своих детей полна изба, нешто так можно-то! Вот увижу её, змею, всё выскажу! И отцу Тихону скажу, пусть ей укажет, что за такой грех Господь покарает, всенепременно покарает! Господь всё видит, все наши дела и помыслы! И за всё расплата ждёт!
- Прасковья сама свои грехи знает, - хмурился Пахом Филиппович, - А ты с ней не вяжись, у неё в голове мякина, а вместо сердца чёрный камень. Окромя денег ей ничего не надобно, а о расплате за грехи такая, как Прасковья и думать не станет. А ты лучше Анюту с Ваней приветь, пусть поймут, как оно – в любви-то жить. Чем с Параськой ругаться, это пользительней будет. Да я и не сумлеваюсь, ты, Симушка, отогреешь ребячьи то души, сиротские. Матушкой им станешь.
Сосновка снова гудела таким событием, каких только придумок не ходило теперь по селу – и про жадную Параську, и по непутёху-Григория, нового ейного мужика, лодыря и неумеху, и про старую сквалыгу Устинью, которая сироток по наущению мачехи со свету сживала. Про Христину Бирюкову и сватовство ей сына, Павла, только ничего не говорили – потому что и сама Прасковья про это теперь молчала, да и Пахом Филиппович благоразумно посоветовал всей своей теперешней семье про это не болтать.
- Что было, чего не было – это только нам с вами доподлинно и известно, - пододвигая к Ване чашку с чаем и пряник, говорил Пахом Филиппович, - И не за чем про это чужим людям знать. Они от скуки да безделья это вызнают, опосля поболтают, да забудут. А вот кому надо… тот не забудет, да припомнит, что от нас самих это и слышать. И ты, Анюта, коли кто станет выспрашивать, не отвечай – молчи и всё. Сами отстанут! А было ли то, что старая Христина тебя за сына сватала, или это люди болтают – скоро и забудется! Ни к чему молодой девице такое…
Ну конечно, такового и случиться не могло, чтобы Прасковья просто так это дело оставила и отступилась. На другой же день после того, как Анюта с Ваней к Кочергиным ушли, нарядилась она в цветастый новый платок, под руку взяла своего Григория, да и заявилась на двор старосты Харина. Утирая сухие глаза платком и натужно всхлипывая, пожалилась она на то, что «жадный лавочник» на сиротское наследство позарился, да сманил непутёвую Аннушку, девчонку молодую да глупую… А она, Прасковья, сколь ночей над ними, сиротинками, не спала, кусок от своих родных детей отрывала да всё думала, как бы им судьбу получше устроить.
- Ты уж, Пётр Осипович, почитай меня не первый год знаешь, - причитала Прасковья, - Ты ещё батюшку моего покойного знал! Рази я могла кого обидеть? Да я их, сироток Никодимовых, пуще своих берегла! Ты и сам поди слыхал, что Анну наперёд моей Катерины сватать хотели, моими стараньями, да уж пришлося обычай тогда соблюсти! А уж то, что Иван-то Булавинцев с сыном переметнулись в своём обещании да не стали ждать невесту – в том уж моей вины нет! Я старалась Анну взамуж отдать, чтоб ни о чём она не тужила, как сыр в масле каталась! Пуще родной дочери ей угождала! А теперь что? Пахом Кочергин девчонке голову замутил, сердитая она на нас, а за что? За то, что в строгости держали? Дак то только в пользу ей, рази можно девку-то распускать?! Я ведь и свекровь свою Устинью, за покойным мужем которая со мной осталась, из дому не гнала, ни словом не попрекнула хоть, бывало, и мне от неё упрёки слышать! А всё потому, что для детей я старалась, чтобы и им помощь, присмотр да совет от старого-то человека! А теперь как всё повернули?!
- Ты, Прасковья, своим носом тут зря не сопи! – оборвал староста эту жалостливые Прасковьины причитания, - В том оно и дело, что и твоего батюшку я знавал, и тебя саму сызмальства знаю. И то знаю, что братовья твои, тебя завидев, через улицу переходят, чтоб не встретиться! Что, скажешь, не так? Да вся Сосновка слыхала, как ты их последними словами окрыла, за отцово-то наследство, будто тебе самой мало досталось! И про Устинью старую тоже всё знаю! И про то, что наследство сирот Тужилиных, отцом покойным им положенное, отдавать не желаешь. Потому и чинишь всякое, чтоб девку Тужилину взамуж не отдать за того, кто потребовать сможет, да за неё постоять! И не гляди тут, глазами своими не води! Чай все мы люди, слышим! А мне, как старосте, всё знать положено, всё видеть!
- Дак ведь я…
- Помолчи, покудова я говорю! – рявкнул Харин, - Так тебе скажу, я уже с кем надо поговорил, и в уезде тоже про пристройство сирот знают, что в Сосновке у нас отродяся такого не было, чтобы после смерти родителей сирот обижали да обирали! А ты чего мне тут поёшь – от своих детей отрывала да сиротам давала?! То они у тебя от голоду да работы синие все! Свои-то у тебя румяные да справные, а я уж давно примечал, что Анна ходит в обносках ваших с дочкой твоей родной! Что, не так? Думаш, мы тут все слепые?! Так вот! Кочергин им опекуном теперь будет, а станешь перечить – я разбирательство учиню, приглашу с уезду кого надобно, чтоб разобрались!
- Ты, Пётр Осипович, зря не грозись, - подал голос Григорий, - Мы сирот не обижали, как свои жили, так и они. А коли им жизни послаще да полегче захотелось, так нашей вины в том нету! Оно конечно, у лавочника-то и пряники, и пышки! Да и работы не в пример, два работника у него скотину бдят, а нам сами всё делать – у нас работников нету!
- Ты, Григорий, думай, чего говоришь! – Харин потемнел лицом, - Уж ты то самый наипервейший на селе работник! Что в артели, что дома на хозяйстве – тебя только с ложкой у котла видать! На том вы и ездили, что сироты у вас хозяйство справляли! Кочергин хоть работников нанимает, деньги им как положено плотит! Да зерна, как уговорено, да провианту на семью, и холстов – за год то поди, и хорошо! А вы задарма детей заставляли работу свою хозяйскую справлять, да за то ещё куска жалели!
Прасковья глянула на побагровевшего мужа и незаметно дёрнула его за рукав, что лучше молчал. Разговор по такому руслу пошёл, какого она сама ну никак не ожидала. Думала, пожалуется старосте, тот пристыдит и Кочергина, и Аньку-смутьянку! Это ж надо, какого позору на всю их семью навела, подлая девка!
- А ещё я слыхал, будто вы девку молодую за вдовца отдать поневоле хотели! – Харин уже ревел, а не говорил, - Али отца Тихона не слыхивали? Грех такой на душу! Ты, Прасковья, в церкве-то чего делаешь? Юбки свои товаркам показываешь, али о душе своей грешной молишься? И после того, ты мне говоришь – о счастье сиротском пеклась?! Тьфу, глядеть на вас противно!
Прасковья переминалась с ноги на ногу, боясь поднять глаза. Косила глазами в разные стороны и видала, как из-за печи выглядывают домашние Харина, хихикают и указывают на них пальцем. От этого её бросило в жар, щеки покраснели, тяжёлой злобой налилось сердце.
- Так! Мы уже тут и без вас совет держали, сельским нашим миром, - Харин устало потёр лицо, - И вот что вам скажу! Сколь Никодим положил на своих детей – собрать вам до первого Спаса и отдать опекуну. А нет – тогда сами за вас примемся, я завтра же напишу бумагу уряднику, засвидетельствую тем же Иваном Булавинцевым и Арефиным тоже! Люди это уважаемые, не чета вам!
- До первого Спаса! – взвизгнула Прасковья, - Это как же?! Да я что, дом должна продать, чтоб Аньке этой всё отдать?! Так ты не забывай, у меня ещё дети есть! Нам в хлеву прикажешь жить?! Кабы до Рождества, так я бы там хоть скотину продала, да кой чего, и Григорий плату с артели получит… Катерина у нас взамуж выходит, ей тоже надобно приданого собрать! Ты что же это, староста, говоришь – справедливо решаешь?! А о нас кто подумает? У меня на руках дети малые, да большие пристройства требуют! Нам на паперть в пору идти от таковых твоих приказов!
- Ты, Прасковья, ври, да меру этому знай! – усмехнулся Харин, - А то я не ведаю, сколь у тебя на доход положено у Безверхова в Глазове! Вот оттудова и возьмёшь, ничего! Так что – срок вам до первого Спасу! А нет – пеняй на себя! Всё, подите, разговора не о чем больше говорить!
- Ты, Пётр Осипович, гляди не пожалей, - задыхаясь от злости и тяжко дыша сказала Прасковья, - Ты знаш ли, за кого заступаешься? Хлебнёте вы ещё горя с Анькой-то, меня ты попомни! Характер у неё строптивый, своевольный! Ославит она Кочергина на всё село, а то и дальше, дак так ему надобно! А деньги я отдам! Но опосля, когда Кочергин от Аньки откажется – ко мне не приходите, сирот обратно пристроить, и меня стыдить за то не смейте! Моё дело - сторона!
Хлопнула дверью Прасковья, вышла со двора старосты и без сил села на скамью у ворот. Григорий, бледный до синевы, плёлся за нею и что-то бубнил себе под нос, загибая пальцы -видать, чего-то считал!
- Попомнят меня, как есть попомнят, - тихо прошипела Прасковья и погрозила кому-то кулаком, хоть и пуста была улица, - Не видать Аньке белого свету! Вслед за матерью своей уйдёт… а меня попомнят!
Даже Григорию, знакомому с норовом своей жены, стало вдруг страшно. Тем более, что уж он-то знал о её деяниях побольше, чем любая сплетница в Сосновке. Покачал он незаметно головой, потому что Анну ему было немного даже и жать… девка хорошая, справная, но видать и она ступила теперь на опасный путь, перейдя дорогу Прасковье. И уж кто-кто, а он перечить жене в этом не станет – своя голова дороже!
Глава 50.
Анюта стояла смирно и почти не дышала, глядя на тётушку Серафиму, сидящую возле окна на стуле с высокой спинкой. Вокруг Анюты сновала приглашенная портниха, обмеряла, что-то записывала себе на маленькую бумажонку, и переговаривалась с хозяйкой дома:
- Ты, Серафима Никитична, только погляди – девчоночка-то что твоя куклёха! Всё при ней, - портниха то и дело всплёскивала руками, - Это ж надо, я ведь слыхала, как Параська-то с ними обошлась, ох, бедные сиротки, сколько вытерпели! Ничего, вот сейчас и нарядов тебе пошьём, будешь у нас павою по Сосновке ходить.
Серафима улыбалась, Дарья тут же уверяла свою названую сестрицу, что «таковой цвет ей очень к лицу», и только самой Анюте в это не верилось… казалось, что вот сейчас раздастся над ухом скрипучий голос бабки Устиньи: «Ну, чего разлеглася, поди, вставай! Пора коровам давать!», и она проснётся. А всё это окажется сном…
Но нет, не скрипели ранним утром половицы под хромой бабкиной ногой, не врывался в её маленький закуток у самой двери из сеней холодный воздух, не будил Анюту. У неё теперь была своя светёлка, небольшая, но такая же как у Даши, и Кочергины-родители ничем приёмную свою дочь не выделяли от родной. Серафима звала Анюту доченькой, к Ване была ласкова, и сироты отзывались на ласку с благодарностью.
Сперва, конечно, Кочергины многому в поведении своих подопечных удивлялись, как те старались быть тихими и незаметными в доме, лишний раз и голоса не подали. Видать так завела Прасковья, и теперь Серафима Никитична решила во что бы то ни стало это исправить, чтоб и Анюта за вечорками в избе пела вместе с Дашей, и Ванятка не боялся рассмеяться над весёлыми историями, которые она читала ребятам в новой, привезённой мужем из Глазова книге. Некоторые Анины привычки беспокоили Серафиму, и она украдкой делилась с мужем.
- Пахомушка, так ведь грех это – девице в мужское-то рядиться, - шептала мужу Серафима, - Я Анюте сказала, она обняла меня, в глаза эдак глядит, улыбается, да и говорит: «Нет греха, тётушка, в том, чтобы себя да своих родных от лиха защищать! А в женском-то платье оно не сподручно!» И пошла, и пошла махать плёточкой вкруг себя, да так ловко! Ишь!
Серафима вроде бы и корила Анюту, а всё же слова её звучали даже будто и восхищённо, что у девушки таковое умение есть. Пахом Филиппович, когда со скандалом забрал со двора Прасковьи Инины и Ванюшины вещи, которые в одну торбу поместились, сначала тоже удивился такому «увлечению» Анюты и тому, что заместо украшений у неё кистень небольшой в сундучке лежал, тряпицей бережно обмотанный. А после качал головою и тихо говорил жене:
- Не зори её, и не укоряй за то. Девчонке сызмальства пришлось эдак жить, что никто тебе не защита, окромя самой себя. А за ней ещё братишка махонький был, да каждый не прочь сирот обидеть! Эх, не прощу я себе до веку, что послушал тогда Харина да помощника его, оставил ребят на Параську!
- Пахомушка, а вот ещё на кут Анюта наша отпрашивается, проведать Варвару ходит… Разрешения у меня всегда, конечно, спрошает, кой-чего гостинцев берёт, тоже спросясь. И Ванюша за сестрой, чуть не вприпрыжку бежит. Хорошо ли это? Душа у меня беспокоится, кабы худа им от этого не было… всё же про Варвару всякое говорят…
- Пустое говорят, ты не слушай! – хмурился Пахом, - И тогда ещё, когда парнишку Варвариного в острог угнали, странным это дело мне показалось… как быстро всё окрутили да на свет явили! А сами до сей поры доискаться не могут, кто та женщина была убитая, да и искались ли? А как бы то ни было – мы ни Варваре, ни её сыну не судьи! О своей душе пекися, Симушка, и пустобрёхов не слушай, а за страждущих молись. Это каково теперь Варваре, единственного сына сколь лет не видать.... А то, что Анюта с Ваней к Варваре ходят, её проведать да чем порадовать – так это от сердечка детского, чистого и доброго! Оно завсегда к добру тянется, а зло чует! Ничего худого с ними от того не случится, не думай, пусть ходят. Только уж проси, чтоб поздно не бывали там, мало ли, всё же далече от околицы.
Подумав и покрутив ус, Пахом наказал жене не чинить Анюте с Ваней препятствий, пусть ходят на кут, когда нужно. Видел он в Анюте Варварины повадки, и считал, что не только покорность в девице быть должна, но и смекалка, хватка разумная да ловкость! Легче так-то жить.
- А я и сам думал, сходить надобно до Варвары то, - качал Кочергин головой, - Анюта сказывала, болеет она, неможется. А мы все люди, и Господь нам велел не судить другого, а помочь, когда надобно. Люди и так к Варваре не шибко добры у нас были, а она вон как – она одна поняла, каково сироткам у Параськи! Приветила их, обогрела… А мы-то слепы были, своими заботами только и жили… эх…
Пахом замолчал. Не сказал он жене своей, чтобы не ползли дальше по Сосновке слухи, которые обросли бы сразу разными придумками, но сам он часто думал про то, что поведала ему Анюта… А она таиться от дядюшки не стала, потому что давно ей не давала покоя эта история с младшим сыном тётки Христины… И это происшествие с Наталкой Ярмолкиной, когда ту Варвара спасла.
- Дядюшка, только вот я не понимаю, почему Наталка сама про это ничего не рассказала? – Анюта во все глаза смотрела на Пахома Филипповича, когда решилась ему поведать про тот случай, - Он ведь и меня гнал, словно зверь дикий! Откудова только сила такая в нём явилась – ведь как глянуть, так и не скажешь… у тётки Христины во дворе так вроде еле ходил, кривой да тощий, а после… откуда прыть такая взялась, ведь я от него и убежать бы не смогла, если бы не тётушка Варвара! А я покрепче его самого на вид буду, Онисима этого!
- Наталка, как домой тогда вернулась, даже и родителям про случившееся не рассказала, - ответил ей Пахом, - Это уж после, когда ты мне про это поведала, пошёл я к ним поговорить с хозяином дома. Ну и позвали девчонку, стали спрашивать, а та в слёзы! Дескать, побоялась сказать – это ж позор какой на всё село, поди, докажи после, что смогла убежать-то, что не порченная! Она, Наталка-то, тогда обоих испугалась – и Онисима, и саму Варвару, не поняла, что Варвара ей помочь хочет. Кой-как мы Наталку успокоили, обещали никому не сказывать про то, что с нею приключилось… Но вот беда-то, она и сказать не может ничего про Онисима. Это я с твоих слов только знаю, что это он был, а Наталка тогда и не разглядела его толком – шапка на глаза у него натянута, борода клочкастая да рубаха грязная – вот всё, что и может сказать. Знать шибко перепугалась тогда девчонка! Мать Наталкина на нас заругалась, дескать, девчонку позорить вздумали на всё село такими слухами, и убеждений наших слушать не хотела. А ведь я говорил – это хорошо, что в тот раз всё этаким-то образом получилось и Варвара рядом оказалась да на себя приняла всё зло от Онисима… А ведь в другой раз такого может и не быть!
- Дядюшка, так ведь он не запропал, как я думаю, Онисим-то Бирюков, а притаился! - беспокойно глядела на Пахома Анюта, - Надобно его как-то сыскать! Иначе ведь он таких бед может натворить… а ну как укараулит кого из девчонок? Или тётушке Варваре замыслит отплатить? Он хитрый, ты не гляди, что ходит да дурачком прикидывается! Голова у него… страшные помыслы хранит, дядюшка! Хоть бы ты мне поверь! Я тогда у соседки спрашивала про Онисима, будто невзначай, когда до тётки Христины шла, так она только рукой махнула – дурачок он, говорит, блаженный, чего с него взять! Рассказала мне, будто намучилась с ним Христина, да при содействии сватов своих его куда-то пристроила, то ли на излечение, то ли на присмотр. А я тому не верю, дядюшка! Скрывает что-то про Онисима и сама Христина, и старшие её сыновья! Надобно это разведать и огласке предать, пока худого не случилось!
- Дак нешто тебе самой бегать, девчонке! – Пахом строго на Аню поглядел, - И не думай даже, такового в мыслях не имей! Сама посуди, рази тебе с ним сладить в его безумии то?! Что с нами станется, ежели не дай Бог что с тобой случится?! О нас да о Ванятке подумай! Побожись, что не станешь сама искать Бирюкова, и к тётке Христине не пойдёшь!
- Хорошо, дядюшка, я тебя не ослушаюсь, - Анюта осенила себя крестом, но на глаза её накатились такие горькие, бессильные слёзы, - Только ты к тётушке Варваре не запрещай бывать… тяжко ей одной, теперь она хворая.
- Такового запрета не дам, - Пахом Филиппович взял Анюту за руку, - Только одна не ходи, и на сумерки тоже. А лучше – скажи мне, вместе станем бывать! И Осипа подряжу – мужик он рукастый, плату ему добавлю, чтоб где надо мужской-то силы на дворе у Варвары справил. А тебе вот что скажу… брат мой родной Касьян егерем служит в уезде, есть у него и охотники и следопыты опытные. Попрошу его в гости к нам, чтоб вроде как ненароком, угодия проверить явились сюда. Уж таковые-то не упустят, коли кто у нас тут по лесам хоронится!
Не стал Пахом бередить и без того неспокойное девичье сердечко, не стал рассказывать, что не раз за это время он слыхал от тутошних охотников, что видели они следы нехорошие… И за Сорочьим логом, что возле старого кержацкого поселения, и на Старокаменке, сказывают, капканы кто-то ставил да зверя терзал нещадно… Вот тут бы и задуматься, может и вправду Онисим себе где схорон облюбовал? Да выжидает, выжидает! Ведь, ежели поразмыслить, как Анюта говорит – тогда что получается? Парнишку Кузнецова без вины в острог управили, абы поскорее перед уездными чинами отчёт исправить да награду получить! А тот, кто на самом деле такое дело страшное учинил, притаился тогда, несколько лет тихою мышью сидел! А чего бы и не сидеть, коли изба материна, Христины-то Бирюковой, почитай у самого бора стоит – приходи в сумерки – тут тебе и столоваться можно, и провианту с собой запасти! А то, что Христина Анну гоняла, когда Онисим вернулся, так видать знала всё… Вернулся Онисим, когда всё позабылось-успокоилось, да видать натуру дикую, безумную в кармане не утаишь… снова за старое принялся! А значит все теперь в Сосновке с опаской да оглядкой жить должны!
Осторожно, чтоб уж шибко жену не испугать, поговорил Пахом с Серафимой, чтоб и детей наставила, как положено, чтоб осторожны были да без надобности от дома далече не ходили.
- Ох, Пахомушка, так может пусть не ходит больше Анюта на кут, дюже страшно! Ежели говоришь, что Онисим этот запропал где-то…, - Серафима в страхе прижала ладони к груди, - Ведь может статься, укараулит он кого-нибудь, Анютку нашу, не дай Бог!
- Ежели задумает укараулить, так поди знай где, - покачал головой Пахом, - Ты, Симушка, не кручинься и не думай, охраним мы нашу Анюту. Я тут замыслил кое-что, но только ты никому ни слова не сказывай. А то бабы пойдут разносить по селу, что твоя пыль клубами по дороге! Кому положено – я сам скажу, чтоб остерегли народ без лишней огласки.
Скоро после такого разговора прошёл по Сосновке слух, что дюже в этот год волки лютуют, никому покою нету, а у кержаков двух коров порезали! И потому староста Харин позвал егерей с уезду, порядок в округе навести!
Глава 51.
- Матушка, а можно и мне такую юбку пошить, как у Анюты, - Даша с восхищением рассматривала и оглаживала новую Анютину юбку, - Это ж надо, какую придумку сделали! Я тоже верхом в таком буду заниматься с Егоркой и Ваней, а не как дурак ярмарочный – в рюшах! Настя Рогожина говорит, что в городе теперь все так делают, девушки учатся.
- Так это же всё равно – штаны, а не юбка, - строго выговаривала Серафима, но глаза её улыбались, потому что она видела, как прячет улыбку в бороду Пахом Филиппович.
- Нет, это юбка, - упрямо говорила Даша и краснела щеками, - Вот идут люди, и что видят? Юбку! А то, что под ней штаны – никому не видать! Зато когда села верхом – и какая красота…
Анюта сидела в уголке и боялась слово сказать. Потому что когда Серафима Никитична дозволила ей заказать портнихе, кроме того, что они уже обговорили, и то, что самой Анюте хотелось, она с некоторой опаской показала портнихе свои придумки. Портниха Наталья Смирнова, женщина чуть за тридцать, сначала подивилась странным желаниям молодой девушки… Обычно в её возрасте просят рюши и ленты, тонкое кружево и шитьё. Анюта же просила потайные карманы определённого размера, удобно откидывающиеся полы распашной юбки поверх брюк. А уж тяжелые железные кругляши, вшитые в подол, вообще портнихе были непонятны! Пока она не увидела своё творение на Анюте, так сказать, в деле. Наталья постояла у загона, глядя, как Даша и Анюта занимаются с учителем верховой езды, а после задумчивая вернулась в дом, где Серафима принялась потчевать гостью чаем.
- Знаешь, Серафимушка, - поразмыслив, сказала портниха, - Мне кажется Анюта чего-то очень опасается. Не то, чтобы она как-то боязливо себя ведёт… Но она будто всегда настороже! А как она на лошади? Не как девице положено – той стремя держат, с приступа садится. А эта – откинула полы, как птичка взлетела и всё, огляделась кругом – готова! Это что же им, сироткам несчастным, пришлось в доме мачехи пережить, ежели так-то им теперь от всего опасаться приходится…
- Не знаю, Наташенька, что тебе и сказать, - качала головой хозяйка дома, - Мы не выспрашиваем ничего, ни у Анюты, ни у Ванечки. Не хотим бередить, они только начали улыбаться и по дому да двору как им хочется ходить, а не как им приказали! Прасковья-то мне не попадается, и квашня эта старая Устинья! В лавку всё Катерину шлют! А уж очень желаю с ними встретиться, да высказать всё в глаза бесстыжие! Может и есть что опасаться бедной девочке – сколь жила, ни заступника не было, ни приголубить, ни пожалеть!
- А может это с теми слухами связано, что девчонка боится, - понизив голос и оглянувшись на дверь, проговорила Наталья, - Слыхала я, что егеря к нам едут… а уж волков ли они бить собираются? Ведь помнишь, не так давно болтала старая Левчиха, что Варвару Кузнецову, которая на кут-то от людей ушла… так вот, Левчиха сказывала, будто поранил её кто-то сильно… даже лекаря звали. Не слыхала ты?
- Да мало ли чего болтают! – нахмурилась Серафима, она, конечно, знала и про Варвару, и про лекаря, но говорить об этом не желала, - А уж Левчиху только и слушать – собируху соберёт, да и пошла гулять по селу! Будто и дела другого нет!
- А ещё, знаешь ли, чего болтают, - тут Наталья и вовсе придвинулась чуть не к самому уху Серафимы, - Я вот думаю, старая-то Устинья неспроста Анну к старой Бирючихе засылала! Говорят, что сын-то ейный, Павел, который теперь с матерью живёт – не просто так овдовел до времени! Сказывают, что извёл он жену свою, думал добро ему достанется, да у жены родители не простые люди, а в Ульинском в почёте и уважении. Раскусили натуру его подлую! Так ему и сказали – как пришёл к нам беспортошником, таковым и уходи! И внучку свою, Павла-то дочку, от него забрали и велели ему носа не казать в их дворе! Вот он к матери и приехал, а куда ему деваться ещё! Так вот, поди Павел-то Бирюков и придумал Анюту засватать! Думал – куда сироте деваться, мачеха прикажет, да и пойдёт, а приданое за Анной отец неплохое положил! Бабка старая подсобит, да и Григорий там не мужик, а название одно – кочерга без ручки! Я как таковое услыхала… страх до нутра пробрал! Как вы поспели ко времени – вызволили сироток! Вот, может, теперь Анюта всего и опасается!
- Ты, Натальюшка, не серчай, но уж коли так разговор зашёл, я тебе скажу… Знаю, что ты разносить по селу не станешь, доверюсь тебе одной, - Серафима хитро глянула на портниху зная, что та будет польщена доверием, - Про сватовство Бирюковых мы ничего не знали, а если б знали – ещё бы и Бирючихе старой хвост прищемили. Сыновья у неё все с изъяном, непутящие! А вот что Прасковья от зависти своей Анюту за Булавинцева не отдала – так и есть, я мыслю! Ведь для девушки это хорошая партия!
- Да, да, это так, - закивала портниха, раскрасневшись от того, что ей доверилась сама Серафима Кочергина с «семейными тайнами», - Из зависти, не иначе! Ты, Серафима, не думай – никому я про это не скажу ни словечка!
- Вот и ладно, - улыбнулась Серафима, - ты ведь и сама знаешь, для молодой-то девицы подобные разговоры ни к чему! Злые языки только ещё напридумают небылиц да ославят! Чего и не было на свете – того приплетут!
А осенью, когда закончилась вся страда, встрепенулась Сосновка слухами. Бабы стояли у колодца часами, не смотря на недовольство мужей, а молодые девушки на гулянье стали чаще выходить, чем бывало обычно. А всё дело было в том, что приехала в село ватага молодых егерей! Шестеро справных, плечистых мужиков на холеных гнедых лошадях проехали мимо церкви под говорок местных кумушек и одобрительное кряхтение мужиков. Остановился сей отряд у небольшого постоялого двора у самой околицы, отряхивая с себя дорожную пыль.
- Сказывают, что у кержаков чуть не всех коров стая волков порезала! А после на человека напали, уж не знаю, чего там приключилося… Кержаки про то не говорят с пришлыми то, своим миром живут! - говорила Зоя Никитина своей куме Левчихе, глядя на проезжающих мимо егерей, - Потому и уговорились наш староста с ихним, вот егерей позвали. Теперь пойдёт боры чесать-вычесывать! Ну да и ладно, нам покойней жить!
Ничего интересного для себя две старые сплетницы в прибытии егерей не нашли, да и пошли по тропке от колодца, обсуждая, чего на осенней ярмарке надобно продать, да чего купить на зиму.
Из шестерых прибывших егерей двое были мужиками средних лет, крепкими и серьёзными, двое наоборот – были смешливыми молодыми парнями лет двадцати с небольшим. Вот они-то теперь с интересом разглядывали местных девушек, стеснительно краснеющих от этих весёлых взглядов. А вот ещё двое, хоть и были одеты так же, как и остальные, но военную выправку было не скрыть под простой егерской одеждой. Они на девушек не заглядывались, ехали серьёзно нахмурив брови и негромко переговариваясь между собой. И если бы местные кумушки взгляды имели попристальнее, то непременно заметили то, какие цепкие глаза у этих «егерей». Но таковые события не часто случаются в тихом селе, врываясь в его размеренную жизнь, потому никто этого и не приметил.
Пошумела про это Сосновка, да и успокоилась, ну приехали и приехали. Своё дело егеря принялись справлять неспеша – снаряжались и уезжали в лес, то в сторону Сорочьего лога, то к кержацким поселениям. Вечерами они собирались то в избе старосты, чем очень будоражили его дочек, то ещё у кого-то из сосновских мужиков, кто был посвящен в настоящие причины пребывания в селе егерей.
Чаще других сидели у Кочергиных, и Даша от того места себе не находила, так ей было волнительно и любопытно от таких гостей.
- Анюта, а ты слыхала, что они в прошлый раз говорили? – шептала Даша, обняв Анюту и придвинувшись совсем близко, - Я тогда матушке помогала чай налаживать, вот и подслушала! Вон тот, с бородой, тяте сказал, что они были у старой Бирюковой. Вроде как проездом водицы попросили, так та их и на двор не пустила, и орала потом еще во след! Ну? Я же тебе говорила, что знает эта старая ведьма всё… это она, больше некому, сына своего прятала столько времени! И я тебе верю, что ты про сына тётушки Варвары говорила – не он убийца! Безвинно он наказание несёт! Вот кабы нам доискаться правды – так может быть его бы отпустили! Представляешь? Человека бы спасли!
Аня кивала головой, слушая названую сестрицу, и сердечко заходилось надеждой, что так оно всё и станется! И что тётушка Варвара дождётся своего Стёпушку. Однако дни шли, егеря всё дольше оставались там, в чаще, и не возвращались ночевать в Сосновку. Вернутся, побудут дня два, да и обратно в лес… и всё чаще Анюта внимательным своим взглядом примечала хмурые лица егерей.
Пробыв две недели, двое из егерей, те, что с военной выправкой, отбыли восвояси, а четверо остались и снова собрались у Кочергиных держать совет.
- Не могу я понять, как же так! – горячо стучал по своему колену староста Харин, - Как же простой человек, да не самого дюжего сложения, может вот так по лесам от конной погони уходить?! Может и правда, что это вовсе и не человек тогда? А всё это бабьи придумки? Коров-то кержацких может ив самом деле волк порезал, али медведь, кто ж знает! Их, староверов этих, поди расспроси! Молчат как сычи, глаза в сторону уводят!
- Нет, - отвечал старший из егерей, Михей Лещёв, - Мы находили место, где схорон был. Явно человек там бывал, да долго стоял. Но покинут он давно… то ли ушёл куда, то ли ещё что. До распутья искать станем, а после… а после придётся только на примету да хитрость брать! Не сможет никто зиму в лесу сидеть, коли ему помогать не станут, ведь так? Кто-то ему и харчи носить должен, а для охоты заряды нужны! Да и по следам зимой выследить легче будет.
- Зимой! – нахмурился Пахом Кочергин, - До зимы сколь всего может статься?! А кержаки скрывать того не стали, что страшно растерзали не только коров… женщина погибла, недалеко от их селения! Да снова распознали с трудом, только по ремешку! Я уряднику нашему сказал про это – так почитай тогда Кузнецова-то Степана и вправду за чужое деяние наказали! Разбираться надобно, говорю. А тот руками замахал на меня! Грозился сообщить, что смуту хочу устроить тут!
Анюта украдкой слышала такие разговоры, не к душе ей это было. И когда бывала у Варвары на куте, всё больнее ей было видеть, с какой надеждой на хорошие известия смотрит на неё бледная от нездоровья и душевной боли тётушка.
Глава 52.
Вернувшись как-то с прогулки на кут, Анюта не спешила идти в дом. Передав лошадь старому конюху Савве Потаповичу, который девушку очень зауважал за отсутствие изнеженности и трудолюбие, она указала на висевшее на стене старое его ружьишко.
- Научи меня стрелять метко, дедушка, - попросила Анюта, чем конюха очень удивила.
- Да нешто оно надобно девице? – махнул рукою конюх, - Поди, Анюта, лучше к матушке, да своим женским премудростям учися!
- Что ж ты, Савва Потапович! Такое умение и девице нелишним будет! – раздался от дверей конюшни весёлый голос.
Аня обернулась и со смущением увидела, что на неё пристально смотрит помощник старшего егеря, Владимир Горинов. Это был мужчина лет около тридцати, красивый статью и лицом. Анюта украдкой разглядывала его, когда егеря бывали в доме Кочергиных, и считала его заносчивым и даже словно бы и злым. Он ни про кого не говорил ничего доброго, вообще больше молчал, но то, что срывалось с его уст – это были либо подозрения на сельчан в пособничестве тому, кто скрывается в лесу… то он вообще высказывал мысль, что всё это выдумки и местные сказки, и никто в лесу не хоронится, а все эти дела учинил кто-то из сосновских, но теперь лихо заплетает следы.
И вот теперь он с улыбкой смотрел на девушку, которая держала в руках старое ружьё. Ему понравилось, что Анюта не отвела кокетливо глаза, как делают все девушки её возраста при встрече с Владимиром. Эта же смотрела прямо и открыто, даже будто немного сердито. Только лёгкий румянец, заливший Анины щёки, выдал её внутреннее смущение.
- Что же, ты хочешь научиться метко стрелять? – Владимир тоже будто оставил свою прошлую напускную высокомерность и подошёл к девушке, - Ты дочка Пахома Филипповича? Как тебя зовут?
- Пахом Филиппович мой опекун и благодетель, - ответила девушка, - Меня Анной зовут. Да, я хотела бы выучиться стрелять.
- Владимир Горинов, - представился егерь, чуть склонив голову и тряхнув черным вихром, - А для чего это тебе, стрелять учиться? Савва Потапович может и прав, к чему это девице?
- Ни к чему, - ответила Анна и нахмурившись перехватила ружьё, чтоб повесить его обратно на стену конюшни.
- Да постой! – рассмеялся Владимир, - Что ж ты, сразу и сердиться? У меня матушка любого стрелка за пояс заткнёт, вот что я тебе скажу! И я считаю, что некоторые особы женского полу очень способны к стрельбе. Только вот редко встречал я у них желание этому обучиться. Я за тобой наблюдал, как ты занимаешься на верховой… что, отец тебя не ругает за такие придумки?
- Нет, не ругает, - ответила Анна, она думала, как бы ей поскорее уйти от этого разговора, и при этом не обидеть гостя.
- Я могу тебя научить, если Пахом Филиппович дозволит, - серьёзно сказал Горинов, - И если ты сама, конечно, захочешь. Так ты не сказала – зачем это тебе?
Анна молчала. Она не знала, можно ли довериться этому человеку, который теперь смотрел на неё так пристально, словно хотел насквозь проглядеть. Увидеть, что там бередит девичью душу, отчего так недоверчиво и хмуро на него смотрит эта девушка с умными и немного грустными глазами…
- Спасибо. Нужно дядюшку спросить, если дозволит, то я бы поучилась, - немного смягчила Анюта свой голос, - А для чего… Ну, как сказать? Если девушка, то разве только шить да вязать уметь до;лжно? А… ваша матушка и вправду стрелять умеет?
- Нет, конечно, не только шить, - улыбнулся Владимир, - Матушка моя, Мария Пантелеевна, не только стрелять умеет, она и на охоту с отцом не раз бывала, да не как это принято – в развлечение, а серьёзно, по-настоящему. Её отец мой выучил, потому что он тоже считает, что женщине не только шить да вязать должно быть дозволено. Ну что ж, Анна, давайте вот за ужином и спросим Пахома Филипповича, дозволит ли он вам со мною заниматься. И если согласие получим, то завтра и начнём!
Анюта стрелять вообще-то умела. Зарядить и выстрелить, этому она и сама научилась быстро. Но так, чтобы поупражняться в меткости да всякие премудрости узнать… Старенькое ружьё тётушки Варвары этого сделать не позволяло, да к тому же и зарядов к нему было жаль – Пахом Филиппович по заказу Варвары их сам привозил, и Анюте было совестно расходовать их понапрасну.
А теперь ей было страшно, что же скажет дядюшка на такое дело… Анюте казалось, что Пахом Филиппович и так не одобряет этих её увлечений, и не попрекает этим только по доброте своей. Хоть и хохотнул разок над Анютиной придумкой скрыть мужскую одежду под длинной юбкой особенного покроя, но после покачал головой:
- Ты, Анютка, гляди… Вот как замуж пойдёшь, это не каждому мужику понравится – эдакие-то занятия не женские.
- Почему, дядюшка?
- Что – почему? – удивлённо взглянул Пахом на свою подопечную.
- Почему мужу может не понравится? Ведь в этом нет ничего плохого… Матушка читала нам книгу, помнишь, там ведь в старых сказках женщины и не такое умели, даже на мечах сражались.
- Ну, ты скажешь тоже – в сказках! – усмехнулся Пахом Филиппович, - На то они и сказки, чего в них только не сказывается. А ты, Анюта, не забивай себе голову таким, мы то ведь не в сказке живем.
И вот теперь Анюта со страхом ждала, когда этот Владимир Иванович, как уважительно называла его Серафима Никитична, станет спрашивать за ужином у дядюшки дозволения учить Анюту стрельбе. Но за ужином ничего такого не произошло. Говорили про разное, хозяйка дома потчевала гостей, все делились новостями и вообще разговоры шли, как думалось Анюте, про всякие безделицы.
После ужина они с Дашей долго ещё сидели вместе и тихо перешёптывались, обсуждая свои девчачьи секреты. Ваня сидел рядом с сестрой, им с Егоркой дали посмотреть книгу с картинками, и мальчики были увлечены ею.
- Мне кажется, этот Владимир Иванович… всех людей не любит, - шептала Даша, - Вот интересно, он женат или нет! Наверное, если женат, то его жене туго приходится… он же всегда сердитый ко всем. Но он очень красив собой, девчонки у нашего двора так и толкутся, как он приезжает, что посмотреть.
- А мне кажется, что дома он не такой, как на людях, - ответила Анюта, - Он мне сегодня рассказывал про свою матушку… мне кажется у них в семье свои порядки.
- Да? А что он тебе рассказывал? – Дашины глаза загорелись огоньками, - Анюта, расскажи! Клянусь, я никому ни слова! И видом не покажу!
Дальше девушки уже шептались так тихо, что даже самое чуткое ухо не уловило бы ни слова. Аня рассказывала про встречу на конюшне, а сама всё думала… неужто обманул её этот Владимир, и не стал он спрашивать у Пахома Филипповича разрешение… Может, сам испугался? А что, можно его понять, со своим то уставом в чужой дом не ходят.
Однако несколько дней спустя, утром после завтрака Пахом Филиппович позвал Анюту и Дашу к себе.
- Ну, доченьки, я вас позвал, чтоб выслушать. Что, и вправду желаете не только верховой обучиться, но ещё и уметь стрелять хотите? Мне вот тут Владимир Иванович сказывал…
- Это я желаю, Даша тут ни при чём, дядюшка, - потупив глаза ответила Аня, испугавшись, что из-за неё станут ещё и Дашу ругать, - Я Савву Потаповича нашего спрашивала, а Горинов услыхал…
- Ну а что, есть желание, так отчего не поучиться? Даша, а ты что? Тоже с сестрой станешь учиться или тебе не по вкусу такое умение?
- И я бы хотела с Аней, - покраснела Даша, - Если дозволишь, батюшка.
А после этого разговора, когда егеря снова приехали в дом Кочергиных, и сам Владимир объявил своим будущим ученицам, что скоро сделает место для упражнений, за околицей, у самого бора, чтобы никому из сельчан сим действом не мешать и никого не беспокоить.
- У бора? Зачем так далеко? – нахмурился Пахом Филиппович, - Можно и за нашим загоном, там тоже только дорога на торфа идёт, по ней теперь редко кто ходит.
- Савва Потапович мне поможет сделать упоры, по которым целится, - вежливо ответил Владимир, - А их удобнее ставить там, за старой изгородью. Но если ты, Пахом Филиппович, считаешь…
- Да нет, вам с Саввой виднее, - махнул рукой Кочергин, - Я ведь и не охотник, Савва-то не в пример мне. Редкий день по осени, когда утку али зайца не несёт домой с охоты, а зимой даже на глухаря ходит, мастер! Мне ли ему советы давать!
Анюта, наверное, после того, что пришлось ей пережить, стала так к людям приметлива… вот и сейчас она увидела в глазах Владимира что-то такое… Неспроста эта затея, подумала Анюта! Неспроста егерь, который и на егеря-то не очень походит, замыслил таковое – развлекать молодых девиц стрельбой… у опушки высокого бора, уходящего клином в старые торфяники.
Глава 53.
- Вот так, крепко прижмите к плечу, - наставлял Дашу Владимир Горинов, придерживая ей локоть.
Но девушка сильно смущалась от такого внимания, краснела щеками и ойкала от громкого звука выстрела. И конечно даже близко не попадала в «соломенного парня», которого смастерил и сам же так нарёк Савва Потапович.
Анюта смотрела и думала, что вот сейчас строгий Владимир Иванович рассердится на них, скажет – что ж я вас, развлекать сюда привёз или учиться! Сама она внимательно слушала каждое слово их учителя, который вроде бы и сердился за Дашино непонимание, но виду не казал.
- Эдак и ревматизьму подцепить недолго! Ревматизьма, она штука коварная! Ещё когда я у старого барина в услужении то бывал… ну, когда сам-то вот чуть постарше тебя, Нютка, был! Дак к ему доктор бывал гостить, иноземец какой-то, и говорил ентот доктор старому барину – ревматизьма от сырости осенней и простуды на человека нападает! - ворчал рядом с Анютой Савва Потапович, - Ишь, чего пристало, егерь девок стрелять учит! Али на войну вести собирается? – дед негромко хохотнул в бороду, - Нютка, на-кось, я тебе вот припас гостинец…
Савва Потапович, человек преклонных уже годов, относился к Анюте, как к внучке, а уж прознав про тяжёлое их с Ваней житьё в доме мачехи так и вовсе слезу обронил. И с той поры взял себе за заботу хоть малостью да порадовать бедных сироток. Вот и теперь протягивал натруженной своею рукою Анюте румяное яблоко.
- Благодарствуй, дедушка, - улыбнулась Анюта, - Ты покуда к себе в карман положи, мне-то некуда. Вот поучусь, а уж после… А что ж ты, дедушка, смеёшься над нами? Тоже думаешь, что женщине таковое не надобно?
- Дак ить, Нютка, кто ж знает, - Савва Потапович уже и не смеялся, - Нынче порой глядишь на жисть, да и думаешь… кто ж знает, чего теперь творится на белом свете! Вот я доселе и не думал, что таковое может статься у нас в деревне, чтоб человека среди бела дня умертвили, а доискаться не могли – кто таковое сотворил… Потому – может оно и хорошо будет, ежели девка любая с ружьём управляться сумеет! Обидчикам какая острастка!
- Ну, Анна, теперь ваша очередь, - Владимир с улыбкой подошел к девушке, - Не замёрзли? Сегодня ветер…
- Нет, я не замерзла! Я готова! – живо отозвалась Анна.
Она внимательно слушала всё, что до этого Горинов говорил Даше, что показывал ей и разъяснял, поэтому сейчас действовала довольно уверенно и умело, чем учителя своего удивила:
- Я гляжу, вы уже держали в руках оружие? – с интересом поглядев на девушку, спросил Горинов, -Приходилось стрелять?
- Приходилось. Но не так много, чтобы научиться делать это хорошо.
- И где же довелось стрелять такой юной девушке? Отец дозволял?
- Нет. Я хожу навестить тётушку Варвару Кузнецову. Наверное, вы знаете, что она живёт за ручьём, на куте. Вот у неё и довелось попробовать. Одной по-за селом жить, никак ведь без ружья…
- Да, слыхал про неё, - ответил Горинов, - А она вам родня? Или вы дружны?
- Можно сказать, что и родня. Давайте начнём, - Анюте не хотелось говорить о том, что связывало их с тётушкой Варварой, и к тому же не терпелось получить урок.
Горинов внимательно посмотрел на Анюту, усмехнулся было, но как только они начали занятие, он и сам не заметил, как увлёкся. Разъяснять понятливой и старательной ученице было гораздо интереснее, чем наблюдать, как краснеет до кончиков ушей смущённая Даша. Анна же не смущалась, она ловила каждое слово, повторяла то, что показывал Горинов и уже скоро «соломенному парню» здорово досталось.
Но как ни увлечена была Анюта занятием, она не могла не заметить в Горинове одной странности. Он рассказывал им с Дашей разные смешные истории, расспрашивал Савву Потаповича о местных охотничьих заимках, и вообще вёл себя, словно бы на весёлой прогулке. Однако внимательная Анюта видела во взгляде его какое-то принуждение, и от её приметливого глаза не укрылось то, что Горинов пристально поглядывает туда, на опушку высокого бора. Туда, где густой кустарник окаймлял стволы высоких сосен и теперь красиво пестрел осенним багрянцем. Можно было принять, что Владимир с лёгкой улыбкой любуется осенними красотами леса, над которым плыли пышные облака, но нет…
Аня сразу поняла, что Горинов словно бы старается там что-то разглядеть, приметить движение листы против ветра или ещё какие-нибудь странности.
Теперь и она сама стала невольно туда поглядывать, копируя манеру Горинова – чтобы это было не сильно приметно со стороны. Но так ничего и не увидела, как бы ни старалась.
- Надобно уже и домой собираться, - проговорил Савва Потапович, - Ветер крепчает, кабы дождя не нагнал. Побаловались и будет! Вона, с опушки всех ворон распугали! Наигрались поди?
Горинов согласно закивал и все начали собираться. Старый конюх, ворча что-то себе под нос про коварную «ревматизьму», складывал в лёгкую повозку ружья, осматривая их мимоходом. Даша устало вздыхала, и, кажется уже жалела, что не осталась сегодня дома. А вот Анюта напротив, словно и не чувствовала усталости, и помогала Савве Потаповичу.
- Анна, не желаете ли прогуляться до дома пешком? – спросил Горинов, - В моём сопровождении, если позволите.
Даша хитро заулыбалась и подмигнула Анюте, но девушка ничуть не смутилась и ответила согласием. Она и сама искала повода… задать Горинову заинтересовавшие её вопросы.
- Савва Потапович, ты уж скажи пожалуйста Пахому Филипповичу, что мы пройдёмся, - попросил Горинов, приладив за спину своё ружьё, с которым не расставался, - К обеду будем, как я ему обещал.
Вопреки предсказаниям старого конюха ветер не нагнал непогоды, а наоборот развеял серые тучи, оставив только белёсую дымку облаков, сквозь которую проглядывало прохладное осеннее солнце.
- Когда я заметил ваш интерес к оружию, то подумал, что это…. Как бы вам сказать? – говорил Горинов, неторопливо шагая рядом с Анютой, - Мимолётным увлечением, наверное. Думал, что вас увлекла какая-нибудь книжная история.
Анюта ничего не ответила. Да и что она могла сказать? То, что книги, кроме «Закона Божия», который им с Ваней изредка дозволяла читать Прасковья, она увидела только недавно – в доме своего опекуна? Горинов явно принимал её… за другую. Так думала Аня, глядя через распаханное под осень поле, на другом конце которого виднелось старое гумно.
- Но после я понял, что это никак не связано с книгами. – продолжал Владимир, - Расскажете мне, что же так вас потрясло, что вы желаете научиться защитить себя? И не только себя, как я понимаю…
- Вы слышали эту старую историю, которая произошла как раз вон там, видите? Где сарай стоит на краю поля, - указала она своему собеседнику, - И я слыхала, что и вы сюда прибыли не просто так…
- Я считаю, что большая часть того, что вы слышали про эту историю – выдумки и бабкины сказки, - усмехнулся Горинов, - И молодой девушке не стоит так уж опасаться… ведь вас есть кому защитить!
- Сказки? Что ж, может быть и сказки, как же без них на селе, - кивнула Анюта, - Но тогда… может быть вы расскажете мне, что вы высматривали сегодня на опушке леса? И почему убедили дядюшку и Савву Потаповича, что упражняться нам будет сподручнее именно здесь? Ведь «соломенного парня» можно было поставить где угодно, хоть бы даже за дядюшкиной конюшней.
- Однако! – протянул Горинов, - А вы приметливы, я и не думал…
- Можете не отвечать. Я и сама вижу, что вы знаете – никакие это не бабкины сказки. Вы сегодня высматривали Онисима Бирюкова. Посчитали, что стрельба привлечёт его внимание, а мы с Дашей… привлечём его ещё сильнее.
- Когда вы это поняли? Не испугались за себя и за сестру? – Горинов нахмурился, может от того, что Анюта была слишком уж пряма с ним.
- Вы сами сказали – нас было кому защитить. А вообще, мы сейчас все в Сосновке… нам всем есть, чего бояться! Так что же? Вы тоже считаете, что это Бирюков? И тогда, давно, когда женщину вон там, за гумном убили, и теперь – у кержацкой деревни? И что, он показал себя? Что вы приметили?
- Вы слишком много спрашиваете, - Горинов нахмурился ещё сильнее, но глянув на Аню отчего-то смутился и сказал уже иным тоном, помягче, - Понимаете… Бирюков это или нет – пока не поймаем, сказать нельзя. Но вот какая оказия – тот, кто это сделал в прошлый раз, после содеянного пропал на несколько лет. И теперь, после убийства женщины из кержацкого поселения, я думаю, что он сделает то же самое. И все эти наши усилия ни к чему не приведут! Мы зря просидим в вашей Сосновке хоть бы даже и до Второго Пришествия, и ничего не произойдёт! Если только…
- Если только его не поманить, этого Онисима! Как сегодня! - уверенно сказала Анюта.
- Почему вы уверены, что это именно Бирюков? – удивился Горинов, - Это может быть кто угодно, даже ваш местный дурачок!
- А вы разговаривали с Варварой Кузнецовой про то, как Бирюков на неё напал?
- Это ни к чему! – поморщился Горинов, - Я понимаю ваши нежные к ней привязанности, но она… скажет что угодно, и покажет на кого угодно, чтобы оправдать сына.
- Пойдёмте! – решительно сказала Анюта, без всякого притворного стеснения взяла удивлённого Горинова за руку и потянула к старому мостку через ручей, - Вы сами всё увидите, не нужно будет даже ничего говорить! А вот уже после я вас расспрошу, будете ли вы по-прежнему считать этого Бирюкова… непричастным!
Горинову ничего не оставалось делать, как последовать за упрямой своей спутницей. Он был ошарашен и даже смущён её искренностью и отсутствием любого, самого лёгкого женского кокетства, к которому сам уже привык… И в этом смятении он не приметил, как серая, едва заметная фигура метнулась от густого кустарника в заросший овраг, туда, где даже в яркий солнечный день всегда обитают сумерки.
Глава 54.
Варвара словно ожидала гостей, каким-то своим странным и неведомым чутьём она будто угадала их появление на своём дворе.
Если бы гость, что вошёл сегодня в маленький дворик, окруженный густым кустарником, был бы ранее знаком с хозяйкой, стоявшей на чуть покосившемся крыльце… то не узнал бы в этой худенькой и бледной женщине прежнюю Варвару. Только горящие особенным огнём глаза и остриженная до плеч коса, теперь почти вся седая, напоминали её ту – сильную и ловкую женщину. Теперь же Варвара с трудом стояла на ногах, держалась за старые перила и смотрела, как Волк подозрительно оглядывает незнакомца, которого привела сегодня Анюта.
- Тётушка, прости, что мы без спросу явились, - сказала Анюта хозяйке, - Мы ненадолго…
- Здравствуйте. Проходите в дом, - сдержанно улыбнулась в ответ Варвара, - У меня чай поспел.
- Здравствуйте, позвольте представиться – Горинов Владимир Иванович. Я егерь… Прибыл по просьбе местного старосты…
- Волков отстреливать? – спросила Варвара без всякой издёвки, которая в общем была бы сейчас уместна.
- Можно сказать, что, пожалуй, и волков, - кивнул Горинов и с интересом оглядел скромное убранство Варвариного дома, - А вы как же, одна здесь, возле леса… Не страшно?
- Порой бывает, что и страшно, - ответила Варвара и повела рукой, приглашая гостя садиться, - Но я волков не боюсь… люди не в пример страшнее.
Анюта не дожидалась хозяйкиной просьбы и накрывала стол к чаю, привычная управляться в доме названой тётушки. Варвара с благодарностью обняла девушку и что-то шепнула ей тихо. Горинов же с любопытством рассматривал и дом, и саму хозяйку. Когда чай был готов, все расселись у стола согревая озябшие на осеннем ветру руки.
- Тётушка, расскажи пожалуйста Владимиру Ивановичу про… то как Онисим…
- А что рассказывать? – покачала головой Варвара и отогнула ворот кофты, - Пусть сам и поглядит, что может сотворить этот человек.
Страшный шрам от вырванного куска плоти ещё не зажил окончательно, красно-синие края словно были ещё воспалены… было видно, что рана до сих пор доставляет боль обладательнице.
- Зверь сразу убьёт, чтобы прокормиться самому или потомство прокормить, - закрывая ворот, сказала Варвара, - Этот же хуже зверя, неистовее. Он не по злобе убивает, и не для защиты… он убивает из радости, это он любит больше всего на свете. Да, Владимир, вы ведь егерь? Наверное, за жизнь навидались звериных-то укусов? Что, похоже это на волка? Или может ещё на кого?
- Нет. Это сделал человек, - нахмурившись ответил Горинов, - Вы правы. Простите мне мои вопросы, но… вы уверены, что это был Онисим Бирюков?
- Я понимаю, почему вы спрашиваете, – кивнула Варвара, - Наш урядник уже мне говорил, что я готова и сама себе разные увечья нанести, лишь бы своего сына выгородить. Я ему так и ответила – значит, это я сама себя порвала и покусала!
- Идиот! – проворчал Горинов, и тут же спохватился, - Простите! Варвара Ивановна… расскажите мне, что тогда произошло. Потому что он девочки, дочери Ярмолкиных, я почти ничего не добился. Она боится огласки, оговора и осуждения в деревне. И её родители тоже. Поэтому не дали мне толком ничего выспросить у дочери и, можно сказать, выставили со двора.
- Да… осуждения боятся…, - Варвара задумчиво смотрела в окно, где осенний наряд окружающего дом кустарника переливался на холодном осеннем солнце, - И я их понимаю, тяжело с этим жить, мне ли не знать! А у девчонки вся жизнь впереди. Что вы хотите знать?
По мнению Анюты, которая благоразумно молчала и внимательно слушала разговор, Горинов спрашивал какие-то странные и вовсе неважные, по её мнению, вещи. Во что был одет этот Онисим, была ли у него при себе сума или что-то подобное, какого он был роста и во что обут…И даже была ли его борода пострижена на обычный мужицкий манер! Причем тут борода, думала Анюта, но всё же продолжала слушать.
Разговор произвёл на всех тягостное впечатление. Варвара побледнела ещё сильнее, было видно, что ей неможется. Она встала и налила в чашку воды, накапав туда какой-то тёмной настойки из пузырька.
- Вам нужен доктор, - сказал Владимир, - Постоянный уход опытного медика. Почему вы не идёте хотя бы к местному лекарю?
- Я была. Не в этот раз, раньше. Он мне сказал, что не хочет мне помогать, потому что мой сын… вы знаете. А ещё лекарь наш опасается, что ему избу сожгут за помощь мне. Кто ж знает, что у людей в головах творится, и что у них в душе. А уж после Пахом Филиппович, дай ему Бог здоровья, привозил ко мне из Ульинской доктора, тот назначения дал. Всё, что он наказал, я делаю. Да видать человечий яд страшней звериного оказался.
- Дикарство! – проворчал Горинов, - Мой родной дядя врач. Я могу вас отвезти к нему…
- Нет! Не нужно этого! – резко ответила Варвара, - Сейчас не время из дома отлучаться. Раз уж вы пришли сегодня ко мне поговорить и получили ответы на свои вопросы, но и мне ответьте. Вы считаете, что это мой сын убийца?
- Нет, - тихо ответил Горинов, - Я наводил справки, он… несвободен. И того, что произошло теперь здесь он точно не делал. А потому… я сомневаюсь, что и тот случай… скорее, это было не его рук дело. Но догадываться и доказать – это не одно и то же. Вы понимаете? Я не могу теперь же всего вам рассказать…
- Нет, не понимаю, - искренне ответила Варвара, - Как же тогда в прошлый раз всё доказали, и Степана в острог? Да так быстро всё распознали!
- Верно тогда всё так сложилось и указывало на… него.
Варвара молча отвернулась, чтобы гость не видел набежавшие на её глаза слёзы. Отчаяние ей было не скрыть – оно было во всей её худенькой фигурке, во вздрагивающих плечах и поседевшей до времени косе.
- А если сейчас вы найдёте Онисима? – спросила Анюта, - Его осудят за содеянное, и ему грозит острог, да?
- Да, скорее всего… но видите ли… надо его сперва поймать. И доказать, что это он убил. Но если докажем – да, острог его участь!
- А Степана отпустят?
- Всё не так просто, - Горинову вдруг стало жарко, он понимал, что Аня не со зла спрашивает, но отчего-то ему теперь было стыдно перед нею, - Нужно доказать сначала… что то убийство не он совершил. А уже ведь доказано было обратное. Поймите, нам теперь и так трудно с этим разобраться, а начальство требует…
- А давайте колченогого Сергуню в острог ушлём за убийство кержачки! – вдруг сказала Варвара.
- Это почему же Сергуню…, - Горинов совсем растерялся и смотрел на Варвару, не повредилась ли она умом от потрясений.
- А что, почему не Сергуню? Он в тот день как раз на охоту ходил, - Варвара поправила косу, - А он всегда ходит туда, к кержацким деревням на их запрудах дикого гуся стрелять! Вот он в остроге посидит, покуда мы тут настоящего убийцу найдём! Моего-то Степана так и осудили!
- Откуда вы знаете, что он там охотится? – Горинов сам растерялся.
- А мне ли не знать? Ежели я пуще вас по лесу хожу, пока сил хватает. Теперь вот только не стало их, сил-то… Знал он, чёрт проклятый, где рвать…
- Так может быть вы ещё что знаете? – Горинов явно оживился, - А чай у вас какой вкусный… можно мне горяченького…
- Как не знать, - ответила Варвара, - Я знаю, что вам надобно, так слушайте. Мать Онисима, Христина, дома находится безвыходно, даже в церковь теперь не бывает. Сперва я подумала, что она скудоумка своего прячет в подполе или ещё где. Стала за домом следить, глаз не смыкала. Хорошо хоть у них собаки теперь нет. Как-то ночью в грозу весь двор ихний проползла, во все дыры заглянула. Нет там Онисима, можете не сомневаться. Старший сын Христины, Павел, ездит изредка в уезд, видать всё какие-то дела наследные после смерти жены с её роднёй решает. Привозит муку да ещё по надобности, в местную лавку не ходит, всё дома хранит, никуда не уносит. Если кто-либо из них и помогал раньше Онисиму прятаться да в лесу не сгинуть, то теперь ни-ни. Либо притаились тоже, либо сам он ушёл отсюда далеко, как в прошлый раз. Крови напился, жизнью загубленной напитался и теперь до следующего раза… Потому я думаю, напрасны покуда все ваши хитрости и ловушки. И ещё вот что…
Варвара с трудом поднялась на ноги, подошла к небольшому сундуку у двери. Откинув крышку, она достала оттуда какой-то свёрток и подала его Горинову.
Тот осторожно взял его и развернул. Это была пола мужской рубахи, ничем не приметная, только грязная и с пятнами засохшей крови. Анюта содрогнулась, она поняла, что полой скорее всего перевязывали рану.
- Я нашла это у Барсучьего озерка, что перед самыми торфами, - сказала Варвара.
- Далековато отсюда, - внимательно глядя на хозяйку задумчиво протянул Горинов, - Там же дальше нет пути никуда, торфа да болота…
- Так, да не так. Была раньше там тропа. Вы старого конюха Кочергиных расспросите – его дед там торфа брал для барского хозяйства в старые годы. Есть ли теперь тропа, нет ли её, и куда она вела – то мне неведомо. Нет сил доискаться!
- Такую рубаху не Онисим Бирюков носил, как я думаю, - робко подала голос Анюта, которая в это время рассматривала клочок ткани, - Посмотрите, какое полотно, тонкое и выбеленное… Оно дорогое! Тётка Христина в жизни такого не брала ни для себя, а уж тем более для Онисима, а рубаха эта была новая.
Горинов и Варвара замолчали и уставились сперва друг на друга, а потом на покрасневшую от смущения Анюту. Через мгновение они оба пристально разглядывали разложенное на скамье у окна полотно.
Глава 55.
Спустя пару дней после этого Анюта с Ваней шли от церкви к дому своих приёмных родителей. Скорбной была прогулка – осень для них двоих хранила тяжёлую память. Година была по матушке их родной, а рядом уж и по любимой бабушке Фёкле дата подходила. Вот и сходили они двое проведать всю свою семью…
- Анюта, а матушка какой была? – спрашивал Ванятка, глядя на сестру чуть заплаканными глазами, - Добрая?
- Добрая, Ванюша, - Анюта сама старалась не плакать, это Ванятка ещё не велик, ему можно, - Она была добрая и красивая, всем помогала, и все люди её очень любили.
- Жалко, что я её ни одного разика не увидал, - Ваня сжал ладошки, стараясь не заплакать посреди-то села, всё ж парень.
Так и шли, разговаривая про своё, Анюта собиралась пойти теперь в лавку к Пахому Филипповичу, она иногда помогала ему там – оказалось, что у Анюты очень красивый почерк, и вообще она к письму очень способная. Старый учитель, Калистрат Никандрович сокрушался, сколько времени упущено – а иначе можно было такую способную девицу научить и высокой грамотности письма, и ещё многим премудростям. У Анюты неплохо получалось и она писала по просьбе дядюшки разные бумаги.
- Ну, ты беги теперь домой, - сказала Анюта брату, - Даше скажи, я приду как мы с ней уговорились. А я к дядюшке забегу, он звал.
Ваня послушно кивнул и свернул в переулок к дому Кочергиных. Анюта видела, как от ворот смотрит на них из-под руки Савва Потапович – встречает. Старый конюх душой прикипел к сиротам, сам не мог себя узнать – ведь не оторвать. Ему Бог детей не послал – жена умерла вовсе молодой, а больше он и не женился. Так вот теперь и тратил он всю свою душу на Ванятку и Аню. Особенно много времени он, конечно, с Ваней проводил.
- С парнишком-то и мне веселее, да и он поглядит, как оно делается, - кивал он Серафиме Никитичне, отпрашивая Ваню поехать с ним к кузнецу за новыми подковами или ещё куда.
И Анюта, и Ванечка на такое отношение всей душой откликались, не избалованные этим в доме мачехи. Вот и теперь Анюта помахала старику рукою и подумала, что надобно попросить у дядюшки, чтобы привёз для Саввы Потаповича новую табакерку. Любит он иногда табаку понюхать, чихает после долго, но говорит, что это и есть «пользительно»:
- Старый-то барин, Царствия ему Небеснага, - говорил прочихавшись старый конюх, - Табак сперва в ящике прятал ото всех, что то золото. После уж, когда мы с им куды только не каталися на таратайке евойной, дал и мне. А у меня тогда лихорадка начиналась, видать продуло на облучке-то, вот он и решил меня полечить. Ох, я тогда и дал чиху – думал, голова пополам треснет, словно горшок! Ан нет, после всю хворь как рукой сняло!
Аня любила слушать рассказы Саввы Потаповича про старые времена, очень уж он много чего знал, потому как «долго пожил на белом-то свете». Особенно Аню поражали его рассказы про то, как простые люди подневольными были… и от барина уйти было неможно – хош не хош, а тут ты родился, тут тебе и помирать, коли барин не задумает тебя продать…
Вот так она и шла к лавке Кочергина, погружённая в свои думы, шла неспеша… так ходить она только недавно приучилась, потому что раньше за такие «гулянья» бабка Устинья могла ещё работы прибавить, приговаривая, что раз идёшь неспешно, значит от безделья маешься. Вот тогда и привыкла Анюта летать, от чего её Даша долго отучала, даже ругалась, что угнаться за нею невозможно.
Вот теперь, вспоминая Дашу, Анюта неспешно отмеряла шаг и думала… вспоминала и вновь перебирала в памяти день, когда они с Гориновым гостили у тётушки Варвары и о чём беседовали, возвращаясь в дом Кочергиных.
- Ну что, теперь вы верите, что это был Онисим? – спросила Анюта, когда они с Гориновым шли обратно через старый мосток, - Видели, что он с тётушкой сотворил?! Он зверь в человечьем обличие…
- Знаете, Анюта, я и раньше не сомневался, что вы правду говорите. Но ведь дело не в этом…
- Скажите, а вы… Вы верите Варваре Ивановне? – Анюта серьёзно смотрела на егеря, было видно, что этот вопрос очень волнует её, до глубины души тревожит.
- Конечно, верю. Если вы про то, что на неё напал тогда именно Онисим, когда она девчонку спасла. Она могла на кого угодно указать, какой ей резон обманывать. Но всё это, если рассматривать целиком… что-то не складывается! Понимаете?!
Владимир отчаянно нахмурил лоб, он не мог объяснить, но именно теперь, после его разговора с Варварой Кузнецовой, вся та картина, которую он так удачно уже почти сложил в своей голове, вдруг в один миг рассыпалась, растворилась словно туман.
Да, они и сами давно уже следили за домом Бирюковых просто для того, чтобы проверить лениво бродившие по Сосновке слухи… и так же, как и сама Варвара, ничего подозрительного не обнаружили. Ничего, ни одной тонкой ниточки, за которую можно было бы потянуть, чтобы размотать этот многолетний клубок. Старший из егерей, Михей Лещёв и вовсе предлагал не церемониться со старухой и её сыном, а просто обыскать дом как следует! И ничего бы им за то не было – кто что скажет, ежели они по такой надобности это делают!
- Кому нечего прятать, так из-за забора не орут! – говорил Михей Фёдорович, - А эта карга старая чего только нам не посулила, геенной огненной грозилась, ведьма! Кому нечего опасаться, так и во двор пустят, и приветят по-человечьи! А эта… значит, есть что от глаз людских сокрыть!
Остальные же, кто был с егерями прислан, таковое решение не одобрили. Потому что хоть и прав был Михей – может и есть что прятать старой Христине, а вот только ну как спугнут не вовремя?! Может она гуся ворованного прячет?! Вот тогда бы и выдали они, егеря, весь свой интерес… Тогда все решили, что надобно осторожнее, не нахрапом.
Хоть и не было такого явного беспокойства по Сосновке, а всё же и заметно стало, что теперь родители и до сумерек детей домой загоняли с улицы, а уж девок и подавно… Опасения передавались больше шепотками, то кумушками у колодца, то немногословными мужиками друг другу, после воскресной службы отца Тихона.
Аня же всё гадала, кому же могла принадлежать та рубаха, полу которой передала Горинову тётушка Варвара… такового полотна она видала мало. В Сосновке в таком и не ходили – уж очень белое да тонкое, к чему такое рабочему то человеку, с такой рубахой морока одна, а не работа! Всего и видала Анюта такие ткани на ярмарке, которую по осени управляли в Сосновке, да и то один раз только – какой-то уездный торговец был и остаток тонкого полотна отдавал дорого, ан никто не позарился, с ним и уехал.
Потому и думала Анюта, что рубаху эту носил неместный человек, нестеснённый в средствах, любящий покой и уют и не нуждающийся обеспечить себя, справляя ежедневную работу по хозяйству. Она тогда так Горинову и сказала, приметив кстати, что на нём самом была надета рубаха… почти такого же полотна, как и та…
- Ох и глаз у вас, Анюта, - рассмеялся тогда Горинов и поправил ворот камзола, - А ведь и верно вы приметили… Теперь всё стало ещё сложнее!
- Да… если до этого мы все думали, что эти душегубства творит безумный Онисим, человек неистовый, но всё же…, - Анюта задумчиво хмурила брови, не зная, какое слово подобрать, - Но в своём неистовстве он и был прост, а теперь всё стало ещё страшнее! Что, если всё это творит вовсе другой человек – умный, хитрый и кровожадный? А подводит всё так, чтобы мы думали на Онисима…
Горинов шёл рядом с девушкой, украдкой разглядывая её красивое в задумчивости лицо. Он поймал себя на мысли, что не может сосредоточить свои думы на том, о чём ему положено размышлять, а думает вовсе об ином… О том, что так неожиданно в этой глухой деревне простая девчонка, которой нет и двадцати рассуждает так здраво, хитро выплетая основное из множества частностей. Во всем виде Анны он вдруг ощутил какую-то неведомую силу, и в то же время не привитую воспитанием утончённость, а ту самую, природную, которую ни за чем не спрячешь.
Расстались они тогда у дома Кочергиных, Горинов не принял приглашения Серафимы Никитичны на чай, извинился и ушёл к себе, на постоялый двор, обещав зайти вечером. Ему нужно было остаться одному, и не отвлекаясь на думы о так увлёкшей его девушке, разложить по полочкам то, что он сегодня узнал от Варвары Кузнецовой.
- Анюта! Анюта, здравствуй! – заскрипел за спиной Ани знакомый голос и вырвал её из глубоких раздумий и воспоминаний.
До лавки Пахома Филипповича оставалось дойти всего пару дворов, и вот тут из переулка навстречу Анюте и объявилась неожиданно Христина Бирюкова.
- Здравствуйте! – Анюта даже немного растерялась от этой встречи, тётку Христину уже не видели в Сосновке, а вот выкатилась…
- А ты какая стала красавица! – тётка оглядела девушку с ног до головы и оперлась на клюку, с которой теперь ходила из-за больных ног, - Прямо боярыня! Ну, как тебе в новой-то семье живётся? Гляжу, лавочник-то не скупится тебе на наряды! Поди теперь повыгоднее тебя взамуж пристроит, чего уж… За простого мужика не отдаст, а то и запросит чего за красоту таковую!
- Нам с Ваней хорошо живётся у Пахома Филипповича, - ответила Анюта, стараясь, чтобы её голос звучал ровно, - А вы как живёте, как здоровье, тётушка?
- Да как живу, кое-как, - в голосе Христины зазвенели слёзы, - Ославила ты нас на всё село, люди теперь косятся, да и не здороваются, кой-кто и головы не повернёт! За что ж ты так с нами, а? Рази я тебя кода обижала? Сколь раз я ни словом Устинье не обмолвилась, когда ты у меня на лавке подремать ложилась, вместо работы? Что же такого мы тебе сделали, что ты по людям такого оговора на нас пустила? Теперь вот ещё эти приехали, егеря! Всё ходят, вызнают! А чего надобно- не говорят!
- Тётушка, ты что ж на меня наговариваешь?! – строго глянула на тётку Анна, - Это когда я у тебя вместо работы спала?! И что такого я про вас сказала, да кто меня бы и слушать стал! То, что Павел меня сватал, это что ли – «ославила»? Так ты с бабушки Устиньи спроси, как она про это Левчихе рассказывала! А егеря, что, тоже по моему велению явились?
- Ишь ты, как отвечать выучилась, - заскрипела Христина и сузила глаза, - Кто ты такова есть, что так перья-то теперь распушила?! Али думаш, что ежели Пахом-лавочник наследство ваше у Прасковьи забрал, так вам его и отдаст? Ободрал семью, те под зиму голодом остались! Так знай – ему отплачено за это будет! А тебе и хорошо – вон, платье по-модному пошила! Так ты знай – никто тебя такую взамуж не возьмёт, кому такая гордячка нужна! Сама ещё станешь жалеть, что не пошла за Павла, когда звал! И денежки ваши лавочник в дело пустит, вам их не видать! Это Прасковья с Устиньей вас жалели да для вашего же блага в строгости держали, а ты вона с нами как – и нос воротишь! Ничего, не думай, и тебе аукнется за всё – так и знай! Слезами умоешься!
Старуха стукнула клюкой в утоптанную мёрзлую землю, махнула на Анюту жилистой, похожей на засушенную ветку рукой, и поковыляла по улице бубня ругательства себе под нос.
Анюту злые старухины наговоры не испугали. Она шла своей дорогой и думала над тем, что говорила старая Христина.
Глава 56.
А между тем золотая осень прибрала свои наряды, свернула пёстрые ковры… На Сосновку катилась зима, уже дышала заморозками, сковывая за ночь комья грязи в мёрзлые камни. Сероватый осенний иней окаймлял остатки резных рябиновых листьев, чудом удерживающихся ещё на пустых ветках, а ручей под старым мостком говорил всё тише, звонкое его пение засыпало до весны.
Недовольные слухи ползли по селу, люди сердито косились на егерей, дескать, сколь можно тут топтаться?! Уж когда приехали, а всё никак не могут ничего доискаться! Оно и понятно, что кержаки свершившееся у них горе по округе не звонят – Бог дал, Бог так и управил – обратно взял… А здесь, в шумном селе, устали уже люди детей прятать да остерегать. Молодёжь, которая ждала осенин и окончания страды, чтобы разгуляться, и теперь вынужденная опасаться, недовольство выражала молча и по-своему… Все, кто посмелее да побойчей, собирались вечером в ватагу, да и гуляли этак по селу, сколь хотелось.
Начали играть свадьбы, жизнь-то идёт своим чередом, тем более что и слуха не было ни про какого душегубца! Может и вовсе егеря приехали за тем, что и было объявлено – усмирить волков, а народу уже и напридумывал всякого. Да и случай этот у кержаков… кто ж людям докладывал – было оно, или не было! Может сказки всё!
Анюта сидела за небольшой конторкой в лавке Пахома Филипповича и складывала старательно и аккуратно написанные бумаги. Она закончила всё, что наказал сделать дядюшка и собиралась отправиться домой. Сам Кочергин был в отъезде, отбыл в уезд встречать товар, домашние ждали его обратно с нетерпением – в это время он всегда привозил всем подарки с уездной ярмарки.
Но Анюта о подарках и не думала, все её мысли были не о том. Горько и грустно было у неё на душе, она видела, как медленно угасает тётушка Варвара, и теперь старалась ходить к ней чаще, хоть этим и доставляла беспокойство Серафиме Никитичне. Упросила Савву Потаповича провожать её, чтобы приёмная матушка не беспокоилась, просила у матушки прощения за тревогу, но не ходить на кут не могла. Варвара и сама девушку отговаривала, не на пользу молодой девице на выданье такие знакомства, но мягкого упрямства у Анюты было не занимать.
- Анюта, не ходи больше, страшусь я за тебя, - говорила Варвара, держась рукой за грудь, - Ничего со мной не станется, вон и Волк меня в обиду не даст! А тебе сюда идти, каждый раз у меня сердце заходится. И не трудись, сядь, посиди, сейчас чайку наладим. А то придёшь в гости, а сама хлопочешь!
- Ничего, тётушка, я скоренько! – улыбалась Анюта в ответ, - Вот, держи-ка, это тебе Ванятка передал. Сам вырезал, дедушка Савва его учит. У него теперь вообще постоянно учёба – Пахом Филиппович сказал, что обучит его и к делу приставит, лавку поможет открыть. Не хочет его в ремесло отдавать, да я и сама не хочу, чтоб брата отправляли куда далеко… кто там его приветит-приголубит! А с Саввой Потаповичем они то мастерят чего-то, то на конюшне хозяевают. Вот, ложку тебе и вырезал, чуть криво, но смотри как старался!
Варвара улыбалась, светло и радостно, уходила куда-то печаль из сердца, бережно осматривала она старательно выправленную липовую ложку, сработанную детскими руками.
- Ну что там егеря? Поди уж наигрались да домой собрались? – спросила Варвара, когда они уселись чаёвничать, - Гляжу, ничего у них не выходит с поимкой-то?
- Не выходит, тётушка, - покачала головой Анюта, - Горинов извёлся, исхудал весь, Серафима Никитична говорит, что ему надобно доктора звать, который нервы душевные лечит, а то на него жалоба; глядеть. Остальные тоже, хмурые сидят. До отъезда дядюшки в уезд они на ужин были, сидели тихо обсуждали, а я слушала. Нас с Дашей теперь не гонят, разрешают со всеми сидеть вечорять. Даше не интересно, а я…
- А тебе бы тоже пыл поумерить, девонька, - покачала головой Варвара, - Не любят мужики, когда девица разумением горазда, да ещё и наперёд некоторых из них. Потому и говорю тебе, остерегись. Тебе ещё замуж идти…
- Я молча сижу, тётушка, при старших мы не приучены поперёк говорить. Отвечаю, только когда спрашивают. А ты же, сама ведь вот в лес ходишь, я знаю. А неможется тебе, разве это хорошо? Застудишься… вот, Серафима Никитична тебе мёд передала, здоровье поправлять. Не ходи, тётушка, не труди зря ноги в такой холод.
- Невыносимо мне дома, Аннушка, - вздохнула Варвара, - Словно чую, что кончина близко, а я… я хочу имя сына своего очистить!
- Горинов сказал, он верит тебе, тётушка, что это не Степан сделал, - ответила Анюта и взяла Варвару за руку, - Они обсуждали в этот раз, что и стрельба наша, когда нас Горинов учил, это всего и была приманка. Его люди сидели примечали, стараясь явно не показаться, но никого не приметили, а вот после, когда овраг осматривали, тогда нашли следы от ног в мягких онучах. Шли по следу, собак взяли, до торфов дошли, а после след затерялся. Видать тот, кто шёл, знает какие-то хитрости, чтоб собака след не брала. Вот егеря тогда и позвали Савву Потаповича, который конюхом у Кочергиных. Он торфа эти знает, ты сама сказывала, а Горинов это запомнил. Карту большую достали, стали отметки разные делать. А дедушка Савва ох и интересно рассказывает про старые годы, заслушаться можно. Так вот, он и поведал, что раньше через торфа старая дорога шла, довольно широкая, езженная. Тогда торфа брали, да в разные места отсюда возили, артель широко работала – осушали часть болот, отводили воду в небольшое озеро. Дедушка Савва сказал, раньше махонькое было болотце, а как болотную воду туда стали нагнетать, чёрную, тяжёлую, налилось озеро. Потом его Ведьмин глаз прозвали. Вот, торфа брать стали, хорошо дела пошли, а дорогу через торфа сделали, она другим своим окончанием, через Кирсинский, на тракт выходит, который до самого Соликамска ведет. Дедушка сказал, что даже укрепить ту дорогу собирались, чтобы путь короткий был. Но в один год по весне воды много пришло, торфа подтопила, а после в один день поутру такой треск страшный пошёл, словно где-то земля разверзнулась. Ведьмино озеро словно бы вскипело, и часть дороги вместе с гружёными торфом телегами в него ушли. Сколько людей погибло, после никто и досчитаться не мог, потому что разбежались оттуда артельщики кто куда. И после в окрестных деревнях несколько дней ещё слышали треск, словно кто-то лес валит. Потом ходили туда, говорили, что есть тропа, но и пропадали тоже. Болото стало вязкое неизведанное. А Савва Потапович говорит, что вот поди знай – ушёл человек на торфа, и пропал там, или на другою сторону выбрался, кто ж знает. Может и ходит кто, метки какие знает, но то дедушке неведомо, сам он в ту сторону ходить опасается – сколь там душ неприкаянных бродит, одному Богу известно. А Горинов говорит, надо какого-то проводника, кто болота да торфа хорошо ведает.
- Значит, дед Савва говорит, что может и есть тропа…, - задумчиво сказала Варвара, не замечая испуганных глаз Анюты, её побледневшего лица.
- Не ходи, матушка! – Анюта в страхе упала на колени и уткнула лицо в Варварины руки, - Не ходи! Пропадёшь ты там, как есть пропадёшь! Себя погубишь, сына своего несчастным оставишь! Он ведь дней не чает, чтобы только вернуться и тебя увидеть! Не ходи, матушка!
- Да что ты, доченька! Не плачь, родная, никуда не пойду, не бойся. Куда мне, пока ноги еле ходят, вот оздоровею, там уже и зима наступит, морозы грянут и застынет болото. Тогда, если там кто и хоронится, то следы мы обнаружим!
- Егеря говорят… и Горинов им вторит, что до зимы нельзя ждать, - покачала головой Анюта, - Хотят чего-то делать, придумывают, как Онисима выманить. Потому что знают – он зимой не станет ходить, заляжет снова как медведь в берлогу… Они там на карте по календарю всё отметили, когда… кто-то погибал. Зимовать он куда-то уходит, а вызнать куда – покуда никто не вызнал. И поэтому они боятся теперь, что придётся ждать… ждать, пока он снова объявится, а это значит… значит, кого-то убьёт.
Варвара молчала. Она не стала говорить и без того испуганной Анюте, что тоже видела следы в овраге, шла по ним с Волком, но только вот подвели её собственные ноги – не смогла она до торфов дойти, повернула обратно, а после чуть не отдала Богу душу, так прыгало сердце в груди и темнело в глазах. Не сказала и то, что мерещатся ей теперь тихие шаги под окнами, словно бы ходит кто-то ночами и вздыхает протяжно так, жалобно. Промолчала Варвара, потому что сама понимала, что быть такового не может и всё это блажь. Волк охраняет двор так, как ни один сторож не охранит, потому никто не может не только во двор пройти, но и на мосток взойти без того, чтобы он не подал сигнал своей хозяйке… Но тогда, ещё страшнее было, потому что больше немощи своей боялась варвара повредиться головой.
- Скажи Горинову, что я в овраге тоже была, видала следы. Там на склоне за кустами приступок есть, его не видать почти. Он там сидел, за вами следил, и это скорее всего был сам Онисим. А что же про полу от рубахи они говорят?
- А что говорят? – покачала головой Анна, - Решили, что это чужая, не его… Либо украл где-то. Либо есть у него ещё на душе грехи, о которых нам не ведомо. Может, еще кого загубил там, куда он отсюда уходит. Вот и решили, чтоб не впутывать сюда эту тряпицу… Хотя, как мне самой думается, Горинов с этим не согласен, у него своя думка на уме, но в этот раз он со своими товарищами спорить не стал. Он ведь как говорит – прежде чем в чём-то убеждать других, надо знать, чем убедить. А так, получается, что валялась где-то в лесу тряпка, незнамо чья и откуда… Михей Фёдорович вообще сказал – может она к эту делу и касательства не имеет, и нас только отвлечёт.
Неспокойно было Анюта возвращаться домой после такого разговора с Варварой. Не разделяла она царившего теперь в Сосновке успокоения, вроде бы как было, да и прошло, можно дальше жизнь продолжать… Волк, по своему обычаю проводил Анюту за мосток, а после долго сидел, глядя ей вослед. Рядом с ним закутавшись в мужскую безрукавку на овчине, стояла и сама Варвара. Господь послал ей эту девочку для укрепления и облегчения душевных страданий, думала она. Анюта не давала усталым рукам опуститься совершенно.
Когда сама Аня вернулась домой, то застала своих домашних за столом – у них был гость. Горинов сидел рядом с хозяйкой дома Серафимой Никитичной, которая отчего-то была бледна и беспокойно хмурилась. Даша как-то испуганно поглядела на Анюту, и указала глазами на Горинова, желая что-то сказать.
- Ну вот и сама наша Анна явилась, - сказала Серафима Никитична, - Иди сюда, доченька. У Владимира Ивановича есть к тебе разговор… Я тебе не приказчик, неволить не стану, но…. Но я на такое не могу дать разрешения! Ты мне дочка родная, и я тебя люблю, как свою! А потому…
- Обождите, Серафима Никитична, дорогая! Что ж вы её до времени пугаете, - сказал Горинов, - Анна, мы вынуждены к вам за помощью обратиться… но если откажете, все поймём, и даже… даже одобрим таковой ваш разумный ответ.
Анюта села рядом с Серафимой Никитичной, которая тут же обняла её и прижала к себе, а Горинов повёл свой неспешный рассказ.
Глава 57.
Вскоре вся Сосновка снова гудела тревожными слухами. Снова у колодца судачили кумушки, прихватывая щёки и всплёскивая руками. Такое событие вновь взбудоражило всё село… шутка ли – девушка пропала! Да не кто иной, как Анюта Тужилина! Сиротку все жалели, доискивались, как же так случилось, кто-то конечно, немного злорадствовал… а кое-кто и откровенно даже был рад, хоть это и тщательно скрывал.
- Вот! Вот! Не уследили! А я говорила, что сироты Тужилины этому лавочнику только и нужны, чтоб Никодимово наследство под себя подгрести! – Прасковья орала погромче, чтобы всем были хорошо слышны её речи, - Покудова у нас жили, так и присмотрены были, и при деле, а не болтались эдак-то! Так что же – я, значицо, злая мачеха стала, неугодная! И что вышло? А вот то-то и оно, что ничего хорошего!
- Оооой, лишенько-лихо, - рыдала сухими глазами старая Устинья, - Красавицу нашу погубили, со свету сжили, а всё из-за денег! До чего людей жадность обуяла! И что же, никакого людского осуждения ентим Кочергиным не будет?! Ох, вот кабы не недуги мои, пошла бы я сама к Харину правды искать, да боюся – не дойду! Помру я чичас, ведь горе-то какоооеее, ооой, лишенько… Сердце заходится! Я ведь её, Анечку, сызмальства вот ентими руками качала…
Левчиха с Зоей Никитиной стояли чуть поодаль, краем уха слушая эти причитания. Поджимала губы словоохотливая Левчиха, шибко хотелось ей прямо сейчас припомнить Прасковье все её деяния, ведь она-то всё помнила – от чего сбежали бедные сироты от мачехи… Да и старая карга Устинья руку приложила к этому, все знают, что не от хорошей жизни с мачехина двора ребята Тужилины ушли. Но молчала теперь бойкая Левчиха, потому что думала – вдруг чего нового услышит от Параськи, ведь история-то вон какая запутанная.
Говорили по Сосновке разное-всякое про то, что произошло, поди ж доищися, что там было на самом-то деле. Ругали егерей, называли дармоедами и прочими разными словами обзывали, что сидят столько времени, да только народ бередят – толку никакого!
- Это всё Кочергин поди сам и подстроил! – не встретив осуждения, продолжала Прасковья, вовсе осмелев, - Это ему на руку! Сколь за девчонкой наследства дадено?! А не мало! Вот сколь он еще наторговал на это, ведь вона как бойко у него с той поры всё пошло! Сколь прибыли, все знают – ещё одну лавку открыл! А тут, может молодой-то егерь Анну приглядел да сосватать решил?! Все видали, как он на неё глядел! Понял видать лавочник, что вскорости придётся денежки-то отдавать, вот и подстроил всё!
- Ты, Прасковья, язык свой прикуси! – неожиданно прозвучал зычный голос старосты Харина, - Язык у тебя мелет, что та мельница!
Прасковья замолчала, да и остальные, кто стоял рядом и тихо перешёптывался, сразу заспешили по своим делам, делая вид, что Прасковьины речи и не слушали.
- Неспроста это! – прошептала куме Левчиха, - Не зря Параська так орет-надрывается! Поди приложила руку к тому, что девчонка пропала – не иначе! Ведь не зря она такое отношение к сиротам допускала, и сама их гоняла, да ещё и не остепенила тогда Устинью! Вот скажи, кума, чего она свекруху свою от первого-то мужика столько годов терпит, а? Уж третий муж у Параськи, а эта старая карга всё тут, при ней! Вот и Христина Бирюкова про них говорит, что они на Кочергина теперь зло таят! И хоть Христина им и родня, а сама осуждает такое! Когда Устинья к ней сиротку гоняла, та Анну привечала, сама рассказывала! Я раньше думала, что она, Христина-то, нелюдимая такая, а как-то разговорилися мы с ней у церквы после службы… потом она ко мне с гостинцем пришла, так хорошо посидели-поговорили, хорошая она баба. Так всю правду она мне про Параську рассказала, и про Устинью тоже! Гнать надо Параське свекруху, вот что я скажу!
- Дак куды ж она её денет, - пожала плечами Зоя Никитина, которая теперь и не знала, чью сторону тут принимать, всё же Прасковья у неё в соседках, - На улицу ж старую не погонишь, да и ребятам Прасковьиным, Карасины которые, она ведь родная бабка.
- Ох, чего на свете деется, - фыркнула Левчиха, - У Прасковьи этой вперемешку там ребятни от всякого-то мужика! И Карасины, и от Никодима… теперь поди и этому Григорию народит! Тьфу, сказать противно! А старуху давно пора в богадельню спровадить, потому как это она сирот довела до того, что в чём были из дому ушли! Хорошо, Кочергин приютил! Вон, гляди, как у старухи глаза блестят от радости, что Анна пропала, а ведь только выла тут горьким воем! Тьфу!
Продолжая плеваться и тихо ругать старую Устинью, Левчиха развернула свою дородную фигуру и поплыла в сторону лавки. Там ей и не надобно ничего было, просто хотелось послушать, может словоохотливый помощник Кочергина Семён Бессонов расскажет что-то поинтереснее придумок кумушек у колодца.
- Ничего она не пропала, Анна! И чего ты, матушка Агриппина Порфирьевна, всякое слушаешь, - усмехнулся в свои рыжеватые усы Семён, - Я тебе скажу правду-то, но уж ты, помня наше старое знакомство, никому больше не сказывай!
- Да ты что, Семён! Господь с тобою, когда хоть я зря по селу болтала! - у Левчихи аж уши закраснели от удовольствия, что теперь-то она всё разузнает и, конечно, расскажет куме.
Бессонов прищурился в окно лавки – нет ли покупателей к нему, но время как раз шло к закрытию, и никто уже к лавке не спешил. Он наклонился через прилавок чуть не к самому уху Левчихи и доверительно загудел.
- Ты ведь и сама знаешь поди, матушка, что Анна-то характеру шибко строптивого, и что дружбу тесную она водит с Варварой Кузнецовой, несмотря на запрет на то Пахома Филипповича. Ну, тот ведь тоже сильно-то строжиться на сирот не может – жалко их, бедных, сколь за жизнь свою короткую натерпелись. Вот и отпускал он девку иной раз Варвару проведать. Да и что сказать, надо ли такое осуждать? Дело ведь оно благое – милосердие, так отец Тихон говорил! Вот Анна и стала видать приглядывать за Варварой, а та слегла, болезная, обезножела вовсе! Так виш какая оказия – сам Пахом Филиппович в отъезде, нету его. Вот Анна и выпросилась у Серафимы Никитичны Варвару собрать в дорогу, да к доктору в уезд отправиться. В провожатые себе старого конюха испросила. А Серафима-то Никитична, душа добрая, сама Варвару жалеет шибко, мне ли про то не знать! Часто приказ дает – то одно выдать Анне, то другое, чтобы та на кут Варваре унесла. Хоть и убивец он, сын-то Варвары, а все же жаль её… Да и Серафима Никитична женщина сердобольная, богоугодное всякое творит от душевности своей и доброты.
- Дак кто ж тогда слух-то такой пустил, что Анна пропала? – зашептала в ответ Левчиха, блестя вспотевшим от натуги лицом.
- Да кто же знает, кто такое придумал, - пожал плечами Семён, хотя ответ он знал прекрасно, сам он таковой слух и пустил, нашептав его на ухо кому надо, - Видать кому-то шибко охота, чтоб такое с сироткой приключилось. Ведь то, что на благое-то дело – оно не интересно обсуждать.
- Да уж знамо, кому такого хочется! Параська там у колодца такие песни поёт, что Кочергин сироту не уберёг! А старая Устинья ей ещё как подвывает.
- Да ну! – махнул рукой Семён, - Послезавтра они уж вернутся, я видал – утром записку прислали Серафиме Никитичне. Вот тогда и сядет в лужу Прасковья-то.
- А всё же страшно в таковое-то время в дорогу-то пускаться, - покачала головой Левчиха, - Мало ли чего, ведь всякое болтают…
- Болтать у нас ещё долго будут, сама ведь знаешь! А бы сама али не приметила, что егеря-то половина уж восвояси отбыли? Как думаш, почему эдак-то?
- Почему? – Левчиха вся подалась вперед, новости были такие, что у кумы Зои обморок случится, когда Левчиха ей станет рассказывать.
- Да потому что поймали давно уж убивца того, - гордо глянул Семён на женщину, - А эти остались, чтобы увериться, что один он душегубствовал, потому как – порядок такой имеется! Ты сама не приметила что ли, ведь и староста своих на гулянья стал пускать, и помощник его… думаш – так вот запросто? Нет, всё тут уж давно справлено! Только ты, матушка, уж меня не подведи – обещалась, так никому не скажи того, что я тебе поведал.
- Что ты! Никому, ты же меня знаешь! А кто он, душегубец-то этот? Ведь о прошлого раза-то, когда женщину у гумна погубили – как раз Кузнецова парнишку и распознали! А теперь -кто же?
- А возле кержацкой деревни нашли схорон, по следу собак пустили и вышли на убивцу-то! Оказался это беглый какой-то, да ещё и в безумстве! То ли сразу таковой был, то ли по лесам блудил да ума лишился – поди теперь разбери.
- Да правда ли? – засомневалась Левчиха, - И что, споймали его?
- А как же! – кивнул важно Бессонов, - Я сам слыхал, как Кочергин про то тишком с Хариным разговаривал! Только егеря им молчать велели, может беглый-то не один был – им надобно проверить было! А этого споймали, да тайком те егеря и увезли, когда отбыли! Поняла теперь, матушка? Потому и сидели потом егеря эти тут, уж спокойней им было – и девок вон развлекали, пострелять водили, да гулянья по селу дозволили! Ведь ежели нельзя было бы – Харин бы и не допустил такого! Теперь вот всё попроверяют ещё, да только после того и народу объявят!
- А ведь и правда! – кивнула Левчиха, которую просто распирало радостное чувство того, что теперь она одна из немногих, кто знает такую тайну, - Они тогда скоренько собрались, да ещё и карета у их… шибко странная была.
Бессонов кивнул, хотя не припомнил, чтобы в карете отбывших в самом начале егерей было что-то странное, но спорить с Левчихой не стал. Но он уже всё сказал, чего хотел, да и лавку пора было закрывать, время подошло обеденное.
Левчиха вышла из лавки довольная, словно ей задарма достался какой редкий и дорогой товар. Хотя в лавке она купила только баранок, зная, что сегодня же позовёт на чай и куму Зою Никитину, да и старую Христину Бирюкову тоже, которая теперь с нею завела крепкую дружбу. Вот уж поговорят всласть, всё обсудят, чего никто в Сосновке не ведает.
Глава 58.
Анюта немного озябла, сидя рядом с закутанной по самые глаза женщиной в открытой коляске. Она потёрла руки, но прятать их в перчатки не стала, просто убрала в рукава душегреи. Они ехали молча, Варвара, укутанная в большую тёплую попону, привалилась к спинке повозки и дремала, Анюта же в задумчивости рассматривала медленно плывущие мимо знакомые пейзажи.
- Что, Аннушка, не озябла? – спросил с облучка Савва Потапович, - А я вот сижу, чуть только не засыпаю. И ведь скорее не поедешь, дорога тряская, а дохтур сказал – нужон покой. Хоть давай поговорим тихонько, а то я и вовсе засну тут.
- Нет, дедушка, я не озябла, - отозвалась Анюта, - Руки немного застыли, да я их в рукава. А хочешь, я покуда посижу, стану править, а ты передохнёшь немного. Устал ведь поди, деда…
- Да я ничего, привышный! А вот наша Варварушка притомилась, заснула опосля того, как ей дохтур снадобье дал. Что сказал-то лекарь ентот уездный, а? – дед незаметно усмехнулся в седую бороду.
- Сказал, нужен покой, по лесам не ходить, - стала рассказывать Анюта, поправив на Варваре покрывало и подвинувшись чуть ближе к Савве Потаповичу, - И чтоб не студиться, в тепле бывать… да много ещё что на бумажке написал – что принимать из еды, питьё какое готовить.
- А вот старый-то барин, когда сам занемог, так он знаш ли чем лечился? Ему кто-то привёз иноземное питьё, как называлося – не упомню. Это не немчинская шнапса, того-то ему часто привозили, а это чего-то иное – зелёного цвету, как вон осока! Может настойка какая на траве, того мне неведомо. Уж не знаю, что там за вкус, барин енту зелень пуще глаза берёг. Дак вот, наливал его в махонький лафитник, чего-то там колдовал… горничная у барина была, Аграфена, так вот она сказывала… ну, сам то я думаю, что такового не бывает и всё Грунька придумала, дурная баба… так вот, она сказывала, что зелёная ента жижа горела синим пламенем, страх Божий, такое придумать! Барин-то енту страхоту выпивал, опосля в овчину кутался, и потом у него вся хворь выходила! По три рубахи, бывало, менял, так с его по;том шло!
Анюта слушала рассказы Саввы Потаповича как всегда с интересом, улыбалась его умению сказительства, уж очень забавно у него выходило. Поздняя осень не баловала красками – всё было серо и блёкло кругом. Лес уже не пестрел нарядами, а стоял в ожидании пышного зимнего покрывала. Первый снег уже чуть покрыл поля, а в лесу пока ещё не лёг плотный белый покров, только изредка встречались переметённые с боку пригорки.
Если бы сама Анюта, поправляющая на голове платок, или Савва Потапович были не так увлечены разговором и повнимательнее глядели по сторонам, то, наверное, кто-то бы и приметил едва заметную сероватую тень, пробиравшуюся за ними среди деревьев.
Серая, неприметная фигура человека прижималась к земле, словно хищный зверь в засаде, пряталась за широкими юбками высоких елей и старалась остаться незамеченной. То, как этот человек передвигался по лесной чаще, говорило о том, что ему это дело весьма привычно. Он шёл рысью там, где не всякое животное станет ходить, обойдёт и отыщет более лёгкий путь. Но этот человек не сворачивал с намеченного пути, он старался высмотреть побольше…
То, что открытая повозка ехала медленно, позволяло этому неведомому наблюдателю рассмотреть всех, кто сидел внутри – и спящую женщину в цветастом платке, укутанную в попону по самые глаза, и девушку, сидящую рядом со стариком на облучке, спрятавшую озябшие ладошки в рукава.
Если бы этот человек, что вёл теперь свою «добычу», был не так одержим своими тёмными мыслями, он бы непременно задумался… отчего это в такую пору старый охотник, каковым был Савва Потапович, сидит на облучке без ружья за плечом… И что этого самого ружья не видно нигде в повозке. Но у человека, ежели его можно было таковым назвать, глаза горели бешеным огнём, и отметить этой очень важной приметки, ему было невмоготу.
Повозку он ждал. Знал, что она появится именно сегодня там, на старой дороге из уезда, потому как она была самой короткой и приятной для путника, если он на повозке отправляется в путь. Дорога эта шла сперва через поля, потом уходила в бор и спускалась с холма к низине, которая когда-то была дорогой на торфа. Уже после, когда торфа брать перестали, эта просека заросла густым березняком и осинником, плотные кусты ивняка затянули промытые талой водой овраги. Народ сюда ходить опасался, потому что нижняя вода пришла с затопленных торфяников, и в каждый след неосторожно попавшего сюда человека набиралась лужа тёмной воды. В сухой год еще пытались нарезать там ивы на корзины, но уж дюже страшно было стоять в рыхлой, уходящей вниз почве по колено в воде.
- Вон, виш? – рассказывал между тем дед Савва своей спутнице, - Какая образовалась тут ста;рица? А ведь раньше её не бывало, я помню – дорога раньше в аккурат тама и шла, почитай на три версты короче было. А когда уж пошли воды-то, тогда и пришлося рубить просеку новую, а там вон дерева большие были, так почитай что по пояс в грунт ушли, а опосля и пропали, сгубило их водой-то. Потому как земля стала рыхлая, не держится за неё корень. Ежели чуть ветер сильный – треск стоял, дерева валило, словно жёрдинки. Ну, вот такая оказия природы, как наш Пахом Филиппович говорит.
Повозка медленно катилась, спускаясь с пригорка, ветер здесь чуть поутих, его порывы скрывал небольшой холм, а в низине терпко пахло торфом и древесной корой. Анюта поёжилась, ей было неспокойно, хотя ни одним своим движением она не выдавала такового своего настроения.
- Как ты, тётушка? – Анюта обернулась назад и поправила попону, укрывающую больную, - Не озябла? Ну, поспи, ещё не скоро приедем.
Варвара кивнула в ответ, что-то тихо произнесла, едва слышно, и снова привалилась в дремоте к краю повозки, подтянув поплотнее своё покрывало. Чуть погодя она устало затихла, видимо крепкий сон сморил её в долгой дороге. Ехать ещё и в самом деле было довольно далеко, хотя больше половины пути было уже позади.
Неожиданно Савва Потапович пригляделся и натянул поводья. Остановились они в самом узком месте, дорога здесь петляла между вывороченных из мягкой земли корней сосен, низина эта по весне часто была залита водой из двух образовавшихся ста;риц, это место называли Сорочьим бродом, а вся эта низина имела название Сорочий лог и тянулась далеко по краю торфяников до самых кержацких поселений.
Сейчас там, где по весне разливалась вода была сухая дорога, но её так некстати перегородило упавшее дерево, видимо его свалил недавно гулявший здесь осенний ветер.
- Эх ты, какая оказия! - Савва Потапович снял шапку и почесал затылок, - И как же мы теперича переберёмся то? Этак тут до темноты проторчать можно, эвона какое здоровенное! Вот, помню я, раньше-то такие дерева на дрова всё растаскивали наши Сосновские, а теперь вот не углядели, что корни не держат ужо. Ну, Анютка, чего пригорюнилась? Давай-кось, сейчас распрягу, а ты садись верхом и поезжай в Сосновку! Скажешь Пантелею, пусть берёт робят, кто покрепше, ослобоним дорогу – глядишь, к вечеру и дома будем. А мы покуда обождём тут с Варварушкой.
И снова, если бы тот, кто притаился сейчас за корнями вывернутой из земли сосны, совсем недалеко от дороги, был не так одержим, то приметил бы, что Савва Потапович нарочно говорит чуть громче, чем надобно, и что Анюта в это время незаметно старается оглядеть округу.
- Нет, дедушка, я тётушку не оставлю, ей скоро надо будет дать снадобье, помочь ноги растереть. Ты поезжай сам, скорее обернёшься.
- Да ты что, как же я вас тута оставлю однех-то? А ну как волки?
- Да какие волки, дедо, поразогнали всех уж давно, сам же сказывал. Ничего с нами не станется, вот костерок покудова разведу, как ты научил. Поезжай дедо, я ведь всё одно с твоим мерином не смогу сладить, уж очень он строптивый, не для женской руки. Без седла-то…
- Оно и правда, верховых Серко не любит, - покачал головой Савва Потапович, - Ну, обожди тогда, погляжу я покуда, может объезд есть рядом, там проедем. А нет, так и вправду видать мне придётся старые кости свои верхом растрясти.
Время было чуть за полдень, потому и решение отправиться за помощью в Сосновку казалось вполне резонным, потому как сырой Сорочий лог не просыхал даже в летнюю жару. Обойти упавшее дерево, которое было шириной чуть не в три обхвата, по сырой рыхлой почве, уходящей вниз даже под пешей ногой, было делом опасным.
Савва Потапович недовольно бурчал себе под нос, обходя дерево и утопая в сыром мху до середины сапога. Даже если разгрузить повозку, высадить седока, то всё одно завязнет так, что не вытащить, и всё одно надобно будет отправляться за помощью. Только тогда время уже будет к сумеркам, покуда ещё до села доедешь… Не бросать же здесь больную женщину с девчонкой! Уж лучше и вправду сделать так, как говорит Анюта.
- Что ж, Нютка, видать ты права. Ох, и сыро в этом году, хотя вроде и дождей было немного, - качал головой старый конюх, - Всё больше торфа сыреют, ты глянь. Ну, давай-кось я тебе пособлю хворосту сухого набрать, костерок справим да поеду. До сумерек надобно управиться.
Савва Потапович достал из повозки небольшой топорик, проверил в кармане огниво, и вскоре запылал у дороги небольшой костерок, Анюта распрягла крепкого и строптивого Серко, о чём-то тихо переговариваясь с сидящей в повозке Варварой.
И вот уже скрылся Серко за поворотом, легко преодолев сырой Сорочий брод в обход упавшего дерева. Анюта склонилась к костерку, грея руки у огня и тихо что-то напевая. Варвара куталась в попону, она с трудом спустилась с повозки и устроилась на небольшом бревне у огня, по её сгорбленной фигуре было видно, что недуг совершенно захватил её некогда крепкое тело. Платок был надвинут на самые глаза, и она то и дело зябко вела плечами.
Тишина разлилась вокруг. Бор, спускающийся в низину Сорочьего лога с холмов, чуть шумел хвойными вершинами под порывами осеннего ветра, в роще громко переговаривались щелкотуньи-сороки, не зря ведь эта местность имела такое название.
- Ничего, тётушка, скоро дедушка обернётся, - приговаривала Анюта, подкидывая ветки в огонь, - А мы с тобой сейчас хоть у огонька погреемся, я озябла на повозке-то. И снадобье тебе пора принять, что доктор велел.
И тут бросилось что-то бурое от кустов, словно на серых хищных крыльях, и кинулось прямо на склонившуюся к огню девушку, которая, казалось, ничего не подозревала. И когда уже вот она, белая кожа, тонкая стройная шея, на которой так призывно видна синяя жилка… Хватай, рви, впитай вожделенную горячую жизнь, чуя, как бьётся в смертельном охвате жертва, отдавая Богу душу…
Взметнулись полы распашной Анютиной юбки, крепко ударив вшитым в полы металлом! Хрясь-хрясь… раздался противный хлюпающий звук от попавшего в цель удара, и серая тень взвыла, промахнувшись и хищно лязгнув зубами. Ни на миг не замешкалась Анюта, своим тонким чутьём распознав позади себя опасность, отпрянула в сторону, в руках мелькнула крепкая плётка, выхваченная из потайного кармана юбки и готовая защитить.
Но этого не потребовалось. Возле самого костра, чуть не в полыме лицом, выл и корчился в неистовой злобе Онисим Бирюков, прижатый к земле крепким коленом и ухваченный сильными руками. У бревна валялась скинутая попона, а поверх Онисима, удерживая его, рвущего зубами мёрзлую землю, сидел Владимир Горинов в цветастом женском платке на голове. Из-за поросшего кустами пригорка к ним уже бежали люди с оружием в руках.
Глава 59.
Ох и «полыхнула» тогда Сосновка пересудами! Лихорадило и трясло долго, и чего только не придумано было людьми! Каких только домыслов не придумал народ, потому совсем скоро правда уже и затерялась где-то в этих словесных дебрях.
Герои этой истории сидели за столом в просторной гостиной дома Кочергиных, на узорной вышитой скатерти уютно пыхтел самовар, пряный дух лесных трав и мёда одурманивал и успокаивал разум. Анюта немного побаивалась глядеть на своего опекуна и благодетеля, который подробности случившегося узнал только недавно, по приезде, и был ими ошеломлён до глубины души.
- Ежели бы я знал, что вы задумали, - хмурился Пахом Филиппович, - Запер бы ворота, и вас, Владимир Иванович, на двор бы не пустил никогда! А Анну бы наружу не выпустил! Ведь это же…это… да у меня слов не находится, чтобы вашу эту придумку правильно обозвать! Ладно она – девчонка, а вы-то, взрослый человек, как могли до такого додуматься?!
- Простите, Пахом Филиппович, что мы без вашего разрешения всё сделали, - сдержанно отвечал Горинов и щёки его пылали, - Но дело не терпело отлагательства – либо теперь, либо снова до следующего раза ждать! А это ещё одна невинная душа была бы погублена… и неизвестно, кто бы попался этому зверю в этот раз! Да ведь и Анна была со мною, я бы жизнь свою отдал, если бы пришлось, чтобы её защитить! Или вы сомневаетесь?
- Нет, в этом я не сомневаюсь! Вот только это могли быть обе ваши жизни! – Пахом Филиппович помолчал, - Ладно, что теперь говорить, в Сосновке только и гудят, словно в улье растревоженном, про это всё! Какие вы герои, егеря, и как вам наша Анюта помогла. Что притихла, девонька?
- Прости, дядюшка, что не спросясь…, - Анюту вдруг охватило такое отчаяние, она почти уже жалела, что поддалась тогда на эту идею Горинова, -Я больше никогда, никогда…, - она очень старалась сдержаться и не заплакать, так ей стало вдруг стыдно.
Серафима Никитична сидела рядом с мужем очень бледная, ведь именно она в отсутствие мужа дала согласие на это действо… Горинов уверял её, что Анюту будут окружать вооружённые люди, и сам он не отойдёт от неё ни на шаг. Горинов слово своё конечно сдержал, но всё же только теперь, когда услышала эту захватывающую дух историю, она представила, что могло бы случиться, обернись всё хотя бы немного по-другому… И теперь она понимала, что серьёзного разговора с мужем ей не избежать.
- Батюшка, можно мы с Аней пойдём к себе? – Даша любила свою названую сестру и решила, что самое время теперь её «спасать», - Устали все, я вот сплю плохо от беспокойства!
- Идите, идите, - кивнул Пахом Филиппович, - Мои вы синички, глядите у меня – никакого больше баловства, а иначе со двора не выпущу!
Даша и Анюта по очереди подошли поцеловать хозяина дома и тут же исчезли за дверью. Анюта хоть и вздохнула с облегчением, но всё же ей было немного беспокойно за Горинова. Всё же он будет принимать на себя всю «вину»… Да, это была опасная придумка, конечно, но всё же Анюта понимала, как много он сделал для Сосновки!
Ведь теперь можно снова ездить в гости в соседнее Ульинское без опаски, ходить в лес по своей надобности, но самое главное – Анюта понимала, что теперь изменится жизнь Варвары Кузнецовой! Теперь, когда пошла огласка, когда Харин собрался у церкви объявить всё, что было дозволено егерями рассказать людям, Анюта верила в то, что отношение к Варваре у односельчан изменится, они поймут, как были к ней несправедливы… И ещё она собиралась поговорить с Гориным о том, что можно сделать… ведь нужно как-то сообщить, куда – Анюта пока не знала, что Степан ни в чём не виноват.
- Анютка! Тише, что ты топаешь! – зашикала на неё Даша и присела на стул возле двери в гостиную.
Отсюда всё было слышно прекрасно, о чём говорили мужчины, и Даша собиралась послушать – уж очень ей хотелось знать все подробности.
- Дашутка, ты что? – удивилась Анюта, - Ты же сказала, в комнаты пойдём!
- Иди если хочешь, - тихонька рассмеялась Даша, - Нас же никто не гнал, мы сами ушли, так что теперь можем передумать и побыть здесь! Тише, я хочу послушать! Это тебе хорошо – ты там сама всё видала! Но у тебя-то я после всё выспрошу…
Горинов собирался уезжать в город, и Аня, и Даша об этом уже слышали, и потому теперь Даше так хотелось всё узнать.
- Хоть я и понимаю твою нужду в этом, а всё же одобрить не могу! – журил Горинова Кочергин, - Ты девчонку зачем потащил? Так бы и нарядил кого из парнишек…хотя, понятно – любого посади – и он в опасности. Так что, думаешь, что это всё Онисим? Ты, Владимир Иванович, в этом уверен? Нас здесь оставляешь без опаски, или всё же стоит с оглядкой ходить?
- Ходить с оглядкой всегда стоит, - ответил Горинов, - В том, что Онисим Бирюков безумен и мог такое сотворить – в этом я уверен. Но ты, Пахом Филиппович, помнишь ли ту полу от рубахи? Не даёт она мне покоя… А что, если кто-то, прикрываясь Онисимом, такие же дела творил, уверенный, что рано или поздно поймают именно Онисима? Ведь его толком и не расспросишь, он в помутнении. Вроде бы иной раз словно в себя приходит и начинает говорить, как обычный человек… но кто разберёт, что в этом правда? Теперь вот в Глазов повезём, там в больнице доктора может и скажут что-то вразумительное.
Дальше разговоры пошли не такие интересные, как хотелось бы Даше, да что скрывать – и Анюте тоже. Говорили про то, что везти Онисима придётся с охраной, которую ждут со дня на день, и что теперь в Сосновку пришлют нового урядника по ходатайству егерей, или кем они являются на самом деле.
Даша слушать уже не стала и утянула Анюту в светёлки, куда тут же прибежали и Ванятка с Егором, им тоже хотелось вызнать у Анюты побольше. Но ей и рассказывать было уже нечего – Савва Потапович уже поведал всё мальчишкам в свойственной ему одному сказочной манере.
- А я сегодня утром была у швеи, забирала матушкин заказ, - рассказывала Даша, - Когда обратно шла, остановилась у колодца, там народу! – Даша схватилась за щёку, - Бабы собрались, вода уж поди в вёдрах помёрзла, а они всё стоят. Так вот, Левчиха знаешь что сказала? Будто тётка Христина Бирюкова со старшим сыном куда-то уехали! После того, как их водили на разговор! Вещички подсобрали, на старую свою телегу сгрузили и в утренних ещё сумерках отправились! Куда – никто будто не знает, но может быть Горинов про это слыхал, потому что и саму Христину, и сына её с провожатыми на беседу к егерям приглашали. И урядник там был, и ещё какой-то в мундире. Не знаю, что уж из этого правда, а что Левчиха сама придумала – с неё станется…так вот, после беседы этой Бирюковы за день собрались. Левчиха сказала – это они испугались, что их вместе с избой сожгут… ведь тогда, давно, Кузнецовых избу спалили, и моргнуть никто не успел! И ещё Левчиха говорит, будто сама Христина не верит, что это Онисим сделал… плачет и уверяет, что его оговорили, что Горинов и его егеря всё выдумали, лишь бы на кого записать это, потому что им надоело тут без толку сидеть. Да и начальство с них уже требовало, вот они и нашли, кто ответить не сможет, Онисим-то блаженный. Тётка Христина ещё якобы этой Левчихе сама рассказывала, что Онисима отсюда они отправляли на излечение, при помощи старших её сыновей. А Горинов сказал, что проверит, был ли тот на излечении, и не врёт ли она. Ох, Анюта, я думаю, теперь ещё нескоро доищутся, чтобы уж наверняка решилось, что это он всё…
- Тётушку Варвару жаль, столько она ждала, и вот теперь ещё ждать, - вздохнула Анюта, - А теперь даже не знаю, как у дядюшки проситься, чтоб её проведать… Он и так на меня сердит! Если б не Горинов с его увещеваниями, точно бы меня со двора не выпустили больше! Я Савву Потаповича просила, он ездил, она мне передала, что всё с ней хорошо… а мне неспокойно. Незадолго до того… что на Сорочьем броде случилось, она сама мне рассказывала, что по-за околице следы видала от сапог, а Онисим всегда в старых лаптях да онучах ходил, его следы другие… Да и Волк себя вел неспокойно, всё ночью вокруг дома выхаживал – теперь хоть и малый, а снег уже ложится, следы нет-нет, да и можно распознать!
- Надо Варваре Ивановне с кута в село перебираться, - покачала головой Даша, - Теперь уже можно, я думаю, люди не станут её осуждать. А может, когда Горинов разберётся, и вовсе докажут, что Степан без вины в остроге оказался…
Анюта молчала. Она знала, что же сам Горинов про это говорит… что не так всё просто – вина Степана за прошлое деяние была доказана, люди тогда старались, чтобы это всё подтвердить. И вряд ли кто-то станет копаться в прошлом, теперь станут разборы чинить с тем, что сейчас Онисим натворил… и хорошо будет, если сам он не до конца в своём безумстве тёмный, сможет признать вину и рассказать, как было совершено убийство женщины из кержаков…
Хоть и была Анюта рада тому, что удалось выманить Онисима, но всё же что-то и ей, как и Горинову не давало покоя… Может быть, думала она, это просто беспокойство после пережитого… Серафима Никитична теперь каждый вечер давала Анюте микстуру для сна, которую местный лекарь приготовил, потому что была уверена – Анюта плохо спит из-за пережитого испуга. И сама себя ругала за то, что поддалась она на уговоры, и отпустила девушку на такое страшное испытание.
Но Анюта не спала ночами вовсе не от страха. Хоть и вспоминала она с содроганием тот миг, когда увидела прямо перед собой хищный оскал Онисима, его неистовую злобу в безумных глазах… Но тогда ведь она даже испугаться не успела, руки сами всё сделали! И теперь она мысленно саму себя хвалила за то, что внимательно слушала наставления тётушки Варвары, повторяла за ней то, что могло обезопасить – как орудовать плёткой с тяжёлой ручкой и прочие нехитрые премудрости. А не спалось ей от того, что разбирала она всё случившееся, раскладывала, словно страшный узор… и не находила конца и начала…
Вскоре прибыл в Сосновку караул, погрузили Онисима в закрытый тарантас, и увезли. А за ними собрались восвояси и егеря. Горинов, прощаясь с Анютой, подарил ей несколько книг, красивых, в богатой обложке, и попросил разрешения иногда присылать с Пахомом Филипповичем письмо.
А когда Анюта не слыхала, Горинов поглядел на Кочергина эдак пристально и сказал:
- Ты уж, Пахом Филиппович, пригляди за ней. Не отдай замуж против воли, не погаси огня. Пусть сама по душе себе выберет, силы в ней и духа столько, что не каждый мужик имеет. А потому – не каждый смирится с этим, ломать станет, под обычную подгонять… Попомнишь мои слова – Сосновка про неё потом долгое время будет сказы рассказывать. Такие люди раз в сто лет рождаются, а может и реже!
Получив приглашение от Кочергина бывать иногда в гости, Горинов уехал из Сосновки, как сам он думал – навсегда….
А Анюта зажила обычной своей жизнью – училась у старого Калистрата Никандровича всяким премудростям вместе с Дашей, постигала разные умения при помощи Саввы Потаповича, помогала Серафиме Никитичне вести хозяйство, и ходила с Ваней в гости к Варваре на кут. Так и взрослела, чем очень озадачивала своего опекуна… ведь Горинов был прав – такой девице никто из женихов Сосновских ровней не был.
На этом эпизоде, дорогой мой Читатель, заканчивается вторая часть этого повествования. А в следующей части мы снова вернёмся в тот август, когда суждено было Степану Кузнецову добраться до родной Сосновки, несмотря на все испытания, выпавшие тогда на его долю.
Часть 3. Каторгин Кут.
Глава 60.
- Пахом Филиппович, ты что же думаешь, уж сколь я к тебе ходила, ходила, и сколь ещё ходить стану… Всё, однако, у тебя один ответ – подождём, подождём…, - сокрушённо качая головой, говорила Кочергину сваха Мотря Быкова.
- Ну, что ж поделаешь! – ответил Пахом Филиппович, - Неволить Анну я не стану, ежели кого сама присмотрит, душа отзовётся – тогда с моим благословением замуж и отдам. Самому спокойным чтобы быть.
- Так куда уж! Ей почитай сколь? Двадцатый год пошёл? – всплёскивала руками Мотря, - Её-то погодок уж всех взамуж отдали, она одна… не стану говорить, что в старых летах, девка справная, лицом и фигурой хороша так, что и глаз не отвести, но ведь годы-то, годы…
- А что годы? – вступила в разговор Серафима Никитична, - Или мода у нас пошла, совсем-то ребёнком взамуж отдавать? Я сама вышла в двадцать, сестра моя младшая в девятнадцать пошла, и ничего! Что за бабкины присказки ещё про старых-то дев? Давно уж вон в городе не отдают девчонок ни в шестнадцать, ни в семнадцать!
- Да я же не про то, матушка, - заулыбалась сваха Мотря, - Женихи уж меня замучили расспросами, что, да как! Вот я и пришла поспрошать, может кого вы для Аннушки своей приглядели, может кто ей самой глянулся… За нею ведь ещё и Дарья у вас имеется, тоже уж в пору вошла!
- Если так станется, так мы тебе первой скажем, - ответил Пахом Филиппович, - У нас в Сосновке ты одна такими делами ведаешь, мимо твоего двора с таковой нуждой не пройдёшь.
Напившись чаю с пирогами, довольная приёмом Мотря пошла восвояси, оставив хозяев дома в некоторой задумчивости.
- Слыхала я, старая Устинья Карасина болтает, что мы нарочно Анюту замуж не отдаём, - негромко посетовала Серафима мужу, - Потому что не хотим за ней приданое давать, вот и держим девушку.
- У Устиньи язык, что у той змеи – ядовитый и долгий, - проворчал в ответ Пахом, - Поди сама она позабыла, как они с Параськой Анну за вдовца Бирюкова пытались пристроить, так я ей напомню при случае! А ты, Симушка, не слушай никого, пусть болтают, кому делать нечего. Анюту мы неволить да подгонять со двора не станем, кто бы там чего ни болтал. Коли захочет, так всю жизнь с нами проживёт, не прогоним!
- А как же тогда Дашутка? Ведь она поди замуж скоро заторопится, - покачала головой Серафима, - Наперёд-то старшей сестры…
- Ну, соберётся, тогда и поглядим, - махнул рукой Пахом, - Я же говорю – бабкины присказки это всё. «Наперёд старшей»… у каждого человека своя судьба, как Господь управит – так и будет. А это всё, что там свахи попридумывали, не стоит и слушать. Что, вот тогда Прасковья Анну за Булавинцева не отдала, потому что вперёд Катерины не хотела? Вовсе не потому, а из-за денег. Так что и обычаи эти ворочают, кому как удобно.
Анюта сама таких разговоров не слышала, женихов себе и не думала приглядывать, занятая своими интересами. Теперь вся «писанина» в лавке, как её называл Семён Бессонов, лежала на Анюте, что ей очень нравилось. Она чувствовала, что этим она помогает своему опекуну по-настоящему, не просто так свой кусок хлеба ест. Немного и в торговом деле стала разбираться, особенно ей нравилось подбирать ткани для местных модниц, по тем красивым картинкам, что привозил иногда Кочергин из поездки за товаром.
Ванятка вырос, ему уже было четырнадцать, и теперь учение их с Егором стало посложнее. Пахом Филиппович на это денег не жалел, дважды в неделю с уезда приезжал новый молодой учитель, пришедший на смену Калистрату Никандровичу, и не сводивший теперь с Даши влюблённых глаз.
Анюта тайком улыбалась, глядя, как краснеет Леонид Петрович, так звали учителя, когда стоит рядом с Дашей, старательно выполняющей его задание и выводящей на бумаге красивые строчки. Даша хоть и не подавала виду, а Леонид ей тоже понравился. Про это они с Анютой часто шептались вечером, забираясь с ногами на лежанку возле печи.
- А ты видела, как на тебя Василий Костюков смотрит? – шептала Даша Анюте, - Я уж который раз замечала, как он возле лавки вертится, когда ты туда приходишь. Я думаю, что зашлёт сватов скоро его отец, жди.
- Костюков? Я его не помню, - растерянно отвечала Анюта, как-то неприметно для неё это всё проходило, - Как хоть выглядит? В другой раз придёт к лавке, так хоть посмотрю, кто таков.
- Да ты его вспомни, про него ещё говорили, что он с отцом на медведя ходил, когда ему лет десять было. Отец его меховщик, у него артель в Бельском… Как же ты не помнишь? Он видный такой, волос русый, сам высокий… Ещё у него камзол всегда с такими пуговицами диковинными. Его ещё Анфиса Старостина приглядывала, всё улыбается ему ходит, и на вечорках тоже всё к нему… а он на неё не глядит, мне Марьюшка Федяева говорила. Вот он на тебя и поглядывает!
- И как ты успеваешь, да и вообще – как у тебя это в голове держится? – удивлялась Анюта, - Не только про себя, но и ещё про половину Сосновки всё помнить!
- Да ну тебя, я же правду говорю! – краснела Даша, - Так что, вот придёт сватать, ты что ответишь? Откажешь?
- Если не совсем дурной, то не придёт наперёд того, как со мной поговорит, - ответила Анюта, - Ты же помнишь, как Булавинцевы явились? Так вот, мать Николая со мной до сих пор не здоровается. Как в лавку придёт, лицо отвернёт от меня и не глядит, сопит только обиженно.
- Так и что ей обижаться? Николай уж два года как женат на Сундуковых дочке, и вроде бы довольный ходит!
- А мне откуда знать, чего она на меня обиду держит, - пожала плечами Анюта, - Мне будто кто-то тогда спрашивал, чего я сама хочу. Как мачеха решила, так всё и сталось, а я и слова сказать не успела тогда. Нет, я конечно и не хотела тогда за Николая… ни за кого не хотела и теперь не хочу.
- Просто ты ещё не встретила того, за кого захочешь пойти, - Дашины щёки залились румянцем, и от этого лицо её стало ещё милее.
- А что же, Леонид Петрович ещё не выказал тебе своих намерений? – с улыбкой спросила Анюта, - Он ведь про все свои записи забывает, когда к нам с тобой на занятия приходит. Того и гляди, что голову позабудет! И глаза все на тебя проглядел…
- Правда? Ты думаешь… он намерен сделать предложение? – Даша покраснела ещё сильнее, - Мне кажется… нет, я не думаю, просто он стесняется нас обеих, молодой учитель всё же…
- Ну и что, молодой учитель! Я думаю, мы у него далеко не первые ученицы, поэтому вовсе не в этом дело.
- Он мне рассказывал… когда мы гуляли в саду после занятий, что до нас он учил троих мальчиков, после они уехали в Пермь с родителями, а его батюшка позвал заниматься с нами.
Такие девичьи разговоры велись между сёстрами, Даша их очень любила, а вот Анюте они были скорее в тягость. Она и так постоянно боялась того, что кто-нибудь из сосновских женихов вновь выкинет такую штуку – не спросив её согласия зашлёт сватов. Правда, Пахом Филиппович обещал, что без согласия самой Анюты сватать её не станет, и она ему верила, но… всё же было немного боязно.
Между тем в Сосновке произошли изменения после того, как случилась та страшная история с Онисимом Бирюковым. В село прислали нового урядника, тот приехал с семьёй и поселился основательно в большом хозяйстве. Это был мужчина средних лет, с суровым лицом и военной выправкой. Он сразу по приезде собрал у себя старосту, его помощника и ещё нескольких важных людей села, принимающих участие в разрешении разных вопросов из жизни Сосновки. Среди них был и Кочергин, который вечером за чаем рассказал семье, что новый урядник «человек серьёзный, обстоятельный, шутить не любит, но к людям доброжелательный и справедливый».
- А что же, Пахомушка, не рассказал он ничего нового про тот случай наш? Про Онисима этого, что с ним сталось? – с любопытством спросила мужа Серафима Никитична.
- Рассказал, как же, мы же его стали спрашивать. Онисима долго всякие профессора смотрели, заперли его в Вятке, в каком-то госпитале, где таковых содержат на лечении. И только через полтора года бумага пришла, что нельзя его излечить, так и пробудет он остаток жизни взаперти. Где умалишённых содержат, которые опасные для других оказались. Да и вообще, некоторые теперь сомневаются, Горинов ведь нам писал про это – что Онисим виноват… нападал конечно, но… Вон, недавно слух шёл – на выселке под Красноглиньем снова убийство случилось! Женщину с дочкой… Вот кто это сделал, когда Онисим взаперти, тут вона какая загадка! Поди разгадай!
- Страх-то какой, поди опять да снова! – побледнела Серафима Никитична, - Хоть бы снова доискались, кто же этот нелюдь! А Левчиха говорила, что Христина Бирюкова с сыном в Глазове жили какое-то время, и за Онисима прошения везде подавала, что безумный он и не виноват ни в чём.
- Ну, может и жили, теперь нам какая разница…
Все замолчали. А Анюта беспокойно вздохнула, потому что и сама знала, что около года назад вернулся в свою старую покосившуюся избу Павел Бирюков. Вернулся один, потому что померла его мать Христина, а перед тем тяжело болела, и присматривать мать взялся тогда старший её сын, а вот брата Павла он не приветил в доме своём. Правда, всё же помог – на мануфактуру пристроил, где Павлу выделили под жильё грязную каморку и самому Павлу таковая жизнь была невмоготу. Потому, как Христину схоронили, собрал Павел свои пожитки, которые в два узла поместились, да и вернулся в родное село. Вернулся, хотя и думал, что не осталось уже избы их старой – думал, что сожгли её местные. И очень удивился, что стоит ещё дом, заросший по самые окна бурьяном, с провалившимся крыльцом и заколоченными окнами… но стоит нетронут, как они с матерью и оставили его при своём спешном отъезде.
Обустроился кое-как, к Харину сходил, поговорить. Уж об чём у них разговор состоялся, только им двоим и ведомо, но с того дня стал Павел жить в старом доме, никого не привечал, сам ни к кому не ходил. Кое-как в порядок привёл избу, вроде бы хозяйство какое-то наладил. Чем он жил, на что существовал – того никто не знал. Болтала старая Зоя Никитина, что якобы брат богатый из Глазова Павлу ссужает какое-то содержание, Левчиха этому не верила и говорила, что у Христины капиталу немного оставалось спрятано, вот его и проживает теперь Павел.
Ну да как водится, поговорили после возвращения Павла о нём, да и забыли. Побежала жизнь своим чередом, у всех свои заботы были, чтоб о них тужить. И только двоим в Сосновке покоя это не давало – то и дело начинали этот разговор Варвара и пришедшая к ней в гости Анюта. Что уж они про него думали, они того другим не рассказывали. А только с того времени чаще стала Анюта свою распашную юбку надевать, когда шла куда по надобности…
Глава 61.
Августовское утро выдалось тёплым, безветрие легло на Сосновку, от этого утренний туман клубами стелился от Сорочьего лога по полю, доходил почитай до самого ручья.
Ещё только забрезжил рассвет, золотило солнце высокие верхушки сосен на пригорке. Там, оглядывая окрестность, словно давно её не видел, стоял крепкий мужчина и держал под уздцы молодую рыжую лошадь, запряжённую в крытую повозку. Руки его тряслись от волнения, по загорелым щекам текли слёзы, он их не утирал и что-то негромко приговаривал лошади. Это был Степан Кузнецов, вот и довёл его Бог до родной Сосновки…
Постояв так немного, он стал спускаться с пригорка, оглядывая изменившуюся околицу, и остов старого гумна, от которого у Степана по спине побежал мороз. Пастух гнал стадо по берегу Козойки, хлёстко рассекал воздух пастуший кнут и от чего-то так бередил и без того неспокойное сердце.
Селяне, кто управлялся в своих дворах, иной раз выглядывали на незнакомца, но узнать в этом мужчине того, кто юным парнем поневоле уехал из родного дома никто не смог. Пожимали плечами, мало ли, к кому сродственник в гости явился, да и принимались за свои дела.
Между тем, Степан свернул на родную улицу, где в самом конце стоял когда-то их дом. Сердце его колотилось так сильно, что он не слышал ничего вокруг себя, кроме этого стука. Он отпустил Рыжуху, бросив поводья и побежал вперёд, не в силах сдержать себя.
Ухнуло сердце, зашлось… остановился он как вкопанный, возле завалившегося забора, за которым почти уже ничего и не осталось в высокой траве и разросшемся на пепелище кустарнике, только обгорелые головни бревенчатого сруба ещё чуть виднелись. Всё, что осталось от некогда крепкой избы, его родного дома…
Умная Рыжуха, догнавшая своего хозяина, ткнулась мордой ему в плечо, а он стоял, часто и тяжело дыша. В глазах темнело, Степан никак не мог принять, поверить, земля шаталась под ногами, он часто дышал и хватал ртом утреннюю прохладу.
- Здравствуй, мил человек, чего тут сыскать хочешь? – раздался позади Степана весёлый голос, - Али ты приезжий, заплутал?
Степан, бледный и задыхающийся, повернулся шатаясь и увидел, что позади него остановились двое верховых. Седой как лунь дед со смеющимися глазами, крепкою рукой сдерживающий строптивого серого мерина, и девушка, лица которой он от помутнения в глазах не разглядел.
- Я… я… здравствуйте, - Степан старался не упасть под ноги лошадям, так ему было нехорошо, - Отец… ты скажи, тут дом был раньше….
- Дедо, он сейчас чувства лишится, - негромко проговорила девушка и соскочила с лошади.
Это были последние слова, которые слышал Степан. Свет погас в его глазах, ноги подкосились, и он рухнул под ноги Рыжухе.
Очнулся Степан от того, что кто-то отёр его лицо прохладной тканью, смоченной водой. Голова его лежала на чём-то мягком и тёплом, он открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо ангела.
Девушка положила его голову к себе на колени и отирала лицо смоченным водой платком. Старик тоже склонился над ним, озабоченно нахмурив брови и держа в руках баклагу с водой.
Рыжуха была привязана к столбу, что остался от некогда крепкого забора справного подворья Кузнецовых, и теперь жевала сочную траву, коей уж было здесь в избытке, рядом стояли лошади этих двух всадников.
- Я… ищу женщину, которая здесь жила, - проговорил Степан хрипло и попытался подняться, ему было неловко от того, что он рухнул тут, словно барышня без чувств, - Что случилось с домом, что произошло?
Всадники переглянулись меж собой, да, это были Савва Потапович и Анюта, этим утром они как раз отправились в Ульинское по надобности Кочергина, и решили проехать через кут, чтобы спросить у Варвары, может и ей что надобно привезти оттуда.
Степан сел, и потер рукой лицо, дед подал ему баклагу, чтобы тот напился и успокоил сердце. А Анюта, отряхнув полы юбки, склонилась к нему и мягко спросила:
- Скажи… Ты – Степан Кузнецов? Сын Варвары Ивановны? – при этом Степан видел, как побледнело лицо девушки, какой странный, жаркий огонь зажегся в её глазах, огонь надежды на нужный ответ…
- Да, это я… что с матушкой…
Степан почувствовал, что сердце снова заколотилось в висках, в голове, и нахмурился, сжав кулаки, готовый услышать горькие известия…
- С твоей матушкой всё хорошо, она жива! – спешно заговорила Анюта, - Вот только дом сгорел, но она на кут перебралась ещё до пожара! Где старая Векеша жила, помнишь? Степан! – девушка рассмеялась таким серебристым смехом, словно колокольчики заиграли, - Степан вернулся! Ты и знать не знаешь, как же она тебя ждёт! Поедем скорее, мы тоже к ней направляемся!
- Эк, ты… вот же оказия какая! – изумлённо крякнул Савва Потапович, - Енто же, кому скажи – не поверят, что таковое бывает! Ну вот, Слава Тебе, Господи, дождалась наша Варварушка!
Степан засмущался ещё сильнее от того, что девушка во все глаза смотрела на него радостным взором, а дед похлопывал ободряюще по плечу. Они не знают его совершенно, а встречают как родного и долгожданного гостя!
- Телега через мосток не пройдёт, - заметил Савва Потапович, - Придётся покуда у ручья оставить, после спуститься ниже, и через брод пройти, там проедет, вода-то ушла. Я покараулю поклажу твою, Степан, покуда ты иди к матери сам, Анюта тебя проводит, а не то тебя Волк не пустит. Ох, да что же мы… и не сказались тебе, кто таковые есть! Идёшь поди, гадаешь, кто такие привязались! Я – дед Савва Киреев, конюхом у Кочергиных чичас служу, а это наша Анюта, Тужилиных дочка, на попечении Кочергина теперь они с братом. Дак ить, ты уж поди и не упомнишь половины-то сосновских! И то ладно – опосля это всё! А покудова надобно поскорее Варварушку обрадовать.
Мысли в голове Степана метались, как беспокойные мотыльки, сердце билось громко и часто, ему хотелось спросить деда Савву, что же произошло, почему его матушка перебралась на кут, но горло сдавило и он не мог вымолвить ни единого слова.
Старый мосток над ручьём выглядел ветхой развалиной, за ним, чуть поодаль стоял небольшой домишко, утонувший чуть не по самую крышу в густом кустарнике. Старый плетень окружал двор, в отворенной калитке, внимательно наблюдая за остановившимися перед мостком людьми, вальяжно развалился крупный серый пёс с волчьими пристальными глазами. Позади дома высокой тёмной стеной поднимался бор, тихий и безмолвный в безветрие.
- Пойдём, пойдём! – нетерпеливо поторапливала его Анюта, - Ведь матушка твоя, Степан, уже не чаяла тебя живым увидеть! Сколько уже времени прошло, когда тебя из острога должны были отпустить, а всё тебя нет и нет! Варвара Ивановна уже трижды прошение отправляла через нашего урядника, чтобы сообщили что-то о тебе…
Анюта не стала рассказывать Степану, как видела она в эти долгие мучительные месяцы, что угасала надежда в глазах тётушки Варвары, словно вместе с надеждой на встречу с сыном уходила из неё жизнь, меркла душа. И каждый раз, когда отправлялась Варвара к уряднику в надежде на хоть какой ответ про сына своего, еле возвращалась обратно к себе на кут… ноги не несли, душа болела так, что хотелось помереть прямо на дороге. Урядник, человек строгий и обстоятельный, долг свой исполнил, но и ему смотреть в глаза несчастной матери было тяжело… ведь не все такие, как он сам – службу свою справляют со всей серьёзностью – может затерялись где-то все его прошения, может кинул кто себе на стол да и позабыл… Подумаешь, важное дело – вызнавать про какого-то душегубца! Он может потому и не едет домой, что сгинул давно в суровых тех местах! Кому охота разборы чинить да занятых людей от работы важной по такой глупости отвлекать! Это ведь не им, а местному уряднику смотреть в глаза безутешной матери!
Анюта шла через мосток рядом со Степаном и думала… Она себе его совсем по-иному представляла, сына тётушки Варвары, который безвинно провёл в остроге целую дюжину лет. Может быть, более суровым и хмурым, прибитым трудной жизнью к земле? А теперь перед нею был темноволосый мужчина, с добрым прищуром в глазах, немного усталый и растерянный.
- Волк, это свои, - негромко сказала Анюта псу, который поднялся им навстречу и перегородил путь, - Свои это, Волчик, долгожданные! Степан, матушка твоя тебя дождаться не чаяла, и я опасаюсь за неё… давай, я сперва скажу ей, осторожно, а то… ты и сам чуть жив от переживания, а уж ей…
- Да… я и не подумал…, - начал было Степан, у которого сердце заходилось от радостного страха, он посмотрел на девушку, - Спасибо…
- Стёпушка…, - с крыльца на вошедших в маленький дворик с улыбкой смотрела худенькая женщина с перекинутой через плечо седою косой, - А я уж и не чаяла, что ты вернёшься. Только утром сегодня душа от чего-то замерла…
- Матушка! – Степан кинулся к матери, обнял худенькие плечи, прижал к себе ставшую словно невесомой фигурку, - Матушка…
Анюта стояла у крылечка, слёзы заливали ей всё лицо, но она улыбалась сквозь них, глядя, как две исстрадавшиеся души наконец встретились. Она утёрла щёки и тихонечко пошла обратно, по пути погладив беспокойно смотрящего на неё Волка, который чуял общее беспокойство и его не понимал.
- Волчик, ты мой хороший! – прошептала она, - Вот, теперь всё будет хорошо!
Пошла Анюта вниз вдоль ручья, к броду, встречать Савву Потаповича со Степановой телегой. Душа у неё пела!
Глава 62.
- Эть, вот оно как, - в который раз перечитывая бумаги, поданные ему Степаном Кузнецовым, пробормотал староста Харин, - Ты, Степан, какой стал, и не узнать! Возмужал…
- Да и тебя, Пётр Осипович, я помню другим, - ответил Степан, - Что ж, коли ты всё прочитал, обо всём меня выспросил, дозволь и мне у тебя поспрошать. Как же ты, староста, допустил таковое, что женщину беззащитную с родного дома на кут выжили, а подворье сожгли?! Она чем провинилась?
- Степан, ты не горячись! – лицо старосты побагровело, но после прочтения той бумаги, что предоставил ему вернувшийся Степан, разговаривать с ним, как с бывшим острожником, он не мог, мало ли, чего там у этого Кузнецова ещё понаписано…
Да и вообще, Харин теперь знал, что народ в Сосновке всё чаще говорит про то, что и прошлый урядник, да с потворства самого старосты, от лени своей, али ещё по какой причине, не стали в прошлый раз доискиваться как следует, кто же убил тогда женщину возле старого гумна! Скоренько-быстренько всё свалили на так кстати подвернувшегося Степана, и зажили себе спокойно…
Всколыхнулась эта молва после того, как великими трудами поймали Онисима, и теперь Харин знал со слов нового урядника, что и Горинов этот, будь он неладен, и девка эта надоедливая, Тужилина, начали везде бумажки разные писать, чтоб, дескать, настоящего виноватого отыскать! Уже в который раз приносила молва такой слух в дом старосты, чем его очень беспокоила.
- Да! – орала горластая Левчиха у колодца, - Как они тогда скоренько всё обстряпали! А на людей им плевать, сколь нас ещё полегнёт от того неведомого душегубца! И сидят себе, жиры копят, что тот медведь на зиму! А нам, бабам, какая страхота?! Кому жалиться, что ни в лес по ягоды летом, ни в гости к сватьям в соседи без опаски не поедешь! А вот бабка моя ещё сказывала, что она девчонкой через лес к тётке своей ходила – и ничего! А чичас рази куда носа высунешь?! Куда староста глядит, почто ничего не делает, а спросишь его, так набычится и пошёл, и пошёл! Али, мабудь, ему уж по возрасту старостой быть тяжко и надобно нового нам выбирать?! Пущай тогда сход собирают!
- И урядник молчит! – вторила куме старая Зоя Никитина, - Прошлый молчал, с народом и здороваться брезгал, и этот теперь усы топорщит и молчит! А то, что на Красноглинье снова убивец объявился, а? Что? Ни у кого не доищесся правду-то, слухи это, али в самом деле таковое сталося! Свалили тогда всё на молодого парнишку Кузнецова, а он мабудь и вовсе ни причём был! Человеку всю жисть сломали, и молча ходють, в усы ухмыляются!
- Дак и есть ни при чём он, Степан! – Левчиха упёрла руки в бока и огляделась, она сталась увести разговор так, чтобы не дай Бог никто не вспомнил, как она сама водила дружбу с Христиной Бирюковой, - Как тогда это уразуметь, что баб-то убивали, когда сам-то Степан, которого завиноватили, в остроге был! Отседова не один день ходу-то! Не сбегаш туды-сюды на побывочку! А?
- И доискиваться никто не станет! – согласно кивала куме Зоя, - Харин ходит, словно барин какой, а спрошать станешь – так и отчитать ещё может! Забыл, что народ его старостой поставил! Старый видать стал, пора на покой!
Слыхал Харин таковые разговоры, видал, что согласно кивают в толпе не только местные горлопаны, но и многие селяне, потому теперь и вёл он свой разговор со Степаном осторожно. Хоть в душе и сердился дюже! В другое-то время он бы и глядеть не стал, что за бумажонки тут ему суёт этот бывший острожник! Харин всегда был уверен, что безвинно в острог не попадают, но теперь… хоть и не признавал он того, а уж и сам начал раздумывать над Левчихиными байками. А и всё одно, раз уж попал туда, да столько лет там провёл среди татей да душегубцев, уж ясно, что воротился не овечкой безвинной сюда!
- Ты не горячись, Степан Фёдорыч, - стараясь не выдать своего раздражения, сказал тогда староста Степану, - Садись, поговорим, покуда моя хозяйка нам чай наладит. Дом ваш сожгли, так мы тогда долго доискивались, и урядник наш, и я сам тоже. Только поди-вызнай, у кого рука поднялась! А матери твоей я свою помощь не раз предлагал, вот у её самой поспрошай, не даст мне соврать! Она ведь сама так решила – собралась, да и ушла одним днём на кут в Векешин дом, от людей отгородилась, ни с кем дружбы не водила! Рази так-то можно? Надобно ведь наоборот к людям с душой, они тебе и помогут, в беде не оставят. Ни единого раза она ко мне не пришла с какой просьбой…
- Ты – староста, - повторил Степан, пристально глядя на Харина и пропустив мимо себя приглашение садиться, - Ты здесь поставлен, чтобы порядок да справедливость блюсти, народ так решил. Так что же ты, словно боярин какой, ждёшь, когда к тебе на поклон с прошением придут? Ну, так вот я пришёл и тебя спрошаю, как ты таковое допустил?
- Ты не кипятись! – Харин чуть всё же вспылил, - За то, что с тобой приключилось, справедливо оно или нет, за то я вины не несу! Я не урядник, не сыщик какой, на то у нас законы имеются и власть.
- Я у тебя не за себя спрошаю! А за мать свою, ты палец о палец не ударил, таковое с нею допустил! Что, думал, некому за неё постоять, всё? И теперь вон глаза прячешь, знаешь, что твоя в том вина!
- Степан! Матушка твоя дюже упряма, бабе неможно таковой быть, - Харин держался из последней силы, - Она ведь всё бросила, дом да хозяйство, сама всё доискивалась, кто же…
- Кто же убил?
- Ну… и это, да… А надобно было жить, как все люди – куры да корова была, живи, хозяйство справляй да сына ожидай… Мы, селяне, чем перед вами виноваты? Ты уж тут на нас своего горя не сваливай!
Степан молчал, замолчал и Харин, перебирая Степановы бумаги, складывая их аккуратно. Оба понимали всё, но уж чего теперь делить, когда времени столько прошло…
- Ну, что теперь станешь делать? – спросил Харин, - Хочешь, давай я пособлю дом Векешин подлатать, дерева сколь дам, прошение напишу, чтоб выделили… Мосток над ручьём опять же, сколь уж думаю, править надобно, народ раньше по нему косить в низины ездил, а теперь опасаются – телега по мостку не пройдёт…
- Бумагу мне справь на землю, - сказал Степан, - Надел чтоб за мной остался, который за ручьём. А я за то сам мосток справлю, людей найду. Ежели плату какую надобно – отдам.
- Ладно, ладно, - кивнул Харин, обрадованный таким разговором, - Только зачем тебе там надел-то, у тебя наследная земля есть. Гарь убрать, вот и готовое тебе место – ставь избу! Ежели денег надобно, так можно поискать, кто ссудит. Я сам за тебя попрошу, своим словом.
- Нет, там избу я не стану ставить, - покачал головой Степан, - Коли надобно, так отдавай землю тому, кто там ставить дом согласен. Али у тебя на Векешин-то дом желающие имеются, али кто наследник?
- Нет никого, - покачал головой Харин, - Ладно, приходи после Спасу, я всё сделаю, что можно.
Ушёл Степан из дома старосты, оставив Харина в сердитом недоумении и в раздумье. Зачем ему понадобился надел за ручьём? Да, земля там хорошая, добрая, но ведь не пахана, пока её в дело приспособишь… да и откудова у острожника таковые-то деньги?! Пусть ещё спасибо скажет, что есть где голову преклонить, как вернулся. Дом пусть и старый, но всё не на улице ночевать, да не по людям проситься!
Да и вообще, надобно бы вызнать, откуда у него телега справная, лошадка молодая, хорошая! Где добыл таковое добро – оно ведь недёшево, на лотке за грош не купишь!
- А ну-ка мать, дай-ка мне зипун, - позвал Харин жену и поморщился, шибко он не любил, когда та ему на глаза попадалась, - По делам надобно сходить!
Собравшись, он зашагал к дому нового Сосновского урядника, Елизара Чадинова. Шёл и думал, как же ему начать такой щекотливый разговор, особенно теперь, когда такие пересуды про него, про старосту по селу гуляют…
Урядник Чадинов в Сосновку попал отнюдь не случайно, только про это знали очень немногие, а в Сосновке так и вообще ни единая душа того не ведала. Отправили его подальше как раз за непримиримость характера и норов, потому как перечливый человек не везде угоден, а уж на таковой должности так и вовсе беда. Сам Чадинов дружен был с семьёй Владимира Горинова, с его отцом они часто на охоту выезжали.
Хоть сам Горинов про это и не обмолвился ни разу, пока гостил он в Сосновке, а только роду он был непростого, не мужицкого, да и егерем вовсе не был. Хотя те, кто поприметливее, про это и сами догадались. К примеру, Пахом Кочергин, но тот хоть и знал про это, а разумно помалкивал. Он бывал в Глазове, да и в Вятку наведывался по торговому делу, потому и фамилию Гориновых знал, но даже Харину про это не проронил ни слова.
Похлопотали тогда за Чадинова, когда его уж было и вовсе собрались гнать за несговорчивость, чтобы направили его в Сосновку, там таковой человек как раз нужен – опытный и непристрастный. Сам Чадинов подумал, да и согласился! Жалованье положили неплохое, подворье казённое, справное, чего не жить? А учесть, что был он заядлый охотник – так ему таковые места только за радость.
Вот и теперь, когда зашёл в калитку к уряднику староста, Чадинов сидел под окном и чистил охотничье ружьё, напевая себе под нос и глядя, как его сын играет со смешной маленькой собачкой.
- Здравствуй, Елизар Прохорович, - староста снял шапку и всё мучительно и торопливо раздумывал, как же начать непростой этот разговор с малознакомым ему пока человеком при должности, - Можно ли к тебе, аль ты занят?
- Здравствуй, здравствуй, Пётр Осипович. Входи, - пригласил урядник старосту и глянул на него эдак пристально, от чего Харин даже поёжился.
- Я ведь вот по какому делу… ты у нас на селе человек новый, поди не всех знаешь, - Харин сел рядом с Чадиновым и отёр лицо, - Но про этого-то человека уж поди и ты слыхал. Кузнецов Степан с острога у нас возвернулся…
- А как же, слыхал, конечно, - явно гордясь собой ответил Чадинов, - Дак я тебе ещё скажу, что я прошения-то слал, когда меня об том Горинов просил и мать Степанова, так вот – на одно прошение мы ответ получили. Мне вот только вчера от Горинова пакет привезли!
Урядник явно гордился такой своей работой, и со значением посмотрел на притихшего Харина.
- Отличился ваш Кузнецов, истинная то правда, - сказал Чадинов, - И просят за него… не последние люди, чтобы мы тут ему оказали помощь, какая занадобится, чтобы не пропал человек, обжился и оправился от такового. Ты уж слыхал поди, чего народ-то болтает? Так вот, я думаю, прав Горинов в этом…
- В чём? – недовольно поморщился Харин, - В том, что безвинно Степан пострадал? Я того не ведаю, потому как староста, и доискиваться в таковые дела не обучен. А ты, Елизар Прохорович, коли в том уверен, так подумай сперва, как это людям сказать. У нас ведь тут село… Народ ежели недоволен станет тем, кто тут власть представляет… так всякое может статься!
- Ты хочешь сказать, что надо это в тайне держать?
- Покудова не пришло тебе приказа такого - что не виноват Кузнецов, то сам решай, как ты людям про догадки Горинова сказывать станешь. Я тут тебе не советчик.
- Ладно, поглядим, как быть. А только вот с матерью его, и с домом Кузнецовых у вас тут полный непорядок приключился! И я тебе, как старосте, советую подумать, как сию несправедливость теперь уладить. Ручаются за Степана важные люди, вот что тебе скажу.
Харин понял, куда клонит новый урядник, и отпираться не стал. Рассказал, что уже поговорил со Степаном, и на просьбу его – отдать землю на куте в его хозяйство – ответил согласием и обещался всячески помочь.
Чадинов слушал и благосклонно кивал головою в ответ на такой рассказ, тогда и задал Харин осторожный вопрос, не сказано ли в той бумаге, что написали про Степана, откудова у того возьмутся деньги… Ставить избу придётся почитай сызнова, хозяйство всё обзаводить… А это деньги, и немалые!
Но урядник ничего не говорил про деньги, только советы давал Харину, как ему лучше справляться с возложенными на того делами старосты… Не понравился Харину новый урядник.
Глава 63.
А в маленьком старом домишке, где когда-то жила загадочная Векеша, теперь было уютно и тепло, часто звучал смех. Степан рассказывал матушке о своих приключениях, о названой матушке Марье Тимофеевне, спасшей его в далёком краю, обо всех тех людях, что стали ему тогда родными. Варвара слушала и очень старалась не плакать, хотя слёзы кипели внутри, жгли душу.
Так давно, хотя ей теперь казалось, будто совсем недавно, провожала она своего сына, ещё совсем мальчишку, и не чаяла – увидит ли его снова. А теперь перед нею сидит мужчина, с усталыми и натруженными руками, с глубоко затаившейся в глазах грустью. Как же долго он шёл домой, как же много выпало несчастья на его долю, и как бы много она сама готова была бы отдать, чтобы ничего этого не случилось… с её сыном, за что, за что…
Варвара часто просыпалась ночью, ей казалось, что возвращение Степана – это всего лишь хороший сон, и сейчас она проснётся в пустом холодном доме… В последнее время, перед таким долгожданным и потому уже невероятным возвращением Степана, Варвара и печь-то не топила. Зачем? Кого обогреть, если у неё душа остыла чуть не намертво… Ей тогда хотелось просто лечь и заснуть, навсегда.
Только когда приходили Анюта с Ванечкой женщина словно оживала, и очнувшись, принималась разводить огонь в старой печи, искала, чем попотчевать гостей. Теперь Варвара понимала, что дожила она до возвращения сына только благодаря им двоим, сироткам, которые так же, как и она сама, искали тепла и любви.
Луна глядела в окно, когда Варвара стояла в изголовье, глядя на сына, тихонько касалась его, чтобы убедиться, что это не сон. Совсем иная жизнь пришла теперь на кут!
- Матушка, что же ты, не хлопочи, я всё управлю сам, - Степан видел, что матери с трудом даётся каждый шаг, - Скажи мне, что же лекари-то тебе для лечения положили? Может быть, надобно лекарство какое купить? Так я могу и в Вятку саму доехать.
- Ты, Стёпушка, не тужи обо мне, - махала рукой Варвара, заводя тесто, - А как не хлопотать, такая радость! Я ведь думала, уж и не дождусь тебя! Мне и хлопоты теперь в радость!
Степан внимательно смотрел на матушку, приглядывался, что же её беспокоит, где болит. Меж тем приводил в порядок то, что возможно в изветшавшем хозяйстве, впереди была зима, и он понимал, что зимовать им с матушкой придётся здесь, в старом доме. А значит его надобно подготовить.
- Это ж какой у тебя инструмент, Стёпушка, - оглядывала Варвара то, что привёз с собой Степан, - Диковинный… и что же, управляться с ним умеешь?
- Умею, матушка, вот обожди, как справлю всё, чтоб нам с тобой зиму не тужить, так и покажу тебе, чему я научился. А ты, покуда я сараюшку подправлю, расскажи мне, с чего такая хворь у тебя пошла? Только всё как есть сказывай, ладно?
Варвара и сама понимала, что нет резона от Степана ничего скрывать. То, что приключилось в Сосновке и окрестностях, пока его самого здесь не было, как раз к нему и имеет отношение. Поэтому всё подробно рассказала, и про Онисима, и про Горинова с Анютой.
- Только вот думается мне, и Аннушка тоже так говорит, не только Онисим здесь такое дело страшное творил, - качала головой Варвара, - Ох, Стёпушка… хоть и рада я от того, что вернулся ты ко мне, а всё же неспокойно теперь! Повидались мы с тобой, и хорошо! Ехал бы ты отсюда, хоть бы в Глазов, али ещё куда! Или вернись туда, где тебя как родного приветили, где люди о тебе знают, каков ты есть… Станешь там работать, обживёшься!
- Что же, матушка! Ты меня гонишь? – удивился Степан, - Что ты, родимая, от чего неспокойно тебе со мною?
- За тебя мне неспокойно, Стёпушка, - Варвара старалась не заплакать, чтоб не бередить и без того намучившееся сыновнее сердце, - Ведь ежели тот душегубец так и ходит тут свободно, снова будет смерть на его руках… а виноватить тебя придут! Коварство людское, безжалостность, они как были, таковые и теперь!
- Не тужи, матушка, ничего страшного не станется, - Степан отложил топор, отряхнул руки и обнял мать, присев рядом, - Никто не посмеет так обо мне говорить. Виш, ты и сама слыхала, что в Сосновке люди говорят про меня? И я слыхал! Люди ведь всё видят, понимают, что не моих то рук дело было! А я… я доищусь ещё до всего, и кто дом наш поджёг, всенепременно доищусь! Мы с тобой дом новый справим, всем на загляденье! Изукрашу, как ни у кого нет. Я уже ездил в артель, сруб зимой готов будет. А весной, как положено, и дом подымем! Здесь наша земля, здесь батюшка жил, и деды наши, здесь и нам жить.
Молчала на то Варвара, а всё же неспокойно ей было. Всё чаще стояла она в сумерках у плетня, глядя в тёмную бездну бора, стояла и слушала, как спокойно дышит рядом с нею Волк.
- Ну, раз ты не ведаешь, значит и впрямь никого, - негромко говорила она псу и гладила по жёсткой шерсти, - Скажи, Волк, как нам Степана уберечь? Чую я, будет беда, рядом оно ходит, лихо это, рядом он… иной раз я словно его чую, мороз идёт по коже… Он пострашнее безумного Онисима будет…
Степан же мать старался не волновать, всё больше её веселил, рассказывал байки разные, чтобы отвлечь от тяжких дум. Раз вечером достал он малую тряпицу, в узелок завязанную.
- Вот, матушка, я думаю – это тебе поможет. Станет силы тебе прибавлять, меня Марья Тимофеевна, дай ей Господь Царствия Небесного, учила маленько и травам, и корешкам целебным.
- Это что же такое, что за диковина? – спросила Варвара увидев, как сын достал из узелка небольшой корешок.
- А это корень-молния, так его названая матушка Марья звала. Он хоть и мал, а сила в нём великая! Марья Тимофеевна сказывала, что когда ещё муж её был жив, этот корень он добыл. Ездил дальше, в чудинские земли по надобности своей. Там народ разный живёт, мы таковых не видали, свои уклады у них, свои боги. Так вот, дали ему этого корня несколько кусков за какое-то доброе деяние, а он его с собой и привёз домой. Видишь, небольшой остался, ну, да нам хватит. Я его умею готовить, Марья Тимофеевна говорила – для крови, и чтоб силы были - лучше лекарства нет! И меня научила из него настойку делать.
- Как ты вернулся, у меня словно и хвори все прошли, - махнула рукой Варвара, - Думаю, корову надобно покупать, а иначе что же мы с тобой, без молочка да маслица!
-Успеется, матушка, - усмехнулся Степан, - Вот сперва тебя от хвори избавим, а уж после хоть бы и две коровы будут.
Радостно и светло вдруг стало теперь в старом доме Векеши, то и дело слышался смех, пахло пирогами, а во дворе то и дело повизгивала пила, ей приговаривал топор.
Осень только разгулялась по округе, и она тоже словно бы радовалась вместе с Варварой. Дни стояли погожие, солнечные, на удивление местным старожилам – обычно в это время уже начиналась осенняя распутица, серые тяжёлые тучи гуляли по небосводу. А теперь – золотые и багряные наряды густыми мантиями украшали кроны деревьев, осенний ветер не спешил срывать их, словно тоже любовался этой красотой, игриво шевеля яркие резные листы.
Грибов этот год уродил, сосновский народ с корзинами тянулся в бор, по одному не ходили, конечно, собирались ватагой, и обсуждали происходящее на селе. А обсудить было что – дела творились чудные, сельчане им радовались, а вот местный староста отчего-то лишь недовольно поджимал губы.
В одно утро перед ручьём остановился целый обоз, на котором ехала целая артель неместных серьёзных мужиков, сидящих поверх брёвен. Их встретил сам Степан Кузнецов, и заговорил со старшим, которого сразу было видать по тому, как с ним обращались остальные. Вскоре обоз расположился по обе стороны ручья, застучали топоры, скрежетали старые брёвна – мастеровые разбирали ветхий мосток. Чуть ниже по течению сделали временный настил, чтобы можно было пройти через русло и телегам, и людям, и вскоре стало видно крепкое каменное основание будущего нового моста.
- Я слыхала, - вещала у колодца всезнающая Левчиха, - Мост новый Степан Кузнецов самолично делает! За свои деньги! Вот как! Не сулит десяток годов, как староста наш, который на слова только и горазд, а собрался – да и делает! Работников нашёл, договорился и вот – скоро мост-то готов уж будет, да не как-то досок накидать, как Харин Варваре сулил, когда помощь ей оказать хотел, всем же болтал – чтоб той на куте полегче жилося! Хоть и не широк ручей, а всё ведь никому ноги мочить неохота, когда в бор идти по грибы, али по просеке до Кулявичей, это в обход то сколь далеко! А ежели и дорогу старую обиходят – так и вовсе станет людям хорошо – на Логиново такого круга не давать! Вот это дело – взялся без лишней болтовни, да и сделал! Харину всё недосуг видать было!
- Да уж прям, думаешь, правду говорят, что ли, - с сомнением пожала плечами соседка Левчихи Полина Ерилова, женщина средних лет с румяным лицом, - Это ж немалых денег стоит, откудова у Степана таковые взялися хоть! Поди на общественные и делают, может Харин поспособствовал, как и обещался!
- Да, как же! Харин этот уж лет десять как обещался! Только и делает, что посулами сыплет, что в уезде выхлопочет для села чего-то, а деланного и не видать! – махнула рукой Зоя Никитина.
- Слыхала я…, - тут Левчиха таинственно понизила голос и оглянулась, - Вот уж верьте, мне знающий человек доверил это – Степан-то награду большую получил, когда с острога ушёл! Ну, может, конечно, всей правды не доложили, может и в остроге он поспособствовал власти-то, но денег ему немало за это выделили! Я сама видала, как он в Глазов ездил, на доход капитал свой устраивал, говорят, что через Прохора Кочергина договорился с самим Безверховым, а у того сами знаете – к капиталу какое отношение. К тому, что Кузнецов с собой привёз – ещё прибавится! Так что не простым острожником Степан-то воротился! Попомните потом мои слова! Вот вам и «Каторга»!
- А я всегда говорила, что не убивец он, Степан! – подхватила кума Зоя, - Оговорили парня! А теперь вон «каторгой» прозвали, а он всегда смекалистый был, да трудящий! Жисть-то она такая – показала всё налицо!
- Вот кого нам в старосты надо! – громко и сердито сказала Левичха, - Харину на покой пора, старый да ленивый стал! А кабы нам такого, как Степан, чтоб не говорил, а делал, вот это был бы староста!
Кумушки загалдели, заговорили, обсуждая новости про мосток у ручья, и не приметили, как свернул в переулок незамеченный ими хмурый староста Харин. Постоял, постоял, да и зашагал к своему дому, в отчаянии погрозив кулаком уже скрывшимся за поворотом болтушкам у колодца.
Глава 64.
Между тем Степан занимался своими делами, коих было множество, и только посмеивался над тем, что прилипло к нему в Сосновке это прозвище – «Каторга». Уж с чьей такой лёгкой руки это получилось, никто и не упомнил, в глаза, конечно, ему такого никто не говорил, так уж-между собой судачили.
Старый дом на куте уже не страшился грядущей зимы, а рядом с ним Степан самолично готовил место под новый сруб. Кусты, окружающие дом, он проредил, часть и вовсе вырубил, и теперь ещё из-за ручья можно было видеть новые ставенки на маленьких оконцах, украшенные диковинным узором.
На ручье работы уже заканчивались, новый мосток уже почти был готов, только перила оставалось приладить, и сельчане уже по нему ходили. Когда только начали мосток делать, Степан с удивлением обнаружил, что некоторые сосновские мужики приходят помогать, со своим инструментом. Жали руку Степану, благодарили за полезное дело, про жизнь расспрашивали, но об остроге не поминали, словно и не было тех лет.
- Ты, Степан, сказывают мастерству обучился? По дереву узоры кладешь, - спросил его как-то Зиновий Рогожин, - Что, поди вон ставенки-то на оконца сам себе резал?
- Сам, Зиновий Фомич, - ответил Степан, - Обучился, и инструмент мне добрые люди подарили иноземный, хороший. А ты, коли охота, погляди ближе на ставенки, пойдём, покажу. Волка придержу только, а то он у нас дюже гостей не любит.
Молва пошла про мастера сначала по Сосновке, а потом и дальше. И уже когда лёг на землю первый покров, Степан поехал делать первый свой заказ – изукрасить дом в Бельском. Запряг он тогда весёлую Рыжуху, сложил инструмент, обнял матушку и уехал. Варвара провожала сына, хоть и беспокойно было на сердце, а всё же и радостно – уважительно теперь к Степану люди относились, уже и с Ульинского приезжали на его работы поглядеть.
Так и пошло, людская молва вперёд всего бежит, а про Степана она ещё и диковинная была для простого-то человека. Как же – попал парень безвинно в острог, за чужую вину, а вернулся с наградой, да ещё и мастером знатным. Конечно, приукрашивал народ правду-то, всё же многим очень хотелось историю эту по-своему рассказать. Да и кумушки местные на выдумки не скупились, всё время что-нибудь да добавляли к рассказанному ранее.
- Разбойника лютого Степан на чужбине изловил! – говорила Зоя Никитина, важно поглядывая на внимательно слушающих её товарок, - За то ему награду немалую дали, и надел сулили, чтоб там он и остался жить. Потому как он мастер уже хороший – его старик один на каторге обучил управляться с деревом! Так Степан там всему высокому начальству избы изукрасил, и ему не токма «спасибо» говорили, а и плату давали, вот он денег и скопил!
- Да чего ты придумываш! – мотала головой давнишняя Зоина ненавистница Авдотья Куркина, - Как же, в остроге станут тебе денег платить! Капитал ещё скажи целый выдадут на обзаведение! Быть такого не может! Сама ты всё придумала, так и скажи! Так бы все туды на заработки отправлялися!
- Придумала?! – взвилась Зоя, обрадовавшись такой возможности поругаться, - А ты видала, как он домой-то прибыл? Не пешком в разбитых лаптях дохромал, а на повозке, да лошадь какая добрая, справная! И чего-то с собой привёз, телега поди не пустая была! Али ты сама на стрости-то ослепла, али умом рехнулась, что не чуешь! А дом он на что ставить собрался, а?! Вот ты не слыхала, а я точно знаю – зимой сруб у них большой готов будет, пятистенок, и Степан лес уже оплатил, и работников нашёл! К лету дом готов будет, так вот и поглядишь, сама я придумала, али нет!
- Так он и теперь хорошо дело своё справляет, не за грош! – поддержала куму вездесущая Левчиха, - Его на работы наперебой зовут, его и дома-то нет никогда, Варвара сама управляется! Уж точно без хлеба не сидят!
- А Варвара-то как похорошела, - с улыбкой проговорила румяная Полина Ерилова, - Всё бледная была, ажно синяя, а теперь – ничего вроде, оздоровела! Сказывают Степан ей какой-то питьё с самой Вятки привёз, оно ей как на пользу! Вот как с человеком произошло – половину жизни пропал, да не за свою вину! Ну так может чичас Бог к ним милостив будет, даст хорошую долю!
- А вы знаете, что ему надел на куте теперь передали, Харин похлопотал, - негромко проговорила Левчиха, оглядываясь, как бы не оказалось здесь лишних ушей, - Хоть это старосте и встало, как кость в горле, а только и урядник новый за Кузнецова вступился, и Горинов тоже, а уж он-то не последний человек… сами знаете, на какой он службе…
Всё так и было, если опустить некоторые подробности. Но землю для Степана и вправду выхлопотал староста Харин при помощи других людей, и как-то само собой получилось, что в Сосновке стали говорить про это подворье за ручьём – Каторгин кут. Название прижилось так быстро, что никто уже и не упомнил, кто же первый стал так его называть.
Зима окутала пушистым пышным одеялом бор, и в старом домике на куте теперь частенько бывали разные гости. Степана зазывали в работы, но он в эту зиму уже занят был – отец Тихон попросил мастера поработать в местной церкви. Степан долго не думал, оплаты за такую работу он не попросил, дело богоугодное, да и ему такая огласка только на пользу была. Но больше в радость было то, что от матушки уезжать не нужно было, дома хотелось побыть. Нужды у них не было, так почему бы себе и отдыха не дать, хоть бы до весны. Потому что уже ладили работники новый сруб, когда погоды позволяли, так что впереди ещё много дел было.
В эту зиму Степан познакомился с Владимиром Гориновым, который гостил в доме урядника Чадинова и заглянул проведать Варвару.
- Ну, Степан Фёдорыч, рад я, что ты до дома цел и невредим добрался, - Горинов сердечно пожал твёрдую мозолистую руку теперешнего хозяина дома, - И знакомству нашему тоже рад.
- Благодарствуй и ты, Владимир Иванович, за то, что помощь матушке моей оказывал. Проходи, гостем будешь.
Степан глядел на гостя и понимал – не просто так он на кут к ним заглянул, в пристальных глазах Горинова было какое-то потаённое беспокойство, и чуткий на это Степан, видавший разное в жизни, это приметил.
- Что ж, Владимир Иваныч, я гляжу, ты порасспросить меня о чём-то хочешь. Так ты не таись, я ничего от тебя не скрою.
- Приметлив ты, Степан… Да и по отчеству ты меня не величай, мы ведь почти одногодки с тобой. А расспросить у меня и правда есть о чём. Ты мне скажи, хорошо ли помнишь тот день…
Степан понимал, о каком дне его Горинов спрашивает, а как ему не помнить… как будто это всё вчера было! Так и ответил, что перед глазами всё стоит, разве таковое позабудется.
- Ты подумай, может вспомнишь что-то, может и не важное вовсе, как тебе кажется, - Горинов внимательно глядел на Степана, - Кто тебе встретился тогда по пути, с кем может говорил, али издали видал? Хоть бы даже пуговка какая валялась, или шнурок. Понимаю, времени много прошло, но может быть теперь, когда мысленно всё спокойно оглядишь, по-иному всё увидится.
Долго говорили, чуть не до сумерек. Понял тогда Степан, что очень это всё Горинова беспокоит, спокойно спать не даёт. Конечно, радостно, что Горинов Степановой вины не признаёт, да только теперь самому Степану от этого толку никакого – дюжина лет уже позади, мучительная и холодная… года-то не вернуть обратно, теперь только бы жизнь наладить да в спокойствии пожить.
- Не будет там никому спокойствия, - покачал головой Горинов, - Пока не разрешим мы эту загадку! Пока не узнаем подлинно, кто же прикрывался Онисимом… Ты, Степан Фёдорыч, приходи у Чадинову послезавтра. Посидим все вместе, обмозгуем. Есть у меня задумки… А ты покуда поразмысли хорошенько, авось что припомнишь.
После ухода Горинова Варвара отложила в сторону шитьё. Хоть и благодарна она была ушедшему за всё, что для неё сделал, а всё же его приход хозяйку не обрадовал.
- Неспокойно мне, Стёпушка… хоть и неплохой Горинов человек, а всё же свой резон у него. Не ходи к уряднику, пусть сами разбираются, без тебя! Прошлый-то урядник был, тоже больше о себе пёкся! Доклад отправил, чернила просохнуть не поспели, что убивца распознал! А тот ли человек, нет ли – его дело сторона! Кабы он тогда получше свою работу справлял, так поди и Горинов теперь не ходил бы, не искался! Вот и сейчас, как всё обернётся? Подведут под монастырь, им-то сами чего… один урядник, второй губернатора сродственник… А нам никто не поможет, сами за себя!
- Матушка, коли ты не хочешь, так и я не пойду к уряднику, - ответил спокойно Степан, - Завтра Горинову скажу, что недосуг мне, да и не моё это дело – с такими тайнами странными да страшными разбираться. Коли вспомню чего – сразу им скажу, а нет… так и нет.
Снова взялась Варвара за шитьё… только всё беспокойно поглядывала в окно, на сгущающиеся от леса сумерки, наползавшие на кут… Правильно ли она сына наущает, на пользу ли ему это будет…
Горинов тогда не стал наседать, понял, что не хочется Степану в прошлое своё ворочаться, из-за которого он стольких годов жизни лишился. К уряднику больше его не звал, сам приходил иной раз проведать, пока гостил в Сосновке. Так вроде бы и поутихли досужие разговоры, зажили сельчане своими заботами.
По весне обсуждали и новый дом на Каторгином куте, который вот уже и заселять скоро хозяева станут. И двор просторный, и новый-то мосток, по которому теперь до присёлков стало ближе не в пример ездить, даже дорогу старую расчистили, общими трудами мужики собрались, да и выправили завалы и корневища.
Даже вроде бы и староста Харин поуспокоился, да со Степаном стал уважительно за руку здороваться, понял, что так ему в глазах сельчан получше выглядеть. Особенно Пётр Осипович озаботился, когда заприметил, что сам Горинов к Кузнецовым на кут наведывается, когда один, а когда и с Чадиновым… Зимой вот на охоту они втроём ходили, всё ведь это неспроста… Потому и решил староста, что лучше будет, ежели со Степаном он будет дружен, хоть и претило ему оно… всё же каторжник какой-то, а тут – такое ему уважение люди оказывают! Неизвестно ещё, настоящая ли та бумага у Степана-то…
Весна раздышалась, согрела село и окрестности, пар поднимался от паханого по осени поля…Степан в тот день вернулся с работ – три недели пробыл в Елово, сработал на славу там сразу на двух дворах. Теперь вот на своём новом доме узоры клал да с печником переговаривался – тот уже свою работу заканчивал.
В новом дворе тогда показался хмурый Чадинов, с ним рядом стоял бледный Горинов, и по их виду сразу Степан понял – что-то нехорошее стряслось. Это поняла и Варвара, только выйдя на новое крыльцо – пришла беда, отворяй ворота…
Глава 65.
- Степан Фёдорыч, мы к тебе, - хмуро глядя по сторонам и устало потирая лицо, сказал урядник, - Поговорить надобно, да чтоб без лишнего уха.
- Ну, коли такая надобность, пойдёмте в старый дом, там и поговорим, - кивнул Степан, отложив в сторону малый резак, на душе у него похолодело от предчувствия, глянул он на матушку, которая без сил опустилась на новёхонькие доски ступенек.
Старый дом на куте ещё жилой был, весна в этот год пришла ранняя, но холодная, а в новом доме печку только ещё работали, потому и жили Кузнецовы пока здесь. Расселась эта компания за стол, Горинов крепко сжал ладони, и тяжело вздохнул…
- Слыхали мы, что ты, Степан, по болотам хаживал, чуйку имеешь, - начал Чадинов, - Помог ты там, в чужой стороне, может и здесь у нас поможешь?
- Эх, напугали! – Степан отёр пот с лица, - Смекнул я, случилось нехорошее… и уж было подумал, что меня виноватить пришли. Матушка про это тоже говорит, не верит тут в доброту-то людскую… Помочь я завсегда рад, да только знать надобно в чём.
- На торфах старая тропа была, вот мы и гадаем, хоженая она теперь, или нет, - сказал Чадинов, - Такое, понимаешь, дело… Топко там, давно вода стоит, поди разбери, наверное, уж заболотело всё до основания. Может на торфа идти надо будет, так ты что, сможешь?
- А чего не смочь, поглядеть сперва надобно, - пожал плечами Степан, - Только ты, Елизар, уж всё сказывай, как есть. Чтобы промеж нас не было ничего тайного, ежели уж взялись все – так считай, знать должны – чего у тебя за спиной. Не скажу я, что болота хорошо знаю – там, в Погребцах-то, Бог меня только и уберёг от смерти страшной. Не умением своим я шёл, а только верою. А теперь смекаю я, что ежели вы дело своё справите, то и людям спокойней жить станет, и мне самому… Покоя я хочу, жить по-человечески, сколь мне Господь ещё отмерял. Потому, если надобно помочь – помогу, чем смогу, но только наперёд всё выкладывайте, что знаете сами.
- То и дело, что немногое мы сами знаем, - сокрушённо покачал головой Горинов, - Про Онисима безумного я тебе уже рассказал, и всё, что с нами тогда приключилось ты знаешь. Онисим теперь воли не увидит, наверное, всю жизнь проведёт вместе с такими же, как он сам… Я недавно ездил туда, говорил с доктором, так он сказал – нет надежды на излечение. Ежели уж лишил Господь ума, так не поправить это человеку. С самим Онисимом я тоже говорил – не буянит он теперь, как во сне живёт. Несвязная речь у него, с кем-то говорит, ему одному видимым, рукою загораживается… Ничего толкового с него нам не вызнать! Да вот только…
Горинов замолчал и взглянул на урядника, который хмуро глядел на свои крепкие ладони, сложенные на столе в замок. Тяжёлая, густая от напряжения тишина повисла в маленьком домишке, а тут, как нарочно, Волк на дворе разошёлся таким воем… долгим, тоскливым и протяжным, от которого зашлось в тревоге сердце.
- Матушка говорит, это он по весне часто так поёт, - сказал побледневшим гостям Степан, - Всё же волчья кровь, хоть сызмальства и вырос рядом с человеком, а всё одно – волк, зверь дикий и вольный. Не пужайтесь, это он своим сородичам поёт.
- Позавчера девушку убили, - глухим голосом сказал Чадинов, - Недалеко отсюда, видать с Сосновки шла обратно домой, в Полевки. Эту мы смогли хотя бы признать, видать душегубца кто-то спугнул… И вот какое странное дело – девчонке только семнадцать минуло, молодая, крепкая! А словно с устатку к дереву прилегла, тут её и настигли… словно заснула она, а убивец того и ждал. А после может кто шёл или ехал недалече, теперь дорога то езженная, не успел он её… как других, суродовать так, чтоб не распознать!
- Так что же, думаете, что это… На меня ведь вины не кладёте? – хмуро насупив брови, спросил Степан.
- Да что ты, Господь с тобой! - махнул рукой Чадинов, - Таиться не стану – проверил я, что ты в Елово был. В тот день тебя почитай, что половина села видала, как ты под крышу резные причелины да кисть ладил у батюшки тамошнего в избе. И что столовался у него, и спать тебя в людской клали, сколь народу видало тебя.
Молчал Степан. Нехорошо в думах было от услышанного… и девчонку было жаль, и за себя обидно – чего бы ни старался, а всё одно проверят… Хотя, лучше уж эдак пусть будет, чем без всякого расспросу завиноватят!
Молчали и его незваные гости, понимали – обидны хозяину дома таковые подозрения, а только и урядник человек подневольный…
- Ты, Степан, не думай, сам я всё понимаю, и в думах не держу, - Чадинов сокрушённо головой покачал, - Однако служба моя такая! Да и я это делал, чтоб ни один не посмел бы на тебя напраслину навести!
- Благодарствуй за заботу, Елизар Прохорович, - справившись с собой, ответил Степан, - Так что же, что за интерес у вас на топких торфах образовался? Али есть думки какие?
- А ты погляди-ка, - Горинов добыл из кармана бумагу, свёрнутую в несколько раз, и раскинул её на столе, это была карта, - Всё, что бывало тут страшного, я отметил на карте. Так вот, когда это делал Онисим, можно распознать так – он не выбирал места, где его настигало безумство и где он укараулил жертву – там и убивал. А некоторые… словно бы тоже он, Онисим, но только если поразмыслить…. В таких местах были, что уйти можно без следов по сырому мху. То бишь можно и на торфах скрыться, ежели дорогу знать! Словно их туда заманивал кто, или уводил… Может это кто-то с другой стороны, от Кирсинского через торфа сюда ходит, да таковые дела творит. Вот что я думаю! Ну? Каковые у вам мысли будут?
- Зачем? – спросил Степан, разглядывая метки на карте и что-то вымеряя ладонью.
- Чего? – не понял Горинов.
- Зачем ходить торфами сюда? С Кирсинского он может пойти в любую сторону. Ясно, что уходить он может от того места, где сам живёт, чтобы на себя самого не навести. Но зачем ходит через торфа? После того, как Ведьмино озеро ринулось в низину по Сорочьему логу, там дороги не стало, да ещё и ямы сокрыло водой, из которых раньше торфа брали – поди угадай! Вот я говорю – зачем это надобно?
- Кто знает, может он тоже в безумии, - пожал плечами Чадинов, - Поди разгадай, что у него, лютого, на уме.
- Я видал… видал, что сталось с той женщиной, за смерть которой меня винили, - сказал Степан, - После, в остроге… времени у меня много было, чтоб за работой поразмыслить-то, вот я и думал, зачем же так… чтоб не распознали даже, откудова и чья… Онисим рвал, как зверь, не разбирая… А там, словно бы нарочно, чтоб не дознались? Или, может из ненависти, что хороша лицом? Не давало мне это покоя все двенадцать лет– за что же такое можно сотворить с человеком…
- А вот ты что думаешь, Елизар…, - задумчиво водя рукой по карте, сказал Горинов, - Есть различие какое, если вот описание почитать? Прошлый-то урядник хоть и был прощелыга, а всё же службу не обойти было и ему – должен был описание составить!
- Ладно, тут мы поглядим! – хлопнул по столу Чадинов, - Так что, Степан, наладимся значит дорогу на торфах проверить?
- Видать мне на роду написано, по стылой большой воде болота ногами мерять! – вздохнул Степан, - Хоть обождём что ли, растеплеет пусть…
Уговорились обождать немного, чтобы уж не так зябко было. А Степан стал раздумывать, какие он знает приметки на торфах местных, потому что от болот в Погребцах, вековой трясины, видавшей многие поколения живших там людей, эти места отличались.
На торфяниках теперь никогда не случалось паводка – он весь уходил по Сорочьему логу куда-то вниз, и сосновские старожилы говорили, будто идёт талая вода в подземные озёра, а те уходят нижней водой в большие реки. Это были и не болота, и не сушь, а неизведанное и опасное место.
- Стёпушка, не ходи, - говорила сыну Варвара, - Ты тут не был, когда горе снова случилось, и Слава Богу! Так и пусть доискиваются те, кому положено! Не ходи на торфа!
Румянец вернулся на Варварины щёки, настойка ли корня-молнии, приготовленная Степаном, помогла, или после его возвращения жизнь новым родником стала пробиваться в Варваре, но теперь это была приятная миловидная женщина, почти та, каковой была прежде. Только страх за сына, постоянное беспокойство не давали ей почувствовать себя совершенно счастливой, и теперь хоть и редко, а всё же говаривала она сыну – уехать из Сосновки и жить сызнова.
- Матушка, ты не страшись, - отвечал Степан, - Нет там ходу через торфа, в том Горинов сам очень скоро уверится, и версты не пройдёт. Кабы была дорога, так ходили бы, а эта его придумка… Не о том он думает…
- О чём же думать ему, сынок? – покачала головой Варвара, - И он служит своему делу, и на наше счастье, золото мало его интересует, правды он хочет, а не прибытка себе… А иначе, кто же знает, как бы всё и в этот раз обернулось. Стёпушка… не слушаешь ты меня, вот дом стал справлять, а надо ли это? Я уж не хвораю теперь с твоего-то лекарства давай всё продадим и уедем вместе отсюда, коли меня ты не хочешь оставить! Далеко уедем, куда скажешь, только чтобы не слышать такого больше… Онисима как давно нету, а вот ведь, снова горе к людям в дом стучит!
Степан молчал. Матушку обнял, сел рядом, а сам всё размышлял… не про то думает Горинов, и Чадинов тоже, они хотят рассмотреть то, что есть, а надо искать то, чего не увидишь. А думы Степана были про то, что же было в тех, кого убивец этот укараулил, что же было в ним всех – одно, за что он их и выбрал! И что их отличало…
- Матушка, ты себя не терзай! Куда нам ехать, такая молва везде достанет, - сказал Степан, - Ничего со мною не станется больше, я не дозволю! Но вот силки заплету тому, кто это делает! Верь мне!
Варвара верила. Верила, но так боялась за сына…
Глава 66.
- Аннушка, здравствуй, красавица! – Харин вошёл в лавку Кочергина и осклабился, увидев у деревянной конторки Анюту, а не самого Пахома Филипповича или его помощника Семёна Бессонова, - Что же, теперь тебя здесь заставляют трудиться? Ох, бедная ты сиротинка, всякий обидеть норовит! Заступника тебе надобно! А как брат твой? Ваней же его звать-то? Видал его давеча с конюхом… тоже поди мальца при деле держат в конюших, чтоб зря куска не ел…
- Нас никто не обижает, зачем вы так говорите, Пётр Осипович! – удивилась Анюта и строго глянула на Харина, - Пахом Филиппович нас учит, и в его доме мы родные, ничем нас от своих детей не отличает… А Ваня с Саввой Потаповичем любит бывать, он любит лошадей.
- Да, да…, - закивал Харин и заулыбался шире, как бы намекая, что всё понимает, дескать, нельзя Анне иное-то говорить, - Всё на вас гляжу, молодцы вы с Ваней! Всегда приветливые, незлобивые оба, как и родители ваши были… Отца твоего, Аннушка, я ведь знал хорошо, в молодости братались с ним! Хороший был мужик, жалко вот, что Бог рано прибрал… На тебя любуюсь, красавица!
В лавку вошла женщина и строго глянула на лоснящееся лицо Харина, а увидав, что тот и не покупает ничего, чуть подвинула его от прилавка, заказав Анюте продать ей нитки и что-то ещё. Харин недовольно сморщился и с серьёзным видом стал ощупывать полотно, лежащее на прилавке.
Тут в лавку вошёл Семён Бессонов, помощник Кочергина, который теперь лавкой и заведовал, но как раз уходил по делу – встречать товар и определять в кладовку.
- А тебе, Пётр Осипович, чего занадобилось, говори поскорее! – заявил он Харину, - У меня там керосин привезли, для новых-то лампад, надобно проверить!
- Так ты ступай, - пожал плечами староста, - Мне Анна отпустит, чего выберу.
- Здесь под мой присмотр всё оставлено! – заявил сердито Бессонов, - А Анна домой уже уходит, у неё свои заботы есть!
Харин засопел недобро, это где такое видано было, чтобы какой-то там лавочник, даже и не хозяин лавки, а так себя со старостой вёл, так смел разговаривать! Ить вона, даже шапки не снял, вот холуй! А туда же – чваниться!
- Анюта, дай бумагу мне и перо, - меж тем Бессонов и вовсе перестал на Харина глядеть, - Я всё запишу, а ты запри лавку да ступай! А… отпусти старосте, чего он там себе приглядел, а я пошёл, меня Крупатов срочно ждёт, ему ещё дальше керосины енти везти!
Бессонов снова недовольно на старосту глянул – тут, дескать, продажа, а не для любования всё положено! Значит – покупай да ступай восвояси, нечего людей от дела отвлекать! После поправил картуз и вышел за дверь.
- Ну, вот тот плат подай-кось мне, - Харин ткнул толстым пальцем в цветной платок, - Да леденцов отвесь.
Анюта быстро сделала, что попросили, назвала цену и положила покупки на прилавок, а сама между тем стала прибирать всё к закрытию, запирая в конторку написанные ею бумаги.
- Хороший хоть, не бросовый? – щупая платок, спросил Харин, - А то стали всякое к нам возить-то, всё копейку сберечь хотят, да за нас не радеют!
- Хороший, - ответила спокойно Анюта, - Дядюшка плохое не возит, никогда. И цвет красивый, вашей жене понравится!
- А это не ей, - чуть навалившись на прилавок, чтобы быть ближе к девушке, с придыханием сказал староста, - Это тебе, Аннушка…. Подарок! Не побрезгай, прими от сердца! А леденцы Ванюше, пусть порадуется малец!
- Спасибо, - Анюта растерялась, - Не нужно, вы лучше жене… и детям несите, домой… Нам дядюшка всё покупает, что надобно…
- Ну вот и пущай покупает! – Харин подмигнул девушке, - А это от меня… накинешь плат на плечики белые, о мне вспомнишь… ведь и мы, Аннушка, живые люди, добра да ласки желаем…
Во спасение Анюты Бог послал сердитого Бессонова с бидоном керосина в руках. Он ввалился в дверь, почём свет ругая Крупатова, который возил товар на местные лавки.
- Вот, шельма! Ну ужо! Скажу я всё Пахому, пущай научит его копейкой, раз он слова не разумеет! Снова неполное, а? Как есть шельма, поди отлил! А, Пётр Осипович, ты ещё тута? Дак ты глянь, вот глянь! Я не пустое говорю – неполный бидон-то, а?
- Немного будто неполный, - Харин покраснел лицом, - Ну, пора мне, я задержался, а меня ещё по делу тут звали…
Он мельком глянул в бидон, который показывал ему сердитый Бессонов, и поспешил к двери. Не ждал он возвращения Семёна, всё дело ему тот испортил.
- Пётр Осипович! – окликнула его Анюта, - Вы покупку свою забыли! – она сунула свёрток в руки и вовсе смутившемуся старосте и поспешила скрыться в кладовой.
Харин вышел на улицу, сжимая в руке проклятущий этот плат да кулёк леденцов. Куда теперь это девать?! Вот строптивая девка! Мало видать её учили старших почитать! Вот кабы его, старосты, воля, дак он бы поучил – за косу да вожжами по спине! Всю строптивость бы позабыла!
Оглядевшись по сторонам, он зашагал к дому Михаила Шипалёва, его кума… хоть бы ему отдаст покупку эту, будь она неладна! У того дочка на выданье, пусть тогда платку порадуется, ежели уж этой гордячке Аньке не надобен такой подарок стал! Давно ди в драном сарафане ходила, да в старой душегрее с заплатами, а теперь – гляньте – и нос задрала! Ну ничего….
Анюта же, избавившись от назойливости старосты, помогла Бессонову отмерять, сколько «недодадено» керосину в бидоне, а после поспешила домой. Она знала, что сегодня Степан Кузнецов в работу пойдёт – дом тутошнего лекаря он оправляет в деревянное кружево, а значит можно сходить в гости к тётушке Варваре… Хоть и привечали её всегда с радостью в новом доме Кузнецовых, а всё же стеснительно ей было приходить, когда Степан дома был.
«Скажут потом ещё, что бегаю туда… к нему, - думала Анюта, быстро шагая по улице к дому Кочергиных, - У нас ведь народ чего только не придумает! Невдомёк, что я не к Степану, а к тётушке прихожу погостить, она меня разному учит…»
Анюта слышала, что теперь про Степана болтают местные кумушки. С той поры, как стала она помогать Кочергину в лавке, она многое слышала, многое примечала… Оказывается, в лавке ещё больше болтают всего, чем даже у колодца! Иногда Анюта прятала улыбку и думала, что таковые пересуды о сыне Варваре Ивановне будет приятно услышать. А болтали много… Из бывшего «душегубца» и острожника Степан вдруг превратился в «серьёзного и поставистого мужика, за таким не пропадёшь» и «с великим разумением этот человек, ежели уж даже на каторге не пропал, а ещё и не с пустой мошной вернулся»! Сосновские молодки, когда в лавку бывали, часто про него шептались, Анюта это слышала, обсуждали и Степаново мастерство, и то, что глаза его таки обжигают загадочным своим взором, когда он по селу идёт…
Потому и старалась Анюта бывать на кут, когда хозяин в отлучке был, чтоб пустого не болтали, не хотелось ей этим огорчать ни дядюшку Пахома, ни Серафиму Никитичну. И сама себе не признавалась, что очень ей хотелось бы самолично послушать рассказы Степана про далёкий край, про разбойников и страшное болото… это пересказывала им с Ваней тётушка Варвара, но ведь всегда интересней послушать правду от того, кто сам там бывал и всё видел.
- Анюта! Ты на кут собралась? – выскочил за сестрой вездесущий Ванятка, - Погоди, и я с тобой!
- А ты уже урок написал, что учитель велел? – строго глянула Анюта на брата, - В прошлый раз он вас с Егоркой журил, что ленитесь! Гляди у меня, Ваня, за таковые проделки я тебя не похвалю! Нам с тобой дядюшке в ноги кланяться надобно за то, что судьбой нашей озаботился и даёт нам ученье! А кабы не он, как мы с тобой и до сей поры мачехиным бычкам бы хвосты считали! Не станешь учиться – не жди от меня доброго слова!
- Анюта, дак я же всё приготовил, что учитель наказал! А в прошлый раз… мы с Егором нечаянно бумаги испортили, где урок был записан! Нечаянно, ей Богу! Потому и сказались Леониду Петровичу, что не приготовили урока…
- Что, так испортили, что и показать было совестно?! – покачала головой Анюта, - Ну так и это дело не лучше лени! Что ж, поверю тебе, раз говоришь теперь приготовил, что надобно. Пойдём со мной на кут, но как воротимся- покажешь, что приготовил. Не обманешь?
- Нет, что ты! - обрадовался Ванятка, - А хочешь, так я тебе теперь всё покажу!
- Ладно. Пойду кажусь тётушке Серафиме, что мы на кут, да и отправимся.
- Ох, хорошо! Меня Степан учил дерево изукрашивать, ножик даже давал немчинский, - похвастал дорогой Ванятка, - Знаешь, как под ним дерево идёт хорошо, словно масло! Вот я тоже хочу научиться, чтоб всякое делать из дерева!
- Так Степана нет сегодня дома, он работать ушёл, - покачала головой Анюта, - Зря поди идёшь, коли ты за ним.
- В работу? – протянул огорчённо Ваня, но сразу и овеселел, - Ладно, я новы дом погляжу, что Степан там ещё изукрасил. Ты видала, какую птицу диковинную он на кисти сделал, над верхним оконцем? Ох и хороша!
Однако Анюта оказалась не права, когда они жданными гостями явились на кут, то обнаружили Степана дома. Варвара Ивановна во дворе налаживала самовар, а в новом доме у растворенного окна сидели – сам хозяин дома, а с ним урядник Чадинов и задумчивый Горинов. Они внимательно глядели на разложенную перед ними на столе большую карту.
- А! Вот и наша смелая амазонка! – воскликнул Горинов, - И её верный рыцарь! Здравствуй, Иван!
- Простите, - смутилась Анюта, - мы тётушку навестить… не станем вам докучать, нам скоро обратно пора.
- Анна, ну что вы! – воскликнул обрадованный Горинов, - Помня наши с вами прежние приключения, я считаю, что нам вашего свежего взгляда и не хватает! Идите к нам, поговорим! Есть что обсудить, вы уж поди и сами слыхали…
Ещё бы не слыхала Аня про то страшное происшествие! Сосновка которую неделю гудела, как растревоженный улей, в лавке чего только не болтали… уже казалось, что сосед про соседа стал подумывать – а не он ли, часом… тот самый, да скрывается!
Хоть и зарумянилась она от смущения, а всё же стало ей очень любопытно и лестно. Захотелось узнать, что же на самом деле происходит, а то ведь Левчиха такого напридумала… хоть в сказки пиши.
Глава 67.
Растеплело в тот год уж и вовсе поздно – на Красную Горку. Поутихли пересуды в Сосновке и её окрестностях про страшные дела, про неведомого зверя в человечьем обличье, обитавшем где-то рядом. Казалось, что за столько лет народ уже и попривык к таковой-то жизни – ходить по родной земле с опаской. Вот и снова не ходили в поле на работу бабы одни, собирались гуртом, или кого сродников с собой просили.
Ругали, конечно, у колодца, да по дворам и нового урядника, который только что и знает, что собак своих свору развёл, к охоте ладит! Горинову тоже доставалось, хотя тот весь исхудал и осунулся, потому что только и мотался туда-сюда по округе, чего-то выслушивал да выискивал.
Что ж, людская молва, она ведь такая – сегодня героем кого-то выставит, а завтра уж и позабыты твои геройства… Сам Горинов не шибко тужил об этом, голова его была занята совсем другим, и подолгу он гостил на постоялом дворе села. Не часто, но всё же собирались там у него и первые-то люди Сосновки, разбирали новости последние, да то, каковые вести пришли с уезда.
- Никто о нас тужить не станет, окромя нас самих! – значительно говорил Харин, оглядывая собравшихся строгим взглядом, - Вот ты, Владимир Иванович, уж столь тут у нас гостишь, поди и надоело тебе самому, а всё никакой вести хорошей нам и не сказываешь – когда уж окончите вы дело таковое… ведь бабы нашенские, как меня завидят – так и нападут с расспросами! А мне чего им говорить? Только и спросу – когда да когда, ведь уж и вправду надоело – ни в лес, ни в гости к родне, да уж скоро и в огороде своём страшно станет обретаться, всё с оглядкой! Коли так, что никто не спешит доискиваться, так давайте сами как-то! Вот что, почему с Кузнецова никто не спрошал?! А ведь Глуховскую-то девчонку опосля его возвращения погубил кто-то… Да нет, вы не подумайте, что я сам на Кузнецова хочу показать, но ведь проверить-то надобно! Ходит тут он со своими ножиками кривыми, кто скажет, мабудь он не токма дерево ими кромсает!
- Ты, Пётр Осипыч, думай сперва, а уж после говори! – Чадинов в негодовании зашевелил усами, - А то уж без тебя никто не догадался! Всех, кого надобно, мы проверили, и Степана тоже! Только уж ты не серчай, я вот гадаю – а не потому ли ты на него говоришь, что озлился? За то, что народ-то болтает, а? Ведь не только старая сплетня Никитина Степана в новые старосты пророчит! Что, поди тебе ведь обидно – столько лет сидел, а тут – вона как обернулось! Что острожник бывший пришёл, да и мост новый справил, дорогу с мужиками выправили… Да я слыхал, что артель хотят собрать – по дереву работы брать, а кое-кто замыслил снова на торфах работы начать – сушить торфа да старать их заново, как деды старали!
- Торфа сушить, тю! – Харин махнул рукой, но приметливый Горинов заметил, как бросилась краска в лицо старосты, аж пот выступил на лбу, - Да опосля того, что там воды пришли нижние, рази кто осмелиться туда соваться, да уж тем более старать!
- А что? – Кочергин покачал головой, - Раньше ведь торфа от нас куда только не возили, и в Глазов, и дальше! Коли задумка таковая есть, так можно и специалиста из Вятки пригласить, пусть подскажет, оплатим ему всем миром такую заботу. Зато вызнаем, можно ли торфа сушить, если ли резон!
- А вы что, позабыли, что годов пять назад, али больше, пастух наш с сонных глаз бычков туда погнал на луга под Сорочий лог, да не уследил! Сколь тогда голов лишились, а? Так то бычки, а коли были бы люди?! – Харин снова махнул рукой, - Задумка пустая, лучше давайте сделаем через Сорочий брод хорошую переправу в низине, коли уж есть желание чего сработать.
- Про торфа надобно бы и поразмыслить, - потирая бороду сказал старый Булавинцев, у которого как раз всегда бывало стадо на откорм да продажу, - Ежели осушить получиться, так ведь и Кременной ложок откроется. А там завсегда какой выпас был! И косить там хорошо, сколь сена кажинный год…
- Не знаю, чего вы взялись с этими торфами! – сердито буркнул Харин, - Заботы другой нету что ли?! Неужто позабыли, что у нас тут творится, что надобно татя отыскать, а вы с торфами старыми…
Сердился староста, но наседать на сельчан как бывало раньше уже не смел, боязно было, что укажут ему снова на то, что и сам он все года не шибко старался распознать сию загадку. Недавно Левчиха так ему и заявила, что Онисим Бирюков чуть не на голове у старосты деяния свои творил, а Харин и не чуял того. Дyрa-баба, орала на всю улицу, да ещё и старым пнём старосту обозвала! Это слыханное ли дело? Вот раньше, покуда не завелся в Сосновке этот каторжник, да не устроился на своём куте, словно барин какой, никто бы так со старостой и говорить не посмел.
Об этих неприятных для себя пересудах теперь Харин размышлял постоянно, не выходила у него из головы сия несправедливость, и шибко ему хотелось это как-то поправить! Однако он не смел говорить напрямую того, что уж очень ему хотелось, чтобы розыски, учинённые Гориновым, указали ему на Кузнецова, тогда всё бы решилось само собой… И уж тогда сам Харин укорял бы кумушек у колодца, что он ведь говорил, предостерегал всех… но нет, никто его не слушал, а вона как всё по-евойному вышло! В таковых мечтах возвращался староста к себе домой, и даже не замечал, что уже давно сгустились над селом сумерки, тусклый свет проливался из окошек стоявших рядком изб.
Харин шёл, размахивая руками и ворча себе под нос ругательства. Ругал он и урядника нового, который вдруг придумал водить тесную дружбу с бывшим острожником, да что – с душегубцем! Потому как никто не сказывал того, что Кузнецов этот уж точно ни при чём в том деле оказался! И Горинова ругал, этого даже посильнее! Тоже, герой нашёлся – девкой прикрылся да блаженного изловил, подумаешь – геройство! Сидел бы у себя в усадьбе, да папеньку своего тешил на старости лет, наследства хорошего ожидаючи! Или в заграницы куда подался, говорят, что у таких теперь страсть модно - в заграницы путешествовать! Ан нет, всё сюда мотается, уж кожа да кости с него и осталися, и всё одно сюда катится, от материных-то пирогов!
Не заметил староста, как половину села и прошагал от постоялого двора, который располагался у самой дороги на Ульинское. Оглядевшись, Пётр Осипович подивился, он словно в беспамятстве этот путь проделал, не приметил сам, как уж до подворья Кочергина дошагал! Тоже вот, ещё один сыскался, мало ему в лавке забот, так ещё на торфа нос свой сунуть собрался! Эх…
Харин нарочно сказался остальным, что пойдёт ещё до своего кума, чтобы не идти со всеми от постоялого двора, а пройтись переулками, одному… уж шибко обижало его то, что слова его не имеют среди остальных такого веса, как ему самому хотелось бы, и как это бывало раньше! И в этом он тоже почему-то винил Степана Кузнецова! Хотя ежели бы его спросили, то и сам не смог бы пояснить – почему именно его!
Вдруг Харин услышал тихий разговор и остановился, ему вовсе не хотелось, чтобы его застали за тем, что он намеревался теперь сделать… А ведь он нарочно пошёл именно здесь, узким проулком, куда подворье Кочергина выходило боком. Жалко, что летние сумерки не такие густые, как, к примеру осенью, когда плотный тёмный покров скрывал постыдную его страсть. Как-то раз возвращаясь от кума мимо избы Кочергина и увидев в окне светёлки Анну Тужилину, Харин не смог себя сдерживать, он теперь приходил сюда каждый раз, как только мог.
Анна сидела у окна, поставив перед собой лампу, перед нею либо была книга, в которую она глядела, подперев кулачками милое своё личико, либо она брала шитьё и чуть хмурила бровки, орудуя тонкой иглой… А иногда они сидели там вместе с Дашей, о чём-то говорили и смеялись…
Староста вставал под сень раскидистого дерева у самого забора, тень от кроны скрывала его внушительную фигуру, да и в проулок редко кто заглядывал, только изредка шнырял по своим делам чей-то серый кот. Вот и теперь Харин намеревался постоять немного там же, порадовать себя, час как раз был подходящий – он это знал…
Но вот только место под деревом неожиданно оказалось занято! Харин стоял в самом начале узкого проулка и размышлял, что же ему делать дальше… Обнаруживать себя не хотелось, но уж очень было любопытно – кто же там скрылся под деревом, и зачем! Смекнув, что если он обойдёт соседней улицей, то с другой стороны окажется возле густого кустарника, да и ближе к тому дереву, и скрыв себя за кустами, он сможет разглядеть, кто же это.
Вот бы удивилась старая Левчиха, если бы увидела сейчас, как прытко староста метнулся по улочке к выходу из проулка, как горели его глаза от возбуждения и любопытства! Не прошло и пяти минут, как «старый пень староста» стоял уже у самых кустов и примерялся, пролезет ли он между ними и забором подворья лавочника Кочергина!
Стараясь не шуршать листвой, Пётр Осипович изо всей силы втянул внушительный свой живот и крался по узкой этой лазейке. Поняв, что дерево теперь недалеко, а дальше ему не пройти через разросшийся куст, он остановился и стал осторожно раздвигать ветки, чтобы разглядеть… Но тут до его ушей донёсся негромкий, но вполне различимый говор.
Говорил мужчина, негромко, но убедительно, и сквозь ветки куста Харин с трудом распознал, что под деревом стоят двое… Мужской силуэт Харин различил, хоть и не узнал, кто же это таков, а вот вторая фигура была маленькой и с ног до головы укутанной в плащ – тут уж точно не распознать лица. Харин подумал, что эта фигура явно женская, она молчала и плотнее куталась в свою накидку. Говорил в основном мужчина, его слова были нежными, ласковыми… И пронзили Харина в самое сердце, потому что говоривший называл ту, кому предназначались эти слова, Аннушкой…
«Да неужто! Вот шельма, видать без ведома лавочника с кем-то крутится! – со злостью думал Харин, - Вот тебе и Анна, вот тебе и сиротка! А тихоня с виду, глаз не подымет да щеками краснеет! Вон ты оказывается, какая! Ну гляди, теперь ты у меня вон где! – Харин сжал кулак, - Подарков моих не брала, а вот теперь как запоёшь, когда я твою тайну вызнал!»
Кое-как выбравшись из своего укрытия, Харин отряхнул рукава и размашисто заспешил к своему дому. Ему было так тяжко, что даже дышать стало больно! Вот она, настоящая Анна…
Домой он воротился злой, кинул одёжу мимо лавки и отёр потное лицо. Жена накрыла ужин и по обычаю, царившему в доме старосты, исчезла в глубине дома. Но старосте кусок в горло не шёл! Грохнув в сердцах по столу кулаком, он достал из буфета графин с наливкой и лафитник на ножке…
Теперь уж, оказавшись дома, он никого не остерегался, и костерил Анну громко вслух, припоминая ей и то, что подарков его не брала, и то, что даже ни разу не поглядела на него ласково. Слова рвались изнутри, выходили с болью, от самого сердца…
Нет, он, конечно, знал, что Анна не про него… слишком молода, да и он… вон, жена за печкой у него толчётся, детей трое своими домами живут и уж пятерых внуков ему подарили! Всё он понимал! Но уж очень она напоминала ему ту, любимую, которую он так хотел бы увидеть ещё хоть бы разок…
Глава 68.
- Петруша, что уж ты так разошёлся, - робко подала голос жена старосты, Федора Харина, - Не рви ты себе душу, на это глядеть и у меня сердце разрывается!
- А ну, пошла вон!
Харин заорал на жену так, что посуда на столе звякнула жалобно… или это Фёдоре показалось, но впервые она не убежала с глаз мужа, а наоборот, встала перед ним, глядя в глаза. Сам же Пётр Осипович такого от робкой своей жены не ожидал и вовсе, даже замолчал. Он с отвращением смотрел в худое бледное лицо постылой жены, и такая омерзительность его пробирала… если по молодости хоть как-то Федора была неплоха, то годы и нелюбовь мужа сделали её теперь старухой.
«А ведь она даже моложе Варьки Кузнецовой! – с отчаянием подумал Харин, - Да за что ж меня так Бог наказал… страхота глядеть! Хоть бы сгинула поскорее что ли! Как же, проберёт её, ведьму! Скорее я сам кончусь!»
- Я ведь вижу, на душе у тебя тяжко, - Федора продолжала ласково глядеть на мужа, - Скажи, не таись, что тебя гложет? Может и я чем помогу, подскажу!
- Ты?! Поможешь?! А ну, пошла, сказал, чтоб глаза мои тебя не видели, ведьма!
Харин взбесился, всё зло вышло на её, на Фёдору… Всё, что он накопил за последнее время, в том была обида и на Анну Тужилину, что не приветила его нежного порыва, и на Горинова с урядником проклятущим, за то, что не его, старосты, стороны держались, а водились больше с бывшим острожником… и на всех сельчан за то, что благодарно кланялись они Степану при встрече, а на старосту, который столько лет их заботами жил, глядели словно бы даже с укором.
Ударив жену по лицу раз, другой, он уже и остановиться не мог, хоть она и закрывалась тонкими своими руками, молча снося побои. Харин понял, что ему даже бить противно это тощее костлявое тело, отшвырнул Фёдору за печь и устало рявкнул:
- Пропади ты, холера! Хоть пошла да утопилась, жизни я бы изведал, вздохнул бы! Так нет же, сама лезешь! Поди, чтоб не видал тебя в доме!
Федора схватила с лавки в сенях лошадиную попону и метнулась с крыльца, утирая слёзы и размазывая по лицу кровь с разбитых губ. Битой мужем ей быть не впервой, он и раньше руку на неё поднимал, но уж нынче шибко злой стал… Из дому хоть раньше не гнал, а теперь – вон как!
Федора умылась из кадки в бане, сняла запачканную кровью рубашку и села на холодный поло;к… Горько стало, так горько, что даже и будто осердилась она на мужа, даже захотелось ей отплатить ему! Вот завтра же пойдёт она к уряднику, да и расскажет ему всё, что про мужа своего знает! Что, тогда поди Петруша не так запоёт, а станет как в молодости, когда она ещё у отца жила, её обхаживать да ласково Федорушкой кликать…
Может и считал Харин жену свою глупой и никчёмной, но только Федора таковой не была вовсе! Всё она примечала, только мужа она любила, и как положено терпела и слушалась! Всегда, всегда она была ему хорошей женой, ни разу в жизни своей не ослушалась и не взроптала, и вот до чего дожила!
Да, знала некрасивая Федора, что Петруша взял её не из любви, а потому что давал старый отец, которому Федора была «последышем», за дочерью хорошее приданое. Видать, чтобы с рук сбыть поскорее, да ещё и потому, что сам видел – на такую девицу спроса у женихов не будет. Но она-то полюбила… как только увидела статного черноволосого парня, в старом зипуне и потёртом картузе, тут и пропала. А он в ученье ездил с Сосновки, может кто и поведал ему про некрасивую Федору, отцовскую неказистую обузу на старости лет. А какие слова ей говорил, ручку целовал украдкой, про душу её добрую шептал. Никто, даже родители не приветили никогда так Фёдору, как этот «деревенский увалень», как его мать Фёдоры тогда назвала. Потому и осмелилась Федора тогда попросить отца, впервые в своей жизни, отдать её за Петра, в нём её счастье всё и есть. Покряхтел отец, да и дал согласие, когда сваты от Хариных приехали, а после свадьбы отец с матерью и думать про дочь позабыли – отрезанный ломоть. После один за другим и померли, сколь-то времени спустя, наследство старшие сыновья забрали, которые о сестре тоже не вспоминали…
Одна Федора на свете, вовсе одна… и даже её сыновья, родные кровиночки, с посыла отцовского мать сторонились и бывая в гости словно не замечали.
Потому и молчала Федора, хоть и знала, как охоч её любимый Петруша до чужих прелестей… Молчала, когда услыхала от всеведущих кумушек, что хаживает её муж в Ульинское к молодой вдовушке… а та была хороша! Увидав её на ярмарке, и без того худая Федора схудла ещё больше – кусок в горло не шёл! Эта вдовая Пелагея Рыбина после кончины мужа вернулась из самой Вятки в родное Ульинское, дом ей тут от родителей остался. Детей не успела прижить – в молодых годах муж её почил, вот и не стала она со свекровью жить, домой приехала. Была она собой красива и крутобёдра, мимо такой не пройдёшь, не оглянувшись. Вот Пётр Харин и не прошёл – глянул, да и пропал! А та хохотала заливисто, краснела налитыми щеками, когда он ей что-то приговаривал негромко, оперевшись на покосившийся заборчик Пелагеиного двора. Зачастил в Ульинское-то, всё подарки да гостинцы возил! А Федоре сказал – что любит он Палашу больше жизни, а потому пусть Федоре мешать им не смеет!
Федора тогда даже смелости набралась, да пошла к бесстыднице поговорить, да та только её обсмеяла, а потом ещё и от мужа Федоре досталось за такой срам – любимую его Палашу на округу ославить! Ох и тосковала тогда Федора, чуть руки на себя не наложила, да только Бог миловал… Вскорости слух прошёл, что уехала Пелагея обратно в Вятку, якобы кавалер у ней там случился с достатком, вот и забрал зазнобу. Федора даже проверить была, возле дома Рыбиной её сельчане видали, что дом Пелагеи стоял с заколоченными ставнями, пустой… Прошла мимо Федора Харина, гордо голову подняла и ни на кого не глядела!
Истово молилась после того Федора, всё к отцу Тихону ходила, на церковь жертву большую подала. Вроде бы и зажили дальше, не то чтоб в любви, а сносно… Сыновья росли, забот было много, и уж было подумала Федора, что угомонился её Петруша, успокоился… Когда снова зашептали по углам местные бабы – как Варвара Кузнецова овдовела, так и заходил туда Харин, всё выспрошает, не помочь ли чем, не подсобить ли… Словно ножом острым резали Федорино сердце, когда украдкой слыхала она слова Левчихи:
- Ну а чего, старая-то любовь, она такая! Все знают, что бегал Харин за Варькой, когда та ещё в девках была! А когда она за Кузнецова пошла, так Петька чуть разума не лишился, руки на себя хотел наложить, да ладно тогда отец его присмотрел и вовремя вожжами оттянул! Вот теперь и загорелось сызнова – Варька-то поди как собой хороша, в своих-то летах, а словно девица – лёгкая да справная, лицом мила! Конечно, дома-то у старосты жена… жаба болотная – и та покрасивше будет!
Собралась было тогда Федора к Варваре пойти, пристыдить да отругать – это где ж видано такое… Но только Варвара сама Петра отвадила да на кут ушла, волка страшенного завела – не подступишься. Видала тогда Федора, как терзался муж её, наливкой горе заливал, да молча терпела, подносила только сама лафитник – пусть лучше так…
Вот и теперь сидела Федора на полке холодной бани, куталась в попону, бил её нервный озноб. Знала она, уж в который раз видала такое неистовство мужа своего… а ведь уж теперь-то она и уверилась было, что в его-то годах уж точно успокоится Пётр, ан нет! До сего дня гадала она, кто же опять та, из-за кого не спит ночами её Петруша, ворочается да сладко стонет. Из-за кого ещё пуще от себя жену гонит, с ненавистью глядит да скорой смерти желает… Да, не раз уж говорил он, что желал бы вдовцом-то стать, как бы зажил тогда!
Знала хорошо Федора своего мужа, и тайны его ведала. Знала, когда Пётр Осипович собирается на охоту, то непременно направится в сторону старых торфяников, хотя и зверя там никто давно не промышлял. Знала, что топкой тропою, уходя по середину сапога в пахнувшую прелой листвой воду, пойдёт он по сырому логу, туда, где оставался небольшой кусочек твёрдой земли…. Сосновские старожилы, коих было совсем уж немного, кто знал про то место, говорили, что в старые времена стояли там старатели, люди больше подневольные, да там и жили, работали добывая торфа. Давно залило водой и тропу, и большую часть сухого места, который в старые времена называли Заячий хвост, а после просто – Заячье. Знала Федора, зачем ходил туда её муж, но никому ни единым словом об этом не обмолвилась, и ему вида о том, что знает, не подавала.
Как-то было, озлилась она сильно на Петрушу своего, за нелюбовь и грубость задумала отплатить ему – расскажу, думала, всё старому уряднику… да только вовремя смекнула, чем это грозит и ей самой. А потому – всё ведала, всё знала, но с тем и жила!
Тяжко стало Федоре, стеснило грудь от злости на мужа… Сегодня, когда воротился он с постоялого-то двора, куда ходил теперь часто на беседы, она и узнала, кого же снова её Петруша в сердце носит! Эта гордячка Анька, вся в мать пошла статью да лицом! А вот совестью… совестью не разжилась, бесстыжая! Что за девка, которая в мужскую одёжу рядится, да с мужиками по лесам да весям без стеснения шастает?!
Тоже, геройство совершила – помогла блаженного поймать, велико дело! Потому и смогли его обнаружить, что не шибко он таился, да и что с блаженного взять – потёмки у того и на душе, и в голове. Усмехнулась Федора, поднялась с полка и вышла из бани на широкий богатый двор. Темно уже стало, ночь накрыла село рассыпав звёзды по своему тёмному плащу.
Федора неслышно отворила дверь в сени, в доме раздавался могучий храп хозяина, она вздрогнула, когда мимо неё в двери с печи прошмыгнул кот. Подойдя к кровати, Федора долго стояла и смотрела на спящего мужа…
После, неслышно ступая, она переоделась, и стараясь не шуметь вышла из дома. Если бы кто-то этой ночью заглянул во двор старосты, то очень бы удивился таковым действиям хозяйки дома. Федора зажгла фонарь, огляделась по сторонам и отворила тяжёлую дверь в подпол, так же тихо она притворила её за собой.
Прошло не больше получаса, когда тусклый огонёк Федориного фонаря вновь показался в глубине двора, а после погас, и она едва заметной тенью выскользнула со двора. Привычной и давно знакомой дорогой заспешила она прочь от дома, кутаясь в старый холщовый плащ.
Глава 69.
- Нет, Аннушка, вам с нами нельзя, - покачал головой Горинов, а в согласие его словам сурово кивнул и урядник Чадинов, и Степан Кузнецов, - На болото мы идём одни, думаю, сами справимся. А вот для вас у меня будет более важное задание!
Анюта в последнее время ужасно смущалась от того, как уважительно стал к ней обращаться Горинов… Раньше, когда они ещё только замыслили ту хитрую приманку для Онисима, на Сорочьем броде, он говорил с ней проще, а теперь всегда говорил ей «вы». От этого щёки её постоянно краснели от смущения, из-за этого она теряла нить беседы и сердилась на себя. А ещё больше её смущал Степан… хотя он редко вступал в разговор, говорил всегда коротко и ёмко, вообще был немногословен, всё больше слушал, но от его взгляда Аня смущалась ещё сильнее, чем от «вы» Горинова.
- Он такой загадочный человек! – говорила про Степана Дашутка, когда названые сестрёнки вечером усаживались у окошка пошептаться о своём, о девичьем, - И глаза у него добрые, словно бы он глазами улыбается. Я вот всё думаю, как же так… сколько ему выпало мучений, несправедливо это! Я всегда его в молитве поминаю, чтобы Господь дал ему радости и хорошей доли!
- Тётушка Варвара говорит, это чудо, что он вернулся домой! – отвечала Анюта, - И я соглашаюсь с нею, я сама слыхала его рассказ… Душа от страха стыла, когда он про Микиту-разбойника рассказывал, и про его помощника, неистового Захара! Знаешь, в том краю теперь болото называют Захарьина топь. Люди считают, неприкаянная душа этого Захара там бродит ночами, потому что его даже преисподняя не принимает за все совершённые им злодейства! Сама я не верю конечно в такое…
- Почему же? – Даша таинственно округлила глаза, - Вот у нас когда ещё бабушка жива была, Катерина Епифановна, знаешь, какие нам рассказывала случаи, что раньше тут бывало! Они тогда ещё в старом доме жили, и бабушка говорила, что видела там домового! Такой низенький старичок, с бородой и в лапоточках махоньких…
- Наша бабушка Фёкла тоже рассказывала про домового и банника, - улыбнулась Анюта, - Но… я думаю, что это для детей придуманы были такие сказки. Ну, к примеру, чтобы не шалили и слушали старших. Горинов тоже так говорит, что люди учатся, изучают мир… наукой занимаются, и знают, что такого не бывает на самом деле. Он рассказывал нам, что в Петербурге полиция использует науку, и если бы к нам прислали хотя бы одного такого человека, то мы давно бы уже знали, кто же у нас здесь такие страшные дела творит…
- А я думала, что это вы уже разгадали, - разочарованно протянула Даша и глянула на Анюту, - Я думала, ты нарочно молчишь, потому что пока про это нельзя говорить никому, чтобы ничего там у вас не нарушилось, ваши замыслы… Так что, получается, что даже сам Горинов не знает, кто же это убил?
- Если и знает, то мне про то не говорит, - ответила Анюта, - Хотя я и не расспрашиваю. Потому что ежели не говорят – значит на это есть резон и мне про это пока и знать не положено.
- Я думаю, что это староста! – едва слышно прошептала Даша, хотя в Анютиной светёлке их и так никто не мог услышать, - Мне Настя Березина говорила… только ты никому не расскажи про это, она мне доверилась… что Харин её однажды ущипнул за… ну, ты понимаешь! Прямо после заутрени, возле церкви! Стыд какой! Я с той поры стала приглядывать за ним, так он часто этак нехорошо глядит… бррр, даже нехорошо мне сделалось, как припомнила!
Анюта обняла названую сестрицу и уверила, что если что-то узнает, то непременно ей скажет. Но это было неправдой, отчасти… Не ведала Даша, говоря такое про старосту, как она права. Не стала Анюта ещё больше пугать сестру и рассказывать про то, что оказалась у Харина и ещё таковая страсть – под их окнами стоять… А вызнал это как раз Степан Кузнецов, проследив неоднократно за старостой и обнаружив его в тени старой берёзы у забора Кочергиных…
Теперь-то знала про это Анюта… только очень непросто ей было выполнить просьбу Горинова и никому не подать об этом вида! А главное, чтобы не понял того сам Харин, вот это и было труднее всего.
Садиться к оконцу читать, или разговаривать с Дашей, или рассказывать Ванятке сказки, зная, что жадные глаза следят за тобой, глядят оттуда – из темноты, скрывшись под сенью ветвей… Но Горинов сказал, что это очень важно – оставить всё так, как есть, чтобы Харин ничего не заподозрил. Анюта без сомнений согласилась, потому что сама всё понимала, но в этот момент неожиданно вмешался обычно молчаливый Степан:
- Что же ты, Владимир Иваныч! Нешто нет у нас иного выхода, кроме как девушку такому подвергать! Мы, трое мужиков, разве не справимся?! Ты сам подумай, ты-то смог бы эдак – у окошка стоять да во тьму улыбаться, зная, что там стоит… этот… Я думаю, что нам нужно довериться Пахому Кочергину, пусть он найдёт какой-то повод и переселит Анну в глубь дома! Усадьба большая, есть место, где ей будет спокойно!
Анюта с удивлением поглядела на Степана, до этого момента ей казалось, что он и вовсе на неё не глядит никогда, считает, что… как и многие в Сосновке считает, что всё этакое - не женского ума дело, и Анне больше пристало дома сидеть да приданое к замужеству готовить! Но эти слова прозвучали так… неожиданно и пылко, и Анюта поняла, что за напускной строгостью Степан прячет что-то иное… и от этого ей вдруг стало жарко.
- Что вы, Степан Фёдорович, - ответила тогда сдержанно Анюта, стараясь подражать Горинову, она всех звала по имени-отчеству, - Я нисколько не боюсь! Чем он может мне навредить? Пусть глядит! Владимир Иванович прав – если я стану делать что-то другое, не как раньше, то он поймёт что-то… И если все те черные дела – это его рук дело, то он не дурной, спрячется. Надо как-то его выманить…
Долго тогда все они думали, как выманить, и другого способа не нашли, кроме как рассердить похотливого старосту, разбередить его душу тем, что другой получает благосклонность девушки. В этом расчёте они не ошиблись.
- Ну что, Елизар, чего высмотрел? – спросил урядника Горинов и устало потёр покрасневшие от недосыпа глаза, когда все причастные к тайному делу лица снова собрались в новом доме Кузнецовых.
Дело происходило в аккурат после того вечера, когда под покровом спустившейся ночи Федора Харина тайком отправилась по своим делам.
- Всё вышло, как мы задумали, - кивнул Чадинов, - Осердился Пётр Осипович, вспылил! Да так, что и меня рядом не приметил, в том же кусту, за которым он сам стоял. Вы молодцы, Степан, хорошо справились, ни словом себя не выдали, что знаете о нём.
- Да уж, я в женской накидке смотрелся бесподобно, - рассмеялся Горинов, - Что, скажи, Елизар, похож я был на девицу со стороны?!
- Похож, похож, - ответил Чадинов, и тут уж все рассмеялись, - Хотя больше от Степана всё зависело, как уж он ласково тебя «Аннушкой» звал!
- Ладно, сказывай лучше, что дальше наш любитель поглазеть на девушек делал, - со смехом сказал Горинов.
- Домой явился не в духе, на жену всех собак спустил, - докладывал Чадинов чётко и ёмко, - Я у них под амбаром в кустах торчал до самого утра. Сам Харин поужинал и спать лёг, а вот его супружница… Попало ей от мужа, у меня аж сердце зашлось, как он на неё! Чуть было не вмешался, еле себя сдержал, ух и неистов он, староста наш, орал аж стёкла звенели. Но она даже не вскрикнула, вот что меня поразило! Молчком побои терпела, а как выгнал ушла в баню, там сидела. Только когда вовсе стемнело, я уж почти заснул сам на посту своём, она собралась и со двора тишком ушла. Да так скоро, я за ней еле поспевал! Ведь и близко не подойти – услышит! А она осторожно шла, всё по сторонам оглядывалась да прислушивалась. Два раза чуть её не упустил. Она вошла в заднюю калитку двора Прасковьи Карасиной, там пробыла четверть часа, не больше, и вернулась обратно домой. Всё, до утра больше никуда не отлучалась, ни она, ни сам Харин.
- Что же она делала у Прасковьи… к кому приходила, ведь она на людях ни с кем из того семейства и не знается, - Горинов задумчиво постучал по столу пальцами, - Да, теперь нам как втроём управляться? Теперь бы и за этим двором следить надобно… А ты, Елизар, не видал ли, что после того у Карасиных происходило?
- Нет, я не видал. Я до самого утра был возле Харина избы.
- Я могу вам помогать, - отозвалась Варвара, - Скажите, что надобно, за Карасиными я пригляжу, это не трудно.
- Вас беспокоить, с больными ногами, нет, я не желаю, - отозвался Горинов, - Вы и так много сделали… Харина нам до лога выследили, до какого места он ходит! Теперь знаем хоть, откуда тропа на торфах начинается! Вот теперь осталось нам её распознать и добраться туда, куда он бывает, тогда узнаем, что он там скрывает!
- Тогда я с вами на торфа пойду! – упрямо сверкнув глазами, сказала Варвара, - Дома всё одно не останусь! А вам, Владимир Иванович, надобно было это угадать раньше, как вы не видали, что Федора Харина со старой Устиньей перешёптывается тайком на службе в церкви!
Горинов с удивлённым восхищением посмотрел на Варвару и что-то отметил линией в разложенных на столе бумагах.
- Нет, на торфах вы нам не помощница, - мягко и ласково ответил Горинов Варваре, - Да и нельзя всем идти… кроме вас с Анной никто не знает, куда мы направляемся! Ежели что с нами – вы знаете всё, и где нас искать!
Анюта побледнела. Страшно стало от слов Горинова… Она посмотрела в решительное лицо тётушки Варвары, если уж ей так страшно, то каково же матери – снова расставаться с сыном, которого ждала так долго… снова опасная дорога ему предстояла. И без этого никак, такова была цена будущей спокойной жизни, и их самих, и всей Сосновки с окрестностями.
Глава 70.
По тайной просьбе Горинова Пахом Филиппович Кочергин с самого утра отправился к старосте, чтобы обсудить с тем несколько дел. Так сам Горинов вместе с Чадиновым и Степаном Кузнецовым могли спокойно отправиться на торфа, проверить тропу, зная, что тот, кто её тайно пользует, сидит теперь дома возле своего самовара и потчует гостя.
Кочергин благоразумно не стал выспрашивать ни самого Горинова, ни урядника Чадинова о надобности этого, просто выполнил эту их просьбу. Правда, уходя из дому, на всякий случай запретил домашним покидать двор, приказав всем быть дома и не отлучаться. Так ему было спокойнее за своих родных, чутьём своим он понимал, что всё это делается неспроста… и даже не удивился, догадавшись, что в том странном клубке, что теперь разматывает Горинов с новым урядником и Степаном Кузнецовым, замешан сам староста…
«Недаром я тогда приметил, что денег-то казённых частенько не хватает, - думал Кочергин, отправляясь к старосте, - А Булавинцев мне тогда не поверил, когда я ему про это сказал. Говорит, чего ты, Пахом, на человека напраслину наводишь, Харин человек честный! Честный человек ничего не таится, ничего не прячет, всё у него как на ладони! Вот тебе и так, что с Хариным что-то не ладно! Ведь и Горинов бы меня про такое не просил, значит нашли что-то…»
Анюта сидела дома, как и обещала своему опекуну, вот только неспокойно было ей, была она бледна и не могла усидеть на месте. Даша глядела, как названая её сестра ходит из угла в угол, хмурит брови и что-то неслышно шепчет про себя.
- Не на пользу молодой девушке этакое, - качала головой Серафима Никитична, тоже наблюдая за Анютой, - Это мужику-то не всякому под силу, а уж девочке юной и подавно! Так от нервов можно и занедужить! Ох, может доктора к нам позвать, пусть поглядит! Анюта! Поди сюда, я тебе капли дам… да приляг, может заснёшь! Я слыхала, ты уж которую ночь с лампой сидишь, не спишь! Заодно и сама приму, неспокойно мне, вот и Пахом ушёл, что за дело у него к старосте такое срочное приключилось… Нет, всё же надобно к нам доктора, скажу Пахому, пусть приглашает!
Серафима Никитична достала из кармана платья маленький витой ключик и отперла резной шкапчик в углу, за дверкой которого показались разные склянки и баночки со снадобьями. В комнате терпко запахло анисом и травами.
- Матушка, не нужно капель, - отозвалась Анюта и присела на скамью, - Я хорошо себя чувствую, просто… просто мне так лучше думается!
- Матушка, мы пойдём ко мне в светёлку, - Даша, как всегда, пришла на выручку сестре, - Почитаем книгу, и если Анюте захочется, она сможет прилечь и вздремнуть.
- Хорошо, - кивнула матушка, - Но глядите у меня, со двора ни ногой, как отец приказал! Не посмейте ослушаться!
- Нет, матушка, мы и сами батюшке обещали! – кивнула Даша и утащила Анюту в светёлку.
Анюта с благодарностью глянул на сестру, но внутри у неё всё словно огнём горело! Степан вместе с Гориновым и Чадиновым сегодня идут на торфа, искать тропу! Тётушка Варвара с Волком их проводят до самого сырого лога, а она будет сидеть дома… и сгорать от беспокойства! Эх, жаль, что не выспросил Горинов у Пахома Филипповича для неё разрешения пойти вместе с Варварой до торфов! А как же там она одна… пусть и с Волком, но всё же!
И ослушаться нельзя, она пообещала… Вот теперь она сидела у окна рядом с Дашей и глядела в растворенное окно, слышала, как на конюшне ласково покрикивает на строптивого Серко Савва Потапович, как далеко в бору громко переговариваются сороки…
- Анюта! Ты меня и не слышишь вовсе! – Даша тронула её за рукав, - О чём так задумалась, что и вокруг ничего не чаешь?
- Да, задумалась… о разном. Даша, а ты не знаешь, в котором часу дядюшка обещался вернуться?
Даша открыла было рот ответить, но тут они обе услышали во дворе громкий голос Семёна Бессонова, который здоровался с Саввой Потаповичем. Тут же раздался голос и самого Пахома Филипповича, от чего Анюта вскочила с лавки и опрометью кинулась к двери.
- Серафимушка! – войдя в дом Пахом позвал жену, - Подай-ка мне, душенька, те бумаги, что на столе у меня. Бечевой перевязаны! Старосте надобно показать, а то он, виш ли, запамятовал, что я ему в прошлый раз толковал! Пришлося вот вернуться за бумагами!
Пахом Филиппович был сердит и раздражён, отмахнулся от Бессонова, который к нему пришёл с каким-то своим вопросом.
- Дядюшка! – воскликнула с жаром Анюта, - Дядюшка, я сейчас подам бумаги! Матушка капли выпила и прилегла!
- А что, неможется ей? – сбавив голос, спросил беспокойно Пахом Филиппович, - Ох, времечко какое, эта суета нас всех скоро изведёт! Скорей бы уж разгадали всё, да отправился этот Горинов восвояси! Я его, конечно, дюже уважаю, но уж шибко он беспокойный господин!
- Вот, дядюшка! – Анюта принесла то, что просил Кочергин и набралась смелости, побелев лицом, спросила, - Дядюшка, ты снова к старосте теперь идёшь?
- Да, к нему, чтоб его…, - начал было Кочергин, но тут же спохватился, - Ты меня, дочка, не слушай, ругаюсь я, так уж, ворчу… Что ты? Сама не своя, вон руки какие холодные… поди попроси матушку, пусть тебе тоже хоть чего даст, ты вся белая!
- Дядюшка, - Анюта умоляюще прижала руки к груди, - Дядюшка, ты только не серчай! Я знаю, ты велел со двора ни на шаг! Но дозволь мне на Каторгин кут поехать, я Савву Потаповича упрошу со мной поехать, чтоб не одна! Варвару Ивановну проведать, боязно мне за неё…
Кочергин нахмурился, но глядя в отчаянные глаза Анюты, понял – удерживать её дома, только мучить добрую и неспокойную её душу. Боязно за неё, но и запереть, словно птичку вольную…
- Я сам сейчас Савве скажу, пусть с тобой поедет, куда надобно, - Пахом обнял Анюту, - Ты только побереги себя! Знаю я, замыслили вы что-то, но выспрашивать не стану! Коли сердце твоё туда рвётся, значит так тому и быть! Глади, ежели что с тобой… я себе до конца веку своего не прощу, не отмолю таковой грех!
- Спасибо, дядюшка, благослови тебя Господь за доброту твою ко мне! – Анюта склонила голову, чуть не заплакав от радости, и тут же торопливо кинулась в свою светёлку, собираться.
Кочергин покачал головой, потом глянул на бумаги, которые держал в руках и словно вспомнил о своём-то деле, которое было важным звеном одной цепочки. Он вышел во двор и торопливо отправлся к конюшне, где слышался голос деда Саввы.
- Савва Потапыч! Не шибко занят? Разговор есть. Анну проводить надобно на кут… только ты… ружьё возьми, и зарядов сколь надобно, вот ключи от клети. Неспокойно мне сегодня, ты гляди там…
- Понял, Пахом Филиппыч, - кивнул тот седой своей головой, - Не тужи, справим всё. Хорошо, что Анну ты пустил, Варваре с ней спокойнее будет, да и я рядом. К ночи воротимся, будь покоен.
Не прошло и получаса, как со двора Кочергиных выехали два всадника – горячий Серко всхрапывал под твёрдой рукой Саввы Потаповича, рядом с ним гнедая Лиска косила глазом на такое поведение своего собрата и беспрекословно слушалась Анюту.
Пыль завилась клубами по дороге к новому мостку через ручей, и как-то тоскливо и завистливо вздохнула вслед уехавшим Даша… ей бы такую смелость и силу, как у названой сестры… Но она и верхом-то не очень любила, страшновато было, а уж чтоб как Анюта… но ей хотелось бы быть такой и не бояться ничего!
Варвара услыхала всадников издали – Волк учуял и по его виду она поняла – это кто-то свой. Она расположилась на небольшом пригорке у того места, где торфа уходили в низину, к Сорочьему логу. С пригорка, заросшего невысоким кустарником, Варваре было видно и начинавшиеся сырые торфа, и окрестный лес. За спиной у неё было то самое Ведьмино озеро, оттуда можно было не ждать никакой опасности.
Всадники петляли меж деревьев, стараясь пройти руслом старого, почти пересохшего ручья и оставить за собой как можно меньше следов. Савва Потапович оглядывал округу и держал ружьё наготове, на всякий случай. Перед ними открылись подтопленные водою торфа, которые и болотами вроде бы не были, но и сушей их было уже не назвать.
- Анюта! – негромко окликнула прибывших обрадованная Варвара, быть здесь одной, хоть и с Волком, было немного боязно, на рассвете она проводила троих путников разведать тропу в торфяниках… а как известно, ждать и догонять – хуже нет.
- Тётушка! – обрадовалась Анюта, - А нас с дедушкой Пахом Филиппович отпустил, я вот и подумала. Как ты тут одна останешься… ну, теперь вместе станет дожидаться возвращения!
Пока три человека обустроились в невысоких кустах, стараясь остаться неприметными, но в то же время обозревать окрестность без труда, другая троица медленно пробиралась по сырому торфянику.
Степан шёл первым, стараясь разглядеть хоть какие-то приметы, по которым ходил до них здесь староста. Но ничего такого не было, и он уже начал сомневаться, правильно ли они идут… Тут немудрено и сбиться, мало ли, как вода пошла этим годом. Но пока ему удавалось заранее приметить ямы, которые образовались когда-то от выборки торфа, он вовремя упреждал о них своих спутников, шедших чуть позади и крепко державших в руках верёвку, которой Степан был обвязан, на всякий случай – чтобы вытянуть его, если вдруг что.
- Степан! Может мы куда свернули? – негромко позвал Горинов, - Ежели верить старой карте старателей, то мы до Заячьего уже должны были добраться… где-то здесь… Давай вернёмся и начнём сызнова?
Степан внимательно оглядел сырые торфа. Терпко пахло листьями и перепрелой травой, ноги до колена уходили в воду… может и в самом деле они как-то обошли Заячье… ведь уже трижды плутали, в большую воду уходили, а после ворочались…
- Нет! Всё верно! – Степан обрадованно махнул рукой, - Глядите!
Чуть в стороне его зоркий глаз приметил небольшое возвышение. За разросшейся уже осокой его было почти не видно, и то, что Степан углядел это, можно было назвать чудом. На самом краю пригорка, где осока чуть разошлась, он приметил два следа, оставленных сапогом. Глубоко продавив сухой торф пригорка, они набрались водой и тёмным пятном выделялись на краю. Это была она – старая пристань старателей, Заячий хвост…
Глава 71.
- Ох и везучий ты, Степан! – Горинов хлопнул его по плечу, - Не даром о тебе нам из Погребцов написали – ни слова не приукрасили, всё так и есть! Приметливый ты, глаз острый! Я вот и не углядел даже! Без тебя мы до этого Заячьего не добрались бы и до ночи!
- Да уж, везения у меня в жизни полон короб, - усмехнулся Степан, - За чужое деяние половину своей жизни положить…
- Ну уж так и половину! – тут его и Чадинов похлопал по спине, - Да у тебя ещё сколь всего впереди! Вот погоди, выберемся отсюда, всё это дело на чистую воду выведем, и сосватаем за тебя самую красивую девушку! А как детишки пойдут, зови нас крёстными, станем все кумовья! Ох, заживём! Чую я, не быть уже Харину старостой, после всего этого! И я хочу на сходе тебя объявить – пусть народ выбирает!
- Тише! – шикнул на них Горинов, - Давайте уж после про это, мало ли, кто знает, чего тут нам ожидать! Вон, гляди – крыша завалилась… никак там землянка была? А там вон в воде-то, провалились ещё три или больше… Раньше видать этот Заячий хвост много больше был. Считай, что больше половины в воду ушло!
- Не топчите тут, - проворчал недовольно Чадинов, - После поди разбери, чего тут было. Вон, глядите – еле приметна тропинка натоптана… След в след идём, я за вами, стану след заметать, сколь можно.
Так и пошли гуськом, Горинов впереди, приготовил пистолет, за ним Степан с отцовским ружьём, а уж позади всех, старательно загребая их след в сухом мягком торфу, продвигался Чадинов.
Местечко, прозванное местными Заячьим хвостом, на первый взгляд выглядело давно покинутым. Провалилась замшелая крыша старой землянки, ещё две или три ушли в вырвавшиеся на волю коричневый воды Ведьмина озерца, бревна раскидало вешней водой, только по рубленому краю можно было догадаться, что когда-то из этого были сложены какие-никакие жилища. Заячий хвост и впрямь был похож на хвост – поднимался над торфами и местами зарос белёсым седым мхом, теперь на нём поднялись под теплом мелкие голубые цветочки.
Горинов осторожно ступал по мху, оглядывая окрестность, за Заячьим далеко простиралась тёмная вода, покрывшая старые торфяники. Только изредка им попадались вещи, по которым можно было понять, что когда-то здесь бывали люди – наполовину истлевшая деревянная кадка, по низу опоясанная железным обручем. Старое размокшее топорище стояло, прислонённое к кривой невысокой сосенке, а за нею сохранился от большой воды небольшой лесок, всего с десяток деревцов, поросших кустами.
- Там надо осторожно, мало ли что, - едва слышно прошептал Горинов и махнул рукою своим товарищам, - Ты, Степан, здесь оставайся, вон там укройся и гляди, чтоб никто за нами следом на тропе не объявился. Отсюда хорошо видать, а тебя не приметить оттуда. Мы же поглядим, что в сосняке есть.
Не обмануло Горинова его острое чутьё. Немного времени спустя после их ухода, Степан ещё и соскучиться не поспел, как из-за кустов показался Чадинов и поманил его рукой. Они прошли через кустарник и чахлый сосновый подлесок на другой край Заячьего хвоста. Там, на склоне этого небольшого пригорка в самой чаще сосняка было устроено некое подобие шалаша. Обиталище это было собрано, по всей видимости, из толстых жердей, раньше покрывавших разрушенную землянку.
- Ничего не трогайте! – прошептал Горинов, - Пусть всё останется, как есть. Словно нас тут и не бывало!
Тот, кто являлся сюда, бывал тут нечасто, да и зачем приходил, тоже было непонятно. Внутри шалаша был устроен каменный очаг, на него тоже пошли остатки печи, некогда обогревавшей землянку старателей. Очаг был закопчён, внутри лежали уголья, затянутые серой дымкой золы, а рядом – сухие толстые ветки, подготовленные для будущего костра. Низкий топчан был устлан лапником и сухой травой, а на небольшом обрубке стоял закопчённый старый чугунок.
- Глядите, вот огниво, - указал Степан на небольшой приступок, сделанный выше над земляным полом, - Повыше положил, чтоб не намокло. Что же он тут делает, неужто и вправду на охоту сюда приходит? Так кого тут промышлять? Птицы не любят эти воды, ниже селятся, к логу…
- Ничего такого, чтоб прижать Харина, - с разочарованием в голосе протянул Чадинов, - Зря только сюда тащились, промокли все да в грязи извалялись!
Горинов морщил лоб, размышляя над увиденным, видать снова что-то не складывалось в его замысловатых «узорах»… Зачем старосте, человеку в летах, идти сюда не один час по колено, а где-то и по пояс, в воде? Что делать здесь, на пустом островке, где нет ничего…
- Глядите, заступ, - указал Степан своим спутникам, - Под топчаном заступ лежит. На нём земля… он что-то здесь копал… Часом… Ох ты, Боже мой, Господь милосердный… что же он тут закапывал?!
- Надо искать, где земля мягкая! – нахмурился Горинов, и поразмыслив добавил, - Нет, я не думаю, что здесь… он кого-то схоронил! Я понял, Степан, чего ты страшишься. Но как бы он топкой тропой сюда с таковой ношей дошёл? А добровольно кто сюда пойдёт?
- Да всё может статься, - пробормотал Чадинов, оглядывая заступ, на краю которого засохла торфяная грязь, - Девчонка-то, которую последней нашли, Глухова Аглая… Её ведь словно бы опоили чем, так кто знает… может быть и в самом деле зелья какого дает! Ай да староста, вот тебе и уважаемый человек! Вот тебе и раз!
Стали обыскивать весь этот небольшой клочок, тыкая палкой в землю, чтобы определить, где же тут копали, и зачем. Но вся та небольшая часть, оставленная водой во власти людей, была затянута туго заплетённым ковром из старой травы, мха и опавшей с деревьев хвои. Ничего не было, ни единого местечка, где можно было заподозрить что-то…
- Ладно, давайте передохнём немного, да в обратный путь двинемся, - сказал Горинов, и в его голосе слышалось разочарование и усталость, - Засветло надо добраться! Варвара Ивановна не отступится, ежели мы к вечеру не вернёмся, за нами отправится! Эх, зря только мокли да мёрзли… Ну ведь не может же быть такого, чтобы Харин сюда на прогулку ходил, от забот суетных отдохнуть! – с отчаянием он хлопнул себя по ноге.
- Я тоже надеялся, что мы хоть чем-то тут зацепимся, - ответил ему Чадинов, - С пустыми руками вернёмся, всё с начала надо начинать… все твои измышления да ниточки, Владимир Иванович, по новой придётся «перебирать»!
- Я тоже не верю в таковые прогулки, - Степан задумчиво оглядывал подпертый свежей жердью шалаш, - Ежели бы поохотиться наш староста желал, так вон к старому Булавинцеву бы на заимку наведался, там вот охота дак охота! Бывает и лося, а то и медведя мужики оттуда тащат! А тут что? Даже лягушек, и тех не видать…
Все трое уселись на бревно, в задумчивости глядя на чуть только возвышающийся над кустами остов шалаша. Степан тянул из баклаги воду и всё думал про тот заступ… что им копали, для какой надобности принёс его сюда Харин… То, что это было именно его обиталище, Степан не сомневался! Он сам, да и матушка не раз уже видали, как пробирался Харин от Сорочьего лога низким овражком к тому пригорку, от которого и начиналась эта неявная, незаметная глазу и скрытая тёмной водой тропа до Заячьего хвоста…
Взяв тонкую длинную жёрдочку, Степан прошёлся по другому краю островка и нащупал новый путь. Прошёл немного – есть твердь, но как далеко она идёт через торфа – одним часом не определить. Это надо собираться в долгий путь, плутать, искать, щупать в тёмной воде дорогу.
- Есть дальше тропа, может до самого Кирсинского, - Он вернулся к своим спутникам и устало опустился на бревно, - Но ежели проверять – то надобно собраться получше.
- А что нам это даст? – покачал головой Горинов, - Не знаю… надо всё заново обмозговать, обдумать. Ладно, давайте отправляться обратно, я уж озяб, а скоро вечереть будет, и огня не развести!
- Огня! – вдруг воскликнул Степан, - Огня! Как же я раньше не подумал! Ведь в остроге не раз у нас народ так делал!
Он кинулся в шалаш, отодвинул камни очага и все уголья в сторону, под ними оказалась мягкая земля, очищенная от мха и травы. Горинов и Чадинов стояли над ним, с удивлением глядя на его догадку.
- Ты только не спеши, - сказал Горинов, - Чтобы всё после обратно вернуть, как было!
- Вы чего тут оба-то, - проворчал недовольно Степан, - А кто будет глядеть за тропой, пока мы тут копаемся?! Староста-то поди не с пустыми руками сюда приходит, ружьишко не забывает прихватить! Вот и положит нас тут всех троих, да и прикопает чутка, али в торфах утопит! Ну вы, сыщики… Копай тут сам, Елизар! А я пойду глядеть, чего на тропе деется!
Степан поднялся с колен и подал заступ сконфузившемуся от оплошности и справедливого упрёка уряднику. Он не хотел признаться своим спутникам… что боится обнаружить там нечто такое, что не позабыть уже никогда, что будет потом являться ему во снах, как теперь иногда является Микита, с синим лицом… или Захарка с мешком за плечами…
Чадинов и сам о том же думал, да только как отказаться-то… он же урядник, как-никак! Это Степану можно, он тут не службу несёт, а по своей воле, может и отказать.
Степан вышел на свет из тесного шалаша и вздохнул полной грудью. Взяв ружьё, он поднялся чуть выше к соснам и из-за кустов оглядел то место, откуда они недавно появились на этом клочке суши посреди коричневой торфяной воды. Судьба у него что ли такая, подумалось, век по болотам шастать… Вспомнилась Захарьина топь, её гнилой и тошнотворный дух, который теперь уже до веку ему не позабыть.
- Степан, поди сюда, погляди, - негромко позвал его выглянувший из шалаша Горинов.
- Что там? – с некоторой опаской прищурился Степан, не желающий видеть… ничего такого.
- Иди, не бойся! Вовсе не то, что мы ждали, но всё же хорошо, что нашли! Ты нашёл!
Степан заглянул в шалаш и увидел у разрытой совсем неглубоко ямы Чадинова. Перед ним стоял старый деревянный ящик, обитый железом и замотанный в грязную холстину. Крышка ящика была открыта, а внутри лежали деньги и какие-то бумаги, перетянутые бечёвкой. Чадинов неторопливо оглядывал содержимое, стараясь не нарушить порядка, как всё было уложено хозяином ящика.
- Помните, зимой у нас проездом один был, с Перми? Ехал покупать чего-то там, я уж не упомню, - задумчиво проговорил Чадинов, - Да перебрал на постоялом дворе… а утром облигаций своих не досчитался! Искали, да не нашли, так и отбыл… сокрушался долго! Дак думается мне – вот они все, туточки… И деньги, что тогда в казённой кассе недосчитались, на старого Касьяна тогда свалили, который под Рождество в сугробе помер. Его обвиняли – он ведь сторожем был, вот и решили, что взял их, да и пропил. А после помер, болезный… Ай да староста! Ай да Пётр Осипович!
Глава 72.
Все трое переглядывались в недоумении. Хорошенько осмотрев, что нашлось в ящике, Горинов переписал всё в маленький листок. Лицо его всё одно выглядело немного удручённо, не это он искал…
- А вот такую серьгу я уже видал однажды, - пробормотал Степан, увидев, как Елизар Чадинов достал с самого дна ящика небольшую тряпицу, развернув которую он обнаружил женскую серёжку, - В этой тряпице не родная ли сестрица той серёжки лежит…
- Серьгу видал? – удивился Чадинов, - Это где же? Хотя, мало ли таких бабы наши носят…
- Может и не мало, но уж очень всё… одно за одним идёт, а разгадки нет! - покачал головой Степан и лицо его потемнело, руки непроизвольно сжались, - Однако сидеть тут в шалаше всем негоже! Снова тропу без догляда оставили! Эх, не важные мы с вами следопыты, нам бы вот у былых моих знакомцев поучиться… те то знали, как укрываться от постороннего глаза, к ним на сто шагов неприметно не подобраться было! А мы… развесили уши – сундук нашли!
- Прав ты, Степан! – кивнул Горинов, - Не стережёмся мы, как того надобно! Давайте-ка… Ты, Елизар, складывай всё обратно, как лежало. Да прикопай ровно так, как сам хозяин этого ящика прикопал. Чтоб не догадался, что мы тут бывали и тайну его вызнали. А мы со Степаном доглядим тропу, и со стороны Сосновки, и ту, что на другой кран торфяника идёт. Мало ли…
Горинов на скорую руку зарисовал женскую серьгу, которую нашли в ящике, замерял её коротким своим карандашом, который всегда носил в нагрудном кармане. Степан понял, что разговор про эту находку им ещё предстоит, и кивнул – здесь, в шалаше, не место такие разговоры разговаривать! Всё после, а теперь, ежели уж решили они незамеченными уйти с Заячьего хвоста, так самое время выбираться!
Постаравшись оставить всё так, словно и не было их на этом позабытом людьми клочке земли, трое мужчин снова ступили в тёмную воду разлившегося по округе Ведьмина озерца и отправились в обратный путь. Сумерки в лесу собираются раньше, и теперь, когда солнце уже скрылось за высокой стеной окружавшего старые торфяники бора, из низины Сорочьего лога на тропу, с трудом разведанную Степаном, наползал густой белёсый туман, струясь по оврагам.
Степан беспокойно огляделся… по пути на Заячий хвост он, конечно, старался оставить приметки, но только едва заметные, чтобы их не разглядел глаз того, кому видеть их не положено. А потому теперь он страшился, что в тумане, клубящемся над тропой, он и сам их не найдёт.
- Надо поторапливаться! – сказал он негромко, - Ступайте за мной, нужно скорее выбираться с торфяника, если ляжет туман, я не найду приметки… Придётся снова наощупь идти!
Горинов и Чадинов переглянулись, в голосе Степана звучала такая же тревога, какую теперь испытывали они сами. Солнце садилось в тучи, это не предвещало ничего хорошего в такое время и заплутать недолго! Подзадержались они, конечно, на Заячьем… да и тропа неразведанная была, пока нашли, прощупали, вот время и пролетело…
- Надо было нам остаться с ночевой там, на Заячьем, - покачал головой Чадинов, - Сказаться, чтоб нас сегодня не ждали обратно, а то ведь искать учнут! Заночевали бы там, а по утру обратно двинулись… теперь-то ведь и заплутать немудрено.
- И то верно, - ответил Горинов, - Только и там, на Заячьем, тоже остаться неможно было, если уж мы замыслили в тайне сохранить находку свою и с Харина глаза не спускать. А ну как бы он завтра сюда отправился, да повстречался с нами? Надобно сегодня выбираться нам! Что, Степан, выведешь?
- Как знать, - ответил Степан, - Глянь, как туман идёт… Да и небо закрывает, кабы дождя не нанесло, тишь-то какая… Ладно, чего зря разговоры говорить, идём поскорее, куда-то да выйдем.
Они двинулись снова, ощупывая палками тёмную воду и стараясь ступать друг за другом. Неспокойно стало, все чуяли, что беда бродит теперь рядом с ними.
Тем временем на пригорке, там, где эта неприметная и тайная тропа только начиналась, Варвара и её спутники сидели на поваленном бревне и вглядывались в кустистый ложок, ожидая возвращения искателей. Серко и гнедая Лиска лениво щипали траву неподалёку, пофыркивая друг на друга.
- Глядите, как небо обложило над бором-то, - покачала головой Варвара, - И туман пошёл… скоро стемнает, тропу и не видать станет. Как доберутся?
- И то верно, - ответил Савва Потапович, - Поди метки Степан не ставил, шибко приметно это, на глаз и память положился. Нате-ко, у меня вот припасено тут, перекусите маленько, - он достал из сумки завёрнутый в чистый рушник хлеб и протянул Анюте с Варварой.
- Дедо, мы ведь не уедем домой? Станем наших дожидаться? – с беспокойством спросила Анюта.
- Как же мы Варварушку тут оставим! – кивнул дед Савва, - Уж поди дождёмся! Пахом Филиппыч знает, что мы не по безделке какой тут, не осерчает за опоздание!
За разговорами, за которыми они всё одно не сводили глаз с ложка, они и коротали время… Хуже нет того – эдак-то дожидаться! А сумерки уже сгустились и незаметно для глаза спустились и на ложок, и на пригорок, и на темнеющее своей страшной коричневой водой Ведьмино озерцо.
- Я думаю, девоньки, не обойдутся они без нашей-то помощи, - покачал дед Савва, оглядев округу, - Вы покуда тут посидите, а вон туда схожу, гляну… Ежели так – сделаем мы во тут костерок!
- Дедо, а как же? Вдруг его с Сосновки кто приметил, кому бы и не надобно? Раскроют нас…
- А мы вот тут, чуть с пригорка спустимся и в ложбинке, неприметно с той-то стороны будет. А с торфов как раз и увидят, коли правильно идут. Ну, покуда сидите, я огляжусь…
Когда сумерки уже густели, наливаясь ночной темнотой, на склоне маленького пригорка за большим кутом, скрывающим огонь от непрошенного глаза, разгорелся небольшой, но вполне приметный костерок. Если бы глянуть на пригорок, стоя у околицы села, то и не приметишь ничего, только тонкий дымок порой взвивался в налитое облаками небо. Но вечер был нынче неприветлив, кому захочется в эдакое время у околицы-то гулять… в такой вечер приятнее всего у самовара сидеть, слушая его уютное пыхтение и вдыхая аромат травяного взвара.
Тем временем искатели сидели на маленьком островке, скорее похожем на большую кочку. Они устали, озябли и совсем выбились из сил. Туман сделал своё дело – трижды уводил из в сторону от тропы, трижды они уходили от неё и останавливались, ощупывая палками провалы впереди себя… снова не туда, нет впереди пути, нужно возвращаться!
- Я эту кочку помню, - сказал Степан своим приунывшим спутникам, - Приметил, когда сюда шли, значит, верно идём. Только вот уж стемнело, и луны нету, как на грех! Что ж, други… может нам тут пересидеть до свету? В этакой-то темноте и провалиться недолго… тут как раз идут «ковши» с которых торфа брали, а теперь их водой залило.
- Зябко тут, потом лихорадка прихватит, - поёжился Чадинов, - А ты не приметил, отсюда сколь ещё пути было?
- Да не сказать, чтобы много, - сказал Степан и поднялся, хоть немного разнять затёкшие и озябшие ноги.
- Степан верно говорит, через «ковши» опасно идти ночью, надобно переждать, - согласился Горинов, - Места тут хоть и немного, а нам хватит. Двое спят – один караулит, до свету протянем. Теперь светает рано!
- Нет, не придётся нам на кочке, словно цапле, ночевать! – обрадованно воскликнул Степан и указал вдаль, - Вон, глядите… никак наши огонь развели, нам приметка! Ну, тут вовсе недалече! Теперь и «ковши» нестрашны – они от тропы были слева, нам надо на огонь держаться и не спешить – путь проверять!
- Эх, молодцы, догадались! – Горинов потёр озябшие руки, - Нам с низины огонь хорошо видать, а с села его поди и не приметишь! Ну, молодцы!
Воодушевлённые такой нежданной помощью путники снова двинулись вперёд, на блестевший впереди маленькой точкой огонёк.
Облака застлали небосвод плотным покрывалом, от бора поднялся ветер, запахло дождём. Савва Потапович хмурился, Варвара и Анюта сидели поближе к костерку закутавшись в рогожу, все с беспокойством глядели, как ветер треплет кустарник в ложке и гуляет по раскинувшейся дальше за пригорком большой воде.
- Ну вот, и слава Богу! – воскликнула Анюта, вскочив на ноги, - Вон они, вон, идут! – она радостно приплясывала у костерка.
И кустарника в ложке показались усталые путники, которые поёживались от пронизывающего их намокшую одежду ветра и шли на огонь костерка.
- Ох, что ж вы, долго то так, - выдохнула Варвара, - Мы уж тут извелись все!
- А вы как здесь? – удивился Горинов, распознав рядом с Варварой деда Савву и Анюту, - Кочергин зарёкся вас пускать, так и сказал – не разрешит больше со мной водиться, потому как человек я дюже беспокойный!
Савва Потапович рассмеялся и указал глазами на Анюту, которая смущённо отвела взгляд.
- Так вот, Анюта упросила, как уж незнай, а самолично Пахом нас отпустил. Видать смекнул, что ежели не отпустит, как бы самовольно не ушли, так-то ещё хуже. А тут и я в провожатых, да с ружьём, всё сохраннее. Ну, что выходили, путники? Добрались до Заячьего-то?
- Добрались, дедо, - кивнул Степан, - Хоть и плутали, а всё ж Бог довёл! Идёмте домой скорее, а то не ровён час и дождь грянется! На нас и так нитки нет сухой, не хочется ещё сильнее мокнуть!
Мигом собрались, и вот уж нет костерка, и даже места того не приметишь, где он блистал, коли не искать-то. Соскучившиеся лошади приняли всадниц, а мужчины двинулись рядом, поглядывая с беспокойством на небо.
- Степан, ты скажи…, - тихо обронил Горинов, - Ты про серьгу тогда сказал… Ты её тогда видал, да?.. когда женщину ту нашёл у старого гумна?
- Да, там, - тихо ответил Степан, - На ней была такая, почему-то мне запомнилось… и после мне урядник ею всё тыкал, выспрашивал, куда я другую подевал, дескать, одну успел уворовать, а другую нет – люди с покоса шли и подоспели туда… Все карманы вывернули на мне, а откуда она там будет, коли я не брал… И женщины той никогда в жизни не видал!
- Ну, наверное, это и есть та ниточка, которую я искал, - сказал Горинов, - Чтоб клубок этот размотать… Теперь нам надобно придумать, как нам с Хариным быть. Как его на чистую воду вывести, чтоб правду сказал да не таился… Ладно, сперва обогреемся, обсохнем да выспимся! Говорят – утро вечера мудреней!
Глава 73.
- Анюта, тебе, наверное, было страшно, там у торфяников сидеть, - округляя глаза прошептала Даша, - Вечером приду к тебе, расскажешь мне всё как было! Ух, страсть как хочется послушать!
Девушки сидели у окна в большой зале усадьбы Кочергиных. За столом собрался этакий своеобразный совет – кроме самого Пахома Филипповича там был Владимир Горинов, урядник Чадинов и Савва Потапович, который от такого общества немного смущался. Разговор вели негромкий, девушки его почти не слышали, отчасти потому, что рядом сидела Серафима Никитична и вела с ними свою беседу.
- Анюта, я всё же думаю, что доктора к тебе надобно пригласить после такой прогулки, - говорила матушка, - Ты бледна и похудела даже будто! Нервные болезни опаснее всякой простуды, а я слышу, как ты ночью вскрикиваешь и ворочаешься!
- Матушка, у меня ничего не болит, - Анюта чуть порозовела щеками, - Просто мне сны снятся, такие… как сказки, яркие, интересные, как в книге будто всё.
- Надо ещё расспросить Леонида Петровича, что за книги он вам дозволяет читать! – покачала матушка головой, - Я недавно слыхала, что он мальчикам читал, про какие-то острова в океане и пиратов! Конечно, разве после этакого заснёшь?! Велю ему отменить покуда ваши занятия, а читать пока станете только Святое Писание, от него ничего страшного уж точно не приснится!
Ванятка с Егоркой, которые сидели рядом с нею, разом встрепенулись, словно шустрые воробушки:
- Матушка, так ведь про острова книжка не страшная вовсе, а даже смешная иногда! Не сказывай такого учителю, а не то он нам не станет читать, а нам ведь знать хочется, чем же закончится история!
Серафима Никитична едва заметно улыбнулась, стараясь при том сохранить в лице должную строгость, и погладила Ванятку по вихрастой голове.
- Матушка, - негромко проговорил Егорка и хитро прищурился, - А Анюта наша вовсе и не со страху худо спать стала! Она у нас храбрая! Ничего не боится! А вот я знаю, по ком она вздыхает!
Анютины щёки полыхнули румянцем, она с удивлением и даже некоторым испугом поглядела на хитрого мальчишку, который ещё и подмигнул смущённой девушке и заулыбался во весь рот.
- Пострелята! – усмехнулась Серафима Никитична и на удивление Анюты не стала ни о чём её расспрашивать, - А ну, подите в кухню, спросите Катерину Ильиничну, в котором часу она обед станет подавать.
Мальчики поднялись и наперегонки бросились к двери, а Анюта с холодеющей душой глянула на приёмную матушку – не заругает ли… Но та только тепло глянула на дочек и сказала:
- Всё одно, доктору тебя покажем, от испуга или по какой другой причине, а сон у тебя неспокойный. Надо тебе на ночь сбитень давать, уж он получше любого снадобья будет.
Анюта вздохнула… так на душе у неё хорошо стало. Хоть уже давно жили они с Ваней у Кочергиных, и любили здесь их, как родных, а всё же иной раз ей вспоминалось и прошлое житьё… когда только чихни не вовремя, будешь бита!
- Аннушка, поди сюда, - позвал её Пахом Филиппович, - Уж как бы ни ругал я наших сыщиков за такое, а всё одно они бед тебя никак не могут.
Анюта села на стул рядом с дядюшкой, и с досадой подумала, что снова краснеет от смущения, тогда как на неё все тут пристально смотрят! По левую от неё руку сидел Степан, Горинов был как раз напротив, а на столе были разложены бумаги, исписанные и изрисованные рукой Горинова.
- Скажите нам, Анна, - начал Горинов, - У простите, что вынужден я вас про это спрашивать, неприятно это… Вот и Пахом Филиппович меня ругает за то, что покоя вам не даю, говорит – так и до нервной болезни недалеко! Но… Скажите, когда вы жили в доме Карасиных, не видали ли вы… чего-то такого, что странным вам казалось? Бабка Устинья, или может сама Прасковья травы разные не ведает ли, может занимается чем таким? Или этот Григорий, нынешний муж Прасковьи может чем таким грешил?
Анюта задумалась. Смущение её пропало без следа, потому что все за столом притихли и смотрели на неё с уважением, ожидая ответа.
- Бабка Устинья, бывало, что и делала настой, в погребе бутыли ставила. Но то больше было для неё самой – ноги растирать больные, она ведь давно мучается болью в коленях. Нам запрещала строго-настрого настои её трогать… сон-траву приносила от тётки Христины, и ещё какие-то то ли корешки, то ли кору. Ну и как все – хмелем подушки набивала для хорошего сна, душистые травы тоже запасала, на взвары…
- А Григорий?
- Григорий над нею насмехался, брезгал пить такое, и если простуда его мучила, то медовухой больше лечился. Он говорил, что у него в роду лекарем кто-то был, и лечиться надо порошками, а не «сеном» как он называл это. Нас с Ваней ничем не лечили, если случалось болеть, потому не знаю, что вам ещё поведать…. Вроде бы и мы там жили, в доме со всеми, а всегда словно за забором стояли.
Горинов постукивал карандашом по столу и задумчиво глядел в свои бумаги. Анюта украдкой глянула на Степана… но тот глядел в окно, там наливался плодами большой яблоневый сад, и тоже задумчиво хмурил брови.
Дальше заговорили про Харина. Следопыты, побывавшие в сердце старого торфяника, теперь уже от Кочергина не таились, рассказали всё о своей находке, и Горинов поделился своими задумками с остальными.
- Нет! И даже не думайте снова этакую штуку провернуть! – возмущённо отозвался Кочергин, выслушав Горинова, - Виданное ли дело, это вам что, шутки что ли?! Вам, здоровым мужикам, такое и то не под силу может оказаться, а вы снова девчонку хотите в эдакое дело впутать! Нет уж, сами кашу заварили, вот и хлебайте!
- Да ты пойми, Пахом Филиппыч, - вздохнул Горинов, - Никак по-иному то и не выйдет у нас ничего. И всё, что раньше делали, всё напрасным окажется. Да и неволить мы Анну не станем, ни в коем случае, ежели она не захочет, сами понимаем, каково это молодой девушке… Но и мы, если согласие даст, глаз не спустим, ни на миг! Голову сложить за неё любой из нас готов, даже не сомневайся!
- Нет! Я тоже не согласен! – вдруг резко сказал Степан и все разом замолчали, - Не дело это, Анюту на такое толкать! Она, может, и сама не поймёт, какая беда ей тут может грозить, а мы не можем её просить о таком! Она и так уже столько сделала. За нас, здоровых мужиков постояла там, где мы должны стоять! Я согласен с тобой, Пахом Филиппович, что Анюту, да и других надо пуще всего беречь сейчас, да с Харина глаз не спускать, а заодно и с этой ватаги Карасиных! Не знаю как, но чует сердце, что и они тут где-то рядом с тёмными этими делами прислонились и какой-то резон на это у них имеется! Надо придумать, как нам это сделать без Анюты!
Заговорили чуть не все разом, жаркий спор вышел, каждый старался свою правоту другим объяснить, только как ни придумывали, а всё к одному приходили… как ни крути, а Горинов прав был, ежели не Анюта, тогда поди угадай кого Харин снова приглядит, и над кем сгустятся тогда чёрные тучи…
- То, что всё это одной верёвочкой связано, ясно как белый день. И что Харин сам тут может не главная фигура, но и не последняя! – сказал Горинов, когда немного улеглись страсти, - Я думаю, он знает, кто была та женщина… самая первая, которая погибла возле старого гумна… знал он её, но почему-то не сказал про это никому, дозволил невинного человека в острог отправить. Видать сам опасался, может того боялся, что его самого подозревать начнут, а может ещё чего опасался. Но тайну эту он много лет хранит, и до сей поры в страхе живет! Потому и схрон приготовил там, куда точно никому не доискаться, а при надобности, если вдруг что-то о нём откроется – только его и видали! Подхватит то, что накопил в ящике своём, да тропой той же и уйдёт на сторону Кирсинского, а уж оттуда путь открыт – ступай дальше, пока хватятся да доищутся, он уж далеко будет со своим скарбом!
- А чего до сей поры не ушёл, чего ждёт то? – спросил Чадинов.
- А зачем, когда пока и тут всё хорошо! Человек он на селе уважаемый, при деле, дом, хозяйство! Если всё так, дак чего через торфа бежать, да и куда? Сызнова всё начинать, тоже непросто, в его годах! Это теперь мы его маленько разбередили, он и насторожился, а до того так ему вольготно жилось, покуда Степан не вернулся!
- Дядюшка, ты за меня не страшись, - сказала Анюта, - Я думаю, что Владимир Иванович прав, не обойтись тут без моей помощи. Староста вокруг как лис ходит, и если теперь мы его спугнём, исчезнет он сам, а после поди доищись! Снова ждать, когда кого-то жизни лишит?! А если это не староста, тогда ещё хуже – если Харина растрясти, то настоящий душегубец ни за что не объявится… и снова никому спокойного житья не будет – ходи да оглядывайся. Я думаю, пора покончить с этим, раз и навсегда!
- Анюта, доченька! – всплеснул руками Кочергин, - Да ежели что с тобой, как нам дальше жить?! Я отцу твоему обещался, а слово не сдержу, и так себя корю за то, что послушал тогда старосту да других, и вам с Ваней дозволил у Карасиной остаться! А ты теперь таковое разрешение от меня просишь! Да и слава по селу пойдёт, худая али ещё какая, а всё девушке на выданье нехорошо это! Тебе взамуж идти, детей рожать, а душегубцев на чистую воду выводить – это вон ихнее дело!
- Дядюшка, прав ты, - ответила тихо Анюта, - И ежели запретишь, я не ослушаюсь, сделаю, как скажешь. Но тогда и мне ходить да оглядываться придётся! Староста это или нет душегубствует столько лет безнаказанно, а пока мы того не вызнаем, никому покоя не будет. А со мной это быстрее будет, на том и закончится всё, жить можно будет вольно!
Долго говорили, спорили чуть не дотемна, Горинов листов бумажных сколь изрисовал, сколь помял ещё да выбросил, а всё одно выходило, что лучше придумки нет…
Погожим утром шёл староста Пётр Осипович в лавку. Особой надобности в чём-то он не имел, а шёл потому, что вызнал – Кочергин сегодня уехал в Ульинское, а значит кроме болтливого Бессонова в лавке будет Анюта…
Так оно и вышло, Анна сидела за деревянной конторкой и переговариваясь с Семёном Бессоновым что-то старательно писала. Окно лавки было отворено на предмет хорошей погоды, и лёгкий ветерок мягко шевелил золотые прядки её волос, выбившиеся из богатой косы.
Хоть и зарёкся Харин после прошлого разу делать этой строптивице подношения, а только теперь не удержался… любил он в женщинах эту строптивость, этот огонь! Может потому и не любил он жену – за её покорность и безответность!
Выждав, пока Бессонов по своей надобности отойдёт в клеть, Харин навалился на прилавок и подвинув к Анюте купленные только что бусики, тихо проговорил:
- Не обижай, Аннушка, прими подарочек… Хоть улыбкой одари, как солнышко ты мне стала…
Оглушило Харина разом… мало того, что в этот раз не нахмурилась Анюта, а улыбнулась в ответ, робко и едва заметно, но это уже стало чудом… Но ещё! Ещё узрел Харин в ушах девушки серьги… знакомые до боли, до того, что потемнело в глазах и подкосились под ним ноги, едва тут у прилавка и не упал! Может и не вовсе такие, как у той… но похожи очень!
Сквозь туман в голове Харин и не приметил, что вернулся обратно Семён, стал его о чём-то спрашивать. Но Пётр Осипович не удостоил его даже взглядом и вышел на воздух. Ветерок чуть остудил ему лицо и привёл в чувство, но кровь радостно вскипела… такое позабытое чувство!
Пошёл домой староста Харин. С намерением донести постылой жене, что жить с нею он больше не станет! И никакая молва людская ему не страшна, пусть болтают, что хотят! Пусть Федора убирается… хотя нет, пусть остаётся, это он сам в скорости уедет отсюда, вот только уговорит Аннушку отправиться с ним… туда, где никто их не станет судить, где они заживут в достатке и радости! Хватит, намучился он в жизни, можно и счастья испить!
Глава 74.
- Что ты всё в раздумии, Петруша, вот и осунулся, исхудал вовсе, - ласково спросила Федора мужа, - Сядь поешь, свет мой, я только щи свежие из печи достала. Каравай тёплый ещё, пшеничный… Да скажи, какая кручина тебе душу томит, авось я помогу, подскажу…
- Кручина? – Харин был на удивление спокоен и даже как-то умиротворён, не закричал как обычно бывало на жену, не озлился, даже и глазом в её сторону не повёл, - Да ты, сатана старая, и есть моя кручина… Ну да ничего, ничего… скоро и я порадуюсь, хотя бы на старости лет. Всю ты мне жизнь отравила, ты хоть понимаешь?
- Да что ж ты такое говоришь, Петруша, - Федора покачала головой и попыталась дотронуться до мужа, но тот брезгливо отдёрнул руку, - Али я тебе плохая жена? Дома управлялась всем на зависть, ни в чём ты отказа не знал… приданого за мной ты получил как ни за какой другой здесь в Сосновке и не давали, так чем же я перед тобой провинилась?
- Уйди, - поморщился Харин, - Глядеть на тебя страшно, а уж обедать на тебя глядя, так и вовсе муторно! Скройся с глаз, устал я на тебя глядеть, и слышать тебя не могу… Поскорее бы уж…
- Что ж ты замолчал, Петруша? Снова мне кончины скорой пожелаешь, знаю… может я и сама рада была бы, коли бы меня Бог прибрал, закончил бы мои страдания… Да видать у него там свой промысел! Бог меня тебе в жёны дал, значит так тому и быть.
- Замолчи! Уйди, Федора, не доводи до греха, - Харин поднялся и грозно глянул на жену, - Хотя нет, постой… Сказать тебе хочу – скоро уеду я по делам, надолго уеду. Ты останешься дома, меня дожидать. Да гляди, чтоб тут всё путём было! Нечего по людям языком трепать, поняла? Коли станут спрошать, так и говори – отбыл по делам, скоро будет.
- Так что же, и далече ты отправишься? – Федора даже обрадовалась, что муж хоть о чём-то соизволил с нею побеседовать, - И когда вернёшься?
- В Глазов поеду, а после и дальше, в Вятку, - Харину было невыносимо говорить с женой, он ненавидел её всем нутром, но говорить надо было, от этого зависело всё то, что он наметил на будущее, - Сколь надобно, столько и пробуду, не твоя забота! Твоё дело хозяйство блюсти!
- Не тужи, всё сделаю, как велишь, - кивнула Федора, - Только ты уж вертайся поскорее, как мне тут одной-то, без тебя… Сынам что сказать, когда тебя обратно ждать?
- С сыновьями сам поговорю, не твоя забота! – рыкнул Харин, - Всё, ступай! Обедать стану!
Прогнав Федору, Харин сел за накрытый женою стол. Есть ему не хотелось, всё в нём волновалось, кровь бурлила и кружила голову, словно в молодости. Он постарался отринуть от себя мысли о состоявшемся только что разговоре с женой, да и о ней самой, подальше… Приятный и милый сердцу образ Анюты представил он себе, и тепло полилось от сердца по всему телу. Харин подвинул к себе щи, при таких приятных думах и обедать хорошо! Ничего, осталось совсем немного обождать… Он намеренно сказал жене про Глазов и Вятку, но на самом деле он и не собирался в ту сторону даже глядеть.
Федора того не знала, да и никто этого не ведал, как это думалось Петру Осиповичу, что он написал своему поверенному, чтобы тот подыскал ему дом в Перми, да поприличнее, чтоб было не стыдно привезти туда Аннушку… правда сама она не знала про его замыслы, но… Скоро узнает, и, конечно, обрадуется!
А как она улыбается, как наливаются румянцем её свежие щёчки, когда приходит в лавку Пётр Осипович! Анюта смущённо отворачивает лицо, но Харин уже давно не юнец, он примечает как бьётся жилка на нежной шее, как вздымается от взволнованного дыхания высокая девичья грудь.
Теперь уже не медовый пряничек подносит староста своей зазнобе… это сперва простые бусики да шитый платочек дарил, и сейчас ещё помнил, как замерла его душа, когда Анюта приняла подарок… Теперь он с уезда ей получше да подороже подарки заказывает, иной раз и сам ездит, привозит!
«А что, я не стар ещё, самые года, когда ветра в голове нет! – думал Харин, окончив трапезу и мечтательно глядя теперь в окно, - Девчушка сызмала любви да ласки не видала, сладкого куска не едала! Сперва брат младенцем на неё свалился, после мачеха поедом ела! Что теперь у Кочергиных оказалась, так тоже, разве оно счастье? В лавке то поди за кусок хлеба велят работать, а ведь что охота девице-то молодой?! Уж точно не на лавочника работать, чтоб тот богател! Вот как обустрою всё в Перми, да увезу её, найду слова ласковые коих она ни в жисть ни от одного человека не слыхивала! И ничего мне за ней не надо, никакого приданого, по любви с ней быть хочу! А там уж и Федору Бог приберёт, тогда и под венец Аннушку мою поведу! А что, на старуху уж и глядеть страшно – вся иссохла, кости одни да кожа жёлтым мешком висит! Дышит хрипло с присипом, уже и ходит еле-еле, да глядит жалостно! Хорошо я придумал, поеду вроде дела справлять, Аннушку поверенный мой упредит да увезёт, никто не узнает! Уж опосля Кочергину скажемся, пусть в селе думают, что тот Анну в учёбу отправил, никто и не осудит! А ему самому такого позору не захочется, у него вторая дочка на выданье, так что скажет, как велим! Ежели что, так и денег ему дам, чтоб молчал!.. А как она глазами своими ясными на меня глядит, украдкой синий свой взгляд подарит, словно солнышко согреет…»
Вот так мечтал Харин, часто теперь в такие думы погружался, уже и не примечал, что начинал это даже вслух шептать, с придыханием, в сладких думах своих увязнув. И не видел Пётр Осипович, как злые глаза глядят на него из какого-нибудь укромного уголка его просторного дома, как сжимает Федора сухонькие кулаки и тоже шепчет, шепчет… Посылает проклятия на бесстыжую Анькину голову, грозится скорым возмездием. Нет, никому она своего Петрушу не отдаст, никто не сможет отнять пусть и такое неказистое, но её, Федорино, счастье! Не бывать Аньке ни в какой Перми, письмо то, которое Пётр отправлял поверенному, у Федоры теперь лежит, а потому знает она куда собрался уехать её муж! И не бывать тому, она не позволит! Да, он другое письмо взамен послал, и оно, скорее всего дошло до поверенного, но теперь-то Федора знает! Знает, и потому не дожить Аньке-бесстыднице до зимы, не достанется ей Федорино счастье!
А между тем сам Харин смекал, что дела такие затрат требуют! Ну да уж было у него припасено немало, вот только схорон на Заячьем хвосте надобно забрать, а то теперь, когда этот проклятущий каторжник Кузнецов мужиков сподобил дорогу старую разновить, так глядишь и торфа начнут заново старать!
Капитал у Петра Осиповича был, и немалый. С самого начала, когда он получил за Федорой хорошее приданое, он с умом им распорядился. За годы он не только его сохранил, но и прижил на нём неплохо. Семью не баловал, лишней копеечки не тратил, да чутьё наперёд имел. И не слушал, когда сплетницы у колодца болтали, что жена старосты в заплатанной душегрее который год уж ходит, что ж, чай не царица! А душегрея добротная, в самом Глазове куплена, а что заплаты на локтях – так и что такого. Да и сама Федора и не просила ничего, довольствовалась тем, что есть.
О себе он, конечно, такого не допускал – всё же не пристало старосте в рванине ходить, перед людьми стыдоба! Но всё одно тратил с умом, рачительно, кое-что на доход откладывал, червонцы золотые покупал, потому как больше золоту доверял чем всяким облигациям… что они – так, бумажки.
И вот теперь собрал всё накопленное Пётр Осипович, прикинул, сколько ещё в Глазове заберёт у поверенного своего… Хватит им с Анютой прожить безбедно! Довольно потирал руки староста, уверен был в себе, в своей смекалке…
Анюта теперь в лавке часто бывала, Кочергин ей доверил книгу писать, уж очень она ловко в уме цифры складывать научилась! Учитель Леонид Колесников, хоть и был годами молод, а дело своё разумел – и Анютины задатки к математике мимо его внимания не прошли. Как ни был он увлечён Дашенькой, но учение было его второй страстью, а уж тем более ему нравилось учить такую способную ученицу.
- Аннушка! Снова работать пошла, девонька? – спрашивала девушку любопытная Левчиха, остановивши её посреди улицы, - И отдохнуть тебе не дозволяют, кажинный день ходишь!
- Что вы, тётушка Агриппина, я по своей воле в лавке работаю! – приветливо отозвалась Анюта, - Мне очень интересно узнать, как дела торговые ведутся, и всё прочее! Дядюшка разрешил мне, хоть и тоже убеждал, что девушке это ни к чему.
- Ну дак, может оно и правильно! – кивала Левчиха в надежде расспросить получше Анюту, она знала, что та водится с Гориновым, вот и хотела вызнать, что ж там он накопал, - А что, Владимир-то Иванович у вас остановился, али снова на постоялом дворе квартирует?
- Он уехал в Глазов, по делам, - ответила Анюта, - Пока не сказался, когда вернётся. Да и что ему наша Сосновка, у него и без нас забот много.
- Это да, верно говоришь, кому надобно тут у нас искаться, столько уж прошло! В наших лесах да торфяниках чего только не бывает! Вона, лет с десяток тому, дядьку моего медведь задрал, и что? Егерь только рукой махнул!
Анюта слушала тётку, а сама приметила, что от колодца к ним чуть ближе подошли ещё женщины, чтобы послушать, о чём же таком они говорят. Нисколько этого не смутившись, она, наоборот, даже громче стала говорить. Потому что от её внимательного взора не ускользнуло, что чуть скрыв себя за широкой фигурой дородной тётки Матрёны стоит опершись на клюку бабка Устинья Карасина…
- Медведь?! Ох и страшно, тётушка, ты правду говоришь – места у нас глухие, - кивала Анюта, - Вот мы во вторник тоже поедем в Глазов к дядюшке Пахому… а я как от тебя про медведя узнала – так и сердце зашлось! Ведь поедем-то мы втроём – Савва Потапович, да мы с Дашей! Дядюшка нас зовёт к себе прибыть – там на обучении останемся на два месяца, потому как наш учитель отбывает в Петербург. К тому же Пахом Филиппович говорит, что это нам с Дашей на пользу будет – Глазов посмотрим, покуда замуж не выдали нас, да платье у городской портнихи нам заказать хочет… Ах, я так жду вторника, тётушка, что даже сплю плохо – так хочется поскорее Глазов увидать! Я ведь и не бывала нигде, только вот дядюшка нас возил на ярмарку в Ульинское…
- Во вторник? Ну так уж скоро! – кивнула Левчиха и с небольшим даже зазнайством поглядела на Зою Никитину, стоявшую поодаль, дескать, вот чего узнала, - А медведей ты не страшись, уж теперь медведя можно не бояться – лето ведь, ему и так сытно живётся!
- Так мы новой дорогой через Козойку и Шышму поедем, - сообщила Анюта, - А там, сказывают, и волков видали!
- Ну ничего, доберётесь с Богом! А Пахом молодец – вывел вас с Ваняткой в люди, не оставил сироток, не то что… мачеха твоя злосердая! А я ей говорила – негоже так с сиротами!
Долго ещё беседу вели, Левчиха Анюту и так и эдак нахваливала, ещё пуще Кочергиных хвалила, да всё спрашивала, спрашивала! А довольная разговором Анюта приметила, что старая карга Устинья всё расслышала, что ей полагалось, и только после этого девушка попрощалась с Левчихой и довольная пошла в лавку. Всё складывалось самым лучшим образом!
Глава 75.
- Да какое взамуж! – качала головой старая сваха Мотря Быкова, сидя у самовара в доме Прасковьи Карасиной и поддакивая её словам, - Уж я того не ведаю, как Пахом собирается эту строптивицу засватать! Она хоть и хороша на диво – и фигурой вышла, и лицом… а женихи таких девиц сторонятся! Ведь покорности в ней нет, на парней даже и не глядит, как по селу идёт! Да и парни на Анну токма со стороны глядят – глаз радуется, а подойти страшно! Уж шибко она своенравна, это ж какая мать своему сыну такое счастье пожелает? Истинно говорю – хлебнёт ещё Пахом горюшка с сиротой Тужилиной, долго жениха станут дожидать, да поди не дождут, как я смекаю!
- Верно ты, Мотря, говоришь, - скрипела в ответ старая Устинья, складывая «уточкой» беззубый рот дуя в блюдечко и остужая чай, - Когда оне с мальчишкой у нас жили, так Прасковья на них строжилась, а у Кочергиных попустили их, разбаловали, вот теперь горя-то хлебнут! Дашка у имя на выданье, а Анька и вовсе скоро перестарком станет, кто её такую возьмёт! Где видано, чтоб девка в мужском платье, да верьхом, да по лесам бродила, по болотам шастала! Горинов ентот, поиграется да и восвояси, а она, дурёха, думат, что он её взамуж поди возьмёт! Так не его она поля ягодка! У его невеста давно сосватана, я слыхала… губернатора сродственница! Куда до неё Аньке, не допрыгнуть! А самому Горинову что – себя потешит, да и забудет, какая такая Анька у него бывала! У него может этаких анек по сёлам тут не одна и не две!
- А с чего ты, Мотря, взяла, что Анька с Гориновым-то любится? – вступила в разговор Прасковья, - Я вот слыхала, что она не гнушается таким… от старосты нашего, чёрта старого, подарки принимает! Тоже поди не просто так он ей колечки дарит, не за красивые глаза же!
- Да что, всем ведомо, что охоч наш Пётр Осипыч до девок-то красивых, - усмехнулась Мотря, - Хлебнула с ним горюшка жена-то… Смотреть на Федору жалко, вся иссохла от такой жизни горькой. А ты, Прасковья, как знаешь, что Харин Анне-то колечки дарит? Аль сама видала?
- Видала, а как же! – Прасковья подбоченилась и глянула этак свысока, - Небось не говорила бы, коли сама не видала! В лавку шла давеча, там окно отворено было вот и глянула ненароком… а там староста наш соловьём разливается, золотые горы сулит девке, а та и закраснелась вся!
- Да нешто можно, при живой-то жене! – покачала головой Мотря, - А вот слыхала я, что Анна-то скоро в Глазов уедет, Кочергин им с Дарьей там какого-то учителя сыскал… так это что же… получается, что она может и не обучаться вовсе едет, а с глаз долой, чтоб люди позора не видали?! А может и хуже того – затяжелела поди от старосты, вот теперь и желают скрыть! Ай, стыдоба! Ну, теперь уж точно её взамуж не отдать Кочергину, так и проживёт с ними приживалкой всю жисть! Да и Дашку опосля такого попробуй засватай! Вот тебе и пожалел сироток!
- А ты откудова знаешь, что они в Глазов-то едут? – скрипнула Устинья, чуть чаем не поперхнулась.
- Дак уж собираются, как не знать! Дашка ихняя дружит с Настей Березиной, а ты ж и сама знаешь, что моя кума Березиных сродственница. Оттудова и знаю доподлинно, поедут раненько, дед Савва повезёт, а чичас до вас шла, дак видала, как конюх крытую повозку ладит. Ну, засиделась я у вас, благодарствуйте, хозяева, за угощеньице! Пора и домой.
- На здоровье, гостенька дорогая! - угодливо ответила Прасковья, - Ты, тётушка, захаживай к нам почаще!
Мотря пошла со двора довольная, щёки её раскраснелись от поднесённого угощения, в руках она держала узелок с подношением, каким обычно жаловали сваху все сельчане. Чего бы там ни придумывали Параська со старой змеёй Устиньей про Анну Тужилину, а сваха понимала – такой девке нет нужды в её услугах, потому как она сама мужа себе выберет и никак больше взамуж не пойдёт. А парням ещё постараться надобно, чтоб такую девицу в жены заполучить. Только попробуй такое Карасиной скажи… Её-то Катерину муж уже почитай раз пять со двора намеревался прогнать обратно к матери, да кое-как жили пока, скандалили на всё село.
А меж тем до того самого вторника, когда был назначен отъезд Анюты с Дашей в Глазов, произошло ещё несколько событий, на первый взгляд неприметных, но после всего, что произошло позже, их много обсуждали, и снова не обошлось тогда без разного рода домыслов… но это было уже потом.
А пока Пётр Осипович Харин сам собрался в дорогу, перед тем наведавшись на охоту, так вот ему вдруг захотелось – на торфа ходил, на Заячий хвост, и даже селезня принёс, правда тощего немного, но всё ж – добыча. Федора глядела на повеселевшего мужа, который в возбуждении ходил по избе и собирал вещи. Вон как глаза горят… и похудел даже за последнее-то время, подтянулся весь, словно даже и помолодел будто!
- И рубахи положи новые, чего им лежать, носить стану, - повелительно глядя на жену, командовал Пётр, - Картуз мой новый куда положила? Доставай!
- Петруша, так ежели ты по делам, зачем тебе столько-то? Ежели в Глазов, так ведь скоро обернёшься?
- Не твоё дело! – рыкнул Харин, - Чего надо мне – то и положил! А ты, чем глаза пялить, подай лучше мне рогожу новую в повозку, нечего зазря тут стоять!
Сборы шли полным ходом, Федоре он сказал, что едет в Глазов, но сам собирался оставить там повозку и поехать в Пермь тайком от жены. Отбыть Харин намеревался сперва на три недели, его поверенный нашёл для него два продажных дома, как Харин и просил, вот теперь он и собирался поглядеть, который получше будет, да поговорить с хозяином о цене. Как назло, жена мешалась, всё выспрашивала и не давала Петру как следует собраться с мыслями, он уже и грозился ей, а та будто и не страшилась ничего.
- Да ты вовсе из ума выжила?! – не вытерпев закричал Харин, - Уйди с глаз, дyра старая! Нет, видать так и придётся мне раньше уехать, чем хотел, чтоб на тебя не глядеть!
Федора поспешно скрылась во дворе, а сам Харин присел к столу и в раздумье нахмурил брови. Он, конечно, слыхал пересуды, что Анюта едет в Глазов на долгое время, но это было ему даже на руку – он собирался обустроить всё в Перми, а после самолично отправиться в Глазов, поговорить там с Кочергиным и оттуда забрать Анюту с собой в Пермь. Ещё и лучше всё складывается – меньше пересудов будет в Сосновке!
- Пётр Осипович, ты дома ли? – раздался на крылечке робкий голосок.
- Ну, чего тебе? – недовольно нахмурился Харин, увидев у крыльца соседского мальчишку Данилку.
- Меня Горинов послали, вас просят пойти на беседы, уже все там – и урядник, и дядька Булавинцев, только вас ждут, - мальчишка с некоторым испугом глядел на старосту.
- Да что стряслося-то опять?! Покоя нет от этих смутьянов, не дают людям житья! Федора! Поди сюда немедля!
Мальчишка поспешно убежал со двора, а Харин, снова позвав жену и не получив ответа, пошёл собираться сам. Он и позабыл вовсе, что сегодня они снова назначили совет, ведь Горинов сам собирался отбыть куда-то по делам, а перед этим хотел о чём-то поговорить с теми, кто держал совет села.
Он поискал жену и не обнаружив её ни во дворе, ни в доме, заругался уже вслух, вот чёртова баба, поди снова по соседям сплетни собирает, вместо того, чтоб за домом смотреть! Ну и чёрт с ней, хоть бы и провалилась вовсе! Так и пошёл Харин на другой конец села, где и был постоялый двор – временное пристанище Горинова в Сосновке.
Пришёл быстро, потому как не собирался долго там рассиживать – своих дел полно, собраться надобно да повозку приготовить, чай дорога предстоит неблизкая! А эти… который год уж разбираются со своими загадками, так и не разберутся! Некогда ему, Харину, про это думать! Скоро он будет жить совсем иной жизнью и забудет напрочь эту Сосновку! Пусть нового старосту выбирают, как смекнут, что он не вернётся сюда боле.
- Ну, чего у вас тут, давайте поскорее! Нет у меня времени прохлаждаться…, - начал было Харин, войдя в комнату и тут же осёкся, увидев, что у стола сидели только двое - сам Горинов и урядник Чадинов с хмурым напряженным лицом.
- И тебе здравствовать, Пётр Осипович, - насмешливо глянув на вошедшего сказал Горинов, - Садись, говорят в ногах правды нет. Разговор у нас к тебе серьёзный…
- А где все? Булавинцев где, да писарь новый, его же в прошлый раз хотели позвать, - Харин немного побледнел, что-то неспокойное тронуло его душу.
- Они нам пока без надобности, Пётр Осипович, садись! – резко сказал Чадинов, и староста сел на лавку почуяв, как ослабели его ноги.
- Что ж, Пётр Осипыч, разговор у нас непростой получится, потому я заранее говорю – тебе лучше ничего не утаивать от нас и правду говорить, когда станем спрашивать. Потому что другого такого разговора у нас может и не случится, и потом мы тебе помочь уже не сможем.
- Это что же за разговор такой! – Харин побагровел, - Со старостой рази так говорят? Я вам не тать какой, острожник, я староста уж много лет тому, это село моей заботой живёт!
- Ну уж ты и загнул куда, - усмехнулся Горинов, - То, что ты староста, нам известно. Ладно, чего вокруг да около ходить… скажи-ка Пётр Осипович, что ты нам можешь поведать вот про эту вещицу!
Горинов положил перед Хариным на стол женскую серёжку… чуть потемневшую от времени, но всё же очень для старосты приметную. Её сестра много лет пролежала завёрнутой в чистое полотно на самом дне сундука, который староста прятал от чужого взора…
- Откуда это у вас, - прохрипел Харин, в горле у него пересохло, - Да и что сказать… не знаю я что это за вещь… серьга женская, и что? Мне то оно без надобности…
- Скажи правду, мы ведь и сами всё уже знаем, только от тебя хотим услышать, - урядник стукнул ладонью по столу, - К чему теперь таиться?! Видали мы, что её пара у тебя хранится! Не отвертеться тебе, Пётр Осипыч!
- Что вы хотите услышать? - казалось, ещё немного, и староста рухнет без чувств прямо на пол.
- Ты знаешь, кто убил ту, что носила эти серьги? Расскажи всё – кто она была, и как ты с этим всем связан!
- Я не убивал её! – страшно закричал Харин, - Когда я подоспел, она уже едва дышала на руках у Стёпки Кузнецова! Это люди видали, что с покоса шли! И тут же она, голубка, и Богу душу отдала…
- Тихо! Не кричи, нам это всем ни к чему теперь! На вот, воды испей!
- Палашей её звали, Пелагеей, - сказал Харин, испив воды из поданной Гориновым кружки, - Любил я её без памяти, увезти отсюдова собирался, да виш как – не поспел! А кто убил – того я не ведаю, Богом клянусь! Чего хош делайте, а я не ведаю этого! Я думал, что Стёпка её и убил! Мы с нею у гумна старого встретиться уговорились, она пришла тогда ко мне… А я припоздал, дела задержали, уж не помню, какие…
Руки-ноги старосты отяжелели, вся та жизнь и веселье, которое он испытывал в последнее время от своей новой любви к Анюте словно улетучились куда-то… но одновременно ему стало даже легче, что он теперь не один станет носить эту тайну…
- Знаешь ли ты, Пётр Осипыч, что есть между всеми теми, кого этот неизвестный тать погубил? Все эти несчастные были одарены твоим вниманием, смекаешь ли? – пристально глядя на Харина сказал Горинов, - А потому мы можем хоть сейчас тебя в уезд отправить, покуда всё не разъясним!
- Я не убивал никого, - слабым голосом ответил Харин, - Грешен, каюсь, что деньги казённые присваивал, да ещё грехи есть, чужое брал, но ни одной души живой я не сгубил…
- Ты гляди, концы тут не отдай! Знаем мы, что не ты убил! – строго ответил Горинов, - Но уж теперь будь добр, всё сделай, как мы скажем.
Харин сидел на лавке, лицо его покрылось испариной, глаза как-то провалились, их окружили тёмные тени. Всё, чем он жил, все его надежды обрушились теперь в один миг…
- Если ты нам сейчас поможешь, - Горинов сел рядом с ним, - Если нам поможешь, то и тебе лучше будет, ты уж мне поверь! А иначе, Пётр Осипович, с другими уж станешь говорить, да и не здесь…
- Помогу, - простонал Харин, - Всё сделаю, как скажешь, Владимир Иваныч… сам желаю, чтобы всё это закончилось…
- Ну тогда слушай теперь внимательно! – сказал Горинов и стал говорить так тихо, что даже сидевший за столом Чадинов с трудом разбирал слова.
Глава 76.
- Ну, жена, принимай гостя! – крикнул Харин, вернувшись домой с постоялого двора.
Федора выскочила на крыльцо и увидала, что вернулся Пётр Осипович домой не один, а в сопровождении того самого Горинова, про которого давно вся Сосновка судачит. Гость был нежданный и… хозяйкой не очень желанный, но перечить мужу она была не приучена, потому приветила гостя как полагается.
- Давай-ка обед подай нам, хозяйка! – приказал Харин жене и строго этак на неё глянул, - Вот, теперь попутчик мне будет, не один буду в путь отправляться! Федора Гавриловна, обустрой-ка гостя у нас до нашего с ним отъезда!
- Добро пожаловать к нам, Владимир Иванович, - с неожиданным достоинством ответила хозяйка, - Этаким гостям завсегда рады.
Она захлопотала вокруг гостя и мужа, накрыла стол белоснежной скатертью, скоренько появились там наваристые густые щи, и каша, и каравай.
- Что же, решили вместе с Петром Осиповичем отправляться? – спросила Федора Горинова как бы невзначай.
- Да, мне тоже по делам в Глазов надобно, а Пётр Осипович и говорит – чего тебе на казённой-то таратайке трястись, едем со мною вместе, и то веселее, - ответил живо Горинов, - Да и житьё на постоялом дворе мне уж вовсе здоровье подорвало – ведь харчеваться там совсем стало невозможно! Уж я сколь хозяину говорил – смени ты стряпуху, ведь то, что она налепит и скотине давать страшно, не то, что людям! У меня уже внутри всё болит от её стряпни! Так что спас меня Пётр Осипович от такого «счастья», погощу у вас, хозяюшка… Али я не ко двору?
- Что вы, Владимир Иванович, - Федора расплылась в улыбке и было это так… страшно, что сам Харин поморщился, но Горинов сдержался и лишь чуть вздрогнул, - Милости просим к нам, когда только вам занадобится! И чего вам на постоялом-то дворе здоровье своё портить, ведь вон у нас дом большой, двор широкий, места хватит! Приветим вас, как родного! Вот когда надумаете обратно вертаться, так сразу к нам! А на постое-то что – варево делают для людей проезжих, чтоб дешевше выходило, им куда деваться – с дороги голодные, съедят!
- Хватит уж тарахтеть-то, - буркнул жене Харин, - Дай поесть нам спокойно, да постель гостю приготовь!
Федора мужа не ослушалась, отправилась вглубь дома, но всё же… Горинов и сам Харин того не видели, как неслышно ступая подходила Федора к двери и стояла там, пытаясь расслышать, о чём беседуют Пётр и гость за обедом. Но после разочарованно вздыхала и шла устраивать гостю постель, ни о чём таком они и не говорили! Обсуждали предстоящую дорогу, выбирали, как лучше ехать – новой дорогой, как теперь все едут, или же всё же отправиться старым привычным для лошадей путём через Сорочий брод.
Не приметила Федора и того, что муж её был хмур сильнее обычного... хотя, такое к себе отношение она видела много лет, оно стало для неё привычным, другого то и не видала никогда. Она думала теперь о другом, мысли её были заняты, пока привычными руками взбивала она гостю перину… Это хорошо, что её Петруша в путь не один отправится, а с самим Гориновым, пусть так! Никто тогда и не посмеет ничего о нём подумать плохого! Да и сам Пётр посдержаннее будет, не станет при таком спутнике ничего выказывать, что у него внутри творится!
А ей самой только и остаётся теперь приветить получше Горинова, пусть сладко ему будет тут и есться, и спаться! Да в путь их обоих проводить, пусть едут с Богом, а у неё своих забот полно!
Через два дня наладил Харин повозку свою, чего с собой приготовил – всё сложил, тут же и Горинов свой дорожный баул приладил. Ранее утро ещё только заглядывало в широкий двор старосты, спала ещё Сосновка, даже петухи не кричали.
- Вот, в дорогу вам собрала, - Федора подала мужу большую корзину, накрытую белоснежным полотном, - Пироги да шаньги, как ты, Петруша, любишь… яичок крутых положила, их наперед ешьте. Ну, с Богом отправляйтесь, а я нонче же в церкву схожу, помолюся за путников. Ты, Петруша, вертайся поскорее, как уж мне без тебя-то, тоскливо…
Харин молча взял поданную женою корзину и приладил её на повозку, на неё он не глядел, и казалось её разговора даже не слышал. Если бы сама Федора не была теперь так занята своими думами, то она непременно приметила бы, как бледен был Пётр Осипович, тени пролегли под глазами, а губы сомкнулись в горькую дугу. Но нет, на счастье Горинова, она перемены в муже не приметила и с улыбкой посмотрела на него самого:
- А вы, Владимир Иванович, как обернётесь, помните – тут вам и кров будет, и стол. Завсегда для вас место есть, с радостью вас приветим.
- Спасибо, Федора Гавриловна, выручили вы меня с Петром Осиповичем, - кивнул Горинов, - Сколь мне мотаться приходиться по служебному делу, а домашнего-то тепла охота.
- Так ожениться вам надобно, - весело сказала Харина, - У нас вон в Сосоновке девки одна другой краше, от чего вам не выбрать?! Ну, вот в другой раз приедете, тут мы вам и засватаем первую красавицу!
- А и то дело, - рассмеялся Горинов, - Договорились!
Ещё не рассвело, когда выкатилась со двора старосты его повозка, только не было теперь в глазах хозяина того огня, той радости, с которой ещё недавно он намеревался отбыть из этого опостылевшего двора в новую свою жизнь… Не было теперь у него на это надежды, беспросветная старость мерещилась ему.
Укатила повозка от Сосновки, увозя молчаливого хмурого Харина, которого развлекал каким-то негромким разговором его попутчик. Сельчане, кто привычку имел до свету подниматься, это приметили, что вон отправился староста по старой дороге в Глазов, через Сорочий брод, видать по делам поехал!
Да только вот никто того не ведал – ни приметливые сельчане, ни даже пронырливая Федора, так любившая подслушать под дверью разговоры, что не доехала та повозка ни до Глазова, ни даже до Ульинского. Если бы кто-то проследил за уехавшими, то очень бы подивился, как те повели себя, как только осталась Сосновка далеко позади, когда даже уж и дымка не видать из печной трубы.
- Что ж, Владимир Иванович, всё я сделал, как ты велел, - хмуро пробормотал Харин своему спутнику, когда ехали они уже меж высоких сосен векового бора, петляя в низину к Сорочьему броду, - Своё-то слово сдержишь, на попят не пойдёшь?
- Всё сделаю, как и обещал, не сомневайся, Пётр Осипыч, - строго ответил Горинов, тон его теперь был совсем другим, не так он говорил со старостой, когда в доме его гостил, - Только вот что казённое у тебя есть накрадено– вернуть придётся, надеюсь, ты и сам это понимаешь! Не я тебе судья, но всё же… негоже так-то, чужое, оно до добра никого не доводило!
- Верну, - буркнул Харин, - Только хоть похлопочи, чтоб на старость мне осталось что-то, там ведь есть что и сам заработал, на старость откладывал! Сам понимаешь, опосля такого… нет мне возврата домой! Люди у нас такое долго помнят, как всё станет известно – избу спалят! Что, побираться мне идти прикажешь? Доброй волей я вам помочь согласился, за то и ты меня пожалей!
- Сделаю, что могу, - сдержанно ответил Горинов, - Но то не мне решать, ты и сам знаешь…. Работать тебе придётся, чтоб кусок иметь… уж в старостах-то тебя точно не потерпят боле… А что до избы, так может и сохраним, что ж ты эдак про людей думаешь! Сразу уж и спалят!
- А как не спалят?! Вон, когда Кузнецова в острог угнали, так сколь их дом целым-то простоял?! Вот то-то и оно…
- Так Кузнецовых избу ты сам же и спалил! – сердито усмехнулся Горинов, - Думал, что Варвара к тебе придёт о помощи просить, тут ты и добьёшься своего! Только она смекнула сразу, что это на верную смерть дорога!
- А… ты и про это вызнал…, - Харин ещё сильнее посмурнел, - Это кто же тебе такое поведал, ведь никто не знал. Кто рассказал?
- Ну, кто рассказал… Люди рассказали, ведь собаки, к примеру, говорить не умеют! А ты что же думал, что всем твоим делишкам конца не будет? Экой ты глупец, Пётр Осипыч, уж прости…
- Да… люди… А ведь я только и хотел, счастья себе, хоть пожить отрадно. Никого не сгубил, никого не обидел, сколь мог – людям помогал. Или плохим я старостой был столько-то лет?! Всё Стёпка-каторжник, чтоб ему… ежели б сгинул он там, не воротился бы сюда – ничего бы и не сталось! – тут Харин спохватился, что лишнего наболтал и испуганно поглядел на Горинова, но тот и бровью не повёл.
Когда путники оставили далеко позади Сорочий брод, на старой развилке из встретил человек в плаще из серой холстины. Молча взял он под уздцы лошадей и повёл их в сторону старой, едва приметной просеки, уже порядком заросшей кустарником и травой. Горинов соскочил с повозки и пошёл за нею, подав знак Харину следовать его примеру.
- Так меньше следа останется от колёс, - тихо пояснил он, и глянул на Харина, - Нам ни к чему теперь, чтоб тебя, Пётр Осипыч, обнаружили, или хуже того – искать кинулись.
Уже завечерело, когда добрались путники по трудному, давно не езженному пути до охотничьей сторожки. Небольшая рубленная избёнка с замшелой крышей стояла, притулившись одним боком к невысокому пригорку возле ручья. У покосившейся двери на чурбаке сидел урядник Чадинов и глядел на прибывших. Чуть подале, за наскоро сколоченным дощатым столом сидели двое крепких парней, в которых приметливый сразу бы распознал тех самых «егерей», которые когда-то бывали в Сосновке.
- Ну вот тебе и компания, Пётр Осипович, чтоб не скучал ты здесь, покуда мы дело важное справляем, - сказал Горинов старосте, теперь, наверное, уже бывшему старосте…
- А как всё окончится, обещаю тебе, что похлопочу за тебя, чтоб дожить тебе жизнь свою не в побирушках. А покуда – сиди тихо и смирно! Нам теперь важнее тебя дело предстоит – Анну от беды уберечь, под которую ты её самолично подвёл!
Обессиленный Харин судорожно вздохнул и сел прямо на землю, ноги его боле не держали… Не ждал он, что его «грядущее счастье» и надежда на жизнь с любимой Аннушкой вот этаким образом закончатся.
Глава 77.
Анюта с Дашей наконец-то дождались того самого вторника, и теперь оживлённо переговаривались, проверяя, всё ли у них собрано для долгой отлучки из дому.
- Ванечка, ты смотри, не озоруй, - шептала Анюта брату, - А я скоро обернусь, ты и заскучать не поспеешь!
- Анюта, мне страшно! Не ездий, останься, - Ванятка испуганно смотрел на сестру, - Как я без тебя буду…
- Ванечка, ну что ты, - Анюта крепко обняла брата и прижала к себе, - Не тужи, и сделай всё, как Степан Фёдорович тебе велел, хорошо? Ради меня! Мы же с тобой Тужилины, помнишь? Нас за просто так не возьмешь!
Ванятка упрямо сдвинул брови и кивнул в ответ, говорить ему было трудно, потому что слёзы передавили горло. Но показать своих слёз он не хотел – сестра его верно говорит, и она храбрая… храбрее всех, кого он сам знает в Сосновке! Ну, может быть только сам Степан Фёдорович такой же храбрый, потому что он даже разбойников на болотах не испугался! А если Анюта такая храбрая, значит и он, Ваня, не может трусить и бояться!
Анюта взяла из его рук свою накидку, поцеловала брата и взглянула на стоявшую позади него бледную и серьёзную Серафиму Никитичну. Анюта подошла к приёмной матушке и склонила голову для благословения, а после тихо прошептала:
- Обещайте мне, если вдруг что со мной, что не оставите брата!
- Что ты, доченька! – тихо ответила матушка, - Всё обойдётся, Бог сохранит тебя, душу твою чистую! Охранит тебя нашими молитвами! Ступай, и не думай плохого, на Бога одного уповай, да сама остерегись!
Недолгим было прощание, и не успел ещё рассеяться утренний туман, как увозила небольшая крытая повозка двух девушек в сторону дороги на Глазов. Той самой дороги, которая вела через мелкую и говорливую речку Козойку, подходила близко к старым торфяникам и шла до самой тягучей и медленной Шышмы. Савва Потапович покрикивал с облучка на Серко и развлекал смеющихся девушек весёлыми присказками. Утренняя заря наливалась над бором, расходилась на востоке над водами Ведьмина озерца, объявшими старые торфяники далеко по низине, летнее утро расцветало птичьими разговорами и шумливым гуляньем прохладного с ночи ветерка в кронах деревьев.
Стадо уходило вниз по ручью, и в утренней тишине далеко были слышны посвисты пастушков и хлёсткие удары кнута. И никто не приметил, что чьи-то жадные и злые глаза тайно провожают в путь крытую повозку, притаившись в кустарнике на высоком пригорке над торфяными «ковшами»… Примечают всё, сверкая жадным огнём. Сухие сморщенные губы шепчут проклятия, услышав их любой человек похолодел бы до самого нутра… Но некому было это приметить, без надобности было кому-то бродить в этакое время по пригоркам да торфяным «ковшам».
А повозка уходила всё дальше в лес, и совсем скоро скрылась из виду. Высокий бор и его густой подлесок принял путников в свои зелёные объятия, ещё полные ночной влажности и прохлады. И уже никто совершенно, даже те самые пристальные и недобрые глаза не увидели, как на самый миг приостановился строптивый Серко возле невысокого густого ельника, мелькнули в сизой тени какие-то смутные силуэты в малоприметных плащах грубого серого сукна…
И снова зазвучал в лесной тиши весёлый говор Саввы Потаповича, разнося его припевки далеко по округе. Повозка всё катилась и катилась по дороге, приустал и возница, и путники в повозке задремали, привалившись друг к другу и укрывшись накидками. Тихо поскрипывала повозка, катились колёса по мягкой дорожной пыли накатанного лесного пути, обновлённого совсем недавно, при помощи Степана Кузнецова.
- Ну, девоньки, вот и привал, - Савва Потапович остановил Серко возле небольшой ложбинки, где пробивался из земли чистый звонкий ключ, - Чичас Серко нашего напоим, сами ноженьки разомнём… у меня уж всё затекло, сидеть-то! Ух!
Старый конюх потёр поясницу, развёл руки в стороны и сделал ногами какие-то смешные фигуры, потом достал небольшое ведёрко и начал спускаться к роднику по воду. Анюта вышла из повозки, сонно потягиваясь и протирая глаза, Даша ещё спала, уронив темноволосую свою голову на руки. Лес жил обычной своей жизнью, гомонили птицы, где-то наверху дробно и звонко выстукивал дятел, а в ветвях ели сердито щёлкала потревоженная белка, недовольная нежданными гостями, остановившимися рядом с её домом…
Савва Потапович уже поднимался от ключа с ведром воды и окликнул Анюту, зовя её умыться в роднике, но оба они тут же замерли, увидев совсем недалеко от остановившейся повозки тёмную фигуру человека…
Он стоял в тени широкой раскидистой ели, на нём была короткая куртка с капюшоном, наполовину скрывавшим лицо. Он был высок и довольно крепок сложением, но даже прикрытые тенью капюшона его глаза зло сверкали.
Савва Потапович кинул взор на облучок – там осталось ружьё – и сделал было шаг, но незнакомец тут же вскинул руку, его ружьё было наготове и его дуло смотрело прямо Анне в лицо.
- Стой где стоишь, конюх! – глухо сказал он, явно стараясь остаться неузнанным и изменив голос, - Иначе…
А дальше всё произошло мгновенно! Анюта скинула с себя накидку и оказалась в лёгкой рубашке и брюках, ни секунды не медля она бросилась в лес. Незнакомец на мгновение застыл от неожиданности, а потом кинулся следом за девушкой рыча как дикий зверь. Дед Савва с завидной его возрасту прытью кинулся к повозке и схватил ружьё. Выстрел прогремел вслед незнакомцу, но достиг он цели или нет, старый конюх не увидел – и Анюта, и её преследователь скрылись в лесу…
- Ну что, Дарьюшка, теперь нам с тобой только Богу молиться осталось! – покачал головой старик, - Эх, да рази это дело, на девчонку, словно на живца, этакого душегубца ловить!
- Ничего, дед, не боись, - из повозки показался один из егерей, тот, что сложением «потоньше», - Эта девчонка любого уделает, не сумлевайся! Да к тому же она не одна. Что ж, вот и первого обнаружили!
Дед Савва продолжал ворчать, пока «Дарьюшка» снимала с себя юбку, накидку и «черную косу» из тонкой кудели.
А тем временем Анюта бежала по лесу, летела как стрела, едва касаясь земли. За ней, хрипло дыша и изрыгая ругательства бежал человек, но ему бежать было тяжелее – одет он был не так, как лёгкая девушка, да и сам он то и дело вяз в мягком мху. Он отбросил в сторону ружьё, стрелять он и не собирался, потому как уговор был совсем другой… В руке его сверкнул нож, он крепко сжимал его рукоять и уже намеревался метнуть в девушку, поняв, что безнадёжно отстаёт…
Он не был похож на безумного Онисима, которого сама Анюта помнила очень хорошо. Тот мало чего понимал, его безумство вело его на опрометчивые поступки, он хотел добраться до жертвы, не разбирая дороги и не видя опасности, не примечая ничего вокруг себя. А тот, кто гнался за нею сейчас выбирал себе путь, огибая бурелом и успевая приметить, что происходит вокруг. Но всё равно его отчаянный рык и хриплое дыхание вгоняло его в ярость – девушка была быстрее и проворнее. Но он лишь хрипло рассмеялся…
Впереди показалась небольшая поляна, Анюта проскочила уже почти всю её, когда наперерез ей выскочил из леса второй, в такой же куртке, и тоже тяжело и хрипло дышавший. Она вскрикнула, кинулась в сторону и споткнулась о валявшееся в траве почти истлевшее бревно. Упав на траву, она тут же поднялась и держась за колено медленно отступала от тех, стоявших от неё всего в нескольких шагах, на другом краю поляны.
- Что, вот и прибежала, Аннушка! - хрипло прорычал один и кивнул другому, они вместе двинулись к перепуганной девушке, обнажив клинки.
Но вдруг прямо посреди поляны раздался странный хруст, и земля под их ногами ушла вниз, с треском ломались ветки и сучья, оба преследователя отчаянно закричали, взмахнули руками и скрылись в траве. Ловушка сработала, оба рухнули в приготовленную для них яму, ловко и умело скрытую даже от самого внимательного взгляда. Анюта знала о ней, и намеренно споткнувшись о бревно ловко её обошла.
- Анюта! Ты цела? – негромко спросил Степан, он вышел из своего укрытия в тени деревьев позади девушки, в руке его было готовое к делу ружьё, - Как ты?
- Я ничего, - ответила Анюта, - А эти… я их обоих узнала!
Она подошла к краю ямы и глянула вниз. Степан встал рядом с нею, суть заслонив её собой на всякий случай, и тоже глядел на тех, внизу, которые ругались и плевались, изрыгая проклятия на головы стоявших наверху.
- Ну вот и всё, - сказала Анюта и взяла Степана за руку, - Теперь все узнают правду! Вся Сосновка узнает, и окрест тоже! Ты будешь свободен от молвы, навсегда! А ты упирался, не пускал меня! Я же говорила – всё у нас выйдет!
Степан осторожно обнял девушку, отодвинув её от ямы, от злых глаз и рычанья загнанных нелюдей. Приученный прошлой жизнью к молчанию, он и теперь не знал, что сказать, только глядел в ясные голубые глаза девушки и улыбался.
- Ну что! Где… они…, - на поляне показался запыхавшийся Горинов, с другой стороны уже спешили трое егерей, - Попались оба? О! – он смутился, увидев, что Степан держит Анюту за руку, - Простите, но мы спешили… повременить не могли! – он подмигнул Анюте, - Я всегда говорил, что свободная душа сама выбор сделает и не даст сердцу ошибиться!
- В яме они, - слегка покраснев, ответила Анюта, - Один Павел Бирюков, знакомец мой давний и «жених», а другой…. Отчим мой, Григорий Петрович Евдошин.
- Ну, сколько серебряников получили за то, чтоб девчонку жизни лишить? – крикнул Горинов, склонившись над ямой, - А за других сколько выручили, черти поганые?!
Ответа ему не последовало, оба пленника сидели на земле, Григорий прижимал к себе сломанную руку, а Бирюков пытался остановить бегущую из разорванного бока кровь.
- Теперь осталось только спросить с того, кто им денег за душегубства сулил, да кто опаивал несчастных, до кого их рука дотягивалась! – проговорил Горинов.
Снизу, из ямы, вдруг послышались рыдания, это не выдержал случившегося Григорий…
Глава 78.
Федора всегда чутьём завидным обладала, сызмала. А уж замужняя жизнь это её умение посильнее раскрыла – стоило только её Петруше хоть бровью повести в сторону какой молодки… всегда чуяла Федора, о чьих прелестях тайком вздыхает муж.
Вот и теперь, проводив мужа, а через несколько дней ещё и убедившись в том, что молва не обманула её и ненавистная Тужилина Анька с сестрой отправились в Глазов к отцу, она сидела в тихом своём доме глядя в нетопленную пустую печь…
Ничего, всё скоро закончится, всегда заканчивалось и ей наступало облегчение – знать, что не о ком думать теперь её Петруше жаркими ночами, не о ком вздыхать в сиреневых весенних сумерках. А Петруша скоро вернётся, и сперва будет тоскливо вздыхать, глядя в окно, а потом и позабудет об этой Аньке, как и других позабыл. И только она, Федора, снова будет рядом, будет подавать ему наваристые щи, пироги его любимые.
Но в этот раз что-то беспокоило её… Она искала этот камушек, тяготивший её, такой незаметный, но ощутимый… покалывало что-то, а что – она никак не могла понять. Что-то она упустила, не углядела, не заметила!
Она встала и пошла на огород, там ровными грядами зеленели ухоженные её руками овощи, урожай у неё всегда бывал на зависть соседкам. Остановившись у старой яблони Федора, огляделась кругом и прислушалась, но ничего не услышала, тихо было кругом. День уже пошёл на полдень, летняя жара загнала под плетни, в тенёк, даже дворовых собак. А сельчанам и вовсе было некогда, теперь шла страда, которая кормит год, так что Федора могла не опасаться лишних глаз.
Она пошла в самый дальний край огорода, к большой грядке, увитой тыквенными плетьми и зеленевшей её крупными листами. Снова оглядевшись, она присела на корточки и разрыла землю в самом углу гряды. Ей-то было ни к чему ходить далеко на торфа для того, чтобы припрятать своё богатство – Пётр никогда себя не утруждал работой на грядках, у него и без того дел хватало, поэтому Федора могла не бояться, что кто-то обнаружит её схорон.
Да, она знала, зачем Пётр Осипович на Заячий хвост ходит, сама там бывала несколько раз, проверить… Но уж шибко неприятно было идти по тёмной, пахнущей торфом воде, так что ей и тут, в своём огороде было удобно прятать то, что она хотела скрыть от глаз мужа.
Так же знала Федора, что муж её казённые деньги себе берёт, как-нибудь устраивает это дело, чтобы никто не приметил воровства. Ну и не брезгал Пётр Осипыч какого-нибудь проезжего подпоить, коли у того что за душой водилось… а тому что – попробуй после сосчитай, сколь на вино-то ушло! Так и копилось, копеечка к копеечке.
А потому как и сам Пётр выпить за чужие деньги никогда не отказывался, и домой с постоялого двора частенько на неверных ногах являлся, то и он по утру не понимал, что половина украденного им теперь у него самого украдено. Что тихая и кроткая Федора давно уж всё посчитала, вывернув карманы, и даже тот, который он в подкладе сам сделал, тайный… и отполовинила оттуда столько, сколь посчитала нужным для себя.
В самом начале, когда Федора только взяла в руки мужнин камзол и обнаружила тайник, она подумала, что эдак вот накопит себе денег, да и уедет из этой проклятой Сосновки, от мужа, которому постыла, и от людских пересудов… Но после всё изменилось, поняла она, что некуда ей идти, да и Петрушу своего она никому отдать не сможет, всё для того сделает…
Она развернула рваную холстину, в которую была завёрнута добротная кожаная сума, и достала оттуда несколько золотых червонцев. Это плата этим… чтоб провалились оба, тьфу! Чертыхнулась Федора, ненавидела она всех, и Бирюкова этого проклятущего, и ненасытного Гришку Евдошина, а всё ж и без них никак…
Когда-то, давно это было … пошла тогда Федора топиться. Потому что прознала, что Петруша её обещался этой разлучнице Палашке Рыбиной увезти её в Вятку и зажить там счастливой жизнью. И что сговорились они, в какой день у старого гумна снова встретятся… Вот и решила тогда несчастная Федора, что не желает она больше на свет этот глядеть. Сидела на берегу тягучей Шышмы, перед самым омутом, тряслась от страха да слёзы лила, в руках держала снадобье, у Устиньи Карасиной добытое за дорогую деньгу – старая ведьма сказала, ежели его выпить, то ничего не почуешь, словно в полусне будешь, так и топиться не страшно! Не сказала тогда Федора Устинье, что себе зелье берёт, не открыла тайны, ну а та и не спросила…
Вот тогда, на берегу Шышмы и повстречался ей путник. С охоты он возвращался, добычу какую-то на плече нёс, он и увидал некрасивую Федору в слезах и мимо не прошёл. Это был Павел Бирюков, у матери он тогда гостил, у Христины, что изба у самой околицы.
Пожалел он тогда Федору, слова нужные нашёл, чтоб та в речку не кинулась, все горести её вызнал. А Федора и сама не поняла, как так вдруг случилось, что приголубил он её… Уж после корила она себя за такой проступок, да решила, что исповедает этот грех и больше ни вжисть не допустит…
- Зря ты таковое придумала – в речку…, - сказал ей тогда Павел, - Мужа своего этой разлучнице на блюдечке этак и отдашь! Дypа! Я вот знаю, чего надобно сделать, да только для того денег надо… не шибко много, но всё ж. И после того ты эту Палашку не увидишь никогда!
- Так есть у меня деньги, я дам! – сгорая от стыда и горячего взгляда Павла прошептала Федора, - Только сперва сказывай – что сделаешь!
Тогда и сказал ей Павел, как всё сделать надобно. И всё вышло так, как он и обещался, пусть и денег взял немало, но Палашки Федора и вправду больше никогда не видала на этом свете.
Красивая молодая женщина Пелагея сидела на чурбачке у старого гумна в ожидании своего любимого, да тот что-то запаздывал. День жаркий был, она уж и платок сняла, обмахиваясь им глядела на пустую дорогу. А от опушки леса путник показался, вроде и мимо шёл – глянул мимодумно на сидевшую у гумна женщину, а потом приостановился.
- Ох и вёдро нынче стоит! – сказал он, утирая потный лоб, - Что, красавица, ожидаешь кого?
- А хоть и так, - рассмеялась Пелагея, - Не твоя забота.
- И то верно, - весело отозвался путник, - Я уж так, отдышаться остановился да воды испить, - он достал из мешка небольшую баклагу, - Хочешь? Я только на роднике набрал, ещё студёная…
Пить Пелагее хотелось, и она с благодарностью приняла из рук путника баклагу, сама-то и не подумала с собой воды припасти. Не знала, что так долго придётся Петра ждать!
Напилась вволю, вода и вправду ещё студёная была, отдала путнику его баклагу, да и села обратно, а тот своей дорогой отправился. Только от той воды ей тошно и муторно стало, а последнее, что увидела несчастная Пелагея, как приближается к ней страшный человек с безумными глазами и хищным взором… это был Онисим Бирюков, только она про то никогда и не узнала…
Потом уж Федора это узнала и поняла, что Павел натравил безумного брата своего на ненавистную ей Палашку, но ничего в её душе не дрогнуло, даже легче стало. И денег, что она Павлу отдала, было не жаль! И Стёпку Кузнецова, которого за чужую вину в острог увели, ей тоже было не жаль, потому что мамаша его, Варька, тоже разлучницей была, вздыхал и о ней Петруша! Да только эта умна оказалась, всего опасалась… видать смекнула, что дело нечисто. Вот потому они с Павлом и остереглись тогда… ненадолго только, потому как вскорости снова начал по кержачке воздыхать Федорин Петруша.
После, когда споймали Онисима, страшно стало Федоре – а ну как тот расскажет всё… кто ж знает, как глыбко он там в своём безумии вязнет? Но нет, и в этот раз пронесло, только вот Павел денег стал больше просить, потому что одному таким делом промышлять тяжко, товарища себе подрядил, Гришку Евдошина… Жаден он был до лёгких денег, а вот работать не любил.
Гришка Фёдоре не нравился, опасалась она его, и злилась за то, как смотрит он на неё и лицо морщит – страшная она ему казалась! Хоть уж сам он и хитёр был, а потому и подходящий для такого дела оказался – вызнал как-то, что эта дурёха Прасковья Карасина мужа своего, Никодима Тужилина, притравила до смерти, с год ему зелье мешала в еду, чтоб он иссох. А всё потому и травила, что с Григорием этим и спуталась, пока Никодим в работах был.
Тогда Гришка и зажил сытно в доме Параськи, ещё и старую каргу Устинью к ногтю пригнул – знал ведь, кто снадобья те варит! Которые ему очень надобны были, а уж какие он с ними дела проворачивал – кто ж ведает! Федора думала, что он этак и промышляет где-то, подальше от Сосновки – опоит кого побогаче, да и обкрадёт! Тем и жил, да вот ещё и с Федоры деньги брал, когда оказия выходила…
Достала она деньги и задумчиво глядела на сундук, немного и оставалось скопленного, а теперь ещё и эти двое запросили больше! Дескать, с Анькой Тужилиной сонным зельем не управишься – она настороже всегда! Ладно уж, отдаст Федора сколь просят, а потом ещё у мужа отполовинит при случае! Или на Заячий хвост сама наведается – пусть после Петруша ищет, кто оттуда его добро увёл, на неё он всё одно и не подумает!
Положила Федора деньги в карман фартука, остальное в суму вернула и собралась было обратно упрятать, да что-то… ох, неспокойно, душа так и ноет, чует что-то недоброе… и Петруша не один уехал, а с Гориновым этим, чего ему вдруг занадобилось – сроду не бывал, а тут… И лицо у мужа серое какое-то было, что уж так-то, неужто Анька чего неласковое ему сказала…
Отряхнула Федора суму, не стала в землю убирать, всё одно мужа ещё долго не будет, от кого ей таиться? Вернувшись в дом, Федора повела плечами, зябко стало, нехорошо… Ну, коли так, Петра не будет ещё долго, так и она может дома не оставаться! Бережёного, как известно, и Бог бережёт! А потому – поспеют ещё Гришка да Павел деньги от неё получить, ничего, обождут! А сама она теперь же на Заячий хвост пойдёт, сейчас вот соседке скажет, что к сыну в Ульинское на побывку поедет, и пересидит дня три на торфах, покуда всё отрясётся, да Анькины кости отыщут в лесу…
Если бы Харин теперь увидел свою жену, вряд ли бы признал. Федора вышла из-за печи в мужском платье, это она на манер Варьки Кузнецовой привычку взяла, суму с деньгами при себе положила, да харчей чуть, ей много ли надо…
Осталось дождаться сумерек, а уж Петрушины приметки до Заячьего хвоста она не хуже него самого знала, и ночью дойдёт, луна полная ей в помощь! Там ей спокойнее будет, а уж ежели что – так она дорогу до Кирсинского через торфа сама давно разведала, не хуже мужа, а ещё и получше «ковши» торфяные вызнала!
Глава 79.
Наливались сумерки, луна ещё не взошла, только где-то по-за лесом тёмное небо серебрилось, ожидая ночное светило. На небе было ни облачка, звёздный купол раскинулся над бром и отражался в тихой чёрной глади Ведьмина озерца, разлившегося по торфянику. Лёгкий ветерок ласково причёсывал кроны деревьев, игрался кустами в низинке и шелестел звонким осинником.
Под покровом густой черной тени векового бора бесшумно и быстро двигалась невысокая тёмная фигура. Человек шёл привычной для него дорогой, потому что уверенно обходил овражки и валежник, он направлялся к небольшому залитому водой оврагу… Это была Федора Харина, хотя теперь её и было трудно узнать. Всегда ссутуленные плечи были расправлены, походка была пружинистой и уверенной, вот уж точно погляди на неё теперь муж – не признал бы… Ночь – её время! Когда никто не видит её лица, не морщится и не отводит глаз, не шепчет что-то про её неказистую внешность.
На торфа она начала ходить тайком от мужа и следом за ним, сперва думала, что он туда отправляется на встречу с какой-нибудь зазнобой. Подозревала сначала Варвару Кузнецову, но подобраться к той поближе не могла, уж очень собака у Варьки была чуткая да злая. Но проследив издалека за домом старой Векеши, где жила ненавистная Варька, Федора поняла – от ворот поворот та дала Петру Осиповичу вовсе не шутя… Даже бит, был, когда никто не видал, и бит был крепко, Варвара не поскупилась, плётки не пожалела для плеч старосты.
Тогда Федора кержачку приметила, которая в Сосновку ходила по какой-то надобности, ходила лесом из кержацкого поселения, а Пётр её в Сосновке приглядел да пытался знакомство поближе завести… потому раз и не дошла та кержачка до дому стараниями Павла и желанием Федоры! А то, что у неё детей трое сиротами осталось, так это Федору не заботило! Дети! А что они, эти дети, вырастут, не помрут… вон, у самой Федоры трое сынов, а все носы от неё воротят, в домах своих не привечают и сами в гости к отцу бывают, её словно и нет рядом… А ведь сколь она на них сил положила, ей одной ведомо – Петруша и сынов-то не особо голубил, пока малые были всё приговаривал, не дай Бог лицом в мать пойдут, тогда прямая им дорога на поле пугалом стоять… Но сыны уродились справные, крепкие, не сказать, чтоб красавцы, но и не в мать. Вот только до матери им и дела не стало!
Торфа Федора знала, приметки свои имела, но ходила всё же по мужниным – чего ей ещё на торфах этих делать, только и проведать, чем там Петруша занимается! Не для гулянья она там бывала! А после, когда смекнула, что он там свои деньги прячет, стала Федора дальше Заячьего хвоста путь про торфам вызнавать – до дороги на Кирсинский. Сам-то Харин туда не ходил, оно может ему без надобности было, а вот Федора смекнула – а ну как пригодится. Мужа это не шибко интересовало – куда Федора ходит, он и сам предпочитал в отлучке часто бывать, потому и могла Федора безбоязненно по торфам от скуки «гулять», никто дома не хватится…
Вот и сейчас думала она дойти сперва до Заячьего – проверить мужнин схорон – вдруг он деньги не забрал, так ей он теперь нужнее… чуяла Федора беду над собою, не могла пока понять, откуда лихом подуло, но безошибочно это угадала!
А после Заячьего, по утру, отправится она дальше – есть там получше место, чем сырой и жухлый Заячий хвост, там и землянка старательская еще сохранна, печка даже есть, хоть сколь живи – никто не отыщет! Там у Федоры даже маленькое «хозяйство» было – чугунок да крупы немного, соль и травы на взвар. Только вот одно худо – подозревала Федора, что Павел, чёрт рогатый, выследил её путь. Тогда чутьём опять же угадала, словно кто холодной рукой по коже провёл – верное средство – когда эдак, знает Федора, неспроста она такое чует… Спросила как-то Павла напрямую, зачем следит за ней, тот давай отнекиваться, дескать, и в мыслях нет. Ну, брехать-то он умеет, поди знай, когда он правду говорит! Потому Федора там и не прятала ничего ценного – всё поближе к себе держала.
Вот теперь, когда всходила над бором налитая полная луна, спешила Федора скрыться в низком кустарнике по краю оврага – как раз за ним и начинались её приметки, как до места ей добраться.
Позади, в оставленной ею Сосновке забеспокоились и залаяли собаки, зашлось от тоски и тревоги сердце – неспроста это, ой неспроста… заторопилась Федора, уйдёт на торфа, спокойнее там, тише, а уж потом и станет думать, чего да как.
Загудит конечно снова село, когда найдут Аньку мёртвую да старого конюха с девчонкой Кочергиной, как там её звать, Федора не упомнила, да оно ей и без надобности. Одной меньше, не станет зато хвостом вертеть, все они таковые! Всполошится Сосновка, да и утихнет, как это всегда и бывало – у людей поди своих дел хватает, жизнь-то идёт. А на Федору, сгорбленную некрасивую женщину, почти уже старуху, кто на неё подумает? Да и Павел с Гришкой озаботились своими-то делами – сказались всем, что в работы уедут в Красноглинье, там у них есть знакомец один – постоялый двор держит да не гнушается на добре ворованном руки погреть, так вот он скажет, ежели кто вызнавать станет, что были такие, у него работали, справляли сарай новый да тут при нём и жили. Вот и пусть тогда этот Горинов выкусит – пусть ищет где хочет, а всё одно ничего не найдёт!
Так думала Федора, успокаивая себя думами, торопливо пробираясь по краю овражка и примечая свои же метки. Все были на месте, никто не тронул, не приметил, значит хорошо она укрыла. Теперь убирала их вовсе, вот прутик воткнуты подобрала и выкинула – пусть никто след её не отыщет, если уж что…
Заспешила Федора, показалось, что собаки вроде бы ближе забрехали, словно шёл кто-то по ночной Сосновке да их беспокоил… Ничего доброго от такого не жди! Но вот и торфяники начались, подтопленные водой пласты держали её лёгкий вес, шла она резво по своим же меткам, и чем дальше от села уходила, тем легче на душе становилось – здесь никого нет, она здесь свободна… Едва примечая свои вешки, она поглядывала на небо – луна уже взошла высоко, разливая по торфяникам свой бледный свет, но вдалеке от реки показались лёгкие облака, поднялся ветерок. Надо успеть дойти, пока луна светит, а не то провалишься где, промокнешь насквозь… ещё лихорадку не хватало зацепить!
Федора знала сколько времени занимает дорога до приметного ею места, и теперь шла, раздумывая о том, что же сотворили эти двое с Анькой-разлучницей! Жаль, не вышло самой на то полюбоваться, как ни хотелось, но Павел сам её отговорил, обещался, что быстро та не умрёт, помучается… А слово такое своё он всегда держит.
В таких думах пробиралась Федора по сырой тропе, а когда от приятных своих дум очнулась, вроде бы показалось ей, что шибко долго она идет… ан нет, вот ветка воткнута, значит на верном она пути! Впереди показались деревца, значит дошла, а тут и облачка набежали, чуть укрыли луну, но ничего – она на месте, да и ветер такой, что скоро разгонит, расчистит звёздный небосвод. Благоволит ей погода, значит всё верно она делает! И разве это плохо – за грехи свои они все платят, и Палашка Рыбина, и кержачка та, и Анька тоже! Сами греха такого на себя взяли – перед чужим мужем хвостом крутить, сами виноваты, а на ней греха никакого нет!
Выбравшись на сухое место, Федора первым делом с ног мокрые сапоги сняла – от сына остались, добротные, он перерос, а ей в самый раз! Теперь просушит в землянке у печи, обогреется сама в тишине и покое…
Но оглядевшись, Федора вдруг поняла, что не там она вовсе… нет под бугорком старой землянки, нет приметной кривой невысокой берёзки рядом, ничего этого нет. Вместо этого далеко перед нею простёрся лес, сперва невысокий над торфяниками, а после вставший стеною, тёмной и грозной в ночи…
Это что же получается, заплутала она? По своим же местам да не туда свернула? Босая Федора стояла на краю старого торфяника и пыталась угадать, куда же она забрела… видать в задумчивости не приметила свои вешки, не туда повернула, вот и оказалась вовсе не у заброшенной старателями землянки.
Возвращаться и ночью искать верный путь было опасно, можно и не выйти живой-то, потому решила Федора, что заночует тут, место сухое, бор вон далече простёрся! Сейчас приглядит себе место поудобнее, костерок справит, обогреется, а уж утром и отыщет дорогу.
Но как-то неуютно было у неё на душе, Федора зябко поёжилась и пошла искать себе место для ночёвки, стараясь отогнать прочь беспричинное беспокойство. Раньше, когда такое происходило, ничто не омрачало её радости и предвкушения скорого избавления от разлучницы, Федора даже представляла себе, лёжа в избе на жёсткой своей лавке, как мучалась и умирала очередная Петрушина зазноба! Так и нужно, Бог так управил за грехи её, потому что это грех – блудить с чужим мужем! О своём грехе, когда-то совершённом на берегу Шышмы, она и не вспоминала больше.
Но теперь, когда на её пути встала проклятая Анька, ей стало неспокойно… может зря она доверилась в этот раз Бирюкову, тот в последнее время огрузнел, раздобрел и стал ленивым на подъём. Нужно было взять у старой карги Устиньи снадобье «покрепче», а уж способ, как к Аньке подобраться, Федора сама бы нашла.
Федора нашла небольшую низинку за кустарником, отсюда ей было хорошо видать тропу, по которой она сюда забрела, а вот костерок её тут приметен не будет. В задумчивости она собирала хворост и размышляла, что Бирюков с Гришкой зажадобели оба, стали с неё больше и больше просить, пора и их уже управить, пусть упокоятся… Особенно Гришка, хилый он духом для этакого дела, Федора это сразу приметила, и Павлу сказала, а тот нехорошо только рассмеялся и ответил, что недолго Гришка им надобен будет, скоро попрощаются с ним… а Федора решила, что и Павла пора уже «проводить» на тот свет, чтоб не глядел больше на неё насмешливо, словно каждый раз припоминал тот день, на берегу Шышмы, который Федора хотела позабыть навсегда.
Хворост был влажный от вечернего тумана и росы, и никак не хотел разгораться, крупная дрожь начала бить Федору, тонкая одежда не согревала, потому что тоже намокла. Но вот появилась спасительная искорка, показалась тонкая струйка дыма, и Федора радостно вскрикнула. Запылал маленький костерок, и она протянула к огню сухие крючковатые руки и огляделась кругом. Всё же как так получилось, что она сбилась с проторенного пути, выверенного и не раз ею хоженого…
- Ну, здравствуй, Федора Гавриловна! Гляжу, никак не смекнёшь, как сюда забрела?
Федора вздрогнула всем телом и приложила ко лбу ладонь – там, куда не достигал свет маленького костра, в тени кривых болезненных стволов деревьев, съедаемых густой торфяною водой, стояла фигура человека в тёмной неприметной одежде…
Глава 80.
- Это ты?! – Федора испугалась, но виду не показала, только огляделась вокруг, пытаясь отыскать хоть какой-то путь к спасению.
Но темны были торфяные «ковши», едва колыхалась осока на кочках, медленно расходились круги по тягучей воде. Облака разошлись, луна показала свой бледный лик во всей красе, и при его свете испуганная до самого нутра, но старавшаяся не выдать этого страха Федора разглядела насмешливо и спокойно смотревшую на неё Варвару Кузнецову, рядом с которой неподвижно и верно сидел большой волк.
- Значит, это ты мои вехи подменила, - сказала Федора, уселась на землю и стала натягивать на озябшие ноги свои промокшие сапоги, - Чего тебе…
- Да, я вехи твои собрала, - кивнула Варвара, - А ты думала, никому не ведомо, куда ты по торфяникам ходишь? Да я давно тебя выследила, все твои берлоги знаю. Не уйти тебе от наказания за содеянное, ответишь за свои грехи, и никто тебя не пожалеет!
- А не тебе мои грехи считать! – крикнула Федора, - Свои замоли сперва! И не тебе меня судить! Ты сама перед мужем моим вертелась, как лиса! Что, думала, он за Стёпку твоего слово замолвит, чтоб тому облегчили долю в остроге?! А мне ничего не станется, кто тебе поверит – ты безумная, сколько лет на отшибе жила! А я, уж почитай старуха, кто на меня скажет! И что ты сделаешь, люди тебе не поверят…
- Люди? – Варвара пожала плечами и подошла чуть ближе, - А почто мне люди? Мне никто для суда над тобой и не надобен. Что, ты решила, будто я тебя к Горинову поведу, или к Чадинову? Вот ещё, трудиться ноги свои мочить, велика тебе такая честь. Вон, видишь, камень я тебе припасла – утоплю в «ковше», никто тебя и не хватится, кому ты нужна. Даже муж твой, и тот только обрадуется, что сгинула ты без следа. Подыщет себе помоложе кого, станет на старости лет тешиться, а про тебя и не вспомнит, разве что когда приснишься ему в лихоманке!
Знала Варвара, какие слова найти для Федоры, знала, куда ткнуть побольнее, ясно представила Федора сейчас слова Варвары – как обрадуется её Петруша, как выбросит из избы её одёжу, да приведёт туда молодую хозяйку…
- А Анюта Тужилина жива, ты ж небось и не знаешь, - продолжила насмешливо Варвара, - Горинов и егеря поймали твоих сговорщиков, те поломались немного, да ничего – говорить оба могут. Гришка ревёт слезами горькими, всё рассказать обещается да просит, только пусть его отпустят, никого он и погубить не поспел, только денег хотел получить. Ох, думаю, чего только люди не узнают, когда разговорятся твои товарищи…
- К… как… жива, - у Федоры всё завертелось перед глазами, потому что она готова была на что угодно, зная, что не достанется её Петруша этой Аньке…
А теперь что? Выходит, её приведёт в свой дом Петруша, с нею будет миловаться, а про Федору позабудет и вовсе, не вспомнит до самой смерти… и никто о ней не вспомнит, никто не помянет…
Глянув на Варвару, цепкий глаз Федоры приметил, что наготове та старое мужнино ружьё держит, не поспеть ей убежать… а всё же помирать тут, на безвестном клочке земли посреди чёрных вод ей не хотелось! Пусть тогда все узнают, что она сделала, пусть ляжет это и на Петрушину голову, чтобы Анька на него и глядеть больше никогда не стала…
- И что же, в Сосновку меня поведёшь? – усмехнулась Федора, - Так я добром не пойду, на себе тащи, коли силёнок хватит.
- Зачем в Сосновку? – ответила Варвара, - Я давно сполна расплатиться хотела с тем, из-за кого мой сын двенадцать лет в муках провёл, из-за кого муж мой раньше времени этот мир покинул, из-за кого ни я сама, ни люди на селе не спали спокойно! А это оказалась, подумать только, тень бледная, старосты жонка… Да как сказать – жена? Он и жены в тебе никогда не видал, не нужна ты ему.
Федора, не в силах больше слушать жестокие слова ненавистной Варьки, вдруг живо вскочила на ноги и кинулась бежать в сторону леса. Странно было видеть этакую прыть в худом её теле, ведь всегда еле ходила она по Сосновке, бессильно опустив руки и сгорбив плечи…
- Ну, Волк, гони её, - негромко скомандовала Варвара, и он тут же сорвался с места, крупные широкие лапы его неслышно понеслись по мягкому мху.
Сама же Варвара никуда не торопилась, она отлично знала, что некуда бежать отсюда Федоре – это место она сама нашла и уже исходила его вдоль и поперёк… а приметного в нём было то, что окружен был этот небольшой кусок сухой земли глубокими торфяными «ковшами» - раньше торфа отсюда брали больше всего, потому что совсем рядом была дорога на Сосновку и Ульинское. Но когда затопило всё нижними водами, налились «ковши» тёмной водой, скрылась в воде и дорога, размыло её, как не была. А уйти отсюда можно было только одним путём – тем самым, которым пришла сюда сама Варвара, и который отметила она вешками для Федоры. Есть ещё тропа, но человеку по ней не пройти, проседает под ногой мягкий торф, уводит вглубь воды – ступишь, и уже не выберешься… Только зверь там ходил, своим чутьём определяя путь.
Варвара неспеша затоптала Федорин костерок, слушая, как совсем недалеко раздался леденящий душу любого человека волчий вой. Ему ответил другой, третий… значит, Волк «привёл» Федору на место. Пора.
Волк вернулся к хозяйке и посмотрел на неё преданными жёлтыми глазами, она кивнула ему, уже давно человек и зверь, прожившие не один год бок о бок, понимали друг друга без слов. Луна освещала низкорослый лесок, но совсем скоро он стал подниматься, земля здесь шла на пригорок, сосны крепли и тянулись вверх.
Варвара стояла на пригорке и смотрела вниз, на залитую лунным светом полянку, совсем небольшую… там кружили пятеро матёрых волков, один из них поднял голову, увидел Варвару и протяжно завыл. Остальные тоже остановились, поглядев на человека, рядом с которым стоял их собрат, вроде бы свой… но уже чужой.
Вожак знал, что из себя представляет та штука, которую держит в руке стоявшая на пригорке женщина, а потому попятился и увёл свою стаю дальше в густой подлесок. Но далеко не ушли, Волк их чуял, чуяла и сама Варвара… видимо чуяла эту опасность, грозившую ей, и Федора…
Сначала Федора бежала легко, даже усмехнулась – у Варьки больные ноги, это Онисим тогда её чуть насмерть не уходил, вот жаль, что сил у него тогда не хватило! Теперь бы не в пример ей, Федоре, легче было! Все в Сосновке знают, сколь долго Варька тогда лечилась, покуда Стёпка ей какое-то снадобье не дал, с острога привезённое. А всё одно – не догнать Варьке Федору! А по торфам она не хуже самой Варьки ходит – схоронится до утра, а там Бог и через торфа выведет.
Вдруг откуда-то сбоку прямо наперерез Федоре выскочил Варькин пёс, клацнул страшными своими зубами, чуть не ухватил, вовремя увернулась Федора, отскочила в сторону. Она кинулась в другую сторону, но оттуда, из темноты леса показалось несколько пар горящих зелёным огнём глаз, вожак вышел навстречу и смертельный холод объял душу Федоры… Она бросилась к корявой берёзе, намереваясь спастись.
Но тут же всё вдруг кувыркнулось перед нею, луна сверкнула почему-то под ногами… миг, и она больно ударилась плечом о твёрдую землю. Что-то хрустнуло в плече и шее, руку пронзила боль, Федора поняла, что упала в яму. Кое-как вздохнув, она посмотрела наверх – вот теперь спрыгнет сюда вожак, вцепится в горло и хлынет под его клыками её горячая кровь. Но над ямой раздался скрип и шорох – это захлопнулась приготовленная для неё ловушка – на яму упала сделанная из толстых жердей решётка… теперь ни Федоре выбраться, ни волкам до неё добраться! Как и обещала Варвара – не поведёт она Федору в село, не станет свою жизнь на кон ставить, пробираясь обратно через торфа… здесь станет Федора дожидаться утра, а уж потом придут егеря и уведут её на людской суд.
Больно стало Федоре, в кровь кусая губы она свернулась в комок на дне сырой ямы и затряслась в беззвучном рыдании. Представила, как станет глядеть на неё муж, как отречётся и открестится от неё… И как победно глянет постылая Анька, из-за неё всё и сорвалось в этот раз… не по зубам Павлу оказалась эта строптивая девка! Как знала Федора, чуяла, что хитростью тут надо было брать. А ведь хотела она Анькиного брата приветить, дети на гостинцы все падки… вот леденцами бы и прикормила, а после и к самой Аньке бы подобралась, да и притравила бы обоих! Нет, не хватило терпения, поспешила, поскорее хотела от разлучницы избавиться… вот теперь и лежит сама в сырой, воняющей торфом яме, а сверху на неё волчий вожак жадно глядит, роняя голодную слюну! Тихо ушли волки в лес, поняв, что не достать добычу.
- Что, жива? – раздался сверху насмешливый голос Варвары, - Поняла теперь, каково это – по краю пройтись, когда смерть в затылок дышит?
- Открой решетку, - глухо попросила Федора, - Богом прошу – открой! Пусть лучше волки… пусть такая смерть… или как обещала – в «ковше» утопи. Хош, дак я сама всё сделаю! Мне всё одно эта жизнь давно постыла! Открой решётку!
- Нет, - ответила Варвара, - Двенадцать лет я не ведала, жив ли мой сын! Двенадцать лет он в остроге провёл по твоей милости! Твои-то дети сыты-одеты, в тепле да ласке семейной живут. Но ничего… теперь сама ты отведаешь, каково в остроге живётся. Только моего сына Бог охранил, уберёг да дозволил домой вернуться! А вот ты, старая ведьма, вряд ли уже родной дом увидишь! А покуда там будешь, в остроге-то, знай – я твои хитрости теперь все ведаю… а потому уберутся в скорости с этого свету и сыны твои, и дети их, и муж твой за ними… сперва и он поглядит, как его дети на тот свет уходят, а его самого я напоследок припасу! А кто на меня подумает? Никто!
Страшным воем завыла Федора, забилась, царапая рыхлую землю. Но только полная луна смотрела на неё оттуда, сверху, через крепкую решётку.
Глава 81.
- Сегодня видала я, как укатила Анька в Глазов, - говорила Прасковья старой своей свекрови, разливая чай из самовара, - Тоже, барыня! Строит из себя важную особу, а всё от того, что с Гориновым этим знается! Конюх их вместе с дочкой Кочергиных в повозку посадил, да и покатили! Сказывают, что Горинов за Аньку с Дашкой исхлопотал, в курсистки их определят, чтобы выучились… А я думаю – не будет с неё проку, покатится с горочки! Горинову она не надобна, никогда он не оженится на такой, деревенской простой девке! Хоть и даже выучится на пример тех, которые в столице барышни!
Старая Устинья стала глуховата с годами, плохо слышала, а может, конечно, притворялась таковой, слышала всё, а виду не подавала. Прасковья про это не задумывалась, забот и так хватало, потому говорила громко – на всю избу.
- Дак Левчихина кума мне сказывала, - заскрипела в ответ Устинья, - Что неправда это, Горинов на Аньку и не глядит… Сказывают, что она со Степаном Кузнецовым тайком перемигивается! Хотя, вон и староста от неё с лавки Кочергинской теперь не выходит, нарядится – да словно тебе жених, идёт туда, как на свиданку будто! Анька-то хитра! Что со Степаном у них приязнь не выказывает, Харина от ворот не отваживает да подарки дорогие от него берёт, чего, рази плохо? Выгода! А тот и старается, дурень старый, всё ждёт молодых прелестей отведать! От ить, прознает сам Кочергин про то, молва то всё одно скоро донесёт, вот уж будет ему позора на седую голову! Поймёт тогда, что за змею у себя пригрел!
- Это она с Каторгой что ли крутится?! – ахнула Прасковья, - Я такового не слыхала… так он ведь вон нелюдимый какой, ходит хмурый всё время! Я сколь с ним ни раскланиваюсь, как повстречаемся, так он чуть кивнёт да глаза отводит в сторону! Чем гордится, острожник чёртов! Ох, ну это от Аньки ещё злее беда – как лавочник то узнает, что Анька за острожника собралась… Дашку тоже ни в жисть замуж не возьмут, после такого на семью позора! Как он допустил, последнее это дело, чтоб девка молодая да с острожником путалась!
Проводив Григория в работы, Прасковья с Устиньей обычно тем и занимались – сидели то в избе, то во дворе на завалинке, и кому-нибудь перемывали кости. Некогда ухоженный огород теперь был порядком запущен, обихаживать его было некому, да и вообще хозяйство поубавилось – держать столько скотины, как раньше, было уже не под силу. Старший сын Прасковьи, Игнат, обучившись ремеслу, подрядился в артель и уехал в Пермь, от него давно не было ни слуху, ни духу. Сама Прасковья на людях пускала слезу по сыну, но в глубине души даже рада была, что лишний рот не надо кормить. Среднего сына, Василия, в прошлое лето тоже отправили учиться ремеслу в уезд, Прасковья расстаралась, чтоб за год до подходящего возрасту его приняли. В том старший сын покойной Христины Бирюковой помог. Тот хоть и чурался семьи своей, но тут в помощи не отказал, только сразу оговорился – чтобы больше никто из них не смел к нему во двор и ногой ступать!
Прасковья помощь приняла, хоть и плевалась тайком в сторону такого сродственника, да уж чего поделаешь – у того капитал и положение в уезде, не последний человек… не чета ему эта сосновская родня. Вот теперь и остался один Никитка, да и того Прасковья думала, куда бы уж пристроить. Говорила с отцом Тихоном, может в писари куда отдать учиться, потому как прилежание у мальчишки есть. Отец Тихон строго на Прасковью поглядел, головой покачал с укором, да сказал – мал ещё Никитка, пусть около матери живёт до поры, а там видать будет, к чему у него прилежание имеется. А на батюшку тогда Прасковья сильно озлилась, говорила дома старой Устинье:
- Тоже, святоша! У самого девятеро, так вот пусть и сидит с имя, а мне не указ, чего с робятами моими делать! Осуждать-то грех, а он того словно и не знает, глядит на меня эдак-то осудительно! У него все при работе – кто в огороде, кто воду носит, окромя совсем уж малых, а у нас кто? Не у кого помощи искать! Вон, Никитка, где опять носится? Поди с ребятами на речку убёг, а нет чтоб матери помочь! Или снова тайком к Аньке в лавку побежал!
Знала про это Прасковья, ругала сына, что он с сестрой да братом по отцу знается, да он в ответ с улыбкой к ней ластился:
- Матушка, Аня добрая, она ведь мне сестра, и Ваня брат. Ты погляди, как она меня хорошо остригла, ровно, не то, что бабушка – только волосья повыдирает. Да я и побыл недолго, Аня работу делала, некогда ей, а я с Ваней на улице играл!
Грозилась Прасковья в другой раз отлупить Никитку за то, что водится с «этими», да всё рука не поднималась, и Григорий ей за то выговаривал, дескать, пусть ходит, ведь они кровная родня.
Напившись чаю, Прасковья со свекровью на двор пошли, там под старой черёмухой уселись на скамью перебирать перо на подушки, а заодно и обсудить кого-нибудь из соседей. День уже ушёл за полдень, Прасковья рассуждала скорее сама с собою, что надо хлеба печь да щи варить, завтра Григорий обещался вернуться… Ну хоть бы деньги привезёт, а то в последнее-то время туго стало у них в хозяйстве, снова пришёл во двор былой упадок.
Старая Устинья Прасковью не слушала, дремала, уронив морщинистые руки на перо… какая уж с неё работница, старая стала, неловкая. Поди уж скоро Бог приберёт, подумала Прасковья и сердце вдруг непривычно ёкнуло, словно предвещая беду.
Стукнула калитка, Устинья вздрогнула, проснувшись, во двор вбежал Никитка. Мальчишка вытянулся за лето, штаны стали коротки, да и рубаха тоже уже едва сходилась и была давно не стирана. Прасковья с тоской вспомнила те времена, когда шумно было в её доме, когда жили здесь Анька с Ванькой, и Катерина с Васенькой… Так Анька хоть ребят младших досматривала и прибирала, а теперь вон…
- Матушка! – мальчик кинулся к ней, - Матушка, знаешь, чего бабка Зоя сказывает? Да и тётки у колодца бают, что нашего тятьку егеря споймали, что убивец он!
Обмерла Прасковья, захолодела всем нутром… встала на негнущиеся от нахлынувшего широкой волной ужаса ноги и подошла к плетню… Неподалёку, возле дома Никитиных, собрались бабы, о чём-то негромко переговаривались и указывали рукой на их двор.
- Ну, вот и всё, Прасковьюшка, - проскрипела подошедшая сзади Устинья, - Так и знала я, чуяла, что в скорости этак случится…
Старуха вздохнула, словно даже с каким-то облегчением, и пошла в дом, мимоходом погладив по голове стоявшего рядом с матерью растерянного Никитку. Прасковья снова поглядела на улицу, бабы качали головами и отворачивали лицо, когда увидели, что она смотрит на них.
- Ну-ка, сказывай, чего слыхал! – она резко схватила сына за плечи и сильно встряхнула, - Всё сказывай!
- Я ничего… почти ничего не успел услышать, - испугавшись залепетал мальчишка, - Тётка Зоя сказала, что они хотели Аню нашу убить, вместе с Дашей и дедом Саввой Киреевым, в лесу… а егеря их споймали, теперь в клеть посадили на постоялом дворе, ждут, когда с уезда пришлют за ними… Матушка, ой больно, пусти…
Прасковья оттолкнула сына, и тот поскорее побежал от неё в дом. Сама она отряхнула передник, поправила юбку и собралась было пойти к соседкам, спросить прямо – чего они там шепчутся, пусть и ей расскажут, коли уж такие вести принесли! Но тут на крыльцо обратно из дому, звонко крича, выскочил бледный Никитка:
- Матушка… матушка… там… бабка наша…
Мальчик рухнул без чувств на ступени, Прасковья кинулась в дом и обнаружила там страшное… жуткая гримаса исказила лицо старой Устиньи, она сидела на лавке у печи, ещё не остывшая сухая рука сжимала пустую склянку…
Словно ураган пронеслась по Сосновке и её окрестностям новость и про случившееся в лесу, и на торфах, и во дворе Карасиных! В тихой размеренной жизни пусть и немаленького села отродяся такого небывало, как говорила Левчиха, вытаращив от возбуждения глаза.
В этот раз не было придумок и домыслов, потому что, как и полагается на Руси, после случившегося урядник Чадинов вместе с Гориновым собрали у местной церкви сход. Гулкая, чуткая тишина стояла над сельской площадью, когда со свойственным ему красноречием рассказывал Горинов историю, протянувшуюся через время. Когда он закончил, тихий ропот нарастал всё сильнее, люди возмущённо махали руками, обсуждая «героев»!
- А где сам-то Харин?! Как бы там чего ни было, а он староста! – громко сказал Булавинцев, - Пущай ответ держит за то, что дозволил безвинного человека в острог упечь! Ведь поди знал всё, чёрт старый, а ничего не сделал!
- Да! – поддержал его бородатый пожилой Старыгин, - Ладно, жонка его не в себе, дура-баба, Ониська Бирюков безумный вовсе был, да эти два «сокола ясных», до денег позарились! Но староста куды глядел? На селе сколь лет покоя не было, а он знай себе жонихался ходил! С его всё и пошло, дела чёрные!
- И за деньги казённые пусть ответ даст! – крикнула Левчиха, - Ишь, какую харю на нашем добре наел, пущай теперь вертает, чего уворовал!
Заговорили все разом, загалдели, требуя, чтоб немедля им старосту представили, что было конечно справедливо. В общем шуме потонул голос Горинова, пытавшегося объяснить, что самосуд чинить он не позволит, а староста Харин ответит за ворованное по закону. Утих праведный народный гнев только после резкого окрика Чадинова, который на то сноровку имел:
- Харина в Сосновке нет! Он вместе со всеми отправлен в Глазов, там это дело будет дознаваться, вина каждого будет выяснена, и назначено наказание! Не нам с вами это судить, сами знаете.
- В Глазов! – хмыкнул Булавинцев, - Ну, теперича то конечно, станут дознаваться, после чтоб себе награду выхлопотать! На готовом-то чего не дознаться, когда уж вот они есть – кто виноватые! А где они все были, чины глазовские, когда у нас тут такие дела творились?! Да ежели бы не Анна Тужилина, да не Варвара со Степаном, мабудь до сей поры бы гулять вольно было этим татям по нашей земле!
- Ну так что, получается – нет у нас теперь старосты в Сосновке, - погладил бороду Старыгин, - Петру Осипычу чичас сюда уже во всяком разе путь заказан! Степана Кузнецова в старосты надобно просить!
- Да, да! – загудела одобрительно толпа, - Уж он от людей за забором прятаться не станет, да и делов он не боится! Вон сколь сделал, как приехал! И мост сделал, да не просил денег ни с кого, за своё сработал! А Харин только к себе в карман грёб! На бабу свою не сумел окорот найти, вон какие дела творила! Куда ему на селе верховодить! И Параську Карасину давно пора с села гнать! Сколь душ тоже сгубила, Бог один ведает, со старой змеихой этой Устиньей! Та своим ядом потравилась, туда и дорога – чертям на потеху!
Много было возмущений людских, оно и понятно… Единодушно про Степана говорили – быть тому старостой, только надобно и его согласием заручиться, а он сам на сход теперь не пришёл. Потому и решили – отрядить на Каторгин кут Ивана Булавинцева и ещё троих сельчан, просить Степана должность от людей принять.
Глава 82.
Нескоро молва людская успокоилась, далеко за торфяники «ушла» гулять эта история про страшную, жестокую Федору, про безжалостную старую Устинью, умевшую готовить сонное зелье… Рассказывали-пересказывали в каждом доме, приукрашивая суть на свой манер. А между тем жизнь в Сосновке продолжалась, а стараниями нового старосты – продолжалась очень даже неплохо.
- Хватка у тебя, Степан Фёдорыч, имеется, - довольно покряхтывая говорил на малом сходе сельчан дегтярь Капитонов, - Это ж как ловко ты придумал – ярмарку у нас сделать! Я бы не смекнул, что опосля того, как наша Сосновка почитай на всю губернию прославилась, народ-то к нам охотнее поедет, чтоб самолично глянуть, где всё сталось!
Осенняя ярмарка в Сосновке и впрямь собрала народу столько, что пришлось её делать не на площади возле, церквы, как доселе бывало, а расположить и воза, и ряды на пустыре у околицы, в аккурат перед новым мостком через ручей. Народу понаехало, что постоялый двор полнёхонек стоял, чего тоже не бывало в этих местах очень давно, с тех самых пор, когда здесь торфа старали.
- Я, Степан Фёдорыч, за такую твою заботу, хочу отрядить долю от прибытка, - гудел своим низким голосом кожевник Сурков из Ульинского, - Я, бывало, и в сам Глазов товар свой возил, а столь не было у меня торговли, как теперь! Готов я отдать, сколько скажешь, чтоб дальше дорогу поправить можно было, как ты сказывал!
Согласно кивали и довольно поглядывали на нового старосту и Иван Булавинцев, и лавочник Пахом Кочергин, и другие, кто дела свои торговые хорошо на ярмарке поправил. Сосновке только прибыль была от такого людского схода, даже отец Тихон довольно поблёскивал глазами – приход собрал деньги, можно начинать кровлю перекрывать!
Степан немного смущался от похвальбы, не привык он к такому, молча кивал в ответ и старался поскорее перевести беседу на другое – из Глазова выписали знающего человека, чтобы изведал здесь на торфах обстоятельства. Можно ли вновь осушить хотя бы часть залитых нижней водой мест и снова начать старать торф, артель уже почитай, что готова была – народ подобрался крепкий из местных и Ульинских мужиков.
Это Горинов перед отъездом из Сосновки поспособствовал этому, нашёл человека, который уже не раз такими делами занимался и по старому знакомству не отказал в просьбе приехать. Владимир Иванович даже с некоторой тоской с Сосновки уезжать собирался – уж очень ему здесь было хорошо, а уж после того, как его стараниями снова пришёл покой в этот край – тем более. Уж только по осени, закончив дела и пообещавшись бывать в гости, на охоту опять же, и зимой на Рождество, поехал он домой, получать заслуженную награду за то, что завершилось наконец это дело, когда тайна открылась и всё встало на свои места. А вот то, что Степана народ старостой поставил – это и Горинов, и урядник Чадинов считали верным и справедливым, и потому тайные сомнения в дружеской беседе развеяли. Чадинов так и сказал, сидя за столом в новой избе Кузнецовых:
- Ты, Степан Фёдорыч, зря страшишься. Кому, как не тебе теперь у народа вера есть? Да и дела твои все как на ладони видать, себя не жалел, для людей добро делал и зла за прошлое не держал. Виноватых искал – так то ты в своём праве, за это только хвала тебе! Ты не сумлевайся, чем надо мы тебе подсобим и подскажем, да и старикам нашим не занимать – советов надают, только шапку подставляй!
То, что вместе они по торфам не одну тропу исходили, сдружило их, теперь часто в гости друг к другу наведывались, Степану нравился этот прямолинейный и справедливый человек, немного грубоватый, но всегда надёжный! А Чадинов не сказал Степану, не хотел заране обнадёживать, что отправил прошение за него, чтоб имя его доброе на бумаге признали, от чужой вины очистили. Теперь вот ждал Чадинов ответа, чтобы друга обрадовать, но там, куда прошение ушло, никто с этим не спешил… Да и в Сосновке никому та бумага уже не надобна была – все и так уже поняли, как судьба распорядилась со Степаном, и за стойкость его уважали.
- Ну что ж, а расскажи нам Елизар Прохорович, что же теперь с нелюдями этими станется? – спросила Варвара, уставляя угощение перед гостем, - Меня когда спрашивают, так я и отвечаю, что ведать не ведаю… а бабы обижаются, думают, что я говорить не хочу.
- Так покуда и я не ведаю, - отвечал искренне урядник, - Вот как время настанет, поеду в Глазов, потом уж всё и расскажу, как на духу, ничего не утаю!
Варвара помнила, как стояла она в толпе народа, глядя на белую до синевы Федору и остальных, когда тех в Глазов отправляли. Под сердитый, грозный рокот собравшихся сосновцев вывели тогда из клети сначала Павла… Он сжимал тонкие свои губы и глядел куда-то поверх толпы, словно ему было всё одно, что с ним станется дальше. За ним под руки вывели шатающегося и едва стоящего на ногах Григория, он водил мутными, почти безумными глазами по сливающимся в одно лицам сельчан и казалось ничего происходящего не понимал. Загудела толпа сильнее, когда в окружении вооруженных людей вышла, щурясь на свет сухая, белая как смерть Федора. Держалась она гордо и прямо, от ненависти, которая искажала её и без того недоброе лицо, выглядела она ещё страшнее. Варвара тогда поняла – ни о чём та не жалеет, и дай ей волю, она всё сделала бы ровно так, как и делала! Глаза их на миг встретились – Варвара шагнула вперёд, словно напоминая Федоре о том, что все слова, которые та слышала от неё на торфах, всё правда! Ужас мелькнул в глазах Федоры, и только тогда опустила она вниз голову, поспешив скрыться в повозке…
Нет, конечно, сама Варвара не собиралась угрозы свои сдержать, ни на шаг она не желала даже приближаться к отродьям Федоры… А посулила она Федоре таковое, потому что знала – теперь Федора будет жить в такой «яме», в которой сама Варвара прожила двенадцать лет! В яме страха за сына, в безвестности и тьме… Вот теперь, провожая Федору, Варвара убедилась – хоть и отправится теперь злодейка в острог, а всё одно душою чёрной останется в той самой яме, на торфах, недалеко от волчьего логова!
Петра Осиповича Харина же в то время уже не было в Сосновке, как и уговорился он с Гориновым и егерями – отправили его в Глазов накануне ночью, чтоб никто не видал того. Всё, что было у него денег, Харин отдал Горинову на сохранение со словами:
- Ты, Владимир Иванович, уж не оставь меня, прошу тебя нижайше! Знаю, что тебе и глядеть на меня противно, а всё же ими милосердие… всё, что определят, что мне вернуть положено, ты отдай за меня, может мне снисхождение сделают да отпустят… А сам я уеду, ежели дозволят, сродственник у меня живёт возле Сретенской, авось да примет, не прогонит… Места там тихие, доживу свой век, чтоб никто вслед не плевал…
Говорил всё это уже не тот Харин, что нарядным гоголем ходил в лавку к Анюте ещё недавно… это говорил седой, осунувшийся и сгорбленный человек, словно в одночасье постаревший на десяток годов. Горинов человеком был милосердным, в просьбе Харину не отказал и обещался сделать всё, чтобы узнали те, кто судьбу сосновского старосты станет определять, что вернул староста им уворованное казённое добро. И что рассказал, как на духу всё, ему про это дело ведомое.
Вместе с Хариным, в сопровождении егерей, уехала тогда из Сосновки и Прасковья Карасина… Но эта перед Гориновым не каялась, молча сидела на скамье в холодной клети и смотрела в стену.
Вернёмся и мы в тот день, когда поняла Прасковья, что пришёл и её черёд за содеянное отвечать, да за то, что умалчивала столько времени правду… ведь знала всё, знала…
После того, как обнаружила она старую Устинью мёртвой и вышла на крыльцо, померк перед нею свет. В тот самый день всё она поняла и осознала, что ожидает её впереди. Она села на ступеньки рядом с бесчувственным Никиткой, подняла голову мальчика и положила себе на колени… Нет больше старой Устиньи, не придёт обратно Григорий, не откроется калитка и не раздастся его насмешливый возглас во дворе… И даже Катерина не придёт с маленькой Глашенькой, новорожденной Прасковьиной внучкой, потому что испугается Катерина людской молвы и осуждения….
- Сынок… очнись, сынок, - похлопала сына по щекам Прасковья, - Ты посиди тут, я сейчас… сейчас…
Она ушла в дом оставив мальчика сидеть на крыльце, он испуганно озирался и пытался прийти в себя, со страхом поглядывая назад, в отворенную настежь дверь дома.
Не прошло и четверти часа, как на крыльце показалась сама Прасковья, в руках у неё был увесистый узел с вещами, она кивнула Никитке идти с нею, и не глядя на сына пошла к калитке. Шла Прасковья по селу держа ничего не понимающего сына за руку и ни на кого не глядя. Люди сторонились её, переговаривались между собой, кто-то украдкой крестился и шептал что-то тихо, но старался на Прасковью не глядеть. Она же не обращала внимания ни на кого и что-то негромко говорила плачущему сыну.
Вскоре её можно было видеть входившей в калитку подворья Кочергиных. Там она положила узел на землю, оставила сына рядом, а сама пошла в дом.
- Тебе чего, Прасковья? – с опаской и некоторой растерянностью глянула на незваную гостью вышедшая на крыльцо Серафима Никитична.
- Позови Анну, мне надобно с нею поговорить! Или меня к ней пусти, дело отложения не терпит! – резко, с нескрываемой ненавистью ответила Прасковья, а сама старалась не глядеть на хозяйку.
- Это ещё зачем? – ответила Кочергина, - Не о чем тебе с нею говорить! Поди, Прасковья, восвояси подобру-поздорову! Анну мы тебе обижать не дозволим, она в ваших с Устиньей да Григорием грехах не виноватая! Сами горя на свою голову нашли! А ежели станешь упираться, так я Савву позову…
- Не шуми, Серафима, - буркнула в ответ Прасковья, - Я не виноватить её пришла! Дело у меня к ней… да и к тебе тоже! Вот, видишь…, - Прасковья чуть обернулась и указала глазами на испуганного Никитку, переминающегося с ноги на ногу возле ворот.
- Иди в дом! – нахмурившись ответила Серафима, - Гляди только, ежели что…
- Ладно! – махнула на неё рукой Прасковья и вошла в дом следом за хозяйкой.
- Что, малец, пригорюнился, - к поникшему Никитке подошёл седой старик с белыми как лунь волосами и добрыми, смеющимися глазами, окруженными морщинками, словно лучиками, - Ты носа не вешай, всё будет хорошо, всё сладится! Пойдём-ка, присядь покуда на скамью, расскажу тебе! У нас давеча кошка котят принесла, так подросли уж, пострелята!
Дед Савва увёл мальчика на скамью, сам же поглядел на крыльцо, где недавно стояла Серафима Никитична с Прасковьей Карасиной… всё он понял, зачем она Никитку сюда привела, и очень его жалел.
Глава 83.
Прасковья сидела на стуле, прямая и отрешённая. Она не глядела на Серафиму, которая вошла следом за нею в залу и села у окна, а после поднялась и подала гость воды.
- Сейчас Анюта придёт, я позвала, - сказала Серафима, она чувствовала, что не злость и не что-то иное привело сюда Прасковью… это был последний двор на всём селе, куда бы она пошла просить что-либо, но ведь теперь пришла, потому как некуда больше было пойти.
Анюта вошла в комнату и замерла на пороге, она не ждала увидеть здесь мачеху. Когда Серафима Никитична позвала её, сказав, что пришла Прасковья, и Анюта подумала, уж не ослышалась ли она. Но теперь перед нею сидела она самая и смотрела на падчерицу пустыми, безжизненными глазами. Анюта молча села рядом с приёмной матушкой и вопросительно взглянула на гостью.
- Устинья померла, - холодно, словно не своим голосом сказала Прасковья ни на кого не глядя, - Наверно настойку какую выпила, из своих, а может и сама Богу душу отдала, я того не ведаю…
Она покачала головой, словно бы раздумывая о сказанном. Её никто не перебивал, молча слушали и не мешали, понимая, что той сейчас непросто.
- Она ведь ядов не ведала, - развела руками Прасковья. Она словно не в себе была и говорила сама с собою, - Сонное готовила, ещё там чего… но чтоб так… А может и ведала, кто теперь скажет!
- Ты, Прасковья, к нам-то зачем пришла? – негромко спросила Серафима и встала, достав ключ от шкапчика, где у неё хранились капли, - Тебе с погребением помощь надобна, али ещё что?
- С погребением? – Прасковья махнула рукой, - Да какое тут… чай уж схоронят, поверх земли не оставят старуху, какая б ни была! Нет. Я пришла не за этим, - тут гостья глянула на Анюту, - Ты поди уж и сама знаешь, может и мне скажешь… Григория мне домой не ждать?
Анюта немного испуганно смотрела на мачеху. Она боялась не её самой, она боялась за неё… лицо Прасковьи было белее полотна, губы обрамлены синим, язык словно заплетался, она то и дело невнятно произносила слова, поводя в воздухе рукою, словно ей было душно, несмотря на открытое настежь окно.
- Нет, Григорий домой не скоро вернётся, - сдержанно ответила Анюта, - Мне жаль… я не знала, что он тоже…
- А что, если б и знала! – усмехнулась Прасковья и приняла от Серафимы лафитник с каплями, - Чего бы сталось по-другому… к тому оно всё и шло, чего уж теперь, поздно… Ты, Анна, на меня зла не держи. Я с просьбой к тебе, коли хочешь, на колени встану… сама понимаешь, я тоже скоро… уеду…. И ты, Серафима, тебя тоже прошу… возьмите Никитку! Нельзя ему в люди, добрый он, в отца…
- Не тебе про отца говорить! – Анна едва сдержалась, чтоб не закричать, - Ты сама его отравила… За что, скажи?! Разве он когда хоть словом тебя обидел?!
- Не травила я его, - из глаз Прасковьи потекли слёзы, - Может Устинья ему чего давала, мне то неведомо… Не любил он меня, никогда не любил. Мать вашу покойную любил, её вспоминал каждую минуту своей жизни! Да, не обижал меня, но и не любил… и Никитку не любил так, как вас, я это видела… ты, Анна, когда сама матерью станешь, поймёшь, о чем я говорю. Так что, не возьмёте его? Я уж к старосте Харину хотела идти просить, да нету его дома, двор пустой стоит, всё отворено…
- Харина тоже не будет тут долго, а может и вовсе! – ответил гостье вошедший в дверь хозяин дома, Пахом Филиппович, - Так что тебя сюда привело к нам, Прасковья? Я вот только вернулся, будь добра, скажи, чего моей жене и дочери говорила?
- Никитку… сына я пристроить прошу, - в голосе Прасковьи дрожали слёзы, она испуганно глядела на Кочергина, - Увезут меня, с кем ему… бабка померла, а больше некому… Ваську может Катерина присмотрит, а Никитку… некуда мне его девать, рази с собой брать!
- Раньше ты чего же о сыне-то не думала, когда делами чёрными занималась! – с укором сказал Пахом, но продолжать не стал, какой теперь толк в этаких разговорах, - Иди с Богом, Прасковья. Никиту твоего примем, со своими вырастим. Но уж только и ты помни доброту людскую, да поразмысли про это… теперь у тебя много времени для раздумий будет…
Прасковья поднялась со стула, чуть пошатнувшись пошла было к двери, после обернулась и поклонилась в пол. Анюта пошла вслед за нею, уж она-то хорошо понимала, что теперь предстоит пережить Никитке.
Мальчик плакал, пряча в ладошки лицо, когда Прасковья обнимала его на прощание и что-то негромко говорила на ухо. Он только согласно мотал головой и от слёз не мог вымолвить ни слова… Закрылась калитка за Прасковьей, Анюта кинулась к брату, обняла худенькие вздрагивающие плечи:
- Ты не плачь, Никитушка, не плачь, мой хороший! Мы с Ваней без матушки и без отца остались, но это ничего… у тебя мы все есть, а матушка Серафима Никитична знаешь какая ласковая да добрая! А Пахом Филиппович нам как батюшка родимый, вот теперь и ты с нами будешь!
- А матушка… она когда вернётся? – подняв к сестре заплаканное лицо, спросил Никитка.
- Я не знаю, - честно ответила Анюта, - Но я обещаю тебе, что постараюсь узнать, и сразу же тебе скажу, хорошо? А пока не плачь, сердечко себе не рви, нужно матушку дождаться, ведь ты парень у нас крепкий, ты Тужилин! А нас ничем не возьмёшь, верно?
- Аня… а ты… ты не уедешь, не оставишь меня? – Никитка дрожал, не от холода, ему было страшно и больно, в один день на детские плечи свалилось столько, что и взрослому порой не сдюжить…
- Серафимушка, ты бы может за лекарем послала, - негромко сказал жене Пахом, глядя на стоявших у калитки Анюту и Никиту, - Мальчишечке-то вона как тяжко, как бы не захворал… пусть бы ему назначил порошки какие, али ещё что!
- Ни к чему ему порошки, - сквозь застлавшие глаза слёзы ответила Серафима, - Любить его надобно, да от молвы охранить, вот и всё.
- И то верно! Это ж такое увидать – на его глазах бабка померла, а теперь ещё о матери чего только не услышит! Народ у нас ведь поболтать любит, кто ж мальчишку станет примечать – так и услышит… и о матери, и о бабке с Гришкой, о всех делах ихних! Не надобно бы ему таковое… Я думаю, надобно его на время в Глазов, покуда Анюта с Дарьей там учиться будут, то и он там с ними побудет. Уляжется всё у нас в Сосновке, после уж никто мальчишке не ткнёт, чем он-то виноват, уж разберутся!
Так и остался Никитка жить у Кочергиных. Пахом Филиппович все дела его уладил, чтоб в опеку ему отдали мальца. Да никто и не спорил, никто больше такового желания не выказал. Катерина, сестра Никитки по матери, от свалившегося на её голову позора за семью не знала как со своего двора выйти, да и дома от свекрови ей укоризненных взглядов да попрёков хватало… Катеринин муж тоже не чурался её поддеть, что бабка ейная ведьмой жила, ведьмой и померла, а мать так и вовсе жена убивца и на кровавые деньги себе наряды покупала! Где уж тут ещё семью мужа просить, чтоб брата приняла… саму бы не выгнали!
В тот день вернулась Прасковья в пустую свою избу, оглядела хозяйство, и горько поджав губы стала собирать себе суму. Пару рубах, кое-что ещё из одёжи, да так, помаленьку всего, что надобно… После собрала ещё один узелок для Григория, куда ж деваться – она ему покуда жена, другой нету!
Задумчиво присела на стул… в углу под образами лежала накрытая полотном Устинья… Соседки уже были, Прасковья позвала, да сообщила, что хоронить старуху окромя соседей будет некому. Зоя Никитина покачала головой, с осуждением глядя на Карасину, догадалась, что молва не врёт – в чёрные дела вмешалась Прасковья. Да что поделать – пошла Зоя к отцу Тихону за советом да за повозкой для старой Устиньи. Какая бы ни была грешная душа, а отпеть надобно!
Поэтому, когда через порог ступил Чадинов и двое егерей, Прасковья была готова надолго покинуть дом.
- Ну, пойдём, Прасковья Герасимовна, дело отлагательства не терпит, сама понимаешь, – сказал Чадинов, - Гляжу, ты и сама поняла всё, и собралась.
Вот тут уж соседки, стоявшие у забора Карасиных, все попритихли сами… это ж что на белом свете твориться?! Разве поймёшь – жили себе по соседству, а и знать не знали, чем Григорий-то промышляет, да и жонка его… тоже видать рыльце в пуху, коли егеря повели…
Шла Прасковья, низко опустив голову и не глядя по сторонам. Мучительно раздумывала, чего же там о ней наплёл Григорий, да и Павел, чтоб оба провалились… подвели её под монастырь, душегубцы проклятые! А ведь она, Прасковья, к этому Бирюкову всегда уважительной была, чего просил – всё делала! Вон, то камзол ему починить надобно, придёт да просит, то рубаху пошить, с тонкого полотна, дорогого… такого в лавке Кочергина поди не продают! И что же теперь ей рассказывать егерям, а о чём умолчать, чтоб себя не погубить окончательно? Эх, ей бы хоть минутку с мужем поговорить… да кто дозволит!
Покуда шли, об этом и размышляла Прасковья, как вдруг вдалеке раздался тонкий крик: «Ведут! Ведут!»
К постоялому двору со стороны топких торфяников приближалась странная процессия. Горинов, Степан Кузнецов и ещё трое егерей, или кто они там были на самом деле, с их военной-то выправкой, шли все перемазанные торфяной грязью и мокрые чуть не до пояса. Молча шли, хмуро отворачивая лицо и строго поглядывая на сбегавшийся со дворов любопытный люд…
Промеж них, гордо подняв голову и глядя куда-то вдаль, шла Федора Харина. Она была с ног до головы покрыта торфяной грязью, держалась за свою руку, которая, судя по всему, сильно болела, и лёгкая усмешка мелькала на сухих и тонких её губах, когда она видела с каким страхом смотрят на неё сельчане.
Испугалась тогда и Прасковья… насмерть испугалась, а ведь Павел обещался, что после того, как справит дело в этот раз, этой старой кикиморе придёт конец! Уж очень она в раж вошла, так, что и сама Устинья стала Федору побаиваться – разбери бабу сбалмашную, чего у той на уме, так и до них всех доберётся, чего и гляди!
Ан нет, вот она, Федора, идёт себе, лицо своё страшенное морщит, да страшно так усмехается… Не выдержала тогда Прасковья, крикнула во весь голос:
- Да чтоб ты пропала, ведьма! Ты во всём виновата, ты одна!
- Молчи! – ответила ей Федора и осклабилась из-за плеча ведшего её егеря, - Ты деньги мои брала, не брезгала, так отчего же я виновата?! Я ни одной души не тронула, это вы всё, от жадности своей ненасытной…
Повёл брезгливо плечами тогда Владимир Горинов… тошно было ему смотреть на этих двух… коих и женщинами назвать было тяжко, а ведь обе – матери, жёны…
Вот так и собрались тогда все участники этой давнишней и затянувшейся сосновской истории… сидели все в ожидании прибытия людей с Глазова, которые увезут их отсюда, и скорее всего навсегда. Сидел в холодной клети Павел, и раздумывал о том, что не бывать ему в остроге, найдёт он способ этого избежать, хоть бы даже и жизни лишится! В другой клети, где раньше зерно хранили, Григорий Евдошин уливался слезами по порушенной своей судьбе, по загубленной жизни, и проклинал тот день, когда приехал в Сосновку.
Ну, а на утро и прибыли из Глазова военные люди, с ними и отбыли под проклятия сельчан все те, кто в страхе держал окрестности да думал, что не настигнет их наказание.
А Павел Бирюков тогда подумал, глядя в крошечное оконце на проплывающий мимо бор, что маленьким камушком, о который он споткнулся, оказалась Анна, совсем ещё девчонка…
Глава 84.
Осенью Анна с Дашей уехали учиться в Глазов, как и обещал им Пахом Филиппович. Сосновские кумушки, уже немного соскучившиеся по новым событиям для пересудов, обсуждали это тихомолком, немного побаиваясь самого Кочергина, который дочерей в обиду не даст, и за кривотолки о них такое устроит, что как говорить позабудешь!
Потому мало про это говорили, только и заикнулась старая сваха Мотря Быкова, что зря девок-то так пестуют, уж года у них пошли на;больше, взамуж давно пора…
- Шибко учёная девка, тоже кому этакое надобно, - тихо ворчала она себе под нос, потому что вступать с нею в этакие обсуждения никто их кумушек не желал, - Вот щи варить да дитё качать – это дело! Серпом жать, снопа вязать… да мало ли чего… а тут – удумали!
- А вы слыхали, избу-то Хариных продать хотят! – громко сказала Левчиха, - Старший сын ихний прикатил, всё, что можно отправил себе да братовьям, а избу… К старосте нашему, Степану Фёдоровичу ходил, обговаривалсяя, чтоб без него продали избу, а деньги потом с оказией им передали! Не желает в Сосновке-то гостить, виш ли! Дак оно и понятно – словно тень под плетнём крадётся, когда по улице идёт – стыдно людям в глаза смотреть!
- А чего стыдиться, сын за отца не ответчик, спокон веку такое говорят, - подбоченилась Зоя Никитина, - Чай мы не звери какие!
- А сам-то Харин вона как с Варварой поступил! – сердито нахмурилась Левчиха, - Ведь какая у них изба была – добротная, новая почитай! А он её пожёг, изверг! Ничуть не лучше жонки своей, ведьмы! Вот видать и сынки-то, тоже по себе о людях судят – думают, и их избу теперь пожгут! Да мы-то не таковые!
- И то верно! – кивнула кума в ответ, - Видать спужались, решили продать хоть бы за бесценок, пока целёхонька стоит, изба то, хоть сколь денег взять! Да только кто возьмёт… И что же, староста наш? Неужто согласился подсобить? Уж я бы не его месте для этих Хариных палец о палец бы не ударила!
- Вот этого я не ведаю, до чего они там договорились, - махнула рукою Левчиха, - да оно мне и без надобности, пусть как хотят эти Харины! Лучше всем станет, если и духу ихнего в Сосновке не останется! А что Харин избу Кузнецовым пожёг… так за таковые грехи и станет теперь на старости лет по свету скитаться, ни Богу, ни чёрту не нужон! А ведь мог бы внуков нянчить, в уважении и почёте жизнь свою дожить! Степан-то вон какой дом себе сладил, словно дворец, узорами изукрашен!
Права была Левчиха, ни в чём тут не слукавила – дом Степан справил на загляденье, работал его с любовью, душу вкладывал и уменье, названую матушку Марью Тимофеевну поминая. И уже никто в Сосновке самого Степана по прозвищу не величал, в прошлом остался «Степан Каторга», а вот Каторгин кут так и называли.
Вот и шла одним солнечным осенним деньком на Каторгин кут гостья. Остановилась отдышаться, полюбовалась на новый добротный мост через ручей, и залюбовалась высоким резным коньком новой избы Кузнецовых.
- Хозяюшка, Варвара Ивановна, ты дома ли? – позвала от калитки сваха Мотря Быкова, а это была именно она, - Можно к вам?
- Дома, дома, - отозвалась со двора Варвара, - Постой, Мотря, я сейчас Волка пристрою, чтоб тебе не боязно было. Ну вот, входи.
Мотря вошла и оглядела просторный двор, одобрительно покачала головой и зацокала языком – красота, вон как оконца изукрашены… Вроде бы и попросить себе так же украсить, да Степан-то теперь не просто плотник, а староста… Где таковое видано, чтоб сам староста в работы к людям простым подряжался!
- Входи, Мотря, садись. В ногах правды нет, - позвала Варвара, - С чем пожаловала, гостенька?
- Дак что, я поди уж сколь лет в гости по одной надобности и хожу, - весело начала сваха, - Спросить тебя хотела, Варвара! Сын-то у тебя хоть и немолодых годов, а всё ж мужик видный! Гляжу я, что и девки наши, да и чего уж скрывать, молодки тоже на него поглядывают! Справный, серьёзный, человек надёжный, да и хозяин, каких поискать! Вот, меня ты знаешь, я пустого говорить не стану – потому и пришла. Давай сосватаю ему, кого он сам приглядит, а может и ты кого на примете имеешь? Так ты скажи, я всех девок наших Сосновских знаю – которая хозяйка добрая, которая сама ласковая да покладистая, которая мастерица лучше других. Я тебе не таяся скажу – за Степана твоего любая пойдёт! Меня уж не раз спрошали, кого он сватать хочет, а я и сказать не знаю! Вон какой дом справил, хозяйка нужна, тебе помощница! Ну, что скажешь?
- Ты вот угостись, Мотря, чем Бог послал, - ответила Варвара с улыбкой, подавая на стол чай, - Да уж не серчай на нас, но так уж вышло… что без твоей заботы всё справили…
- Это как же? – Мотря от удивления привстала, - Сосватал что ли кого?! Ох, негоже ведь так-то – сама знаешь, без свахи! Я вон сколь устроила за свою-то жизнь, и все живут, уж дети бегают. Сваха ведь для чего надобна – чтоб подходяшшу пару найти, и сама чтоб хороша была, и семья была хорошая!
- Ничего, у нас ведь, сама понимаешь, не как у всех… по-иному всё сложилось, - улыбнулась Варвара, - Сам Степан выбрал себе пару, а она выбрала его.
- А ты сама что же?! Ить ты мать, как сама скажешь, сын слушать должон! Тебе с молодой хозяйкой тоже уживаться!
- А я молодых благословлю, моя такая материнская забота, - с достоинством ответила Варвара, - Неволить сына ни в чём не стану, ему и без того в жизни хватило принуждений! Ты, Мотря, не серчай, но мы уже сговорились, будущей осенью свадьбу играть станем.
- А кто же она? – требовательно спросила Мотря, - И чего тянуть-то до осенин, вон на мясоед все свадьбы играют, я и в том могу подсобить!
- Ну, так решили, свои тут обстоятельства, пусть так и будет, - ответила Варвара, - Пей чай-то, горячий! Вот медок ещё, Стёпа привёз с Красноглинья.
Не задался разговор у Мотри, и хоть с гостинцами её Варвара со двора отпустила, какие свахе на селе всегда полагаются, а всё же недовольна была тётка Мотря! Это ж как так – без неё всё обустроили, да ещё и не вызнала она, кого новый староста засватал! Всё тишком да молчком мимо неё прошло!
Шла она мимо колодца, задумавшись что-то шептала себе под нос и не сразу услыхала, как зовёт её вездесущая Левчиха, которая казалось половину дня проводила в разговорах с соседками:
- Мотря! Ты куда это спешишь? Постой хоть отдохни! Откудова бежишь, запыхалась?
- На Каторгин Кут ходила, - ворчливо бросила Мотря.
- Это чего никак староста наш ожениться надумал? – собравшиеся у колодца кумушки подались вперед и притихли, ожидая, что же ответит сваха, - На ком же, кого засватать Степан Фёдорыч решил?
- Кабы я знала! Без меня засватали, - покачала сваха головой, - Варвара не сказывала, кого засватали, только сказала, что будут свадьбу летом играть… сама вот думаю, как так без свахи то…
- Может девку-то не из сосновских выбрал! – подбоченилась Зоя Никитина, - А что, такой мужик справный, может ему Горинов и с самого Глазова невесту присватал!
- Да ладно вам, хоть бы и у нас девки не хуже глазовских, а мабудь и получше! – рассмеялась Левчиха, - А вот вы слыхали, что избу-то Харина…
- Чего?! Никак купили? – сваха Мотря даже расстроилась, что все сельские новости мимо неё ходят, - И кто?
- Дак купили, а чего не купить, - хитро прищурилась Левчиха, - Изба добротная, просторная, двор широкий! За бесценок отдают, никто не берёт!
- Да кто, кто купил-то?! - нетерпеливо воскликнула Мотря, она уже сердиться начала на хитрую Левчиху за то, что та знает, а рассказывать не спешит.
- Так вот, староста наш и купил, - довольная собой, ответила Левчиха, - ну, не сам, конечно, и не себе… Уж поди ему неохота из своего-то дома в избу Хариных переезжать!
- Дак а для кого?! – Мотря уже не снесла такого, что же эта Левчиха, нарочно что ли томит, - Чего ты, Агриппина, ежели знаешь – так и говори, а то поди и сама не ведаешь, языком только болтаешь!
- Знаю, чего не знать! – Левчиха важно подбоченилась, - Школа там будет, сделают как в уезде у нас тута, для ребятишек! Отец Тихон исхлопотал, от прихода денег добавили, и Кочергин с Булавинцевым, и ещё кто на малый сход был, собрали деньги да отдали сыну-то Харину! Пусть ещё Бога благодарит, что вот так вышло – а то того и гляди спалили бы избу – ни гроша бы не увидал! Так вот школа теперича у нас своя будет, не только при церкве, а еще станут всему учить, окромя «Закона Божия». Учителя молодого подрядили, Леонида Колесникова, который Кочергиных ребят обучал.
Левчиха обвела кругом глазами, гордясь тем, что слушают её кумушки открыв от удивления рты. Не каждый день таковые новости бывают, а она сама это всё только что выведала в Семёна Бессонова в лавке!
- Учитель новый просватал Дарью Кочергину, нешто ты, Мотря, не знаешь ты же у нас сваха, или уже нет? Вот они с Анютой возвернутся, тогда и свадьбу небось и сладят. А покуда избу Хариных станут наши мужики делать подходящей для ребятишек.
- Вот это староста, вот как надоть-то! – загомонили бабы, - А что Харин, толку как от козла молока было! Давно пора было его гнать в шею, и жонку его! Куда глядели, незнай!
Довольно улыбалась Левчиха, гордая принесённой новостью, недовольно поглядывала не неё сердитая сваха Мотря – ославила её Агриппина на все село, что сваха она никудышная! А еще соседка… Ну ничего, утрясётся всё, а сваха она одна на село, как без неё то!
Эх, вызнать бы только, кого же новый староста засватал, вот была бы новость, которую покуда даже и сама Левчиха не знает!
Глава 85.
Так что же сталось с теми, кто столько лет тёмные свои дела творил безнаказанно? Для этого вернёмся назад, в то время, когда ещё пребывала Сосновка в волнениях от случившегося и дородная Левчиха чуть не каждый день рассказывала всё новые истории, поди знай – которая правда! Но мы-то можем «послушать» это из первых рук…
За столом Степан с Аннушкой тихонько говорили с приехавшим погостить Гориновым, теперь ему квартировать на постоялом дворе не дозволяли – в гости на Кут по приезде, иначе никак!
- Так что, говоришь, рассказал Павел всё? – тихо, чтоб не расслышали любопытные уши гостивших на Куте Ванятки и Егорки с Никиткой, спросил Степан Горинова, - Я думал, что он уж до самой смерти молчать про то станет.
- Да, рассказал… там, где он теперь, поневоле расскажешь – жизнь не сладкая! Сказывают – в остроге и то получше будет!
Страшный рассказ Горинова и впрямь был не для детских ушей. Всё рассказал Павел, когда понял, что и дознаватели и так уже выведали у Григория Евдошина про их дела столько, что ему до веку не отмыться. Тогда уж сам Павел запросил скидку себе, ежели всё расскажет чистосердечно.
- Что ж, всё у него Федора Харина виновата, как я сам и ожидал, - сердито хмурился Горинов, - На себя ничего не берет, всё по её указке да за деньги! Сулила ему всё больше, да приговаривала, что ежели снова он не согласиться её приказ исполнить, то о прошлых его душегубствах она тут же уряднику расскажет! Вот он, Павел-то, и шёл поневоле… Да уж какая неволя – нешто он с бабой дурной, с Федорой сладить не мог?! Мог! А шёл, потому что хотел крови, да денег надо было. Всё рассказал – и как Пелагею погубил при помощи безумного брата, и как кержачку выследил… Да только та не робкого десятка оказалась, дорого свою жизнь продала – поранила Павла сильно. Да сил у неё не хватило против здорового-то мужика, неистового! Тот полу рубахи оторвал, рану свою перетянул, да кое-как домой стал добираться. Не дошёл, споткнулся да упал, там и чувства от боли лишился, а его старая Устинья Карасина нашла случайно – за травами ходила, вот и наткнулась на него. Как уж старуха смогла, неизвестно, а только как-то доволокла до дома, выходила его, отпоила травами своими. Вот только потеряла она тогда повязку по дороге, которую после и нашли – от рубахи Бирюкова пола! После того случая и решил Павел, что одному-то несподручно такие дела творить, старая Устинья ему и подрядила Григория, но тот хлипок духом оказался. Вот тогда и закрутилось всё, покатилось, стал разматываться клубок. Федора условие делала – чтоб у жертвы, ею выбранной, лица было не узнать, уж больно ей это понравилось, когда безумный Онисим так с Пелагеей расправился. Павел до денег жаден, согласился таковое творить, а вот Григорию противно было – не мог.
- А что же мачеха моя, Прасковья Герасимовна? – спросила Анюта, - Неужто знала всё…
- Я думаю, догадывалась. Хотя «герои» эти, оба уверяют нас, что Прасковья ничего не знала, но вопросов не задавала лишних. Раньше то Григорий чем промышлял – ездил то в Ульинское, а то и в Глазов – от дома подальше, да там сонным отваром, что Устинья старая давала, подпаивал, кто попьянее, да обчищал карманы. Много не брал, ежели находил много, часть только прихватывал, чтоб тот думал, что потерял, либо потратился на кабак. Это одно – по карманам пошарить у проезжего, а тут – душегубство, да ещё какое! Сама она ничего не признала – только твердит, не знала, не ведала, а детям чего-то есть надобно, потому брала у мужа деньги и не спрашивала откуда они. А тот говорил – заработал, какой тут дальше спрос. Староста Харин тоже – за сердце хватается, крестится да божится, что ничего о тайных делах жены своей не ведал! Казённое брал да повесничал – вот и все его грехи, молится непрестанно о прощении… я вот думаю – кабы умом не повредился, поди уж не молодой!
- А сама Федора? Неужто нет в ней ни капли жалости, покаяния? – спросил Степан, нахмурившись, - Ведь сколько судеб сгубила, а всё из-за чего!
- Знаешь, Степан, - помолчав, ответил Горинов, - Мне кажется, нет в ней души, в Федоре Хариной… каждое слово обдумано, выверено, абы чего не говорит! Ничего не признаёт, ни в чём не кается… В Пермь её отправят, там станут дальше дознавать. И Григория с Павлом тоже туда повезём, теперь это уже не наше дело. Не вернутся они уже никогда в родные края, это я точно вам говорю! А Прасковью… её в Вятку. Но думаю, что вскорости она сможет вернуться домой… если, конечно, сама пожелает. Думаю, не примут её здесь, в Сосновке, а изгоем-то жить на селе несладко.
Многим позже узнали в Сосновке, что не стало на белом свете злодейки Федоры, и Павла Бирюкова тоже. Наказание за содеянное им назначили страшное, не нужны таковые на этом свете, так человеческий суд решил, а уж как там Божий суд управит, то людям неведомо.
Григорий Евдошин повредился умом, и урядник Чадинов рассказывал, что скорее всего Григорий разделит навсегда участь Онисима Бирюкова, «соседом» его останется до конца дней.
А Прасковья Карасина… прав был Горинов – после нескольких лет наказания она не вернулась в Сосновку, пропал, затерялся её след. Наверное, она это сделала ради своих детей, которым и так упало столько позора на головы за её деяния. Когда и где окончила свои дни Прасковья Карасина, никому было неведомо.
Зажила Сосновка спокойной и размеренной жизнью, страшные события остались в прошлом, и вскоре стали походить на сказы, которые бабушки рассказывают внукам под жужжание тонкого веретена. Зимним вечером, когда метель стучала в оконца, а в печи весело трещали поленья, слушать такие истории – что может быть приятнее.
Второй год в Сосновке работала школа, заботами нового старосты и самих сосновцев, на зависть некоторым соседним деревенькам! Летом готовились начать осушать часть торфов, уже шла молва по округе и приходили мужики, уговаривались, когда артель собирается старать торфа. Дорогу до уезда выправили, не хуже тракта теперь наезжена была.
Анна Никодимовна теперь в лавке уже не работала, но и дома сидеть, как прочила ей старая сваха Мотря, тоже было не по ней. Она учила детишек в новой школе, и очень свою работу любила!
- Это где такое видано, - ворчала Мотря, - Чтоб девке дозволить таковое! Да и ладно бы девка – мужняя жена уже, а вон чего… Другой бы муж запретил, дома надо хозяйство справлять! Анна всегда строптивицей была, какой мужик терпеть станет!
- Зря ты ворчишь, бабушка, - отвечал Мотре внучонок Алёшка, - Анна Никодимовна нас лучше учит, чем старый Михалёв, который в ранешней школе был… он нас за волосья таскал почём зря! А Анна Никодимовна нас всех по имени зовёт! А ежели чего не понял, или урок не выучил, так даже розог не достанет – усадит перед собой и всё обскажет, как надобно было сделать!
- Всё одно – баба своим делом должна заниматься! – не унималась Мотря, хотя кроме Алёшки её никто и не слушал, - Видано ли дело! У самой дитё малое дома, а она всё бегает в школу да обратно!
- Опять что ли учителку костеришь? – спросила Мотрина сноха Настасья, принесшая со двора охапку дров, - Чего тебе на неё, взъелась ни с того, ни с сего! Неужто ты думала, что таковая девка, как Анна, станет дома сидеть, квашню охранять?! Верно она решила, и хорошо, Кочергин ей помог, не стал препятствия чинить – вон как у нас теперь… школа! Говорят, что старательных-то там отмечают, даже какой-то чин в мундире с Глазова был – глядел как у нас тут, да всё в бумагу себе записывал!
- Она мужняя жена, доложна за домом глядеть! – буркнула Мотря в ответ, - Когда таковое бывало… Небось мужик заботы требует, чтоб дом обихожен был! И дитё присмотрено, и хозяйство…
- «Бывало, бывало»…, что ты заладила, мало ли, чего бывало! – рассмеялась Настасья, - Анне и муж под стать достался – не стал её за забором запирать! Степан Фёдорыч человек мудрый, не всякий таковой ум имеет! Сама погляди, как у нас теперь на селе!
Ворчала Мотря не со зла, старую обиду таила, что сосватал Степан Кузнецов Анну без её пособления, тайком всё сделали! Это ей, как свахе, которая почитай всю Сосновку оженила, было обидно! Ведь хотелось после говорить – дескать, это всё я, сваха, устроила такую пару! Загляденье!
А свадьба была хорошая, тут уж даже у Мотри язык не поворачивался хаять! Народу много собралось в широком подворье на Каторгином Куте! И та же Мотря с изумлением глядела, как чинно почитают молодых двое приезжих, плечистые и крепкие мужики в добротных камзолах… Это, сказывают, приехала названая родня Степана Фёдорыча, которой Горинов озаботился послать весточку о скорой женитьбе Кузнецова!
- Батюшка наш, Архип Гаврилович, в здравии пребывает, однако ж в такую дальнюю дорогу пуститься поостерёгся, - говорил приятным низким голосом гость, - Однако поклон вам шлёт, и благословение!
Эти гости были Макар и Ефим - сыновья деда Архипа из села Богородского, что рядом с Погребцами расположено. Сами они рады были такой оказии – этакое путешествие совершить, да ещё и с благословения строгого отца, не каждому выпадает эдак далеко поехать да места разные поглядеть.
- Урядник наш, Баланов Савелий, тоже кланяться велел, гостинцев послал, - вторил брату Ефим, - Ох, Степан, не чаяли мы тебя увидать, а вон как хорошо вышло! Теперь вона как – староста ты! Отец как узнал, так и сказал – теперь и помирать не боязно – знаю, что всех детей, и родных, и названых, Бог уберёг от беды! Всё тужил о тебе, а как от вас бумага пришла – обрадел так, что и помирать передумал!
Да, хорошая была свадьба, дивилась старая Мотря, а глядя на молодых даже слезу пустила – хороши! И невеста хороша, глаза от радости так и сияют! А жених, не юнец, но до чего же хорош, глазу приятно поглядеть! Куда-то и обида Мотрина тогда улетучилась, хоть опосля и припоминала её сваха, но уж больше так, для порядку, чем от сердитости.
А после осенин, на мясоед, Кочергины и Дарью замуж выдали – за учителя Колесникова. Под стать мужу была и Дарья, в школе ребятишки и её стараниями грамоту постигали. Дом новый молодые Колесниковы справили у ручья, через мост новый перейди – тут тебе и Каторгин Кут, через время Сосновка расстроилась, теперь Кут углом заповедным и назвать стало нельзя. На новых домах коньки да ставенки резные красовались – не брезгал трудом староста Кузнецов, уменье своё не оставил и на пользу людям применял.
Через год у Кузнецовых первенец родился, Горинова крёстным позвали, а уж Варвара от радости слёз унять не могла… ведь не чаяла она когда-то до таких времён счастливых дожить, а вот оно счастье, пришло и надолго поселилось в новом доме с резными ставёнками! От Кочергиных каждый день прибывала помощь, неразлучная троица – Егорка, Ванятка и Никитка - первые няньки были маленькому Митюшке, как же без них!
И зря Мотря Анюту строптивицей звала… она и сама понимала вековой уклад жизни на селе, но вот грусть от мужа спрятать не смогла.
- Что ты, Аннушка, от чего слёзы? – ласково спросил заметивший это Степан, - Кто обидел, или захворала?
- Нет, ничего, - ответила Анюта, отводя глаза, - Вот… школу теперь на Леонида Петровича полностью оставлю. Сынок у нас, буду с ним. Да и дома матушке Варваре управляться одной… помогать надобно!
- Найдём, кто матушке поможет, - Степан обнял жену, - А коли тебе самой охота – зачем школу оставлять? Отдохни, сынок чуть окрепнет, да и поди в школу, как сама захочешь, а мы управимся. Правда, матушка? – Степан обернулся к Варваре.
- И то верно! Что ж, за Митенькой я присмотрю, покуда ты занята, - с улыбкой ответила Варвара, - Ежели тебе не во вред, так зачем оставлять школу! Ребятки тебя вон как любят, ждут, видала я, как у моста уж встречают, когда идёшь!
- Правда? – не веря ушам, спросила Анюта.
- Зря что ли ты училась, - ответил серьёзно Степан, - Теперь времена иные, неграмотному как живётся – худо! А наши-то ребятишки сосновские теперь не хуже уездных грамоту знают! Твоими стараньями, да чета Колесниковых трудится!
И ничего – управились, подрос Митенька, уж ножками по избе топает, у Варвары сердце от счастья теплом наливается, а у Анюты глаза счастьем светятся! Степан улыбается, на них глядя – помнит он разговор с Гориновым, когда тот повторил слова, которые когда-то говорил об Анне Пахому Кочергину – не погаси огня…
Счастье поселилось в доме, грелось любовью да лаской живущих в нём людей, а через три года после Митеньки родился у Кузнецовых Федюнька, а за ним и Марьюшка. Шумно и весело в большом доме, а к вечеру, когда взрослые чай пьют, ребятня притихнет возле Варвары, тянущей тонкую ниточку из куделя, то Ваня, то Никитка, просят:
- Тётушка, расскажи, ну расскажи нам про разбойников!
- Так уж и про разбойников! Поди забоитесь, в другой раз у нас и ночевать не станете, пока Пахом Филиппович в отъезде! Как я без вас, помощников, управлюсь тут? – с хитринкой улыбалась та.
- Не забоимся! Не забоимся! Мы чай не маленькие! Мелкота уж вон спит, а ты нам тихонько сказывай, тётушка!
И начинался волшебный рассказ, серебристой ниточкой тянулся от окна луч полной луны, так же и сказ Варвары лился стройно и ладно. Так дошёл этот сказ и до нас, тонкой ниточкой через время.
Каторгин Кут
© Copyright: Алёна Берндт, 2024
Свидетельство о публикации №224092801867
Свидетельство о публикации №224092801867
Рецензии