Увидеть Суздаль и не умереть

Когда выходишь из метро «Сокольники» на Стромынку, недалеко от скрежещущего трамвайного поворота, невозможно даже вообразить, что если идти по ней не сворачивая – вот так идти, идти, идти, – то придёшь на суздальскую Стромынку с её чистым луговым ветерком из Ополья и без малейших признаков трамвая. Правда, идти не близко – вёрст триста. И весь этот путь тоже зовётся Стромынкой, Стромынью. Точнее – звался. Как почти параллельный ему с юга тракт звался Владимиркой, а теперь вот поди ж ты – шоссе Энтузиастов, а за чертой Москвы – федеральная автомобильная трасса М7 «Волга», а параллельно ей – совсем новая платная автомагистраль «Восток».
Стромынка-дорога за Черноголовкой – уже не федеральная – скромно так вьётся через уездные Киржач и Юрьев-Польской с их белокаменными соборами и плавно впадает в Суздаль – Стромынкой-улицей без выхлопного чада и трамвайных рельсов. Несмотря на их отсутствие язык не повернётся назвать Суздаль захолустьем. Достаточно сказать, что ресторанов на душу постоянно проживающего здесь населения, побольше чем в Москве. Да и храмов тоже. А совсем ещё недавно и тюремщиков в расчёте на то же население было преизрядно: по сути всё это население и состояло из работников тюремной отрасли. Какое же это захолустье, если надзиратели в большинстве? Надзор ведь известно откуда исходит. Надзор это выдвинутый на места орган Центра. Массивный, особо уполномоченный орган.
Русский философ князь Евгений Трубецкой в начале ХХ столетия, приступая к своему сочинению «Два зверя», писал: «За последнее время мне неоднократно приходилось ездить из Киева в Петербург через Москву. Это – тот самый исторический путь, который прошла Россия в процессе своего развития. И по пути мысль невольно обозревала весь этот процесс, который привёл нас к настоящему нашему печальному положению».
Здесь всё же следует уточнить: «исторический путь России» на участке Киев – Москва включал ещё Суздаль, а затем – Владимир. Есть немало оснований считать, что дорога из Киева в Суздаль, по крайней мере, на последнем отрезке – после переправы через Москву-реку, что наведена была в виду одноимённого реке сельца, – и звалась Стромынью. А само это слово было нарицательным и значило «дорога» (ср. «стоять на стрёме»; «постромки» – по ходу, вдаль; «стремя»). Или, в более широком смысле – нечто протяженное лишь в одном измерении: стрежень, струя, строчка, стручок, автострада… А ещё street (англ.), Strasse (нем.), strada (итал.)…
Так вот, князь, вглядываясь сквозь вагонное окно в проплывающий ландшафт, не обнаруживал на протяжении всего маршрута Киев – Москва – С.-Петербург возвышенностей – лишь «ровную, прямую поверхность и кое-где еле заметные бугры, которые почти не нарушали однообразия пейзажа». И это наблюдение родило мысль: «Равнинный <…> характер нашей страны наложил свою печать на нашу историю. В природе нашей равнины есть какая-то ненависть ко всему, что прерастает плоскость, ко всему, что слишком возвышается над окружающим. Эта ненависть составляет злой рок нашей жизни. Она периодически сравнивала с землёю всё то, что над нею вырастало».
Вот так.
Если бы Трубецкому довелось сделать на маршруте относительно небольшую петлю – проехать Стромынкой от Киева до Суздаля, а затем до Владимира, а оттуда в Москву – как икона Владимирской Богоматери в XII и XIV веках, – он опять не увидел бы «возвышенностей». Ни одной. Разве что высокий яр, c которого царят над правобережным долом Клязьмы Успенский и Димитриевский соборы доордынской постройки. То есть, и на этой дорожной петле «исторический путь России», по Трубецкому, был густо замешан на «ненависти ко всему, что слишком возвышается над окружающим». Как, по-видимому, в этой логике и – на пути из Орлеана в Париж, и из Кракова в Варшаву, и из Амстердама в Гаагу, и много где ещё в Европе, да и не только в ней – на совпадающих с историческими путях, где особых возвышенностей не наблюдается, а ненависть, ненависть, наверное, так же составляет злой рок национальной жизни. Если, конечно, хорошенько всмотреться в историю под заранее заданным углом.
…Продвигаясь по суздальской Стромынке внутрь города, не доезжая моста через Каменку, увидим слева Покровский монастырь. Тут инокиня Елена и майор Степан Глебов – двоюродный прадед по одной своей сестре Пушкина, а по другой – Толстого – полюбили друг друга. Степана после страшных истязаний посадили на кол, а его возлюбленной насильно удерживали голову и веки, чтобы видела всё от начала до конца. Происходило это в 1718 году на Красной площади, после чего Елену били кнутом и отправили назад в Суздаль, а потом несколько лет возили из тюрьмы в тюрьму, называя в сопроводительных документах «известной особой» и никак по-другому, пока не взошёл на российский престол её внук – Пётр Второй – и не повелел именовать бабушку, как и прежде, царицей, обеспечив её всеми подобающими титулу бытовыми удобствами и денежным довольствием. В миру инокиня Елена до насильственного пострига звалась Евдокией, была она замужем за Петром I, родила царевича Алексея, умершего при невыясненных обстоятельствах в том же 1718 году. Одна из версий утверждает, что отец лично забил его до смерти кнутом.
А на посаженного на кол Глебова Пётр приказал надеть тулуп и шапку, чтобы тот раньше времени не умер от холода – дело было в марте. И три с лишним года спустя никак не мог успокоиться: велел Святейшему Синоду предать Глебова вечной анафеме.
Вот сколько ненависти накопилось. Можно, правда, думать, что это не та ненависть, о которой кн. Трубецкой писал: дескать, та снизу вверх направлена, плоскость хочет срыть под себя возвышенности, а тут царь подданного изничтожал – вроде как сверху вниз получается. Но это только в социально-статусном измерении так получается, а вот в ином каком-то (слова простого, не выспреннего не подберу), – может быть, как раз по Трубецкому выходит: Глебов по преданию, плюнув Петру в лицо, сказал, что не стал бы говорить с ним, если б не считал долгом своим оправдать свою повелительницу – царицу Евдокию. Не давала Петру спокойно жить на плоскости его низменности возвышавшаяся над ним личность Степана Глебова, всё пытался он её сравнять заподлицо с низинкой – пытками, казнью, анафемой.
…За мостом Стромынка становится Слободской, от которой влево ответвляется Варваринская, ныне улица Крупской. Константин Крупский говорил по-польски и превосходно танцевал мазурку, за что был заподозрен в пособничестве польским повстанцам и изгнан из госслужащих. Было бы за ним что-нибудь посерьёзнее, дело этим, понятно, не обошлось. Но ограничились увольнением, развернув нанесенной отцу обидой юную Надю в революционную сторону и, в конечном счёте, – к Володе Ульянову. И улица Крупской в Суздале, как и во множестве других городов, приводит к улице Ленина. Прежде звавшейся – налево от перекрёстка – Ярославской, а направо – Владимирской. А ещё звалась эта улица Пинаихой. Утверждается, что был здесь такой языческий бог – Пинай. А теперь вот – Ленин. Как будто круг замкнулся.
Перекрёсток Т-образный, посему опция «прямо пойдёшь», строго говоря, отсутствует. Правда, небольшим коленцем – направо и сразу налево – попадаешь на Нетёку, и она уводит куда-то вдаль, в поля, в сады. А вот «налево» от впадения Крупской в Ленина – очень скоро придёшь к неприступной крепости – Спас-Евфимьеву монастырю. И вправду внешний враг её ни разу не взял. Потому что со времен постройки каменных монастырских стен в 1680-е не приходил он сюда. Разве что в виде военнопленных. Сам фельдмаршал Паулюс тут сиживал.
Но главным образом, сидели тут свои – и при царях, и после. Точнее, враги внутренние – «жалкие отщепенцы», сиречь, ненормальные: старообрядцы, декабристы, сектанты религиозные и партийные, а также люди большого и пытливого ума, стремившиеся применить его на благо народа. Одним словом, враги народа. Всего нашего монолитно сплочённого вокруг власти народа – русского, советского, многонационального российского. Ненавидящего, следуя мысли кн. Трубецкого, во все времена всякую неровность, даже шероховатость, не говоря уже о возвышенности, на его безмятежно с виду затаившейся глади.
Но сидельцами СТОНа (Суздальской тюрьмы особого назначения) были и в немалом количестве вполне нормальные – из тех, кто хотел монолитно сплотиться да вот всё равно угодил сюда. «Лес рубят – щепки летят», – повторяли они за кем-то непостижимо мудрым, утешаясь тем самым – осознавая себя мелкими щепками из-под огромного, но справедливого топора. Самого справедливого в мире и в истории – вырубающего почти всё вокруг во имя всеобщего счастья. Да и сами они причастились этому топору, подержали его в руках, помахали им с результатом. В Гражданскую, в коллективизацию, в индустриализацию – словом, в ходе Большого Перелома. Как вдруг под него и попали, перерубил он их судьбы, и полетели они щепками.
Вот, что пишет Алиса Ивановна Аксёнова, легендарный директор Владимиро-Суздальского музея-заповедника в своей книге «История. Судьба. Музей»: «В 1962 году я была в гостях у Клавдии Степановны Батуриной – родной сестры комиссара Чапаевской дивизии Павла Степановича Батурина <…> Она старый большевик, долго сидела. После реабилитации получила хорошую квартиру в центре Москвы. Я была у неё по поводу сбора материалов. [Батурины родом из Суздальского уезда – А.М.] В ходе беседы вежливо пригласила: приезжайте в гости, покажу вам прекрасный Суздаль. И вдруг Клавдия Степановна вся ощетинилась, уставилась на меня своими чёрными угольными глазами и отчеканила: «Не говорите мне о Суздале! Ненавижу ваш Суздаль! Я целыми днями смотрела на купол проклятого собора из-за решётки! Ненавижу!»
Вроде можно понять. Но всё же Суздаль и собор – обстоятельства места. А «обстоятельства сущности» иные. Она не сказала «ненавижу родную коммунистическую партию» или, по слову Маяковского, её близнеца-брата – Ленина. Ну, хорошо: Ленин хороший, это Сталин плохой (так в 1962 году думали далеко не только старые большевики). Ну тогда хотя бы – Сталина. Он не знал? Это всё Ягода, Ежов, Берия? Один за другим возглавлявшие при нём НКВД, сотнями тысяч убивая невиновных да ещё так, что «Сталин не знал». Тогда – «ненавижу имярек». Нет, «ненавижу Суздаль!» И ещё собор. Дать ей волю – снесла бы собор, да и весь Суздаль, пожалуй, тоже. Выместила бы. Вполне получилось бы по Трубецкому: ненависть ко всему, что прерастает плоскость, ко всему, что слишком возвышается над окружающим.
К слову, монастыри и храмы Суздаля потому меньше порушены, по сравнению с иными местами, что употреблены были на важнейшие для страны нужды: в Спас-Евфимьевском – политическая тюрьма, в Покровском – «шарашка» по разработке биологического оружия, в Ризоположенском – жильё для тюремщиков, в монастырском Ризоположенском соборе – электростанция. Он сохранился. Другой собор – Троицкий – почему-то не подошёл «по хозяйству», пришлось за ненадобностью взорвать.

"Сад был виден с нашего прогулочного двора, и мы глядели на него и мечтали о субботе, когда нас поведут в баню и мы ощутим его аромат, его несравненную прелесть <…>
Но самое большое чудо – это <…> окно, из которого было видно небо с силуэтом стройной колокольни <…>
 Я в жизни много видела прекрасного – я не один раз слышала Шаляпина, Рахманинова, я видела прекрасные картины, я читала чудесные книги, но самое прекрасное, что я пережила, это суздальское небо и суздальский вишнёвый сад".

Это из книги воспоминаний другой узницы СТОНа Ольги Львовны Адамовой-Слиозберг. Может быть, она просто, в отличие от К. С. Батуриной не умела ненавидеть? Не дано ей было от природы? Да нет: одна из глав в её книге так и называется – «Ненависть», а предваряет книгу обращение автора:

"Я обращаюсь к вам, нашим детям и внукам, от имени сотен тысяч женщин-страдалиц, с которыми я провела двадцать лет. Не забывайте их мук. Не прощайте их мучителей. Этого – нельзя простить!"

Невозможно не услышать в этих словах ненависти. Хотя и совершенно иной – не той, про которую Трубецкой.
Внешне кажется: схожие две судьбы. И диаметрально противоположные реакции. Отчего так? Может быть оттого, что не довелось Батуриной слушать Рахманинова, видеть прекрасные картины, читать чудесные книги? По-другому у них с братом с самого детства всё складывалось. Несправедливо, унизительно по отношению к человеческой природе, человеческому достоинству складывалось.
И постепенно рождалась и нарастала ненависть. Кто-то идейно нахватанный и целеустремлённый рядом подсказал: «Классовая она». Научил, куда её направлять следует – не случайным образом, по сиюминутной боли и обиде, а – последовательно, системно, непрерывно. «За рабочее дело брат пошёл воевать». Классовые враги убили его, сестра ещё пуще их возненавидела. А когда её самоё во враги записали, растерялась: кого ненавидеть? Чудесных книг она не читала – только необходимые для «рабочего дела». То есть, по подсказке, по прописи умела жить и действовать, а сама думать не выучилась – не те книги читала, не с теми общалась. Вот собор за тюремным окном и возненавидела. И весь Суздаль заодно – как обстоятельства места её беды.
Беда!
А колокольня за тюремным окном Адамовой-Слиозберг – стройная!
…Среди двух десятков суздальских колоколен едва ли не добрая половина – не просто стройные, а ещё и изящно вогнутые внутрь своих шатров – так, что напоминают дудку, поставленную наземь, точнее – на несущий её восьмерик основания шатра. Это такой суздальский архитектурный эндемик: встречается только здесь – в самом Суздале и в нескольких окрестных сёлах. Потому и зовётся «суздальской дудкой». Искусствоведы и краеведы спорят о происхождении столь грациозной формы, а тем временем наши глаза радуются. Есть в этом отступлении от прямолинейности образующих остренькую шатровую пирамиду рёбер нечто озорное, немного вызывающее и потому, наверное, обнадёживающее, возражающее против эвклидовой предсказуемости, непререкаемой предопределённости мысленно продлеваемых линий. Вызов пресной, плоской упорядоченности. Вызов, но не ненависть, которая ему ответом.
Изысканная вогнутость суздальских колоколен словно говорит: «А вот можно ещё и так. Правда, красиво? Подумайте, не торопитесь с ответом». Однако прямолинейность, а с ней и предопределённость гневаются: «Молчать! Нельзя!» Вот такой короткий разговор – не диалог – от века, едва начавшись, заканчивается. Но – о, чудо! – добрый десяток суздальских дудок сквозь века продолжают радовать, одолевая в нас уныние. Даже сквозь тюремное окно. Правда, многое, как выясняется, зависит от того, кто в окно смотрит – видит ли красоту, ею ли мир вокруг себя поверяет или чем-то совсем-совсем иным, её затмевающим, помрачающим.
И тогда красота течёт мимо человека, не соприкасаясь с ним, не воздействуя на него, оставляя его в убеждении, будто мир измеряется лишь войнами и насилием, обогащениями и обнищаниями, и, следовательно, подвигая к усердию обнаружить причинно-следственные связи между ними – в хронологии, во времени и тем самым объяснить смысл истории, смысл бытия. В отличие от войн и разорений, действительно зависимых от их хронологической последовательности, красота – вневременна. Она может прорваться сквозь столетия и даже тысячелетия, породив новый всплеск своего развития. Таковы наскальная живопись неолита, античное искусство, древнерусское зодчество. В этом смысле красота не просто вневременна, она – вечна, предсущностна. Она «спасает мир», поскольку держит его на себе, она – его фундаментальная основа, неизмеримая толща. Всё остальное – рябь на её поверхности, часто злая и жестокая, но всего лишь – наносная в своей природе.
Красота взыскует красоты, сотворяя самоё себя – порой в не сразу узнаваемых обликах. Однажды явленная шедевром из бездонной глубины красота пребывает в мире, порождая всё новые и новые свои ипостаси. Суздальский вишнёвый сад и суздальское небо рождают стройную колокольню, а та – сказочные суздальские дудки. Сколько попрано добра у их подножий, сколько зла свершилось окрест! Да и сегодня длится – кажется, не видно конца. Точно не видно – во времени, измеряемом чередой насилий. Но суздальские дудки задают иной эталон измерения, воспарив над обыденным, дольним, призывая видеть красоту. «Взыскуют града грядущего», – возможно, повторил бы за собой апостол Павел, глядя на их устремлённость к небу.

"…Я уверен, что если Вы сами выберете удобное время как-нибудь поехать посмотреть эти памятники [Суздаля и Владимира – А.М.], то, несомненно, в Вас пробудятся новые чувства и новое понимание нашего прошлого, о котором Вы не подозреваете, что они у Вас имеются".

Так заканчивается письмо академика П.Л. Капицы секретарю ЦК КПСС Г.М. Маленкову. Пётр Леонидович побывал в Суздале в конце мая 1945 года, когда многим казалось, что эпоха насилия подошла к концу, и на Земле стало возможным построить взыскуемый град. Не знаю, разделял ли Капица это массовое упование, но сама его поездка во Владимиро-Суздальские земли в дни победной эйфории и написанное сразу по её завершении письмо Маленкову, на мой взгляд, свидетельствуют о ясном понимании безотлагательной необходимости ухода от общественных ориентиров, замешанных на идеале насилия. Вытеснения его идеалом красоты.
Вот ещё несколько выдержек из письма.

"Эти памятники совершенно своеобразны как по мотивам архитектуры, так и по своим пропорциям, по материалу, из которого сделаны (белый камень). Когда на них смотришь впервые, от них трудно оторвать глаз.
В одном Суздале 40 церквей; во Владимире тоже свыше десятка. На них можно проследить все стадии русской архитектуры <…> Не будучи археологом и искусствоведом, я получил колоссальное эстетическое наслаждение, проведя три дня в осмотре этих памятников, их фресок <…> Такими памятниками мы можем и должны гордиться.
Мы победили немцев, продолжая лучшие традиции русского полководчества. Я уверен, что и в архитектуре, если бы мы <…> руководствовались, помимо итальянских, готических и прочих замечательных западных образцов, нашими собственными, <…> мы перестали бы строить такие уродливые здания, какими часто заполняем последние годы нашу страну".
 
Есть мудрая французская поговорка: отсутствие вкуса ведёт к преступлению. Уродливые здания, недоброе столетие заполняющие нашу страну, множат в ней отсутствие вкуса, удобряя преступление для его дальнейшего роста – возводя всё новые уродливые здания, порождая всё новых уродов. Возник порочный круг, затягивающий нас всё стремительнее, всё неотвратимее к бездне, к катастрофе. Отчётливо понимая это, Капица не видит уже способа разорвать его, иначе как изнутри – обращаясь к одному из главных преступников, чтобы тот отдал приказ своим подручным на местах:

"Надо сделать, чтобы посещение этих памятников уже сегодня, такими, какие они есть, было облегчено, были бы путеводители, экскурсоводы и были бы пути сообщения. Это надо сделать строго и быстро поручить сделать тов. Пальцеву [1-й секретарь Владимирского обкома ВКП(б) – А.М.]".

Наивно? Да нет, с волками надо знать, как обращаться, чтобы не просто не загрызли, а ещё и выли бы – хоть иногда – не только по-волчьи. А может быть даже не выли – подвывали человеческой речи. Капица дожил до присуждения Суздалю в 1982 году «Золотого яблока» Международной академии туризма FIJET – туристического Оскара. В тот год Суздаль обошёл в конкурсной борьбе Париж и Прагу. Не знаю, правда, был ли зван на торжества Пётр Леонидович.
На Центральной студии документальных фильмов по случаю этой награды отсняли ролик (его легко отыскать в YouTube), где из-за кадра звучат среди прочих и такие слова: «Памятники Суздаля с первых же лет советской власти бережно охраняются государством».
А вот что пишет Капица Маленкову:

"В каком состоянии находятся эти памятники? Тут мы все, и Вы в том числе, <…> должны покраснеть <…> В иконы вбиваются гвозди. К фрескам прибиваются стеллажи. Звездные украшения на куполе одной церкви бойцы недавно стоявшей там части избрали в качестве мишеней. Кровли хранят следы пуль, и сейчас через эти дыры течет вода, которая затопляет церкви. <…> Еще в 1922 г. (в 1933 – А.M.) гробница Пожарского была разобрана; мрамор неизвестно куда увезен".

Через полвека с лишним стало известно, куда: «Мрамор (каррарский) идёт на постройку Дома советов в Москве». Это из книги «Лежит в развалинах твой храм…» (Владимир, 1999), написанной заведующей архитектурным сектором Государственного Владимиро-Суздальского музея-заповедника Татьяной Петровной Тимофеевой на основе тщательного изучения приоткрывшихся в 90-е годы архивов. Среди многих документально описанных в книге историй поругания и разрушения владимирских и суздальских храмов есть и подробный рассказ об уничтожении Рождественского собора – места погребения Александра Невского. Но ещё прежде обстоятельства этого преступления всплыли из рассказа его очевидца и соучастника.
Алиса Ивановна Аксёнова в предисловии к книге Т.П. Тимофеевой вспоминает: В середине 60-х годов канцелярия музея-заповедника находилась в нескольких комнатах одного из зданий Рождественского монастыря, окна моего кабинета выходили во внутренний двор – это была территория КГБ. Однажды ко мне пришёл старый коммунист, бывший сотрудник ЧК, во время разговора, глядя в окно, вдруг сказал – «А Вы знаете, здесь церквушка стояла, мы её взорвали, вместе с колокольней». Я поняла, что речь идёт о Рождественском соборе XII века! «А зачем это понадобилось?» «Да у нас соревнования намечались с Ивановскими чекистами, надо было расширить спортивную площадку, ну мы церквушку и сковырнули…» В отличие от Батуриной тут и ненависти-то нет – одна хулиганская удаль, похвальба дебила.
Сегодня во Владимире три памятника белокаменного зодчества XII века включены в список Всемирного наследия ЮНЕСКО: Золотые ворота, Успенский и Дмитриевский соборы. Могло быть четыре, но четвёртый – Рождественский собор – убит в 1930 году в чекистских застенках. Буквально: за стенами Богородице-Рождественского монастыря, огораживавшими с 1918 по 1991 г.г. территорию местного ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ. Вместе с сотнями убитых здесь и закопанных в бывшем монастырском саду.
Среди десяти критериев отнесения к списку Всемирного наследия ЮНЕСКО первым значится такой: «Объект представляет собой шедевр человеческого созидательного гения». Именно этот критерий наряду с ещё двумя был признан в 1992 году основанием для включения в список ЮНЕСКО «Белокаменных памятников Владимира и Суздаля» – собирательного объекта, включающего вместе с названными выше тремя владимирскими памятниками и три суздальских: Церковь Бориса и Глеба в Кидекше, Спасо-Евфимиев монастырь и Суздальский кремль. Так что, на том перекрёстке, где продолжение Стромынки (Варваринская-Крупской) утыкается в Пинаиху (Ленина) и через еле приметное коленце становится Нетёкой вполне можно было бы поставить камень с надписью: «Куда ни пойдёшь – и налево, и прямо, и направо – шедевр найдёшь».
Налево – Спас-Евфимий, который ненавидела Батурина. Прямо – Кидекша, где Юрий Долгорукий построил в XII веке храм, а большевики в ХХ веке его закрыли, после чего селяне стали выковыривать из стен и растаскивать по дворам белый камень, не из ненависти – чисто по хозяйству. Направо – Кремль, соборные купола которого расстреливали красноармейцы, тоже, верно, не из ненависти – от скуки, для забавы. В 1992 году ЮНЕСКО простёрла над восемью владимиро-суздальскими шедеврами созидательного человеческого гения свой покров. Многие считают, что теперь «сковырнуть» их стало потруднее.
Думая таким образом, они очевидно исходят из того, что членство в ЮНЕСКО не только предполагает признание решений этой организации и накладывает определённые обязательства при их исполнении. Если уж объект в твоей стране приобрёл статус Всемирного наследия, то не просто радуйся и гордись, но и отвечай за его сохранность перед Человечеством, береги его в соответствии с принятыми мировыми стандартами.
Вспомним: ЮНЕСКО признала Байкал примером выдающейся пресноводной экосистемы, самым древним и самым глубоким озером мира, и 5 декабря 1996 года Байкал был включен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Но вот в июле 2023 года Госдума приняла первом чтении законопроект, который разрешает сплошные рубки лесов в целях туристического освоения Байкала. В ЮНЕСКО заявили, что поправки ослабят стандарты допустимого воздействия на экосистему озера Байкал, и призвали отказаться от принятия закона. В ответ вице-спикер Госдумы Пётр Толстой написал в Telegram, что в международных организациях России следует отстаивать свои интересы, а «не поддерживать своим участием в них мнение о том, что России делать можно, а чего нельзя».
Надо расширить спортивную площадку,сковырнём церковку – белокаменный собор XII века. Надо ещё один БАМ проложить по заповеднику мирового значения или обустроить в нём зоны отдыха для избранных – порубим леса. Сплошь. И никого не спросим. Это – наше внутреннее дело, наши интересы. Как территория Рождественского монастыря – внутренняя тюрьма ОГПУ-КГБ.   
Какой завтра появится интерес у ненавидящих клавдий батуриных, у воровски хозяйствующих поселян, у скучающих красноармейцев, у глаголящих на весь мир петров толстых в отношении владимиро-суздальских и других (скажем, Байкала) объектов Всемирного наследия точно не угадаешь. Можно лишь с высокой вероятностью предсказать в нём полное небрежение к истории, культуре, природе, человечности.
Эти категории вышеперечисленным персонажам не присущи. Но они всё чаще, всё увереннее выдают свои убогие устремления и действия, свои преступные интересы за российские. За общероссийские. Похоже, история их научила одному: победа будет за ними. В который раз.
Так ли?


Рецензии