Аты-Баты

      В середине сентября, в не по-осеннему жаркую засушливую погоду на заросшем по пояс сорной травой лесном сельском кладбище, у свежего могильного холма с выкованным из стали мощным высоким крестом и развевающимися армейскими флагами, топталось несколько человек. Двое из них, это молодая с виду, хрупкая женщина, одетая в ситцевый сарафан и покрытая в траурный черный платок, и еще не старый, но уже с солидной проплешиной мужичок с кучерявой каштановой бородой и потным от зноя изможденным лицом, являлись жителями этого села, остальные же трое взрослых мужчин были нездешними – они навестив на этом погосте своего давно умершего друга, случайно заметили за кустами недалеко от центральных ворот, заваленное охапками живых гладиолусов и георгин и искусственными венками пышное воинское захоронение, и решили подойти поближе и посмотреть, чья душа здесь обрела покой.
      – Родственник ваш? – осторожно прокравшись по присыпанной сухой глиной и песком примятой траве к бородачу, поинтересовался у него один из приезжих, отставной майор милиции по имени Ярослав, и кивнул на приставленную к основанию креста в деревянной рамке цветную фотографию молоденького симпатичного парня в армейской кепке и полевой форме с лейтенантскими погонами на плечах.
      – Кто родственник? Коля-то? Это муж мой. – думая какую-то скорбную печальную думу ответила за своего угрюмого нелюдимого земляка женщина. – Танкистом был, командиром взвода. – и она как-то неуютно, словно чего-то испугавшись, поежилась. – Даже похоронить его по нормальному не получилось, я даже в лобик его не поцеловала своего ненаглядного. Когда сам бой-то был, он на каком-то хуторе в домике возле окошка с рацией сидел, и руководил своими танками. И в этот момент прямо возле окна вражеская мина взорвалась, и его осколками в клочья. В закрытом гробу пришлось хоронить. Друзья хотели украдкой открыть крышку и на него взглянуть, но я не разрешила. У меня бы сердце не выдержало. Оох.
      Бородач, морща широченный некрасивый лоб, из-под бровей подозрительно посматривал стеклянными вороными глазами на незваных гостей и покряхтывал.
      – Ох, Коленька ты мой Коленька. О-хо-хо. Сокол ты мой ясный. Тебе бы еще жить да жить. – сама с собой обессиленно шептала вдова и всхлипывала. – Погиб вначале августа.
      Гости с тяжелым камнем на душе смотрели на жизнерадостный, полный надежд лик молодого офицера с ясными голубыми глазами и молчали.
      – Как давно похоронили? – обращаясь теперь уже к женщине спросил Ярослав.
      – Пять дней назад. – промолвила она. – Уже почти неделя прошла. – и горько заплакала.
      Абориген от волнения не мог спокойно стоять на одном месте, он присел на корточки возле могилы и поправил на одном из венков в виде российского триколора черную с яркими золотыми буквами шелковую ленту.
      – Колька ты Колька. Кхе-кхе-кхе. Тяжела солдатская ноша. – раздался в залитой солнцем лесной тишине грубый прокуренный голос бородача. – Не каждому дано нести этот солдатский крест.
      – Совсем молодой, я смотрю. – живо подсчитав в уме по датам, на прикрученной посередине к кресту на два болта серебристой, горящей на свету табличке возраст лейтенанта, серьезно сказал второй приезжий, солидный, высокий мужчина по имени Виктор. – Всего двадцать четыре года было парню. С ума сойти. Еще жить да жить.
      Женщина едва заметно подергивала уголками тоненьких липких губ, и то и дело вытирала кончиками прозрачного платка слезы с вспухших зареванных глаз.
      – Вот тебе и Коля-Николай. Кхе-кхе-кхе. – вновь по-стариковски прокряхтел бородач и правым боком облокотился о дюралевые прутья оградки соседнего захоронения. – Ждали мы тебя, нашего родимого героя, ждали, и в итоге дождались. Э-хе-хе. Теперь залег основательно. Не уберегли мы тебя.
      – А вы тоже отсюда будете? Местный? – как бы между делом осторожно поинтересовался Виктор у сурового аборигена. – Тоже из этого же села?
      – Я-то? Да иди ты отсюдова. Хох. Конечно, местный. Откуда же еще-то? Хох. – наивно удивившись странному вопросу, обвел возбужденным взглядом мужиков бородач. – Тутошний я. Ага. Сторожем на этом погосте числюсь, ну, и так по хозяйству маломальски копошусь. Давно вот траву покосить собираюсь, заросло все капитально, да все руки никак не дойдут. Не понос, так золотуха. Верчусь весь день, как белка в колесе. А толку от того? Только одна нервотрепка, будь она неладна. А Кольку мне до смерти жалко. Прямо, жалко-жалко, как сына. Итак, у него никудышная была судьба.
      – Тяжелая? – наконец вмешался в разговор, молчавший до этого третий гость, сорокалетний Михаил.
      – А че вы думаете, легкая, что ли? – с издевкой ухмыльнулся бородач, и все заметили у него во рту отсутствие нескольких передних зубов. – У меня же на глазах Колька рос-то. В деревне же все на виду. Это вы, наверно, городские. А в деревне ничего от народа не утаишь. А Колька молодцом, смышленый был парнишка. Он же рос не с матерью и отцом, как все нормальные дети, его бабушка с дедушкой растили. Отец-то у них рано умер, Колька-то, поди, еще голышом в люльке с соской лежал. Как он помер, значит, мать затосковала и стала сильно поддавать, ну, ее за ее пьяные дебоши родительских прав и лишили. Ладно дедушка с бабушкой были в добром здравии, они-то и воспитали пацана. Они, кстати, вон, в двадцати метрах отсюда похоронены, вон за той черемухой, все трое рядышком лежат. И отец Колькин, и старуха со стариком. Я помню, Колька всегда любил с дедушкой спать. Больше ни с кем не ложился. Ээх. Жалко пацана. Жалко. Кого-кого, а его жалко. У него, так-то еще старший брательник имеется, Вовкой зовут, тот, правда, на голову немножко ушибленный, шизофрения у него. Брат-то с матерью по сей день живут вместе. Вон от него венок.
      И сторож вновь суетливо опустился возле могилы на колени, аккуратно распрямил на пушистом венке с гроздьями рябины своими крючковатыми грязными пальцами с давно нестриженными ногтями гладкую шелковую ленту, и мужики увидели на ней красивые художественные завитушки - «Брату Николаю от Владимира».
      – Похороны-то, когда были, так мать нам тут, такой концерт закатила. – стал возмущаться бородач. – Кое-как ее угомонили. Всех нас обвинила в его смерти, жену вон Юльку, меня, еще пару односельчан, только не себя. Хотя сама пьянь последняя. У нас ведь у русских, как в пословице-то говориться, дескать, в чужом глазу соринку видим, зато бревно в своем никогда. А Колька дельный, подходящий был пацан. Ничего худого про него сказать не могу. Когда Колька-то немножко повзрослел, где-то после восьмого класса его старики безо всякого блата определили в Суворовское училище. Это тебе ни хухры-мухры. Помню, сам он еще метр с кепкой, шибздик, зато в форме с такими красными генеральскими лампасами, на каникулы, бывало, приезжал. Как мы все за него были рады. Сразу после Суворовского поступил он в Казанское танковое. Казань-то всего километров сорок от нас. И только он его, значит, окончил, его на следующий же год отправили на войну на Донбасс. Э-хе-хе. Заварили кашу, а нам крестьянам расхлебывай.
      Все с какой-то странной, окутавшей словно погребальный саван тоской смотрели, с каким напряжением дается бородачу каждая фраза, и боялись его перебить.
      – Че он в этой жизни красивого видел? – обозлившись, то ли на свою нескладную, то ли лейтенанта злодейку-судьбу, кряхтел в неухоженную бороду сторож. – Да ничегошеньки путного. Он вон и Юльку-то свою, жену-то вон толком еще не приласкал, а уже улегся. Когда ему было с этой службой? Да они и пожить-то ладом не успели, не намиловались, голубки, совсем.
      И бородач сразу же обратился к женщине.
      – Сколь вы вместе прожили-то, Юльк?
      – Три с небольшим. – чуть слышно отозвалась вдова.
      – Вот. А я вам че толкую? Всего три года с небольшим. Совсем не лишку. Не успели даже семейное гнездышко свить. Слышь, я к чему клоню-то? Она тут сроду одна, как кукушка кукует, он за тыщу верст, где-то там. Ладно бы еще хоть ребятенка девке замастырил, все бы ей было веселей. Так у него, все какие-то учения, стрельбы, марш-броски, все он со своими танками по полигонам мотылялся, все никак не мог навоеваться. Господи прости.
      Мужики украдкой переглянулись между собой.
      – Ты ведь недавно ездила к нему туда? – поинтересовался сторож у вдовы о ее поездке к мужу на Донбасс.
      Женщина, немного смутившись от такого вопроса, еле заметно кивнула головой и снова вытерла платком глаза.
      – Ездила, дядя Гаврила. Ездила, конечно. В Енакиево. Это пятьдесят километров от Донецка. Три дня у него в тыловом районе в блиндаже провела.
      Бородач тут же мгновенно приободрился, и захотел вкратце поведать незнакомцам о ситуации на фронте, о которой сам знал, только лишь со слов вдовы.
      – Вот видите, ребята, как наши русские бабы любят своих мужиков? И ведь не побоялась, атаманша. А Юлька? Так ведь? Не испугалась, говорю? Там ведь кругом идет война. Да еще какая война-то. Армагеддон. А ей хоть бы хны. Котомку собрала, и на вокзал. Все правильно. По-другому никак нельзя. Че-че, а с женой Колюне шибко повезло. Всем бы таких жен, как Юлька. Че, Юленька, скромничаешь-то, стоишь? Видите, мужики, с родителями у него не получилось, так хоть супруга, слава Богу, золотая попалась ему. Как там у них на фронте-то? Шибко тяжко? Много погибших говоришь?
      Женщина ничего не ответила.
      – Стесняешься посторонних людей? – и сторож достал из кармана своих заплатанных на несколько раз, вытянутых в коленках трико открытую пачку самых дешевых папирос, и закурил. – Напрасно стесняешься, милая. Я по их глазам вижу, что им тоже опротивела эта война. И вот, значит, приехала она оттуда, и говорит нам, каждый день, сколько она там в блиндаже находилась…
      – Может все-таки не надо, дядя Гаврил? Ну, пожалуйста. – попробовала вежливо попросить женщина бородача прикусить свой длинный язык.
      – А че не надо-то? Че тут такого-то? Хм. – простодушно возмутился сторож. – Я ведь никакую военную тайну здесь не разглашаю. Ты че? Ну, так вот. Пока она там у Кольки гостила, мимо них то и дело тентованные Камазы с убитыми шли, под самый потолок, говорит, кузова были набиты мешками с людьми. Че ты нам тогда сказала? А? Что ты даже и не предполагала, что может так невыносимо пахнуть человеческая кровь? Было такое, Юльк? Не скромничай, давай. Скажи, как есть.
      Вдова, не обращая внимания на столь интимные откровения не в меру болтливого земляка, молчаливо поглядывала на глянцевую фотографию самого дорогого и любимого человека на свете, и от периодических всхлипываний едва заметно подергивала головой.
      – У меня тоже у коллеги брат еще тридцатого мая, где-то под Авдеевкой погиб. – спокойным ровным голосом сказал Ярослав. – Был командиром роты, кстати тоже, как и ваш муж, лейтенант. Его потом оттуда из лесополосы долго достать не могли. Только к нему наши солдаты подберутся, по ним тут же начинается из всех видов орудий стрельба. Как тут вытащишь его? Сколько попыток не делали, все в холостую. Двоих сослуживцев самих даже ранило сильно, кода они к телу по кустам крались. Только через два месяца, когда тот участок местности окончательно зачистили, его останки удалось достать. Там, говорят, столько трупов по полям и лесополосам разбросано, что даже уже лисы их не едят. У многих погибших ребят родные уже знают, они уже с ними, как бы простились, но по-человечески похоронить не могут никак. Враг не дает, огрызается. Потом, когда мой коллега за братишкой в Ростов-то поехал, рассказывал, сколько там их в холодильниках храниться. Мама дорогая! Пока они брата несколько суток там вместе с санитарами искали, так он каждый божий день наблюдал, как целая плотницкая бригада с утра до поздней ночи прямо возле морга на площадке под открытым небом колотили из новой обрезной доски гробы. Так себе вид, говорит.
      Бородач с явным озабоченным видом вглядывался своими болезненными, утомившимися от всей этой бесконечной канители глазами, куда-то вдаль поверх крестов и памятников, и о чем-то размышлял.
      – Помереть ведь дело не хитрое. – равнодушно бормотал он. – Резанет косматая косой по шее, и аля-улю. Да че далеко-то ходить. У меня вон сосед по улице, Генка Пустозеров, кстати, бывший десантник, сидел на пенсии дома, никого не трогал, курей разводил, индюков, мережи ставил, выпивал. И тут к нему свояк приехал в отпуск, как раз оттуда, с передка. Пили они с ним неделю, отпуск обмывали, взъястривали по поселку, ну, и тот вояка Генку с панталыку сбил, лапши ему на уши навешал. Поехали, говорит, со мной за ленточку, дескать, все равно дома без дела маешься, а там будешь нам чайник кипятить, и, если повезет, еще и денег заработаешь на безбедную старость, и на сдачу еще и орден дадут. И что вы думаете? Кхах! Месяц не прошел, представляете, всего какой-то вшивый месяц, как вернулся сосед мой назад. В закрытом цинковом гробу, правда. Но он сам выбор сделал. Себя теперь на том свете пусть винит. Сидел бы, глупый, тихо, не высовывался. С утра выпил и весь день свободен. Так он в войнушку решил в шисят лет поиграть. Ответьте мне, мужики, как умные люди. За каким таким хреном они туда все лезут, в эту Украину? Ладно вон еще у Юльки мужик военный, он на это дело специально учился, тут, как говориться, никуда с подводной лодки не денешься, они присягу Родине давали. А эти-то наши деревенские бакланы, недоноски, зачем сами лезут на рожон? Больше, что ли заработать негде? Наверно ведь, кроме, как убивать друг дружку, и других способов закалымить полно?
      У каждого из присутствующих рядом с могилой солдата на этот счет было свое, более-менее похожее с бородачом мнение, но все, дабы не обострять обстановку и попусту не бросаться громкими словами, решили тактично промолчать.
      – Заварили кашу. – налились лютой злобой у сторожа его горящие, как у дракона глаза. – А нам, простым смертным, теперь расхлебывай. У нас вон в районе, уже столько молодых здоровых лбов погибло. Вы бы только знали. Уйма! Только по одним убитым, мы уже фронтовиков Великой Отечественной догоним скоро, про раненых и покалеченных, так я вообще молчу. Господи Иисусе! Да че я за район переживаю? Нужен он мне больно, этот район. Пусть за район у других голова болит. Мне за свое село обидно. У нас вон, где мы сейчас с вами находимся, за эту мясорубку, в цинке привезли уже больше двадцати бойцов. А народу-то у нас в селе прописано, хрен с маслом. Председатель нашего колхоза, Кисельников, уже бьет во все колокола. Куда он ведь только не жаловался, к одним депутатам в район ездил Кисель раз пять. Говорит, если дело, так пойдет и дальше, то некому будет сеять весной. Орет благим матом, что почти всех механизаторов год назад мобилизовали. А новых-то трактористов, ему где взять? На Марсе, что ли, или на Луне? За трактор ведь, кого попало не посадишь. Техника же. Тут головой соображать надо. Иначе угробят все. Это ведь не шутки. Вот, такая вот тут у нас, мужики, свистопляска идет. Хуже балагана. Уже ни в какие ворота не лезет. До отрыжки надоело все. Чего у вас-то в ваших городах-то слышно? Не известно, когда закончится война?
      Гости снова проигнорировали этот прямой, конкретный вопрос. Ярослав, увидев с пригорка между куцых деревьев и сухих кустарников метрах в четырехстах к западу от кладбища невзрачную белую церквушку с серыми маковками куполов и невысокой колокольней, решил сменить неприятную тему разговора, и поинтересоваться о истории, заинтересовавшего его строения.
      – Действующий храм-то? – бодро спросил он у сторожа, который стоял к нему ближе всех.
      – А то, как же не действующий. – со знанием дела, высокомерно отозвался абориген, не пропустивший в последнее время ни одной церковной службы. – Конечно же действующий, рабочий. А как же? Все чин по чину, как у нормальных людей. Я вот, как с этой страшной заразой-то связался, так тоже начал шибко в Бога верить, почти что каждое воскресенье в церковь хожу. Слава тебе Господи. Рак у меня, предпоследняя стадия. Как же мне сейчас без Бога в этой ситуации-то? А? Без него теперь не вырулить никак. Так бы может здоровым-то был, и не ходил бы к ним туда глаза мозолить. А видишь, организм взял и подкачал, все жилы вытянуло. Всем ведь охота жить. Как же не охота? Даже вон безмозглую рыбешку на удочку поймаешь, и та на крючке трепыхается, не хочет умирать. А тут человек. Разница? Жизнь - самое дорогое на свете. Вот таким вот образом меня дорожка в церковь и привела, через проклятую болячку. Если, по правде-то, сказать, мы ведь в церковь ходим, только когда нам тяжко, или же отмаливать грехи. Ты ведь туда, просто так, за здорово живем, не пойдешь, если у тебя все в ажуре? Ты в Бога можешь и дома спокойно верить, лежа на печи. Есть, конечно, люди истинно верующие. Зря наговаривать не стану. Но таких единицы у нас. Раз два и обчелся. Вон, к примеру, у меня товарищ, Леня Куницын, вот кто верующий, так уж верующий. Любому в этом деле фору даст. Тот навкалывается у себя на пилораме, вечером домой, кое-как приползет, жиденькой похлебки покушает, и Святых отцов будет читать до ночи. Ни мясо, ни рыбу не ест, только постную пищу. Сам худой, как черенок от лопаты, а все равно не переубедить. Вот это я понимаю, верит человек. Он помоложе-то был, так весь Союз исколесил с паломниками. Даже в Почаев ездил на Западную Украину в лавру. Ой, да где он только не бывал, и в Дивеево, на родине Серафима Саровского, и плавал на катере на Валаам. А какой он щедрый. Ууу. Сколь раз денег людям он не занимал, никогда не просил обратно. Всегда при этом говорил: - Да не оскудеет рука дающего, и не отсохнет рука берущего. Мне не так давно телевизионную антенну подарил, просто так, за бесплатно. Чтобы моей семье было на чем новости смотреть. Вот это верующий человек, тут не подкопаться. А мы все, так себе, пупырышки на коже, бородавки. С одной стороны, вроде бы и верим, крестимся-то мы справа налево, как и подобает, а все равно выходит, как-то не по-настоящему, все больше второпях. Не таким должно быть общение с Богом. С ним надо разговаривать осознанно, не впопыхах, чтобы он каждую твою мысль, каждую думку услышал. Иначе и у него может закончиться терпение. Самое страшное будет, если мы покаяться не успеем перед ним. Вот тут мало не покажется никому. Зажарят, как цыпушек.
      – А год постройки, не знаете случайно? – пропустив мимо ушей всю эту трепотню, спросил кто-то из гостей.
      – Когда построили-то его? – не расслышал сторож.
      – Да. Хотя бы приблизительно? Плюс-минус.
      – Я вам щас так сразу не скажу. У меня с цифрами бардак. Знаю только, что в конце восемнадцатого века. Древний храм, старинный. Чего он только не видел на своем долгом веку. Когда советы власть-то захватили в семнадцатом годе, всех прихожан разогнали, и в нем стали минеральные удобрения хранить. И только в девяностых его вернули назад церкви, и снова разрешили службы проводить. Батюшка, правда, у нас новый сейчас. Отец Феофан. Старого-то, отца Иону, мы схоронили недавно. Царствие ему небесное и светлая память. У него тоже рак был, как и у меня. Мне уже две химии сделали. Я вот щас гадаю, как долго я с такой заразой протяну?
      – Кто ж его знает, долго или нет? Тут уж, как говориться, на все воля божья, сколько он нам грешным отвел, столько и проживем. Ни дня больше, ни дня меньше здесь не задержимся. – попытался культурно, понятными словами обнадежить сторожа бывший активный член ВЛКСМ отставной майор Ярослав. – И вообще, я где-то краем уха слышал, что человек никак не может повлиять на свою судьбу. Не слышали? Где-то писали.
      Абориген резко встрепенулся, и про себя возмущаясь, замотал сверкающей на солнце проплешиной.
      – Где-то писали, говоришь? – недоверчиво покосился он на гостей, и стал катать под резиновой подошвой галоши окаменевший глиняный комок. – Найти бы этого писателя, свернуть эту книжку в трубочку, да засунуть ему ее в одно место. Хм. Тоже мне, грамотей. Я кроме Господа Бога, больше ни в кого не верю. Много на моем веку было всяких писак, чего только не навыдумывали, умники. Библию бы я еще почитал. А остальное, тфу! Я уже пожилой, я не сегодня, завтра сам копыта отброшу.
      – Чего уж вы так радикально-то? – пытался вежливо поправить сторожа Ярослав. – Вроде бы вы еще не старый. И потом, сейчас медицина далеко шагнула.
      – Старый не старый, но и не молодой. Че мои года считать? Кто-то хорошо сказал, якобы, жизнь дается всем, а старость избранным. Но дело не в этом. Не в этом. Я ведь не договорил. Неправильно мы живем, господа. Ой, как неправильно. Как нам из грехов-то выкарабкаться наших? Ээх. Как этот клубок распутать? Не знает никто? Взять вон ту же армию. Раньше мы служили Советскому Союзу, Родине. А сейчас кому мы служим? Да мы и не служим вовсе, а так, прислуживаем этой вороватой шайке-лейке, этому бессовестному хамскому дерьму. Щас, хоть телевизор не включай. Еще Куницын, за каким-то хреном антенну приволок. Щас только на экран взглянешь, а там опять арестован очередной министр, или генерал. Да сколько можно-то? Так у нас в тюрьмах одни генералы скоро будут сидеть, да маршалы. Че их там держать-то, в этих казематах, да баландой на наши налоги эту поганую свору кормить? А что народу надо, знаете? Расстрелы требует народ. Это вам понятно?
      – Ишь, какой вы кровожадный. – осуждающе зацокал языком Михаил. – Прямо, как нарком Ежов.
      – Чего это вдруг, я сразу кровожадным-то стал? Не я один, все люди тоже самое говорят. Доколе это будет продолжаться? Когда они все нажрутся-то? А? И лопают, и лопают, и квартира не квартира, и дача не дача, и машина не машина. Тьфу! Сколь у них денег-то по сейфам пораспихано, во век же не истратить эту сумму. Твою мать!
      Люди с неподдельным, живым интересом наблюдали за сельским доморощенным философом и боялись его сбить с мысли.
      – В это тяжелое для страны время, надо не о карманах думать, и о разных финтифлюшках, а вот о чем. – и бородач звонко постучал острыми костяшками пальцев по соседней металлической оградке. – Или они думают, что там денег, кому надо в лапу сунут, и их в рай на ручках занесут? Нет, там за все их фокусы, так легко не откупиться. Там за каждую украденную копейку надо будет отчитаться, каждую подлянку припомнят им. Хотя, я им никому не завидую, и зла не желаю. Нет. Я вот хоть и нищий, а во много раз счастливей, чем они. Потому что мне терять нечего, потому что у меня никаких богатств нет, окромя семьи. А это, о-го-го, как важно. Это они нас всех за дураков считают, а не мы их. Я, не я, и рожа не моя. Тьфу! А ведь не надо казаться умнее других. Природа же не терпит пустоты. Это как с мясом на теле, с одного бока отрежешь, к другому боку пришьешь, а в сумме останется тоже самое. Согласны со мной? Щас вот наши вожди вместе со своими прихлебателями бойню учудили. Да какую бойню-то. Я ж говорю, армагеддон. А для чего? Объясните мне, кто-нибудь? Для какой цели? Это надо было додуматься, чтобы так круто наскрести на свой хребет. Весь генофонд двух братских народов в помойное ведро спустили, и рады радешеньки. Буржуины проклятые, столько невинных пацанов истребили, и улыбаются, сидят. Мы так скоро вообще без людей останемся. Итак-то, народу не густо, все мрем и мрем, а тут еще война. У меня вон сноха работает в соседнем в Пастуховском районе простой учительницей английского языка. Недавно тут рассказывала. Вызывает ее к себе в кабинет завуч, и слезно, чуть ли не на коленях девку просит, чтобы она еще французский и немецкий вела. Дескать, больше некому, нет иностранных учителей. Представляете, какой бардак? Вот вы ответьте мне, как образованные люди. Как она может их вести, если она в этих языках нихрена не понимает? Она же ведь училась в институте на учителя английского.
      Все удивленно переглянулись между собой.
      – С участковыми в полиции у нас та же беда. – решил до конца излить свою больную душу бородач. – Раньше в районе их было семнадцать человек, мы их всех знали, как облупленных, сейчас остался только один инспектор, да и тот - девчушка сопля. Скажите мне, товарищи, как она может одна охранять порядок и с преступностью бороться, если ее саму от бандитов надо охранять? Да, что там участковые, Господи, у нас и в районной поликлинике тоже полный швах. Из пяти хирургов остался один бездельник Вострецов, и тот уже пенсионер, сидит пока не выгонят, ради зарплаты. Да мы к ним туда особо и не ездим, во-первых, не на что, а во-вторых, толку? Если только уж сильно прижмет. То ли дело раньше. В былые годы у нас здесь недалеко от церкви функционировал полноценный фельдшерско-акушерский пункт. Мелочевку там лечили. Зачем по пустякам тревожить район? Как его закрыли, мы все стали у дачника из города лечиться, у Наум Исакича, он в Казани главным ветеринаром был всю жизнь. А куда деваться? Ждем, когда тот на выходные приедет, и на поклон к нему идем. Нет, мужики. Не порядок в стране происходит. Обманывает нас наше правительство. Не было бы тут щас Юльки, я бы матом сказал.
      От этих прямолинейных высказываний, на такую актуальную в последнее время тему, как кадровый голод, затронувший все сферы жизнедеятельности, на душе у каждого стало невыносимо тоскливо.
      – Ну, а в целом-то, как вам живется на селе? – желая переключить от греха подальше сторожа на позитивный лад, как ни в чем не бывало спросил у него Виктор. – Ничего? Я смотрю воздух-то, какой у вас тут чистый, почти как в горах на Алтае. Дышать бы им и дышать.
      – Нам только дышать и остается. Слава Богу, хоть за это денег не берут пока. На боку лежит село давно. Я же сказал. – прекрасно понимая, что лишь только одними словами тут ничего не решить, мгновенно успокоился абориген. – Кроме колхоза, тут больше нечего ловить. Да и он-то уже, кое-как на ладан дышит, все работяги разбежались, кто куда. Ну, а про механизаторов вам уже история известна. На боку лежит село. Одни старики и остались. А раньше, в хорошие годы у нас тут проживало около пяти тысяч человек, был и маслозавод свой, и небольшой мясокомбинат, и звероферма - чернобурок с норками держали, и теплый кирпичный клуб был. Сама Людмила Зыкина, когда колхоз стоял крепко на ногах, тут выступала на день работника сельского хозяйства. Да что там Зыкина, к нам даже шоу лилипутов привозили откуда-то из-за границы в один год. Зато щас мы стоим на четвереньках, нет ни клуба, ни завода, ни чернобурок, ни лилипутов, ничего. Все прикончили прихватизаторы проклятые. Когда союз-то развалился, кто пошустрее-то был, вот они и разобрали все казенное имущество почти задарма. Думали, станут бизнесменами, фермерами, а умишка-то в башке не густо оказалось. И сикось-накось все у них пошло. Не годные оказались коммерсанты. Бездари. И приструнить их было некому тут. Оставили после себя развалины, и в Москву умотали, куролесить, а нам тут разгребай. Жалко до слез. Не их жалко, себя. Время летит, аки горная река, а улучшений жизни не предвидится. А хочется, чтобы села и деревни не вымирали, а цвели, чтобы в них, как и раньше пахло горячим хлебушком и коровьим молоком, чтобы петушки кукарекали на навозной куче, и с полей доносился рокот тракторов. Раньше, помнится, каждую божью осень кругом на огородах сжигали ботву, и так от нее дымком приятно пахло. Прямо благовоние, какое-то. А что щас? А? Вы, что-нибудь чувствуете, кроме моих вонючих папирос? А ведь уже во всю сентябрь. Щас чем и пахнет, так это нашим скорым финишем, концом. Господи, спаси и сохрани Русь православную. Щас вон еще последних мужиков уконтрапупят, и можно Расею, как избушку, на клюшку запирать.
      – Да бросьте вы так говорить. Елки-палки. Ладно вам нагнетать-то. – не согласился с бородачом Ярослав. – Чего так пессимистично-то сразу?
      – А че мне нагнетать-то? Хм. Вот еще. Я не паникер. Если скоро нам всем кабздец. Кхе-кхе-кхе. – закашлялся сторож. – Че мне нагнетать, ежели Титаник уверенно приближается к айсбергу. Как бы мы этого не хотели.
      – Никаких клюшек, никаких айсбергов мы не допустим. Хватит паниковать. Мы уже, кого только не видели за годы своего существования, и Мамая, и Наполеона, и Гитлера, однако же как-то выбирались из всех передряг. Уж лучше пусть будет так, чем, как у постояльцев вашей вотчины. – и бывший майор широко обвел своей крепкой властной рукой окрестные могилы.
      – Да уж понятно, что лучше так, на этом свете коротать. Живем-то однова. – потешно захлопал сторож глазами. – Кто же спорит-то? А я, между прочим, господа хорошие, хоть у меня и онкология предпоследней стадии, хоть и жизнь уже моя пропала, а и то туда не больно-то и спешу. Туда мы завсегда успеем. А я еще тут покарячюсь мала-мала, воздух попорчу всем чертям назло. Не дождутся. Слыхали анекдот? Военком наш из района, пьянчужка - Яшка Ерошкин, капитанишка, когда мы Кольку-то после похорон в колхозной столовой поминали, по пьяной лавочке рассказывал нам. Мужик, значит, едет легонько в троллейбусе, и про себя думает думу, что же у нас за жизнь-то такая? Жена - стерва, друзья - халявщики, начальник - идиот, работа - каторга, жизнь - поганка. В этот момент за спиной у мужика стоит украдкой ангел, записывает за ним в блокнот карандашом слова и тоже думает, какие же все-таки странные у людей желания, а главное одни и те же каждый день. Но ничего не поделаешь, раз говорят, надо исполнять. Ха-ха-ха!
      Своеобразный, мало кому понятный юмор дремучего сторожа, так никто по достоинству и не оценил. Все по-прежнему были невеселы.
      – Нет, ребятушки мои. – широко раскрыв беззубый, заросший бородой рот, сладко зевнул в кулак абориген и показал тощим пальцем на фотографию танкиста. – Кто бы, что ни говорил, а Микола эту жизнь прожил не зря. Я-то его знал даже получше Юльки. А, Юльк? Так ведь?
      Женщина, не сводя все это время ни на минуту своих зареванных глаз с могилы мужа, обреченно всхлипнула.
      – Эх, Коля-Коля, Николай, сиди дома не гуляй. Вот как у нас нехорошо вышло. Эх. Гордись своим мужем, Юлия Лексевна. – жмурился от светившего прямо в глаза солнышка сторож. – Я говорю, сам Бог велит, гордится таким храбрецом. И потом, не у каждой же бабы мужик был танкистом.
      Обратной реакции со стороны вдовы не последовало.
      – Слышишь меня, красавица? Юлька? Я че говорю-то тебе? – все донимал своими нудными нравоучениями бородач. – Вы с Колькой друг друга стоили. Вот тебе крест. И он молодец, и ты у нас не промах. Ага. Правду говорю. А ведь быть женой военного, это тоже, знаешь ли, не так-то просто. Тут ведь на кого нарвешься. У меня вон у сестры в Перми подружка, ехала однажды из отпуска с моря, и познакомилась в поезде с мужиком, тот оказался бывшим военным, где-то в Забайкалье в штабе округа писарем служил. Он пожилой вдовец, ее ровесник, тоже с курорта возвращался к себе домой в Красноярск. Ну, и там в купе они, слово за слово, в общем он ее замуж позвал. Та, дурочка, главное штука, его толком не изучила, ни характера его не знала, ни повадок, и прямо там ему в вагоне-ресторане согласие дала. Приехала домой на седьмом небе от счастья, улыбка до ушей, подружкам отвальную устроила в кафетерии, потом шмотки в чемодан скидала, телеграмму жениху отправила, чтоб встречал, и понеслась душа в рай. Первое-то время, они вроде бы неплохо жили, прямо как молодожены в медовый месяц, а потом его, холеру, понесло, стал он дурить. Армейские порядки установил в квартире, мурло. Каждый божий день в шесть утра подъем, дальше физзарядка, потом утренняя пробежка по набережной Енисея, летом обязательно велопрогулки, зимой лыжи и обливание на улице ледяной водой. А какой он оказался ревнивый. Прямо Отелло. Тьфу! Это платье одевать нельзя, эту юбку тоже, вся одежда должна быть длинной, ниже колен. А бабе-то ведь пободриться хота, задницей перед зеркалом повертеть. Ну, та пару годиков терпела, возмущалась, разводом угрожала, и потом, пока этот бритый гусь был в парикмахерской, паспорт свой в лифчик засунула, и прямо в домашнем халате и тапочках от него и удрала. Ей моя сеструха билет-то на поезд покупала, потому что все деньги этот сумасшедший у нее забирал. Она даже чемодан не стала брать. Хорошо еще, что квартиру в Перми не продала. А так бы куда ей деваться с этим военным психопатом, в петлю залазить, или топиться в Енисее? Господи прости.
      Ярослав визуально оглядел ветхие, местами уже большие года заброшенные, поросшие пожухлым бурым папоротником и сухой крапивой здешние могилы, некоторые из которых на удивление были до сих пор отгорожены друг от друга некрашеными металлическими оградками, и как бывший сотрудник милиции и опытный оперативник решил поинтересоваться у сторожа криминогенной обстановкой на вверенном ему участке.
      – Я смотрю, тут у вас, Гавриил, не знаю вашего отчества, много всякой разной нержавейки и дюрали? – осторожно погладив шершавой ладонью одну из таких серебристых, сильно потускневших со временем оградок из нержавеющей стали, спросил он. – Наверное воруют? Раз вы говорите, что у вас здесь работы нет никакой.
      – Всяко бывает. А как же? Хм. – ехидно усмехнулся бородач. – За всем нужен пригляд. Тем более на кладбище. Можно подумать, ты ни разу, гражданин хороший, не воровал? Не поверю ни в жизнь. Нет таких людей, кто бы хоть раз, да что-нибудь ни стырил. Например, огурец у соседа с парника воровал в детстве? Или яблоко с дерева, или совсем круто – велосипед? Нет? Не ври. По глазам вижу. Я вот сам, вроде сторож, вроде даже и крещеный, а и то не без греха. Было дело. Ага. Я еще в средней школе учился, классе в седьмом, и из кабинета труда штангенциркуль свистнул. Я молодой-то был ершистый, только отвернись. Домой, помню, пришел, блаженный, рот до ушей. Щас вот стою и думаю, и зачем он мне был нужен, этот штангенциркуль, я же в этой хренотени ни бум-бум. Потом еще был один соблазн, но тут я сдержался, тут я волю рукам не дал. Я после армии одно время ездил на вахту на север, и там с одной кладовщицей шашни крутил. Был у нас с ней служебный роман. Так-то я жене не изменял. Но как быть молодому мужику в командировке, да еще и без бабы, природа-то требует свое? Однажды она мне предложила по-дружески списанный тельфер. Забирай, говорит, домой в гараж, он все равно уже не на балансе. А он тяжеленный, такая баганина, весом килограмм под сорок, одному не поднять. Я походил вокруг него, затылок почесал, и плюнул. Кто меня с ним, думаю, с такой бандурой в плацкарт запустит? Нет, мужики, нет на свете таких людей, которые никогда не воровали. Все воруют. У меня вон у шурина сынишка, Димка, пока ему четырнадцать лет не исполнилось, весь поселок на несколько раз прошерстил. Знал, гаденыш, что в его юном возрасте за кражи не сажают, и воровал. Этой весной его, слава Богу, в армию забрали. Так ему такие проводы родители устроили, народу было, как на ярмарке в Казани. Гостей назвали человек сто, баяниста аж из районного дворца культуры привезли, конкурсы придумали. И понеслось дерьмо по трубам. Ух! Семь ящиков Столичной оглушили подчистую, целого быка слупили с голодухи, окаянные. И че? Не успел у родственников хмель из организма выветриться, смотрят, а он из рейсового автобуса через три дня вылазит на остановке, паразит. Оказывается, у него в городе на призывном пункте, в сердце какие-то шумы нашли, и домой нагнали. Месяц его в районной больнице эти коновалы промурыжили, щупали его, обследовали, всякие анализы брали, денег на все эти процедуры родичи у всех назанимали, и так ничего толком и не обнаружив, Ерошкин, этого симулянта снова забрил.
      – И что, опять этому дармоеду проводы устраивали родичи? Все хорошо прекрасная Маркиза? – заулыбался Виктор, увидев недовольство на рябом бородатом лице.
      – Никаких этому бездельнику больше проводов. Хм.
      – Я и спрашиваю.
      – Больно жирно будет. Ладно хоть, слава Богу, взяли обратно. Чем черт не шутит, а вдруг человеком придет?
      Проговорив со сторожем еще, каких-нибудь пять-десять минут, приезжие еще раз выразили женщине свои искренние соболезнования, и вежливо откланявшись они неспеша побрели по дорожке на выход, где возле ворот на укатанной колесами поляне их поджидал автомобиль.
      – Да уж. – закачал головой Ярослав, вспомнив о погибшем лейтенанте. – С кого-то, как с гуся вода, а кого-то, видишь, не пощадило на фронте. У меня вон у родителей тоже в деревне, соседский парень воюет уже давным-давно, почти с начала операции. Я помню, ему тогда было всего лет семь, взял его отец с собой по сено. А у них покос был в таких непроходимых пикулях, что его вывезти можно было только в зимнее время, когда замерзнет вся грязь. Обвязали они тогда стальным тросом прямо на санях целый огромный стог сена, прицепили его к гусеничному трактору, и тихонько поволокли. А пацаненок-то сидел на стогу на самой верхотуре. И тут вдруг трактор, как при спуске с горки дернется, и пацан-то прямо между тракторными гусеницами и санями под этот самый трос нырнул. Хорошо, что люди вовремя заметили, как его тросом замотало, а то бы не успели до больницы довезти. У него, говорят, от мошонки, и чуть ли не до подбородка остался здоровенный шрам. Но, слава Богу, выжил. Потом, когда ему исполнилось семнадцать, он на мотоцикле в серьезную аварию попал. Тоже еле выжил. С пьяным мотоциклистом поехали за водкой, и тот не справился с управлением, и они улетели в кювет. Водитель насмерть, а у этого ни одной царапины. Опять повезло. Где-то тоже воюет сейчас. Но он с войны живым вернется сто процентов. Даже не сомневаюсь. Этот ухабчик, так просто не погибнет, ни за что. Будет там в норе сидеть, как мышка норушка, без еды, воды и курева, но выживет, как пить дать. Такие люди живучие, слава Богу. Их голыми руками не взять. Да он даже и родился-то в тюрьме, мать у него, кажется, за разбой сидела, там и родила. У него и второй брат был, но тот умер в младенческом возрасте, мать его грудью придавила во сне.
      Сидевший за баранкой старенькой праворульной, но еще вполне резвой японской иномарки Виктор прибавил на допотопной магнитоле Pioneer громкость, и желая немного проветрить душный, прокуренный салон, чуточку приоткрыл свое окно.
      – Такие живучие, такое не тонет. – чтобы малость разогнать усталость, решил он поддержать с Ярославом разговор. – Это вон их суворовец мальчишка, видишь, парень старался, постигал военную науку, в двадцать четыре года уже командовал целым танковым взводом, и в итоге все равно погиб. Жена-то, понятно, щас еще немного погорюет и снова замуж выйдет, а ему с таких-то пор лежи. Хотя я ее нисколечко не осуждаю. Это жизнь. Не в монашки же ей идти, в конце концов, такой молодой. У меня вон отец, когда помер, так мать и та просила, чтобы я ей нашел, какого мужичонку. Говорит, уж больно скучно одной. А тут молодежь.
      – Девки, дело такое. Только в их ведьмины кошачьи лапы попади. – услышав с заднего сиденья разговор приятелей, в полудреме заулыбался Михаил. – У меня вон у друга сынишку Кирюху этой весной тоже в армию призвали, где-то тоже служит танкистом в Чебаркуле. Отец ему поначалу в часть, как ни позвонит, у пацана истерика, только и разговоры про подружку свою. Какая-то его там незабудка провожала. Домой, говорит, батька хочу, сил больше нет терпеть. Даже был готов на дезертирство. Боялся, шалопай, что девка его не дождется, другого ухаря себе найдет. Отец того и в хвост, и в гриву. Служи, визжит на пацана, не позорь родителей, раз пошел служить. Уговаривал его, что этих девок еще будет прорва, еще успеешь своей саблей потрясти.
      И в салоне начался оживленный галдеж.
      – Нет мужики. Чего-чего, а я нисколько не жалею, что в армии служил. – расцвела на раскисшем лице Ярослава грустная улыбка. – Я правда не танкистом был, а всего лишь водителем во внутренних войсках, зато служил недалеко от дома. Я ж в милицию-то, как раз оттуда и попал. Там меня сагитировали. Тогда из внутренних войск к нам в отдел много шло дембелей. Бензину, помню, прямо возле части за гаражами продам, гроши в кабине подсчитаю, и в самоволку в город, пировать. Бррр. Ночью на такси обратно приеду, кое-как через забор перелезу, и в казарму ползком, как змея. Один раз силы чуть-чуть не подрасчитал, как шмякнулся с ограды в лужу, караульный думал, что воры залезли в часть. Подлетел ко мне, автомат к голове с перепугу приставил, потом увидел, что это я, на закорки меня закинул и до кровати доволок. Ох и почудил я в армии. Стыдно вспоминать. Я с одним бичом на автостанции познакомился, у того двухкомнатная квартира недалеко от моей части была. Вот я у него, когда в самоход-то шастал, в одной комнате и пил. Девчата, помню, ко мне захаживали в гости. Бывало, накуражишься с ними на тахте, такси под утро вызовешь из таксофона прямо к дому, девок по норам, сам в часть. Итак, постоянно. Нет, это армия из меня человека сделала. А так не знаю, как бы без нее сложилась жизнь? Этому бичу мои родители иной раз из дома картошки, капусты, моркови притаранят. Подкармливали деда, как родного. Знали же, что я у него обитал. Но тогда, слава Богу, войны не было, Афган уже закончился, а Чечня еще не началась.
      За слегка запотевшими окнами с обеих сторон федеральной трассы М7 «Волга», как на экране мелькали, горящие желто-оранжевым огнем нарядные деревья, и бескрайние, уходящие далеко-далеко за горизонт русские поля. От недавней встречи на кладбище с угрюмым сельским мудрецом и несчастной, убитой горем молодой вдовой, все по-прежнему пребывали в легкой задумчивости и непроходимой тоске.
      – У нас тоже в армии был, такой же шустрый. – только промолвил Виктор, как неожиданно увидел перед машиной на асфальте трещины, и он резко крутанул рулем влево, выехав за сплошную линию. – Разница лишь в том, что ты, Славка, горючку тырил, а он живых поросят.
      – Поросят?
      – Ага. Тот у нас все два года был закреплен за свинарником. Свинья опоросится, он сколько-то хрюшек налево сплавит по дешевке, про остальных, которые в наличии, начальству бодрый доклад. А кто там из них будет разбираться, сколько их на самом деле родилось? Помню, заскочишь к нему на свинарник, по какому-нибудь делу, а он сидит у себя в каморке, развалившись в кресле, в темных очечках, волосы прилизаны гелем, уже поддатенький крепко, в новых спортивных штанах. Сразу же понятно, откуда дровишки. Значит, сдал поросят.
      – Это тоже, мужики, дано не каждому. – абсолютно не впечатлился рассказом бывший милиционер. – Это, кажется, легко.
      – Так оно, конечно. Я б так точно не смог. Хм. У нас там в части, между прочим, даже женщины были. Ух! Кровь с молоком. – с удовольствием вспоминал свою армейскую службу на Дальнем Востоке, изнывающий от духоты Виктор. – Мы их вохрушками называли.
      – Какие еще ватрушки? – не понял Ярослав.
      – Да не ватрушки, а вохрушки. Вохра. Гражданский состав. Склады госрезерва охраняли. Летом, помню, заступят на свои посты, намалюются, губы помадой намажут, а нам слюни ходи, пускай. Одна из них, как щас помню, Анжелика, когда была не на дежурстве, из своей халупы брагой торговала. Отбоя не было у нее от солдатни. Ха-ха-ха! Выпить-то, губа не дура. Бывало, прибежим к ней в поселок в увольнительную, а у нее кругом в комнате на полках трехлитровые банки с готовой брагой стоят, клиентов дожидаются, и несколько сорокалитровых бутылей еще в бане поспевают. Запасливая баба была, и на удивление не жадная. Напьемся у нее до чертиков, она разляжется на паласе, а сама весом килограмм под сто пятьдесят. Представляете, колода? Мы вчетвером корячимся, поднять эту стряпню не можем. Тут же в углу возле печи карабин ее заряженный стоит. Ох и почудили мы.
      На улице начинало резко темнеть. Свернув в районе Елабуги с федеральной трассы налево на Ижевск, встречные машины стали попадаться все реже и реже.
      – Сторож тут нам, что-то про мобилизацию толковал? Слышали? Что у них, якобы, из села много трактористов забрали. – снова вспомнил Ярослав про бородача. – А ведь у меня дача тоже находится, как раз недалеко от воинской части, где все мобилизованные из нашей области жили. Я мимо них много раз проезжал. У них там с края на голом поле был выстроен целый палаточный город. Пойдешь, иной раз, в магазин за пивом, а у нас на всю деревню всего один продуктовый магазин, и там каких только кадров не встретишь, один краше другого, и все только водку берут, или вино. Сколько с ними их командование не воевало, бесполезно. Пьют и все тут.
      – Я тоже помню ту мобилизацию. – напряженно глядя в облепленное мертвыми мошками лобовое стекло, промолвил Виктор. – Видишь, Славка, какая вышла хренотень? Как нашему правительству приспичило, заместо кадровых военных, которые этому делу обучались, которые всю жизнь были на полном гособеспечении, квартиры получали, воевать отправили обычных работяг, слесарей, электриков, тех же трактористов, маляров. Это с какой такой кстати? Видать на самом деле все прогнило в Датском королевстве. Я не прав, что ли? Жили люди, не тужили, работали себе тихонько, внуков нянчили, жен ласкали, и всех их в один прекрасный день согнали Родину спасать. Что ты на это скажешь? Твое мнение?
      – Ну, это ты зря. – не согласился с ним Ярослав. – Не надо всех стричь под одну гребенку. Там всем работы хватит, и военным, и гражданским, всем нам. Ну, так вот, значит. Я про этот палаточный лагерь не до рассказал. Кого только там не было. До смешного доходило. Одного деревенского олуха призвали, а у него оказался всего только один глаз. Второй стеклянный. Он по медицинским показателям, ну, никак не проходил. Так тот чудик, рад радешенек был, что из дома вырвался. Он про этот глаз даже и не вспомнил. Он в одной палатке выпьет, во второй закусит, в третьей поспит. Зачем ему дом, когда рядом такая славная компания? Ни на работу не надо, ни на недовольную рожу жены смотреть тоже не надо, отдыхай себе спокойно, ешь, пей, спи, сколько хочешь, а есть желание, сходи по мишеням постреляй. Не жизнь, а малина. Потом, когда его мать-старуха жалобу прокурору настряпала, что ее сына инвалида, да к тому же отца троих малолетних детей, незаконно в армию забрали, долго его по палаткам вычисляли, он домой ни в какую идти не хотел. Да там помимо его еще и однорукие попали с искусственными протезами. Тоже с ними офицеры горя хапнули, замучились их пьяными ловить.
      – И вправду, каких там только чудиков нет. – про себя подумал водитель, и возмутительно закачал головой.
      – А ты, как же, Виктор Семеныч, думал? Ты слишком наивный, ты недооцениваешь наших людей.
      – А че мне их недооценивать-то? Хм. Я че, на другой планете, что ли живу? У меня, кстати, тоже токарь на заводе, пил один за семерых. Нажирался, как последняя собака, и прямо в цеху ночевал у станка. Главное дело, руки-то у него золотые, из нужного места росли. Любую деталь мог выточить на раз-два. Сколько с ним мастер бился, я сколько провел бесед по душам. Все без толку. Пьет, и все тут. У него из последних китайских предупреждений можно было городить забор. Я как-то месяц назад иду по цеху, гляжу, а он опять плывет чуть теплый. Узрел меня своими косыми глазенками, и давай оправдываться, якобы, у свояка вчера был сороковой день. Пироги, говорит, мужикам принес, помянуть родственника. Я тут же дал ЦУ отделу кадров, уволить его немедленно по тридцать третьей статье. Сколько можно с ним валандаться? Терпение закончилось. Все. И тут недавно мне докладывают его бывшие напарники, что ушел этот токарь добровольцем на фронт. Представляешь? Контракт подписал. А знаешь, какую причину-то выдумал? Говорит, что там он точно с пьянкой завяжет. Тут, жалуется, на гражданке по-другому не получается никак.
      Благополучно отмотав на спидометре еще километров двести по почти пустынной, местами давно неремонтируемой дороге, мужики решили немного подразмять затекшие ноги и заодно перекусить в первом попавшемся им, в каком-то удмуртском поселке более-менее приличном с виду придорожном кафе.
      – И вправду говорят, что каждый человек счастлив по-своему. – с аппетитом уплетая кусок зажаренного в духовке цыпленка, пробубнил беззаботно проспавший всю дорогу на заднем сиденье Михаил. – Вроде вот простенькая пища, не осетрина, не омары, а самая обыкновенная жареная курица, а вкуснотища… Сторож-то на кладбище, не к столу будет сказано, ведь все правильно сказал. У некоторых квартир с машинами, как грязи, и должности, и полная грудь орденов, и деньги, а у кого-то, ни кола, ни двора, а счастлив не меньше их. Счастье - понятие относительное, оно у всех по-разному ощущается. Я вот тут недавно в парке недалеко от своего дома мужичка одного встретил. Он, сколько лет я живу в том районе, все воздушные шарики на палочках ходит, продает. По нему видно, что он не богатый, но у него лицо счастливого человека, в отличии от всех нас. Как вот это понять? Или вон еще пример. Я тут, как-то вечером в магазин за сигаретами пошел. Выхожу, значит, из помещения на улицу, и тут подходит ко мне БОМЖ, и безо всякой похабщины, как у отца родного просит у меня, чтобы я ему купил фунфырик спирту и пару обычных плавленых сырков. Не знаю почему, но мне его стало так жалко, я вернулся назад, и купил ему все, что он попросил. Так вы бы видели его, каким он был счастливым. Мне-то ведь не тяжело, велика там сумма, а ему хорошо. Как говориться, ласковое слово и кошке приятно. Поэтому, осуждать никого не надо? Жизнь, она штука непредсказуемая. Сегодня у тебя так, а завтра все может быть совершенно иначе. А с людьми, кем бы мы ни были, пьяницами, или нобелевскими лауреатами, надо обращаться по совести.
      И все вдруг снова одновременно вспомнили про молодого героя танкиста, и за столом наступила тишина.