Ещё раз об Адике

 Над смертью издали шути как хочешь смело:
Но смерть вблизи – совсем другое дело.
                И.А.Крылов 

(Продолжение)
   
        Прошло десять лет. Мусик давно покоился во дворе адикиного дома,  на поминки которого хозяин потратил две тысячи долларов. Пелагея Ильинична была ещё жива и пребывала в летаргическом состоянии в том же доме престарелых, где когда-то скончался её беспокойный супруг. Адика отговаривали сдавать мать в «конвалесн хоум», советовали нанять сиделку, но практичный сын возразил:
      – Нет, этого нельзя. Она два раза уже газом чуть дом не спалила, а сиделку наймёшь – обворует. Эти б... так всегда делают.
      Первые годы Адик еще навещал мать, но за последние шесть лет его здоровье круто пошло под уклон. Диабет затуманил глаза, водить машину стало невозможно. Адик похудел на два с лишним пуда, кожа одрябла и висела на проступивших костях, словно забытое белье на верёвках. Стараясь отодвинуть кризис, Адик горстями принимал сильнодействующие препараты. Результаты сказались. Сдерживая в рамках возможного диабет, килограммы лекарств дали, как говорят, «сайт эффект» (побочное действие). Они добавили к общему незавидному состоянию больного почечные колики, оскудение памяти и вслед за этим нарастающее слабоумие. Со службы, естественно, попросили и теперь Давиденко большую часть суток проводил в постельной дрёме. Объезд своих владений Адик уже не совершал, обязав благодарных арендаторов доставлять ему деньги непосредственно на дом. И работников он больше не держал, – некому за ними следить. В отсутствие оных, «проперти» (участок с домом) Адика всё больше захламлялись отходами быта, а бесконтрольные постояльцы превращали «флеты» в злачные заведения. Разбалансированное хозяйство домовладельца с каждым днём приближалось к краху, словно предоставленный воле волн и ветра обветшалый фрегат с впавшем в прострацию капитаном. В короткие минуты прозрения посещала мысль о самоубийстве, но до дела не доходило. Тогда в страхе и смятении Адик отыскивал телефоны немногих приятелей, которым еще в какой-то степени  доверял, и хныкал в трубку:
      – Приезжай, Федя, подыхаю, хм-хм-хм... Ни жить, ни жрать не хочется.
      Когда-то он Федора Рюмкина крепко надул и списал со счетов, но теперь не до старых тяжб. За промчавшееся, как международный экспресс, десятилетие, круг адикиных подельников сильно сузился. В нём не оказалось уже многих знакомых лиц, упомянутых на страницах ранее. Время поглотило их. Взамен шагнули на сцену другие колоритные фигуры. Некоторых, как земляка по Китаю Рюмкина, Адик ещё помнил по-молодости, с появлением остальных – мирился, и их присутствие в доме уже не слишком отягощало сознание миллионера.

      – А как же Акакий Кочевой, – отвечал Федя, – ведь ты и его приглашал.
      – А он приехал из Сиднея, посмотрел и сказал: «У тебя все до потолка завалено говном, разбирать надо» и уехал. Ты приезжай, Федь, дом даю, обещаю. Куда мне их столько...
      – Хорошо, но мне с другого конца Австралии сразу не перепрыгнуть. Получу пособие, сяду в машину, приеду.
       Намёк на дорожные расходы остудил горячность Адика и, когда через две недели Федя, приятно озабоченный радужной перспективой дома, появился на пороге, в адикином подворье уже хозяйничал опомнившийся Акакий. Не скрывая разочарования, Федя поздоровался, обнял и Адика, и конкурента, но так, что чуть не свернул тому шею. Акакий вскрикнул от боли и на всякий случай отстранился.
      – Давай, Акашка, колись быстро, – с места в карьер пророкотал ему почти в ухо Федор, – сколько кенгуру с батальных полей на тот свет отправил?
      – Чо? – не сразу понял насторожившийся Акакий. – Ааа, ха-ха... Почтишто семьдесят! – засмеялся прохиндей не подозревавая подвоха.
      –  Из калашникова?
      –  Ну, не токмо из его, конеш...
      –  Вижу, совесть теперь гложет... – шутит Федор.
      – Ха-ха-ха, – опять смеется Акакий, – за кенгуру, штоль? Тык я жо охотник! Тохда лутьче не убивай, ежли перживать бушь.
      –  Я про другое... Угробил свою сестру, охотник?!
      Акашка не ожидал такого перехода и не нашелся на скорый ответ. Теперь громко расхохотался Федор. Он знал о последних похождениях стрелка. Акашка годом раньше имел неплохой дом, пенсию. Казалось бы, что еще нужно человеку, перешагнувшему шестьдесят! Тем не менее, Кочевому этого было мало и он задумал многомиллионную афёру. Всю жизнь Акашка завидовал Адику. Чем он сам хуже? Переоценка возможностей подвела авантюриста. Акашка вопреки здравому смыслу попытался организовать строительную фирму, заложив в банке свои хоромы, однако потерпел фиаско. Как в волшебной сказке: был дом – нет дома. Пришлось перебираться к родной сестре Алине, одинокой набожной пенсионерке, живущей в тиши и уюте. Помаявшись с месяц, Акакий уговорил отставшую от времени Алину заложить и её недвижимость под тот же свой бизнес, а ежемесячные выплаты банку взял на себя. Недалёкая Алина спокойно жила в ожидании обещанных миллионов, наивно полагая, что проценты в банк отчисляются братцем исправно. Гром грянул через полгода: за неуплату долгов, недвижимость со всей обстановкой перешла в собственность спрута-банка. Акашка ещё мог бы спасти сестру (у него появились немалые укрытые деньги), но... не сделал этого. Отчаявшаяся Алина умирает от разрыва сердца. Акашино сердце выдержало испытание. Но что же делать дальше? И славящийся в молодости любвеобилием, Акакий Кочевой решил тряхнуть стариной. Он едет в Сидней охмурять престарелую адикину тетю Мотю. По отработанному  сценарию. В чём-то, видимо, перестарался. Старушка отправилась в страну вечной молодости, а обольститель, не мешкая, вернулся в Брисбен. Теперь он устроился в бывшей комнате Пелагеи Ильиничны, взявшись опекать её недужного сынка. Появление Федора было совсем некстати. К тому же тот обещал вызвать в помощь энергичную Ларису.
      – Хде жо вы с нея будете здеся жить? Тута мы одне мужуки, ходим в исподнем в одну уборну и ванну. Снимите «флет» хде-нибудь! А лутче – езжай взад. Кохда у Адика чо-то ослобонится, я те сообчу, – пообещал Акакий.
      – Ничего, – возразил Федя. – Ухаживать за Адиком должна женская рука. Он нам сам звонил и сказал: приезжайте, мамина комната для вас свободна. А ты, я вижу, конспиратор: был Акакий – стал Линди. Прячешься, что ли от кого?
      В разговор впутывают самого хозяина, безвольно кисшего в трусах на стуле. Недуг и жара сморили, тело кровоточило. Хрупкие сосуды не сдерживали в должной мере кровяного давления и кожный покров густо усеяли чёрные бляхи кровоподтеков, величиною с детские ладошки. Но то была лишь шапка айсберга, – сосуды, видимо, расползались во всей плоти. Похоже, маячила гангрена, однако больной ещё не осознавал этого. «Что-то уж слишком круто для диабетчика», – с подозрением прикинул Федор. От диабета умер его тесть, но таких ужасных кровоточащих синяков и ран у него на теле никогда не было. 
      – Адик, ты меня слышь? Адик, – тормошит больного Акашка. – Ты меня слышь?      
      – Мммххх... – отреагировал Адик. Значит слышит.
      – Ты его, – жест в сторону Федора, – вызывал, звонил?
      Адик тускло посмотрел на Федора и вяло произнес:
       –  Ни х... Он живет у этой самой... у немки. Скажи, Федь, а... ддом она... пхродаёт?
       –  Вот вишь! – радостно вспыхнул Акакий. – Не звонил он тебе, удумал ты.
       –  Адик, – отвечает Федя, – ты знаешь: немка уж пятнадцать лет, как умерла.   
       –  Умерла, да? А домм... зза сскхолько продала?
       – Адик, ты мне звонил две недели назад, еще сказал: «Приезжай, Акашка убежал».
       –  Ни х... Ааа, вспомнил. Так это ты мне тогда звонил? Я не успел подойти... Воссемь лет тебя, б..., не видел! Где ты сщас? – вязал лыко Адик, как алкоголик на похоронах.
       – Не восемь, а пять, как уехал. А не виделись мы только год. Я уже приезжал и жил у тебя. Дважды.
      – Нне помню... Значит дом она... пхродает? Зза сколько?
      В дверь, гоня перед собой мух, вломился Епифан, малознакомый здоровенный хохол. Из-за его спины выглядывала голова другого, – Джона Метелко, книголюба, владельца автомастерской. Они тоже переживали за Адика. Оценив обстановку, Епифан первым делом подошел к кухонному буфету, снял с гвоздя связку ключей от дома и сунул себе в карман. Отодвинув в сторону разинувшего рот Акакия, пришедший подсел к хозяину, ткнул тому в губы какую-то важную лекарственную пилюлю и дал запить. Затем стал протирать водкой свежие кровоточащие ссадины и попутно по-английски уговаривать хозяина дома на опекунство. Адик слушал и не реагировал.
      – Чего ты его мучаешь, разве не видишь, устал он от нас, – произнес Джон. – Сейчас на него выложи мешок дерьма, – не поймёт.
      Акакий с Епифаном отвели Адика в его пуленепробиваемый кабинет и уложили в постель. Вскоре оба вернулись, переругиваясь по пути.
      – Фанька, – выступал Акакий, – ты ужо имешь от своих до четрех домов. Теб мало? Ты хошь взять пянтый у нас, так?
      –  Да, так, – беспардонно отвечает Епифан. – Что значит «у нас»! Я здесь такой же, як и ты.
      – Нет, не таков. Мы с им сорок лет дружим, а ты откеда ж свалился?
       –  А ты у него кто, – муж? Или жена?
       –  Неважнось то, опекун и я сможу быть. Он етого сам схотел...
       Через полчаса Метелко с Епифаном уходят. На кухне остаются Федор и Акакий.
       – Глянь-ка ты, как он шустро сбондил ключи и сбежал! – сокрушался Акакий. – Я и додумать не успел.
      – Так забери их завтра у него, когда придёт.
      – У него зберёшь! Таблетку каку-то дал. Полторы тыщи доллариков спёр. Они лежали здеся в буфете за талерками. Теперча их нету.
       – Так скажи об этом прямо и выгони.
       – Его выгнишь! Я думъю, – дай им всем воль, они его отравять.
       – Брось, ты, – усмехнулся Фёдор.
       – Ну уж ты хошь брось, хошь подыми, а я-т знаю. Все вдруг заходили... А югослав да особливо его бабец, одне чо стоють! Она тож: приходить с утречка, чой-то дасть ему, да скорей бечь, – ей, вишь, на службу пора. Эта компашка ково хошь...
      Договорить Акашка не успел. На кухне неожиданно появился виновник разногласий взбудораженного коллектива – Адик собственной персоной, худой, но с толстым животом в синяках и... ни в одном глазу. Странно! Принял, что ли чего?
      – Я на тебя перепишу один дом, – обращается он к Акакию. – Ведь, у тебя сщас ни х... нет...
      – Мне ничо не надоть, – скромничает Акакий, но Адик не желает слушать возражений. Решив вопрос с Акакием, он обращается к погруженному в раздумья Рюмкину:
      – А ты, Федь, живи сколько хочешь на веранде. И жена пусть приезжает, тоже живет.
     Адик зевнул.
      – Всё, я пошел спать.
     После недавних обещаний, предложение жить на веранде Рюмкин посчитал несерьёзным.
      – Подожди, Адик...
      Фёдор решил воспользоваться временным просветом в голове приятеля и всё же о чём-то договориться. На Акашку он не обращал внимания.
      – Ты, Адик, вызвал меня, потому что сказал – болен. И правда, вижу, что болен, но не безнадежно. Говорю тебе прямо, как на духу. В наши годы мы должны быть вместе. Давай я и моя старуха переедем сюда, будем жить рядом и лечить тебя. Лариса знает толк в диабете. Отца своего вылечила и тот ещё годок оттяпал, Бог уж с ним. А был хуже тебя. Я понимаю, в твоём доме уже Акакий нарисовался... – последовал небрежный жест в сторону соперника. – Сдай тогда нам какой-нибудь «флет»... Подешевле.
      Об адикином обещании Фёдор Алексеевич счёл благоразумным не упоминать. Слово без бумаги, – что птичка без клетки. Адик теперь от всего откажется.
      – У меня сейчас все занято.
      – Подожди, у тебя дом на Локаст никто официально не снимает, там живёт один Егор.
      – Он за весь дом и платит на лапу.
      – Ну и что? Там три «флета», мы ему не помешаем, будем тоже платить на лапу.
      – Нет, он хочет жить один.
      Всё ясно: опоздал с приездом! Но подняться и красиво уйти – сил нет. «Нечего церемониться, раз я уже здесь, – думает Федор. – Хотя бы... из принципа». И он отпустил вожжи:
      – У тебя есть свободные «флеты», есть! Ни один квартирант тебя не будет лечить. Мы с Ларисой будем тебя правильно и хорошо лечить. Творогом. По многолетней дружбе. Мы предлагаем тебе жизнь, жизнь... Пойми: быть живым для тебя сейчас важнее всего. Давай возьмём над тобой шефство и будем лечить. 
      – Хм, потом, лет через шесть, – снисходительно ухмыльнулся противной болтовне Адик. Фёдора взорвало от беспечности домовладельца:
      – Какие шесть лет?! Шесть месяцев! Я тебе предсказываю: шесть ме-ся-цев! Больше ты в такой обстановке не протянешь. Поверь мне, – не-про-тя-нешь!!!
      Тяжёлый удар Рюмкина по больному месту потряс Адика. Он не обиделся, нет. Хуже. Ему сделалось на мгновение страшно! От «дружеского» приговора Фёдора, у Давиденко отвисла челюсть, по телу забегали мурашки, – Адик хорошо знал кликушеский язык бывшего приятеля. Когда-то Фёдор предсказал трусоватому Ганьке день, в который тот разобьётся на своей машине. Ганька жил в Брисбене, на службу ездил за сто с лишним километров от дома, в Тувумбу, и решил в предсказанный роковой день лететь в Тувумбу рейсовым самолетом. Полетел и разбился. «Лучше бы уж поехал машиной, – шутил после Адик. – Всё ж не частями бы потом собирали».
      Глядя на расстроенного хозяина, Фёдор попытался смягчить свой выпад:
      – Мне больше жалко тебя, Адик, чем всё остальное. Давай, соглашайся и соскакивай на ходу с этого паровоза. Увидишь, проживёшь не только шесть лет...
      Вульгарно до смешного. Рюмкин не сумел использовать момент, добавить ещё пару нокаутирующих ударов по жадности обречённого стяжателя. Вместо этого Фёдор стал сочувствовать ему. Адик заскучал и отвернулся.
      – Всё, – перебил он, – я пошел спать.
      Оставшийся в круглых дураках Фёдор Алексеевич вышел на ночную улицу успокоиться и позвонить из автомата жене.
       – ...Я знала, что так будет, – застонала на другом конце провода Лариса. – Все мы вокруг больного, как вороньё на помойке. Рвём живое мясо на куски...
      Понятно, крушения надежд всегда пробуждают совесть. Фёдор всё же попробовал повлиять на жену.
      – Нет, нет, не выдумывай, – затараторила в ответ чувствительная к справедливости супруга. – Я не прилечу и ты возвращайся. Хорошо, конечно, получить дом, но не такой ценой! Мне стыдно за вас за всех... Сколько потратил на бензин?.. Ай-яй-яй... Надо же, уговорил меня, дуру...
      – По-моему, Адик сегодня тоже придурял...
      – Не хами... Ладно, оставь их с Акашкой в покое, раз он ему ближе. А то... кого-нибудь подошлёт тот... Имей в виду! В общем, возвращайся целым.
      Что ж, у женщин есть чутьё. Но пока надо выспаться. Минут через двадцать унылый Фёдор Алексеевич поднимался по лестнице дома Пелагеи Ильиничны. Жалобно скрипели старые ступени. Когда перед этим уходил, дверь в прихожую не захлопнул и она оставалась приоткрытой. Как годами раньше Стёпка-беженец (его выслали-таки из Австралии), Фёдор, войдя внутрь, разобрал за переборкой приглушенные голоса. Показалось, что сейчас выползет оттуда «Маленькая Мама» с библией в руках, но вместо неё из адикиной каюты выскочил Акашка в чем мать родила и с возбужденным божьим даром во главе. Словно во французском порнофильме. Рюмкин опешил от столь натурального откровения, впервые воочию столкнувшись с  гомосексом.
      – Ах, то ты, Федь? – промурлыкал Акаша. – А я-т думал, хто-ить чужой...
      Любовник так же молниеносно исчез, как и возник, прояснив перспективу на адикину недвижимость. И стоимостью теперь уже... Во сколько же миллионов долларов? Почешем затылок, ибо дома;, как и работы художников с годами растут в цене.
      Наутро к пяти часам притопал Епифан, молча сунул ключи и ушёл. Наверняка оставил себе копии. Так, на всякий случай. После Епифана зашли в гости давние друзья – Лёшка-красильщик с женой Люсей. Супруги тоже болезненно переживали адикино недомогание:
      – Здорово... Линди! – хором приветствовали вошедшие Акакия, поднявшегося с приходом Епифана ни свет, ни заря. – Ну как, дед, дела? Адик еще спит?
       – Спит, спит, проходьте.
       Массивный Лёшка удобно уселся, взгромоздив неотмываемые от краски ручищи на стол.
       – Ну, рассказывай: как жена, как дети? – начал красильщик в своей обычной исповедальной манере.
      Акашка усмехнулся:
       – С жёнками давненько разошелси. Деток... ты ж знашь, – нету.
      Лёшка от удивления вытаращил свои рачьи глаза.
       – Ты нам-то хоть не ври. А с Бетти? Сам у нас выл тогда: «Пустите меня в сарай с ней, – она мне должнаа!» Уже трое внуков выросли и все без домов.
        –  Како ваше дело! – не выдержал обличительства Акашка.
        –  Как какое? Переживают люди...
        –  Да не слушай ты его, дурака, – вмешалась Люся, и – мужу:
        – Ну, какое действительно твоё дело? Уж сколько раз тебя за язык отоваривали, – ничему не научился!
        –  А чего он нам врёт, что детей нет! Три раза женат... Один сын хотел зарезать его, потом чего-то передумал. Сам рассказывал...
       Лицо Кочевого густо почернело, но он ещё сдерживался. Лёшка наоборот, раскраснелся, щёки со лбом стали малиновыми, как въевшаяся в руки краска.
        –  Может и в России, скажешь, у тебя ни хрена детей нет?
        –  Откеда ж им тамо взятьси?
        – Опять же сам похвалялся, никто ж тебя за язык и не тянул. Когда, мол, ездил в Россию на «холидей», племянницу свою несовершенолетку в лесу за грибами... «Ну и народ там распущный... Аж с детячества, так ихню мать!» – говорил. Родственники тебя и погнали, а её, говорил, назло им всем с пузом оставил...
        –  Ничо я вам не сказвал! – завизжал уже не сдержавший своих чувств Акашка.
        –  Пойдём, пойдём поскорее отсюда, пора, – заторопилась Люся, вытаскивая на волю супруга. – А ты заврался, дед, – повернувшись, бросила она перед уходом. – Забыл, как свою дочь в постели...
      Акашка не дал ей договорить, выплеснув встречный ушат помоев:
       –  А сама-т не забыла, как под Кузькой на колешках кряхтела ты, кобыла, во дверях и хрюкала в щель своим пузашам во дворе: «Митька, Петька, не фулихганьте, а то приду, наддам!»? Али как?
      Люся с Лёшкой были уже на улице и этого не слышали, либо сделали вид.
      – Ииш, б... ! – продолжал сокрушаться половой гигант и... осёкся. Перед ним стоял угрюмый Фёдор.
      –  Уже расписались? – с горечью спросил он Акашку.
      –  Эт про чо?...
      –  Я вчера вас застукал.
      –  Ну и чо? Мы запросто голяком лежали, жарко ведь.
      –  Вы и раньше голые без порток запросто лежали, я фотку сделал, – соврал Фёдор.
      Акашка внезапно растерялся:
       – Дак, это ж он сам проситси. Я тута непричастен. А вобче, закон разрешаить однопольны «капли» (семейная пара), – к Акашке вернулось самообладание.
      Фёдора затрясло от такого практичного цинизма. В бессильной ярости он стал грозить старому кобелю:
      –  Я заявлю на тебя в полицию!
      –  Заивляй-ка, – ощерился тот.
      – Заявлю, что ты ради присвоения чужого имущества склоняешь к прелюбодейству больного старика.
      – Не твово ума...
      – И покажу фотографию. Ты презренный гомик, ты перешагнул через труп сестры...
      –  Не твово ума дело! – поспешил пресечь обличительство Акашка.
      –  Нет, моего... За твою грязь тебе обещают дом...
      –  Эт ты хош дом, а мне он не нужон, я отказамшись.
      – Ну, конечно, тебе один «не нужон». Тебе «нужоны» всеее, – придвинувшись к Акакию вплотную, зашипел ему в лицо Фёдор. Он уже терял контроль над своими мыслями и вываливал, что знал. Обескровленные губы нервно дергались:
      – Ты недавно организовал «киднап» (похищение людей) китайца из-за денег. Племяши получили за это по восьмерке, а ты в стороне гуляешь. Место твоё давно на тюремных нарах.
      Акакий не возражал. Он даже не удивился разгулу информации о себе. Видя, что Фёдор держит в руках вещи, Акашка терпеливо ждал, когда тот навсегда уйдёт из его жизни.
      – Я заявлю на тебя! – стучал по столу костяшками пальцев Фёдор. – Ты – мошенник нетрадиционной ориентации (последние два слова Фёдор Алексеевич взял напрокат у Митковой, – он регулярно смотрел передачи НТВ)... Тыы... в нашем русском обществе будешь навек пригвожден к позорному столбуу!!!
      –  Вместе с вами всеми, вымогаши.
      Акакий нагло улыбался. Угрозы стекали с него, как с лебедя вода.
      –  Вы жо сплутаторы трудящих.
      Сейчас Акашка почти ликовал. Он даже не сразу заметил стоявшего у входа скуластого незнакомца, по виду – гурана.
      – Что за шум без драки? – произнёс новый гость, доброжелательно и шутливо изображая улыбку бантиком губ. –  Адик дома? Как он себя чувствует?

       За порогом Фёдор Алексеевич сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Затем направился прочь. У калитки он столкнулся с Джоном Метелко, спешащим к Адику, словно к девушке на свидание. Фёдор остановил его, деликатно вывел на улицу и, многозначительно подмигнув, предложил съездить перекусить в ближайшем уличном кафе. Там за столиком он всё рассказал в подробностях.
       – Они этим уже и раньше баловались, многие знают, – засмеялся Джон. – Адик сперва отгонял от себя Линди, даже мне жаловался, но тот его приручил. Сейчас Линди  ухаживает за ним, супы готовит ему и, по-моему, туда «пойзн» (яд) подсыпает. Сейчас у Адика кожа сплошь кровоточит. Думаю, это уже не от диабета!
      Метелко выразительно поднял вверх указательный палец:
      – Вы смотрите, какой бывает Адик, извините, ну... как ненормальный идиот. Пришли к нему проповедницы от, кажется, англиканской церкви, гладят его руку, а он при них взял и... воздух испортил. Причем, громко. Раньше он при чужих женщинах так не делал.
       – Конечно, надо бы было потише. – Рюмкин захихикал, но Джон не поддержал. Выдержав паузу, он продолжил:
      – Да, с кожи и даже с языка у него кровь сочится. Повторяю вам, тут дело уже не в диабете. Линди самого первая жена крысиным ядом травила, чтобы дом вернуть.
      – Это он вам рассказывал?
      – Даа... Но насчёт дома – другие... Так что, урок он усвоил. А кричит: «Все хотите Адика отравииить!» А про жену адикиного друга-югослава говорит, что та только затем и навещает Адика, чтобы ему «тихий пойзн» давать. Льёт с больной головы на здоровую.
       –  Но какой Акашке смысл травить?
       – Какой? Смотрите, Фёдор... Алексеич по-батюшке? Извините...
Секундное промедление и речь, как колобок, покатилась дальше.
       – Судите Фёдор Алексеич сами: теперь они «капл», – Линди так говорит. А раз однополые браки разрешают, почему бы дурной закон не использовать? Я не думаю, чтобы они уже официально расписались, хотя... Цель, говорят, оправдывает средства. Адик женщин как нашатыря боится, говорит: «Обворуют!» Линди это учёл и...               
      – Постойте, постойте, Джон...эээ…
      – Просто – Джон.
      – Хорошо, Джон, тогда и меня зовите просто Фёдор... Почему всё не может быть гораздо... прозаичнее? Зачем подсыпать мышьяк в суп, когда можно без всякого откровенного криминала сорвать больному диету и спокойно кормить Адика горячо любимыми им сладостями? Акашка сейчас так и поступает. Покупает сладости Акашка конечно не сам, а возит Адика в «шоп». Оттуда приезжают с мороженым, пирожными, шоколадом... А у него, кстати, и печень больная очень. Когда я возмутился: «Что же ты Акакий его губишь!», он ответил, – дескать, Адик сам себе всё покупает, и он, мол, Акашка, ничего не может с этим поделать.
       –  Это правда, Федор?! – поразился Джон.
       – Абсолютная. Идите, загляните в холодильник. Адик ночами его опустошает, словно Мамай (татарский военноначальник, известный опустошительными набегами на Русь), но кое-что всё-таки остаётся, – за один присест не вмещает утроба. Всё равно, худеет на глазах. Как говорят, ест хлеб, а хлеб его ест.
      – Значит Адик уже подписал Линди все дома. Линди возил его куда-то приодетого, возможно, к лойеру (адвокату). Я как раз тогда к Адику заходил. Тогда у Линди задача, как это говорят, упростилась: поскорее тихо отправить Адика на тот свет, пока он не изменил завещания. Вокруг много народа вертится, а у Адика характер непостоянный, особенно сейчас...
      – Вы знаете, Джон, – прервал его Рюмкин, – они мне вчера говорили что дома уже четырнадцать лет завещаны на каких-то тёток...
      – Ха-ха-ха! Врут для темноты. Какие ещё тётки! Были завещаны на мать, а теперь на Линди. С ним – любовь! А раз любовь, тут уже ничего не поделаешь, другим соваться нечего.
       – Подождите, Джон. Я, кажется, окончательно понял всё. Даже если Адик ещё ничего и не подписал ему, Акашка все равно дождётся часа, когда подпишет. Сейчас главное – изолировать Адика от врачей, а самому постоянно находиться рядом... в сексуальной близости. Знает, что для других эти методы... ну, неприемлемы.
      Фёдор Алексеевич вздохнул и, дабы отогнать сомнения, без ложной скромности произнес утвердительно:
       – Я всю жизнь всегда любил говорить правду!
       – Я с вами согласен, Федор.
       Анализируя за кафетерийным столиком сложившуюся партию, сподвижники низко склонились друг к другу, словно гроссмейстеры за шахматной доской.
        –  Чётко работает авантюрист, Джон.
        – Чётко, Фёдор. И так может быть. Югослав, как узнал, что Линди с тем жить стал, хартаттак (инфаркт) получил, сейчас в госпитале без движения лежит и всё стонет: «Куча моя...куча...» Это по ихнему – «дом». Ему ведь раньше Адик... дом обещал.
      – У меня вопрос, Джон.  Почему вы сами туда... ходите?      
      –  Хм... Сказать честно, Адик мне тоже дом обещал. Если буду ухаживать за ним. Линди тогда здесь не было, в Сидней уматывал. Одурять адикину тётю Мотю. Имел к покойнице интерес.
       –  И... вы поверили? Я насчёт дома.
       –  Чем чёрт не шутит. Если бы Адик дал дом, не отказался бы, – я что, дурак, что ли! Всё равно он скоро сдохнет.
       –  И мне он тоже пообещал, вызвал, а потом...
       – Понятно, послал подальше, – опередил Фёдора Джон. – Не переживайте, чёрт с ними обоими... Мне знаете, что понравилось?
       –  Что?
       – Как ваша жена сказала про воронов... Действительно, соблазн, Фёдор, – ужасный «инфекшн» (инфекция). А я... ну, раз сразу не получилось, я выхожу из круга и уезжаю. У меня такое правило.
      Затем Джон всё же не удержался от ехидной  добавки к «ланчу» (второму завтраку):
       – Мне-то рядом, а вам, Фёдор... Алексеевич (последнее с подтекстом), далекооо возвращаться, хи-хи... Кстати, вы хотели попрощаться с Бабой-Дорой?
      Рюмкин неуютно скрипнул стулом. Дора Разиниш была самой молодой «адикиной тётей» – ей недавно исполнилось восемьдесят два. Жила Баба-Дора одна в двухэтажном особняке, который, по слухам, завещала Адику. 
       – Ммдаа... Хотел, но на звонки никто не отвечает.
       – Рассказывают, старушка повредила ногу и якобы сосед Борис уложил её в госпиталь. А сам навещает её дом, счета оплачивает.
       – Значит, жди покойника. Жаль старушку.
      Джон поёжился.
       – Ею ещё Толли Куренков интересуется. Между прочим, он связывался с госпиталями и нигде хозяйки не нашёл. Испарилась бабушка... Ну, ладно, поехал я! 
      Несостоявшиеся наследники дурашливо пожелали друг другу удачи на будущее и разошлись по автомобилям, без борьбы уступив Акакию Кочевому абсолютное право услаждать Адика. Уступили и разошлись, чтобы никогда больше не встретиться. Вот так просто, – взяли и расстались навсегда, утешившись одним презрением к старому мошеннику. Странно? Конечно! В нашем мире такое случается уже редко, да и то только с людьми, не уверенными в себе. Энергичную личность всегда влечёт возможность быстрого обогащения за счёт «чужого», доводящая до спортивного азарта. Пусть такой человек окажется в итоге и спортсменом никуда, он всё равно не потеряет присутствия духа до самого финиша, за которым маячит призовой фонд в миллионы долларов. Ведь знает, прохиндей, что не победит, но приятно хоть ножку подставить тому, кто порезвее. Первым гражданским порывом у таковых обычно бывает обращение в полицию. По горячности. Человек идёт в ближайший полицейский участок и на голом энтузиазме делает будоражещее чувства сонных инспекторов бездоказательное заявление. Это в высшей степени нелепо. Поэтому, распрощавшись с Джоном, Фёдор Алексеевич прямехонько поехал не в сторону правоохранительного заведения, а в сектантский молебный дом, к самому главному священнику, в поле зрения которого находилась престарелая Пелагея Ильинична.
      – Вы не по адресу, – сказал ему Главный Священник секты, молодой смуглокожий толстяк, похоже из азербайджанцев. Он кого-то Фёдору напоминал.
     – Раз вы уверены, – продолжал толстяк, – что совершится убийство, вы обязаны обратиться в полицию, чтобы присечь зло, а не ко мне.
      – У меня нет конкретных доказательств, иначе я не просил бы вас вмешаться. Полиция занимается свершившимися преступлениями.
      – Поймите, мы такими делами не занимаемся.
      – Но в вашей епархии – мать домовладельца Давиденко, – Пелагея Ильинична Федоренко. Вы не должны оставаться равнодушными к судьбе её сына и дома.
      – Простите, я её не помню, – отрезал священнослужитель, игнорируя пошлую приманку. – У меня нет больше времени. Обращайтесь в полицию.
       Фёдор Алексеевич вышел из молебного храма не солоно хлебавши. «Но откуда же я этого типа знаю? – раздумывал Фёдор. – На кого-то он похож... И куда подевался другой главный пастор, Отец Александр?» Фёдору не довелось с ним лично знаться, но он слышал, что тот неоднократно бывал в гостях у Пелагеи Ильиничны и очень к ней расположен. Поворошив в памяти события, Рюмкин наконец разобрался, где видел нового «священника». Он решительно вернулся в молебный дом. За столом всё также восседал толстяк и, давясь смехом, обсуждал с армянином-привратником визит Фёдора. Кроме них по случаю выходного дня никого в доме больше не было.
      – Как же получилось, что вы, мусульманин, оказались во главе русской христианской секты?! Где Отец Александр? Вы... Ведь вы же... Я же тебя помню ещё с...
     Фёдор Алексеевич от волнения всё больше заикался, ему никак не удавалось облечь в слова своё маленькое открытие. Неожиданно вмешался привратник:
      – Простите, любезный, но у нас раньше был Отец Василий, с вашего позволения! Его общим собранием верующих... отлучили. А вы, наверное, совсем не в ту епархию попали и шумите здесь!
      Рюмкин застрял на полуслове. Он понял, что ошибся воротами, однако не спрашивать же теперь у этих слуг божьих, где искомая паства! В него уперся упругий взгляд толстяка, не суливший добра. В шоке от фёдоровского разоблачения, «Главный» на какое-то время тоже потерял дар речи. Он совладал с собой, но только когда Фёдор оказался за порогом.
      – Мы сообщим в полицию, что вы покрываете готовящееся преступление! – услышал Рюмкин вдогон за своей спиной.       
   
       Можно было бы и поставить жирную точку в адикиной истории, однако он ещё двигался, а около дома «Маленькой Мамы» стояли «амбуланс» с «мерседесом». Пока в «капитанской каюте» вокруг больного суетился врач, в кухне напротив невозмутимого с виду Акакия сидели авторитеты той самой таинственной секты, на имя которой (помните?) было когда-то составлено завещание Пелагеи Ильиничны. Пренебрёг старый плут религиозными пристрастиями «Маленькой Мамы», не подумал, что столкнётся с эмиссарами храма. Сейчас Акашку сверлил пронзительно-вежливый взгляд гурана, который не так давно миролюбиво заходил в дом справляться о здоровье Адика. Своим решительным видом служитель культа подчёркивал, что замахиваться на святое – бесполезно.
       Вперёд, господа страждущие, не пропадать же добру, вас могут не понять. Кто там следующий?
   
      Следующим опять оказался Акакий. Сектанты посидели, погрозились судом и ушли, а Акакий остался. Остался и повел решительную атаку на больного:
       – Ты чо ж, Тит твою мать, мне мозги пудришь? Я за тобою, как за рабенком гляжу, теперча ты уж со мной уж и сображать начо;л. И смори, кой я те порядочек кругом навёл. Чо, не правда?
      Адик, сидя в кровати, согласно закивал головой, – всё правда.
       – И лекарствы я теб даю. Чо б ты без мня счас делал? Сдох бы! Ты вишь – все тебя через хрен кинули. Эт токмо я, дурак, с тобой один осталси и вожаюсь... За просто так.
      Адик опять согласно кивнул головой и, показывая, что верит в акашкину искренность, признательно погладил его руку, как когда-то спинку Мусика. Потом он вздохнул, свалил с кровати ноги-балберки, сунул ступни в шлепанцы и, опираясь на сожителя, встал.
       – Надо пожрать чего-нибудь... Что там есть?
Адик задвигал своими фиолетовыми колодами в сторону кухни. Акашка – за ним, не переставая трещать на ходу:
       – А эти, вымогаши, из церквы! Пришли... Думають, напужали. Мать есчо жива в «конвалесн хоуме», а им ужо дом подавай. А мы с тобой тохда куды ж? Судиться будуть... Да ни в кой суд они счас не подадуть. Вы сначал поработайте здесь в пот лица, як я! Правда?... Ну куда ж ты полез, твою мать? Твой «кайк» (торт) не в «фриче» (холодильнике). Там, на столе. Не бушь? Ладыть. Чаек поставить? Какой, какой пить бушь? С сахарином, говоришь. Эх-хе-хее... Да, чо б ты без меня здеся делал, батуся? Ну, так кохда мы к «лойеру» съездим? Завтря! Кормишь ты всё время меня ентими завтряками... Ну, давай ужо завтря, токмо точно! А счас, – Кочевой сладко улыбнулся, – пойдём... отдохнём немнож.

      На другой день оба проснулись рано. Акашка долго глядел в потолок, погружённый в думы. Адик лежал рядом. С утра он чувствовал себя лучше, голова работала ясно и больной был рад жизни. Позавтракали омлетом, выпили кофе.
       – Ну чо, поехали? – напомнил Акашка.
       – Давай не будем торопиться, – ласково проговорил Адик, вновь нежно поглаживая руку партнёра. – Всё у нас ещё впереди. Нет, ты не обижайся, но пока я не готовый... аморально.
      – Погодь, ведь ты ж вчерась обещал...
      – Скоро у мамы день рождения, надо будет съездить к ней...
      – Погодь с днём рожденья. Ты ж, б..., токмо вчерась мне обещал!
      – Так, я ж не отказываюсь. Я ж тебе уже дом подписал. Хоть сейчас, б..., переезжай.
      – Ха-ха-ха... Ты и югославу подписал, и Сереге, и Епифану, и... А скажи! Хто из них кажн день следить за тобой, помогаить? Хто? Нихто! Токмо я один! Вот ты все дома, заместо энтих дармоедиков, на меня и должон по-совести переписать. Тохдать я и перееду. А то –  доом...
      Акашка насмешливо пропел слово «дом», закатив к потолку серые глазки и подняв вверх ладонь. Когда он вновь взглянул на Адика, то в помутневших зрачках партнёра увидел столько ненависти, что её хватило бы на десятерых. В них были все акашкины угрозы, шантаж, фокусы с лекарствами и рукоприкладство, ночные насилия, пытки жаждой. Силы давно оставили Адика, но мозг вдруг заработал чётко. Эх, если бы не недуг, Адик сгреб бы старого негодяя в охапку и скинул с лестницы долой.
      – Хватит с тебя и одного дома. Собирайся и кати туда к едрене фене, пока я не передумал.
      – А я никудыть не поеду, мне и здеся хорошо. Нихто мня отседова не сумет выгнать. Никохда. Ведь, мы ужо семья! Важно, шоб ты, м...к, то вразумел.
      Акашка удобнее устроился на стуле и, по-наполеоновски скрестив на груди руки с любовной татуировкой, смотрел с вызовом. А Адик всё больше горячился:
      – Всех друзей моих разогнал, сука, пидор... Вот сейчас позвоню Феде. Дом пообещаю, – он завтра же и прилетит, и тебя...
      Этого Акашка уже на перенёс. Вымогатель сорвался с места, обежал стол и ударил Адика ногой в бок, завалив его со стулом на пол. Ничего, лишними синяками уже никого не удивить! Акашка крепко пнул лежачего ещё пару раз. Адик, задыхаясь от боли и бессилия, заплакал.
      – Мама, мама! – горько всхлипывал он, задыхаясь. – Едь, посмотри, как...в твоём доме... сына... избивают...
      – Ну ладоть, ладоть, прости, сорвалось, – забормотал Акашка, с трудом поднимая Адика с пола. Он видел, что переборщил. – Я ж тебе нянька! А ты тож мне: «пиидор»...
      В дверь кто-то настойчиво стучал, наверняка сквозь досчатую стенку возня хорошо прослушивалась на лестнице.
      – Счас! – выкрикнул «нянька», смывая из кухонного крана Адику слезы с лица и вытирая его посудным полотенцем. – Счас открою!
      И, обратившись к больному, прошипел:
      – Смотри, бушь жалиться, прибью. А теперчи сам ковыляй открывать.
       Акашка исчез в своей комнате, притворив дверь.
   
       Адика навестил давно не появлявшийся Метелко. Старые приятели долго сидели на кухне за столом, разговаривая по-английски. Первое время Адик ещё сдерживал свои эмоции, но потом громко разоткровенничался:
      – ...Всё время ругаемся (Адику не хотелось посвящать Джона в факты с избиением). Он ко мне и днём, и ночью пристает. Что я могу сделать? Дал ему дом. Раз завещал, значит – дал. Не хочет переходить! Давай, говорит, все дома. Как и югослав...
       – А что, югослав?
       Метелко растопырил уши.
      – Его баба приходит, уговаривает на опекунство. Она сейчас Главный «супервайзер» (надзиратель) опекунского... как там его...? – совета, ...твою мать, – не хрен собачий тебе! (ругательства произнесены были по-русски). Мы, говорит, будем за тобой ухаживать. Но я знаю, – только подпишись, югослав быстренько меня уберёт с дороги без следаков.
      – Да чтоо ты... – пропел Джон. Придав голосу побольше твердости, он высказал сомнение:
      – Ты, друг, уж слишком, такого никак не может быть.
      – Можешь не верить, но это так и есть... А сейчас ЭТОТ, самый умный, – Адик указал на акашкину дверь, – тоже орет: «Я за тобой, – говрит, – ухоживаю!» А я не хочу, чтобы он за мной больше ухаживал и вообще здесь жил! А он говорит, что будет только здесь. Сел и не уходит.
      – Нуу, если ты не хочешь, то должен активнее настаивать, – дипломатично подсказывает Джон. После этого Адик полностью переходит на русский:
      – А я уже теперь точно решил: вызову полицию. Раньше не хотел, думал – по-мирному разойдёмся, а по-мирному не получается. И дом, который ему дал, отпишу назад. Пусть идёт к Бениной матери, кто он мне вообще-то такой? Влез нахалом. Вот, это я всё при тебе сейчас говорю, ты, Жень, свидетель. Пусть он слушает. Теперь он ни х... от меня не получит и ни х... мне не сделает. А в полицию сегодня же позвоню.
      – Ты выглядишь лучше. Лекарства пьёшь? – отвлекает хорохорившегося Адика Джон. Он с интересом рассматривал больного, как энтимолог шевелящегося жука.
      – Да, Женька, привези мне лекарство, вот это самое. Смотри!
Он дал Джону пустую коробочку с наклейкой.
      – Не хочу от него зависеть, боюсь. Возьми у «джи-пи» (домашнего) доктора «ресипи» (рецепт) для меня, он и тебя тоже знает. Сделает. Генкин всё сделает. Я же ездить пока не могу!
      – Давай я тебя отвезу.
      – Не надо пока. И сюда не вызывай.
      – Кого?
       – Доктора, кого же еще, – Адик перешёл на шёпот. – Когда «ОН» свалит, тогда. Вот тебе деньги.
      Хозяин, кряхтя, встал и направился к буфету за «мани», но его ждало разочарование, – денег на месте не оказалось.
      – Не помню, куда деньги дел...
      – Ладно, не ищи, потом отдашь.
Джон поднялся.
 
      После ухода Метелко, Акашка не бросился третировать Адика, как обещал. Наоборот, старался быть ласковым, предупредительным, словно и не слышал разговора на кухне.
      – Поедем на «шопинг» (за покупками)? – пригласил он сожителя.
      Адик помялся и согласился, – поскольку сегодня ему лучше, надо немного проветриться. Он уже давно старался не есть сладкого и мучного, вот только с лекарствами проблема. В «вулвартс» (название магазина) Кочевой не повёз Адика, – там можно встретить нежелательных знакомых. Отправились в небольшой спецмагазин к хорватам.
      – Сидай в машине, я всё снесу сам.
      Акашка расщедрился, накупил обезжиренного творога, молока и гречки.
      – Если б не я, хто б всё те это делал? – самодовольно говорил прохиндей. – А ты в каку-то полицью собралси на меня заявлять. Если не хошь, я съеду, – хватит мне и один дом. И на том большо-пребольшо спасибо, – счас у меня в старостях ни х... нет. А помогать тебе, – хошь – я буду приезжать, хошь, – кто другой. В обчем, как захотишь потом.
      Переусердствоваший старый плут подстраховывался насчёт дома. Боялся он и звонка в полицию, поскольку был «замазан» наркотой, и потому всеми силами старался вернуть адикино расположение. Хотя бы на сегодня. Завтра будет виднее. Ночью Кочевой по-привычке перекочевал к Адику в постель и включил кнопкой дистанционного пульта телевизор. Адик обиженно отвернулся.
       – Ну, чо ты ужо так, Адик. Знаю, виноватый, каюсь, прости есчо разок. Ведь, мы токмо двое с тобой и осталися на ентом свете. Мы с тобой и твоя маманя. Ну, не обизжай меня ты тож.
      Акашка ласково обнял партнера, привычно и уверенно перевернулся на него, затем, не давая опомниться, всем телом навалился на адикин затылок, прижав лицо к подушке. Друг мой – враг мой! Задыхаясь, Адик судорожно стал упиратья в постель руками и ногами, – бесполезно: в его усохших мышцах не было прежней мощи. Удалось только отшвырнуть подушку, но убийца вдавил лицо в матрас. Адик хрипел, конвульсивно дёргал конечностями, ещё пытаясь высвободиться из-под небольшого жилистого тела, однако Акашка не давал ему такой возможности. Он быстро и ловко перемещал сверху свой вес с одной адикиной руки на другую, пока они совсем не обессилели. Адик был прижат к матрасу открытым ртом, бока вхолостую работали ходуном в попытке втянуть воздух, которого не было. Так продолжалось несколько минут. Наконец, по телу Адика пробежала долгожданная волна судороги и он затих. Тем не менее, Акашка, как всякий хищник, ещё долго удерживал под собой жертву, наслаждаясь одиночеством победителя и устремив безумный взгляд в трещащий телевизор. Сожалел Кочевой только об одном – выполнил задуманное преждевременно, не получив сполна всего, чего добивался.
 
      Сбылось предсказание Рюмкина, – не стало больше Адика. Такие убийства, совершаемые из-за тысячелетней холопской тяги сермяжников к «барскому» добру, здесь иногда называют «русскими». Вызванный утром «джи-пи» доктор Генкин констатировал смерть Адика Давиденко во сне от «сердечной недостаточности». Больное сердце! Вот уж чем Давиденко, даже будучи диабетиком, не страдал! И спать он не мог на своём, хоть и похудевшем, но обречённым торчать вечным бугром животе, да к тому ж упираясь лицом в матрац. Тут Акашка оплошал, а Генкин не заострил на этом внимания, – он не сыщик! На Кочевого всё же заявили, однако полиция, сославшись на заключение врача, не стала возиться с «дохлым» делом. Не было даже вскрытия. При отпевании в церкви, убийца в смятении стоял у гроба и истово крестился. Рядом топталась помешавшаяся Пелагея Ильинична, – её доставили на похороны из дома престарелых. Когда старушку подвели прощаться с сыном, на лице матери не дрогнул ни один мускул, – она уже не вникала в смысл происходящего. «Почему так много народа? – пищала «Маленькая Мама». – Прогони их всех, Акашенька, прогони, сынок!»
       Неожиданно проститься с Адиком привезли и пропавшую... Бабу-Дору. Хамоватого вида женщина, подкатила её на каталке к гробу. Но Баба-Дора, мельком взлянув на чёрное лицо Адика, тоненько взвизгнула и метнулась всем телом к оказавшемуся рядом мужчине средних лет, протянула к нему руки, взмолилась:
       – Толли, Толли... Забери меня от неё скорее... Отвези к себе... Сейчас же...
      Женщина развернула каталку с Бабой-Дорой и заторопилась к выходу. Куренков догнал их во дворе, но перед ним выросли двое.
      – Не беспокойся, – процедил один на английском, – у миссис Разиниш все о’кей, мы о ней заботимся. Захотела попрощаться – привезли. Всё делаем для неё.
      Толли вернулся в церковь. У гроба продолжали стоять Пелагея Ильинична и напротив – Акакий Кочевой. К нему подошел хмурый Джон:
      – Теперь ты, Линди, должен взять тётю Пелагею на свое попечение, у неё больше никого уже нет.
       – На кой хрен она мне нужона, – тихо в своей манере, как тупым ножом, отрезал «Линди». – Ухожвай есчо за ёй...
       – Так это легко, – с сарказмом возразил Джон. – Удавишь ночью подушкой и все дела. Хозяйство твоё.
       Акашка злобно сверкнул зрачками, но скандалить в церкви не осмелился.
   
        После поминок дряхлую старушку вернули в богадельню, а «сынок Линди» прошёл в её дом, как в свой, заперся и стал искать деньги и завещание, предварительно выдернув из розетки телефонный разъём. На другой день Кочевой, сообщив, куда следует, отказался от домашнего телефона, подальше упрятал калашников, две свои снайперские винтовки и наркотики. На светлое будущее. Он зажил, пока никем из живых не тревожимый, днём роясь в поисках завещания и энергично покуривая марихуану, а с темнотой кладя под подушку древний пистолет ТТ из-за боязни мечущейся по комнатам неприкаянной адикиной души.
      Джон Метелко не выдержал, бездумно набрал после полуночи номер акашкиного мобильного и жутким замогильным тоном произнес: «Как поживаешь, убийца? Ведь и ты сдохнешь скоро, прелюбодей». Через минуты две раздался ответный звонок Джону, незнакомый голос на английском пригрозил: «Смотри не перестарайся, быстро отправим вслед». Пришлось затаиться. На другом краю Австралии его томогавк поднял Рюмкин. Не посоветовавшись с женой, он решительно написал заявление, готовясь разослать его в ряд государственных инстанций:
       «Я, Федор Рюмкин, считаю своим гражданским долгом заявить, что подозреваю Акакия Кочевого, по кличке «Линди» (его тел. 0412...), в совершении преднамеренного убийства Адика (Рюмкин не захотел писать «Адольфа») Давиденко... Гомосексуалист А. Кочевой, самовольно поселившись в доме... принуждал хозяина переделать в свою пользу завещание... Давиденко отказался и пригрозил полицией... после чего А. Кочевой, предположительно, вдавил А. Давиденко лицом в матрас и, видимо, удерживал его в этом положении до полной остановки сердца...».
      Концовку  своего заявления он сделал такой:
«...Считаю необходимым произвести эксгумацию тела А. Давиденко, чтобы получить заключение судебно-медицинской экспертизы на предмет истинной причины смерти покойного, поскольку немалое наследство А. Давиденко оставляет широкое поле деятельности для откровенного криминала...»
      Долгий телефонный зуммер прервал на время его работу. Рюмкин оторвался от компьютора, нехотя снял трубку и рассеянно выслушал абонента. Затем его лицо вновь приняло сосредоточенное выражение и Федор подсел к монитору, чтобы добавить:
       «Когда я дописывал эти строки, раздался телефонный звонок. Голос, похоже записанный на пленку, пригрозил мне скорой расправой, чем подтверждает правоту моих предположений: «Конгратулейшн (поздравляю), скоро и ты получишь под землей свой аккомодейшн (жильё)». За последние дни подобные угрозы повторялись трижды. К сожалению, на моем аппарате нет определителя... Допускаю, что не стесненный в средствах А. Кочевой может нанять убийц...» 
      Через несколько дней – опять вечерний звонок. К телефону подошла жена:
      – Алло... Алло...
      В трубке захихикали и дали отбой. Утром Рюмкин набрал номер Метелко:
      –  Хелло, Джон, как поживаете?
      –  По-разному... Ааа, это вы...Фёдор... Алексеевич, очень рад, что позвонили.
      – Ну, что... там... на «Западном фронте»? Без перемен? – подавляя тревогу, спросил Рюмкин.
       – Вы были правы, Фёдор, – отвечал Джон, – Она скоропостижно скончалась.
       – Ктоо?
       – Баба-Дора! И тоже сердце. Говорят, подействовали похороны. А думали, что сотню лет перешагнет, как её мать. Но это ещё не всё...
      Метелко многозначительно умолк. Фёдор тоже молчал, зная, что Джона надолго не хватит. Продержавшись секунд пять, Джон продолжил:
       – Откуда известно, не спрашивайте, но Линди позвонил его адвокат и назначил немедленный «аппойнтмент» (назначение на встречу). Кто-то сообщил «лойеру», – и не без оснований, – что дом тёти Пелагеи... ЗА-МИ-НИ-РО-ВАН! Представляете? Линди даже не вошел больше в него. Он послал туда племянника.
      Известие, что дом «Маленькой Мамы» заминировали, Фёдора не очень огорчило. Его интересовал племянник:
      – Уж не того ли, кто нам звонил?
      – Очень может быть, этот ещё не сидит. Племянник перенёс Линди его вещи, кажется, оружие. Линди сейчас подал на «хаузен» (государственное жильё), а сам прячется где-то, впрочем и племянник его тоже...
      –  Чёрт уже с ним, Джон. Но Акашке же Адик что-то там оставил...
      – Ничего у него нет. Югослав с женой объявили о каком-то «последнем» – ТРЕТЬЕМ ЗАВЕЩАНИИ, по которому всё имущество отходит их сыну. Подпись Адика очень натуральная! Наверное, долго тренировались. Вообще, мне думается, – кругом сплошная мафия. А вы, Фёдор, разослали свои заявления?
      – Извините, Джон, – не успел. Но теперь и не пошлю. Зачем лить воду на мельницу югослава и помогать строить счастье их сынку? Даа... А какая у «братко» жена, если бы вы знали! Я... звонил «им» насчёт своих сомнений, так она с таким визгом выступила против эксгумации! Стала ни с того, ни с сего меня истерично оскорблять. Характер совсем не англо-саксонский. Возможно, Акашка был в чём-то и прав...
      – Не знаю, не знаю... А насчёт характера жены «братко» – согласен с вами. Я сейчас тоже уйду на дно. Рад буду, если они с Линди перестреляют друг друга из-за угла. У нас с вами там нет сейчас интересов.
      –  Да, воевать не из-за чего.
      – Пусть воюют те, кому Адик подписывал дома. Пусть они в этих домах ставят друг другу капканы, мины... Что скажете?
      – Скажу: совершенно не удивился бы, вдруг узнав, что мину поставил в доме... даже сам Адик. Ещё при жизни. Мог и в других домах тоже. Чтоб веселее было новоселам. Он любил пошутить.
      –  Какие же мы с вами, Фёдор Алексеич, однако... Аж, жутко.

      Прошёл ещё месяц жизни без Адика. И однажды всех знакомых, близко знавших покойного, облетели любопытные вести: скоропостижно скончался югослав и бесследно сгинул куда-то Акакий. Пронеслись разноречивые слухи, друг друга ужаснее. Кто-то утверждал, что к берегу залива был, мол, прибит волнами фрагмент его татуированной руки. Пока в близлежащих домах соседи делились страшными предположениями, пришло ещё сообщение: от нервных потрясений умерла жена югослава, а их сын дома не появлялся. События принимали досадный оборот. Фёдору Алексеевичу даже померещилось, что над бурлящей гущей новостей зловеще мелькнула тень Адика. По спине Рюмкина мышкой пробежал холодок, закралось ощущение притаившейся опасности. Не ясно только, откуда её ждать? Фёдор Алексеевич пытался найти гнетущему состоянию разумное объяснение, но не находил и всё больше погружался в уныние. Измельчал и рассыпался в прах азарт нездоровых соблазнов, интриг, чьих-то угроз. Рюмкин чувствовал нарастающую беспомощность перед грядущим. Лариса старалась ободрить супруга, однако тревога, поселившись раз, уже не отпускала его. Особенно томительно стало ночами, когда голова разламывалась от дум в ожидании неизбежного. Так продолжалось до тех пор, пока Фёдору Алексеевичу не посоветовали сходить в церковь и поставить свечку за упокой души Раба Божьего Адика Давиденко.
      Отдав долг памяти старого приятеля, Рюмкин, вроде, вздохнул свободнее. Ощущение опасности стало притупляться, а затем будто и вовсе исчезло. К нему вернулись сон и аппетит, что уже само по себе являлось признаком психологического выздоровления. Казалось, все страхи разрешились самым естественным и простым образом. Но однажды ночью Фёдора Алексеевича разбудил неясный шум, доносившийся снаружи. Встав с постели и выйдя во двор, он в неровном свете луны застал лохматого пса, исступленно рывшего яму у стены. Прогнав собаку, Федор ушёл спать. Однако, в следующую ночь всё повторилось.
       – Наверное, к покойнику... Могилу копает, – скривил в ухмылке рот Фёдор, но Лариса не улыбнулась в ответ.
       – Да, примета дурная, и у тебя уже опять полные штаны, – сказала она, положив ладонь на руку мужа. – Скорее всего, псина кость ищет, которую не помнит, где зарыла.
       – Иногда собаки чутко реагируют на недуги людей, – продолжал говорить, не слушая жены, Фёдор.
       – Может, позвоним, чтобы записали тебя к врачу, раз боишься? На всякий случай проверь поджелудочную. Она ведь тебя беспокоила недавно.
       – Позвонить-то позвоним... – задумался Фёдор, вновь невольно поддаваясь мистичекому настроению. – Но что я ему такого сделал?
       – Кому, бродячему псу?
       – Да нет, Лара, давай уж без иронии, ты же знаешь, кому.
Фёдор Алексеевич не отважился произнести имя.
      – Не думай больше об этом. Хороший был мужик, а кто виноват в его смерти, тот получил своё. Не надо было тебе только лезть к нему в душу со своими предсказаниями, пожалуй. Ну, да ладно. Что случилось, – того уж не вернёшь! Свечку ему ты всё же поставил.
      – Так он неверующий!


                ***
      – Очень уж у вас всё мрачно, – поджав губы, высказался скептик, прочитав повесть. – Одни негодяи сталкиваются с другими, а рядом мелькают какие-то нравственные уроды. Ну, хоть бы намёк на положительного героя! В классической литературе, например, всегда присутствует контраст.
      – Героями нынче стали мошенники. Разве это не контраст? – может быть вступится за авторов реалист. – Как интересно стало жить на свете! 
      – Нет, беспокойно жить на этом свете, господа! – вздохнув, подвёл бы черту Николай Васильевич. – Ох, и беспокойно...

  2006