А Д И К

       Пять тридцать вечера. Конец рабочего дня. Адик вываливается из своего старенького «холдэна», у калитки ласково потрепал встречавшего его черного кота.
         – Мама! Открывай дверь! Это – Я.
         – Кто там? – раздалось в ответ не сразу.
       Восьмидесятичетырехлетняя Пелагея Ильинична неважно видела и слышала. К тому же, после недавнего ограбления, – двое неизвестных вошли в открытую дверь и унесли сумку с сорока долларами, – Пелагея Ильинична не доверяла голосам.
       – Открывай, говорю, бить твою гробину мать! Я ключи дома оставил! – заорал сын.
       Волшебная фраза подействовала. Да, это ОН. Дверь отворилась. Адик продолжая для порядка сквернословить, ввалился в туалет, затем на кухню, устало брякнул свою стадесятикилограммовую тушу на стул, упер взгляд в пустые тарелки.
       – Опять ни х… не готово?
       – Звонила Мотя из Сиднея, – залебезила Пелагея Ильинична, отвлекая сына. – У нее несчастье, схоронила своего старика. Детей нет, ты знаешь. Просила, чтобы приехал. Ей надо помочь с завещанием и починить что-то.
       – Сурич (канализация) наверное засорился у старушки, – оживился Адик, – Сначала – завещание, потом проверим и, если надо, про-чис-тим …ный сурич, – членораздельно произнесло пятидесятилетнее чадо.
       – Раз звонит, значит давно не чистилось. Сопрело уже.
Адик лукаво подмигнул, слегка сконфузив мать.
       – Перестань ругаться, – несерьезно погрозила она ему пальчиком. В ответ Адик рыгнул и тяжко вздохнул:
       – Федька приходил?
       – Какой?
       – «Какой, какой», – передразнил сын, – Рюмкин! Других нету.
       – Нет, не было его...
       – Хрен с ним. Баба с воздухом – кобыле легче...
       Наступила пауза. Адик прикрыл веки, о чём-то задумавшись.
       – Опять, говорю, ни х… не готово, – вернулся сын к исходной теме. – Что ты, Бенина мать, делала весь день?
       Началась вечеря.

       Почти полвека тому назад «Маленькая мама», как называли Пелагею Ильиничну (у неё был рост метр пятьдесят сантиметров), с шестилетним сынком Адиком приехали в Австралию из Китая. Это было ещё во вторую волну эмиграции. Китайцы начали изгонять русских, как саранча, пожирая нажитое десятилетиями добро. Активно сопротивлявшихся уничтожали. «Азия – для азиатов, а вы – цула!(вон)» Русские поселения в Китае перестали существовать, беженцы пёстрыми потоками хлынули, кто куда. В Австралии Пелагея Ильинична и Адик поселились в Брисбене, нищенствовали, приспосабливаясь к необычной обстановке, вкусили горечь унижений. Стыдясь, что ещё плохо владеет английским, маленький Адик улыбался всем, за что в школе австралийские детишки его прозвали «смайли»(улыбчивый), а русские сверстники – «лизунком».
       Время шло. Наступала зрелость, а с нею и пора «выходить в люди». Взращённому на дрожжах придонного слоя эмиграции, бедному Адику пришлось перепробовать много тёмных профессий. Начав с мелкой спекуляции отходами, затем, организации подпольного дома терпимости и нелегального производства и реализации марихуаны, Адик окончательно самоутвердился по части коммунально-технического обслуживания состоятельных бездетных тетушек, которых у него в Австралии вдруг оказалось в изобилии. Как бы там ни было, к пятидесяти годам он стал владельцем нескольких дюжин домов на три-четыре флета (квартира) каждый, и в целом сколоченный им капитал приблизительно оценивался в тринадцать миллионов австралийских долларов – недурно под занавес для нищего эмигранта по тем временам!
      Дома Адик сдавал внаём, деньги делали деньги. Когда-то он выпивал, но покончил с этим, – странно для русского его уровня. Правда, «Маленькая мама» говорила по секрету, что друзья на службе угостили его раз метиловым спиртом. Нечаянно. Ибо, Адик ещё работал на государственную железнодорожную компанию, с лихвой используя её возможности для личной выгоды. Он был сантехником, имел доступ к материалам и, естественно, капиталоёмкое коммунальное хозяйство скромного домовладельца стало дармовым. Все знали, что Адик ворует, но по умолчанию мирились с этим. Ибо, не было работника на всей железной дороге, равного Адику Давиденко в расторопности и трудолюбии при прочистке канализационных коммуникаций. Он обладал врожденным божьим даром полного отсутствия брезгливости. Сослуживцы не раз с очевидной завистью наблюдали вдохновенную суету Адика при ликвидации заторов в стояках суричных систем с полным пренебрежением к средствам индивидуальной защиты. А чтобы система засаривалась чаще, вкладывались кирпичики куда надо. С обслуживанием сети водоснабжения, имеющей массу выводов, было куда проще! Выношенное поколениями в зное самосознание австралийца не позволит ему тратить воду зря. Этот генетический дефект «оси» (т.е. австралийца) был на руку сантехнику Адику. Обладая незаурядной памятью, он помнил все глухие уголки водовыводов по Брисбенским железнодорожным веткам и ночами краны кое-где оказывались открытыми. Бесстрастный компьютер определял район аварии. Вызывали на ночную работу искать и исправлять повреждение конечно Адика. Раз позвонили, было, его напарнику Биллу, но с другого конца провода женский голосок возразил, что Билл не Юлий Цезарь и не может по ночам делать два дела сразу. Адик же был безотказен днём и ночью. Казалось, он только и ждал звонка. Бизнес есть бизнес. Адик быстро находил утечку, для вида слегка копнув где-нибудь разок, другой. Потом затягивал вентиль. В итоге – двойная оплата, но ещё лучше – необходимые отгулы. По договоренности. Начальству тоже перепадало – премиальные за оперативность. Естественно, изгонялись всякие подозрения в мошенничестве. Итак, Адик Давиденко чувствовал уверенность на службе и в быту. Трудясь дённо и нощно, бессистемно питаясь и урывками отдыхая, он к тем же пятидесяти годам заработал сахарный диабет и неизлечимую болезнь печени. Пришлось купить неверующему Адику на православном кладбище участок и составить на маму полное завещание, а старенькой маме – тоже участок и своё завещание, в пользу самопровозглашенного молебного дома, ибо Пелагея Ильинична была убеждённой сектанткой. Великодушная в порывах, но эгоистичная в душе, Пелагея Ильинична стремилась в рай, работая всеми локтями, как люди в очереди за хлебом в войну. Выбора для неё не существовало и, даже если на глазах повесится нищий, – так угодно Господу, ибо весь божий мир не накормишь, а нажитое за тяжкую жизнь добро обязано быть должным образом реализовано. Даром в рай не пустят. В этом весь смысл бытия человеческого. Так считала маленькая старушка. Поговаривали, что главный священнослужитель уже сколотил не одно состояние в обмен на молитвы за свою паству. А ненавидевший всякую церковь Адик не унывал. Болезнь не снизила его деловой активности по умножению своего капитала и состояния служителей культа. Казалось, для него отсутствовал чёткий порог между жизнью и смертью, и кривая наживы уходила в бесконечность. Адик продолжал интенсивно обкрадывать железную дорогу и добросовестно обслуживать стареньких тётушек, которые умирая оставляли ему в благодарность наследства. Жизнь – есть бизнес.
      Всё бы ничего, но пробел был: нет настоящей семьи. По молодости не женился, – нужда заставила сначала сколачивать капитал («Разве с женой когда-нибудь разбогатеешь? На неё, прорву, только трать и корми чужих детей», – рассуждал Адик). Когда капитал был, наконец, сколочен, все подружки обзавелись семьями, имели взрослых детей и внуков. «Ну и черт с ними, проживём и так!» Вокруг Адика резвилась стайка нового беззаботного поколения. Адик иногда пользовался его услугами, но, чтобы ТЕПЕРЬ! ЖЕНИТЬСЯ? НИ-НИ! «Отравит, сука, на вторую же ночь!» – подытоживал он. Те, что понаглее, упрямо лезли в дом сами, однако, встречали решительное противодействие со стороны «Маленькой мамы». Энергичная Пелагея Ильинична не раз выручала сына, с бухгалтерской точностью вычисляя аферисток.
      «Ничего на первой же хорошей женю его», – годами размышляла она. Хороших не попадалось. Но «Маленькая мама» не отчаивалась и исподволь продолжала подыскивать Адику достойную партнёршу, которой без оглядки можно вверить судьбу родного чада. С годами зрение и слух у Пелагеи Ильиничны притупились, а разум потерял былую гибкость. Однажды, наконец, её выбор пал на подходящую сыну подругу жизни, Таточку Зубову, тихую, не очень старую прихожанку церкви. Не беда, что у неё было одиннадцать, правда, уже взрослых детей, («от одиннадцати разноцветных мужей», – как потом говаривал Адик). Все птенцы давно вылетели из гнезда. Гнездом был дом в Аделаиде, но жила она в Брисбене у родственницы. Поднаторевший в лучших традициях родного русского общества, сын впервые резко возразил матери: «Ты что мне, ма, старую ...болду подсовываешь? Её в клубе на коленках по полу елозят, а я потом нюхай, кто? Пусть идёт к Бениной фене». С этого момента он перестал всерьёз воспринимать мать, оставив ей в удел кухню и только иногда, по мере надобности, общаясь с Пелагеей Ильиничной на «пиджирашен», – упрощенном диалекте когда-то великого пушкинского языка. Не раз он жаловался друзьям, что, если бы ни мама, давно была бы семья и дети, сваливая, таким образом, при людях всю вину на голову бедной Пелагеи Ильиничны, но порвать с матерью, уйти жить отдельно в один из своих особняков Адик не мог: пришлось бы выставить квартирантов, лишиться части «живых денег», и в целом не очень жадному, но азартному игроку Адику это было не под силу. Он копил и продолжал приобретать недвижимость, запуская в неё постояльцев. Случись что с мамой, Адик немедленно сдал бы в наём и этот дом, а сам стал бы жить в бочке, как нищий Диоген, на зависть потомкам.
       – Мама! Ты вот, всё меня женить собиралась, – заявил он однажды, – а теперь я тебя женю.
      На своём девятом десятке Пелагея Ильинична приняла это за шутку.
       – И за кого ты меня собираешься выдать? – жеманно пропищала старушка.
       Адик не понял. В английском (русский кое в чём стал забывать) нет разницы между выражением «выйти замуж» и глаголом «жениться». Поэтому Адик сморщился, как печёное яблоко, и ответил в обычной манере, когда смысл родной речи оказывался выше его понимания:
       – Не городи херню. Я говорю, что тебе надо жениться на Федоренке. Даром, что ли, ты обнюхивала его двадцать лет? У него теперь два дома, а он сейчас уже идиотик, мне его доктор сказал. Помнишь, ему тогда друг поляк по башке топором жахнул? Теперь всё хорошо сказалось. Братья хотят отдать его в «конвалесн-хоум» (дом престарелых), а он этого, как огня, боится и уже согласен на тебе жениться. Когда он «подпрыгнет» (жарг. - умрёт), – дома твои, а братьям «вот» покажем.
       Адик своей дланью изобразил что это значит. И Пелагея Ильинична в свои восемьдесят четыре года под напором неистового сына впервые в жизни официально вышла замуж. За «идиотика». Адик остался холостяком. Кто-то ему посоветовал взять на воспитание ребёнка. Адик подумал немного и принёс с работы чёрного трехлапого кота Мусика (одну лапу Мусику придавило где-то, она долго сочилась, и хирург по желанию нового хозяина отнял её). Чтобы Мусик не занимался глупостями с кошечками, к которым у Адика была аллергия, кота стерилизовали. Всю свою нерастраченную любовь к несостоявшейся семье и детям Адик перенёс без остатка на Мусика. Покупал бывшему коту постоянно дорогие деликатесы с витаминами, вкуса которых сам не знал. Если у Мусика расстраивался желудок, кормил его лучшим шоколадом, вызывал на дом врачей, обзванивал друзей, собирая их на домашний консилиум. Когда гостиная заполнялась быстроглазой говорливой толпой, Адик-мученик, выслушивая советы, скорбно бродил среди подхалимов-вздыхателей, баюкая на руках трёхлапое чудовище, к тому времени уже весившего без малого пуд.
      Мусик платил хозяину почти собачьей привязанностью. Он встречал его после работы у въезда во двор, с радостью кидаясь под колеса «холдэна», рискуя ради «папы-Адика» своей кошачьей жизнью. Адик бывал в восторге: «Любит меня лучше всякой бабы, подлец. Буду подыхать, всё с мамы перепишу на него». По вечерам Пелагея Ильинична наблюдала с тоской, как сын – за столом, а нос к носу с ним среди посуды – кот. «Папа-Адик», не стыдясь матери, чмокает кота во влажный чёрный пятачок, блаженно шепчет:
  – Му-сик. 
  И в ответ столь же нежное:
         – Мррр.
         – Му-сик.
  – Мррр.
         Почти каждый вечер после ужина битых два часа человеческое и кошачье создания без труда трогательно общались друг с другом через ту условную грань, которая, как удивлялся О’Генри, едва отделяет человека от животного: 
       – Мусик...
       – Мрр…
       – Мусик…
       – Мрр.
       Почти каждый вечер, но не каждый. Ибо у «Папы-Адика» было ещё одно и последнее увлечение – казино. Не только делать деньги, надо же их ещё где-то иногда и оставлять в своё удовольствие и для разрядки. Он больше уважал карточную игру «бакарат». Там меньше обмана. «Сам-на-себя» Адик играть не умел, но за десятилетия отработал все тонкости системы ставок на «чужое счастье». Приходить в казино надо было к девяти часам вечера и в «карточном» секторе отыскивать не какую-нибудь, а только старую китаянку, завсегдатая заведения. Эти состоятельные старушки играют от роду и обладают в полной мере выигрышной интуицией, которой в картах не хватало Адику. «Они тренируются каждый день восемьдесят лет. Все зубы прожрали за картами, – рассуждал Адик. – Игра – это их жизнь».
      Из старушек Адик выбирал «посвежее», не возрастом, а ту, которая играет, по-видимому, не более часа. Китаянка пока в ударе, стопка фишек около неё не иссякает, а хищная публика ещё не осознала поживы. «Всё. Беру её за рога, а бога за боллс» (шары, в данном случае - нецензурно). Адик немедленно включается в темп, повторяя «бабкины ходы» вслепую и тоже выигрывает пятьдесят долларов, сто, двести… Адик уже играет минут сорок. Вокруг стервятниками сгрудилась свободная от работы в лавках китайская молодежь и студенты – тоже страстные поклонники ставок на «чужое счастье». Все повторяют ходы профессионалки. Это её нервирует. Пошли сбои. Адик проиграл пятьдесят долларов, ещё двадцать. «Стоп! – говорит он сам себе, – Бабка кончена, потеряла игру, башка не варит уже. Через пару, другую часов она оставит здесь всё, с чем пришла. Надо искать новенькую». Он ищет, находит, выигрывает долларов сто. Ещё одна бабка кончена. Других нет. Адик в азарте. Он играет уже «сам-на-себя», и чем дольше, тем больше проигрывает. К утру, оставив в казино несколько тысяч долларов, распухший от бессонницы и полученного удовлетворения, Адик покидает притон.
      Итак, жизнь текла в устоявшемся ритме. Адик работал и играл, Мусик мурлыкал, мама занималась кухней, отчим-«идиотик» днями слонялся вокруг дома, свежел ликом и не «подпрыгивал».  Ко всему в нём открылся талант красть домашние ключи и закапывать их в грядках Пелагеи Ильиничны. Это нарушало сложившийся уклад семьи Давиденко. Адик начал шептаться с мамой, настаивая на чём-то.
      Однажды, зимним воскресным вечером после дня утомительной работы по обслуживанию квартиросъёмщиков и лихого татарского набега на железнодорожный склад стройматериалов, Адик с усталыми работниками прибыл домой. У него по воскресным дням всегда трудились три постоянных подручника. Работа тяжёлая, двенадцатичасовая, но расплачивался Адик строго по договорённости и аккуратно – пятьдесят долларов. Не было почти случая, чтобы он кого-то обидел и ужал копейку. Брал Адик к себе в работники людей, в чем-либо ущербных, – с таковыми легче управляться. Это были молодой англичанин Тим Чаплин, жертва фараоновой связи между братом и сестрой («incest», так здесь называют) и потому косивший на оба глаза. У него была врожденная привычка ходить, принюхиваясь к прохожим, что пугало. Ещё один Чаплин, – тот уже русский, Степан Сергеевич, как он себя величал, придурковатый пятидесятипятилетний здоровяк, «беженец» из России (никто не знал его настоящего имени, как и причин появления в Австралии). И ещё один «беженец», поговаривали, – из магаданской тюрьмы, Абрам Козлиян, в быту по прозвищу «армяшка». Куцая чёрная борода на страдающем излишками прогнатизма лице и лохматые брови, свисающие космами с надглазного валика вместо лба, никак не могли сокрыть следов физической деградации этой угрюмой личности, тоже с таинственным прошлым, возможно, наполовину проведённым в исправительных заведениях. Ходили слухи, что он при Советах был исправным лагерным стукачом, за ним, якобы, тянется мокрый хвост и сейчас на всей территории бывшего Союза Козлиян в розыске даже у уголовников.
     Но вернёмся к событиям. Итак, энергичный Тим и мрачноватый, мешком из-за угла хваченный Абрам получили по сто долларов за два отработанных дня и отправились восвояси, один на «фордике», другой – на своих кривых двоих. А Степан Сергеевич, или, как его ещё называли, «Стёпка-беженец» остался, по обычаю, на ужин. Где он обитал – неизвестно. Хлебосольная Пелагея Ильинична, из христианской жалости, прикармливала беднягу остатками со стола, а Адик позволял мыться под домом и иногда там ночевать. У «беженца» было детское пристрастие к ежедневным купаниям. Он основательно мылся под горячим душем до и после работы, но будь возможность шире, не вылезал бы из-под тёплых струй никогда. Горячая вода в Австралии стоит денежку, однако Адик имел снисхождение: «Смывает с себя коммунистическую заразу, партейчик. Но разве её всю отмоешь? У них же там до сих пор во флетах нет горячей воды и телефонов! А сколько он получал? Говорит, двести сорок рублей в месяц. Это же меньше доллара, литра молока не купишь;. Еще говорит, не было нищих? Потому что все нищие! Семьдесят лет, мудаки, дохли с голоду». Короче говоря, Степка-беженец перед ужином предварительно мылся этажом ниже в подлестничной клетушке, называемой «второй душевой». К первой наверху, с ванной, его купаться не допускали. Там жили Адик с Мусиком и мама с отчимом. Молодожёны занимали две угловые комнаты, изобилующие бельевыми подсобками, а Адик с Мусиком прятались на ночь в глухую, без окон, пуле-воздухонепроницаемую комнату-крепость в середине дома, с устоявшимся «крематорным» запахом немытого тела, способным сбить с ног самого стойкого человека. Окруженная по контуру жилыми и хозяйственными помещениями (кухней, ланчем, прихожей, какой-то проходной комнатой и т.д.), «крепость» имела две двери: одна – входная, в прихожую, другая, запасная, скрытая от посторонних глаз занавесом, вела в мамину спальню. Это могло навести на мысль, что у «миллионера» рыльце в пушку, раз он так надежно укрывался в центре дома. Таким образом, всё имело свой смысл.
      Итак, уставший работник неспеша разделся внизу для ритуального омовения, потом, неожиданно для самого себя, опять напялил трудовые лохмотья на пропотевшее тело, не пошёл в душ. Решил сначала поужинать. Какая-то непонятная сила вопреки сложившейся с годами привычке (Стёпка-беженец жил в Австралии уже пять лет), влекла его наверх без промедления. Иногда мы ощущаем эту таинственную силу и её страшную власть над нами. «Сегодня лучше просто ополосну руки и поужинаю, а потом уж перед сном выкупаюсь», – решил работник, медленно и увесисто топая по лестнице наверх. Дверь в прихожую почему-то не заперта, стучать не пришлось. Стёпка ступил внутрь, сразу погрузившись в пучину кислой и влажной, настоянной на каком-то мыльном суррогате, дыхательной смеси. Из середины дома, из Адикиной капитанской каюты – два, приглушенных переборками, голоса.
      – Какая-то сволочь вошла, разве не заперто? – скорее чувствовался, чем был слышен тяжёлый диалект. «Маленькая мама» серенькой мышкой шмыгнула под локтем работника, став, как часовой, перед ванной комнатой.
      – Пелагея Ильинична, извините, я не купаться, только помою у вас руки, – промямлил вошедший, растопырив почти у её носа свои пропахшие канализацией пальцы. Адик не показывался. Секундное замешательство, и старушка посторонилась. «Стёпка-беженец», слегка удивленный происходящим, отворил дверь и вошёл в ванную. Сейчас это была парная хорошей русской бани. Даже в носу защекотало. Горячий кран над умывальником открыт до отказа, и кипяток бьёт свистящей струей в раковину, наполняя небольшое помещеньице тяжкими клубами едкого пара.
      «Забыла Пелагея Ильинична впопыхах закрыть, спарит ванную», – подумал работник, заворачивая, обжигаясь, раскалённый маховичок до упора. Скорее открыл форточку, пустил холодную воду в раковину и принялся намыливать кисти рук. За дверью – ни звука. Посвежело. Пар понемногу начал уходить вон и стали просматриваться очертания ванны, а в ней не совсем ещё ясные контуры голого «идиотика». Он лежал на спине, вытянувших в рост, затылок упирался в ванну, подбородок – под прямым углом к впалой груди. Щёки отчима пылали, из ноздрей сочилась по подбородку в грудную ложбинку кровь. Правая рука покоилась на животе, кисть левой совершала в пару неясные движения с намёками, что старик пока жив.
      – Адик! – рявкнул работник, еще не уверовавший, что присутствует при свершении традиционного бытового убийства, когда изнемогшие в борьбе с увядающей совестью домочадцы, спешат спровадить в мир иной исчерпавших себя старцев. Даже минуя специально отведённые для этой цели богоугодные заведения.
      – Адик! – продолжал рвать глотку «беженец», – Скорее!
      Адик пушечным ядром ворвался в пропаренную душевую, где Стёпка, стоя ботинками в ванне, уже держал подмышки обмякшее тело «идиотика». Они вдвоём перенесли отчима в спальню и уложили на кровать. Мгновенно был вызван «амбуланс». «Маленькая мама» накрыла мужа свежей простыней и положила ему на голову мокрую тряпку, а Адик бешено хлопотал вокруг потерпевшего, обмахивая его снятой с ноги сандалией. Примчалась «скорая». Вокруг «идиотика» сгрудилось четверо мужчин в халатах. Одним из них был домашний лечащий врач, которого предусмотрительный Адик тоже срочно вызвал. Немедленно подключили кислород, капельницу, сделали уколы, что-то ещё и через какое-то время Федоренко открыл глаза, блуждая взглядом по комнате. Обычно плутоватое выражение лица уступило место благодушию.
      – Несчастный случай, – гнусавил врач «скорой», – хорошо, что кровь пошла носом. Ещё пару-другую минут в горячей ванне и – свеженький покойничек. Эти случаи у нас бывают.
       – У него была черепно-мозговая травма, – басил «лечащий», и – к родным:
       – Не позволяйте ему впредь купаться без присмотра.
       – Не будем, не будем, – почему-то фальцетом затараторил Адик.
       Отчим переводил томный взгляд с одного говорящего на другого. Английского он уже не понимал, да и понимал ли вообще что-нибудь!
       – Мы его вынуждены госпитализировать, – сказал врач «скорой».
Адик слегка поморщился, но повлиять на ход событий уже не мог.
       – Ему сейчас будет нужен переводчиком кто-либо из вас, – продолжил врач, быстро складывая в чемоданчик медицинские инструменты и лекарства. Дюжие санитары уже перебросили лёгкое тело Федоренко на носилки, как куклу.
       – Вот переводчик, – резко гаркнул Адик, уперев свой толстый перст в работника, – хо-ро-ший переводчик.
       И по-русски:
       – Стёпа, поезжай с этими разъ...ями, пока. Я тоже буду через пятнадцать минут в этой шараге (т.е. в клинике).
      «Стёпка-беженец» некоторое время озадаченно взирал на наглую физиономию босса. Несмотря на годы в Австралии, по-английски он понимал только пару десятков матерных выражений, достаточных для выполнения своих несложных обязанностей. «Ты по-русски ни х… не понимаешь, куда тебе до английского!» –  внушал всегда ему Адик и приводил пример: «Вот – Федя Рюмкин. Он десять лет понимает английский, а что из того?»
      – Ну, поезжай, я скоро буду, – заискивающе попросил босс, – документов там у тебя не спросят.
      Стало ясно, что хозяину нужно время. В руках у работника уже оказалась стойка с капельницей и он, почему-то приподая на одну ногу, зашаркал вслед за санитарами. Трудовой день для него продолжался. Пятнадцать Адикиных минут растянулись часа на три. За это время Федоренко усилиями медицины окончательно пришёл в себя. Восстановив в памяти последние события, он сокрушенно качал головой, приговаривая: «Я же твердил старой проститутке, париться мне нельзя из-за головы». Затем, чтобы поняли врачи, он повторил фразу по-английски.
      Уже ненужный переводчик, покинув стационар, понуро поплёлся через город назад, благоухая в пути лохмотьями спецодежды и родной матерщины. В полголоса. Редкие встречные воротили носы, иные оглядывались… Да, нелегко доставался хлеб насущный!
       Тем временем, приодетый в новый костюм Адик, стоя с Пелагеей Ильиничной уже на лестнице, продолжал инструктировать ошалелую мать, повторяя одно и то же:
      – Скажешь всем придуркам, что ты ни хрена не знаешь, что твой пришлёпнутый любит париться и сам полез в е...й кипяток, … (и т.д.). Поняла твоя башка?
      Пелагея Ильинична в знак согласия непрерывно кивала головой, даже когда Адик замолкал для передышки. Мысли её были где-то далеко. Ещё через час, стараниями пасынка, Федоренко уже лежал в домашней постели, окруженный всеобщим вниманием и заботами. Даже трёхлапый кот покоился, мурлыкая, в ногах. Адик сумел договориться с врачами. «Идиотика» нельзя было оставлять в больнице!
      Случай этот выбил Пелагею Ильиничну из привычной колеи. Неделю она задумчиво и рассеяно ползала, как улитка, по близлежащим улицам, уперев взор в голубые небеса. На восьмой день после «ванного» происшествия, «Маленькую маму» привёз домой на машине незнакомый австралиец. Из его сбивчивых фраз следовало, что несчастная леди переходила «фривай»(магистраль)в вечерний «трефик» (время "пик"). Водитель успел затормозить, когда старушка уже, как куль, свалилась на колени и, перевернувшись, сидела на мостовой, упираясь ладонями в горячий асфальт. Голос австралийца дрожал. Он решил, что ещё одна «гренма»(бабушка) решила навсегда уйти из «конвалесн-хоум» или какого-нибудь другого спецзаведения, избавляя окружающих от лишних тягот, и удивился, увидев полный достатка большущий дом, а в нём, добродушного с виду, толстяка-сына в очках и с выхоленным котом на коленях.
      – Би кеафул мэм ин де фьюча плиз(впредь будьте осторожней), – сказал водитель, прощаясь.
      Мгновенно побледневший сын прикрыл дверь и прочёл Пелагее Ильиничне избранные выдержки из «кожаной молитвы». На часок. Ведь, в случае неожиданной маминой кончины, её доля имущества переходила бы к ещё живому «идиотику»! Избавившись от перегрузок матерщины и дав таким образом тучному организму необходимую разрядку, утомившийся Адик свалился на свои розвальни и мгновенно захрапел. Разбудил его чаёвничавший работник, которому бросился в глаза огромный шматок запекшейся крови, проступивший сквозь чулок на левой коленке Пелагеи Ильиничны. Она в это время, свесив, как плети, руки, устало ссутулилась на стуле.
     – Адик, вставай, вызывай скорую. У матери кровотечение на ноге! – как водится, придурошно завопил в комнату-«крепость» «беженец».
    Адика пружиной подбросило с постели прямо к телефону. Потом он передумал. За вызов опять ему надо платить. Сын решил доставить маму в клинику сам.
      – На тебе деньги, отвези её на такси. Я приеду следом, – обратился он к «беженцу».
      – Ты что? Там же должен быть человек с английским, – заскулил Стёпа, которому представилось, что события драматически повторяются.
      Адик успокоил его.
      – Мне сейчас надо ехать к югославу, отдать ему три «уголка». А то «братко» приедет сам и спёрнет полмашины. Всё равно вас там примут только часа через два.
      Адик оказался прав. Он приехал через час, а Пелагея Ильинична с работником всё сидели в приёмной. Их очередь подоспела только ещё часа через полтора.
      Молоденькая, несколько разбитная врачиха, взглянув на Пелагею Ильиничну, а потом на обширное кровяное пятно, поведала, что необходимо немедленно сделать противорожистые и другие уколы. Простоты ради, врач старалась придать информации смысл, приближенный российскому пониманию. Но, к несчастью, Пелагея Ильинична никогда не слышала о опаснейших рожистых воспалениях, могущих быстро свести человека в могилу. Наморщив лобик и закатив глазки «Маленькая мама» пыталась осилить терминологию. Выручил, как всегда, сын.
      – Ты что ма, ни хера уже не понимаешь? Английский забыла? – Адик удивлённо замотал у её носа своими пальцами-сардельками. – Она ска-за-ла, что тебе от заражения, надо сейчас сделать два укола в РО-ЖУ! – закончил он криком.
      – Куда?
      – В рожу, в рожу, понимаешь, в ро-жу! Иди, эта сука сделает У-КО-ЛЫЫЫ!
     Адика абсолютно не тревожило людское присутствие. Сейчас он был весь при исполнении ненавистных сыновьих обязанностей. Но мать всегда боялась инъекций и окончательно растерялась. Её бойкий английский вывалился из памяти в тартарары от страха.
     – Спроси её ещё раз, куда будут делать уколы?
      Пятно на ноге расплылось до размеров детского блюдечка. Помянув опять святых, сын на языке, далеком от Шекспира, поблеял гнусаво о чём-то с врачом.
      – Она ещё раз говорит, что сделают два укола в ж…! Понимаешь, я говорю ещё раз – в ж…! – внушительно повторил Адик, – Против «рожи». Это болезнь такая, вроде… – Адик запнулся, подбирая сравнения, – Вроде сраного поноса. Будешь сидеть на толчке и ничем не остановишь. Поняла? Иди с этой б…, а я тебя здесь подожду! –  почти орал ей в самое ухо сын.
      Аналогия с поносом подействовала и «Маленькая мама», ведомая под руку энергичной врачихой, зашлёпала в процедурную. «Хорошо, хоть в зад сделают уколы. Греху надо дать место, – размышляла она, – И что это я спросила «куда»? Он разнервничался».
      Прошло время. Нога у Пелагеи Ильиничны зажила. «Идиотика» сдали от дурного соблазна в дом престарелых, куда он уже попросился сам, поставив свои «закорючки» на необходимых бумагах и тайно унеся с собой, напоследок, полную связку всех ключей. В оба Федоренкиных дома Адик запустил арендаторов. Не обошлось без неприятностей. Из одного не собирались уходить двоюродные братья отчима и Адик вызвал полицию. Выдворение глупых родственников проследил лично из окна кабины «холдэна», поглаживая на коленках тушку Мусика, которого возил на прививку к ветеринару.
      Теперь Пелагея Ильинична одна слонялась по пустым комнатам. Некого стало поучать, некому читать русские религиозные газеты и библию вечерами. Раз, забывшись, «Маленькая мама» сунулась, было к сыну, но тот, брезгливо отвел рукой «Ветхий завет», приговаривая почти нежно: «Убери к... матери эту мудь отсюда, иди читай своему идиотику в конвалесн-хоум лучше». И бабка зачастила в дом престарелых к мужу, дни напролёт просиживая с ним там. Ночевала пока ещё в своём доме, а Адик с превеликим неудовольствием заезжал за мамой в богадельню ежедневно после работы, чтобы привезти её. Приходилось делать солидный крюк и сын, в конце концов, уговорил мать ограничиться еженедельными визитами.
      Через полгода старика схоронили. Случилось так, что из-за прохладной зимней погоды Пелагея Ильинична пропустила несколько посещений. Муж, рассказывали, долго сидел в коридоре, смотрел на дверь. Поджидал жену. Однажды дождливой ночью он исчез. Нагого его подобрала на улице полиция и вернула назад в «конвалесн-хоум». На вопрос любопытствующих, куда собрался, ответил решительно: «Домой, в Россию». Сейчас война, а там у него остались нездоровые мать и сестрёнка и им плохо. Просил отпустить, путал времена и события. Заговорил, вдруг, на очень корявом баварском диалекте (во время войны Федоренко угнали в Германию) и переводчиком на английский служил еврей-пенсионер. Стало ясно, что у старика «съехала крыша» и водворить её на место медицине вряд ли уже удастся. К утру у отчима поднялась температура и через несколько дней Федоренко скончался. Схоронили его на католическом украинском кладбище, потому что на православном не было места. Никогда не беспокоился об этом Федоренко раньше. Говорил – умру только дома, на Родине (родом он бы, со слов пасынка, из места на букву Ж, то ли Ворунежа, то ли Жидомира. Поэтому ворует и прячет ключи. Порода такая, ворющая-жадющая, на Ж). На кресте его могилы какой-то сердобольный хохол вывел слова: «Мир праху твому, козак. И нихто никохда на Руси нэ узнае, иде могiлка твоя».
      Всё, не стало беспокойного отчима. Пелагея Ильинична совсем пригорюнилась и Адик недели две ходил с печальным ликом, всё-таки столько лет когда-то дрались почти каждый день!
      Прошли месяцы. Старые раны зажили. Адик днями работал, вечерами разговаривал с котом, а мама им прислуживала. И тут, под закат, как снег на Адикину говову упал цветочек – Роза. Он знал её в детстве по Китаю. Познакомились семьи на крыше «фанзы» в Циндао, во время наводнения. С тех пор пятилетний Адик бегал играть домой к Розе и её сводному братишке Исайке. Вскоре маленькие друзья разъехались – Адик с мамой – в Австралию, а семья Розы и Исайки – в СССР. Сначала они жили в главном грузинском городе Сифили;се (Тифлисе), затем – в другом, на берегу Чёрного моря в Саках, где Роза и Исайка поженились. Письма из России Адику читала мама и он хорошо запоминал названия. Сам Адик мог читать только по-английски. У Розы с Исайкой было уже двое цветущих недоумков, дефективных от рождения. Исайка работал зубопротезистом и семья жила в достатке, имела двухэтажный коттедж и дачу, которую сдавали отдыхающим внаём круглый год. Для лечения недоумков по советам врачей годилась только Австралия. Адик по настоянию мамы выписал всю эту ораву в Брисбен, потратив около семнадцати тысяч долларов, т.к. русские деньги при Брежневе по сведениям Пелагеи Ильиничны ничего не стоили. Часть денег – «на дорогу», другую отправили почтой в Сидней, где Роза с Исайкой временно остановились по пути в Брисбен. Через год «Маленькая мама» сообщила, что дети почти поправились и Роза с Исайкой повезли их долечивать в Израиль. Там семье, вроде, предоставили машину, дом с цветником и пособие на обустройство, а Розе сделали операцию на правой груди.
      Вспоминая иногда о друзьях детства, Адик ощущал неловкость, как воробей, которого провели на мякине, и старался забыть всё. И вдруг, звонок в дверь. Открыл. На пороге моложавая розовощёкая незнакомка.
      –  Адик Давиденко? – спросила она по-русски.
      –  Да, а вы кто?
      – Здравствуйте, разве не узнали меня? Я – Роза из Китая, бывшая Исаева жена.
      – А что с ним? – Адику стало неуютно, хотя почти полвека не видел друга детства.
      –  Ничего, живёт себе в Израиле.
      – Ну, входите. Мама! Поставь чаю. Смотри, кто к нам приехал. Роза! Без Исайки.
      И к Розе:
      – Ничего, что я его так по старинке назвал?
      – Нет, что вы, так и надо.
      По обычаю обнялись. Роза не спешила отпускать тепленькую жертву. Она прижалась всем телом, да так, что Адика прошило нервной дрожью с головы до пят, как молодого, и отнялись коленки. Разум вежливо уступил место невесть откуда взявшемуся желанию и тучный домовладелец, как лёгкий мотылёк в паутине, обмяк в розовых объятиях.
      Через час оба дебелых субъекта сидели в дешёвом китайском ресторанчике среди праздной молодёжи, нежно поглядывая друг на друга. Никто не знает, как Розе так молниеносно, удалась эта победа. Видно, – смелость города берет! (Адик потом стыдливо отмалчивался, что было не свойственно ему). К вечеру «холдэн» с очаровательными молодыми остановился неподалеку от дома Пелагеи Ильиничны. Оставив невесту в машине на другой стороне улицы, колченогий жених, переваливаясь на своих «бутылях» слева направо, двинулся к родному очагу, потоптался около лестницы, шаря по всем карманам в поисках домашних ключей и опять, не найдя их, сокрушенно вздохнул. Затем, отдыхая на каждой ступеньке, со скрипом зашагал наверх. Добравшись до магической двери, Адик оглянулся по сторонам, и, соблюдая осторожность, выдавил из себя спёртый условностями постресторанный дух. Похоже, это у него тоже было вроде пароля.   
      – Мама, открывай. Разве не слышишь, что я, – проворковал в сгустившихся сумерках его хриплый баритончик, – Открывай, ну!
      В ответ – могильная тишина. Прошло секунд пять.
      – Ты что, оглохла? Открой мне дверь, гробина мать!
      Волшебная фраза опять подействовала. За дверью – шуршание шлёпанец Пелагеи Ильиничны.
      – Адика нет дома. Приходите завтра, – спокойно прозвучала запертая дверь.
      –  Так это я, Адик, ты что, б.., не узнаешь опять моего голоса?
      Кляня себя за вредные наставления не открывать на слух никому («У меня свои ключи всегда с собой, Федоренки уже нету»), Адик комом скатился с лестницы и мелкой рысью направился к противоположному углу дома. Глядя на тёмный проём распахнутого окна спальни Пелагеи Ильиничны, он заорал снизу вверх:
      – Иди сюда, смотри! Это я, сын! Совсем уже сдурела на своей кухне, что ли?
      В оконном проёме замаячила белым пятном Пелагея Ильинична. Не включая из-за комаров света (противомоскитных сеток на окна Адик не ставил), она пыталась разобрать, кто там внизу.
     – Адик ноу хоум (нет дома), – не признала она сына.
     – Зажги свет, посмотри!
Мама не зажгла. Адик опять очутился на лестнице, с силой задубасил кулаком.
      – Открой, говорю, старая сука, дверь! Это же здесь я, твой сын! Открывай, ну!
      Изливая матом свои душевные переживания, Адик сорвался до визга.
      – Что за шутки! – вдруг тоже завизжала дверь, – Сейчас вызову полицию!
      – Это тебе шутки, а мои полконца уже в желудке! Пусти в дом!  Только возьму ключи и на фиг уйду вниз. Мы спать хотииим!!!
      – Адик ноу хоум, – жестоко отрезала «Маленькая мама».
      В домах вокруг затаились в темноте соседи. Не понимая отборной русской речи и поэтому получая только половину удовольствия, заинтригованные австралийцы терпеливо ждали развязки – впустит мать сына в дом с бабой, или слегка разгорячённый «мушиный жеребчик» выставит дверь сам? Возможно, вмешается полиция, если мама или кто-нибудь другой втихомолку вызовет её. Для захолустной улицы событий и разговоров на год. Адик отрезвел. Ещё по инерции рыкая матом, он вернулся к машине.
      – Ну что, жених, – уколола его шипом Роза, – получил по попе мешалкой? От ворот поворот?
      Она поняла, что затея провалилась.
      – Не воняй ты тоже, – огрызнулся Адик.
      Было ясно, что, если он позвонит теперь домой из автомата за несколько кварталов отсюда, мать просто не снимет трубки. «Надо было раньше брать её за жабры», – уже вяло думалось экс-жениху.
      Растерявшая надежды Роза вспыхнула, как подожженный спичечный коробок:
      – То есть, как это – не воняй? Как это посмели с почти незнакомой женщиной так разговаривать? Сам ты воняешь! Так и провоняешь до конца дней в обнимку с мамочкой и ссаным котом.
      – Ты мне мать и кота лучше не трогай.
      Роза пропустила реплику мимо ушей.
      – Давай, вези меня бабий лизунок к Ритке! Правильно говорят, тебе только языком старухам канализации чистить! Завтра же лечу в Израиль. Зря потратились.
      На какой-то миг Адик лишился дара речи от неожиданности, – Ритка ранее путалась с ним. И когда они с Розкой успели снюхаться?! Затем, вышел, широко распахнул дверцу «холдена» и, заикаясь от приступа гнева, зашипел:
      – Пешком, сучка, иди до своего... Израиля. Припечатать меня с братишкой опять схотели?!
      Потом с усмешкой:   
      – Друзья детства, верните мне семнадцать тыщ, а то в суд подам на вас обоих.
      – Вот тебе семнадцать тысяч, – забарабанила себя по причинному месту Роза, криком изливая свою ярость. – Покажи расписки, уррод. Вся твоя красота для баб – это драные флеты!
      – Ты на себя, старуха, взгляни! С одной сиськой и пылесосом.
Роза всплеснула руками:
      – Смотрите, ему нужно два!!! Ты с одним управься попробуй, онанист вонючий!
      Адик дал газ. Набухавшая перебранка лопнула, как рыбий пузырь. Мстительная Роза плюнула вслед. «Холдэн» рванул с места в темноту навстречу судьбе. 
      
      На другой день вечером Адик возлежал, как обычно, на своем королевском ложе в обнимку с котом. Оглушительно трещали выстрелы с телеэкрана, мама гремела на кухне плошками.
      – Так вот, Мусик, – чмокая кота пропахшими рыбными котлетами губами, изливал душу ему хозяин, – мудаки, кто женятся. Ведь этих горилл всю жизнь кормить надо! Ты их содержи, как королев, корми, пои, а они будут по Израилям Исаек тебе штамповать. Пусть все идут к Бениной матери! Завтра же – «холидэй» (отпуск) и в Сидней, к тёте Моте. Сначала, пожалуй, прочищу ей сурич. А потом ... займёмся за-ве-ща-ни-ем...
      Последние фразы были произнесены уже во сне. Кот одобрительно мурлыкал, Адик вторил ему храпом, мама звенела кастрюлями. Угас ещё день жизни. Слава богу, без беды.

2003