Семён Яковлевич Надсон

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник составил Ю. В. Мещаненко            


   
           Семён Яковлевич НАДСОН
   
                (1862 – 1887)


      362


      Вряд ли кто из русских поэтов может быть назван «поэтом русской разночинной интеллигенции» в такой мере, как С. Я. Надсон. Героем всей его поэзии – даже под чужими, «историческими» именами Герострата, Будды и так далее – остаётся всегда и неизменно сам автор, притом, как чистейшее воплощение современного ему интеллигентского поколения. Поколение же восьмидесятых (и конца семидесятых) годов особо выделяется тем процессом социального изолирования от всех прочих слоёв населения, который в конце концов привёл к известному типу интеллигента, сосредоточившегося на голом «самоусовершенствовании». Несмотря на краткость жизни Надсона, процесс этот  отпечатался на нём и его созданиях с чрезвычайной яркостью.

      В начале поприща, в 1878 г. (году появления первого стихотворения в газете «Свет» редактора Н. Вагнера), Надсон, тогда 15-летний кадет 2-ой петербургской военной гимназии, примыкает целиком к «передовому» интеллигентскому течению того времени – народническому.  К 1878 году относится, например, стихотворение «Похороны». При всей его подражательности (Некрасову, Плещееву), в нём всё же слышна искренняя преданность вере того времени – мужицкому социализму. Под именем «честного рабочего», «апостола труда и терпения» воспевается тот же мужик, которого с разных точек зрения, выдвигали тогда на общественную авансцену и Златовратский, и Гл. Успенский, и Толстой, и Салтыков.

     Но надо признать, что уже тогда «народ», мужик сам по себе, занимал в стихотворениях Надсона малое место. Этим они существенно и отличаются от поэзии только что умершего Некрасова, и даже Плещеева, поэтов, бывших близкими свидетелями лютых народных страданий от крепостного ига. Надсон же и родился после освобождения крестьян, да и был всегда городским человеком, «не имевшем никакого понятия о крестьянской


     363


жизни» (как сам он писал из Подольской губернии В. М. Гаршину, в 1885 году).

     Так что народнические мотивы были у него, скорее, навязанными из окружающей среды. Поэтому, чем дальше, тем больше мужик у него лишь подразумевается, как фон или объект общественных стремлений поэта-интеллигента. И поэт даёт конкретному мужику, предпочтительное, отвлечённое и неопределённое имя «родины», «отчизны», «страждущих» и даже «толпы».

     Отчасти  эти иносказания – продукт «эзоповского языка» тех лет, лет красного и белого террора, следовательно, и усиленной подозрительности цензуры. Те не менее, несомненно, что внимание Надсона гораздо меньше привлекал тот самый мужик, за счастье которого поэт готов был, по-видимому, на все мучения, – чем именно мучения борцов за «идеал». Это и делало его лириком-специалистом интеллигентской души, скорее поэтом-«печальником за народ», чем поэтом народа. Но как раз время и стало требовать таких специалистов-поэтов. Надсон попал, так сказать, в самую жилу исторического момента, со своей личной трагедией «мыслящей личности», загубленной казарменными условиями всей русской жизни, со своей безысходной, жалобно-монотонной музой. В другое, менее трагичное для русской интеллигенции время, быть может, не сложившийся юноша-поэт, до конца жизни не нашедший для себя ни наивысшей формы, на какую был способен, ни ясного содержания, какое силился выразить, – вряд ли бы нашёл такой мощный резонанс в сердцах читателей. Любопытно, что современная ему критика (Арсеньев, Михайловский, Скабичевский и другие) плечами пожимали на чрезвычайный успех в публике сочинений Надсона.*)

      Дело в том, что в эти годы произошло историческое крушение всех геройских попыток интеллигенции разбудить Спящую красавицу – народ или хотя бы своими собственными силами завоевать у её врагов очарованный ею замок – правительственную власть, – чтобы создать необходимые для народного развития условия свободы. Рушилось «хождение в народ», пала «Народная Воля»… Рушилась, вместе с тем, и прежняя беззаветная вера в народ, с ужасом сознавала «молодёжь» своё роковое бессилие…

      В начале восьмидесятых годов масса сознательной разночинной интеллигенции представляла уже собой  живой парадокс: «народничество» без народа. Лира Надсона составляла как бы естественный орган, мученический вопль, этого живого социального парадокса, этих «овец без стада». По словам С. А. Венгерова, в эту мрачную пору «идеализаторы народа умолкают, чувствуя, что нет аудитории». Надсон ещё в 1882 году, написавший свою светлую «Весеннюю

                ......................

                *) «Единственным союзником г. Надсона явилось непосредственное чувство читателей», – говорит К. К. Арсеньев («Вестник Европы, 1887 год, январь). – А. Л. («Дело» 1887 год, февраль) указывает, что «критика проглядела Надсона, оценила его молодёжь…»


     364


сказку», в том же году создаёт и самое, быть может, пессимистическое по настроению, самое похоронно-отрицающее из своих стихотворений: «Как белым саваном, покрытая снегами…»

     С одной стороны, эти наивно-религиозные аккорды будущего «рая:


           …И затихнут слёзы, и замолкнет страх!..
           Светел будет праздник – праздник возрожденья,
           Радостно вздохнут усталые рабы,      
           И заменит гимн любви и примиренья
           Звуки слёз и горя, мести и борьбы!*)


     А с другой стороны, не менее категорическая могильная мелодия:


           Я в жизнь не верую – угрюмо и сурово
           Смерть, только смерть одна мне грезится кругом!..
           …Они (все люди) мне чудятся с закрытыми очами,      
           В гробу, в дыму кадил, под флером и в цветах,
           С безжизненным челом, с поблекшими устами
           И страхом вечности в недвижимых чертах…
           …Безумец, не страдай и не люби людей!
           Ты жалок и смешон, наивно отдавая
           Любовь и скорбь – мечте, фантазии твоей…
           Закаменей, замри, не трать напрасно силы!
           Пусть льётся кровь волной и царствует порок:
           Добро ли, зло ль вокруг – забвенье и могилы –
           Вот цель конечная и мировой итог!..

     Очевидно, Надсон как и большинство его сверстников, совсем потерялся между «святой» старой верой, едва ещё им воспринятой, – и между неотразимыми фактами жизни, свидетельствующими о полном бессилии «святой» веры. Не умея найти среднего тона между слепой экзальтацией и безнадёжным отчаянием, поэт оказывается обречён на муку поочерёдного прилива и отлива противоположных настроений. И вот, эти полосы настроений по очереди отрицают в его лирике друг друга, лишая, в концов  концов, определённого, ясного идейного смысла его поэтическую работу.

     Отсюда – все надсоновские странности, бросающиеся в глаза всякому внимательному читателю. Так, принимая народнический социализм за абсолютный идеал человечества, в то же время он пишет (1880 год) стихотворение: «Томясь и страдая во мраке ненастья», в котором ставится удивительный вопрос:


           Но, если и вправду замолкнут проклятья…
           И с неба на землю сойдёт идеал, –
           Скажи: в обновлённом и радостном мире
           Ты, свыкшийся с чистою скорбью своей,
           Ты будешь ли счастлив на жизненном пире,
           Мечтавший о счастьи печальных людей?

                ..................

                *)Ср. также знаменитое: «Друг мой, брат мой…! (1881)

     365


     Оказывается, – вряд ли будет счастлив! И это обстоятельство кладёт на «идеал» грустный отпечаток ядовитых сомнений. Ведь социалистический идеал – это та же любовь, любовь же должна быть вечна, – как не раз утверждает, в других стихотворениях сам Надсон:


           …Без вечности чувства, смысла в нём нет!..
           Если ж нету любви – нет искусства,      
           Правды, добра, красоты – нет души у земли!..


     Следовательно, идеал – вечно-непогрешимый критерий всякого счастья… Впрочем, у Надсона на каждом шагу встречаем и прямо противоположные мотивы: всё – мгновение, всё – мимолётно, весь смысл, всё возможное на земле счастье – в уловлении опьяняющего момента. Такова тема стихотворения «Мгновение» (1880).


           Нам прожить остаётся одну эту ночь –
           Но зато – это ночь наслажденья…
           И в объятьях любви беззаботно уснём,
           Чтоб проснуться для смертных объятий!


     Не надо думать, однако, чтобы поэт всегда так готов был предаться эпикурейски-беспечному наслаждению случайными улыбками мачехи-судьбы. Нет, часто, очень часто Надсон убеждённо и сурово проповедует полное отречение от всякого личного счастья, во имя гражданского идеала (в котором тут же станет мучительно сомневаться).

     А в другое время нота неутолимой жажды личного счастья снова звучит у Надсона, как одна из самых ярких и характерных черт его поэзии. В одном из лучших его произведений – «Из дневника» («Сегодня всю ночь голубыя зарницы», 1882 г.) эта жажда выливается особенно страстно, можно сказать, стихийно… И в том же стихотворении «демон» поэта, «демон тоски и сомненья» осмеивает «язвительным смехом своим» эту эгоистическую аберрацию чувства от тернистой дороги гражданского долга. В заключение поэт опять таки предаёт проклятию «мечты о личном блаженстве», но… не без негодующего экивока  по адресу того самого благотельного «демона», которому, казалось бы, он должен быть только благодарен за своевременный и правильный укор!

     Всё творчество Надсона, можно сказать, соткано из подобных противоречий.
    
     Это было отражение той двойственности, которой характеризовались «семидесятники»: не из мирных ли «чайковцев», гнушавшихся «политики», как насилия, вышли боевые народовольцы?

     Надсон – лишь воплощение следующего фазиса – фазиса полного недоверия к своим силам, когда «борьба» стала пониматься разночинной интеллигенцией всё больше в смысле лишь узкой идейной


     366


пропаганды. Поэтому-то не надо также думать, что Надсон до самой смерти своей только вертелся в безвыходном кругу противоречий, словно белка в колесе. Нет, в его истерическом метании между крайностями заметно в конце концом направление, эволюция: от «борьбы», так сказать, физическим мечом – к «борьбе» мечом духовным, христианским, лучше сказать, буддийским. И точка перелома в этой эволюции приходится, по-видимому, на 1883 год.

     В 1883 году во внешней среде – в русском обществе – с печальной несомненностью окончательно выяснилась вышеуказанная изолированность интеллигенции. В личной жизни Надсона 1883 год – первый год самостоятельной жизни: поэт окончил Павловское военное училище и, в качестве офицера, стал жить в Кронштадте. Но вскоре он выходит в отставку и всецело отдаётся литературе. В то же время в его поэзии исчезают аккорды боевого настроения, ещё недавно звучавшие, и на смену им вступают минорные мелодии, гораздо более сродные гуманной душе поэта.

      Л ю б о в ь  – эта истинная стихия надсоновской поэзии, любовь ко всем людям, «усталым, страдающим братьям», ярко выступает на первый план.


           Верь в великую силу любви!..
           Свято верь в ея крест побеждающий,
           В ея свет, лучезарно спасающий
           Мир, погрязший в грязи и крови…
           Верь в великую силу любви!..

                (1884)


     Эти стихи могли бы быть взяты за девиз и для всей поэзии Надсона – среди всех её колебаний, диссонансов и «мучительных сомнений». Можно сказать, что именно эта стихия любви и есть постоянная движущая сила всего непостоянства, всей капризной смены надсоновских настроений. То «святая вера» в живущую, целящую силу любви, то безнадёжность и отчаяние… Но всегда и неизменно Надсон жаждет «любви, одной любви»!


     Правда, что и любовь эта – тоже не цельная, тоже «больная» любовь, тронутая внутренней трещиной, как бы духовной чахоткой. То поэт изображает её , как абсолютное самопожертвование во имя ближнего, то, наоборот, как страстную жажду любви других для себя. Он не умеет примирить эти два вида любви и оставляет их оба звучать в своих созданиях, как два разных вопля своей больной души. Муза поэта поражена неисцелимой раной…

     Раненая муза – можно назвать её. По мере того, как «облетали цветы, догорали огни» народничества, болезненные и бледные её черты становились как бы знамением времени. Вместе с пленяющими нотами искренней любви, жалости к людям стихи Надсона навевали на души «молодёжи» восьмидесятых лет странное очарование немощи, бессилия, личной несостоятельности, даже морального уродства – знаменитое и самое


     367


трогательное из произведений Надсона «Умерла моя муза?» (1885).

     Это какой-то заколдованный сон молодой души, горько оплакиваемый ею самой.
 Королевич, стремившийся разбудить Спящую царевну, сам оказался усыплённым зловещими силами Сонного царства…

     Болезненная, больная, немощная любовь – что может дальше отстоять от деятельного и бодрого идеала прежних десятилетий?  Естественно, что отдавая теперь пальму первенства этому чахлому и хилому настроению, поэт инстинктивно стремился окристаллизовать своё настроение в целую новую систему мировоззрения.

     Он, заодно с массами своего поколения, как будто подпал той «коллективной истерике», о которой говорит Д. Н. Овсянико-Куликовский по поводу «пушкинской» речи Достоевского.

     «Смирись, гордый человек…», увещевал интеллигенцию автор «Преступления и наказания» и «Бесов», на рубеже десятилетия.

     И интеллигенция словно подчинялась данному лозунгу, смирялась… Надсон во многих стихотворениях твердит о своей потребности истолковать весь «смысл бытия» в новом, смиренном направлении.

      Ещё в 1883 году мы находим первое выражение этой потребности в стихотворении «Верь, говорят они, мучительны сомненья…»

      Гриневич сообщает любопытный факт отношения к этому произведению Надсона человека шестидесятых лет Салтыкова*). Салтыков, как редактор «Отечественных Записок», решительно воспротивился его напечатанию. – «К чему? Кем? Зачем?.. передразнивал он своим басистым голосом – что за чепушистые вопросы! Кифа Мокиевич, да и полно…»

      И Салтыков, враг всякой идеалистической метафизики, непоколебимый приверженец радикальной общественной практики, был прав со своей точки зрения.
Ибо «мировые» вопросы Надсона прямиком вели к тому идеализированию пассивной кротости, личного «спасения души», к тому апофеозу жалеющего пессимизма и «неделания», которые являются несомненной поэтической задачей «Трёх встреч (или трёх ночей) Будды – предсмертного эскиза (1885 – 1886 г.г.) поэмы, оставшейся неоконченной.

      Интересна, так сказать, зародышевая история развития этого поэтического замысла Надсона. В 1882 и 1883 г. аналогичный замысел намечался в трёх последовательных набросках «Народного преданья» – «Святитель». «Преданье» тоже осталось неоконченным. Но и из набросков достаточно ясно, что перед поэтом носился идеал русского народного праведника, во вкусе старца Зосимы из «Братьев Карамазовых». Праведник ушёл в пустыню, но оттуда деятельно и любовно просвещает, согревает и направляет своими советами страдальцев-людей, воздействуя, таким образом, на печальную действительность.

      «Любит Божий угодник рабочий народ…»

                ......................

                *)«Русское Богатство», 1900, 9 – 10, «Надсон и его неизданные стихотворения».


     368


     Однако поэт не удовлетворился этим проектом. Вероятно, христианский идеал Достоевского был уже несвоевременен для середины восьмидесятых лет: слишком оптимистичен и активен.

   В эпоху «Трёх встреч Будды» уже отчётливо вырисовываются во всех стихах Надсона черты складывающегося у него нового мировоззрения (уже без противовеса «весенних сказок»). Наибольшей выразительности и силы они достигают в стихотворении 1886 года (тоже неоконченном) «У океана».  Здесь редкий у больного поэта могучий образ величавой и грозной стихии служит для иллюстрации тщеты и суеты всех тысячелетних усилий человечества в борьбе со стихийными, злобными силами.

     Злорадно, «как реквием» пел Океан перед поэтом, «как отдалённый гром»:


           Гордись! ты царь всего, что взором и умом
           Ты можешь охватить, природу изучая;
           Гордись, слепец, своим минутным торжеством,
           Обетованный рай в грядущем прозревая!..
           Я знаю жребий твой…


      На этом зловещем аккорде обрывается вселенский «реквием».

      Но он же вдохновляет поэта и в других его пессимистических стихах:

      «Испытывал ли ты, что значит задыхаться?...», «Червяк, раздавленный судьбой…», «Не знаю, отчего, но на груди природы…», в ядовитых строфах «Грядущего» («Будут дни великого смятенья…»), где поэт снова и снова отворачивается от перспективы всеобщего счастья людей на земле, добытого «морем крови, морем слёз»,


           Для чего и жертвы и страданья?..
           Для чего так поздно понял я,
           Что в борьбе и смуте мирозданья
           Цель одна – покой небытия? –


     То есть святая Нирвана, вселенское блаженство Не-делания.

     Не мудрено, что образ Будды, этого величайшего из «пророков Смерти» (выражение Ницше), теснится в сознании певца безнадёжно-больной интеллигенции. Из критических фельетонов Надсона в киевской газете «Заря» 1886 года (см. «Литературные очерки С. Я. Надсона») можно видеть, как живо интересовался он буддизмом, хоть и преклонялся ещё в то же время перед авторитетом противников последнего из «Отечественных Записок» (Лесевича, Михайловского).

     Но только в стихах поэт готов был отдать Будде полную, искреннюю дань.

     Поэт не успел исполнить своего замысла.

     Остаётся, следовательно, всё же гипотезой мнение о содержании его предсмертной поэмы*).

     Но, – гипотезой, наиболее, надо полагать, вероятной, судя по всей истории развития Надсона, да и по развитию окружающей

                ..........................

                *)Впрочем сам поэт говорит о «величавой были» буддийской легенды и в третьем варианте воспевает уже неземное величие Будды.



     369



среды. В эпоху, когда толстовец-художник Ге писал своё полное ужаса и жалости перед вселенским страданием «Распятие»; когда скульптор Антокольский создавал своего печального Спинозу, горько отрицающего Мефистофеля, отравленного Сократа, связанного по рукам Христа; когда трагический музыкант Чайковский нашёл для себя широкий отклик, когда владел умами Л. Толстой, – естественно было и юноше Надсону проникнуться поэзией Нирваны.

     Ведь Надсон никогда не шёл впереди века. Нет, он сам искал всегда для себя и «толпы» – «пророков и вождей». Его лира была лишь эхом его бессильной поры. В этом и его слабость, да и – его сила…

     И, поскольку та тяжкая пора наложила свой мрачный отпечаток даже на наше многобурное время, Надсон, так сказать, современен и нам.*)
      
     Следует сказать ещё о технике творчества у Надсона.

     Его поэзия – типичная представительница той «собственно-психологической» лирики, которая на первый план ставит прямую передачу словами чувств и идей.

     Отсюда вытекают и все достоинства, и недостатки техники Надсона.
    
     Великим достоинством надо признать страстную экспрессию стихов Надсона, их  – если можно так выразиться – одушевлённую декламацию. Это неотъемлемое их качество и завоевало сердца читателей, наглядно свидетельствуя о глубокой искренности поэта. Его стихотворный язык, вообще говоря, лёгок, свободен и силён, как естественный язык страстно-потрясённого чувства и напряжённо работающей мысли.

     Но в то же время это – бедный язык.

     В этом отношении Надсон далеко отстал от наших классиков-поэтов.

     Классики – хоть и «бары» – черпали свои богатые словесные средства прямо из сокровищницы народного, «мужицкого» языка. А наш «народник»-поэт говорит всегда языком интеллигентского круга, «литературным» языком! Это-то обстоятельство и ведёт к сужению роли «живописи», образа в творчестве Надсона, ибо «литературная» речь – всего менее речь образная.

      И нередко у него проскакивают холодные, отвлечённые формулы там, где классик говорил бы живыми образами. Таково частое злоупотребление Надсона терминами: «идеал», «правда, добро, красота», «порок», «разврат», «ложь» и так далее.

     Сюда же надо отнести чрезвычайное обилие у него образов ходячих, фиксированных, даже банальных. Сколько раз, например, употребляет он одно и то же слово «Вааль» для заклеймения ненавистного ему духа корысти и наживы! Без числа повторяются и слова «толпа», «ничтожная толпа» и, в противоположность с

                ........................

                *)В 1900 году собственных сочинений Надсона Литературный фонд насчитывал 87 000 разошедшихся экземпляров его Собрания стихотворений (тогда вышло 17-ое издание). В 1908 году вышло уже 23-е издание.


     370


ними, слова «вождь», «пророк», также «боец», боец суровый».

     Приведём ещё образы: «рабы», «лживые рабы», «усталые рабы», «пилигрим», «вакханка», «королева», «царевна», «голубые волны» или «лазурные волны», «полночь», «глухая полночь», «жгучие слёзы», «гроза», «тенистый сад в цветах и золоте лучей» и тому подобное. Словом, все условно-красивые, якобы «поэтические» сравнения и эпитеты принимаются лирою Надсона. Белинский, столь чуткий всегда к стёртым, несвежим, банальным эпитетам, конечно, подчеркнул бы немало мест даже в лучших произведениях этой лиры. Впрочем, и сам поэт в своих письмах к Плещееву (1882) жалуется на грехи своей формы: «мало образности, местами фельетонно и публицистично…»

      Как видно, и здесь Надсон оставался всё тем же поэтом интеллигенции, как слоя отвлечённо-мыслящего, по преимуществу.

      Бедна его муза и другим моментом художественной красоты: музыкальностью. И здесь он далеко не равняется с классиками. Его размеры крайне однообразны и мало-подвижны. Музыкальная архитектура стихов до примитивности упрощена; строфы Надсона – почти сплошь правильные четверостишия, попарно-связанные чередующимися рифмами. Почти ни намёка на виртуозные формы, подобные, например, пушкинским «Обвалу» и «Эхо» или стихам Фета и Тютчева.

      Но бедность языка и стиховой виртуозности означала, вообще,  бедность способов художественного воздействия поэта на читателя. У Надсона в распоряжении оставалось одно голое  с л о в о.  Отсюда его несомненный грех – многословие, а в связи с ним, длиннота его лирических стихотворений и длиннота самих размеров. Ведь самым обычным размером Надсона является александрийский стих, шестистопный ямб, считавшийся всегда у поэтов стихом громоздкой драмы, даже эпоса, а не стихом лирического момента! Часто применяет он и шестистопный хорей, четырёхстопный анапест, амфибрахий и дактиль. Другие, более короткие размеры крайне редки.

       Всё это говорит о недостатке творческой экономии, художественной меры в поэзии Надсона – первого дара истинных мастеров. Отсюда вовсе, однако, не следует, чтобы у него не было задатков к такой экономии.

     Мы находим в числе его стихотворений несколько и таких, которые особенно выделяются большою сжатостью речи, богатством образов, гибкостью и разнообразием размера. Таковы: «Жалко стройных кипарисов», «Закралась в угол мой тайком», «Мне снилось вечернее небо», «Море, как зеркало!», «Чу, кричит буревестник!», «Лунным блеском озарённая», «Лазурное утро я встретил в горах», «Тихая ночь в жемчуг росы нарядилась».

      Есть у Надсона и произведения с прекрасным народным языком, как «Святитель» (третий вариант) и отрывок из трагедии «Царевна Софья» (1881). Замечательно, что большая часть их – лишь отрывки, включённые в «посмертные стихи» и


     371


«Недопетые песни». Поэт им не придавал важного значения, хотя многие из них можно, без обиняков, по красоте формы ставить наравне с лучшими стихами Фета, Майкова, Тютчева…

      И надо признать, что поэт всё же был прав. В них он теряет своеобразную физиономию, становясь «поэтом вообще». Истинный же Надсон – в той массе его стихов, про которые он сам говорил:


           Это не песни – это намёки.
           Песни не мочь мне сложить:
           Некогда мне эти беглые строки
           В радугу красок рядить;
           Мать умирает, – дитя позабыто,
           В рваных лохмотьях оно…
           Лишь бы хоть как-нибудь было излито,
           Чем многозвучное сердце полно!..


      Сверх того, в тех скудных рамках поэтической техники, какие отводились Надсону неодолимыми условиями среды и исторического момента, он достиг гораздо большего, чем сказанные эпигоны Пушкина. Не говоря о том, что он стал как бы голосом целого поколения, но, с чисто-внешней даже стороны, он умел своим «намёком на песни» придать что-то такое специфически-надсоновское, чего не смешаешь с другими поэтами (по справедливому замечанию г. Гриневича).

      Тут есть и какая-то особенная «унылая и однообразная» (слова Полонского в надгробном стихотворении) мелодия, и как бы жалящие душу именно своим постоянным возвращением мрачные образы. Изредка эти неотвязные кошмары прерываются светлыми полосками каких-то детски-наивных, хрупких и радостных, и певучих грёз… Тут и нетерпеливо-неправильный, нервно-шероховатый стих оказывается словно неотъемлемой частью общего, больного и щемящего впечатления.

      Можно сказать, что Надсон всеми дисгармоническими сторонами своей натуры, своей судьбы и дарования совпал со своим дисгармоническим, растерзанным временем – и, из этого совпадения больной эпохи с больным человеком, получилась, как это ни странно, глубокая поэзия.

               
                А. Дивильковский

                …………………………………………………


      Для цитирования:

А. Дивильковский, История русской литературы XIX века / редактор: Д. Н. Овсянико-Куликовский; помощники редактора: А. Е. Грузинский, П. Н. Сакулин. Том 4, Часть четвёртая. 1868-1883: глава X, стр. 362 – 369

Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.

© Copyright: Парламентский Агрегатор, 2024
Свидетельство о публикации №224031600109