комедия в 2-х частях
место действия: Европа, подмосковное Архангельское
время действия: 1912-17, 1939 г. г.
действующие лица:
ВЛАДИМИР Ульянов (Ленин)
НАДЕЖДА Крупская
ИНЕССА Арманд
АЛЕКСАНДР Стеффен, 26 лет
ИННА Арманд, 41 год
Часть 1
СЦЕНА 1. 1939 год. Парк в Архангельском. Здесь Инна. Входит Александр.
АЛЕКСАНДР. Боже правый, вы курите сигареты, товарищ, угостите! Мои кончились, а курить папиросы больше нет сил, кашлем бьёт тут же.
ИННА. Одалживайтесь.
АЛЕКСАНДР. Волшебница! Виноват, не представился. Александр Стеффен, гражданин Соединённых Штатов Америки. Как вы сказали? Одалживайтесь… Изящно. Хотя по рождению француз, но с пелёнок австриец. Такое вот ассорти.
ИННА. Ишь, как подробно. В СССР не принято открываться первому встречному.
АЛЕКСАНДР. Меня предупреждали, но привычка жить в открытом обществе подводит. Впрочем, я не верю в конфиденциальность при любом общественно-политическом строе, кому надо, тот если не в курсе, по необходимости разузнает.
ИННА. По вашему внешнему виду не ошибёшься: иностранец. Одалживайтесь – так принято говорить, имея ввиду, что вернёте, когда сможете.
АЛЕКСАНДР. Бог мой, я рад вернуть, но как? Где можно приобрести сигареты в Советском Союзе, и не в Москве, да ещё под неусыпным контролем.
ИННА. Вы здесь гость?
АЛЕКСАНДР. Да, приехал к Надежде Крупской, по её приглашению, на юбилей.
ИННА. Надо же, я тоже. Меня зовут Инна.
АЛЕКСАНДР. Вы само очарование.
ИННА. Чтобы гостю высокопоставленного лица получить желаемое, ему достаточно обратиться к тому самому контролю, вроде охранника, и он, поверьте, обеспечит вас всем необходимым.
АЛЕКСАНДР. Так просто?
ИННА. Жизнь проста, если вдуматься, все сложности, которыми мы загромождены, происходят от повседневной скуки нас самих. Ничто так не громоздко, как наши собственные выдумки. Вы отлично говорите по-русски.
АЛЕКСАНДР. Так сложно сложилось, хотя попросту я должен был родиться в Российской Империи. Точнее, в Польше. А жить здесь. Но родители мне достались очень уж витиеватые люди. Но я не шпион. Да-да, я знаю, в вашем государстве шпионов не выявляют, ими назначают. Ну, и самое главное – русская няня из обедневших дворян, той самой прослойки правящего в прошлом класса, что и натворила революцию. К примеру, Ленин, Крупская, Дзержинский.
ИННА. Не натворила, а сотворила. По-любому, мне надо к детям. Приехали буквально час назад, и я всего лишь вышла подышать свежим воздухом.
АЛЕКСАНДР. Ой, да, свежий воздух здесь так курится, как облака над горами.
ИННА. Потороплюсь. Надо как можно скорее обустроиться, и банально застукать потомство за очередной проказой. Надежда Константиновна!
Входит Надежда.
НАДЕЖДА. Инна! Инуся, деточка моя, приехала! С внуками?
ИННА. Как заказывала, бабуля.
НАДЕЖДА. Ха-ха, да, я такая, да, я бабуля! Ну, уж мы сегодня с нашим выводком набалуемся, во все тяжкие. Вижу, курение сближает. Познакомились?
АЛЕКСАНДР. Я даже представился, почти по полной выкладке.
НАДЕЖДА. Как состояние, смена часовых поясов не угнетает?
АЛЕКСАНДР. Ещё нет.
ИННА. Мама Надя, я пойду, дети там, наверное, уже весь твой дом разнесли.
НАДЕЖДА. Такую крепость разнести постараться надо. Хотя наша порода и не такие бастионы брала. Представляешь, между Москвой и Портлендом аж одиннадцать часов разница. Иди-иди, доченька. После обеда у меня мёртвый час, как выражаются товарищи пионеры и школьники, и часам к четырём соберёмся. Потом, когда уложим, как выражаются, советские периодические издания, внучат Ильича спать, и я представляю вас друг другу уже действительно по полной программе. Заинтригована?
ИННА. Молодой человек кажется мне знакомым, что не должно быть.
НАДЕЖДА. Если любопытство изведёт, зайди в библиотеку и загляни в любой школьный учебник по истории СССР, и на первых же страницах всё разъяснится.
ИННА. Всё, убегаю. Александр - близкий родственник, кого я знаю или знала?
НАДЕЖДА. Нельзя же второпях получать сюрпризы. Беги уже, беги.
ИННА. До скорой встречи. (Уходит.)
НАДЕЖДА. Что скажешь?
АЛЕКСАНДР. Интересная женщина, с изюминкой.
НАДЕЖДА. Хорошо сказано. Такою же была и твоя мать, только изюминка в ней была бомбой. Прости, Шурик, ко мне пришли старые товарищи, отметить и вчерашний День рождения Красной Армии, и мой неотвратимо надвигающийся юбилей. Коба передал через них торт, что просто замечательно. Почаёвничаем, повспоминаем.
АЛЕКСАНДР. Не думай обо мне, мама Надя, я в полном порядке и в непосредственном восторге от русской зимы на собственной шкуре.
НАДЕЖДА. Спасибо, сынок. Ты не мог и выдумать лучшего подарка для меня, чем сказать: мама Надя. Мне сладко-сладко стало… слаще любого торта.
АЛЕКСАНДР. О, нет, у меня есть настоящий подарок, из Америки. Люди в сером, хоть и свалились на меня, как снег на голову, посреди улицы, сграбастали и буквально внесли в машину, но по дороге в аэропорт позволили посетить магазин. А кто такой Коба?
НАДЕЖДА. Сталин. Коба - его партийный псевдоним, или, если угодно, подпольная кличка. Всё, Сашенция, я женщина пожилая, гости в доме, а мне до них ещё шагать и шагать. Коба молодец, что разрешил привезти тебя. Следующего дня рождения у меня может и не быть, а ты вот он, здесь и сейчас, живой и здоровый. А я ведь помню тебя ещё грудничком. Ты почти не изменился.
АЛЕКСАНДР. Я ненормальный, но мне кажется, я помню тебя в Париже, хотя сам Париж помнить не могу, ведь мне едва исполнился год, когда ты приехала к маме.
НАДЕЖДА. А ты знаешь больше, чем я полагала. Мы встречались не раз, правда, только в Зальцбурге, возможно, воспоминания разных лет наложились. Мы приезжали - твой папа, твоя мама Инна, вернее, Инесса, и я.
АЛЕКСАНДР. Инна? Маму называли Инной?
НАДЕЖДА. Ну, да, по-русски так привычнее.
АЛЕКСАНДР. Чёрт, как же я прежде не сообразил. Женщина, с которой я курил, представилась, как Инна. Я верно соображаю, она - Арманд?
НАДЕЖДА. Да, дорогой, Инна – старшая дочь твоей мамы.
АЛЕКСАНДР. Родная сестра! Хороший человек, сигарету дала. И красивая.
НАДЕЖДА. Правда. Хорошо, что не в маму Надю, а в маму Инессу.
АЛЕКСАНДР. То есть она обо мне не знает и вечером ты нас представишь?
НАДЕЖДА. Весь в отца, умён и сообразителен. Не только представлю вас друг другу, но поделюсь воспоминаниями о вашей маме, твоём отце и, конечно, обо мне. Я, знаешь ли, о себе, той поры, тоже вспоминаю.
АЛЕКСАНДР. Ты чудная!
НАДЕЖДА. Точно в одиночестве не заскучаешь?
АЛЕКСАНДР. Нет-нет, сегодня удивительно хорошо и ничуть не студёно. Село Архангельское под Москвой, а представляешь себя на севере, в городе Архангельске. Иллюзия, но приятно. Кроме того, присутствие охраны хоть и невидимо, но осязаемо. Не тревожься, мама Надя, мне здесь хорошо, ведь я русский.
НАДЕЖДА. Всё во Вселенной иллюзия, даже сама Вселенная. А люди так и вообще, я думаю, примитивный химико-физический фокус. Да уж. Мать – француженка. Отец – гремучая смесь из крови калмыков, чувашей, евреев, немцев и шведов. Впрочем, всякий, кто зародился в России, русский, даже грузин Джугашвили. Ты же знаешь, что Польша до революции входила в состав Российской Империи?
АЛЕКСАНДР. Мой город рождения Париж?
НАДЕЖДА. Я не сказала «родился», я сказала «зародился». Зародыш важнее плода, истиннее, ибо только в тот момент человек и бывает в гармонии, в этой мудрости единения плоти и космоса.
АЛЕКСАНДР. Бога и дьявола?
НАДЕЖДА. Ты зачат в Польше, в замечательном и красивейшем городе Кракове. Добавлю лишь одно, люди такого калибра, как Ленин и Сталин, являются личностями вне национальностей, точнее выразиться, наднациональными. Но не разумно говорить на подобные темы походя. Ты пробудешь у меня ещё минимум неделю, наговоримся. Да, Санька, если что-то понадобиться, вроде сигарет или другой-какой глупости, обращайся к любому, кого встретишь, здесь все свои, тебе помогут. Ну, я поковыляла! (Уходит.)
АЛЕКСАНДР. Ничего себе, поковыляла, бежит, как молодая. Восторг! (Поёт.) Ах ты, зимушка-зима, Ты холодная была. Э-эй, да люли, Ты холодная была. Ты холодная была, Все дорожки замела. Э-эй, да люли, Все дорожки замела. Все дорожки и пути, Негде всаднику пройти. Э-эй, да люли, Негде всаднику пройти.
СЦЕНА 2. 1912 год. Краков. Осень. День. Квартира. Здесь Владимир и Инесса.
ВЛАДИМИР. Надежда умирает последней, ещё есть время, деньги будут. Не знаю, найдутся ли, упадут ли, всплывут или воплотятся, но если мы посвятили жизнь правильному делу, обстоятельства непременно сложатся в его пользу, в нашу.
ИНЕССА. Мне порой хочется, чтобы ты называл меня моим первым именем.
ВЛАДИМИР. Элизабет…
ИНЕССА. По-русски приятнее: Лиза… (Напевает.) Лиза, Лиза, Лизавета, Что ж не шлешь ты мне привета, Что ж ты дроле не поёшь, Аль твой голос не пригож?»
ВЛАДИМИР. Обожаю тебя, Лизанька. Но в нашем доме уже есть Лиза, замечательная Надюшина мама, она отчасти и мне мама. Я её очень люблю и уважаю.
ИНЕССА. Никогда, никогда мне не было так волшебно, как с тобой, Володя. А как я тебя боялась поначалу. Буквально вжималась в стену, в кресло, в пустое пространство…
ВЛАДИМИР. В целях установления единства одиннадцати организаций российской социал-демократической партии всех направлений необходимо дать бой ликвидаторам и их союзникам на международной объединительной конференции в Брюсселе. Крайне важно основной доклад прочитать с толком. Для чего необходим прекрасный французский. Прекрасный! Кроме тебя, никого нет. Изо всех сил прошу согласиться хотя бы для прочтения доклада. Старших детей легко можно на три дня оставить, младшего Андрюшу возьми с собой. Ты знаешь, по тактическим соображениям я в Брюссель не поеду. Все очень будут злиться, захотят отомстить тебе. Но я уверен, что ты покажешь свои коготки. Заранее восторгаюсь, как они нарвутся, публично встретив спокойный и немного презрительный твой ответ… А мне хотелось бы поцеловать тебя тысячу раз. Я вполне уверен, что ты одержишь победу. Я забыл о денежном вопросе. Оплатим письма, телеграммы, пожалуйста, телеграфируй чаще, и гостиницу, и железнодорожные расходы, и т. д. Помни об этом. Желаю здоровья, спокойствия. Искренне твой Владимир Ильич.
ИНЕССА. Вова, ау, ты где, я здесь.
ВЛАДИМИР. Ёлки-палки, зарапортовался. Прости, солнышко, мысленно уже пишу тебе письмо в Россию. Ведь ты поедешь проведать детей?
ИНЕССА. Непременно. Весь в работе, а я ещё тут, в Кракове.
ВЛАДИМИР. Дай-дай, зацелую прощение, выцелую… родинка моя, ещё, ещё моя… вся моя. Подозреваю, нет глупее старого плешивого мужичка в объятиях роскошной девушки.
ИНЕССА. Не смеши, не смей отравлять упоение тобою, всё удовольствие от тебя калечишь, помолчи… И ты не старик, и я, на минутку, мать пятерых детей, и твоя лысина – просто прелесть, что такое, если бы её не было, её следовало бы выбрить, тебе идёт.
ВЛАДИМИР. Молчу, молчу… ты чудо! Кудесница…
ИНЕССА. Вова, ты знаешь, без папироски я могу сойти с ума и разнести все интерьеры в округе.
ВЛАДИМИР. А какая папироска без чашки кофе… француженка ты моя французище… Я хотел бы подружиться с твоими детьми. Очень.
ИНЕССА. Тебе сварить кофе?
ВЛАДИМИР. Сейчас пива бы! Пивка-пивасика.
ИНЕССА. Меня распирает страстное желание угодить тебе, сделать нечто невероятное… Хочешь, сбегаю за пивом?
ВЛАДИМИР. Нет-нет, Надюша не долюбливает запаха солода и чует его тут же, тем более в доме, категорически нет.
ИНЕССА. А запах табака принимает, что лично меня радует и намного важнее кружки пива. Её мама дымит как паровоз, по сравнению с ней, я в жизни не сделала ни одной затяжки и не выпустила в атмосферу ни клубочка дыма. Правильная женщина Елизавета Васильевна, недаром тёзка.
ВЛАДИМИР. Всё же порою я согласен с тобой, что жизнь без брачных уз очень даже привлекательна. Помню, после женитьбы в Шушенском, когда, как говорят уголовники, я отмотал свой срок ссылки, я отвёз Надю в Уфимскую губернию, где ей ещё предстояло отбыть присужденный ей срок до конца, а сам укатил за границу. Супруга, по окончании ссылки, выехала из России ко мне, а меня нет.
ИНЕССА. Постой-постой, она преодолела бюрократию, расстояние, чтобы приехать к тебе в сибирскую ссылку, ты же, не успев освободиться, отвёз её в глушь отбывать свою в одиночестве, а сам - в Европу?
ВЛАДИМИР. Работа важнее личного.
ИНЕССА. Вова, ты её не любишь.
ВЛАДИМИР. Инесса, не заблуждайся, помни, с кем разговариваешь.
ИНЕССА. С любимым мужчиной, с единственным.
ВЛАДИМИР. Единственным? Ой ли, не тебе говорить.
ИНЕССА. Что было, ты обещал, то быльём поросло. В конце концов, ты видишь здесь ещё что-то мужское, кроме тебя? Не сердись, радость моя, не нервничай, не психуй. Ты мой, я твоя, мы друг у друга.
ВЛАДИМИР. Да, ты права, да, прости, меня заносит, ты знаешь. Ты моя, я твой, мы друг у друга…
ИНЕССА. Так что там, что дальше было?
ВЛАДИМИР. Где?
ИНЕССА. Ну, что-то в связи с твоим заветным пивом.
ВЛАДИМИР. А, ну, да. Надюша думала, что я в Праге, но там меня и след постыл. Впрочем, Европа не Россия, найти законного супруга не проблема, и она застала меня в Мюнхене, в меблированных комнатах, что сдавались при архиотличной пивной. А знаешь, милая, какая была её первая фраза после долгих месяцев разлуки?
Входит Надежда.
НАДЕЖДА. Фу, чёрт, что ж ты не написал, где тебя найти, - вот, что я сказала.
ИНЕССА. Надежда пришла! Всё, сил нет терпеть, курить охота. Надя, на твою долю кофе варить?
НАДЕЖДА. Нет.
ИНЕССА. А зря. Кофе, папироса, хорошая компания близких товарищей, что ещё надо для нормальной дружбы. Всё-всё-всё, убегаю, бегу, убежала! (Уходит.)
ВЛАДИМИР. Тебя же не должно было быть до вечера…
НАДЕЖДА. Где мама?
ВЛАДИМИР. Отправилась в гости, в деревню Пджёлки, кажется, если верно помню, к закадычной польской подружке…
НАДЕЖДА. Да, к Богумиле Цироцкой. Ясно, ясно. На самом деле я вынуждена была войти, иначе не потревожила бы, хотя и с поезда.
ВЛАДИМИР. Прости, милая, не со зла.
НАДЕЖДА. В прихожей тебя ждёт человек, по всему, посыльный.
ВЛАДИМИР. От кого?
НАДЕЖДА. С чего бы он сказался мне, если пришёл к тебе.
ВЛАДИМИР. Ну, да, ну, да. Навскидку, наш?
НАДЕЖДА. Европеец.
ВЛАДИМИР. Уже иду.
НАДЕЖДА. Он битый час стоял на улице перед дверьми, стучал в дверь. Соседи откликнулись, сказали, что хозяева дома, мол, им их, то есть вас, якобы слышно.
ВЛАДИМИР. Надюша, прошу тебя не принимать скороспелых решений,
НАДЕЖДА. Как долго мама собралась гостить у Богущи?
ВЛАДИМИР. Умоляю, после объяснимся.
НАДЕЖДА. Я спросила.
ВЛАДИМИР. Докладываю. Бесценная и обожаемая тёща, она же мама единственной на свете моей супруги, вот уже три дня, как отъехала, обещала приехать по прошествии двух недель, не ранее, ежели что, сообщит телеграфом.
НАДЕЖДА. Обещала?
ВЛАДИМИР. Не цепляйся к словам.
НАДЕЖДА. Приведи себя в порядок. Скажи Инне, чтобы прибралась и не носилась по квартире простоволосой.
ВЛАДИМИР. Мы поговорим и обязательно сделаем верный вывод, не дураки же мы. Правда?
НАДЕЖДА. Они пересеклись – мама с ней?
ВЛАДИМИР. Да. Но, поверь…
НАДЕЖДА. …пересеклись в пристойной ситуации, ты это хотел сказать. Надеюсь. Я приму ванну, потом буду в кабинете составлять отчёт о командировке.
ВЛАДИМИР. Отложи отчёт, не к спеху.
НАДЕЖДА. К вечеру сформулирую моё решение относительно постельных и прочих атрибутов нашей с тобой семьи.
ВЛАДИМИР. Надюша, я же попросил не суетиться…
НАДЕЖДА. Нет-нет, строгая финансовая отчётность нам необходима не меньше соблюдения партийной дисциплины.
ВЛАДИМИР. Извини за пошлую шутку, но жена цезаря вне подозрений.
НАДЕЖДА. Ты сначала сделайся цезарем.
ВЛАДИМИР. Появились сомнения?
НАДЕЖДА. Любовь, даже самая сказочная, не отменяет повседневного труда и уж, во всяком случае, опасна для реальности, в которой мы с тобой живём уже не первое десятилетие.
ВЛАДИМИР. Может быть, не стоит поучать меня, Надежда?
НАДЕЖДА. Я не поучаю, я предостерегаю вас двоих от полётов в облаках. Нам с тобой ходить-то скоро будет не в чем, бедность, конечно, не порок, но, как выражается народ, большое свинство.
ВЛАДИМИР. Партия для меня всё в моей жизни, на земле и под землёй, в воде и в небе, везде, она превыше всяких чувств и прочих привычек. Убеждён, что этой очевидной банальности мне больше не придётся произносить, тем более по твоему адресу.
НАДЕЖДА. Мы всё хуже и хуже говорим на русском языке, замечаешь?
ВЛАДИМИР. Ну, Польша – часть России, не Швейцария, не Швеция, окончательно не забудем.
НАДЕЖДА. Дело даже не в том, Володя, что ты ещё не цезарь, и даже не в том, что когда ты им станешь, женою могу оказаться не я.
ВЛАДИМИР. Надюша, родненькая моя, ты же знаешь, как ты мне нужна, что меня без тебя много менее, чем… Чёрт, я действительно ловлю себя на мысли, что перевожу мысли на русский.
НАДЕЖДА. Я ведь не просто так торопилась домой как раз сегодня и как раз к этому часу. Ты забыл, что моя проклятая базедова болезнь уничтожает последние крохи чаяния зачать ребёнка.
ВЛАДИМИР. Чёрт побери, овуляция! Прости, забыл. Но я же не знал, что ты сможешь подгадать приезд.
НАДЕЖДА. Володя…
ВЛАДИМИР. Да, всё одно виноват, архивиноват, принимаю упрёк. Прости, ждут.
НАДЕЖДА. Не о чем говорить. В постели другая, в прихожей посетитель. Не бери в голову, не задумывайся обо мне, занимайся делами и собственной жизнью.
ВЛАДИМИР. Я сам решаю, чем и когда занимать мне мой ум. Надежда, опомнись и сама спустись на землю, это архиважно для нашего дела. Тебе сорок три, мне сорок два, в нашем возрасте внуков нянчат. Будь мы здоровее здоровых, всё равно уже поздно впервые в жизни становиться родителями. А тут ещё и наши с тобой глобальные болячки двух перманентных каторжников. Предположим, случилось чудо и ты понесла. Вообразим, грянуло ещё большее чудо и ты принесла. Что получим на выходе? Как у Пушкина: «Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка»? Ты – супруга вождя, соратница, друг, сослуживец, ты – это я, я – это ты, это мы, Надежда, соберись, приди в себя и стань в строй.
НАДЕЖДА. Я желаю быть матерью, вопреки всему.
ВЛАДИМИР. Досадная непредвиденная пикантная ситуация выбила тебя из колеи.
НАДЕЖДА. Ничего не выбила. Люди знают и судачат, а я не слепа и не глуха. И вообще, это унизительно чувствовать себя рогоносицей!
ВЛАДИМИР. Чёрт побери, сама невинность, постель её супружескую, видите ли, измяли. А в Шушенском мою супружескую постель ты блюла по чести и совести? Сомневаюсь, чтобы Виктор Курнатовский с сахарного завода побрезговал семейными перинами, к слову, на первом же году супружества. Я не допытывался тогда, не спрашиваю и сегодня, как там у вас было. Просто напоминаю мудрость дедушки Крылова из басни «Зеркало и Обезьяна»: «Чем кумушек считать трудиться, Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
НАДЕЖДА. Я не обезьяна!
ВЛАДИМИР. Возьми себя в руки. У нас с тобой уже есть ребёнок - партия. Здоровая, крепкая девчонка. Будет и ещё один, здоровый и прекрасный, и тоже девочка, которую весь мир узнает под именем русская революция. Быть родителями двоих детей планетарного масштаба, двух богинь, разве недостаточно ради оправдания собственно существования нашей с тобой семьи? Это надо просто осознать, проникнуться и честно и прямо глядя судьбе в её строгие придирчивые глаза, признаться: мы с тобой, Надежда, счастливые люди, живущие не зря, архинезря!
НАДЕЖДА. Всё отпущенное нам время, мы сами до последней капли подчинены партийной работе. Мы ограничены. Более того, мы заперты, закупорены. Я как наяву вижу нас в пломбированном вагоне, трясущемся по строго определённой колее, по строго отмеренному маршруту и не выти, не соскочить, и уж совершенно точно не вернуться. Можно только задохнуться, скиснуть, умереть.
ВЛАДИМИР. Я не окажусь в пломбированном вагоне, я в поезде машинист.
НАДЕЖДА. А я кочегар…
ВЛАДИМИР. Ты помощник машиниста, будь рядом. Пора, человек ждёт. Надежда, пожалуйста, дождись меня. (Уходит.)
НАДЕЖДА. Надежда. Пустая, несбывшаяся, никчёмная…
Входит Инесса.
ИНЕССА. Я дама прагматичная, сварила кофе на троих, в случае чего выпью сама.
НАДЕЖДА. Надеюсь, ты не продефилировала сейчас перед посторонним?
ИНЕССА. Я же не знала, что у нас кто-то есть.
НАДЕЖДА. В спальне не курят.
ИНЕССА. Зевс-Громовержец молнии отметал или оставил на общий сбор всей нашей тройки?
НАДЕЖДА. Хочу с дороги принять ванну.
ИНЕССА. Без возражений, ты первая жена, я подожду.
НАДЕЖДА. Я единственная! Законная.
ИНЕССА. Согласись, теперь нам не жить друг без друга. Ты законная, я любимая, не разорвать же нам вождя напополам, будущее человечества не простит, а партия отомстит, да и что нам делать, с половинками. Надя, ёлки-палки, сдери с себя убогий синий чулок, покажи себя настоящей женщиной, во всей красе, ты же прекрасна, поверь, я знаю толк в людях. Как иначе ты собираешься входить в чертоги будущего? Там не будет брачных уз и тому подобной религиозной ереси…
НАДЕЖДА. Любовь отрицается и отношения между мужчиной и женщиной сводятся к инстинктивной сексуальной потребности, которая должна находить удовлетворение без всяких условностей, так же просто, как утоление жажды, заняться сексом так же просто, как выпить стакан воды. Знаем ваши феминистические теории, слышали, читали. Я сейчас выйду через заднюю дверь, передай Ильичу, чтобы не беспокоился, я устроюсь.
ИНЕССА. Он расстроится! Разве нельзя жить втроём, Надежда? Теперь это сплошь и рядом практикуется среди образованной и творческой интеллигенции…
НАДЕЖДА. Значит, я не творец а, заодно, недостаточно образована. Я не животное, а изо всех теорий меня греет только марксизм, или, если угодно, марксизм-ленинизм. За сим позвольте откланяться и вышвырнуться вон из собственной квартиры. Впрочем, квартира съёмная, паспорт подложный, жизнь наперекосяк. Зато ты сможешь курить, где придётся.
ИНЕССА. Или где приспичит, рядом с моим Вовой.
НАДЕЖДА. Взрослая, а глупая. Повезло твоим детям, что их воспитывает отец, благородный мужчина, а не ошалевшая от похоти безумная фурия, чтоб не сказать профура. Привет. (Уходит.)
ИНЕССА. Гадкая! Гадкая… гадкая. Да что себе-то врать, прекрасная женщина, чудная, настоящая. А только я лучше – прекраснее, чуднее и настоящее! Но гадкая… я… гадкая, гадкая.
Входит Владимир.
ВЛАДИМИР. А вот и средства! Преувесистая, доложу я вам, бандероль. Бандеролище! Надежда никогда не умирает, у неё всегда найдётся, чем откупиться от смерти и потому бессмертна, главное не терять саму надежду. Где Надя?
ИНЕССА. Деньги?
ВЛАДИМИР. И много. Они дадут партийной работе новый импульс. Будь добра, приведи казначея, средства надо оприходовать.
ИНЕССА. От кого же сей дар?
ВЛАДИМИР. Я чего-то не знаю и ты поднялась в партийной иерархии настолько, что можешь приватно требовать от меня отчёт?
ИНЕССА. Ой, ну, что ты раздражаешься на пустом месте.
ВЛАДИМИР. И не следует курить в спальне, я же просил.
ИНЕССА. Ты порой излишне жёсток в личном общении, как только речь заходит о работе. Может, просто не поминать её, тем более в спальне?
ВЛАДИМИР. Я попросил привести казначея.
ИНЕССА. Мне сначала надо принять ванну, я не допила кофе и не докурила папироску.
ВЛАДИМИР. Где Надежда?
ИНЕССА. Успеется, радость моя, сегодня объявляю выходной.
ВЛАДИМИР. Я спросил.
ИНЕССА. Надежда ушла, просила не беспокоиться, куда не знаю. Хорошо, я приведу казначея, но не принять ванну я просто не могу. Подожди часик, мир не рухнет. В конце концов, в ванной докурю и добью кофе. Если одумаешься, твоя бесценная желанная женщина ждёт тебя вся-вся-вся. Не хмурься, ты со мной. Когда улыбаешься, ты так хорош… Где дают такие улыбки, в каком магазине, я купила бы их много-много-много и раздала всем-всем-всем, и не понадобилось бы никаких революций. Я жду. (Уходит.)
ВЛАДИМИР. Архибездарно не иметь непосредственной связи под рукой…
Входит Надежда.
НАДЕЖДА. Володя, я решила не надумывать и не накручивать.
ВЛАДИМИР. Надюша! Ты ангел и как всегда вовремя.
НАДЕЖДА. Просто уйти я не могу, здесь кроме нас живёт и моя мама. Я сегодня же встречусь с хорошей знакомой, она найдёт для вас подходящую квартиру, попрошу с телефоном, как ты мечтаешь.
ВЛАДИМИР. Наденька, квартира не нужна. Хотя вариант нашего с тобой и Елизаветы Васильевны переезда в жильё с телефоном, необходимо рассмотреть повнимательнее. Пожалуйста, сходи за казначеем. Тот человек, которого ты впустила в дом, оказался посыльным, он принёс деньги. Правда, не для партии, а почему-то лично мне. От некоего почитателя, желающего, чтобы Ленин жил в приличных бытовых условиях и ни в чём не нуждался.
НАДЕЖДА. Я сейчас же схожу за казначеем. У тебя немало поклонниц среди богатых женщин.
ВЛАДИМИР. Такова планида лидера политической партии, как-нибудь смирюсь. Но мы с тобой, естественно, направим деньги на партийные нужды. Другое дело, что некоторая сумма нам всё же понадобиться для оплаты медицинского обследования твоего чёртового базеда.
НАДЕЖДА. Не думаю, что хорошо тратить партийные деньги на мои болячки.
ВЛАДИМИР. Не обсуждается. Инесса примет ванну, соберётся и уедет. Вообще уедет из Кракова.
НАДЕЖДА. Не чересчур ли поспешно…
ВЛАДИМИР. Я так решил.
НАДЕЖДА. Да, я вижу.
ВЛАДИМИР. Поспешно случилось с ней, а не с нами. В следующем году нашей семье формально исполнится пятнадцать лет. Целая жизнь. Молодая, крепкая жизнь с видом на прекрасное будущее.
НАДЕЖДА. Не думаю, что ты прав, любовь – не шутка.
ВЛАДИМИР. А я и не шучу. Арманд, в компании с Цеткин и иже с ними, любовь отрицают, как пережиток. А я нет. Я люблю. Я люблю тебя. Давно, взаимно и уверенно. Разве нет?
НАДЕЖДА. Да.
ВЛАДИМИР. Пойду в кабинет, сегодня я немало задолжал революции, надо рассчитываться. Заодно, и деньги положу в сейф.
НАДЕЖДА. Вся бандероль – это деньги!? Так много…
ВЛАДИМИР. Оторопь взяла, когда увидел. Партия отчаянно нуждается в средствах, а они, эти чёртовы деньги, между тем, стоят на улице и стучат в мою дверь, а я, видите ли… вроде, барин изволит расслабиться. А я не барин, я Ленин. Надюша, хорошо бы произвести в спальне генеральную уборку.
НАДЕЖДА. По пути к казначею я зайду за горничной. Сверхурочные её порадуют.
ВЛАДИМИР. А я в кабинет, поработаю. И пусть приберёт не только в спальне, везде. И проветрит. Надежда ты моя… и счастье. (Уходит.)
НАДЕЖДА. Нет, прежде поручение, за горничной зайду на обратном пути.
СЦЕНА 3. 1939 год. Парк в Архангельском. Здесь Инна. Входит Александр.
АЛЕКСАНДР. Одалживайся!
ИННА. Курю только проверенные. Лёгкие ветерана гражданской войны не любят, когда меняется сорт отравы, выкашливают так, что, кажется, мозг вынесется вослед.
АЛЕКСАНДР. Ты воевала? Достойно уважения. А другие сёстры, братья, как они?
ИННА. Сестра одна, Варвара. Младшая, с девятьсот первого года. Художница.
АЛЕКСАНДР. Обожаю людей искусства.
ИННА. Самый старший из нас, Александр, с девяносто четвёртого.
АЛЕКСАНДР. Тёзка!? Любопытно. То есть, ему сейчас сорок пять?
ИННА. Александр Александрович – учёный, теплотехник, я в ней не разбираюсь. Фёдор на два года младше Саши, он лётчик. Это вы сейчас играли на фортепьяно?
АЛЕКСАНДР. Да. Так бывает редко, держать подобный инструмент для меня дорого. Музыкант я неплохой, но пианист слабый. То ли дело наша мама, она играла, как профессионал. Когда виделись, обязательно звучал Бетховен, «Силенсио», одно из любимейших произведений Ленина.
ИННА. А ваше курево пахнет недурственно.
АЛЕКСАНДР. Есть ещё кто-то, вас ведь пятеро.
ИННА. Ай да осведомлённость.
АЛЕКСАНДР. В Америке свободный доступ к информации, стоит захотеть…
ИННА. Андрей. Но он не Александрович, как мы, хотя по паспорту именно так. Он сын младшего брата нашего отца, который был вторым мужем Инессы.
АЛЕКСАНДР. Владимир Арманд скончался в девятьсот девятом, от туберкулёза.
ИННА. Тюрьма, ссылка. Собственно, как раз Владимир и обратил внимание матери на партию Ленина и Сталина.
АЛЕКСАНДР. Сталина? Может быть, Мартова, Зиновьева, ну, там Плеханова…
ИННА. Андрей родился в год смерти своего отца, наш папа его усыновил.
АЛЕКСАНДР. В те годы Сталин имел косвенное отношение к партийному строительству и на вершине появился как бы ниоткуда…
ИННА. Наш папа, Александр Евгеньевич Арманд, великий человек, один растил пятерых детей. И тоже был революционером, хотя и не нашего толка, не большевик. В 1905 году наш папа, хозяин фабрики, во время забастовки стоял впереди колонны с красным знаменем в руках, поддерживая таким образом рабочих. А наш дедушка, Евгений Евгеньевич, долго не знал, что в подвале его дома по ночам печатаются листовки. Вот была сцена, когда однажды жандармы, кланяясь и извиняясь, изъяли оттуда целую типографию. Деду неоднократно приходилось продавать или закладывать землю, лес, чтобы выкупить из-под ареста сына и невестку.
АЛЕКСАНДР. Буквально романическая семья… Ты глянула в учебник истории, по совету Надежды?
ИННА. Вы действительно похожи на Ленина. Мало ли по миру двойников. Владимир Ильич с супругой, Надеждой Константиновной, опекал нас, детей умершего его соратника по партии, одного из выдающихся деятелей революционного движения, Инессы Фёдоровны Арманд, которая по отцу действительно является Стеффен, но мало ли по миру однофамильцев. После смерти Ильича, опеку над нами, деликатно и ненавязчиво взял лично Иосиф Виссарионович Сталин. Мне достаточно написать ему, что, к примеру, протекает крыша, как в тот же день проблема устраняется.
АЛЕКСАНДР. Я с Арманд не однофамилец, я родня.
ИННА. После гражданской войны я работала в Коминтерне, на дипломатической службе. Последние девять лет тружусь в институте марксизма-ленинизма. Мне доступны многие документы и уж что-то, а фактологию биографии собственной матери я знаю досконально. Так вот, вы никак не можете быть её сыном по той простой причине, что она не могла вас родить. У неё на это просто не было времени, а то, что было, она проводила на виду у сотен товарищей.
АЛЕКСАНДР. Да бог с тобой, сестра, ты отлично знаешь, что исторические труды недаром называют сочинения, а выправить нужные документы проще, чем родить и вырастить человека.
ИННА. Я вам не сестра, господин хороший. И общаюсь я с вами исключительно для того, чтобы не расстраивать Крупскую.
АЛЕКСАНДР. Документы ей подавай, но я-то же вот он. Или слово мамы Нади, Крупской невесомо?
ИННА. Больная семидесятилетняя женщина, непосредственно участвовавшая в первых рядах бойцов и строителей в битве с мировой гидрой империализма за переустройство мира, имеет право на маразм. Ферштеен, герр мистер? Товарищ Сталин выделил ей отдельное личное время для посещений мавзолея. Знаете, что она там творит? То рыдает, то хохочет. Она не в себе.
АЛЕКСАНДР. Рыдает, хохочет, нормально, она же с мужем общается.
ИННА. Там мумия! Труп! Товарищ Крупская, убеждённый атеист, и не может общаться с трупом. Никоим образом не может.
АЛЕКСАНДР. Бог с вами, Инна, вы же наверняка крещённая.
ИННА. Идите к чёрту, Стеффен. Да, документы и только документы, вот, что может меня убедить или разубедить. Кто вы такой на самом деле я не знаю и знать не хочу. Раз вы здесь, значит, это кому-нибудь нужно, то есть, компетентные органы всё знают и держат на контроле. За сим откланиваюсь и требую от вас сдержанности, во всяком случае, не ищите встреч ни со мной лично, ни с моей семьёй до самого нашего разъезда. Справедливости ради, признаю, на фортепьяно вы играете чрезвычайно недурно. Я вас не задерживаю, мне надо выкурить ещё сигарету перед возвращением в «детскую». И давайте, сделаем вид для Крупской, что между нами ровные приятельские отношения.
АЛЕКСАНДР. А разве тот факт, что я здесь, не подтверждает моё происхождение? Впрочем, я ожидал нечто подобное, но в более безобразной форме.
ИННА. Безобразной?
АЛЕКСАНДР. Может быть, безобразие и благообразно, но только с вашей, русской точки зрения, потому как всё, что происходит в России, начиная с октября семнадцатого года, с точки зрения западного цивилизованного человека ни что иное, как беспрецедентное бог знает что. Уничтожение друг друга на протяжении последних полутора десятков лет, искоренение интеллектуальной элиты, взращивание ненависти ко всему миру, да это же просто Армагеддон какой-то в отдельно взятой стране, причём, на шестой части планеты.
ИННА. Вот, я права, вы не наш, чужак, вы не можете быть сыном основателя государства, которое поносите, и уж совершенно точно не мой брат, потому что моя мама не могла породить такое. Самозванец. Оборотень.
АЛЕКСАНДР. В 1928 году, когда мне было пятнадцать лет, неизвестные люди в сером забрали меня, посадили на пароход в Гавре, и я оказался в Америке. Это были люди Сталина, которые на днях так же подошли, сграбастали и доставили сюда. А у меня семья, работа, дом! Человек для вас даже не игрушка, но дрянь, пыль.
ИННА. Тупой америкос, австрийский выползок, капиталистический дебил, либераст дерьмократович, контра недобитая.
АЛЕКСАНДР. Витиевато выражаетесь, товарищ. Я в курсе, что все большевики, обоего пола, во главе с Лениным, не могли обходиться без матерщины, да что взять с уголовников. Ну, а последыши, понятно, как вы, шагают след в след.
ИННА. Ты теперь мой личный враг, заруби себе это на переносице, выродок. Для справки, мы давно уже не русские, мы советский народ. Мы есть общность, которой ни вы, ни ваше общество загнивающего империализма судить не можете, ибо не знаете его. (Поёт.) Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем.
АЛЕКСАНДР. Строчки из вашего Гимна всего лишь редакция «Марсельезы». У вас здесь всё, вы сами есть как бы редакция чего-то непонятного, ненастоящего.
ИННА. Жаль у меня нет моего друга маузера.
АЛЕКСАНДР. А то!
ИННА (поёт). Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем - тот станет всем! Это есть наш последний И решительный бой; С Интернационалом Воспрянет род людской…
Входит Надежда.
НАДЕЖДА. А, просвещаешь иноверца! Какое совпадение относительно «Интернационала». Я проводила дорогих моих партийных товарищей, но забыла, что намеревалась отправить письма, ответы. Была уверена, что застукаю вас здесь, куряки. А мы с ребятами выпили шампанского, закусили тортом от Кобы. Хотя нет, я торт сама лопала, гости мои отказались, мол, настоящие мужчины, уж если пьют горькую, то сладкого не употребляют. Так вот, насчёт «Интернационала», не поверите, я вам сейчас даже вслух зачитаю то письмо. «Учащимся Грязовецкой школы слепых. Дорогие мои, вы просите написать вам, какие песни я больше всего люблю, хотите разучить их. Самая моя любимая песня «Интернационал». Также любила я очень песню «Красная Армия», в скобках цитирую: «Белая армия, чёрный барон снова готовят нам царский трон» и так далее., во время гражданской войны её распевали в Кремле красноармейцы, и мы с Ильичём очень любили её слушать. Горячий вам привет, дорогие ребята. Н. Крупская. 23 февраля 1939 года».
АЛЕКСАНДР. Вы переписываетесь со школьниками?
НАДЕЖДА. В основном. И тут иду, слышу моя дорогая доченька Инуся поёт не что-нибудь, но как раз «Интернационал». А? Каково? Каково совпадение, я вас спрашиваю? Присяду, запыхалась, сердце опять зашкаливает и вообще как-то нехорошо.
ИННА. Мама Надя, идёмте к доктору.
НАДЕЖДА. Большего, чем переписка с пионерами и школьниками, Сталин мне не дозволяет. Да-да, мне крайне необходимо рассказать вам историю о нашей тройственной дружбе: Инессы Арманд, Владимира Ульянова-Ленина и Надежды Крупской, то есть меня. Из первых уст, что-то вроде исповеди. Возраст, а люди наверняка примутся злословить. Вы оба должны знать. Все обязаны знать правду. Не ради себя, ради Ильича, великого Ленина. Потому что это и есть будущее человечества, имя которому лениниана.
АЛЕКСАНДР. Мама Надя, давайте, я вас доставлю к доктору.
НАДЕЖДА. И, конечно, про пломбированный вагон семнадцатого года.
ИННА. Товарищ Крупская, ничего подобного в истории революции не было!
НАДЕЖДА. Да-да, про тот самый вагон, которого не было… в котором мы ехали, большевики-ленинцы. В купе нас было трое: Инесса, Володя и я. Коба как-то в глаза назвал меня проституткой, дегенераткой, обещал назначить вдовой Ленина другую, даже фамилии кандидаток называл. Тупорылая необразованная скотина. Упырь. Урка!
ИННА. Товарищ Крупская, замолчите!
НАДЕЖДА. Варнак. Блатарь. Головник.
АЛЕКСАНДР. Головник?
НАДЕЖДА. Убийца.
ИННА. Мужчина, женщине плохо, я побежала за доктором, ежели совсем край, бери в охапку и неси в дом.
НАДЕЖДА. Инна, мне хорошо, доктора не надо. Я в норме, Инесса, просто перебрала шампанского.
ИННА. Надо, Надя, надо. (Уходит.)
НАДЕЖДА. И всё же Сталин, пожалуй, прав, семьдесят лет, хронические болезни, не считая новоприобретённых. Все мы, большевики, умели приложить и словом, и делом, хоть врага, хоть товарища. Человек не может же знать, насколько он вразумителен, адекватен, тем более, полезен, данную оценку можно дать только со стороны, а со стороны я себя не вижу, несмотря на базедову пучеглазость. Я хоть и похожа на рыбу-телескоп, с обзором на триста шестьдесят градусов, но я не она. (Поёт.) Спи, младенец, мой прекрасный, баюшки-баю. Тихо смотрит месяц ясный В колыбель твою. Стану сказывать я сказки, Песенку спою; Ты ж дремли, закрывши глазки, Баюшки-баю.
АЛЕКСАНДР. Надежда…
НАДЕЖДА. Однажды, на перроне, в окно пресловутого пломбированного вагона, он мне проартикулировал и я поняла, что он сказал; он сказал: «Надежда, иди к чёрту». И я пошла. И он. И всё. Но надежда умирает последней, а я последняя из нашей троицы, мне надо рассказать. Эту колыбельную пела тебе мама Инна, настоящая Инесса, когда я впервые увидела тебя, в Париже, в четырнадцатом году.
АЛЕКСАНДР. Мне был год…
НАДЕЖДА. Укачивать несмыслёныша Лермонтовым! Прекрасная, несравненная Инесса. Ты должен был бы быть наследником Ленина, сын родного отца, ты… Более всего я обожаю не песни, а детские русские стишата, мы встречали ими с Володей каждое божье утро. Ночь ушла, Темноту увела, Замолчал сверчок, Запел петушок. Полежали немножко, Отворили окошко: Здравствуй, солнышко - колоколнышко. Петушок, петушок, Золотой гребешок, Масляна головушка, Шёлкова бородушка, Что ты рано встаёшь, Голосисто поёшь, Деткам спать не даёшь…
АЛЕКСАНДР. Всё, больше ждать нельзя. А ну, мама Надя, на ручки ко мне, потихоньку, полегоньку…
НАДЕЖДА. Саня, я так и не успела разглядеть природу. Она здесь есть? Где мы… где я… Водичка, водичка, Умой мое личико, Чтобы глазоньки блестели, Чтобы щечки краснели, Чтоб смеялся роток, Чтоб кусался зубок. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!
Входит Инна.
ИННА. Неси скорее, там уже ждут!
НАДЕЖДА. Дети, мы – семья, семя Ленина – мы… Ленин, Ленин, Ленин… (Теряет сознание.)
АЛЕКСАНДР. Раным-рано поутру Пастушок: «Ту-ру-ру-ру!» А коровки в лад ему Затянули: «Му-му-му! (Уносит Надежду.)
ИННА. Письма обронила. Умереть накануне дня рождения… Нет-нет, всё будет хорошо. «Учащимся 6 «а» класса Елшанской неполной средней школы №2. Дорогие ребята, большое, большое спасибо за присланный вами альбом (посвящённый жизни Ленина). Он очень хорош. Главное, это не простые наклейки, это большая продуманная работа. Передайте мой большой привет вашему классному руководителю Ивану Никитичу. Я не сомневаюсь, что это работа дала вам самим очень много, Я показывала ваш альбом и думаю, куда бы его передать потом. Поговорю с Музеем Ленина. Всем альбом очень нравится. Я показывала его и заведующей отделом средних школ в Народном комиссариате просвещения, и она обещала послать вам тетрадей. Ну, всего хорошего, ребята. Растите настоящими ленинцами. Н. Крупская». Ты, Бурёнушка, ступай, В чисто поле погуляй, А вернёшься вечерком, Нас напоишь молочком. Наши уточки с утра – Кря-кря-кря! Кря-кря-кря! Наши гуси у пруда – Га-га-га! Га-га-га! А индюк среди двора – Бал-бал-бал! Балды-балда! Наши гуленьки вверху – Грру-грру-угрру-у-грру-у! Наши курочки в окно – Кко-кко-кко-ко-ко-ко-ко! А как петя-петушок Ранним-рано поутру Нам споёт ку-ка-ре-ку…
Часть 2
СЦЕНА 4. 1914 год. Париж. Квартира. Здесь Инесса.
ИНЕССА (напевает). Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю. Тихо смотрит месяц ясный В колыбель твою. Стану сказывать я сказки, Песенку спою; Ты ж дремли, закрывши глазки, Баюшки-баю. По камням струится Терек, Плещет мутный вал;
Злой чечен ползёт на берег, Точит свой кинжал; Но отец твой старый воин, Закалён в бою:
Спи, малютка, будь спокоен, Баюшки-баю. Сам узнаешь, будет время, Бранное житьё; Смело вденешь ногу в стремя И возьмешь ружьё. Я седельце боевое Шёлком разошью...
Спи, дитя мое родное, Баюшки-баю. Богатырь ты будешь с виду И казак душой. Провожать тебя я выйду - Ты махнёшь рукой... Сколько горьких слёз украдкой Я в ту ночь пролью!.. Спи, мой ангел, тихо, сладко, Баюшки-баю.
Входит Надежда.
НАДЕЖДА Стану я тоской томиться, Безутешно ждать; Стану целый день молиться, По ночам гадать; Стану думать, что скучаешь Ты в чужом краю... Спи ж, пока забот не знаешь, Баюшки-баю.
ИНЕССА и НАДЕЖДА (хором). Дам тебе я на дорогу Образок святой: Ты его, моляся богу, Ставь перед собой; Да готовясь в бой опасный, Помни мать свою... Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю.
ИНЕССА. Что-то стряслось с Ильичём!?
НАДЕЖДА. Нет-нет, всё своим чередом. Признаться, я в шоке. Мало, что живёшь в трущобе, так ещё и младенец?
ИНЕССА. Так вышло.
НАДЕЖДА. Я жду.
ИНЕССА. Да, сын наш. В смысле, его.
НАДЕЖДА. Я присяду.
ИНЕССА. Конечно, Надежда Константиновна, угостить вас чаем?
НАДЕЖДА. Думала, меня уже невозможно изумить. Нас уверяли, что Володя не может стать отцом.
ИНЕССА. Я знаю. Но вот.
НАДЕЖДА. Сколько?
ИНЕССА. Год.
НАДЕЖДА. Родить в тридцать девять…
ИНЕССА. Небось, не первенец, теперь хоть ежегодно, до старости.
НАДЕЖДА. Шестой ребёнок… Невероятно! Революционер – мать шестерых детей, и ведь, всем известно, отличная мать.
ИНЕССА. Мне повезло, что моим мужем был Арманд. Его отцовство во сто крат важнее для детей, чем моё материнство, что происходит эдаким пунктиром в их жизни. И всё же я их обожаю, я боюсь за них.
НАДЕЖДА. Инна, ты – грандиозная женщина, я искренне тобой восхищаюсь. И хороша, как всегда, без всяких женских хитростей.
ИНЕССА. Спасибо.
НАДЕЖДА. Я не глазливая, да ты и не боишься ни бога, ни чёрта.
ИНЕССА. Их нет, некого бояться.
НАДЕЖДА. Бога нет, а вот насчёт чёрта утверждать не возьмусь. Малыш здоров?
ИНЕССА. В целом, да. Детские болезни, естественно, приходят, но мы их успешно уходим. Сделать чаю?
НАДЕЖДА. Не хочу ничего, время не терпит. Я в Париже проездом. Вернее, сделала железнодорожный крюк, чтобы повидаться. Повидаться и поговорить. Ты отлично спряталась от посторонних взглядов, чувствуется опытный подпольщик, но я в нашем деле пораньше и опыта побольше, вот и разыскала. Сама кормишь?
ИНЕССА. На кормилицу денег нет. Как, впрочем, и на многое другое. Но это ничего. Сашка молодец, не прихотлив, да и материнского опыта хватает.
НАДЕЖДА. Александр?
ИНЕССА. Мой первый муж, великий человек, - Александр. И старший брат Ильича тоже Александр. Отчество, конечно, Владимирович. Ещё и называть Владимиром было бы некстати, явно отсылало бы к разгадке имени отца, а он у нас слишком крупного калибра, чтобы подвергаться ненужным сплетням.
НАДЕЖДА. И прямой опасности. Личная жизнь вождя всегда уязвимое место в постоянной борьбе, полигон для шантажа. По мысли ты права, ни к чему добавлять слабостей. Володя с ума сойдёт, когда узнает. Даже представить не могу, как он поведёт себя, что предпримет. Постой-ка, разве твоего первенца зовут не Александр?
ИНЕССА. Шурика я записала на фамилию отца. Моего отца, Теодора Стеффена. Он был оперным певцом. Мама была актрисой, Натали Вильд. Из меня артистки не вышло, так, может быть, из Сашенции выйдет? С такой наследственностью да проживая в Париже очень даже возможно…
НАДЕЖДА. Россия вступила в войну с Германией. Ильич полагает, что нарождается новая революционная ситуация в Империи, которую никак нельзя прозевать и упустить, как в пятом году. Он, правда, выразился образнее, сказал, что Россия беременная революцией.
ИНЕССА. Здорово сказано. Как всегда.
НАДЕЖДА. Проблема, дорогая, в том, что Владимир Ильич сдаёт. Незаметно для постороннего взгляда и тем более для него самого, но я-то вижу и знаю. Он стал гаснуть после твоего отъезда. Инесса, Володя тебя любит.
ИНЕССА. Нет, в тебе говорит… ревность, любовь… Не знаю я, что в тебе говорит!
НАДЕЖДА. Тише, сына разбудишь. Володя любит нас обеих. Мы даём ему каждая своё. Что поделать, если ни одна из нас не тянет на полноценный вариант, придётся смириться. Ильич может сломаться, а допустить подобное нельзя. Не для того мы частями сносили своё природное естество на алтарь великого дела, чтобы жертвы оказались напрасны. Тем более в канун решающих событий. Возвращайся.
ИНЕССА. Ты предлагаешь жить втроём?
НАДЕЖДА. Втроём ли, вы ли вдвоём, не важно. Я не женщина в полном смысле этого слова, точнее выразиться неполноценная, больна, бесплодна, некрасива.
ИНЕССА. Неправда!
НАДЕЖДА. Потому легко отодвинусь, если понадобиться, поживу в стороне. Но я член партии и такой же её воин, как он, как ты. Меня тройственное положение уже не бесит. Товарищ Арманд, Инесса, ты должна быть рядом с ним, настолько близко, чтобы он не тлел, но горел, чтобы не тосковал, но трепетал, чтобы не слабел, но крепчал. Возвращайся, очень прошу. Умоляю.
ИНЕССА. Ты можешь задержаться?
НАДЕЖДА. Зачем?
ИНЕССА. Сашка и твой сын, Надюша, тебе будет хорошо с ним… С нами. Хочешь, погладь его.
НАДЕЖДА. Я с улицы, нет. А так хочется. Я понимаю, если бы ты пела родные французские песни ребёнку, да ещё живя в Париже. Но русская колыбельная – это жёстко, да ещё Лермонтов!
ИНЕССА. Сын русских родителей должен быть русским.
НАДЕЖДА. Да уж, особенно ты. Хотя все мы в нашей партии русские, пробу ставить негде. Но по сути верно, слово «русский», строго говоря, всё же прилагательное.
ИНЕССА. Причём, прилагательное в данном случае перевешивает любое существительное. Так я утверждаю, русская француженка.
НАДЕЖДА. Хотя колыбельную можно было бы выбрать и полегче.
ИНЕССА. Жёсткость – не дворянская блажь и не интеллигентское жеманство, а реальная народная традиция. Я ведь занималась русским фольклором…
НАДЕЖДА. Знаю, и это архиважно. Профессиональный революционер обязан быть не просто грамотным, но максимально образованным человеком, партийная работа – это вам не бомбами швыряться.
ИНЕССА. Конечно, мы разрушаем не ради руин, а ради строительства нового общества, нового мира. Так вот, в основе колыбельной поэзии лежит первобытный рационализм, а некоторые песни содержат непосредственное пожелание смерти ребёнку.
НАДЕЖДА. Вот как?
ИНЕССА. Есть несколько мотивировок. К примеру, Аникин утверждает, что таким образом матери боролись за жизнь и здоровье своих детей, старались как бы обмануть злые силы. А, скажем, Мартынова, ставя под сомнение утверждение, что на Руси не было обычая убивать слабых, увечных и лишних детей, полагает, что именно таким и незаконнорожденным детям матери желали смерти, что продиктованы эти песни были гуманными чувствами, желанием избавить ребенка от мук болезни и голода. Например: «Бай, бай да люли, Хоть сегодня умри. Сколочу тебе гробок Из дубовых досок. Завтра мороз, Снесут на погост. Бабушка-старушка, Отрежь полотенце, Накрыть младенца. Мы поплачем, повоем, В могилу зароем».
НАДЕЖДА. Всё-всё, не сомневаюсь, что ты знаешь, о чём говоришь.
ИНЕССА. Останься, пожалуйста, попереживаем, поразмыслим и примем общее, наше, с тобой, решение.
НАДЕЖДА. Забыла, я же тебе принесла кофе и папиросы.
ИНЕССА. О, нет!? Ты ангел! Ангел! Дай, я тебя расцелую!
НАДЕЖДА. Да, я могу задержаться до завтрашнего, двенадцатичасового поезда. Ну, что замерла? На, целуй.
ИНЕССА. Надежда! В тебе что-то изменилось. Да, глаза же, глаза! Ты сделала операцию?
НАДЕЖДА. Ильич уговорил. Дело было совсем швах. Но он настоял, списался с настоящим светилом, с профессором Кохером.
ИНЕССА. Я знаю, он лучший. Ему в девятом году премию дали от Альфреда Нобеля. Помнишь изобретателя динамита?
НАДЕЖДА. Знать знаю, но не знакомы.
ИНЕССА. А мы приятельствовали в Петербурге. Так вот, он премию учредил для учёных, престижная. Оттуда я и узнала о твоём Кохере, из списка лауреатов. Стараюсь следить за знакомыми, мало ли. Но он, чёрт побери, архидорогой…
НАДЕЖДА. Володя оставил некоторую сумму от тех денег, что тогда неизвестный даритель прислал с посыльным. В тот день, когда ты ушла.
ИНЕССА. Я не уходила, меня выгнали, вышвырнули!
НАДЕЖДА. Ты в амурах человек опытный, должно быть не впервой.
ИНЕССА. Нет, такой резкости и грубости я прежде не переживала, а я ведь не девка из подворотни.
НАДЕЖДА. Пережила же.
ИНЕССА. Конечно, я не раба любви, я за свободную любовь, точнее, за свободу этого чувства. Для меня любовь – это свобода выбора партнера, пусть будут моногамные отношения, но они должны быть свободны от религиозных и социальных предубеждений и лицемерия. Партнёры – равные люди, чей союз основан на любви, а не на контракте. Ильич же поступил со мной, как патриархальный супруг.
НАДЕЖДА. Инна…
ИНЕССА. Никогда не забуду поразившую меня фразу из Толстовского "Войны и мир". Меня просто шокировала перемена Наташей Ростовой после того, как она вышла замуж за Пьера, и вот у автора написано: Наташа превратилась в "самку". Так вот, я никогда не была самкой и ни за что ей не стану, я – не скот рядом с мужчиной-человеком, я сама есть человек.
НАДЕЖДА. «Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь. Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, и только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты провел расставание? Нет. Я думаю, что ты это сделал не ради себя… Крепко тебя целую. Твоя Арманд». Просто, случайно наткнулась на рабочем столе Ильича на твоё письмо.
ИНЕССА. С ума сойти…
НАДЕЖДА. Почему ты не пишешь о своём ненаглядном феминизме?
ИНЕССА. Я практик, а теоретизирует пусть Саша Коллонтай.
НАДЕЖДА. Ещё один Александр. Александра. Верно. Ты блистательный организатор. Но что-то мне подсказывает, ты отставила теорию не из-за того, что не могла бы или не хотела, но из-за позиции Ленина, который терпеть не может данную тему и вслед за Марксом утверждает, что в вопросе классовой борьбы нет и быть не может гендерного различия. Не хочешь подпадать под его критику?
ИНЕССА. Критику я считаю благом, а вот расстраивать Ильича и отвлекать от главной цели считаю несвоевременным и ненужным.
НАДЕЖДА. Будет об этом. Ну, я всем говорила и в письмах писала, что ничего мне не надо, мол, всё в порядке, не беспокойтесь, Ильич зря шебаршится. К Кохеру, мол, ехать совсем не надо, операция не трудная, но после нее делаются идиотами, а я предпочитаю в таком случае подохнуть. Ну, вот чуть было и не отдала богу душу или кому она там понадобилась бы после моей смерти, если, в принципе, отыщется. Ильич так переживал из-за операции, за него страшно было, я подумала, неужели этот титан духа умеет бояться. Потом он честно признал, что реально трусил, как мальчишка. Думаю, больше тревожился не за меня, а за себя без меня. Нельзя оставлять его одного, ни под каким видом нельзя, смерти вопреки. Ладно, Инуся, не мучайся, покури уже да свари кофе.
ИНЕССА. Ничего, потерплю, привыкла. Сначала отведу тебя в ванную, она в полном порядке и чистоте, и готова к приёму тела.
НАДЕЖДА. Малыш проснулся!
ИНЕССА. Пусть, он спокойный. Пойдём, пойдём.
НАДЕЖДА. Я сейчас, догоню. На Сашенцию ещё погляжу.
ИНЕССА. Не задерживайся. (Уходит.)
НАДЕЖДА. Симпатявый такой пацанчик получился, в папку. А страшненький, как мама Надя. Ничего, подрастёшь и станешь таким же шикарным красавцем, как твоя родная мама. Будь молодцом, не плачь и не скучай без мам. Ночь ушла, Темноту увела, Замолчал сверчок, Запел петушок. Полежали немножко, Отворили окошко: "Здравствуй, солнышко - колоколнышко. Петушок, петушок, Золотой гребешок, Масляна головушка, Шёлкова бородушка, Что ты рано встаёшь, Голосисто поёшь, Деткам спать не даёшь…
СЦЕНА 5. 1915 год. Берн. Квартира. Здесь Владимир и Надежда.
ВЛАДИМИР. Водичка, водичка, Умой мое личико, Чтобы глазоньки блестели, Чтобы щечки краснели, Чтоб смеялся роток, Чтоб кусался зубок.
НАДЕЖДА и ВЛАДИМИР (хором). Раным-рано поутру Пастушок: «Ту-ру-ру-ру!» А коровки в лад ему Затянули: «Му-му-му!» Ты, Бурёнушка, ступай, В чисто поле погуляй, А вернёшься вечерком, Нас напоишь молочком. Наши уточки с утра – Кря-кря-кря! Кря-кря-кря! Наши гуси у пруда – Га-га-га! Га-га-га! А индюк среди двора – Бал-бал-бал! Балды-балда! Наши гуленьки вверху – Грру-грру-угрру-у-грру-у! Наши курочки в окно – Кко-кко-кко-ко-ко-ко-ко! А как петя-петушок Ранним-рано поутру Нам споёт ку-ка-ре-ку…
ВЛАДИМИР. Разоспался… архибезответственно.
НАДЕЖДА. Хорошо. Полезно.
ВЛАДИМИР. Какая же роскошь просыпаться под русские детские стишата посреди Швейцарии. Местная атмосфера исключительно благоприятна для теоретических разработок и для оздоровления физиологии. А в Россию сегодня не хочется. И рано, архирано для дела. Но в самый раз для царской охранки, чтобы избавиться от меня. Нет уж, лучше периодически навещать швейцарскую кутузку, здесь вполне курортное содержание с элементами санаторного обслуживания, правда, с решётками на окнах, что лично меня давно уже не раздражает.
НАДЕЖДА. Ты забросил утреннюю гимнастику.
ВЛАДИМИР. По-моему, мы её компенсируем совместными физическими упражнениями в ночное время.
НАДЕЖДА. А так же в утреннее. Сексуальная активность как-то очень уж захватила тебя в последнее время, даже обуяла.
ВЛАДИМИР. У соседей рояль объявился? Слышишь? Бетховен «Силенцио».
НАДЕЖДА. Ты любишь.
ВЛАДИМИР. Это же наш рояль. Что за мистика…
НАДЕЖДА. Ещё послушай, может, и руки узнаешь.
ВЛАДИМИР. Чёрт, Инесса!? Она в доме?
НАДЕЖДА. Я пригласила, она была поблизости…
ВЛАДИМИР. Как, каким макаром, ей можно оказаться поблизости от Берна, если по поручению партии она должна находиться в Антверпене?
НАДЕЖДА. Поручение исполнено, а после каждого исполнения, ты знаешь, она навещает детей. Вот Инна и отправилась в Австрию. Уже полгода, как Инесса вернулась к активной работе, а ты держишь её от себя на расстоянии, как чужого человека. Мне кажется, ты неправ.
ВЛАДИМИР. Надюша, тебе ли, моей супруге, говорить подобное?
НАДЕЖДА. Кроме меня некому.
ВЛАДИМИР. У Арманд нет ключей от нашей квартиры, значит, ты впустила её, а раз она вошла без звонка и стука, значит, ты знала, день и час её прихода, значит, я, по логике, оказываюсь жертвой злонамеренно спланированной акции двух сговорившихся за моей спиной чёртовых баб, что мне не может нравиться в принципе.
НАДЕЖДА. Володя, прими её, пообщайся, тем более если Инна уже здесь.
ВЛАДИМИР. Разве её семья в Австрии?
НАДЕЖДА. Отчасти. В Зальцбурге.
ВЛАДИМИР. Отчасти?
НАДЕЖДА. Что ты мне допрос учиняешь, пытай её на здоровье. Выйдешь к ней?
ВЛАДИМИР. Нет.
НАДЕЖДА. Тогда я впущу её сюда.
ВЛАДИМИР. Нет.
НАДЕЖДА. Да.
ВЛАДИМИР. Не посмеешь.
НАДЕЖДА. Будет, Володя, будет. Мне лучше знать рамки моих посягательств относительно тебя и так, как есть, дольше продолжаться не имеет права. Ради твоего душевного покоя, а значит ради пользы общего дела. Или, полагаешь, я не понимаю, кого ты воображаешь вместо меня в постели.
ВЛАДИМИР. Нет!
НАДЕЖДА. Пусть не всегда, но да. Инесса! Входи. Иди уже, иди.
Входит Инесса.
ИНЕССА. Простите, Владимир Ильич, я навещала нашего сына в Зальцбурге, на обратном пути решилась проведать вас, в любую минуту готова покинуть дом, с добрым утром.
НАДЕЖДА. Сначала кофе с папироской, нет?
ИНЕССА. Хорошо бы, но я не настаиваю.
ВЛАДИМИР. Ваш сын на лечении?
ИНЕССА. Он там живёт.
ВЛАДИМИР. Который?
ИНЕССА. Младшенький.
ВЛАДИМИР. Сейчас ему должно быть…
ИНЕССА. Полтора.
ВЛАДИМИР. Лет двенадцать …
ИНЕССА. Андрею двенадцать, вы правы. А нашему Александру полтора. Причём, день в день, сегодня.
ВЛАДИМИР. Надя…
НАДЕЖДА. Да, да.
ВЛАДИМИР. Нашему?
НАДЕЖДА. Да. Я видела малыша ещё в Париже. Потом с Инессой мы устроили пацанёнка в хорошую надёжную семью австрийского коммуниста.
ВЛАДИМИР. Мой сын?
ИНЕССА. Да.
ВЛАДИМИР. Но как же со здоровьем?
ИНЕССА. Саша подрастает, как каждый ребёнок, никаких отклонений.
ВЛАДИМИР. Я не о нём. Мне же светило медицины втемяшивал, что я не годен!
ИНЕССА. Видимо, негодное светило. Или вы, Ильич, как нормальный гений, сумели обуздать природу.
НАДЕЖДА. Ну, обуздал-то он тебя. Разве что ты и есть сама природа. Нет, ну, и насчёт гения тоже не станем отрицать, что есть, то есть.
ВЛАДИМИР. Как скоро я могу выехать в Зальцбург?
ИНЕССА. Надо сообразить, у меня есть расписание.
НАДЕЖДА. Сначала завтрак, потом разберёмся.
ВЛАДИМИР. Не потом, а немедленно, и чёрт с ней, с едой. Едем все. Надюша, у нас сын!
НАДЕЖДА. Ой, сломаешь, медведь! Володя… мама она.
ВЛАДИМИР. И ты. Но я дурак. Иди к нам, солнышко. Возьмём в дорогу водочки, красненькой икорочки…
НАДЕЖДА. Балычок осетринки…
ИНЕССА. Запарим репки с кашкой…
ВОЛОДЯ. Да как отметим праздник рождения наследника! По-нашенски…
ИНЕССА. По-русски.
ВОЛОДЯ. Девочки, я вас умоляю, не кочевряжьтесь, но лично я заполирую весь этот буфет пивком-пивасиком от всей души.
НАДЕЖДА. Лишь бы на пользу.
ВОЛОДЯ. Хочу жить. Петь желаю! (Поёт.) Во поле берёза стояла, Во поле кудрявая стояла, Люли, люли стояла, Люли, люли стояла. Некому берёзу заломати, Некому кудряву заломати, Люли, люли, заломати, Люли, люли, заломати.
НАДЕЖДА, ВЛАДИМИР и ИНЕССА (ведут хоровод). Как пойду я в лес, погуляю, Белую берёзу заломаю, Люли, люли, заломаю, Люли, люли, заломаю. Срежу я с берёзы три пруточка, Сделаю себе я три гудочка. Люли, люли, три гудочка. Люли, люли, три гудочка. Четвертую балалайку. Пойду на новые сени. Люли, люли, на сени. Люли, люли, на сени. Стану в балалаечку играти, Стану я старого будити, Люли, люли, будити, Люли, люли, будити. Встань ты, мой старый, проснися, Борода седая, пробудися, Люли, люли, пробудися, Люли, люли, пробудися. Вот тебе помои, умойся, Вот тебе рогожка, утрися, Люли, люли, утрися, Люли, люли, утрися. Вот тебе лапотки, обуйся, Вот тебе шубенка, оденься. Люли, люли, оденься, Люли, люли, оденься. Вот тебе башмачки, обуйся, Вот тебе кафтанчик, оденься, Люли, люли, оденься, Люли, люли, оденься...
СЦЕНА 6. 1939 год. Парк в Архангельском. Здесь Инна. Входит Александр.
ИННА. Надо же, ты ещё здесь.
АЛЕКСАНДР. Вряд ли. Меня же никогда не было, ваши слова, меня здесь нет. Вообще нет, нигде. Виноват, привык курить в этом месте. Думал, вы уехали.
ИННА. Уже знаете о Надежде Константиновне?
АЛЕКСАНДР. Неужели отмучилась.?
ИННА. Я только что из клиники. Да. Вчера ей исполнилось семьдесят, выходит прожила семьдесят лет и один день.
АЛЕКСАНДР. Замечательный торт прислал ей отец народов.
ИННА. Через час за нами придёт машина. Он клялся Ленину беречь его семью.
АЛЕКСАНДР. Я работал санитаром в больнице, когда люди в сером меня выбросили из кузова на тротуар посреди чужой Америки. Я знаю толк в болезнях. Надежду отравили, простите, её отчество долго выговаривать, я, всё же, иностранец, у нас принято обходиться без отчества. Три дня адских мук.
ИННА. Диагноз поставили сразу: острый аппендицит-перитонит-тромбоз. Необходимую срочную операцию почему-то не сделали. Я там была. А потом в операционную вошли чекисты в белых халатах, так говорили медсёстры.
АЛЕКСАНДР. Следует признать, придумано разумно, не делать из жертвы героя народных легенд, а сделать всего лишь персонажем слухов и сплетен. Царской охранке поучиться бы у подопечных.
ИННА. Её кремируют.
АЛЕКСАНДР. Муки Надежды выставлены напоказ, как устрашение всем, кто не только всё ещё смеет возражать ему, но, к тому же, много знает. Почти четыре часа на моих руках в холле собственной квартиры её величество ждала скорой медицинской помощи. Вдовствующую королеву Советского Союза не торопились спасать. И урну с прахом наверняка понесёт правящий монарх, лично.
ИННА. Ты сказал «вдовствующая королева», так Надежду Константиновну назвал Сталин. Ты не мог об этом знать в своей Америке. Крупская говорила с тобой, четыре часа один на один. Она рассказала тебе о том, что собиралась рассказать нам обоим вечером двадцать четвёртого?
АЛЕКСАНДР. Не понимаю, о чём речь.
ИННА. О любовном треугольнике: Арманд – Ленин – Крупская, об их совместной жизни. О пломбированном вагоне в апреле семнадцатого года, что означает, будто бы русскую революцию оплатил генеральный штаб Германии.
АЛЕКСАНДР. Инна, я – биографическая сказка, меня нет, в природе нет. А значит, меня не могло быть рядом с Надеждой. Причём, никогда. Соответственно, не было никакого треугольника и пломбированного вагона тоже не было. Во всяком случае, мне об этом не известно, тем более, что меня нет.
ИННА. Прекрати глумиться! Я люблю Крупскую, уважаю, ценю. И я имею право знать о моей маме всё. Она недостойна сплетен и анекдотов, она наша Жанна д,Арк! Надежда умерла, теперь только ты знаешь, как было на самом деле.
АЛЕКСАНДР. Ильич как-то сказал, что надежда никогда не умирает, у неё всегда найдётся, чем откупиться от смерти и потому бессмертна, главное не терять саму надежду.
ИННА. И этих слов ты не можешь знать, ты мог услышать их только от его жены. Саша… расскажи!
СЦЕНА 7. 1917 год. Купе железнодорожного вагона. Здесь Надежда. Входит Инесса.
НАДЕЖДА. Накурилась.
ИНЕССА. Жутковато, правда? Поезд мчит мимо населённых пунктов, как воплотившийся призрак. Редкие остановки на запасных путях, военная охрана. Кто мы? Революционеры или рабы, генералы или солдатня…
НАДЕЖДА. Где Володя?
ИНЕССА. Зашёл к товарищам, дать инструкцию поведения на перроне предпоследней германской станции. Затем станция Засниц, пароход, Швеция, а там, наконец, и финская. То есть, Россия. Вова проговаривал, что после захвата власти, скорее всего, даст финнам независимость, ты не в курсе подоплёки?
НАДЕЖДА. Меня беспокоит нынешнее настроение Ильича.
ИНЕССА. Ничего, хандра пройдёт, нам стоит только ступить на русскую землю, тут же тело наполнится силой, мозг интеллектом, сердца ненавистью к врагам. Правда, что Вова дружил с Керенским в гимназии?
НАДЕЖДА. Ильич в детстве не дружил ни с кем. Их отцы были коллегами по народному образованию, пользовались обоюдным уважением. И прекрати называть Ильича Вовой, не-то он тебя сгоряча однажды так осадит, что пух и перья полетят, хорошо, если без посторонних, со стыда сгоришь.
ИНЕССА. Меня если что и сожжёт, то только костёр революции.
НАДЕЖДА. Больно уж ты возбуждена.
ИНЕССА. Ничего подобного, мне не больно. Но то, что меня ждёт впереди, не просто возбуждает, а потрясает и наполняет космосом. Я ощущаю себя планетой.
Входит Владимир.
ВЛАДИМИР. Теперь лишь дождаться Засниц, переждать Стокгольм и обратной дороги не будет.
ИНЕССА. Нам обратно ни к чему, у нас всё впереди.
ВЛАДИМИР. Тебе не жаль навсегда расстаться с кофейнями Парижа, с альпийской атмосферой чистоты и света?
ИНЕССА. Мы всегда можем съездить на отдых…
ВЛАДИМИР. Не думаю. Вряд ли. Скорее всего, нет. Чёрт возьми, как ты не понимаешь, что просто невозможно! Ты же не деревенская дура и, надеюсь, уже не восторженная романтичка.
ИНЕССА. Прекрати на меня орать!
ВЛАДИМИР. Пошла вон.
ИНЕССА. Что?
ВЛАДИМИР. Из купе – вон.
ИНЕССА. Да ни за что. Попроси вежливо, объясни причину и я, возможно, выйду. Но в таком тоне говорить со мной не позволю. Во-первых, я женщина. Во-вторых, у нас равноправие полов. И, наконец, в-третьих…
ВЛАДИМИР. В-третьих, замолчи, когда я говорю! Слово тебе не давали. И не смей меня перебивать, никогда.
ИНЕССА. Мы же не на заседании…
ВЛАДИМИР. Везде и всюду! И то же самое сделай, во-вторых, а уж во-первых, так даже и не обсуждается: замолчи. Хочешь присутствовать при семейном разговоре, чёрт с тобой, будь, но встревать не смей. Не-то, видит бог, по-большевистски, как товарищ товарищу, могу и врезать, имея ввиду равенство полов. Ферштейн!?
ИНЕССА. Да, герр Ульянов.
ВЛАДИМИР. Надюша… Нет, Надежда. Сейчас не уменьшительно-ласкательное время, поезд ушёл, наш поезд. И уходит, и уходит. Но ушёл он только из Цюриха и Германия ещё не кончилась. Мы ещё в Европе. Часа через полтора поезд остановится на предпоследней станции всего следования, на которой вагон распломбируют и можно будет выйти, подышать воздухом. Но прежде, через восемнадцать минут, произойдёт остановка для замена паровоза, где тихо, мирно можно сойти.
НАДЕЖДА. Разве наш вагон не пломбирован?
ВЛАДИМИР. Не полностью. Одна дверь открыта. Ты меня понимаешь? Понимаешь, о чём я?
НАДЕЖДА. Да.
ИНЕССА. О чём?
ВЛАДИМИР. Надежда, другой возможности не будет. Ты знаешь, Надежда, я искал преемника. Так вот, в Цюрихе я с ним определился.
ИНЕССА. Зачем преемник? Тебе всего сорок семь… прости.
ВЛАДИМИР. Мне осталось немного, лет десять, при той же нагрузке, что ждёт в Петрограде, и пяти лет может не хватить. Притом, что прежде смерти предстоит период деградации и слабоумия.
НАДЕЖДА. Знаю, я говорила с доктором.
ИНЕССА. Я не знаю! Твой доктор говорил и про бесплодие. Нет, ты не можешь кончить жалким дебилом.
НАДЕЖДА. Но дело же не в этом, Владимир, так?
ВЛАДИМИР. Так. Не в этом. Власть мы, конечно, возьмём. Главная составляющая нашего успеха есть партия, жёсткая, боевая, основа которой строгая полувоенная дисциплина. При наличии кулака недюжинного интеллекта и мускулов отряда беспринципных, не отягощённых моральными принципами боевиков, у нашей партии нет слабости. В одном из- тайников вагона мы везём и важнейший внешний фактор, большие деньги, золотом. А золото на проходимцев и авантюристов серьёзные люди не тратят. Да, наш противник не слабак, но мы его одолеем. Не можем мы не завалить правительство, возглавляемое такой пустышкой, как Шурка Керенский. Однозначно. По всему, мы обречены на успех. Однако, после того, как наша партия возьмёт власть, чтобы удержать страну и вывести из кризиса, я буду вынужден стать диктатором, тираном, палачом, массовым убийцей. Вы тоже.
ИНЕССА. Что ты такое городишь…
НАДЕЖДА. Замолчи, тебе сказано!
ИНЕССА. Прекратите хамить мне вы, Ульяновы.
НАДЕЖДА. Володя, мы знали на что идём.
ВЛАДИМИР. Нет, не знали. Мы предполагали. По мотивам, так сказать, прочитанных книжек про мировую истории. А потом мы сели в этот наш пломбированный вагон.
НАДЕЖДА. Мы давно в нём.
ВЛАДИМИР. С каждой верстой я всё более ощущаю гору ответственности, горную гряду, горный хребет или чёрт знает, какое нагромождение гор! Я готов к ноше. Я смогу её нести до победы. И преемник, поверь, не подведёт. Более того, он и сейчас готов к делу. Впрочем, есть ещё и Зиновьев, Свердлов, Троцкий. Я могу, да, но уже не хочу. По крайне мере, не хочу этого так, как хотел прежде. Перестал понимать, ради чего…
НАДЕЖДА. Ради нового общества новых людей.
ВЛАДИМИР. Пока-то твои люди народятся, пока заматереют, возможно, они что-то изменят. Только когда это произойдёт? Ох, не скоро. Не при мне. И даже не при наших детях. Внуки разве что…
НАДЕЖДА. Общество на сто процентов состоящее из внучат Ильича. Достойная цель, великая.
ВЛАДИМИР. Ох, Надеждаа, всё же ты женщина, вдоль и поперёк, до мозга костей. Сорока. Я – нормальный мужчина, меня на мишуру не взять и на блестящее не отловить. Я возьму власть, он её удержит, кто-то укрепит, некто её профукает. По-другому не бывает и быть не может. Потом, конечно, опять возьмут, удержат, профукают. Нескончаемый круговорот. Омут. Омут власти, чёрный, беспросветный. Но жизнь есть жизнь, что в царском дворце, что в деревне. Возникает самый главный вопрос на Земле: зачем? Омут-то зачем? Зачем?! Зачем.
НАДЕЖДА. Ответ прост: ради счастливого будущего человечества.
ВЛАДИМИР. Вспомни тюрьму. Архиумный, архиблагородный, архигероический человек, оказавшийся в заключении, становится беспозвоночной слизью, если лишить его пайки, а потом поманить заплесневелой горбушкой, и оно пойдёт на всё ради примитивного существования.
НАДЕЖДА. Но мы же не станем строить тюрьму, чёрт возьми!
ВЛАДИМИР. Станем. Как миленькие. России другого не дано, ибо она до нас ещё устроена так: конвой, тюремный коридор и небо в клеточку.
ИНЕССА. Мы снесём тюрьму, как французы Бастилию, до основанья. А затем: «Мы наш мы новый мир построим, Кто был ничем, Тот станет всем».
ВЛАДИМИР. Время. Надежда, мы с тобой сойдём с поезда и вернёмся в Альпы. Там воля, здоровье, там наш сын. Пожалуйста, , просто помолчи и задумайся на несколько минут. Я обожду.
ИНЕССА. Сойти на территории Германии российскому подданному – абсурд, проще доехать до Стокгольма и драпать с поля битвы уже там. Праздновать труса так хотя бы продуманно.
ВЛАДИМИР. А ты даже задумываться не хочешь?
ИНЕССА. Я не для того боролась, чтобы добровольно отказываться от победы.
ВЛАДИМИР. Нет, не так, а так: ты не для того похерила шестерых детей, чтобы отказаться от праздничного фейерверка.
ИНЕССА. Моя жизнь - моё право. Обидно, оскорбительно, что ты меня презираешь.
ВЛАДИМИР. Я никого не презираю. Я просто никого не люблю. Особенно себя.
ИНЕССА. А как же Надежда?
ВЛАДИМИР. Она моя жена. Не страсть, не животноводство и не романтика, часть жизни, сама жизнь. Как голова, руки, ноги, как солнце в зените и солнце в тучах, как звёзды в небе и звёзды в море. Надежда – это я, я – это Надежда, мы – это мы.
ИНЕССА. Там не ваш сын, а наш. Мой!
ВЛАДИМИР. Да бог с ним. Пусть живёт себе параллельно. В конце концов, он отлично устроен. Хотя нет, по любому, придётся его приватизировать, чтобы уменьшить риск сделаться целью шантажа.
ИНЕССА. Ты хотя бы спроси меня, готова ли я сойти вместе с тобой с поезда!
ВЛАДИМИР. Зачем?
ИНЕССА. Что зачем: зачем мне сходить или зачем меня спрашивать?
ВЛАДИМИР. Ты не сойдёшь. Ты готовая первая леди революции, и внутренне, и внешне. Валькирия феминизма. Армагеддон во плоти. Жанна д,Арк с мозгами. А только с мозгами или без, Жанну безвыходно ждёт огонь, если не жаровня инквизиции, то костёр собственной души. Неужели ты готова сойти вместе с нами?
ИНЕССА. Я думала. Я допрашивала себя с пристрастием, реально пытала. Нет, Ильич, не сойду. Я поеду, поплыву, пойду до конца. Да, я мать. Хорошая мать. Мы, с детьми, любим друг друга, сопереживаемся. Но так устроено, что ты родишь, то не твоё, а его личное, собственное. Жизнь моих детей в их руках, жить вместо них я не имею права. Соответственно, и у меня есть исключительное право на собственную жизнь.
ВЛАДИМИР. Исключительное… Ой ли, Инесса, ой ли. Всё, Надежда, время вышло. Собери только архинеобходимое, уходим налегке.
НАДЕЖДА. Я остаюсь.
ВЛАДИМИР. Что?
НАДЕЖДА. В символы я не гожусь, но в бойцы очень даже. А придётся, так и на костёр взойду. Я не валькирия, но тоже поеду, тоже поплыву, тоже пойду до конца.
ИНЕССА. Наденька! Ты чудо! Нет, ты просто Надежда, бесконечная и всеобъемлющая надежда на светлое будущее революции! Я тебя обожаю.
ВЛАДИМИР. Надя?
НАДЕЖДА. Нет, Володя.
ВЛАДИМИР. Ты не пойдёшь со мной? Не верю.
НАДЕЖДА. Я пойду с тобой хоть на край света. Но с этого поезда не сойду.
ИНЕССА. Поезд сбавил ход. Скоро остановка…
ВЛАДИМИР. Надежда, не выдумывай и не сочиняй романтическую балладу из нашего отныне нормального обыденного супружества. Я на перроне. Жду. (Уходит.)
ИНЕССА. Вообще-то я потрясена. Ильич – могучий человечище, все знают, что он не умеет бояться. Что с ним стряслось, Надя?
НАДЕЖДА. Может быть, с ним стряслось отцовство. Может быть, просто вдруг стало пронзительно ясно, что революция – это насилие, а он по природе не насильник.
ИНЕССА. Он отказывается от роли в мировой истории, встать в один ряд с Цезарем, Македонским… с Иисусом, наконец!
НАДЕЖДА. Как сказал не дурак Бисмарк: «Революции готовят гении, делают романтики, а её плодами пользуются проходимцы».
ИНЕССА. Бисмарк, как всякий политик, всего лишь перефразировал Томаса Карлейля, написавшего: «Всякую революцию задумывают романтики, осуществляют фанатики, а пользуются её плодами отпетые негодяи». Карлейл ненавидел нашу французскую революцию. Поезд остановился.
НАДЕЖДА. Пойду на перрон, буду отговаривать.
ИНЕССА. Он вернётся.
НАДЕЖДА. Ты его не знаешь.
ИНЕССА. Вернётся.
НАДЕЖДА. Ко мне? Не думаю.
ИНЕССА. Вернётся не к тебе, а к революции, но без тебя он и туда не денется.
НАДЕЖДА. Ерунда, Ильич более, чем самостоятельный мужчина.
В окне – Владимир.
ИНЕССА. Самостоятельность женатого мужчины – это анекдот, тема для приключенческого женского романа. Что ты замерла? Ой, Вова в окне… то есть, Ильич. Надо открыть окно, помоги, одна не смогу. Вы так и будете переглядываться? Может, проще переговорить? Как дети, право слово. Нет, я всё равно открою это чёртово окно… да, пошло… пошло! (Открывает окно.) Поезд трогается… Вова, заходи!
НАДЕЖДА. Не шебаршись, просто поменяют паровоз и вернут состав обратно.
ИНЕССА. А вдруг нет? Я – к нему! (Уходит.)
НАДЕЖДА. Владимир Ильич, возвращайся в вагон.
ВЛАДИМИР. Надежда… иди к чёрту. (Уходит.)
СЦЕНА 8. 1939 год. Парк в Архангельском. Здесь Инна и Александр.
АЛЕКСАНДР. Надежда бредила, бессвязно, неразборчиво, напевала детские песенки.
ИННА. Она всё тебе рассказала! Лжец, к стенке тебя надо, расстрелять!
АЛЕКСАНДР. Инна Александровна, послушайте. Ваша революция чиста и непорочна, бескровна и выразила чаяния всего русского народа, а так же окраин Империи, изнемогавшей под игом царизма. Я уверен, что будь вы те четыре часа рядом с Надеждой, вы услышали бы правду и только правду. Я – не вы, мне эта правда не дана, и мне она ничего такого не говорила, а вам сказала бы. Её правда, ваша – она заключена в её имени: Надежда. Все два десятилетия, отведённые товарищу Крупской после свершения Великой Октябрьской Социалистической Революции до самой кончины, она занималась самым главным, самым важным: воспитанием нового человека, коего не бывало на планете Земля, советского человека. Честного, неподкупного, образованного. Патриота и гражданина, готового терпеть невзгоды и лишения в деле строительства новой России и твёрдого в решимости пожертвовать ради неё своими чувствами, здоровьем, самой жизнью. Я говорю что-то не то?
ИННА. То. То. Всё то. Но…
АЛЕКСАНДР. Оглянитесь вокруг и вы увидите счастливых, радостных людей, не знающих рабства и унижения, разрухи и голода, безработицы и нищеты. И все они не абстракция, нет, они во плоти, живут и действуют. Всё, что мы видим сегодня, и тем более, что предстанет перед нами завтра, всё это плоды их забот и чаяний, их великих трудовых подвигов. И каждый новый русский человек знает, что своим сегодняшним и будущим благополучием, он обязан Коммунистической партии и лично товарищу Сталину, продолжателю дела Ленина. А мы с вами наверняка знаем, что в этих героических достижениях есть немалая личная лепта подвижнической жизни товарища Крупской, жены, друга и соратника великого Владимира Ильича Ленина. Да здравствует общность новых русских людей, которых по праву называют внучатами Ильича, а значит, и внучатами Надежды, бессмертной Надежды. Да здравствует. Что-то не так?
ИННА. Так. Но я просила о другом.
АЛЕКСАНДР. Без страха и сомнений, вперёд, вперёд, вперёд.
ИННА. Без сомнений, Инна, без сомнений. Сомнения порождают мысль, мысль потребует стремления к правде, правды не бывает без поиска истины, истина же невозможна, а потому ну её - ко всем богам, или мы с тобой не люди, или ты не человек? Смирись и встань в строй. Равняйсь, смирно. К торжественному маршу, по-батальонно, равнение направо, первый батальон прямо, остальные напра-ВО, на пле-ЧО, шагом… марш. Запе-ВАЙ: «Мы раздуваем пожар мировой, Церкви и тюрьмы сровняем с землёй. Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. Так пусть же Красная сжимает властно Свой штык мозолистой рукой, И все должны мы неудержимо Идти в последний смертный бой». Чёрт с тобой, америкос, всё равно мы до вас доберёмся, сойдёмся в битве и победим. Смеёшься…
АЛЕКСАНДР. Радуюсь, что Надежда свела нас прежде последнего смертного боя. Я заметил, вы, коммунисты, отменили Бога, но чёрт у вас, через слово, как здрасьте-вам. Меня пообещали через час отвезти к самолёту, в автомобиле. Надеюсь, предоставленный автомобиль не окажется тюремным «воронком». Инесса Александровна, вы человек советской элиты, не в курсе, Лубянка ещё не приняла на вооружение авиационные воронки?
ИННА. Мне пора в мой автомобиль.
АЛЕКСАНДР. В двадцатом году мама приезжала ко мне.
ИННА. Что!? Невозможно, в двадцатом она умерла.
АЛЕКСАНДР. Был январь. Мама была потухшая какая-то, будто выдохлась.
ИННА. Это правда.
АЛЕКСАНДР. Я так и не знаю, как она умерла.
ИННА. Незадолго до кончины она записала в дневнике: «Раньше я, бывало, к каждому человеку подходила с теплым чувством. Теперь я ко всем равнодушна. А главное – почти со всеми скучаю. Горячее чувство осталось только к детям и к Владимиру Ильичу. Во всех других отношениях сердце как будто вымерло. Как будто бы, отдав все свои силы, свою страсть Владимиру Ильичу и делу работы, в нём истощились источники любви, сочувствия к людям, которыми оно раньше было так богато. У меня больше нет, за исключением Владимира Ильича и детей моих, каких-либо личных отношений с людьми, а только деловые… Я живой труп, и это ужасно».
АЛЕКСАНДР. Я почти ничего не знаю о её судьбе, начиная с апреля семнадцатого года, когда она уехала в Россию делать революцию.
ИННА. По возвращении из-за границы в Петроград, по личному поручению Ленина Арманд возглавила Женский отдел Центрального Комитета партии.
АЛЕКСАНДР. Разве не Крупскую? Это же унизительно для супруги.
ИННА. В семнадцатом было не до сантиментов.
АЛЕКСАНДР. Не говоря уже о том, что Надежда была грандиозным организатором. Могу процитировать Троцкого: «Она стояла в центре всей организационной работы, принимала приезжавших товарищей, наставляла и отпускала отъезжавших, устанавливала связи, давала явки, писала письма…»
ИННА. А Крупскую, по возвращении, Ленин направил к Сталину, который и давал ей первые поручения, по её же просьбе, вдали от Петрограда. Впрочем, дальше всё и со всеми происходило, исходя из оперативной необходимости.
АЛЕКСАНДР. Выходит, Ленин лично выбрал Сталина преемником! Следовало догадаться. Я так понимаю, что после победы революции Инесса, по сути, стала влиятельнейшей женщиной России.
ИННА. Но она не из самовлюблённых фифочек. Работает по двадцать часов в сутки. Весной восемнадцатого организовала школу советско-партийной работы. Тогда же стала председателем Московского губернского совета народного хозяйства. Организовывает Всероссийский съезд работниц и крестьянок, две подготовительные конференции в Москве. В марте девятнадцатого едет в командировку во Францию по линии Красного Креста, задачей делегации было обеспечить возврат на родину русских военнопленных и интернированных.
АЛЕКСАНДР. Титанический труд.
ИННА. Каторжная работа. В тяжелейших условиях, ведь в Москве нет света, тепла, недостаток продовольствия еды, подорвала ее здоровье. В феврале двадцатого Инесса окончательно слегла. Лечение не помогает, организм сильно истощен. Ленин предложил ей уехать на лечение. Инессе хотелось за границу, в родную Францию, но Владимир Ильич, боясь ее ареста, посоветовал поехать на Кавказ, к Серго Орджоникидзе. Так что, она не могла оказаться в Австрии, в январе двадцатого.
АЛЕКСАНДР. Почему же, она не один год прожила на нелегальном положении, передвигаясь по всей Европе. В конце концов, лечение – мероприятие официальное, а приватная поездка наверняка была тайной, возможно, даже и от Ленина. Уже неважно. Выходит, Ленин, боясь ареста Арманд в Европе, загнал её в российский тупик.
ИННА. Арманд уезжает в Кисловодск. В ней уже с трудом узнаётся прежняя, полная жизни Инессу. Люди её утомляют, она ищет одиночества. По вечерам остаётся в полной темноте, в комнате нет лампы. Нет подушки. Питание более, чем скромное. Медицинское обслуживание почти отсутствует. Но и в таких условиях могучая Инесса потихоньку поправляется. Однако, идёт война. Над Кисловодском нависает угроза окружения. Несгибаемая Арманд организовывает эвакуацию людей, сама намереваясь оставаться, но ей грозят, что если не уедет добровольно, прибегнут к помощи красноармейцев. Она подчиняется. Эшелон направлен в Нальчик, но на узловой станции Беслан застревает, дороги забиты беженцами. Наконец поезд прибывает. Инесса Фёдоровна осматривает город, посещает собрание местных коммунистов. А ночью ей становится плохо. Не желая беспокоить соседей, она терпит до утра. Двое суток лежит в больнице. В полночь 23 сентября товарищ Арманд теряет сознание и к утру умирает. Стоянка в Беслане оказывается роковой, она заразилась холерой.
АЛЕКСАНДР. Судьба, однако, поиграла с ней по полной программе…
ИННА. С поезда тело Инессы перевозят в Дом Союзов. Ленин идёт за гробом, опираясь на руку Надежды Константиновны. Александра Коллонтай писала, вспоминая, что Ленина невозможно было узнать, он шёл с закрытыми глазами, и, казалось, вот-вот упадёт. На следующий день товарища Арманд хоронят у Кремлёвской стены. По свидетельству многих, смерть Инессы подкосила Владимира Ильича, во многом ускорив течение болезни и, как следствие, собственную смерть.
АЛЕКСАНДР. Инесса рассказывала мне много всего, но вряд ли в семь лет можно быть настолько мудрым, чтобы внимать каждому слову матери. Правда, зачем-то оставила на память письмо. Своё письмо своему любимому мужчине, моему отцу.
ИННА. Письмо Ленину! Это же исторический документ!
АЛЕКСАНДР. «Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь. Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, и только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты провел расставание? Нет. Я думаю, что ты это сделал не ради себя… Крепко тебя целую. Твоя Арманд»
ИННА. Тебе известно всё.
АЛЕКСАНДР. Искренне надеюсь, что ни вы, ни кто-либо другой из-за меня не окажется в застенках Лубянки или где-нибудь на колымской каторге, там, где сейчас страдают и гибнут те самые настоящие русские, от которых вы открещиваетесь. Так же молю Бога, чтобы ни один член нашей семьи Ульяновых – Арманд не был бы застрелен из-за угла или не получил бы нож в спину, или не оказался бы подло отравлен вашими спецслужбами. Не я начал этот разговор, но я его кончу. Я не враг вашему государству, тем более советским обывателям, но я горд тем, что ни минуты в своей жизни не был русским. Хоть какой-то прок от родителей для меня всё же был.
ИННА. Ни пуха, ни пера. Ну? Не молчи, ответь по-русски, как положено. Нельзя отмалчиваться, когда традиция. Александр! Ни пуха, ни пера! И?
АЛЕКСАНДР. Иди к чёрту…
Влюблённый Ленин
© Copyright: Роберт Орешник, 2024
Свидетельство о публикации №224092901175
Свидетельство о публикации №224092901175
Рецензии