Башня

Старик приподнялся. Разрез окна отсвечивал киноплёнкой. В мозгу же резко, пронзительно, даже где-то на грани отчаяния или помешательства мелькнуло и озвучилось единственное слово "Вавилон".

Золотая прядь, убранная с лица, сбивающееся дыхание, глаза в глаза -  синий цвет, яркий, объёмный, что видит единственное внутреннее око, сейчас, сквозь шторы и расслоение комнатного воздуха, где всё теперь принадлежит ей. Той, что разрушила башню.

Башню, омываемую оливковой водой глубокого и тайного влечения, рождённого не то в детстве, не то в юности, какие-то страницы памяти вырваны, что-то безнадёжно исчеркано. Схватить её казалось так же трудно, как ускользающую из рук верткую рыбу, чьё тело пружинисто выгибается, упруго под пальцами, налито непокорностью и пламенеет ледяной свободой; так же легко, когда слова-крючки, слетая с языка, подчиняли её взгляд, заставляли дышать громче, переходя на стоны. И вечное, извечное мерзлое и сливочное свечение горячечного тела, словно обнимаешь собой бледный огонь, записывая в голове каждый излом, выкручивание, смятие, сминание, сгребание, распластанность и тяжесть собственной плоти, разросшейся до гигантских размеров только лишь ради того, чтобы поглотить её всю.
Небо, небо сошло на землю. Мир пал, колода разлетелась, совсем как мелкие чешуйки бестелесной бесполой змеи, осколки квантового вихря, хаоса и предсказанного ей шторма.

Он сполз с постели на пол, встал на четвереньки, совсем по-собачьи опустил голову, стал принюхиваться к ковру, ножкам кровати, к голому полу, проследовал к окну, ведомый тяжёлым запахом ванили. Кто-то им, вместо него, уцепился за бежевую коробку, покрывшуюся пылью - фаталь. Луна могла бы зваться Фаталью, всё могло быть иначе, в другой матрице и в другом измерении. Так и будет, так и будет. Нужно только достать свежий, чистый, остро пахнущий бумагой фолиант и записать в него новый миф, которому суждено прорасти в реальность, как если бы гравюры ожили, стали многомерными и небо с его эмалью заговорило, зазвучало не грозой, а своим истинным голосом, вдавливая тебя в сновидчески-пророческую архитектуру.

- На чьих губах застыло жидкое зеркало?

Она вышла из сна, нагая и гладкая. В детстве ты долго-долго и упрямо разглаживал ногтем конфетные золотинки, но глаза, как ни старались не могли впитать в себя, припечатать к сетчатке тёплый шёлк, фатально неуловимую гладкость. Фаталь!

Вавилон разрушен, сладкая дева-блудница с рыбьим телом, это он застрял в твоей пасти, когда возжелал и не смог поглотить.
Рассветная дочь, мрак в моих глазницах, оставила ты мне лишь нюх, способность чувствовать и предвкушать тебя сквозь время.
Шестым пальцем на руке, совсем как рафаэлевский Сикст, я впишу тебя в свою книгу. Шестой перст - моё нутро, которым я пишу, ты - острие, меч, башня, пророк, рассечение между старым и новым. Теперь я могу выть...