Солнышко часть 5

Часть 5

 Глава 11

После чая, который прошёл в полной тишине, гости разъехались по домам. Тост Тамары Ивановны продолжал звучать в голове Кати, и когда они с Максимом Степановичем остались наедине, она попросила его рассказать о Вере, с которой её постоянно сравнивали, но о которой она знала очень мало. Судя по фотографиям на стенах квартиры, сходство между ними было действительно поразительным. Особенно сильно Катя походила на девушку, запечатлённую на одном военном снимке, который она увидела в семейном альбоме. С этого снимка она и начала разговор.

— Максим Степанович, вы однажды показывали мне альбом, и там, на военном фото, вы обнимали очень красивую девушку. Это ваша Вера?

— Да, это моё Солнце! Наша с ней первая совместная фотография перед моей отправкой на фронт после госпиталя...

— Расскажите, пожалуйста, об этом.

— Знаешь, Катюша, о войне вспоминать тяжело. Фронтовики, если не записные выступальщики, этого не любят. Я не исключение. Но так получилось, что когда Вера ушла из жизни, воспоминания начали мучить меня, и я стал вести записки. Писал, как умел, чтобы чем-то себя занять. Этот опус я никому не показывал, но тебе его доверю — ты первая, кто его прочитает. Только не суди строго: я не писатель и грамотей ещё тот...

Он вышел к себе и вскоре вернулся с общей тетрадью.

Записки Максима Довгаля

Я родился на хуторе недалеко от города Сумы в Харьковской губернии в 1921 году в семье потомственного кузнеца. В результате коллективизации наша кузня отошла колхозу. Дед с отцом работали в ней, а я, мальчишка, по мере сил им помогал. Когда в начале тридцатых годов в стране произошёл голод, в нашей семье погибли бабушка, дедушка и две сестрички. Отец, Степан Довгаль, оставил свой хутор и, спасаясь от неминуемой смерти, добрался со мной и мамой до Нижнего Новгорода. Там его, как кузнеца, взяли на строящийся автозавод, а мама устроилась кухаркой, а фактически служанкой в семье немецкого инженера Уве Штрайхера, который принимал участие в строительстве советского автогиганта. Я после школы помогал маме убираться в их доме и вскоре подружился с его детьми: Альфредом, Хуго и Ульрикой. Дети обучили меня немецкому языку, а их отец учил меня вместе с сыновьями точным наукам. В 1938 году у инженера истёк контракт, и он с семьёй уехал на родину. Мама устроилась работать на завод в механический цех масленщицей. В том же году наша семья получила небольшую двухкомнатную квартиру в новом шлакоблочном доме.

— Ты, мать, теперь у нас, как королевна, в своих апартаментах обитаешь, — подшучивал над женой папа.

— Бери выше, Стёпа, как царевна, потому как кухня отдельная, туалет, горячая и холодная вода, да ещё слуги, которые каждый день мусор выносят.

Родители каждый год строили планы, как поедут на родину, чтобы обустроить могилы моих бабушек и дедушек. Близких моей мамы я никогда не видел, так как они умерли до моего рождения. Долго не удавалось выбрать удачное время для поездки на Украину. То отец медлил, опасаясь, что органы узнают, что кузница, где он работал, была частным семейным владением, хотя в анкетах он указывал, что «выходец из семьи рабочих». То я не мог с ними ехать, потому что школьные каникулы не совпадали с отпуском родителей. Потом мешало моё окончание школы и поступление в институт... В этот раз моя сессия тоже не совпала с их отпуском, и они решили больше не откладывать посещение родных пенатов.

21 июля, за день до начала войны, мои родители, на свою беду, отправились в путь...

— Ты, сынок, на сухомятку не налегай, а то знаю я тебя, чаще ходи в гости к Саше Алимову. Я с его мамой, Аннушкой, договорилась, — напутствовала на прощание мама.

— Максим, следи за языком, — давал наставление папа, имея в виду, что знание немецкого языка может навредить моему будущему.

Помахав рукой вслед уходящему поезду, я не мог представить, что вижу папу и маму в последний раз. После войны я пытался узнать, что случилось с пассажирами поезда «Горький-Харьков», но ответа на свои вопросы так и не получил. Вероятнее всего, поезд, на котором ехали мои родители, попал под бомбежку, и выжить в этой кровавой мясорубке вряд ли кому удалось.

Когда В. М. Молотов, комиссар иностранных дел, по радио объявил о начале войны, я находился в институтской библиотеке, готовился к очередному экзамену. Буквально через десять минут актовый зал заполнился студентами и преподавателями, началось стихийное собрание, после которого все присутствующие приняли решение пойти в военкомат записываться в Красную армию добровольцами. Там нам сказали прийти на следующий день. Мои друзья уже находились в действующей армии. Сергей Бочканов служил матросом на Тихоокеанском флоте, младший брат его, Анатолий, и Саша Алимов, после окончания авиатехникума, служили в авиации — обслуживали самолёты. Военкомат направил меня и многих моих сокурсников на трёхмесячные курсы младших командиров «матушки-пехоты».

Мы возмущались: через три месяца наши будут уже в Берлине! На что военком ответил:

— Вы теперь бойцы Красной армии и должны подчиняться приказам. Вот вам первый приказ: завтра в восемь ноль-ноль прибыть на сборный пункт с вещами, чтобы последовать к месту дислокации частей, куда вас направила служить Родина.

Вечером того дня ко мне пришли родители моих друзей, чтобы проводить меня, как полагается, друга их сыновей на войну. При расставании решили, что на сборный пункт меня проведёт тётя Аня Алимова, там я ей передам ключи от квартиры. Все мы надеялись, что папа и мама скоро вернутся домой. У нас и в мыслях не было, через что предстоит пройти народу до дня победы в мае сорок пятого. Курсы младших командиров, где мне предстояло служить, находились в Мордовии, близ города Саранска. Через две недели мы приняли присягу. Обстановка на фронтах с каждым днём ухудшалась, было оставлено много городов и населённых пунктов на западе страны. Через три месяца нам присвоили звания сержантов и отправили на фронт. Я был направлен в Нижегородскую пехотную дивизию в третий полк, в одну из рот, командиром отделения. Первое участие в бою я принял в родных местах моего рождения, когда 30 сентября началась Сумско-Харьковская оборонительная операция Юго-Западного фронта против войск группы армий «Юг». Целый месяц наши войска отражали натиск немецких полчищ, но силы были неравные. После тридцати дней тяжёлых боёв наш сильно поредевший полк был отведён в тыл. Так я не смог защитить свою малую родину, но покидал её с твёрдой уверенностью вернуться и выгнать захватчиков с земли моих предков.

За этот месяц я стал совершенно другим человеком. Во время первого артиллерийского обстрела моё поведение напоминало страуса, который от страха прячет голову в песок. Мне казалось, что шестеро из четырнадцати, оставшихся в живых после боя бойцов из моего отделения, смотрят на меня с осуждением. 
Ко мне подошёл один из рядовых, мужчина лет сорока, по внешности которого можно было сразу определить уроженца Кавказа. 

Его звали Рауф Салимов, он был нефтяником из Баку. За месяц тяжелых боев он стал для меня тем самым дядькой, который заботился обо мне вплоть до конца сорок второго года. После контузии его отправили в полевой госпиталь, а затем, после выздоровления, в другую часть. Нельзя сказать, что после первого месяца войны я стал опытным солдатом, но чувство паники в экстренных ситуациях у меня пропало. Именно Рауф научил меня ценить человеческую жизнь — не только свою, но и жизни боевых товарищей. Уходя на войну, я, конечно, понимал, что столкнусь с многими трудностями, иногда даже трагическими: гибелью моих товарищей по оружию. Я также мог быть ранен или убит. Боевые потери были колоссальными, а ситуация на фронте менялась с каждым днем. С большинством солдат из нашего отделения я даже не успел познакомиться, поскольку события развивались слишком быстро.

Когда наш командир роты, капитан Немов, после каждого боя приказывал составлять списки погибших и раненых, я обращался за помощью к Рауфу Салимову. Он находил в одежде погибших красноармейские книжки, а если их не было, снимал нагрудные медальоны. Нередко случалось, что у убитого невозможно было извлечь ни тех, ни других документов — снаряды разрывали все на своем пути. В таких случаях командир роты записывал в списках напротив данных погибших: «неизвестный».

Наш полк принимал участие в битве за Москву, по окончании которой меня представили к медали «За отвагу» — самой ценной для меня награде из всех, которые я получил за время войны, включая орден «Красной звезды». Тогда же я был принят в партию. Из писем, которые приходили мне от матерей братьев Бочкановых и Саши Алимова, я узнал, что родители мои пока не вернулись домой.

«Ты верь, Максим, когда вы освободите Украину, тогда и родители найдутся», — писала мне тетя Мария, мама братьев. Из их писем я также узнал, что Анатолий и Александр воюют в одном авиационном полку, а Сергей был переведен на Балтийский флот и участвовал в защите Ленинграда. Это была единственная нить, связывавшая меня с довоенной жизнью и моими друзьями детства.

Летом сорок второго мне присвоили звание младшего лейтенанта и назначили командиром взвода. Меня часто вызывали в штаб полка в качестве переводчика во время допросов военнопленных. Я несколько раз подавал раппорт командиру полковой разведки, майору Трифонову, о переводе в его «епархию». Он всегда отвечал:

— С твоим ростом тебя за версту видно, а для разведчика это не очень хорошо. Ты это сам понимаешь.

Неожиданная встреча

Однажды в мае сорок третьего года, за месяц до сражения на Курской дуге, я, старший лейтенант и командир второй роты, был вызван в штаб нашего полка, который располагался в единственно уцелевшем в этом населенном пункте доме. Рядом у входа стоял Mercedes-Benz, вокруг которого сгрудились солдаты и что-то обсуждали, вероятно, достоинства и недостатки фашистского автопрома. В сенях, в окружении охраны, стояли двое мужчин: один постарше в чине полковника, другой помоложе, примерно моего возраста — унтер-офицер, что соответствовало званию сержанта в наших войсках. В горнице на стуле сидел майор Трифонов, рядом на скамейке — командир взвода разведчиков старший лейтенант Геращенко.

— Видишь, старлей, — обратился ко мне майор, кивнув в сторону военнопленных, — какой жирный улов у моих орлов?

— Так прямо вместе с машиной и выловили, — добавил сияющий Геращенко.

— Времени у нас немного, через пару часов из штаба армии за жирным карасем приедут, наверно, в Москву повезут, — предположил Трифонов.

— К сожалению, и машину тоже, хотя могли бы и оставить в качестве трофея, — грустно добавил командир разведчиков.

Оберст оказался начальником укрепрайона немецких войск, который прибыл из самого Берлина за месяц до того, как его поймала наша полковая разведка. Полковник отвечал на вопросы Трифонова неохотно, стараясь сохранить достоинство, и частенько прятал руки за спиной, чтобы скрыть, как нервно тряслись его кисти. После допроса оберста майор взглянул на часы.

— Время еще есть, давай сюда водителя, — приказал он конвоиру немецкого полковника.

Ввели унтер-офицера. Окинув взглядом присутствующих, он с выражением полного безразличия к своей судьбе вдруг воскликнул:

— Max!

— Альфред? Штрайхер?

Трифонов и Геращенко с удивлением посмотрели на меня. Я вкратце рассказал майору историю нашего знакомства с этим унтер-офицером. После допроса Альфреда я спросил у майора разрешения побеседовать со Штрайхером.

— Поговори, может, он еще что вспомнит, — разрешил майор.

— Как вы жили после отъезда из нашего Горького? — спросил я у Альфреда.

— После отъезда из России наша семья остановилась в Берлине. У мамы в столице было много родственников. Папе без труда удалось устроиться на работу в частную компанию инженером. Я поступил в университет, брат Хуго — в гимназию, Ульрика — в школу, мама занималась домашним хозяйством. Когда начались военные действия против СССР, папа сказал: «Война с Россией может закончиться катастрофой для Германии». Меня в конце сорок первого призвали в армию, не дав окончить университет, через год и Хуго был призван. Мама… ты помнишь мою маму? — вдруг спросил Альфред.

— Тетю Марту? Разумеется, помню.

— Мама погибла во время налета авиации восьмого августа сорок первого, она в эту ночь с Ульрикой ночевала у своего дяди. Ульрика спала в детской с другими детьми, потому и осталась жива. На другой день нам сообщили, что это был налет английской авиации, но это была не правда. На самом деле, это был первый с начала войны ответный бомбовый удар по Берлину советской авиации.

Альфред помолчал, а потом спросил:

— А как твои?

— Мои пропали без вести, поехали перед войной в отпуск на родину и не вернулись. Надеюсь, с ними ничего плохого не случилось.

— Надо надеяться, — приободрил меня Альфред. — Мы вас часто вспоминали, мама ставила нам, детям, тебя в пример за отношение к своей маме, а папа был уверен, что ты выучишься, как он советовал, на инженера. Удалось?

— Не успел, с третьего курса добровольцем ушел на фронт.

Мы оба задумались. Не знаю, о чем думал Альфред, а я размышлял о том, что совсем недавно мы были друзьями, а теперь оказались врагами.

— Макс, — спросил Альфред, — меня расстреляют?

— Где ты службу нес?

— До февраля сорок второго в артиллерии, после ранения водителем у полковника, с которым нас взяли в плен.

— Если на тебе нет крови, то попадешь в лагерь для военнопленных.

В этот момент приехала машина из штаба армии. Альфред успел попросить:

— Макс, судя по всему, вы скоро будете в Берлине. Разыщи, пожалуйста, моих, сообщи.

Больше я его не видел. Но в 1964 году в немецком научном журнале из ГДР я прочитал статью, внизу которой стояла подпись автора Alfred Streicher. Возможно, это был он.

Четвёртый год войны

Шел четвёртый год войны, и я по-прежнему командовал ротой. В январе сорок четвёртого мне присвоили звание капитана, а в августе, перед началом наступления, назначили командиром пехотного батальона. Наша дивизия входила в состав второго Прибалтийского фронта. Сентябрь и октябрь 1944 года стали временем решительных действий: войска Ленинградского и Прибалтийского фронтов совместно с Балтийским флотом провели Таллиннскую, Мемельскую и другие наступательные операции. В результате этих боёв наши войска отрезали от Восточной Пруссии более тридцати немецких дивизий, изолировав их в Прибалтике и прижав к побережью между Тукумском и Лиепаей. Освободили Эстонию и Литву, большую часть Латвии. Финляндия была вынуждена разорвать союз с Германией и объявить ей войну. Однако об этих событиях я узнал позже из газет, поскольку 6 сентября я был тяжело ранен. До этого мне чудом удавалось избегать серьёзных ранений, мелкие не в счёт. 

Всё произошло так. Накануне наступления командир полка собрал командиров батальонов в штабе для уточнения задач предстоящего боя. После совещания я возвращался в расположение своей части, когда, за пять минут до прибытия, начался обстрел вражеской артиллерии. Местность была открытой, укрыться было негде, и я вместе с начальником штаба батальона капитаном Сычевым помчался к своим окопам. Последнее, что я запомнил, — яркая вспышка, словно солнце упало с небес. Сычев бежал в тридцати метрах от меня и при разрыве снаряда получил незначительные ранения. Он подбежал к воронке, где лежало моё бездыханное тело, и волоком оттащил меня к нашим позициям. 

Меня вместе с другими ранеными отправили в прифронтовой госпиталь, где оперировали пострадавших врачи. Из моего тела извлекли несколько осколков, но не все. Через день тяжелораненых погрузили в санитарный поезд и отправили в тыл, в Челябинск. Две недели наш госпиталь на колесах добирался до места назначения. Всё это время я находился в беспамятстве, лишь изредка приходя в сознание на несколько минут, а затем снова проваливаясь в забытье. Двадцать второго сентября мы прибыли в Челябинский военный госпиталь № 54/24, и на следующий день мне сделали операцию по извлечению оставшихся осколков. 

Когда я после операции очнулся, первым делом пошевелил руками и ногами — всё вроде на месте. Открыв глаза, я увидел рыжеволосую, голубоглазую медсестру. Увидев, что я пришёл в себя, она куда-то убежала. Вскоре вернулась с врачом. 

— Как вы себя чувствуете, капитан? — спросил он. 

В ответ я прошептал: 

— Солнышко… 

— Что вы сказали? — переспросил врач. 

— Солнышко, — повторил я. 

Врач посмотрел в окно. 

— И правда, сегодня солнечно. 

— Да нет, это он так про нашу Веру! — догадался кто-то из обитателей палаты. — Смотрите, как он на неё глазеет. 

Медсестра с рыжими кудрями и глазами, излучающими тепло, и впрямь была как солнышко. 

— Всё, Верочка, теперь ты у нас не иначе как Солнышком и будешь именоваться, — сказал врач. 

— Да ну вас, — отмахнулась обладательница вновь обретенного имени. 

— Ну раз на девушек смотрит, значит, скоро пойдёт на поправку, — улыбнулся врач и удалился по своим делам. 

В палате лежало двенадцать раненых, все, кроме меня, были ходячими. Люди разных возрастов: несколько ровесников, другие же годились нам в отцы. До моего появления в палате молодёжь называла Верочку «сестричка», а пожилые — «дочка». 

Вера была девочкой из бедной семьи. Мать воспитывала двух дочерей одна, отец умер, когда младшей было девять месяцев. Вера была младшей. Она не обладала канонической красотой, но её невероятное девичье обаяние сводило с ума многих. По окончании семилетки Вера пошла работать на завод, где трудилась её мама. По вечерам она училась в школе рабочей молодежи, надеясь после получения среднего образования поступить на медицинский факультет. В сорок втором ей удалось добиться в военкомате направления на курсы медсестёр, и, после полугода обучения, вопреки её желанию, её оставили в родном городе, чтобы проходить службу в военном госпитале. К этому времени пришла похоронка на её старшую сестру Анастасию — она погибла в битве за Москву. А через год не стало и мамы: сердце немолодой женщины не вынесло тягот военного лихолетья и гибель старшей дочери. 

Вера жила недалеко от госпиталя, в котором проходила службу, но дома почти не бывала — всё время проводила на дежурстве. На квартиру она пустила женщину с двумя детьми из блокадного Ленинграда. Молодые раненые пытались приударить за симпатичной сестричкой, но, натыкаясь на осуждающие взгляды старших товарищей, бросали эту затею. Те видели в Верочке своих дочек и строго следили, чтобы никто не обижал их медсестричку. Я же, когда впервые увидел Веру, сразу понял — это моя судьба. Если существует на земле любовь с первого взгляда, значит, она такая и есть, как моя любовь. Как мне потом призналась Верочка, то же самое почувствовала в отношении меня и она. Мы сразу поняли это, и все в госпитале радовались за нас. 

С помощью моего Солнышка я снова учился ходить. 

— Товарищ капитан, — обращалась она ко мне, — сегодня ходим по лестницам. Врач приказал. 

— Называй меня по имени, я же всего на четыре года старше тебя. 

— Не положено, нарушение субординации. Когда мы одни, я буду называть тебя Максимушка, если ты не возражаешь, — смеялась Верочка. 

— Меня бабушка так в детстве называла. 

Через неделю тренировок по лестнице я уже сам мог передвигаться, но виду не показывал — боялся, что врач прекратит наши совместные занятия. После очередного осмотра врач остался доволен моим состоянием и назначил мне другие процедуры. 

— Если так дело пойдет, то, смотри, месяца через два на фронт отправишься, капитан. 

Каждый вечер я с нетерпением ждал окончания дежурства Верочки, чтобы уединиться с ней в парке при госпитале. Первые прогулки были полны разговоров: она рассказывала о своей жизни, а я — о своей. На последующих встречах, когда всё уже было сказано, мы сидели, обнявшись, на скамейке и молчали. Я уже не представлял свою дальнейшую жизнь без неё. Лечение подходило к концу. В декабре решением медкомиссии госпиталя я был признан годным к несению военной службы и в январе сорок пятого должен был отправиться на фронт. 

За три дня до отправки я сделал Верочке предложение, и она ответила согласием. Мы обратились к начальнику госпиталя, чтобы он нас расписал. 

— Это прекрасно, что в такие дни, когда идет война, есть место для любви, — сказал он, а затем продолжил. — Но ты, капитан, должен понимать, что на войне всякое может случиться. Подождите немного, скоро всё закончится, и тогда мы вам такую свадьбу устроим, какой свет не видывал. 

Я понимал, что в словах начальника госпиталя есть резон, но Верочка сильно расстроилась. Начальник посмотрел на готовую вот-вот разрыдаться невесту. 

— Не плачь, Солнышко, так и быть, зарегистрирую ваш брак. 

 Он вышел из своего кабинета, через пять минут вернулся с дежурной медсестрой и начальником хозчасти госпиталя. 
– Это ваши свидетели, – сказал начальник. – У нас всё по-настоящему. 
После церемонии он дал распоряжение выдать нам бутылку спирта и немного продуктов, чтобы мы отметили наше первое совместное торжество. 
– Давайте я вас сейчас сфотографирую, – предложил начальник госпиталя. 
– В больничном халате? Может, распорядитесь мне китель выдать? 
– Извините, молодожены, времени в обрез, некогда кастеляншу искать. 
– Не переживай, Максим, мы с тобой после выписки в городской фотографии снимемся, – успокоила меня Верочка. 
Но, к сожалению, времени выбраться в город мы так и не нашли, и свадебной фотографией стал для нас снимок, сделанный в госпитале. Небольшой вечер мы организовали в квартире Верочки в присутствии соседей и женщины-блокадницы с двумя малолетними детьми, которая занимала её квартиру. 
Возвращался я на фронт женатым человеком. С Верочкой мы договорились, что сразу после победы я вернусь за ней, и мы отправимся жить в Горький. 
– Только будь живой, только будь живой, – повторяла моё Солнышко при прощании. 
В свою часть я не попал, направили меня на месячные курсы немецкого языка, чтобы после вступления наших войск на территорию Германии работать в военной администрации освобожденных городов переводчиком. В конце января сорок пятого в ходе Висло-Одерской операции в восточной Пруссии были очищены от фашистов города Глейвиц и Гинденбург. Я был прикомандирован при комендатуре Гинденбурга. Демобилизовали меня в ноябре. Через десять дней я приехал в Челябинск и забрал Верочку, попрощались с соседями, персоналом госпиталя и отбыли в Горький строить мирную жизнь. 

Пепелище

С замиранием сердца я подходил к дому, из которого ушел на войну. Несмотря на то что из писем матерей моих друзей я знал, что их родители не вернулись, в душе теплилась надежда: возможно, письмо о их возвращении просто еще не дошло до меня.

Я ожидал увидеть знакомых соседей и, возможно, и соседского мальчишку Борьку Варенова. Он был всего на семь лет младше меня, но всегда называл меня «дядя Максим», что очень льстило моему самолюбию. «Дядя Максим, когда мы пойдем на рыбалку, вы же обещали?» или «Дядя Максим, помогите мне, пожалуйста, у меня с математикой не получается». Всего лишь четыре года прошло, вроде бы небольшой временной отрезок, но сколько трагических событий произошло за это время! В них можно было уместить не одну многолетнюю человеческую судьбу.

Завернув за угол и устремив взгляд на родные пенаты, я остановился, как вкопанный.

– Что случилось, Максим? – спросила меня Верочка, выводя из оцепенения.

– Это наш дом, – сказал я дрожащим голосом, указывая на груду разбитых и обугленных шлакоблоков.

– Максим?! – окликнули меня.

Мы с Верой обернулись на голос.

– Таисия… – Я попытался вспомнить отчество соседки со второго этажа.

– Зови меня, как и прежде, тётя Тося. А я смотрю, ты, кажется, стал статным, Степана-кузнеца сын. Это твоя жена, я правильно думаю?

– Тётя Тося, что здесь произошло?

– В ночь на шестое ноября сорок первого автозавод бомбили, одна бомба попала на нашу улицу, прямо в наш дом. Все, кто был в доме, погибли. Я тогда была на ночной смене, потому и осталась жива. Муж и сын Андрюха уже были на фронте, а мои родители, старенькие, заживо сгорели.

Тётя Тося заплакала. За ней всхлипнула Вера, и у меня тоже навлажнились глаза. Немного успокоившись, тётя Тося продолжила:

– Ты, Максим, не переживай, твоих-то дома не было…

– А ваши муж и сын, надеюсь, с ними все в порядке? – спросил я соседку.

– Муж в сорок втором без вести пропал, а сынок, слава Богу, вернулся живым. Мы сейчас живем в общаге на Лесной. Я каждый день прихожу сюда, вдруг мой муж найдется, придет на пепелище, и тут я его встречу. – Она опять заплакала.

– Вы надейтесь, тётя Тося, на войне всякое случается…

– Этим только и живу. У нас на работе у одной женщины муж еще в сороковом пропал, а две недели назад домой вернулся.

Мы молча постояли еще немного. Я решил идти с Верочкой к родителям друзей, переночуем у них, а там что-нибудь придумаем. Мы обнялись с бывшей соседкой и направились к соседней улице, где надеялись переночевать либо у Алимовых, либо у Бочкановых. Вдруг тётя Тося спросила:

– Ты Борьку Варёнова не забыл, который за тобой всё время ходил?

– Конечно, нет. Как раз только что вспоминал о нем.

– В сорок первом он подбил соседских мальчишек сбежать на фронт, всех вернули, а он таки прибился к какой-то части, стал сыном полка. Так что жив он, чертяка!

Мы остановились у Бочкановых. Мои друзья домой еще не вернулись. Сергей по-прежнему служил на Балтике, был ранен, но после лечения в госпитале приезжал домой на побывку. Саша и Анатолий продолжали служить в авиации, оба в звании майора.

– Ты уж не серчай, Максим, – сказала хозяйка, – что мы с Аннушкой про ваш дом ничего не написали. Мы думали, что ты и так сильно переживаешь за родителей, а тут еще и дом разрушили.

Неделю мы с Верочкой погостили у Бочкановых. За это время мне удалось устроиться слесарем в механический цех автозавода и восстановиться в институте на вечернем отделении. Верочку приняли санитаркой в заводскую поликлинику. Нам выделили небольшую комнатушечку, как любила говорить Верочка, в заводском семейном общежитии.

Война снилась нам обоим чуть ли не каждую ночь, и немного отпустила только с рождением первенца Сашки в ноябре сорок шестого. Через два года у нас родились дочки-близняшки Дашенька и Машенька. Верочка, как только дети немного подросли, пошла учиться в медицинское училище, а после его окончания устроилась работать в городскую больницу № 11, что в Молитовке, старшей медсестрой. Меня, после окончания института, пригласили в НИИ в лабораторию точной механики на должность младшего научного сотрудника. Через несколько лет я защитил диссертацию и сейчас заведую той же лабораторией, в которой началась моя трудовая биография.

Разумеется, мне бы не удалось достичь всего этого, если бы не любовь и поддержка моего Солнышка. Несмотря на все испытания, выпавшие на нашу долю, я мог бы считаться счастливым человеком, если бы три года назад не обрушилось на нашу семью непоправимое несчастье. Во время отпуска Верочку срочно вызвали на работу, и по дороге в нее врезался самосвал. За рулем был в стельку пьяный водитель. Его осудили, но кому от этого легче? Никому, точно – ни детям нашим, ни мне. Говорят, время лечит, но меня – нет. Тоска не проходит, и война снова стала сниться. Может, поэтому я и начал писать эти воспоминания? Ведь именно там, на войне, мы с моим Солнышком встретились и полюбили друг друга.

**P. S.**

Я писал эти воспоминания для себя, а когда закончил, подумал, что если у меня когда-нибудь появятся внуки, то, когда меня не станет, может быть, им в руки попадут эти записки. Если так, то я хотел бы им вот что сказать:

«Дорогие, любимые внуки и внучки! Даже в кромешном аду люди могут, как мы с бабушкой, встретиться, полюбить и обрести счастье. Но, дай Б-г, чтобы в вашей жизни этот ад никогда не повторился, а все хорошее пусть случится с вами в мирной жизни». Максим Довгаль, 1968 год.

***

До глубокой ночи Катя читала и перечитывала эти записки, не сдерживая временами подступающих слёз. Наутро, отдавая тетрадь, она сказала:

– Господи, Максим Степанович! Какую тяжелую жизнь вы прожили, сколько родных и близких утратили!

– Да разве ж только я? Всё наше поколение через это прошло… Вы, Катюша, точно сегодня решили ехать домой?

– Да.

– Надолго?

– На всё лето.

Максим Степанович ушёл к себе и вышел с деньгами.

– Это, Катя, – на подарки маме и бабушке. Пожалуйста, не машите руками! Это ваши деньги за полгода. Неужели вы думали, что я и вправду буду брать с вас плату?! Берите. Не обижайте меня.

Довгаль проводил Катю к остановке. Подошёл автобус. Катя села в него, прижавшись к оконному стеклу и смешно расплющив нос. Она сделала прощальный жест рукой. Максим Степанович ответил тем же. Автобус отбыл, и стоящий на остановке немолодой седовласый мужчина почувствовал себя беззащитным, беспомощным, словно брошенный ребёнок.