Там, где неспетая наша весна

Лирическая повесть
               
                Посвящается Б.П. и светлой памяти В.Н.

Только там, где все деревья в нежном цвету,
Где целует небо тихо, робко зарю,
Там бушует наша первая весна,
Там живет еще надеждою мечта.
Только там светла моя любовь-беспечаль,
На губах моих застыла губ твоих печать.
Только там я слышу голос тихий твой,
Только там я каждый час свой,
Каждый миг живу тобой.

Душа была в смятении. Не покидало ощущение пустоты от внезапно упорхнувшего счастья, словно ей достали журавля с неба, а она даже полюбоваться им не успела, так неосторожно, нечаянно выпустила из рук. И осталась ни с чем, ни синицы, ни журавля… Только память о нем, недосказанность да укоризненная совесть.
А ведь все могло быть иначе, и «счастье было так возможно, так близко…». Значит, не судьба. А что такое судьба? Счастливая или несчастливая случайность людских встреч? (Наверное, слово «судьба» от «судьбога» произошло так же, как и «спасибо» от «спаси Бог»). Разве не божий промысел, его суд над нами, когда Он принимает решение, соединяя людей, дарить или не дарить человеку встречу, которая может перевернуть всю жизнь?

Вот уже третьи сутки Лида Никитина жила в каком-то «трансе», переходящем то в легкую эйфорию, то в минуты отчаяния от нахлынувшего сожаления. Такого волнения она давно не испытывала, пожалуй, с самой юности. А тут ей уже семьдесят один год, и вдруг на тебе, как в пору влюбленности, ожидание нечаянного счастья… И когда оно само к ней пришло и улыбнулось, она просто растерялась, создав невидимую преграду для их сближения. И он, такой желанный и близкий по духу, внезапно уехал и теперь уже навсегда. Но как забыть того, кто в юности оставил яркие впечатления и взволновал сердце, кто был ее мечтой? А у мечты, как известно, нет срока давности.
Он – это Боря Порывай, друг и однокашник ее мужа Владимира Никитина, ушедшего из жизни шесть лет тому назад из-за инфаркта и сахарного диабета. Они познакомились в далеком 73-м году на танцах, в ее родном селе Благодатном, куда на учебный аэродром прибыли курсанты из ставропольского военного летного училища. Лида (тогда еще Куликова), светло-русая и стройненькая, только вернулась на летние каникулы из пионерлагеря в Железноводске, где проходила педпрактику. Всем троим исполнилось по двадцать лет. Весенний возраст человеческой жизни! Они были веселы, задорны и полны радужных надежд и высоких помыслов. Еще бы не высоких – выше некуда! – парни летчики-истребители, правда, только учились летать, но тяга к небу уже была непреодолимой. Она студентка-«филологиня» ставропольского пединститута, натура романтическая, еще витающая в облаках.

Наверное, Богу было суждено подарить им встречу именно здесь. Кто назвал их село Благодатным, не ошибся. Действительно, это благословенный край в окружении золотых полей, разделенных густыми лесополосами в белых носочках. Как живописно раскинулся он вдоль мелкой речушки Берестовки и выше, в обе стороны! Отовсюду виднеется красавица голубая церковь с белокаменной оградой, все дворы домов и хат укрыты виноградными шатрами. Весной село превращается просто в райские кущи, в сплошной сад с колдовским запахом спелой акации и буйством сирени, цветущих вишен и яблонь. Сады вышли на улицы, и летом тротуары и дорожки сплошь усыпаны алычой, вишней, тутовником, шапталой…А какое там небо, когда тихими июльскими ночами оно роскошно оденется в алмазное платье! Станешь посреди двора, вглядишься в лучистые звезды, услышишь их полуночный разговор со сверчками, как завораживающую музыку, да и раскинешь руки в стороны, ощутив себя тоже частью необъятной Вселенной!

И в тот субботний тихий и звездный вечер, когда вдруг вырвалась из клуба и полетела над селом волнующая «Червона рута», а высокие акации разбросали свои кружевные тени на освещенный луной и фонарями проспект в центре села, Лида поспешила к одноклассницам на танцплощадку. Здесь, еще в мае, она танцевала с курсантом Мишей Мешалкиным. Он не отходил ни на шаг, всякий раз приглашал ее на танец, легко и бережно кружил в вальсе. Вполне симпатичный, улыбчивый, но ей всегда нравились очень высокие парни.
Если бы она знала, что за ней будет наблюдать именно такой – рослый и красивый курсант по имени Борис, она, возможно, пригласила бы его на «белый танец», чего никогда не делала из-за своей стеснительности. Красавицей себя не считала, но в большом зеркале своим отражением любовалась, когда примеряла, подгоняя по талии платья. Знала, что нравится и мужчинам, чувствовала на себе их заинтересованные, оценивающие взгляды, но сама робела поднять на них глаза. Танцевать и петь Лида любила с детства, школьницей бегала в сельский клуб на репетиции, выступала на сцене с ансамблями. По совпадению ей тогда очень нравилось имя Борис – в нем столько достоинства и мужества, что будущего сына в своих мечтах она назвала бы именно так.
Потом Мешалкин куда-то исчез, и когда вновь предстал перед ней, приглашая танцевать, было уже поздно. Сердце уже покорили другие «герои ее романа» – курсанты-летчики Борис и Владимир. Они ходили к ней на свидания вдвоем, провожали после танцев домой.
Лида жила в небольшом доме, в пяти шагах от центра, школы и церкви, поэтому ребятам далеко не надо было ее провожать. Они успевали побродить перед клубом, по центральному бульвару, пройтись мимо стадиона и о многом поговорить, узнавая друг друга.
Когда началась учеба в институте, они так же вдвоем провожали ее до студенческого общежития. И когда она поняла, что Борис занимает все ее мысли, однажды пришел к ней только один – ее будущий муж, Володя.

Борис заранее позвонил ей, что приедет поездом из Петербурга на 50-летний юбилей выпуска однокурсников, посетит ее и могилу Вовы, и, возможно, остановится у нее в доме на пару-тройку дней. Поездка была тяжелой, с пересадкой в Москве ночью – с вокзала на вокзал, и потому для отдыха он планировал пробыть здесь дней пять.

Лида, хоть и была уже пенсионеркой со стажем, но, как в юные годы перед свиданием, встретила это неожиданное известие взбудораженно. Достала из шкафа небесной голубизны шифон в белую полосочку (когда-то привезла ей старшая дочь из Таиланда), примерила с тонким кружевным воротником, – очень мило. Шитье ее всегда успокаивало, а новое платье – вечный стимул женщин. (Она это знала с юных лет, вкус к одежде привила ей бабушка Мотя, одна из лучших модисток в Минводах. Она присылала в усыпанных шоколадными конфетами посылках нарядные платья и блузки, оставшиеся от трех дочерей, а Лида подгоняла их по своей фигуре). Раскроила, сметала, но дострочить двуслойное платье с чехлом так и не успела. Помешали поездка в город по делам, работа по дому, в саду поливы да заготовки на зиму. Хозяйство у нее небольшое, но заботы ждет постоянно: семь курочек-несушек с певучим красавцем петухом, «стерильная» кошка (дети из города привезли), и еще два пса (отец с сыном) – те еще домочадцы, пройти по двору не дадут спокойно, путаются в ногах и бросаются на грудь, чтоб погладила каждого.

Бориса встретил на ставропольском вокзале однокашник Сергей Яковлев, и в тот же день они приехали к ней в пригородное село Московское, в дом с мансардой, который пять лет подряд реконструировал Володя. Они осмотрели оба этажа, где все напоминало о хозяине, где каждая плитка и ступени лестницы сделаны были им саморучно. «Говорили нам, что после 50 лет лучше не строиться, но Вова не слушал, он так мечтал о частном доме, вложил в него все силы, да и саму жизнь тут оставил. Второй этаж отделывали уже без него, – с горечью вспоминала Лида. – Я не хочу менять дом на городскую квартиру, он как память о нем, здесь живут светлые воспоминания и, мне кажется, Вовина энергетика. Я порой ее ощущаю, будто он рядом и помогает мне. А город близко, можно за полчаса добраться». «Да, тут хорошо, – подтвердил Сергей, – тебе не надо отсюда уезжать».
За столом они первым делом помянули Вову, отметили его широту души, отзывчивый, добрый характер, поговорили о семейных делах, о детях, внуках, вспомнили курсантские годы, затем прогулялись по саду-огороду, полюбовались раскинутым перед лесом простором и необычайным закатом. Такого неба еще никто из них не видел: во всю ширину оно было четко разделено пополам. Одна половина чистая, прозрачно-голубая, другая – в перистых облаках, тихо уплывающих ровными, стройными рядами от закатного огненного шара. Солнце торжественно и величаво, по-царски, опускалось на свой трон за горизонтом, озаряя весь запад сначала желтым, потом оранжевым, красным и, наконец, малиновым светом. Лида только восторгалась от удивления, Борис снимал на телефон, а Сергей предположил: «Не иначе, предзнаменование какое-то». «Может быть! – подумалось ей. – Действительно, символичное небо. В небесах та же жизнь и борьба, и светлых сил, как и на земле, больше. Они будто празднуют что-то. Недавно был парад звезд, теперь настоящий парад облаков». Приподнятое настроение от увиденной красоты неба еще долго не покидало их.

Весь оставшийся вечер они рассматривали с экрана компьютера курсантские фотографии и фото ежегодных встреч однокашников у самолета училища и на аэродроме ДОСААФ, вспоминали друзей.
Ночевали мужчины на втором этаже, Лида постелила им широкую двухспальную кровать. Здесь больше воздуха, весь этаж похож на просторную студию, где с открытого балкона, увитого виноградом, виднелась зеленая роскошь сада, раскинутая до самой опушки леса. Он уходил в гору и закрывал горизонт стеной: только небо и бушующее зеленое море перед глазами. Кислорода столько, хоть ковшом черпай и ешь! Поэтому не удивительно, что им приятен был сон. «Как хорошо здесь, будто в сказку попал, и наконец-то выспался», – признался ей утром Борис.
Оставался один день до встречи с однокашниками. За завтраком решили взять такси и втроем съездить на кладбище. Там купили цветы и посетили могилы ее Вовы и похороненного рядом однокашника Сергея Смирнова. Эти 65-летние друзья, один в феврале, другой в мае 2018 года, были в числе первых новоселов дальнего погоста. Теперь ему конца и края нет, до самого аэропорта тянутся кресты да российские флаги: ковид и СВО выдали тысячам людей тут последнюю прописку. Хотя всё здесь еще казалось пустынным: не успели подняться у могил деревья, туи и кипарисовики. Над печальной землей лишь плывут облака в безбрежном океане да изредка пропоют реквием взлетающие и прибывающие авиалайнеры. Последний приют себе наши мужчины точно предугадали. Это их стихия – в вечном небесном покое, в вечном полете… Да не обделит их там Всевышний своей любовью и царствием небесным!

На том же такси Борис и Лида вернулись домой уже без Сергея (того подвезли к Ставрополю по его же просьбе). Наутро Борис должен был поехать на праздничную встречу однокашников у самолета, перед бывшим летным училищем, планировал побывать на банкете с друзьями, а потом вернуться к ней на пару дней, чтобы отдохнуть на природе перед поездкой. Когда схлынула жара, Лида предложила пойти к подруге – птичнице Людмиле Набоковой за перепелками к ужину.

Они шли по уличной дороге, которая знала и помнила стук лошадиных копыт, дребезжание экипажей проезжающих на Кавказские воды столичных аристократов, поэтов Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, а также многих ссыльных декабристов, едущих на войну, чтобы получить вольную… Чуть выше пролегла новая широкая трасса на Ростов и Москву, а эта  улица  так и осталась с названием в честь Пушкина: он дважды проезжал и ходил по ней. Здесь в старину был почтовый тракт, стояла каменная полосатая стела с надписью «Санкт-Петербургъ–Тифлисъ», а за мостом луг и почтовая станция с постоялым двором, конюшнями, баней и источником питьевой воды. Это место до сих пор зовут Почтаркой, где когда-то проезжающим меняли лошадей перед подъемом в гору, и станционный смотритель с супругой, провожая в неизвестность служивых путников, осеняли их вослед крестным знамением.

Лида успела по дороге рассказать о том, что в Московском прошла их с Володей регистрация брака. Он срочно приехал жениться перед ее выпуском и своим назначением на новое место службы, в Кюрдамир. А так как раньше они не могли подать заявление (он служил далеко, она еще училась на последнем курсе), то в городском ЗАГСе их не расписали бы из-за очередей. Но у его сослуживца, Вани Алымова, была подруга Люда-парикмахерша из села Московского. Она договорилась с администрацией села, и жених с невестой и дружками-подружками на двух «Волгах» примчались в сельский ЗАГС. Там, за коробку конфет, пару бутылок коньяка и шампанского, они «скрепили брак своими подписЯми», – как выразилась регистраторша, что заставило Лиду вмиг покраснеть. Ведь она слышала эту фразу здесь год назад, когда всей группой выдавали замуж однокурсницу Таю Гнедаш за «московского» парня, но тогда постеснялась подойти к женщине и поправить ей ударение. Теперь вот оно прилетело бумерангом ей за нерешительность. Лида не могла вспомнить, подсказала она женщине правильное ударение или нет на этот раз, они торопились в город (в ресторане «Нива» ждало застолье, там уже собирались гости, все девчонки из ее группы). Молодожены возложили цветы к памятнику Ленина, стоящему на фоне великолепного белокаменного храма, буквально в ста шагах от него. «Можно и обвенчаться заодно, – пошутил дружок жениха Коля Колпаков, – но мы ж комсомольцы!».
Обратно ехали по пыльной дороге и по сумасшедшей жаре. А в салоне было еще жарче от поцелуев. Таксист, поглядывавший на них в зеркало, сказал всем при выходе из машины:
– Никогда еще таких женихов и невест не возил, всю дорогу целовались, будто год не виделись.
А они и в самом деле почти год не виделись, роман их длился в письмах да телефонных переговорах. Когда они уже спустя много лет приехали сюда строить дачу, Лида попыталась отыскать и поблагодарить ту Люду-парикмахершу, что помогла им с регистрацией и со свадьбой. Но фамилию ее она не помнила, и та, видимо, жила в городе (Ваня Алымов женился на другой, уехал в Анадырь, потом исчез поля зрения и контактов).

Зато познакомилась здесь с другой Людой на ее поэтической встрече в школе и написала о ней заметку в районную газету. Оптимистка, труженица, улыбчивая и веселая, она одна, без мужа, управлялась с птичьим подворьем (гуси, утка, куры, перепела), лихо водила автомобиль, торговала на рынке. Про таких говорят, «коня на скаку остановит…». А еще Людмила писала простые и жизнерадостные стихи, где раскрывалась ее любящая природу щедрая душа.
Она радушно встретила их с Борисом, показала свои инкубаторы, сушилки-морозилки, «рабочий кабинет» по разделке птицы. Бориса это очень впечатлило, он постоянно шутил, называя ее хозяйство плодово-фруктово-птицеводческим комбинатом. Люда угостила их грушами из своего сада, нарезала огромный букет оранжевых ромашек, сфоткала с ним Лиду, приглашала съездить на источники и в родной сердцу хутор «неописуемой красоты» – Красную Балку.
Обратно шли по той же пушкинской дороге, она с цветами, он с сумками груш, и говорили о Люде. «Да, на таких женщинах, как наша Людочка, село держится, – подтвердила Лида, – а одна улыбка чего стоит! Просто солнечный человек!» На них с любопытством смотрели, остановившись на дороге, как вкопанные, местные девчушки-цыганочки, природным чутьем разгадывая пожилую пару. Наверное, тогда их цыганчата и сглазили!

Они спали на разных этажах (это она указала ему на ту же постель, когда он спросил, где ему ложиться). Чего-то испугалась, будто ей 17 лет. Но потом успокоилась. Борис очень тактичный, скромный, интеллигентен во всем. Он рассказал, что женился поздно, первая супруга была моложе на восемь лет, вторая на четыре года, детей общих нет. Где-то в Дубае живет его единственная дочь от первого брака, с которой связь прервана.
Утром рано встали (ей на рынок, ему на маршрутку), и опять та же дорога в полтора километра. Шли, говорили о разном. Он признался, что почти не спал всю ночь из-за событий и впечатлений за день. А ведь ему предстоял очень волнительный день: встречи, экскурсия по городу, кладбищам и банкет в ресторане. И она забеспокоилась о его здоровье, заметив еще раньше на левой руке браслет с измерителями давления, температуры и т.п. Теперь горько сожалела, что в спешке не настояла взять с собой воду и сумку с фруктами.
И он не вернулся. Однокашник Андрей Шаронов, приехавший на встречу на своем авто из Сочи, уговорил его сразу после ресторана поехать с ним обратно, а там Борис доберется симферопольским автобусом до Керчи, где отдыхала жена со своей внучкой.

Боря позвонил Лиде уже на въезде в Краснодарский край, извинился, что вышла такая оказия, и поблагодарил ее за гостеприимство.
И крылья за спиной, пока она летала в ожидании его, готовясь к новой встрече, тихо опустились…
Она села и задумалась. Все, «поезд ушел, и рельсы разобрали», – как порой повторялась в своих рассказах писательница Виктория Токарева. А тут еще и станцию закрыли и снесли... Хорошо это или плохо, что так ничего между ними не случилось и теперь уже не случится: ни прогулок под луной, ни долгих душевных бесед, ни запоздалых поцелуев…Было только короткое объятие при встрече, откровенный разговор за столом да неожиданные поздние признания.
И многое осталось недосказанным и у него, и у нее. Она корила себя в том, что от избытка чувств иногда перебивала его, дополняя беседу своими подробностями, лишними, а порой интимными, которые носила в себе. А лучше бы слушала и слушала его монологи…

Главное выяснилось то, что в пору их знакомства, в начале семидесятых, они понравились друг другу с первого взгляда. Но Борис откровенно признался, что уступил ее Володе, с которым Лида прожила почти сорок четыре года в браке и вполне счастливо. То есть ощущала себя счастливой женщиной рядом с заботливым мужем, родила ему трех дочек и имела не только пятерых внуков, а даже двухмесячную правнучку.
Но где-то там, в цветущей и невозвратной юности, всегда существовал он, ее идеал, байроновский тип с романтической натурой, похожий внешне на любимого киногероя из фильма «Баллада о солдате» Алешу Скворцова. Те же обаяние и благородство в облике, удлиненный овал лица, чувственные, слегка припухшие губы, да еще с синью глаза…Ах, Боря, Боря! Именно его Лида, нафантазировав, представляла героем своих песен: «Мы разминулись», «Мой невстреченный» и «Там, где весна» … Последнюю на диске она успела подарить ему лет десять назад, когда он приезжал на сороковой юбилей выпускников.
Эта третья, короткая, встреча с Борисом за все годы дала ей возможность заново переосмыслить свою жизнь, понять и осознать ценность того, что и кого подарила ей судьба, что надо лишь благодарить ее и быть самой на высоте, жить взахлеб, успеть сделать как можно больше добра.
И пусть журавли остаются в небе, но они всегда подают клич, зовут к духовному подъему, к возвышенным мыслям, искренним чувствам, любви к людям и родной земле.

Она вспомнила, как вчера еще сидели с Борисом за столом, друг против друга. Когда заговорили о Вове, Боря взял из соседней комнаты с комода большой портрет друга и поставил рядом на столе.
Они снова были втроем. Володя, красивый и еще молодой, в офицерской парадной форме, смотрел на них, пожилых семидесятилетних, и слегка улыбался, довольный... А они пили красное вино, ели наскоро приготовленных жареных перепелов и говорили о нем.
– Ты знаешь, почему мы все называли Вову Лёней? Это с моей подачи. Я сначала звал его Леонардо, мы с ним выпускали стенгазеты, он оформлял, рисовал, а я писал тексты, сочинял стихи. Потом стал называть его кратко Лео, которое перешло в Лёню. Так все его стали звать Лёней…
– Мне он говорил, что и в честь его однофамильца Леонида, который разбился над Благодатным, в самолете с инструктором.
– Да, это была первая большая потеря и потрясение для всех нас. Некоторые ребята даже бросили училище из-за этого.
– Мой отец работал в мастерской и делал погибшим летчикам цинковые гробы. Я только слышала об этом, а младшая сестра Надя, рассказывала, как ей жутко было видеть эти гробы у нас во дворе (срочную работу отцу привезли на дом доделывать). Я сейчас подумала, не судьба ли это, т.е. суд Бога, который, услышав молитвы матерей погибших, так отблагодарил отца в то лето, что послал ко двору двух летчиков – живых и красивых – для ухаживаний за дочками? Правда, Наде, сестре, шел шестнадцатый год, и она еще не бегала на танцы. И мне достались оба! – засмеялась Лида. – Иногда в простой случайности, которая может удивить и озадачить, мы ищем провидение свыше. По теории вероятности или относительности Эйнштейна такое вполне может быть…
Они вздохнули оба и вдруг разоткровенничались. Взволнованным голосом Борис произнес фразу, от которой в душе тихо и нежно запела первыми аккордами невидимая флейта.
– Я, когда впервые тебя увидел на танцплощадке в Благодатном, подумал: «Какая девушка, прямо «тургеневская»… Вовки тогда на танцах не было, он остался дорисовывать газету. Когда вернулись в часть, рассказал ему, какие девочки есть на танцах и о тебе, и в следующий раз мы поехали с ним. Я увидел тебя, еще когда ты цокала каблучками по дорожке к клубу. Мы шли сзади, и я показал тебя Вове. Потом мы приглашали тебя по очереди на медленный танец, но Вова оказался танцором поактивнее меня.
– И даже Миши Мешалкина. Тот появился позже вас и сначала не мог понять, почему я стала отказывать ему в танце. Мне было очень неудобно перед ним, я не знала, что ответить. Потом, уже лет пять спустя, судьба нас свела в Кюрдамире, куда он приехал с сынишкой и беременной женой Надей, своей землячкой из Челябинска. Мы подружились семьями, помогали друг другу. Я общаюсь с Надей в «Одноклассниках», и у них тоже есть правнучка.
– Но провожали в тот вечер мы тебя вдвоем. И в следующий раз тоже, пока нас не отправили в Тихорецк.
– Знаешь, Боря, а ведь я тоже, как пушкинская Татьяна, когда впервые увидела тебя, то «в мыслях молвила: «Вот он!». Мой идеал, похожий на первую любовь с пятого класса – обаятельного мальчика Витю Бойко с задорной улыбкой. Ты мне казался слишком красивым и умным, к тому же таким ироничным! Чувства юмора вам с Вовой было не занимать, помню, как всю дорогу вы наперебой смешили меня, а я вам пересказывала недавно прочитанную статью Белинского о превосходстве платонической любви над плотской. Потом вы пропали из села, как и все курсанты, но я где-то в душе надеялась, что когда-нибудь встретимся.
– Да, учебная практика на светлоградском аэродроме закончилась, потом были другие учебки. Когда мы снова прибыли в училище, вечером в увольнение пошли искать тебя в общежитии на Морозова. Мы не дождались и оставили цветы для тебя подругам из твоей комнаты.
– Я помню, пришла из театра, а в комнате ждал сюрприз: такой огромнейший букет! – перебила его Лида. – Восхитительные розы, пурпурные и бархатные, наверное, очень дорогие! Они веером рассыпались по всей моей кровати! Мне никто еще таких не дарил! Как я была рада!
– И мы пришли на другой день, сидели у тебя в комнате, потом втроем гуляли по городу. Ты была такая стеснительная, тихая и скромная…
Она вспомнила, как была смущена и польщена их вниманием, как потом прогуливались по проспекту Карла Маркса... Парни в военной форме, похожей на полевые мундиры русских офицеров царской армии, с портупеями («Как надену портупею, так тупею и тупею», – говорил Вова), купили ей на бульваре цветы, и она шла посередине, счастливая, с букетом в руках, ловила восхищенные взгляды прохожих и думала: «Неужели так бывает, и это со мной!?». Они много шутили, рассказывали смешные случаи из своего студенчества. И это состояние легкости, ощущение молодости и бурной радости от встречи сближали их.
– Потом я сказал Вове, что завтра пойду к тебе уже один, – вдруг неожиданно открылся ей Борис.
Сердце ее замерло от такого внезапного признания. Душа уже примеряла крылья, чтобы парить от восторга. А Борис продолжал:
– А Вовка сразу встрепенулся: «Чё это ты пойдешь, а не я?»
– А потому что я ее первый увидел, потом тебе показал. Так что она моя.
– Как это твоя?! Я тоже пойду, пусть сама разберется.
– Ну, так и будем ходить долго, а она не скажет. Ты же видишь, какая застенчивая. Надо сделать выбор, не ссориться же нам.
И я предложил поспорить, кому выпадет жребий.
– Как, на живого человека спорить?! – возмутился он.
– Нет, погадать на спичечных палочках, кому выпадет помеченная, тот и пойдет к ней.
Когда Вовка вытянул счастливый жребий, сразу весь засветился и не скрывал радости. Он тебе рассказывал об этом?
– Нет, никогда. Я ничего об этом не слышала.
– Вова стал ходить к тебе, но я его иногда «подкалывал». Нас обучали разным способам выживания, и он в этом деле был дока, мог лягушек сырых есть. Однажды лежим в казарме, он внизу, я наверху, и так захотелось фиников, что я решил послать его за ними в буфет.
– А чего это я должен бегать по твоей прихоти? – спросил он.
– Ну, не сходишь, тогда я скажу твоей Лидочке, что ты лягушек сырых ел, и она целоваться с тобой не будет.
Он поворочался, потом встал, надел сапоги и потопал в буфет за финиками. «Да, – подумал я тогда, глядя ему вслед. – Пропал казак. Мне тут уже делать нечего».
– Если до конца быть откровенной, Боря, – вдруг призналась тихо и Лида, – я немного огорчилась, когда открыла дверь, а Вова стоял один, без тебя. Я не помню, что и как он ответил на мой вопрос, где Борис. Он был с цветами и так широко улыбался, глаза сияли. И я старалась не показать вида, что расстроена, чтобы его не обидеть. Но он, наверное, почувствовал это, заметил.
При этих словах Борис осторожно взял портрет друга и отнес в другую комнату, поставив на прежнее место. «Боже мой! – тут же подумала Лида, – что я говорю, какая бестактность с моей стороны! Какой стыд! Боря тонкий человек, он сразу почувствовал, что этого нельзя говорить перед портретом того, кого ты любила… Сама только что рассказывала английскую притчу об отличии вежливости и такта, а сама оказалась такой беспардонной – ну просто дура дурой! Боже мой, прости меня, Вова, любимый мой! Прости и ты, Боря!
И после, как бы желая оправдаться, она рассказывала Борису уже только о муже.
– Он часто на свидания приходил с цветами. И позже дарил их по любому празднику. С ним было надежно, как говорят, «как за каменной стеной». Мне грех жаловаться, Вова был очень хорошим мужем, заботливым, добрым и щедрым, и просто чадолюбивым отцом. Я благодарна ему за любовь и доверие, за дочерей, внуков, за этот дом, за сад, который он посадил. Жизнь открыла нам много дорог, мы жили в разных местах в Азербайджане, самые счастливые годы прошли в Дрездене, потом десять лет в Уссурийске – и везде осталось много друзей, приятелей. Можно романы писать: тысячи людских судеб пронеслись перед глазами, счастливых и не очень. Вова рос по службе, я тоже старалась не отстать, все время работала: в детсадах и школах в военных городках, в отделе культуры и образования бакинского ЦСУ. В уссурийской школе тянула две смены, ставила с учениками сценки, и Вова всегда мне помогал. Помню, к «Руслану и Людмиле» сделал огромную голову богатыря в шлеме со сверкающими глазами (ученики сидели внутри нее и светили фонариками), оформлял декорации к сцене из «Ромео и Джульетты», к сказке про Федота-стрельца…
В 90-х в армии, ты знаешь, что началось… Солдаты сбегали в поисках еды, лейтенанты пили, склады взрывались. Генералы то и дело вызывали на ковер и почем зря крыли матом. И Вова, не желая мириться с разбазариванием летной техники по приказам, «строго секретным», из Москвы (ставить под актами списания нужно было свою подпись, а отвечать уже перед другой комиссией), подал в отставку. Ушел на пенсию с полковничьей должности начштаба управления авиацией в звании подполковника. «Чин следовал ему, он службу вдруг оставил», не дождавшись и полгода. Я не смогла его уговорить еще немного послужить, видела, как он устает, как ему тяжело. Здоровье ведь дороже. Благо выслуги с лихвой хватало для пенсии.
Везде, где мы ни служили, у нас были просторные квартиры, а в Уссурийске еще двухэтажная деревянная дачка, прямо в тайге, гараж и машина. Это город, где мы впервые прожили много: чуть больше десяти лет! Мне не хотелось уезжать оттуда, нравились природа, море, сам город и ближний – Владивосток. Я все время работала в центральной школе и у меня было полгорода знакомых, бывших учеников и их родителей, а еще по выходным ездила в приграничный Китай с «челноками», но заневестились дочери, начались суровые ельцинские времена с зимними суточными отключениями света в домах, где ни у кого не было газа (спали под тремя одеялами и шубами, готовили еду на керогазах), и мы, как большинство пенсионеров и отставников, вернулись на родину, в Ставрополь.
Здесь Володя работал на «Сигнале» в котельной и каждый Новый год украшал фасад завода огромными фигурами, хотя это не входило в его обязанности. У него был дар художника, и средняя дочь пошла в него, она художник-импрессионист, участвует в европейских выставках. Все стены тут увешаны ее работами, еще студенческими. Старшая дочь преподает английский и немецкий языки – кандидат наук, младшая – хореограф и модельер. Я рада, что они занимаются любимым делом».
Потом заговорили о своих родителях, о том, какое трудное послевоенное время им досталось для создания семьи, но они сумели сохранить любовь, теплоту и заботу друг о друге, пронесли эти чувства через всю жизнь, не расставаясь до самой смерти, а обе их мамы, намного пережив отцов-фронтовиков, были верны им до конца. Борис показал на смартфоне фотографии родителей: мама русская, по фамилии Лебедева, очень красивая и молодая, отец украинец, тоже молодой, в военной форме, – прекрасная пара милых интеллигентов. Особенно поразили глаза отца: такие лучистые, ясные и умные, – вот уж, действительно, зеркало души. Он давно ушел из жизни, а старенькую маму Борис забрал к себе в поселок Лиманский, долго ухаживал за ней, и она дожила почти до девяноста лет. Затем показал свое фото со второй женой, тоже пенсионеркой, рассказал о ее семье… В ответ Лида открыла фотоальбомы, и так они засиделись почти до одиннадцати вечера.
Она чувствовала такое сердечное доверие к нему, что рассказала даже некоторые интимности, чего никому никогда не рассказывала.
– Вова в первый вечер признался, что когда-то до встречи видел меня во сне, будто ехала в каком-то троллейбусе. И когда наяву повернулась к нему лицом, оказалось, похожа точь-в-точь. Он водил в кино, угощал мороженым и прохаживал тропку к сердцу…Мы гуляли по площади и парку, по Крепостной горе и проспекту, целовались на колесе обозрения и под липами и каштанами. Ах, какое это было золотое время! Весь город был запружен веселыми студентами и курсантами (было ведь четыре вуза и два военных училища!).  От их счастливых юных лиц и сам город казался молодым, жизнерадостным и цветущим.
Ты помнишь, если курсанты шли не парами, то по трое-четверо, без девушек, соображая, где бы выпить и на что. Так, со слов нашего друга Володи Пархачева, их «троица» шла за выпивкой и ей не хватало денег. Они еще издали увидели нас и решили у Вовы подзанять, но, говорит, «когда подошли, поздоровались, то поулыбались, а денег так и не спросили. Вы были такой симпатичной парой, что мы застеснялись чего-то».
Когда я работала в лагере «Лесная поляна», Володя приносил мне в ладонях землянику, собирал, пока ждал меня. Конечно, целовались под густыми деревьями, и не более того. Мои подопечные мальчишки-наблюдатели как-то выдали себя:
– Лидия Васильевна, а мы видели, кто к Вам приходил. И даже с кем целовались…
– Ну! И с кем же?
– С капитаном!
– Да?! А как вы догадались?
– У него на погонах буква К!
Пришлось рассказать им о званиях воинских и звездочках. Тем и отвлекла от темы про поцелуи.

– Я тоже был у тебя в лагере. Помнишь?
– Да, конечно, хорошо помню! Это когда Вова неудачно приземлился с парашютом и подвернул ногу. Мне он говорил, что отвлекся в тот момент, когда выискивал глазами, где мой лагерь в лесу. Вова доверял тебе, как настоящему другу.
Лида вспомнила, как стояла с Борисом у ворот «Лесной поляны», и он, со свойственным ему юмором, рассказывал байки и смешил ее. И ей так не хотелось, чтобы он уходил…
— Ты была такой трогательно-стеснительной! – тихо сказал он.
«Обрадовалась очень и потому оробела", – хотела она сказать и добавить, что почувствовала, как их тянуло друг к другу, а признаться в этом и преступить черту нельзя. Предательства перед Вовой она бы не простила себе, да и Борис тоже. Но промолчала об этом.
А на планерке заведующая лагерем, еще не старая незамужняя женщина, косясь в сторону Лиды, отчитывала вожатых и воспитателей: «Вы лучше за детьми смотрите, а то ходят к некоторым курсанты, каждый день разные». Камешек в ее огород, никто, кроме нее, не встречался с курсантом. И она сказала Вове, чтобы он не приходил. Вскоре и смена закончилась.

Воспоминания так захватили ее, будто вновь очутилась в том времени. И вдруг, неожиданно для себя самой, Лида тихо проговорилась:
– А знаешь, Боря, однажды мы с Володей чуть не расстались навсегда. Когда вечером пришли на Комсомольскую горку и стали целоваться на виду, я шепнула ему: «Только не здесь», чтобы не видели прохожие, и увела под каштаны. А он, видно, понял это иначе и впервые позволил себе интимную вольность. Но я была дикаркой по нынешним понятиям, испугалась и убежала.
Он догнал меня уже около театра. Шла и встревоженно молчала. Я тогда жила еще в своем сокровенном, чистом и светлом мире, полном мечтаний и ожидания «алых парусов». Мне нравилось это состояние легкости, свободы и независимости (я уже насмотрелась в общежитии горьких последствий в отношениях с мужчинами у своих сокурсниц. Одна из них родила сына от уехавшего навсегда лейтенанта, и мы всей группой по очереди нянчили малыша).
Уже у дверей общежития дрожащим от страха и стыда голосом, стараясь его не обидеть, я сказала Вове, что ему нужна другая девушка, а я не готова к новым отношениям, это серьезный шаг, ответственность перед будущим, и все такое. В общем, не надо больше приходить, «прости-прощай».
Все вечера после этого проводила в зале краевой библиотеки, где допоздна читала в журнале «Мастера и Маргариту». Но он приходил все равно, сидел в мое отсутствие в комнате с девчонками, болтал с ними и ждал. «А ведь могут так и увести, – подумала тогда. – Жалко и глупо терять таких парней. Есть и моя вина в случившемся, сама ведь его «спровоцировала».

«О тебе, Боря, я ничего не знала, только передавала изредка приветы, хотя иногда думала о случайной встрече с тобой», – хотела сказать Лида и не посмела.
Борис молчал и внимательно слушал ее волнительное откровение.
А ей припомнилось, что у нее уже была такая короткая история: то двое парней, то ни одного. В последний школьный выпускной вечер, на рассвете, красивые и высокие одноклассники –Толик А. и Вова Д. – вызвались проводить ее до дома. Правда, пока Вова ходил домой за зонтом, они с Толиком тайком, как два предателя, сбежали под накрапывающую морось. Не стали дожидаться, потому что им было хорошо и вдвоем. Вскоре и дождик кончился. Толик надел ей на плечи свой пиджак, а Лида сняла белые босоножки и пошла по теплым лужам босиком… Всю дорогу они беспечно о чем-то болтали, шутили, смеялись… Но, расставаясь у ее дома, они так ни разу и не поцеловались. Вскоре разъехались поступать в вузы по разным городам, и судьба их развела надолго, на всю жизнь…
– И незадолго до вашего выпуска прогулки у нас с Вовой возобновились, – продолжила Лида. – Вскоре он предложил пожениться, но мои родственники в Ставрополе (двоюродный мамин брат с женой), захотели познакомиться с женихом. Я пришла с Володей, они устроили нам пышное застолье, и вдруг стали уговаривать нас не спешить, т.к. мне еще один год учиться и надо сначала получить диплом. «Через год поженитесь, заодно и чувства проверите», – категорично заявила педантичная Татьяна Ивановна, – я верю в судьбу. Если суждено быть вместе, – будете». Ну что ж, мы привыкли слушаться старших.
Когда на другой день, после выпускного бала, я провожала Вову на автовокзале в его родной Кисловодск, вдруг осознала, что, может быть, он уезжает навсегда. Его место в автобусе оказалось рядом с красивой девушкой, которая с интересом наблюдала за нами из окна. К тому же назначение он получил в лётную часть в какой-то Мариновке (название говорящее). Мы не давали друг другу никаких клятв в любви и верности, только договорились писать письма. Он улыбался, шутил, и глаза его смеялись. А в моих уже поселилась тревога, хотя я старалась не выдать ее. Помню, сказала напоследок: «Я буду ждать», и вдруг ни с того ни с сего пришел на ум пушкинский эпиграф (народная песнь) из «Капитанской дочки» к главе, где влюбленные герои разлучаются:
«Буде лучше меня найдешь – позабудешь.
Буде хуже меня найдешь – воспомянешь».
И это было последнее, что успела прошептать ему с грустной улыбкой на прощание. А потом сожалела об этом: зря, наверное, сказала, будто дала добро на поиски лучшей.
Порой думаю, не будь я с ним до конца недотрогой, возможно, он и не вернулся бы ко мне. Вы, мужчины, странные люди – вас манит недосягаемое, пока не добьетесь своего.
          В то лето я слетала в Москву, к старшему брату, он поступил в военную академию и получил квартиру. Рядом жили его однокашники, тоже все семейные, с маленькими детьми. Но я приехала не за женихами, а впервые посмотреть столицу. По карте-путеводителю побывала в Третьяковке, в домах-музеях Пушкина, Льва Толстого, в узенькой квартире-«лодочке» любимого Маяковского…Меня сводили в театр на Таганке и на концерт блистательного Карела Готта. Брат с женой баловали меня и нарядами. Купили шикарное длинное пальто, модные фирменные голубые джинсы.
– Ну что, Лидок, – спрашивал брат мой. – Последний курс впереди? Женихи хоть стоящие есть?
– Да есть один, но я его уже проводила на службу, уехал после выпуска летного училища.
– Лейтенант, что ли? Да еще летчик! Ну все – жди-пожди теперь. Упорхнул! Лейтенанта надо брать «новоиспеченным» или еще курсантом, – смеялся он. – Знаешь, как поют иногда: «Первым делом, первым делом самолеты, ну и девушки, и девушки притом»!
Брат, такой юморной всегда, уколол меня этим прямо в сердце. Позже, узнав Вову, он души в нем не чаял, постоянно вспоминает его добрым словом. Вова, действительно, ему много помогал со стройкой гаража, теплицы, доставал и подвозил стройматериалы на своем грузовичке.
Дома меня ждало письмо от Володи. Я узнала, что он перед службой собирается на неделю в Москву с мамой к родне, а до этого долго болел ангиной. И мы стали переписываться. На Новый год он прислал мне через Люду, которая ездила к лейтенанту Алымову в Мариновку, подарок и позвал к себе на зимние каникулы и на день рождения 1 февраля. Люда уговаривала поехать с ней вместе. Я очень хотела съездить, но не рискнула: в качестве кого я заявлюсь в его мужское общежитие и останусь там на несколько дней?.. Наверное, была не уверена в себе или в его чувствах. И я почти все каникулы просидела в родительском доме на печке, читала романы Шолохова.
– А ты помнишь нашу встречу через год, я приезжал и был у тебя в общежитии? – спросил Борис.
– Да, конечно. Как раз готовилась к госэкзамену. Было так неожиданно и волнительно видеть тебя, знать, что ты не забыл, приехал. Ведь ты родом из Енакиево. Но я подумала, что ты пришел узнать что-либо о Вове, ведь судьба вас раскидала, он в Волгоградской области, ты в Хабаровске.
– Хибаровске, так мы называли его тогда.
– Помню, что сразу же показала тебе стопку писем от Вовы, а на самом деле просто растерялась. Мне хотелось рассказать тебе многое и посоветоваться, выходить ли за него замуж. Ты ведь лучше его знал. Тогда появилась причина для сомнения. Но я не спросила, не решилась. Если честно, испугалась поворотного момента из-за страха потерять его…
«А, может быть, обрести тебя»? – такая мысль тогда тоже промелькнула у Лиды, но она об этом не могла сказать. Кто знает, чем закончилась бы их встреча?
– Я вспомнила про красивую девушку, которая была с тобой на вашем выпускном вечере, и решила, что ты именно к ней приехал, а меня посетил мимоходом. И ты ушел, даже адреса не оставил, забыл на столе темные очки…Я поздно увидела их, а то бы побежала вслед за тобой. Ты приезжал к ней?
– Сначала я зашел к тебе в общежитие. А потом к ней. Это Оля Прохорова. Жила на улице Серова, я познакомился с ней случайно перед выступлением нашей музыкальной группы, где вел концерт как конферансье. Это случилось незадолго до выпуска и, так как можно было еще с кем-то прийти на выпускной вечер, пригласил ее. Ей было 18 лет тогда. Но я уехал один и вернулся в Ставрополь через год.
– Ты сделал ей предложение?
– Нет. Знаешь, я был в ее доме, познакомился с родителями, рассказал им, в каких ужасных бытовых условиях живут летчики-холостяки и как долго ждут жилья молодые семьи. И что это было за жилье! Я не хотел бы испортить этим жизнь молодой девушке. Запомнил, что она мне сказала, когда провожала: «Если кто любит, то никакие препятствия не страшны». Но, когда гуляли с ней по парку, она, спрыгивая с бревна, как-то неожиданно грубо оттолкнула меня. Это меня насторожило. Я всего лишь хотел ей помочь. Потом была короткая переписка с ней, но позже сошла на нет.
– Ты слишком ответственный человек, Боря. Твоя порядочность и тут отвела от тебя, может быть, счастливую судьбу. Жаль. А девушка твоя была права. Мы, женщины, ко всему привыкаем, лишь бы любимый был рядом. И быт наладился бы сразу. Мне это знакомо с частыми переездами. Снимали как-то весь июль дощатую хибару на берегу Каспия, пока не получили квартиру в Алят-пристани. А как мы приехали после Дрездена в Уссурийск в день наводнения да въехали с новой немецкой мебелью в обшарпанную квартиру без ремонта! И ничего, сами сделали ремонт, обустроились быстро. Остались тогда у меня графоманские строчки об этом:
«За тобой на край света уеду!» –
Как пророчески сбылись слова!
Уссурийск, дальний краешек света,
Нам с тобой подарила судьба.
После светского дивного Дрездена,
Изобилья рекламных огней,
Встретил сыростью грязных подъездов
Город сумрачный, без фонарей.
Ко всему человек привыкает,
Но к хорошему проще всего! –
С этой мыслью подъезд подметаю,
Без конца буду драить его!
Пусть живем у Востока мы с краю,
За тайгой океан здесь большой…
Одну истину твердо я знаю:
Где мы есть – будет там хорошо!
А твоя девушка мне тогда очень понравилась, и я, помню, в душе по-хорошему позавидовала ей и порадовалась за тебя. Долго думала, что ты женат на ней. Но потом от Яковлевых узнала, что ты поздно женился, на другой девушке, дочери чуть ли не адмирала и тоже восемнадцатилетней, и что у вас есть взрослая дочь, и что ты уже в разводе…
– Да, это была моя ошибка. Я не думал, что могу так обмануться в человеке. Ну, а что Володя, что было-то у вас?
– После своего дня рождения от него вестей уже не было. Каждый день я заглядывала в ящик для писем в вестибюле института и ни с чем уходила. Тревога с подозрением уже закрались в душе. Кошачьими лапками они царапали душу сильнее с каждым днем. К 23 февраля, не дождавшись письма, я послала ему открытку с пожеланиями, закончила фразой: «Будь красив и высок, всегда и во всем!». И он тоже прислал мне в конверте открытку с банальными пожеланиями на 8 Марта. Без письма. Может, забыл его вложить?! Помню, все внутри разом похолодело! («А мне и чистый лист читать было б приятно!» - точно выразила мои мысли поэт Елена Гончарова).
Вся дальнейшая история нашей женитьбы полна драматизма. Дело в том, что в конце апреля, когда я уже перестала ждать от него писем, он внезапно появился в фойе общежития с огромной охапкой сирени. Стоял внизу, пока спускалась с лестницы в простом халатике, затем подошел со смущенной улыбкой, и, когда я, обрадованная, прижалась к нему и поцеловала, сказал каким-то глухим голосом: «Я плохой…». Я оторопела. И он, опустив лицо и пряча взгляд в букете сирени, признался в близости, случившейся с ним и с девушкой-писарем в Мариновке, где служил.
Первое, что пришло на ум, гордо повернуться и уйти, отдать букет – печали цвет (ее теперь и так достаточно) и пожелать ему «всего хорошего». Может, он за этим пришел?
Но почему-то не отвернулась, а только взволнованно спросила:
– Женился, да?
– Нет, – быстро ответил он. –Там все кончено.
Я как-то облегченно вздохнула и тут же спросила:
– А если будет ребенок?
– Не будет, это исключено.
– А я долго еще ждала писем, – грустно призналась ему. – Их все нет и нет, думала, с тобой случилась беда, катастрофа с самолетом, а мне не сообщают. Но слава богу, ты жив. И это главное... Двух кавалеров отшила, – и попыталась улыбнуться.
Не знаю, почему я тогда не развернулась и не ушла. «Уж извини, гордость!». Была глупа или сильно любила? Я действительно была так рада его видеть! Когда ждешь писем, пишешь в ответ, на одной волне душой летишь к любимому человеку, он становится ближе, роднее и желаннее.
–  Теперь тебе решать, нужен я тебе или нет. Сможешь ли простить. Но только ты мне очень, очень нужна, – тихо сказал он.
Я ничего не ответила от нахлынувшего смятения чувств и какого-то оцепенения. Словно бежала, радостно распахнув руки, навстречу цветущему маковому полю и вдруг застыла, ступив на черту заколдованного круга.
Не помню уже, как случилось, что я пошла переодеваться, чтобы его проводить. Мы прогулялись и посидели с ним на скамье под каштанами близ театра, о чем-то говорили, кажется, об учебе и службе, он пытался шутить, рассказывал, как в Небит-Даге катался на верблюде… Я больше молчала, но все же прошлась с ним до автовокзала, откуда он собирался ехать в Ипатово к своим бабушке и деду. По совпадению, автобус стоял на том же самом месте, откуда его провожала в прошлый раз, и мы немного постояли, как тогда, взявшись за руки. Теперь тревогу и беспокойство видела я в его глазах. Автобус тронулся, я слегка помахала ему рукой и улыбнулась. И он разулыбался в ответ.
Осознание случившегося пришло потом, когда шла обратно. И все последующие дни были в мыслях об одном и том же.
С одной стороны, свершилось предательство. А может быть, ошибка, влечение бурлящей молодости? Все равно: гордые и красивые девушки такое не прощают. С другой, – он доверился мне, открылся и повинился, ему это далось нелегко, я видела его волнение и искренность в глазах. А ведь мог бы и скрыть, как это многие делают, или вообще не приехать. Это тоже надо ценить. Честность и чувство долга у него были всегда. Так его воспитала мама – быть честным прежде всего. Она мне потом говорила, что перед поездкой в Ставрополь он почти всю ночь не спал, вздыхал, стонал. Из полученного письма отца той девушки-писаря она уже знала о случившемся. «Признайся честно своей невесте обо всем. Только и там не наломай дров», – сказала она ему вослед.
Сердце Лиды все еще искало оправдания, душа металась. Ведь они не были женаты и не клялись в верности (вот тогда было бы совсем другое дело и гораздо серьезнее). И она, в отсутствие его писем, ходила на танцы, позволяла парням провожать, обнимать за плечи, и даже целовалась. В общем, была в поиске, как и все, наверное, в этот период юной зрелости стоят перед серьезным выбором спутника, одного единственного. Это как в детстве, впервые попав в игрушечный магазин, где глаза разбегаются от изобилия, ты не знаешь, какую куклу или машинку выбрать: то одну возьмешь в руки, то другую, а там глядь – еще лучше есть. А выбрать-то надо одну, которая станет твоей и только твоей, самой родной и дорогой сердцу игрушкой.
И Лида впервые осознала, как Володя ей дорог, как он необходим!
О, загадка девичьего сердца! Она, как оказалось, по-настоящему полюбила его именно после того страшного признания! Если бы на его месте был другой, а не Володя, которого она уже хорошо знала и понимала, ни за что бы не ответила. Отвернулась бы без сожаления! А тут внутренний голос с каждым разом настойчивее твердил: «Упустишь его, будешь потом локти кусать!»
Обида, конечно, на ее сердце затаилась, но это не та обида, которая настолько бы ущемила самолюбие, что истоптала бы честь и достоинство. Нет! Она чувствовала за собой безгрешность и правоту, как высоту собственного достоинства, как некое превосходство во всей этой истории.
Что-то подобное Лида испытала в школе, еще в 9 классе, когда впервые пережила клевету. А было так. После того, как она с упоением, как артистка, прочитала наизусть у доски любимое пушкинское «Письмо Татьяны» к Онегину – как «высочайший образец откровения женского сердца» – и весь класс в тишине слушал ее, через пару дней одноклассницы донесли ей, что Коля Б. из параллельного класса получил записку с признаниями в любви, якобы написанную ею, да еще и с ошибками. Об этом сам Коля рассказал Миле Цапко после школьного вечера. Мила была одной из самых красивых девочек, и по ней вздыхали многие ребята. Поэтому понятен был его мотив – дух соперничества. Но почему он выбрал в качестве жертвы Лиду? Может, поймал когда-нибудь ее взгляд? Она, как и все в пятнадцать лет, ненадолго влюблялась в красивых старшеклассников и мальчиков с параллельного класса. Ведь красота так притягательна в людях: сегодня ей нравился Леня С., завтра Ваня У., или Федя В. Коля тоже был красавчик, смазлив, но нравился ей совсем-совсем недолго или не нравился вовсе, она уже не помнит. У нее в классе хлопцы и красивее его, и умнее, но они были уже как братья, почти родные. Конечно, она не писала никакой записки и никогда никому не рассказывала о своих симпатиях, но вдвойне обиднее было то, что записка «с ошибками». Уж в чем бы ее ни обвинили, только не в этом: к ней очередь выстраивалась на исправление ошибок в домашних сочинениях. И кто бы осудил? Какой-то троечник! Она носила в себе эту обиду долго, а защитить ее было некому: старший брат учился уже в далеком Вильнюсе, а соседским двум пацанам она не доверяла. Расползания сплетни по школе не хотела (кто там будет разбираться, писала иль не писала записку), а самой подойти к обидчику, вывести его на чистую воду не решилась. Ее молчание и «игнор» тоже ведь наказание. Спустя много лет, на 30-летней встрече выпускников, Коля, уже утративший часть былой красоты в виде облетевшей шевелюры, пригласил Лиду на танец и дважды попросил у нее прощения: «…Сама знаешь, за что». Столько лет человек носил в себе вину за «подлянку» — это ли не суд собственной совести!
Да, та обида ее тогда унижала (она помнит, как рыдала в подушку от бессилия), эта же, наоборот, возвышала, несмотря ни на что. Слез не было. Потому что в этой истории была жертва гораздо плачевней ее.

Позже, уже после свадьбы, свекровь показала Лиде сохранившееся письмо с угрозами от капитана по званию – отца той «обманутой» девушки. Он обещал со своими связями испортить карьеру ее сыну, если тот не женится, и «тогда отольются кошке мышкины слезы». Его дочь, для которой Володя «единственный свет в окошке», готова броситься в реку от того, что он ее бросил. А «если он вернется и женится на дочери, то мотоцикл подарю».
«Вот тебе и «капитанская дочка»! «Буде лучше меня найдешь…». – Не надо было мне поминать всуе пушкинские строки», – пронеслось тогда в мыслях. – Это случайность совпадения или суд Божий надо мной? Может, за то, что в письмах была слишком сдержанной в чувствах, старалась поэтично писать о погоде, природе, настроении, событиях студенческой жизни. А ему так не хватало открытой любви, нежных и ласковых слов от нее… Читать же между строк он, ее «Володенька, лейтенант молоденький», видимо, не умел…».
Лида не хотела говорить Борису того, что давно похоронено в памяти, ей было неприятно вспоминать то, что даже брату она никогда не признавалась, а тут вдруг вырвалось.
Недавно в Интернете она прочитала дневники Николая II и его невесты Аликс (Алисы), будущей жены, Александры Федоровны. Роман у них развивался в долгих разлуках и в нежных письмах и длился четыре года со дня их первой встречи. Но перед самой помолвкой он честно признался ей о своей интимной связи с балериной Ксешинской. И невеста ему ответила и записала потом в его дневнике такое признание:
«Что прошло, то прошло и никогда не вернется. Все мы в этом мире окружены соблазнами, а когда мы молоды, то не всегда можем бороться, чтобы устоять перед искушением…Я люблю тебя даже сильнее с тех пор, как ты рассказал мне эту историю. Твое доверие так глубоко трогает меня. Смогу ли я быть его достойной?..».
Этот ответ покорил Лиду и окончательно уверил в том, что она поступила правильно, когда не отвернулась от Вовы и не ушла, гордо обиженная. Бедная Аликс, она тоже пережила эти мучительные, такие противоречивые чувства! Но с каким достоинством! Будущая царица всея Руси, принцесса с викторианским воспитанием, и где же ее природная гордость?! Победила лишь всепрощающая любовь! При этом сама нисколько не утратила благородства, а наоборот, возвысилась.
И Лида с облегчением в душе вспомнила, что что-то похожее, но, другими словами, написала Вове в коротком письме о своих искренних чувствах к нему, поблагодарила за честное откровение и доверительность.
 «Даже если нам не суждено быть вместе, – закончила она ответное письмо, – я всей душой желаю тебе счастья, любимый!».
И он забросал ее письмами с намеками на их скорую свадьбу.

Посвятив сейчас Бориса в эту, их личную с Вовой, историю, Лида не сказала главного, в чем хотела бы ему открыться: «Я тогда была в таких растрепанных чувствах, когда ты приехал в Ставрополь и пришел ко мне в общежитие! Вова как раз уехал неделю назад, и мне надо было решать, писать ему или нет. Он прислал письмо с нового места, Саваслейки, где в командировке переучивался на новые типы самолетов. И ждал ответа. Может, сам Бог послал тебя на судьбоносное испытание и решение. Знаешь, я очень обрадовалась тебе, ты был такой же красивый и в «гражданке» и недосягаемый, как раньше … Но я испугалась неизвестности. Что бы ты ответил, если б узнал эту историю, не знаю? Я скрыла ее от тебя, как что-то стыдное и тайное только для нас с Вовой, чтобы не унизить его в твоих глазах и не унизиться самой. А вдруг бы ты отговорил меня от Вовы? И я бы послушала и потеряла его. И с тобой не было бы спонтанного судьбоносного решения, наверное. Ты не из тех, кто решительно мог сказать: «Забудь о нем, давай поженимся!», или еще невероятнее: «Давай отомстим ему!», чтобы увлечь меня к себе в гостиницу. Так ведь? А я ... если бы поверила только и рискнула броситься с головой в омут... Ты был бы первым моим мужчиной. Но так злорадно мстить Вове — значит дважды предавать его… А что потом? Ты бы уехал! А, может, предложил бы замуж?!.. Вряд ли, потому что я сразу вспомнила о красивой девушке на выпускном…»
Этот внутренний монолог Лида так и не смогла озвучить Борису даже сейчас. А тогда они были не вдвоем в комнате общежития, заходили и выходили Алла и Люба, соседки по комнате, с интересом на него поглядывали. Лида была застигнута врасплох: обложилась конспектами и книгами на кровати, стоявшей у двери, а он сидел за столом и рассказывал про своего кота, который играючи лапой смахивал и подбрасывал вверх кучу денежных купюр в день зарплаты.
Она тоже чувствовала его волнение. Им бы встать и пойти на улицу, посидеть в сквере или в угловом кафе «Театральном» за мороженым, обо всем поговорить откровенно, глаза в глаза, признаться друг другу, раскрыться полностью и спокойно во всем разобраться. Но завтра у Лиды экзамен, а у него где-то красивая девушка, наверное, ждет его. А может, и не ждет уже. Кажется, она не спросила об этом Бориса. Все ее разговоры были только о Вове.
И Борис ушел, а она даже не догадалась проводить его до дверей общежития. «Какая досада! Ну, что я такая недотепа! Он ушел…и навсегда. Как жаль!» Ведь с его уходом взмахнула прощальным крылом и сама мечта о нем, как о большой и чистой, ее идеальной любви, мечта уехать за любимым на край света… Долго еще она сидела, задумавшись, ничего не понимая в конспектах. Перечитывала строчки по пять раз, а думала о Борисе.
Недосказанности гордая и тонкая струна взяла самую высокую ноту и зазвенела, отзываясь томительным нытьем в груди. За окном сияло полуденное яркое солнце, каштаны уже зажгли свои остроконечные свечи. Но их с Борисом свечи так и не зажгутся, бал не состоится: он никогда не начнется и потому никогда не закончится…
Лида вздохнула, стала собирать книги и конспекты, уронила на них слезу и чуть не расплакалась, еле сдерживаясь. Он будет жить лишь в розовой мечте, в несбывшейся и неспетой весне. Сбылись слова Белинского о платонической любви, как пророчество… И в тот же в миг подумала: «Одна слезинка еще не дождь. Ну что я расстраиваюсь? Боря приехал не ко мне, а к той красивой девушке, скорее всего».
Убирая письма, вспомнила: «А ведь Вова ждет ответа!».
Всегда так бывает в полосатой, как зебра, жизни: печали сменяются радостью и наоборот. Завтрашний день принес ей «отлично» на экзамене по зарубежной литературе и вызов от Вовы на телефонные переговоры. Он становился ей все ближе и роднее. «Он мой», – она уже это чувствовала.

Борис молчал. Она ушла на кухню поставить чайник и быстро помыть посуду. Наверное, он был тоже потрясен ее рассказом про Вову, как она когда-то.
Вернувшись, она поспешила поделиться с Борей тем, что чуть не забыла:
– На другой день, как ты ушел, Боря, я рассказала Вове по телефону, что ты приезжал в отпуск и был у меня в общежитии. Он сразу как-то встревоженно спросил: «Зачем Борис приезжал? Что ему нужно было от тебя?».
Борис улыбнулся. Но она не дала ему ничего сказать, желая выговориться.
– Я ответила, что зашел о тебе разузнать, привет тебе передал, – успокоила я его. – Я только показала ему твои письма, и он ушел. Наверное, к той девушке приезжал, что была на выпускном. Забыл черные очки на столе…
– А я был спустя несколько лет в кисловодском военном санатории, в отпуске, и заходил к Вере Константиновне, его маме. От нее узнал, что вы поженились. Помню, ей ответил: «Этого следовало ожидать».
– Да, она писала нам об этом. Мы рады были, что ты объявился и не забыл нас.
«Почему ты не оставил адреса и сам не написал нам?» – хотелось ей сказать.
Но вместо это она вспомнила свою свекровь.
– Мама Вера была просто святая женщина и самоотверженная мать. Осталась в тридцать пять лет одна с двумя мальчиками, но так и не вышла замуж, посвятила себя детям и вырастила из них замечательных сыновей. И мне она очень помогала с «ляльками», я родила их в Кисловодске и жила там то и дело, пока Вова был в госпиталях. Она очень любила внучек, заботилась о нас, ничего не жалела ради нас с Вовой и ради больного младшего сына. Когда тот потерял обе почки, продала дом свой, чтобы собрать денег на донорскую почку и операцию. Но, к сожалению, почка не прижилась ни первая, ни через год вторая. Она ухаживала за ним в Москве после операции (жена Сережи уехала в Америку и там осталась навсегда), и мама сама от переживаний ушла раньше него от рака. Я за ней смотрела после операции, делала уколы обезболивающие, и она очень мужественно переносила болезнь, но, как нам сказал врач, что больше месяца не проживет, так и случилось. Ушла в семьдесят один год двадцатого октября, и ровно через месяц, двадцатого ноября, и Сережи не стало, как только он допытался у нас по телефону о смерти мамы. Замечательные были, добрые и душевные, люди. Царствие им небесное! Осень 98-го года была у нас такой черной, траурной...
А в следующую осень двадцатые числа октября и ноября 99-го прошли в радости – свадьбах обеих старших дочерей, и на двухтысячный год они подарили нам внука и внучку. Вот так жизнь бурно течет, сменяется то горем, то радостью.
«Знаешь, Боря, я много лет спустя призналась Вове, что ты мне первым очень понравился, – хотела она еще добавить. – Теперь, когда ты сказал про жребий, поняла, почему он не искал тебя через однокашников и долго у нас с тобой не было связи. Ты был и еще долго оставался тайным и одновременно явным соперником, хотя при этом и настоящим другом. «Ну да, конечно, Порывай был бы лучше», – при случае говаривал мне Вова после этого признания.  Лишь перед сорокалетием выпуска училища мы впервые созвонились с тобой через Сергея Яковлева, а потом и увиделись. Ты был у нас в ставропольской квартире, потом мы шли с тобой по тротуару к остановке автобуса, успели поговорить немного, а сзади шел Вова с другом, которого мы провожали. У меня потом муж то и дело выспрашивал, о чем это мы с тобой говорили».
– А тогда, по телефону, я сообщила Вове, что через неделю у нас выдача дипломов, и я получила распределение в школу, в свое село, даже побывала там, и радушная директриса предложила мне еще и хор вести.
И Вова стал решительно торопить с женитьбой. Сказал, что заканчивает командировку и едет на новое место службы в Азербайджан, на три дня заедет в Ставрополь, сам устроит свадьбу, чтобы я ждала его маму, она приедет, купит кольца и свадебное платье с фатой. Не дал мне опомниться, и все закрутилось. К моим родителям в село неожиданно заявились сваты (приехала с моей будущей свекровью сестра Вовиного отца, тетя Галя с мужем, красивая и молодая женщина). Они прежде расспросили у соседей о нашей семье, обо мне и быстро засватали, без меня, лишь по фотографии увидя невесту. Потом уже свекровь приехала ко мне, повела в брачный салон и купила все, что Вова заказывал для свадьбы.
Маме, конечно, я раскрыла секрет про Вову еще раньше, соседка баба Дуня погадала на картах и сказала, что свадьба будет, выпала счастливая карта и дорога. Отец перед свадьбой лишь напутствовал серьезным тоном: «Быль молодцу не укор, а все остальное будет зависеть от тебя. Запомни, Лида, в семье все зависит от женщины». Мама добавила: «Только никогда-никогда не напоминай ему о том случае, забудь и все». Родители, конечно, волновались за меня, но потом полюбили зятя, как родного сына, и он их тоже очень любил.
Лена не стала рассказывать Борису, как девчонки-одногруппницы, соседки по комнате, в один голос отговаривали выходить за Володю замуж: «Раз изменил до свадьбы, значит будет всю жизнь изменять». Но некоторые явно завидовали, когда она уже фату надевала. «Эх, говорила мне мамка, не родись красивой, а родись счастливой!» – высказалась при ней Люба Букреева, надирая щеткой, как гриву, свой излюбленный начес перед зеркалом.
Курсанты, молодые лейтенанты, да еще летчики, считались тогда самыми завидными женихами, как сейчас, пожалуй, семинаристы да молодые священники.
– Но это еще не все. Наша свадьба в тот день могла и не состояться. Выяснилось, что она совпала в один день с похоронами Вовиного дедушки в Ипатово, который шесть лет назад был парализован и прикован к постели и последнее время был уже в бессознательном состоянии, а бабушка все годы за ним ухаживала. Свекровь моя решительно настаивала на том, чтобы отложить свадьбу до очередного отпуска Володи. С тем и шла с ним ко мне, споря по пути. Об этом мне сообщила наша Люда из Московского, ее послал Вова вперед сказать мне эту новость и предупредить, чтобы я не отказывалась от свадьбы. Уже был заказан ресторан и договорено о регистрации брака. И когда они пришли, и мама Вера начала требовательно мне говорить об отмене свадьбы из-за похорон ее свекра, Вова за ее спиной делал мне знаки, чтобы я не соглашалась с ней. И я, набравшись духу, сказала: «Очень сочувствую Вам и соболезную горю. Но я так долго ждала Вову, что больше ждать уже не буду. Извините, пожалуйста».
«Ну, Бог с вами, женитесь!» – в сердцах вымолвила она.
Я благодарна ей, что она согласилась, и она тут же поставила нам условие, что брачную ночь мы проведем не в гостинице, а у ее подруги на улице Фроленко, и моей дружкой на свадьбе будет Таня, племянница подруги, студентка Политеха. Пришлось согласиться.
Ресторан «Нива» гудел подряд два вечера от веселья одних и тех же посетителей (в том же зале на другой вечер был наш выпускной). В первый раз мы видели на свадьбе варьете, танцевали и сами до упаду. Девчонки мои только сожалели, что кавалеров мало и те женатые лейтенанты: красивая пара – Коля Федосеев с женой Леной – будущие наши сваты (у нас теперь общий внук и правнучка) и Коля Колпаков, который тоже женился месяц назад (жена Люда осталась в его родном Казахстане до получения квартиры). Ему-то как раз и пришлось пережить настоящий штурм девчонок, наперебой приглашавших танцевать. «А давай ты скажешь, что не женат!» - говорила ему самая смелая и отчаянная. Но Коля (впоследствии наш кум) был непоколебим и морально устойчив!
В переводе с немецкого «свадьба» Hochzeit – это дословно высшее время, пик счастливого времени жизни человеческой. О том событии на серебряный юбилей свадьбы подарила Вове такие строчки-воспоминания:
Я сегодня останусь в прошлом –
В суматошности жаркого дня,
Где так нежно, тепло и не пошло
Ты женою назвал меня.
Непривычное слово, простое,
Все привычнее день ото дня.
И с тех пор я не знаю покоя,
И не мыслю и дня без тебя.
Поцелуи в такси и объятья
Были жарче жары за стеклом.
Я в цветах, в кружевном белом платье,
Ты как принц, долгожданный, из снов!
Ресторан под названием «Нива»,
Поздравленья подруг и друзей…
И нам верилось: так же красиво
Проживем миллионы мы дней.
– Но в брачную ночь, в чужой квартире, где ночевало полно народу, я была скована и зажата от пережитого волнения, а еще смущена впервые увиденным: абсолютно обнаженный, пусть и любимый, мужчина шел от двери, улыбаясь в лунном свете, прямо на меня «во всеоружии» («в полной боевой готовности», – как выражался юморист Винокур). А я сидела на кровати одетая, в туго стянутом платье (он успел с меня снять только фату) и трепетала, как пойманная лань. Вова признался потом, что кто-то посоветовал ему так повести себя. Но тот советчик оказал ему медвежью услугу, хорошую лишь для «опытных» невест. («Извини меня, милый Вова, ты был прекрасен, как Аполлон, и импульсивен, как и подобает жениху! Я была неискушенный ценитель мужской красоты»). Еще пугала слышимость разговоров за стеной собравшихся людей, ходивших то и дело за дверью, и когда замолкали, мне казалось, они все прислушиваются к нам. Вова это понял и был предупредителен и нежен со мной, спасибо ему. В общем, ничего не случилось в эту слишком короткую и волнительную для нас ночь. Так бывает, читала потом.
Приехала рано утром с похорон тетя Галя с мужем, откинула постель, посмотрела на простыню и так же вопросительно на нас. Но я ей на ушко шепотом призналась, что сильно переволновалась и ничего у нас не было. Она поверила и сказала, что нас с Вовой сглазили, надо было булавку под подолом платья пришпилить.
Утром, после застолья, мы съездили на такси в фотоателье, чтобы засняться на профессиональное фото, т.к. вчера не успели. Потом в институт на торжественное вручение дипломов, а вечером на выпускной бал, на котором мы пробыли не до конца, потому что в ночь поехали автобусом в Кисловодск. И опять всю дорогу целовались, потому что было темно в салоне, а все пассажиры спали. Приехали очень поздно, уставшие, захотели лечь во дворе, под окном, которое оказалось открыто и затянуто сеткой. Кровать железная, старая, с предательски скрипучей сеткой, и я опять была так зажата, что мы просто в обнимку поспали каких-то два часа, и занялся рассвет.
Свекровь рано поднялась, ходила мимо нас по двору, готовилась к приходу гостей, и мы поднялись помогать. Пришла с подарками вся родня, брат и сестры моей свекрови с семьями, ее подруга с мужем, соседи и тетя Галя подъехала с мужем на машине. И она опять была посвящена в курс дела, не знаю, как только поверила мне, но уже и во второй раз подтвердила: «Точно я говорю, сильно сглазили вас на свадьбе!»
А в городе Калязине
Нас девчата сглазили,
А если бы не сглазили,
Мы бы с них не слазили,
– с залихватским задором пел во время застолья веселый дядька Толя с баяном, даже не подозревая, что попадает первой строчкой в самую точку!
Ну, а вечером были проводы всей большой компанией с баянистом и с песнями на бакинский поезд. И тут свекровь настояла на том, чтобы я не ехала с Вовой, пока он там не получит квартиру. «Куда он тебя привезет, подумай. Скитаться по чужим углам? Вот и жена Коли Колпакова ждет квартиру. А через две недели поедешь. Я как раз взяла путевки на Черное море, поедем и Сережу возьмем». Сережа, младший брат Вовы, только что поступил в МЭИ в Москве и приехал на следующий день. А Вове мать сказала: «Вы настояли на своей свадьбе в день похорон, теперь меня послушайте, пожалуйста».

Делать нечего, и проводили мы Вову с Колей Колпаковым на поезд, и уехал мой погрустневший новобрачный суженый ни с чем, а я опять и снова «недотрога-недотрогою» осталась стоять на перроне. Женились, называется!..
А после моря мы уже с братом Сережей отправились бакинским поездом до самого Кюрдамира. И очень хорошо, что он поехал со мной. Вагон был полон мужчин-кавказцев, не дававших проходу до туалета. Хорошо, что в купе с нами ехал пожилой седой дядька, да и тот пытался гладить меня по руке. «Я люблю рюсский женщин, у меня был много женщин в Москве, в Минводы, и Кисловодск. Рюсский женщин чистый, белий, а наши женщины, как ишак!» И показывал мне затертую записную книжку, полную адресов женщин, которых он «любиль». Еще бы не «ишак», видела она потом, какие тяжести носят их женщины в руках и на голове, еще и дети держатся за юбку, а муж идет впереди, руки в карманы. Жены ведут хозяйство, а мужи их частенько сидят среди бела дня в чайхане, «чифири» гоняют.
Лида вспомнила, но не посмела рассказать еще один очень интимный эпизод, когда на станции в Кюрдамире их встретил Володя. Он был очень радостный и уже такой родной! Снимая ее с подножки вагона, поднял на руки, обнял и поцеловал: «Я так заждался, Лидочка!» И, когда Сергей чуть поотстал, прошептал на ухо фразу, чем просто ошарашил: «Буду сегодня "пахать" на тебе всю ночь!». Ее вмиг покоробило – солдафонский сленг, привыкай! Но смолчала, она уже так понимала его!
   – Квартира, которую им выдали, была на две семьи: их уже ждали Люда и Коля Колпаковы. Там, в закрытой спальне, и произошла настоящая брачная ночь и остальные «медовые...» Лида вспомнила, как весь месяц ходила с покрасневшим подбородком и на людях стыдливо прикрывала его рукой: ей казалось, все догадываются отчего (Вова так «залюбил» ее, что натирал подбородок во время поцелуев). Надо было срочно менять паспорт на новую фамилию и комсомольский билет, и на фото так и отразилась тень на подбородке. Муж разбудил в Лиде чувственную женщину, но полностью раскрепостилась она гораздо позже. «Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная...", – вспомнилась ей строка Игоря Северянина. О, он как поэт хорошо знал и понимал женскую натуру!
А через пару недель им выдали отдельную квартиру сталинской постройки, с лоджией, и не такую жаркую, как в блочном доме.
Вот такие пришлось им пройти испытания, прежде чем стать мужем и женой. «А не было ли это вмешательством свыше? Может, судьба берегла меня для другого мужчины? А может быть, какие-то темные силы вмешались в нашу судьбу от чьего-то проклятья?» – она только недавно задумалась об этом.
– Я никогда не верила никаким сглазам, порчам и прочему мракобесию. Но нам столько бед пришлось пережить в Кюрдамире! И работу в школе я упустила, пока плескалась в море (хотя Вова заранее договаривался с директрисой, а за неделю до моего приезда взяли местную азербайджанку-выпускницу пединститута), и у Вовы авария с самолетом случилась: посадил его уже дымящимся, без шасси, ведь мог и сам погибнуть. (А я об этом спустя год узнала, была беременна, и он скрыл от меня). Однажды там Вова чуть не умер от лопнувшего аппендицита и запущенного перитонита, а я долго не знала об этом. (Месяцем раньше уехала рожать первую дочь в Кисловодск, к свекрови). Его еле спасли врачи в бакинском госпитале. Лежал весь в трубках, желудок ничего не принимал несколько суток, и врач приказал ему «крутить велосипед» ногами, иначе конец. Только благодаря силе воли да нашим молитвам, Вова остался жить, но очень долго восстанавливался. Приехал к нам в Кисловодск худой-худой, не узнать! А в ноябре в старых домах городка вздумали печи менять на газовые, солдаты носили кирпичи к нам на кухню, и Вова, помогая им, заболел воспалением легких. Опять госпиталь, а я с трехмесячной дочкой попала в местную больницу, где был холодный, продуваемый со всех сторон туалет на улице, а посреди палаты горел керогаз и на нем вечно парующий чайник. Соседка-азербайджанка, чья кровать была напротив, кормила своего худого черного младенца сгущенкой, разведенной кипятком, и, долго уставившись, смотрела, как я кормлю грудью свою малышку. Через пару дней моя дочь, будто почувствовав чужой взгляд, с плачем перестала брать грудь, и только ночью, когда все спали, она жадно насыщалась. Вскоре оттуда нас друг Володя Пархачев вытащил, привез домой на командирском уазике, сам стал делать уколы моей дочери и, можно сказать, спас от осложнений.
И как только мы через год уехали из Кюрдамира, сразу и здоровье, и карьера Володи, и бытовые условия – все пошло в гору. А все прежние разлуки и пережитые беды-несчастья только крепче сблизили нас.

Спустя сорок лет, когда Лида собрала своих одногруппниц в квартире, в Ставрополе, и Вова обслуживал их за столом, угощал вином, сам варил и подавал пельмени, подруги были вынуждены признать, что да, «Линдочке (ее в группе так называли) «повезло с мужем».
– Наши встречи с Вовой после разлук всегда были бурными и радостными, а его письма ласковыми и трогательными. Я их теперь перечитываю изредка, когда мне плохо. Поплачу немного и успокоюсь.
Лида вздохнула и, переведя дыхание, продолжала:
– Первые годы он меня называл «ласточкой», позже уже шутя «лащичкой». По молодости мы иногда ревновали друг друга, как, наверное, у всех бывает, со сладостными примирениями. Нормальных семей не бывает без конфликтов, но битья посуды и рукоприкладства у нас никогда не было. Я сразу сказала, что физически не выношу мата и громких скандалов. В детстве Вова перенес тяжелую душевную травму, когда отец ушел из семьи, оставил его с мамой и младшим братом, а в новой семье усыновил другого мальчика, тоже Вову, и дал ему свою фамилию. Конечно, пережить такое подростку в одиннадцать лет было невыносимо, поэтому я понимала, отчего характер у него был вспыльчивый, но зато мягкий и отходчивый. Отец у него, ты видел на фотографии, был высокий и кудрявый, такой «манкий» красавец, с обольстительной «аргентинской» улыбкой. Он в молодости бывший секретарь райкома комсомола, потом директор ессентукского совхоза. «Бабы вешались на него и любовные записки в кабинет подбрасывали», – говорила нам тетя Галя. Но Вова запомнил отца с вечно виноватым видом и взглядом побитой собаки. «Вырастешь, ты меня поймешь», – говорил он Вове. А позже признавался: «Можно было и не разводиться». Но Вова так и не простил его.
У отца родились в другой семье дочь и сын, и ушел он из жизни в сорок семь лет из-за аварии на дороге. Возил с женой в ростовский сельхозинститут, где сам когда-то учился, пасынка устраивать на учебу. Слева водитель, справа он. Все остались живы и не пострадали, кроме него. (Тоже суд Бога, кто знает?!). Это случилось за месяц перед рождением первой нашей дочери, и он так и не успел стать дедушкой. Помню, как в день его похорон провожала я плачущую свекровь на вокзале (на отдых по путевке в Сочи), а ей так хотелось проститься с бывшим мужем, но поехать она к нему не могла и по другой причине, конечно. Она любила его одного всю жизнь…
Лида хотела, но не успела поделиться с Борисом о том, как Вовино чувство юмора спасало их от крупных ссор. Она бы ему рассказала:
«Вова подшучивал постоянно, и в последние годы, когда я начинала ворчать, недовольная чем-то, он подходил ко мне, заглядывал в глаза, улыбался и говорил: «Зато красивая!». Засмеюсь только, ведь приятно же, черт возьми, хотя лесть явная. Ну, как можно на это сердиться?! «Это ты у меня красивый!», – скажу лишь ему в ответ.
Был момент, когда чем-то разозлила его, уже не помню, за что, и у него вдруг вырвалось слово «су..а». Не громко, но я услышала, ахнула и обомлела. Обидно же! Постояла, помолчала, потом подошла и выпалила: «Не по адресу обращаетесь, дорогой товарищ! Это слово ругательное и ко мне прошу не применять!» И добавила: «Поберегите для других дам, более достойных этого «высокого» звания. А у меня выслуги нет». Улыбнулась при этом, он засмеялся, и мы простили друг друга. Больше этого слова я не слышала от него.
С возрастом у Вовы тоже появилась отцовская соблазнительная улыбка и усы, которые мне очень нравились и шли ему, и я знала, что он женщинам нравится тоже. Я этим даже гордилась, говорила: «Плохих не держим!» Может, и были у него какие-то связи на стороне в мое отсутствие, не исключаю, но о них я не знала и не хотела знать. Ночевал во всяком случае всегда дома. Он никогда не говорил об этом, а я особо не выпытывала и не выслеживала. Это так унизительно и ни к чему хорошему бы не привело точно. Тем более, что недостатка в его любви и заботе я не испытывала, и как бы ни ссорились, о разводе он никогда не заговаривал. Один раз сказал, как отрезал: «Я не хочу, чтоб мои дети пережили то, что я в детстве, и вас я никогда не брошу, не бойся». Ну я и успокоилась. Он слово умел держать, семью не предал, и я благодарна ему за это».
«От добра добра не ищут» и «молчание – золото», – Лида всегда помнила эти две установки, важные для спокойствия и сохранения семьи, и старалась не забывать их. Все знают, что главное в семье – это терпение, уважение, и чтобы жила в доме радость. Но как сложно бывает промолчать, не выплеснуть бурные гневные эмоции, как ушат с водой. Главное, взять паузу и чуточку подумать. Любой конфликт тушится женским терпением. «У сильного всегда бессильный виноват», – включала она дедушку Крылова, когда муж сердился на нее. И он быстро успокаивался.
Что могла Лида посоветовать своим дочерям, внучке и правнучке с высоты прожитых лет? Она сказала бы им главное: «Терпение – дар женщины от Бога. И это не унижение, как многие думают, а выдержка, волевое сохранение достоинства. Важно при этом дать понять человеку, что ты не тряпка, не на помойке себя нашла, а молча, с достоинством, способна возвыситься над низменным. Без оскорблений! Молча (помня про это «золото»), займись каким-нибудь делом по дому, это отвлекает и успокаивает («Все беды и пороки – от безделья», – часто говорил нам отец), после сходи в душ, но не затем, чтобы там рыдать. Выйди, легкая и чистая, подойди к зеркалу, надень самое красивое белье и красивое платье, сделай прическу, подкрась губки. Он спросит: «Куда это ты собралась?» А ты также молча и уже с улыбкой надень передничек, быстро наведи вокруг красоту и порядок («У красивой девочки на три метра вокруг всё должно быть красиво», – говорила я дочкам), потом выйди на часок из дома. Если все еще обидно и хочется поплакать, и так жаль себя, пойди в лес или парк, обними березку или иву. Бог их создал для наших женских слез. Тихо ей пожалуйся, и не держи зла в себе. Отпусти. Прошепчи молитву. И вернись домой кроткой, умиротворенной и уже готовой простить и быть прощенной за грехи, которых, может, у тебя и не было. И приготовь вкусный ужин, накрой стол, укрась его цветами и зажги свечи. И скажи вслух: «Так будет всегда!» И будь верна слову. Все. Так, кажется, просто! Но надо обязательно вырваться из плена обид и зла, помнить только хорошее, светлое, радостное. И ссор будет все меньше, меньше... А понимания и согласия к старости все больше и больше. Еще спасает и сплачивает семью какое-нибудь совместное творчество, когда вы радуетесь успехам своей половинки и поддерживаете, помогаете друг другу. На последний его 65-летний юбилей успела посвятить мужу такие строчки:
Мой любимый – мой день, моя ночь!
Мое солнце и темень кромешная!
Я с тобой то святая, то грешная,
Ты мне вечность любви напророчь!
Улетают, как птицы, года,
Все слова о любви вроде сказаны.
Но торопится снова весна,
И тропинки к сердцам не заказаны.
Мой любимый – защита моя!
Ты опора моя и сомнения.
Все победы, ошибки, стремления –
Это все лишь во имя тебя!
Мой любимый – надежный маяк!
После бурь кругосветного плаванья
Нам девятый вал просто пустяк –
Не нарушит спокойствия гавани.
Мой любимый – мой рыцарь, мой Бог!
Мой единственный ныне и издавна.
Повелитель ты мой и пророк,
Благодарна, что я тобой избрана!
Говорят, что нет вечной любви.
Говорят, ей три года завещано.
Но добра от добра не ищи,
Когда рядом счастливая женщина!

Все мы люди разные, но у каждого ежечасно идет внутренняя борьба добра со злом, мы бываем красивыми и некрасивыми, все читается в нашем лице, кто одержал верх: ангелы или бесы.
Первый урок нравственности и доброты преподнесла Лиде в пятилетнем возрасте ее бабушка Феня из Светлограда. Вела за руку в церковь и говорила: «У всех людей на правом плече светлый ангел, невидимый, сидит, он твой хранитель. А на левом плече черный бес, он зло творит. И когда ты поступаешь плохо, ангел плачет-горюет, а черт радуется, аж подпрыгивает. И, наоборот, делаешь добрые дела, ангел радуется, улыбается, а черт злится и убегает». У церковной ограды стояли нищие, и была там блаженная Маня-дурочка с широкой вечной улыбкой на лице, очень схожая с нынешней отшельницей Агафьей Лыковой, только совсем молодая. Бабушка отпускала Лиду к ней, и та подносила Мане пирожки и бублики. Маня еще шире улыбалась и кланялась, мелко крестясь. Лида обратно бежала к бабушке, счастливая от того, что ее ангел тоже радуется с ней. В очередной раз, собираясь в храм с бабушкой, которая готовила узелок с угощением, она спрашивала: «Бабушка, эти пироги Мане-дурочке понесем?» «И ей тоже, – говорила бабушка. – Ты и отдашь».
Ее Вова был очень добрый и щедрый по натуре, безотказный, рубаху отдаст ближнему. Об этом все говорят, когда его вспоминают: сослуживцы, родня, друзья, соседи. Никогда не пройдет и не проедет мимо того, кому нужна помощь. И дома такой же, щедрый на подарки, всегда позволял Лиде тратиться на дорогие наряды, позже и на аранжировки песен, давал полную свободу распоряжаться бюджетом семьи.
И Лида поделилась с Борисом наболевшим:
– В последний год муж страдал от сахарного диабета, стал хуже слышать, включал телевизор на всю громкость, поранится – рана долго заживает, редко выезжал в город, разве что по врачам, не хотел ни в театр, ни на концерт ехать, как ни уговаривала. Бывало, спрошу: «Как ты себя чувствуешь, Вовочка?» – «Пойдёть», – отвечает, или «Все там будем». Значит, неважно. Даже во время передачи с Задорновым сидел у телевизора, не улыбаясь. Я, бывало, хохочу, а он молчит. «Вова, знаешь украинскую пословицу, – говорю ему, – «Як що людына не смиеться, она або хвора, або пидлюка». Толкаю его в бок: «Людына, ты хвора?»– улыбнется и кивнет вниз головой. – «Або пидлюка?» – кивает так же. «Смейся, смейся, – говорит, – главное, что тебе смешно. Люблю, когда ты смеешься». Не знала я, что так коварна эта болезнь, виню себя, что была невнимательна к его лечению. Диету не соблюдали до конца, тяжести таскал, расстраивался по всяким поводам. Перед приездом «Скорой» дважды падал и терял сознание. А после рокового укола в вену через минуту ушел навсегда… С годами все острей ощущаю потерю. Я о многом горько сожалею и виню себя, что не уберегла мужа, но уже ничего не вернешь.

«Ах, зачем я поспешила открыться Борису в интимных подробностях нашей женитьбы с Вовой!», – с утра, проснувшись, подумала Лида. «Прости меня, родной! – она подошла к портрету мужа. – Я очень скучаю по тебе! Не обижайся, ты был и есть у меня единственный. Так не хватает тебя, милый Вова! Спасибо тебе за все. Покойся с Богом в своем царствии небесном. Я очень люблю тебя, и все тебя любят тоже!». Сходила в сад, срезала только что расцветшие бутоны роз и заменила в вазе букет перед портретом. Зажгла свечу и тихо помолилась: «Господи, яко ты человеколюбец, прости вольные и невольные прегрешения, упокой душу раба твоего Владимира, даруй ему царствие небесное, а нам утешение. Аминь».
А Борису она позвонит и скажет: «Прости меня, пожалуйста, Боря, за бестактность. Я перебивала тебя, много наговорила лишнего, ненужного, а о тебе почти ничего не узнала. Самого главного не спросила: счастлив ли ты в браке? И как твое здоровье? Как проходила твоя служба все эти годы, есть ли родные внуки у тебя от дочери? На фото вашей встречи у самолета (их кто-то выставил в Интернет), где ты рядом с Шароновым, у тебя усталый и грустный вид. Может, я чем-то огорчила тебя? Или расстроила? Прости, пожалуйста.
И еще. Спасибо тебе, Боря, за откровение, за «тургеневскую девушку». Ты повысил мне самооценку. Мне никто этого не говорил, кроме тебя. И… я еще больше уверилась в твоей чести и порядочности. Если кто и виноват в нашей с тобой несостоявшейся судьбе, то только я одна – в том, что не решилась когда-то обозначить или хоть намекнуть, что именно ты мне был желаннее. Ведь когда ты впервые не пришел с Вовой на свидание, я подумала, что не понравилась тебе или разонравилась вовсе. Я хочу, чтобы ты знал: ты по-прежнему мой идеал, каким я увидела тебя впервые на танцах, такой же милый, высокий, скромный и тактичный. А теперь еще и истинный друг, каким был для Вовы».

И вскоре Борис сам позвонил ей из Керчи и долго говорил, говорил… Она так была рада, ведь забытым не звонят! Успела лишь спросить, счастлив ли он, на что услышала короткое «да».
А ей достаточно знать, что у него все хорошо в семье, что после неудачного первого брака он окружен любовью второй жены, ее сыном, невесткой и внучкой, не чаявшей, видимо, души в таком замечательном дедушке, опекавшем ее, научившем писать детскую прозу и стихи.
После семидесяти лет духовная близость важнее, ценнее физической, это всем известно. И как хорошо, что она есть, и человек не одинок и может ощущать себя счастливым. В мире, где так много накопилось зла (достаточно открыть комментарии к провокационным роликам или посмотреть новости про срежиссированную кем-то нескончаемую войну, где славяне убивают славян), так необходимо остановить свой взгляд на чем-то светлом, добром, что еще осталось в нашей жизни.
И это, в большинстве своем, воспоминания и встречи с друзьями, с нашими возлюбленными из советского прошлого. В них утешение и убежище от этого озлобленного мира. Там, в наших веснах, как транспаранты на первомайском параде, плывут и торжествуют такие понятия, как «Честь», «Совесть», «Дружба», «Любовь» … Они не продаются, ни за какие деньги их не купишь.
С высоты лет над жестокостью и серостью бытия ярче выделяются наши мечты и встречи с ними. Они дарятся свыше нам для вдохновения. Это подпитывает нашу духовную базу, не позволяет обрушиться внутреннему миру человека, а лишь только обогащает его.
У каждого, наверное, есть любимый человек, с которым загадывалось счастье, но не случилось, не сбылось… Воспоминания о нем обостряют чувства, окрыляют души. И как слишком поздно мы понимаем, что бесконечно любим тех, кого потеряли!
Почему наша жизнь так коротка и так устроена, что невозможно, как пультом переключаем телеканалы, нажать на кнопку и реально очутиться в детстве, увидеть своих родителей, еще молодых, обнять и попросить у них прощения, или оказаться в рассветной юности, или цветущей молодости, исправить там все ошибки и вернуться в сегодняшний мир абсолютно успокоенными и счастливыми?
Лиде казалось, что, впустив в душу воспоминания от встречи с Борисом, ей откликнулась сама юность, и она словно вернулась в ту весну и в то лето их свиданий. И ей снова двадцать лет, и все те же желания, светлое ожидание небывалого счастья, и так же душа парит, и те же легкость в теле и молодые силы, и все дела быстро спорятся. Она боялась даже взглянуть на себя в зеркало в очках, чтобы не разрушить это радостное ощущение себя юной, стройной, симпатичной, влюбленной во весь мир. «Вспомнила бабушка девичьи годы», — сказал бы, глядя на нее с улыбкой, Володя свою шутливую поговорку.
А она в эти дни отрешилась даже от экрана телевизионных новостей и сводок бодро рапортующего Конашенкова с фронтов затянувшейся СВО, которые всегда ее расстраивали (ей было жаль парней и мужчин, молодых и красивых, в цветущем возрасте, говорящих практически на одном языке и гибнущих с обеих сторон). Перед глазами лишь фотографии тех лет, где рядом стоят молодые и стройные Борис и Володя, где она с Вовой на площади, на фоне любимой библиотеки.
–  Спасибо тебе, Боря, за то, что ты вернул меня в уже, казалось, навсегда забытое состояние, ощущение той счастливой и светлой студенческой молодости. Да, конечно, мы внешне изменились, как и все люди меняются, – признается она Борису в следующий раз по звонку. – Ты сказал мне вчера по телефону, что во мне еще что-то осталось «тургеневское». Спасибо, милый Боря! Но если ты в чем-то и разочаровался во мне, то я в тебе точно нет. Наоборот, почувствовала духовную, почти родственную близость. Твой тихий, спокойный голос до сих пор в душе. И я сожалею, что сразу поставила невидимую преграду. Причина в том, что ты женат. Это всегда было табу для меня, я об этом тебе сразу сказала своей жесткой строкой из раннего стиха про грешную любовь: «На несчастии чужом счастье вряд ли построишь, есть другое названье любви во грехе». И этим, наверное, грубо отстранила тебя. Порой одним неосторожным словом или только намеком на него можно перечеркнуть все.
Лида вспомнила, как рассказала Борису, что в свои восемнадцать лет влюбилась на светлоградской текстильной фабрике в молодого поммастера («Пришла пора, она влюбилась»). Только ради него ходила на работу все восемь месяцев, пока готовилась в вуз, и он под конец начал обращать на нее внимание, чаще других подходил к ее станку, касался руки, улыбался… Она трепетала и никому не говорила. А когда вдруг увидела его на Первомае рядом с беременной женой, о которой даже и не подозревала, любовь ее как рукой сняло. Чуть-чуть ночью поплакала в подушку, и все прошло.
Только бабушке об этом рассказала, когда та увидела ее припухшие веки. «Женатого любить – себя погубить. Чужого мужа целовать не сладко, говорят. И ты чужого не бери. Это как воровство! Есть такой большой грех – «Не укради», – говорила бабушка в утешение.
Скажите сейчас это современным девушкам-«угонщицам», особенно содержанкам «папиков», – засмеют! «Угнала тебя, угнала! Ну, и что же тут криминального?» – хрипловато-зычным голосом провозглашает в популярной песне Аллегрова. А раньше, как пели о любви к женатому? «Я от себя любовь таю, а от него тем более…». Увы, целомудрие вышло из моды, как и само слово, ставшее уже архаичным. «О времена, о нравы!» …
– «Любовница – от слова любовь», – скажут мне в оправдание. «А жена, – отвечу, – корень слова женщина (оно включает и любовь, и материнство). Что более емкое, весомое и значимое? Как и сопоставить слова: любовник и муж-мужчина. Произнесите вслух: «моя любовница» и «моя женщина», или «мой любовник» и «мой мужчина» – как все встанет на свои места. Но для наших молодых женщин, когда так катастрофически не хватает мужчин, уже не столь важно, лишь бы был рядом тот, кому бы она отдала свое душевное тепло, чтоб только не быть одинокой.
«Одиночество – сволочь!» – поет Слава, и это наболевший выкрик души. Раньше, до ухода Вовы, Лида не представляла, как это жить в одиночку, у нее не было времени и возможности, чтобы побыть одной. И сейчас не может жить в тишине (только когда с книгой в руках), обязательно в доме должны звучать радио, или ТВ, или аудио с Интернета. Чтобы не потерять языковую среду, она иногда ездила на творческие встречи в краевую библиотеку или Литературный центр. Там была ее отдушина, там собирались пишущие люди со всего Ставрополья. Там же рядом, на проспекте Карла Маркса, жили и всегда были рады ей лучшие друзья – чета музыкантов Кипоров – Виктор (известный ставропольский композитор) и Людочка, его жена и муза. У них Лида встречалась с Валентиной Нарыжной и Музой Белинской – двумя яркими и красивыми женщинами, талантливыми поэтессами и писательницами. Она не раз бывала у радушных Кипоров и с Вовой, их водили на концерты в филармонию, в Дом культуры. Последний раз они были у Кипоров накануне Дня Победы, после их обильного застолья побывали в Музыкальной школе №1, на отчетном концерте, слушали песню «У святого огня», и Вова, помнится, растрогался до слез. «Что-то я стал очень сентиментальным в последнее время», – сказал он, вытирая глаза. Он возил с собой флешку с ее песнями, постоянно слушал в машине и заставлял Лиду писать, если она забрасывала это дело. «Нету на тебя Папениной!», – говорил он, зная, что, благодаря ей, удивительной Любови Николаевне, бывшему директору Дворца детского творчества, в сотрудничестве с Кипором было создано немало патриотических песен и детских песенок для новогодних шоу и мюзиклов.
Когда к ней приезжали в гости дети, родня или приходили подруги, она болтала без умолку, спешила наговориться обо всем, что волновало в мире и накопилось в душе. Общение – лучший способ избежать деменции и тому подобной хвори, говорят врачи-специалисты. Вот и с Борисом была многословна…
А почему он выделил именно ее тогда, на танцах? Ведь в селе было очень много красивых, ярких девчат, с которыми уж ему-то, с его внешностью, можно было легко завести знакомства. Созданный в его воображении образ «тургеневской девушки» лишь говорил о том, что он достаточно начитан и образован. И, действительно, Борис знал наизусть всю поэму «Мцыри», читал ей с самого начала, проскальзывали в его монологе и другие стихи, да и сам их, оказывается, писал. В этом они сродни друг другу своими интересами, пристрастиями. Она, конечно, читала романы Тургенева и помнила любимую героиню «Дворянского гнезда» Лизу Калитину, да и в Википедии образ «тургеневской девушки» сформулирован, как «тонкая, чувствительная натура, выросшая на лоне сельской природы, мечтательная, неплохо образованная, со своими идеалами и принципами, не обязательно красавица, а порой и дурнушка». Да, он не ошибся, ее портрет. Как же он угадал ее с первого взгляда?
Придет ли время, когда она ему скажет еще одну сокровенность, как былое тайное желание:
«Ты иногда приходил ко мне в мечтах. По молодости как-то нафантазировала неожиданную встречу с тобой в военном санатории Евпатория. Это было на танцполе в кафе, где мы, после объятий в медленном танце и нечаянном прикосновении щека к щеке, почувствовали такую магнитную и неодолимую силу притяжения друг к другу, что она накрыла нас сплошной горячей волной, с головы до ног, до дрожи в пальцах рук... И мы, не сговариваясь, тайком сбежали ото всех в тенистую аллею. Там, как во сне: сладкие и жадные поцелуи под густыми кронами, затем мы ускользаем вниз и убегаем все дальше, дальше... и сливаемся, наконец, в одно безумное целое, в неизъяснимом блаженстве, где-то на песчаном берегу, у единственного свидетеля – моря, под шум его набегающих плавных волн…Да, еще подглядывала луна, эта вечная спутница и сводница влюбленных, освещая нам лица. И от несказанной радости и безудержного наслаждения мы утомленно улыбаемся, глядя глаза в глаза, бесстыдно и благодарно смеемся от восторга, ненасытно срывая поцелуи, и все никак не можем насладиться друг другом, утолиться жаждой обладания, этим безмерно космическим счастьем!»
Что такое счастье, – любила вникать она в происхождение слова. – Ведь это не просто участие, а часть тебя плюс часть меня – и каждый с частью другого, а вместе мы и составляем счастье. Когда желают человеку «простого человеческого счастья», имеют в виду отнюдь не одиночество, покой и волю, а именно наличие любимого, близкого человека, в соединении с ним души и тела.
Но того «восторга счастья», о каком мечталось, у нее с Борисом не случилось и не случится никогда. Они разминулись, когда он был в разводе и свободен…
«Может, это и к лучшему? Да, наверное, к лучшему, – сказала бы она ему. – Ты единственный, с кем встретившись тогда, я могла бы забыть все на свете, все свои моральные принципы и запреты, когда бы ты проявил первый шаг. Но молодость ускользнула, взмахнув крылом Жар-птицы, и теперь думается яснее: а могла бы я тогда так беспечно, безбашенно броситься в море любви с тобой, забыв семью? И каким долгим было бы наше плавание, не утопило бы оно наших супругов? Не унесло бы на дно наших детей?! А если покрыть все тайной, как туманом над морем, долго ли мы так плавали, скрываясь в сплошной и свинцовой туманной лжи, не стыдно ли было потом, выйдя на берег, смотреть в глаза мужу, жене, дочкам, да и друг другу?
Наверное, хорошо, что все-таки мы разминулись. И пусть наша весна и лето остались где-то там, у розового рассветно-закатного горизонта. Время не воротить, и судьбу обратно не переиграть. Но мы сохранили чистоту в отношениях, в нашей памяти…
«Истинная любовь от Бога, и только грешная – от беса», – вспомнились слова одного священника, говорившего про грех прелюбодеяния. Да, он толкает под ребра многих, потому что запретный плод сладок, а после зачастую опустошает души, оставляет стыд и горечь. Но разве наша любовь не была бы истинной и светлой – от Бога, что с самого первого взгляда? Но ты сам отпустил ее на волю случая, уступив другу, когда предложил жребий. Так и остался во мне несбывшейся мечтой, розовой весной.
Как сказал Вольтер, человек должен мечтать, чтобы видеть смысл жизни. Нужно быть влюбленными во что-нибудь недосягаемое, чтобы тянуться вверх. Мечты ведь отражение нас самих. И я часто забывала о тебе, своей мечте, прости…
Признаюсь, мой муж был у меня единственным мужчиной в жизни, он заменил мне весь мир мужчин, и, как оказалось, ему, даже покойному, я не смогла изменить. Но ты и не настаивал. Ты был выше этого. Ты бы уехал все равно, а как мне потом жить без тебя?.. Я не успела все это сказать, прижаться к тебе, прикоснуться впервые к твоим губам, ласково обнять, не успела сказать многое, что сделало бы нас счастливыми в эти дни. Не решилась.
В какие-то минуты я сожалею об этом. Сколько той жизни нам осталось? Да еще в такое тревожное и непростое время! А я так глупо, бездарно распорядилась щедро подаренными Богом днями и ночами, как будто впереди была еще целая вечность. А надо было ценить каждую минуту, каждый миг, проведенный с тобой.
А пока ты со мной лишь на фотографиях, где вы с Вовой такие молодые, стройные и красивые! Вот вы стоите рядом и держите портрет Аленки — большую картинку с плитки шоколада. Вова улыбается самодовольно, он уже, наверное, вытянул жребий, а ты стоишь такой серьезный, и взгляд у тебя с грустинкой... Милые, милые мои мальчики!
Не наша вина в том, что жизнь разбросала нас, и ты, Борис, не со мной, а я не с тобой, что развели, как петербургские мосты, нас года и расстояния. Но ты одарил душевной красотой, согрел сердцем. Пусть мы вновь разминулись, в нас останется та чистая поднебесная высота, какую мы видели на закате в полнеба над моим садом. И пусть наша с тобой совместно не прожитая жизнь размеренно плыла бы в гармонии облаков, как другая часть полнеба, озаренная солнцем, и так же освещалась бы светом любви, счастья и понимания, – ни о чем сожалеть не надо. Разве что о красивых детях, похожих на тебя, которые у нас не родились и теперь уже никогда не родятся, «не подарят нам цветы» …
Но тогда не было бы наших с Вовой любимых дочек, зятьев и внуков, и даже крошечной правнучки Алисы! Этого я никак не могу себе представить.
Главное то, что мы узнали друг о друге, признались в той давней, взаимной влюбленности и встретились на миг с юностью, что издалека украсила все эти дни благодатным лучистым светом. Она всегда будет жить там, где весна встретила наше лето, на танцплощадке с фонарями под тенистыми деревьями, под звёздным небом, где плыла и звенела над селом, волнуя сердца, любимая песня «Самоцветов»:
Налетели вдруг дожди, наскандалили!
Говорят, они следов не оставили.
И дошла в садах сирень до кипения,
И осталась ты во мне вся весенняя, весенняя, весенняя!
Там шли, весело смеясь, по лунной дорожке неразлучно трое: я, ты и Володя.
Приеду в город, пройдусь по главному проспекту, где мы когда-то гуляли втроем, остановлюсь у Пушкина, положу ему к подножию розовый букет и сфоткаю тебе памятные места, и пошлю на прощание твоему Ватцапу.
Там, под фонарями среди цветущих каштанов, до сих пор бродит в чьих-то снах девятнадцатый век, и двадцатый еще иногда прогуливается, отдыхает на скамейках. Он хранит наши мечты и воспоминания, где мы юные, веселые и влюбленные. Но как стремительно он бежит от нас!..
Милый Боря, где ты теперь?! Живи долго-долго и счастливо в своей семье, в заботе и любви своих близких!

Хрупкой бабочкой вспорхнет моя грусть-печаль,
На высокой ноте полетит к тебе вдаль.
Недосказанности тонкая струна
Оборвется там, и вздрогнет тишина…
Нашу лучшую неспетую весну
Допоем мы только в сладком сне,
Унесем с собою нежность и мечту,
Позовем с собою память о тебе и обо мне.

Август 2024 г.
С. Московское