Альтруистка Часть 1 Глава 16

Сделалось ветрено, потоки воздуха, разнуздавшись, понесли со степей облака пыли. Чтобы не дышать ею, вечером Оля покрыла голову длинным шелковым шарфом, который был привезён ещё из Парижа и невыветриваемо пропитался  ароматом маминых духов. Немного подумав, сделала подобие занавески на лицо, оставляя тоненькую щель для глаз. Возможно, такие предосторожности были излишни, но Оле нравилось чувствовать себя этакой шамаханской царицей. В таком виде она вышла на вечернюю прогулку и, недолго думая, отправилась в облюбованное ею местечко у Кяхтинки. Не то, чтобы ей там сильно понравилось накануне, но это, пожалуй, было единственное место, где она надеялась получить отдохновение от зудящих и мучивших её мыслей. Сооружение из платка на голове тоже неимоверно успокаивало, создавая иллюзию отгороженности от остального мира.

Оля старалась ни во что не вникать, не сливаться со здешней природой, - ещё пару дней, и Шишкины покинут эти места, стоит надеяться, навсегда. Олимпиада вся была погружена в себя, ощущая себя несчастной оттого, что случай не свёл её сегодня с Иннокентием. Не то, чтобы она искала встречи с ним, скорее, напротив, у неё вошло в привычку прятаться от всех, но в самом потаённом уголке души шестнадцатилетняя девочка надеялась, что судьба, если таковое ей угодно, обязательно столкнёт их вместе.

День, резвый бегун, устремился за горизонт, оставляя за собой след в виде стремительно растворяющихся перистых облаков. Их перламутр в свете огромного солнца, которое грузно потянулось догонять день, начал золотиться, отсвечивать малиновыми и лиловыми, с зелёными прожилками, красками. Вместе с днём уходила надежда увидеть сегодня Иннокентия, - да и ладно! Он, видимо, весь день помогал отцу, - у Оли и наполовину не было понимания, чем они тут занимались дни напролёт, она никогда не вела хозяйство, не представляла, с какой стороны подступиться к корове, не знала никаких примет и подсказок природы. Природа взывала к ней в тех редких случаях, когда возникали перед её взором красивые мальчишеские глаза, - и бередила касанием острого ногтя живую плоть, пробуждала неясные желания и грёзы о том, чего ещё не было.

Тот огромный пласт природы, земли, пахнущий особым своим запахом, то умение обращаться с ней, слушать, понимать и откликаться, ощущение зависимости от всех сил природных, - на Олю не имели особого влияния, не проросли в её душе в своё время. Она была выкормышем другой среды, любила гармонику и карусели, хрустящую корочку багета, тонкий запах парфюма. Бурю эмоций в ней вызывали, например, белёсые изгибы Сакре-Кёр, залитые лучами заходящего солнца. Когда Оля была маленькой, она мечтала иметь за плечами крылья, чтобы порхать по крышам Монмартра, и даже теперь, становясь взрослой, она с прежним трепетом лелеяла свою фантазию.

В Кяхте же она оглядывалась вокруг себя с какой-то сосущей тоской. В её грезах о потерянной родине Россия представлялась ей совсем по-другому, и та печальность пейзажа, та скудость, которую Оля увидела, пересекши границу, больно ударили по глазам и в грудь. Первые впечатления восторга оказались ошибочными, радость от встречи с родиной быстро пошла на убыль.

- Не нравится наша Кяхта? - вдруг послышался из-за спины молодой, задорный голос, - какой-то смешливый и самоуверенный, сразу отметила про себя Оля. От этих хрустальных вибраций возник у Оли в груди, прямо посередине, какой-то сладкий прохладный шарик, как будто она арбуза холодного поела. Шарик приятно щекотал нутро, холодил и не сглатывался.

- Нравится, - соврала Оля, надеясь, что Иннокентий не почувствует тоненькую, еле уловимую нотку фальши в ее голосе. - Ну, не то, чтобы я прямо в восторге, но довольно милое место.

- Это мое место, - кивнул Иннокентий туда, где восседала Олимпиада, - видишь, тут трава примята? Это один из самых живописных уголков Кяхты, я люблю сюда приходить, садиться, смотреть на воду, давая свободу мыслям в голове. Есть ещё одно - на холме, оттуда открывается прекрасный вид на Кяхту, городок весь как на ладони, - если хочешь, могу тебя проводить.

- Нет, пыльно там.

Иннокентий, осмелев, приблизился к Оле, опустился рядом, поставил корзину, накрытую искусно вышитым рушником. Он действительно чувствовал себя здесь как дома, а с Олей вёл себя по-свойски, как будто она была ему роднёй. Конечно, ей не слишком импонировало такое обращение, не шедшее к романтической внешности её собеседника. Всякая девушка хочет, чтобы её добивались, и только потом, позже, когда она уже решит, что пришло время сдаться, праздновали свою победу. Ничего такого Оля, при всём желании сдаться, ещё не решила, и обращение Иннокентия показалось ей слишком блеклым, плоским, упрощённым.

Может быть, дворовые девки столь сговорчивы, жестоко съязвила про себя Оля, но не она. Она-то уж знает себе цену. Оля решила уйти в глухую оборону, и внутренне ликовала от предстоявшего словесного поединка, потому что казалась себе остроумнее и искушённее в умении вести дебаты, нежели её собеседник.

- А ты, как я вижу, строптивая девчонка, - по-доброму усмехнулся Иннокентий. - Смотрю я на тебя вчера: сама не своя, ёрзаешь на пятой точке, всё тебе не то: отец мой не тот, картины наши не те, стол слишком жирный. Даже обидно, чем мы так не угодили Олимпиаде Шишкиной? На вот здесь, поешь: там постная грудинка и гуляш, - особо не располнеешь.

- Спасибо, конечно, что ты так пристально меня рассмотрел вчера, но… я не люблю капусту.

- Мало тебя пороли.

- Что?! - Оля даже рот открыла от такой наглости.

- Пороли мало тебя, - уверенно повторил Иннокентий.

- Во Франции, знаешь ли, не принято пороть детей. В цивилизованных странах детей воспитывают, а не бьют!

- Знаю я вашу Францию, и что там творится под покровом «цивилизованности».

- Да что ты знаешь? Ты хоть однажды выбирался из этой пыльной дыры?

- Не единожды.

- Не похоже. Убеждения у тебя устаревшие и вредные, и Сибирь ваша какая-то… дикая! - фыркнула Оля, подобрав, наконец, нужное слово.

- Да, дикая, - согласился Иннокентий, рассматривая Олю своими красивыми глазами, которые улыбались больше, чем губы. Ей даже казалось, что эти глаза, мелко вздрагивая, смеются отдельно от всего лица, брызгая какой-то лучистой весёлостью. Близость Иннокентия пугала, будоражила воображение, но Оля принципиально решила не двигаться с места. - А мы - дикий и беспринципный народ, покрытый меховыми шкурами!

Иннокентий рассмеялся, Оля, стараясь не поддаваться его настроению, с трудом подавила улыбку. Напрасно: от Иннокентия вкусно пахло ржаным хлебом и веяло мягкостью, которая обволакивала невидимым летучим шлейфом, захватывала в свои объятия. Эти лёгкие, чарующие путы, в конце концов, настолько обездвижили её, что в какой-то момент Оля почувствовала себя пленницей. В жилке на виске навязчиво задрожали слова из пьесы, над которыми Оля ещё совсем недавно напрасно ломала голову: «Saints do not move, though grant for prayers' sake. Then move not, while my prayer's effect I take». Ей всё казалось, что хитрый Шекспир написал это вовсе не о святых, а о самом настоящем страстном чувстве, которое может вспыхнуть только у юных и дерзких созданий. Вот только удачного перевода для этих строк Оля никак не могла подобрать, - вместо неё с этой задачей прекрасно справится Борис Пастернак, правда, лишь сорок с лишним лет спустя после того, как Иннокентий приближал к ней своё лицо, пылающее несмотря на остывающий ветер, а, может быть, и благодаря ему: «Я слух склоню, но двигаться не стану. Не надо наклоняться - сам достану».

Это, конечно, было про них, сидящих плечом к плечу в отблесках внезапно расхорохорившейся Кяхтинки, золотом вспыхнувшей от нежданной, горячей ласки вечернего солнца. Она с её жеманностью недотроги и он, полный решимости завладеть тем, что взволновало его сердце. Это взаимное тяготение было чертовски приятно, но если Оля и призналась себе в этом, то как бы втайне. Колдуны эти сибиряки, вот они кто! Этот вот точно оборотень! Не может быть у человека таких лисьих глаз, смеющихся хитрыми искорками, заглядывающих в самое нутро и дразнящих прикоснуться к нему, утонуть в его мягких объятиях.

- Филипп! - неожиданно раздался крикливый девчоночий голос и тут же повторил протяжно, - Филиииииипп!

Оля встрепенулась, беспомощно озираясь  по сторонам и не находя, от кого исходил голос и кого звали, втянула голову в плечи и, глядя невидящим взглядом прямо перед собой, начала нервно щипать траву кончиками пальцев.

- Опять брата потеряла, - сказал Иннокентий, тихо улыбаясь, потом возвысил голос навстречу мелькнувшей за деревьями конопатой и скуластой головке с двумя косичками, торчавшими из-под маленькой шапочки. - Что, опять пропал?

- Ага, пропал, он убег, а мне ищи!

- Что с тобой, Олимпиада? - внимательно воззрился на Олю Иннокентий, заметив странное выражение её лица.

- Так, ничего… Дело прошлое…

И снова понеслось нараспев протяжное «Фииилиииипп» над убегающей вдаль Кяхтинкой, по-над долиной - до самых холмов. Долго ещё звенело имя незадачливого мальчишки в вечернем, ставшем прозрачным воздухе. Ветер утих, пыль осела, - и можно было дышать, наконец, полной грудью, но Оле не дышалось. Она сидела вся скорченная, как застывшая кочерыжка, - казалось, попытайся к ней подступиться, только зубы с хрустом сломаешь. Не было никакого удовольствия грызть такое «лакомство», но Иннокентий был, похоже, не привередлив и по-спартански настроен.

- Олимпиада, выходи за меня? - вдруг сказал он, и первое мгновение ей подумалось, что она плохо расслышала. Слова, прозвучавшие нежданно и абсурдно, не вывели Олю из её невеселых раздумий, это ей показалось, это слишком диссонировало с её состоянием, поэтому было неправдой. Когда смысл сказанного, наконец, дошёл до неё, Оля еле заметно улыбнулась, самым кончиком языка облизнула губы, взгляд её потеплел, от сердца снова отлегло, Филипп как-то поблек и начал удаляться, превращаясь в точку.

Оля уже не осмеливалась посмотреть на Иннокентия, но внутри у неё торжественно трубили трубы, тысячи смычков одновременно ударили по своим скрипкам и над всем этим расцвели разноцветные шары салюта. Внутри неё праздновалась победа, и Оля вдруг продышалась, вдохнула полной грудью и почувствовала, как сладостный воздух начал затапливать её лёгкие.

- Я, что, тебе понравилась? - спросила Оля, предвкушая ответ.

- Понравилась, - подтвердил Иннокентий, чуть робея. Он старался держаться невозмутимо, но слегка дрогнувшая верхняя губа предательски выдала его смущение, - и очень!

- Хм, а я думала, совсем не понравилась. Ты на меня даже и пары раз не посмотрел вчера, а сегодня уже хочешь жениться!

- Всё, что мне надо, я видел. У нас жену выбирают, наверное, не так, как в «цивилизованном» мире.

- И как же? - воззрилась на Иннокентия Оля, с трудом сдерживая расплывающуюся улыбку.

- Если ты действительно хочешь это знать: родители подбирают сыну пару, когда он ещё подросток. Я уже вступил в брачный возраст, и отец давно присматривает мне невесту. Вчера он говорил с твоим отцом и, видимо, остался доволен.

- Как я рада, что мы его не разочаровали! У меня такое впечатление сейчас, что меня выбирают, как какую-нибудь картину для коллекции.

- А что в том плохого? Мы всегда друг друга выбираем, жизнь прожить - не поле ровное перейти. Кто не думает и не выбирает, тот терпит потом большие скорби. И, если честно, я рад, что вы волею судьбы очутились у нас, потому что ты действительно пришлась мне по сердцу.

- Ты меня совсем не знаешь: я и упрямая, и строптивая, - и да, меня, наверное, можно только пороть, чтобы заставить изменить своё мнение, да и то неточно. По поводу твоего предложения: выбрать меня, как картину, не удастся. Я вполне понимаю, почему моя кандидатура пришлась по душе твоему отцу: он ищет для сына выгодную партию, мы не бедны, хорошо образованы, до мозга костей европейцы, у моего отца обширные связи и переписка с императорским двором и учёными светилами со всего мира. Твой отец наверняка думает, что таких нельзя упустить.

Оля удивлялась сама себе, она как бы отделилась от себя сидящей и говорящей всё это, - и посмотрела на себя со стороны. Эта вторая сущность знала, что своими намёками обижает Иннокентия, возможно, даже делает ему больно, но первая рта не закрывала и продолжала говорить. Тень не мешала плоти, потому что эти двое были солидарны друг с другом: только через боль, страдания и подвиг рождается любовь. Оля не верила в спокойное чувство, оно казалось бесцветным и пресным, как разбавленное молоко, как моль в сравнении с прекрасной бабочкой. Ей не хотелось доставаться легко, в результате рукобитья родителей и каких-то договорённостей. Оле нужно было пережить драму, взлёт, дрожь, дойти в чувстве до той точке, в которой оно становится даже ядовитым. Только тогда, падая в готовые подхватить её объятия, чувствуя смертельную усталость от борьбы и дурманное состояние, когда уже ничего не хочется, она готова была передать себя другому человеку, начать любить его тихой любовью… Во всяком случае, так она полагала, но так как ей ещё ни разу не довелось достичь апогея, Оля не была уверена, что же начнётся там, за пределом, когда уже отгремит гроза, воздух разрядится и полопаются набухшие почки. Не знала и представлять не хотела. Раз за разом в своём юном воображении она проигрывала одну и ту же прекрасную пьесу, дрожала и плакала от переполнявших её чувств, до того даже, что ей казалось, что органы заходились и перекручивались как-то по-новому внутри её живота. Финальным штрихом на пьесу падал струящийся занавес, - и наступала кромешная темнота.

То Оле представлялось, что она ухаживает за больным в лазарете, выхаживает его полумёртвого, когда все другие уже отказались от него, врачи опустили руки, семья приготовляет надгробие. И она, скромная сестра, покрывшая плечи серым платком, промакивает с его лба кровавый пот, читает ему что-то взывающее к жизни в моменты затишья лихорадки и самоотверженно делает всё-всё, всю грязную работу, не обращая внимания на запах и вид больного тела.

Или вот ещё другое: он не хочет любить её, потому что обречён, в его теле - страшный вирус, и он ждёт, когда же смерть довершит свой коварный удар. А она, тихая, но решительная ассистентка в лаборатории, где ей удаётся создать лекарство, которое спасает и его, и их любовь, и вообще весь мир. В финале он смотрит на неё… вот такими же красивыми, как у Иннокентия, глазами… Да-да, глаза Иннокентия вполне подойдут! Его губы миллиметр за миллиметром приближаются к её невинным губам, и происходит, наконец, тот сладостный поцелуй, в котором они себе так долго отказывали…

- Мне… я не могу вот так выйти замуж, с бухты-барахты, - резюмировала Олимпиада. - Я ещё не пожила, не перечувствовала всего...

- Я тебя замуж зову, а не умирать, - усмехнулся Иннокентий.

- Лучше уж умирать… Пойми, что, кроме этих договорённостей, от которых мне, честно говоря, тошно, есть ещё причины, почему я тебе отказываю сейчас.

- Ты мне отказываешь?

- Отказываю, - без тени сомнения подтвердила Оля. - Потому что знаю: из меня выйдет плохая жена, я не хочу сидеть дома, хозяйничать. Я не такого склада. Мне по душе наука, знания, я чувствую в себе к этому предназначение, хочу стать врачом. Все происходящее в моей жизни указывает мне на это, я должна идти до конца, даже если это означает отказ от личного счастья, понимаешь? Недавно случилось событие, которое ещё больше укрепило меня в моём убеждении…

Оля помолчала секунду, взвешивая, говорить или не говорить, но язык уже бежал впереди паровоза. Ей нужно было это озвучить, повысить свою значимость и сгустить трагизм своей личности. Что они тут видят, в своей Сибири? Если бы ни ссылка декабристов, тут бы, наверное, ещё и читать не научились. Несчастные дворяне, как прометеи, принесли в эту землю искру просвещения, подхваченную единицами. Тут каждый день похож на предыдущий, женятся, потому что нужно рожать детей, рожают детей потому что нужно трудиться, трудятся, потому что нужно прокормить жену и детей. Замкнутый круг, где нет места фантазии и личным желаниям. Люди живут ровно и гладко на фоне ровно стелющихся холмов без круч и обрывов, пейзаж олицетворяет прозябание и одновременно определяет сознание. Оле жутко захотелось встряхнуть, взбудоражить эту тишь и пошлую гладь; если она сейчас расскажет Иннокентию, что у неё в шестнадцать лет уже случилась серьёзная любовь, он уже не будет смотреть на неё, как на ребёнка, которого необходимо выпороть.

- Я люблю другого человека. А он полюбил меня.

Оля открыла было рот, чтобы спеть элегию от начала до конца, но язык залип во рту, а голова опустела настолько, что в ней не нашлось и сухарика мысли, крошечки, за которую можно было бы зацепиться. Понуривший голову Иннокентий сам спас Олю от неловкого молчания.

- Понятно. Твоё сердце занято. 

- Мой любимый умер три месяца назад… Но мое сердце действительно занято, я не могу впустить туда другого, и, наверное, никогда не смогу. Он был самым лучшим, и это было бы предательством. Я иногда думаю, а что, если бы умерла я, - мне бы не хотелось, чтобы он нашёл утешение в чужих объятиях. Я бы не смогла успокоиться там, на небе, являлась бы ему в виде привидения, - улыбнулась Оля.

- Но это ведь в высшей степени себялюбиво! - серьезно ответил Иннокентий. - Жизнь ведь продолжается!

- Для меня жизнь с её земными удовольствиями закончена.

- Нельзя живого человека заставить отказаться от плотского. Человек так создан, что ест и пьёт, на солнышке валяется и любит, и любви хочет. Раз существует зов плоти, он рано или поздно возопиет, и в тебе возопиет, и в возлюбленном твоём возопил бы, если бы, предположим, он тебя потерял. Не смотри на меня таким взглядом… Не нужно брать от других никаких клятв и накладывать на себя вериги, если ты не монах. Это кощунство и противно Богу.

- Ты пытаешься меня уговорить не любить его? - вдруг спросила Оля, и этот вопрос уже застал Иннокентия врасплох.

- Нет, конечно, - забормотал он. - В этом я тебя уговорить не пытаюсь.

Оля чувствовала, что берёт верх над собеседником, и самое время красиво завершить дискуссию.

- Тогда оставим этот разговор. Мое решение настолько выстраданное, что одним словом его не отменишь. В наше время, когда люди живут по зову плоти и оправдывают свою беспорядочную жизнь влиянием инстинктов, должно же оставаться что-то незыблемое, фундаментальное, на что можно опереться. Глядя на меня, скажут, она ещё зелёная, жизни не знает, а я её, может, лучше и чище понимаю, чем многие «опытные». Я её чувствую и ясно вижу, как должно быть. Должна быть жертва, страдания, - всё то, от чего люди обычно бегут. А я бежать не собираюсь.

Оля несколько раз ещё схватила ртом воздух, но больше не нашлась, что сказать и торжественно умолкла, наслаждаясь впечатлением, которое она произвела не только на Иннокентия, но и на себя саму.

- Понятно. Диковинная ты, Олимпиада! Жаль, не моя.

На это Олимпиада ничего не ответила, загадочно, русалочьими глазами вглядываясь в шумливые потоки Кяхтинки.

- Тебе корзину-то оставить или тебе всё плотское без исключения противно?

- Спасибо! Можешь забрать, - кивнула Оля, закутываясь обратно в платок.


Иллюстрация взята из фильма «Ромео и Джульетта» 2013 года



Продолжить чтение http://proza.ru/2024/10/25/1505