О Я, или о духе, космизме и акомизме

Доисторическое человечество верно видело хаос: оно плавало в хаосе... хаос расстилался над головой человека густою ночью, шумом деревьев, перекликаясь с ночными голосами человеческой души: в душе копошился хаос стихийной жизни, над душои; нависал безднои; ночи. И дикарь... побеждал рок... В борьбе с роком блеснул свет... свет ширился... Материк жизни вышел из хаоса; началась история. 

А. Белый. А р а б е с к и 

Годы героической борьбы – с самим собою, природою, миром: растождествление с природным: милостью сознания и милостью воли. Исторически копье и меч были орудиями, сделавшими человека человеком, будучи средством против природы не только вовне, но и – о чем забывают – природы внутри себя. Копье, стрела и меч – возогнанный фаллос, если угодно, то, чем не отрезают фаллос, но чем последний должен становиться. Олицетворением мужской доблести и символом воли.
К.Свасьян («…Но еще ночь»): «Эта специфика, нечто абсолютно новое в эволюции, — МЫШЛЕНИЕ. С мышлением мир прекращается как только природа и начинается как познание природы, или САМОПОЗНАНИЕ. Удивительный момент, когда мир, доведший себя до человека, развившийся до человека, способен обернуться на себя и осмыслять себя. Здесь впервые начинается возможность ошибки, заблуждения. Корень и возможность заблуждения в сознании, в только что возникшем Я. Тут мне приходится всё время одергивать себя, чтобы меня не заносило, потому что особенность нашей темы в том, что она расширяется с каждым прикосновением к ней, и мы рискуем потерять управление. Заблуждение в том, что, мысля мир, я понимаю под собственным Я какую-то независимую от мира субстанцию, непонятно откуда взявшуюся. Тогда как Я и есть сам мир, достигший самосознания. Именно так: Я упадает в мир не с неба, а есть сам мир, развивший себя до способности мыслить самого себя и — развивающий себя дальше, но уже не в элементе вещества, материи, а в элементе ПОЗНАНИЯ. Мир, ставший сознанием, мир, ставший Я, мир, обращающийся к себе на Я. Подумаем: минеральное царство, растительное царство, животное царство, соединяясь воедино в новом качестве, или чине, называемом ЧЕЛОВЕК, образуют некую телесность, способную осознавать себя как Я и называть себя Я».
И: «Мышление есть последнее звено в последовательном ряду образующих природу процессов», а человек «как дух достигает высшей формы бытия и создаёт в мышлении самый совершенный мировой процесс» (Grundlinien einer Erkenntnistheorie der Goetheschen Weltanschauung (GA 2, S. 115).  И ещё: [Wahrheit und Wissenschaft (GA 3, S. 11f.).] «Человек по отношению к ходу вещей не праздный зритель, повторяющий в пределах своего духа образно то, что свершается в космосе без его содействия, но деятельный сотворец мирового процесса, а познание является самым совершенным членом в организме Вселенной», а мышление, или «посредник познания» [Ibid., S. 88.], завершает мировой процесс. В мышлении мир впервые обретает целостность и законченность, а если говорить строго, то без мышления нет вообще никакого мира, и самое точное определение мира умещается в формуле: МИР – ЭТО ПОЗНАНИЕ. Мировой процесс, протекающий бессознательно в минеральном, растительном и животном мире, а равным образом и в человеке, в той мере, в какой этот последний принадлежит к минеральному, растительному и животному миру, становится сознательным в мышлении. Сознание (вопреки Гуссерлю) не есть сознание-о-мире, а САМ МИР, и в мышлении (в субъективном человеческом мышлении) мировой процесс осознаёт самого себя. Это – вполне адекватное описание религиозных переживаний. Бог впервые в мышлении осознаёт себя Богом, и поскольку оператором осознания выступает та часть Божества, которую теологи называют «дьяволом»  и без которой Бог просто замер бы в трансе своего совершенства, а не творил бы мир, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, своё совершенство, оно (сознание) протекает в бесконечной цепи ошибок и заблуждений, вплоть до сомнений Творца мира в собственном существовании» (Свасьян К. Очерк философии в самоизложении).
Но мышление седых времен есть мышление дитяти. Оно предельно космично и не отделяет еще его носителя от животных и растений, разумея и себя, мышление, и своего носителя – частью природы.
***
Первая критская поэма говорила нам об одном рождении: о рождении Я, Личности, сознания, мышления (одно невозможно без другого). – «Событие поэмы – борьба гнозиса и мерности. Лицо гнозиса – М. Он – обретшее себя самосознание. М. – сама анти-мерность и сам анти-мiр: в историко-онтологическом рождении Я. Оно, впервые рождённое Я, Крит раздирает, как молния на полотне «Древний ужас» Бакста (хранимо Русским музеем) – немыслимым и неизобразимым ударом, сдвигающим основы мироустройства, продирая насквозь нутрь и наружу ветхой холстины, имя которой мiр» (Н.Старообрядцев. Крит – наш!).
О гностицизме и как о явлении культуры, и о его преломлении в истории литературы и – шире – мысли я писал вполне подробно в комментариях к критской поэме. И критская, и египетская поэмы в полной мере суть гностические произведения. Что в первой, что во второй на гносис наслаивается Штейнер с его разделением Аримана и Люцифера, но куда более мой собственный мистический опыт ... органически вплетаемый в минойские (!) эпохи. В поэме была речь о герое, что еще на рубеже 16-15 века до Р.Х. стал гностиком милостью явления к нему не то Софии, не то ... Люцифера.
События второй египетской – эхо первой критской.
После М. – рассеяние  (духа М.). Свет, не собранный в пучок, но рассеянный, но то – не вина самого М. Свет, который вопреки М. померк, рассеялся и смешался с тьмою, его частично поглотившею, и единое претворилось во множество: единый огнь стал искрами рассеянными. Поэтому мы просим читателя совершить – читая текст сей – восхождение от многого к Единому, от света рассеянного к – Свету всесожигающему [и собранному в пучок].
Как я писал в послесловии к первой критской: «История М. есть история расколовшегося на тьму осколков Солнца, а история последующая есть история преломления одной Зари и в немалой мере лишь послесловие к произошедшему».
Что это за рассеянье? И что за преломление? В чем выражается оно? Снова предоставим слово критской поэме: «И именно произошедшими событиями и зачалась заря того, что много тысячелетий спустя применительно к Эгейскому миру назовут героическим веком, начавшимся борьбой против миропорядка во имя целей высших и окончившимся в жестоких войнах (среди которых — как эпизод — Троянская война), истребившим целые поколения героев, которые в те более поздние годины были уже неспособны воевать с богами и мироустройством и отдали себя на растерзание собственных и несобственных страстей, земных, слишком земных, вылившихся в поистине «войну всех против всех». Герои те – не богоборцы, как М., но быкоборцы, не теомахи, но тавромахи».
Тогда как «М. – не только великий воитель, упивающийся превеликими своими силами, берсерк до берсерков, священнобезумный, но и сакральный теомах, зачинающий героический век, рассвет которого простирается от деяний Геракла вплоть до фиванских походов и Троянской войны (еще в века шаманизма и сил стихийных, хтонических). Богоборцами так или иначе, с той или иной степенью искажений, были и Иксион, Тантал, Сизиф и пр. – вплоть до Орфея. Геракл, напротив, не богоборец – быкоборец. – М. – богоборец, прочие в основном – либо неудачники, либо быкоборцы».
Появляются не продолжатели и даже не то чтобы подражатели [64] М., но герои, которые в отличие от малых сих стояли на ногах и имели меч и копье в руках, но…блуждали впотьмах, не столько видя, сколько чуя свет.
Копии, неосознанно алчущие быть оригиналами: стать М. Одним словом: эпигоны.
О таковых кратко говорит сам Эх-не-йот и Странник – не забывая, но попросту не сознавая и вовсе не догадываясь, что и они – оба – суть одни из этих полуслепцов-полузрячих. И что Солнце – лишь око: одного слепца.
***
Дух дарует бесстрастность: за счет красок дольней жизни (дух если и есть средство избежать страданий, то оно же и средство избежать счастья); чем больше духа, тем меньше красок, равно и чем больше красок, тем меньше духа: всё живое, кроме людей духа, потому и пребывает во страстях, что имеет в себе недостаток духа, но в слепоте своей наличие духа оценивает как наличие слабости; и высвободиться из лона страстей оно не может вовсе не потому, что оно слабо: в подобном бытии краски, страсти и всё прочее, к дольнему относящееся, суть путы, клейкая лента, ярмо, ошейник раба. Дух – противоположность и плотяного счастья, и плотяного страдания. Дух есть богатство: бытия над жизнию, дух — пелена: между Я и дольними сферами.
Дух — volens-nolens — связан с акосмизмом. Акосмизм, воспринимающийся малыми сими как старческое брюзжание, как олицетворение слабости, как нечто, противоположное (мужской) привлекательности, на деле есть не беззубая старость и не не налившаяся еще соком жизни юность (словом: это не бегство жизни и менее всего бегство или уход от нее), не неудавшееся бытие неудачника, озлобленного, проклинающего всех и вся в беззубой своей желчи, убогого в своем отрицании, не ресентимент, но вольный выбор быть выше мира, что и рождает подлинное величие подлинного акосмиста. И мне неизвестно величие подлинное вне веяний акосмизма. – Поистине: космизм – рабство у жизни и прозябание в когтях ее – есть нищета воплощенная. Так нищий цепляется за последние гроши, а истомленная голодом собака – за обглоданную кость. Малые сии — рабы и служители — обречены от века и до века быть подчиняемы «ища, чему послужить». Акосмист, напротив, чрезмерно богат: он устал от богатства; в жесте благородного презрения, кое есть следствие высоты души, бросает он во прах жизнь свою: от пресыщенности. Быть опьяненным миром (хотя бы тою же природою) и быть опьяненным собою – не только и не столько не одно и то же: первое не стоит ровным счетом ничего; второе есть заслуга, часто — самое малое — не меньшая, нежели быть не опьяненным ничем. Опьянение собою распадается на две стези — есть величие Цезаря, Наполеона (в мелком случае – провинциала, приехавшего в столицу покорять её), а есть величие Будды, Христа, Марка Аврелия, Сенеки и Шопенгауэра. Первое – космическое, второе – акосмическое. Первое – с припахом бедности; второе зачинается роскошью, богатством чрезмерным. Космизм есть примативность (и примитивизм) и, как следствие, рабство в когтях у жизни. Нет величия вне акосмизма. Величие и благородство неотмирно по самой своей сути. Величие — не что иное, как степень личного презрения к миру, будь то социальный престиж, социальный статус, происхождение, научная степень, доход, близость к власти и равно к тем, кто поверяет мирским немирское. Величие — зазор между Я и миром. Величие – тень: в виде креста.
***
Что такое космизм (говоря иначе: ариманика, гилетизм и отчасти психизм, сидящий на двух стульях)? Он всегда и всюду являет себя – от вируса до мнимых вершин социальной лестницы – лестницы не в небо, не во ад, а в никуда; всегда и всюду справляется ему служба; напротив, акосмизма и днем с огнем не сыщешь; интереснее, когда прикрываясь акосмизмом, на деле рабски покорно служат космизму: «дебелой и румяной бабище» именем Жизнь: когда даже при знании культуры, тончайших переливов ее, знании всех подробностей жития и бытия того или иного гения и пр., нет ничего дороже статуса и положения – днем (вернее, всегда); и сакральной кроватки – ночью; когда продолжение себя видят не в своих творениях, а в положении, происхождении, детях и т.д.; когда обменивают поцелуй Вечности на поцелуй Времени; когда прикрываясь богатством, человек нищ и наг, а нищ и наг он тогда, когда небеременен небом; когда он погрязает в здешнем – до дальше некуда; когда видят свой успех в приобретениях, а не в потерях; когда обменивают свои нерожденные дух, Я, волю, свои стези на общую с каждой букашкой судьбу, – то есть, в сущности, всегда в случае не-пневматиков; пневматик, напротив, богат всегда – и чем больше говорит священное Нет, тем более богат: слишком богат для дольних сфер.
Пневматику как чистому акосмисту интереснее не отпето-плотяной ариманец-американец, а отпето-лицемерный психик, рядящийся в рясу пневматика, – просто потому, что хитрый и талантливый лжец – явление более редкое, ценное и занятное, чем ... даун. Хотя бы изображает жизнь, хотя ею и не обладает. Примерами сему хитрому лжецу служат: в древности – египетские жрецы, далее придворные и иные исторические аристократы, сейчас, скажем, профессура, с мерным бараньим постоянством служащая режиму/системе/творению создавшего. И тем лучше служит, что в лице наиболее сильных своих представителей изображает борьбу с ним/нею – для приличия и самоуважения – на манер дельца, который иногда занимается не только инвестированием, но и финансированием.
Да, пневматику интереснее такого рода хитрецы, что не мешает первому оценивать вторых как фигуры величин вполне отрицательных. Интересны, потому что что же может быть забавнее нацепивших на себя заемные крылья, пыльные и казенные, и натужно выдающих их за свои; а ведь крылья эти даже не восковые крылья Икара, а скорее уж костыли. Особенно интересны и забавны нацепившие на себя восковые крылья-костыли пневматику: звезде по имени Солнце. Единственному созданию, от которых восковые крылья тают, а хитрец вместо – словами Плотина – «бегства в тамошнее отечество» упадает в море нечистот. Потому-то – что отпето-плотяной ариманец-американец, типический гилик, что отпето-лицемерный психик, служащий двум господам и сидящий даже не на двух стульях, а промеж сразу двенадцати, – суть одно. 
Из первой критской поэмы: «Мое слово <…> есть акосмизм на совершенно свой лад. — Еще одной отличительной особенностью мною писанного является особое понимание акосмизма: жизненный, даже сверх-жизненный акосмизм, где жизненность ничуть не мешает отрицанию жизни (которая есть смерть), ибо любит смерть – как Жизнь: ибо есть Жизнь, а есть жизнь. В том же буддизме неведение и желание (и даже воля) идут рука об руку и относятся к тому, от чего должно избавляться; у меня же всё премного сложнее: исторгать неведение есть главнейшая цель гностика, но волю исторгать менее всего надобно, ибо её еще следует пестовать.
Возможен и такой подход: «Разделяя космизм и акосмизм через взаимоотрицание, мы, тем самым, отрицаем жизнь, жизненность, страстность как нечто ненадлежащее для человека духовного склада. Я вижу то и другое в модусе дополнительности и иерархичности, рассматривая пару космизм и метакосмизм. Имеющий не бытийствует, но бытийствующий, кометой пронесясь по жизни, не отвергает её, но рассматривает как врЕменное и врмeннOе пристанище взыскующего Духа» (Анучин Евг.  Из частных бесед).
;