Против Ницше

Аид и Дионис – это одно и то же

Гераклит

Философия жизни, лишь жизни: при минимуме самой жизни у Ницше в его частной судьбе. Аристократ, который взял себе на службу – а на деле оказался сам на службе у него – Диониса, жизненного до неприличия по-народному темного божка низового люда. Совершенно женственное пленение фаллосом как силой, утверждением жизни, в неровной дыхании которой вечно слышится Да: как биение ее сердца. Смех, игра, танец, половая сфера, легкость, бессмысленность, отсутствие глубины, нечто совершенно французское – все то, что Ницше любил и чего – вполне по-фаустовски и попросту по-немецки – не имел. Настолько не имел, что обоготворил. Он любил Диониса как любят противоположность: как мужчина любит женщину или – в его случае – как женщина любит мужчину. Забыться в Дионисе и Дионисом желал Ницше, пока не забылся окончательно – на рубеже 1888-89-го. В общем, речь идет о бунте уставшего от книжной пыли немца, слишком немца, буквально задыхающегося в ней и ею, ослепшего, глубоко больного (речь в первую и предпоследнюю очередь не о психических болезнях, на которые напирают разного рода ариманцы, когда болтают о Ницше): ярмом духа, – и … взыскующего своего рода dolce vita как своего вечного отдохновения и в конце концов упокоения (духа), пусть и пронизанного страданием как своим необходимым ингредиентом.
Ницше проклинает дух («дух – чистая ложь» и пр., и пр.), оставаясь чистым духом и палец о палец не ударяя, чтобы перестать им быть. По-ослиному упрямо продолжает быть чистым духом и небом, по-ослиному упрямо славя плоть и землю: при отсутствии оных в частной судьбе. Героическая фаустовски-сумрачно-тяжелая насупившаяся алчба немца – стать блаженно-легко-парящим французом. Желание – камня стать ветром – остается на бумаге: как эхо бессознательного (Само).  И отправляется своему прямому адресату: Вечности. Милостью мнимо-отвергнутого духа и принесенной – в жертву духу – плоти: а не наоборот, как ему казалось. Поразительный пример самоослепления,  если не знать ослепляющей силы чародея Диониса, который в моем слове почти равен Ариману, богу плоти. Отмечу, что все же в той или иной мере Ницше и впрямь отошел от духа:  к музыке как искусству безбрежно-невесомому, воплощению эфирной легкости, к примату эстетики, забывающей о логике и о непротиворечивом мышлении. Короче, от Канта, Гегеля, Шеллинга – к…Оффенбаху и Брамсу.
Итог итогов: свобода ребенка, которая лишь благодаря непоследовательности в деле исхода из лона духа все еще может называться по праву свободою сверхфилолога и – в силу новизны писанного – свободою сверхчеловека. Путь в никуда, в ничто и в детство. Короче, в то, что я называю Аримановой бездною. Моление свершилось, и жертва - Ариману - Ариманом была принята. И впрямь - после падения 88-89 гг.  – Ницше уже и впрямь в лоне Жизни, а не духа, он утратил дух более, чем кто-либо: упав в растительную жизнь, в житье-бытие овощем. Мечта сбылась и стала явью. Также явью была алчба вечного возвращения, которое Ницше сравнивал с ушком и обручальным кольцом: с тем, что в моем слове обозначается как 0. Иными – уже вполне ницшевскими – словами: Лабиринт, где единый исход – заблудиться, пасть в заблуждение. Лабиринт жизни и – Ариманова, Дионисова темница, куда вечно возвращаются, вечно вращаясь по кругу, как белка в колесе, и сам Ариман-Дионис, и все жертвы его: вновь и вновь – ритмично и мерно – выкрикивая  Да жизни.
Ницше много говорил о свободе, особливо в «Заратустре». Но как можно быть свободным в мире и – в конце концов – ради мира? В земле и землею, а не небом и в небе? Свобода приходит тогда, когда ее уже не взыскивают, ее не ждут, ибо и она ненадобна, а мир давно уж отброшен как надоевшая игрушка. Освобожденная душа говорит Нет (или «Довольно» – как в одноименной статье, скорее даже заметке Тургенева, на удивление совершенно акосмического толка). Вернее, уже не говорит, а собою выражает и являет Нет: божественным молчанием, недеянием и, если угодно, нехотеньем. Победы и поражения – уже позади, они отброшены как суета сует. Как отброшенные путы и ковы. Не только «ты должен», но и «ты хочешь», и даже  «я хочу», и гордое «я есмь» – помесь нужды и алчбы, прозябания в когтях у жизни, оглушенность тварным – в конце концов, самоослепление и нищета. Что-то вроде выпяченных – чтобы все увидели – часов «Ролекс» нувориша. Насколько же благороднее и попросту богаче убранные в рубашку пиджака часы или часы и вовсе отсутствующие, настолько богаче «я не хочу» и «я не есмь», идущее от Нет жизни. Чем больше можешь и – единовременно – чем меньше хочешь – тем ты богаче. И наоборот. Ницше как космист понимал богатство в…силе и напоре страсти: как будто хищник богат и свободен! Но любой хищник есть олицетворение нужды и нищеты: ибо он страстно алчет большего, чем он может. Через бытие хищника проходит красной нитью то, благодаря чему смерть входит в жизнь и делает ее нищей: сплошным беспросветным хотением и похотением, неутомимо-неутолимым, как зуд и чесотка, безначальным и бесконечным, замкнутым в себя как в свое начало и в свой конец на манер змейки Уробороса.
Последнее искушение акосмиста – алчба Вечности. Но у подлинного акосмиста уже нет алчбы Вечности, ибо она в сердце, и нет страха пред жизнью, но всего более нет страха смерти, ибо жизнь ненадобна: страха, который и породил у Ницше идею о вечном возвращении, когда в вечной круговерти бытия крутятся белки в колесе.
Ср. со следующими мыслями Эволы: «Лишь благодаря иному измерению, измерению трансцендентности, жизнь обретает те черты, которые Ницше, чрезмерно обобщая, придавал ей, устанавливая при этом, как он думал, новые ценности. Именно то, что сам он не осознал до конца природы действующей в нём силы, объясняет не только колебания его мысли и её пределы, но также трагическую сторону его человеческого существования. С одной стороны, мы находим у него мотивы, связанные с чисто натуралистическим прославлением жизни, вплоть до явного отступления бытия перед простым миром инстинктов и страстей, абсолютное утверждение которых со стороны воли рискует обернуться их самоутверждением посредством воли, каковую они используют как простое орудие. Однако, с другой стороны, гораздо больше доказательств того, что его восприятие жизни во многом диктовалось такими реакциями, которые никак не могли быть вызваны просто жизнью как таковой, но рождались началом, несомненно высшим по отношению к ней, как о том свидетельствует характерный пассаж: «Дух есть жизнь, которая сама врезается в жизнь — Geist ist das Leben, das selber ins Leben schneidet».
Все положительные аспекты пути сверхчеловека связаны именно с этим вторым моментом: сила дать самому себе закон, "воля сказать "нет", отказаться, когда чудовищная, огромная сила подталкивает тебя к утверждению"; естественный и добровольный аскетизм, целью которого является испытание собственных сил; оценка «воли к власти по степени сопротивления, страдания, мучения, которые способен вынести человек, чтобы обратить их в свою пользу» (при таком подходе всё зло, страдание, проблематичность существования — то есть всё то, что питало собой народные формы сотериологических верований, становится приемлемым и даже желанным); принцип не подчиняться страстям, но обуздывать их («величие характера состоит не в отсутствии страстей — напротив, должно иметь величайшие страсти, но держать их в узде и так, чтобы господство над ними не становилось источником особой радости, а принималось с простотой»); идея, что «высший человек отличается от низшего своей неустрашимостью перед несчастьем, тем вызовом, который он бросает ему» («признаком регрессии является то, когда эвдемонистические ценности начинают считать высочайшими»); недоумение перед теми, кто показывает «путь к счастью», чтобы заставить человека вести себя тем или иным образом: «Что за дело нам до счастья?»; признание того, что одним из средств сохранения высшего человеческого типа является «присваивание себе права на исключительные поступки, понимаемые как стремление одержать победу над самим собой и как акты свободы; «обеспечение себе посредством своеобразной аскезы определенного превосходства и уверенности относительно своей собственной силы воли», не пытаясь уклониться от какого-либо рода лишений; желание утвердить такую свободу, элементами которой являются «сохранение разделяющей нас дистанции, бесстрастность перед лицом несчастий, трудностей и лишений, перед самой жизнью», определяя высочайший тип свободного человека как того, «кто постоянно преодолевает сильнейшее сопротивление…», кого «великая опасность делает существом, достойным поклонения»; отказ от пагубного смешения дисциплины и безволия (целью дисциплины может быть только увеличение силы — «тот, кто не господствует, слаб, расточителен», твёрдо помня, что «разрушение является аргументом лишь против того, кто не имеет на него права, и все страсти были дискредитированы по вине тех, кто не был достаточно силён, чтоб обратить их в свою пользу»); стремление показать путь того, кто свободен от любых уз и подчиняется лишь своему собственному закону, стойко держится его и стоит выше всех человеческих слабостей; «наконец, всё то, благодаря чему сверхчеловек является не столько «белокурой бестией» или наследником сомнительных добродетелей деспотов Ренессанса, сколько существом, способным на благородные поступки, готовым по-мужски прийти на помощь, наделённым «дарящей добродетелью» и великодушием, стремящимся к преодолению собственной индивидуальности, — все эти положительные элементы человек Традиции также может сделать своими, но только при условии их истолкования не через жизнь, но через «больше чем жизнь», то есть через трансцендентность; эти ценности становятся привлекательными только при условии наличия чего-то иного и большего, чем просто «жизнь».
Здесь не место для подробного анализа всех тем, затронутых Ницше, который позволил бы нам, с учётом указанных основных моментов, вычленить те, которые стали результатом непозволительного смешения разнородных идей и различного рода заблуждений и искажений, тем самым преодолев тот уровень, на котором обычно останавливаются как поклонники, так и противники Ницше. Он постоянно путал жизнь с трансцендентностью, и из всех последствий его антихристианской полемики это смешение является одним из наиболее пагубных. Когда ценности, отрицаемые христианским идеалом, — идеалом парии, чандалы — становятся элементами противоположного утвердительного, антинигилистического идеала и описываются как «гордость, пафос расстояния, великая ответственность, бьющая через край жизнерадостность, прекрасная звероподобность, инстинкты войны и завоевания, обожествление страсти, месть, гнев, чувственность, риск и знание»; когда к «положительным страстям» причисляют «гордость, радость, здоровье, половую любовь, вражду и войну, почитание, хорошие манеры, сильную волю, дисциплину высшей интеллектуальности, волю к власти, признательность к земле и жизни — всё, что богато, всё, что желает дарить и оправдывать жизнь, увековечивать и обожествлять её», — указанная путаница становится более чем очевидной; здесь смешивается священное и профаническое».
... «Разрыв всех уз, нетерпимость к любой границе, чистое и неукротимое движение к преодолению без определённой цели, безостановочное движение вперёд по ту сторону любого данного состояния, любого опыта, любой идеи и, естественно, по ту сторону всякой человеческой привязанности к конкретной личности, не боясь ни противоречий, ни разрушений; в общем, чистое движение со всем тем, что оно несёт в себе разрушительного: «продвигаться подобно огню, пожирающему всё на своём пути и ничего не оставляющему за собой» (это выражение древней традиционной мудрости, относится, правда, к совершенно иному контексту), — эти основные характеристики, присущие Ницше, необходимо понимать именно как различные формы действия и манифестации трансцендентности. Но поскольку они не были опознаны и приняты как таковые, поскольку вся энергия оказалась в замкнутой цепи имманентности, «жизни», возникло столь высокое напряжение, которого эта цепь уже не могла выдержать. Возможно, именно в этом следует искать истинную скрытую причину конечного краха Ницше как человека.
... С этой особой точки зрения также становится ясным то символическое значение, которое представляет Ницше для нашего исследования: он является прекрасным примером того, что случается и даже должно случиться с таким типом человека, в котором трансцендентность пробуждена, но не является центром его существования. Как мы вскоре увидим, основную тематику экзистенциализма тоже следует истолковывать в этом ключе».