СноваоЯиэгоизме

В комментариях к критской немало говорилось о Я.  М. – первый из обретших Я, первое Я. Здесь, а не в комментариях к критской уместно привести следующую выдержку из «…но еще ночь» К.Свасьяна:
«Гётеанистическая теория познания врастает в праксис познания. В Рудольфе Штейнере эгоист Штирнер решается пройти курс оздоровления у Гёте. Нужно лишь потрудиться привести в созвучие следующие отрывки, чтобы мысленно предвосхитить в опыте некоторые вехи собственного, растянутого в миллионы лет, становления к человеку. «Единственный и его достояние»: «Божественное — дело Бога, человеческое — „человека“. Мое дело не божественное, но и не человеческое, и далее, не истинное, доброе, справедливое, свободное и т. д., но только мое, и дело это не общее, а — единственное, как единственен и я. Для меня нет ничего выше меня». Очень гордое Я. Сам светоносец Люцифер, вынашивающий нелегкую карму «князя тьмы», не сказал бы лучше. Но опасность этого «Я» не в нем самом, а в его деле. Что же за это дело, из-за которого пришлось учинить такую абсолютную чистку в планетарном масштабе! Пусть оно и выше всех перечисленных, но не выше же оно и вопроса о самом себе! И не рискует ли гордое Я, достигшее наивысшей свободы, но проморгавшее вопрос о применимости этой свободы, оказаться не у дел! Еще раз: ключ к разгадке эгоизма лежит не в самом эго, а в его гешефте. Было бы естественно ожидать от вознесшего себя на самую высокую точку Я приличествующего этой точке дела. Между тем, уже беглый просмотр штирнеровских «эпохе;» не оставляет никаких сомнений в невнятности гешефта. Здесь заключается в скобки решительно всё, потому что малейшая оплошность грозила бы аннуляцией предприятия; оттого книгу и венчает ставка на ничто («Ich hab’ Mein’ Sach’ auf Nichts gestellt»). Но в ставке на ничто решает не ничто, а сама ставка: сила свободной мысли, осознающей себя в познании, а в познании свое единственное дело. Что мог бы сказать познаватель Штирнер, если бы ему сподобилось продолжить свою книгу за последним и венчающим её словом: ничто? Ответ мы находим во втором из обещанных выше отрывков: в статье Рудольфа Штейнера «Эгоизм в философии», датированной 1899 годом. Штейнер: «Мысли, которые я составляю себе о предметах, я произвожу, исходя из моего внутреннего мира. Несмотря на это, они принадлежат […] вещам. Следовательно, сущность вещей является мне не из них, а из меня самого. Мое содержание есть их сущность. Я вообще не задавался бы вопросом, что является сущностью вещей, если бы не находил в себе то, что я обозначаю как эту сущность вещей, как то, что принадлежит им, но что не они дают мне из себя, а что я могу извлечь только из себя самого. — В процессе познания я заимствую сущность вещей из себя. Таким образом, я заключаю в себе сущность мира». Штирнеровская ставка на ничто трансформируется здесь в ставку на познание, в котором ничто осознает себя как сущность мира.
Таков его — единственный — шанс не впасть в безумие неконтролируемого произвола. Эго эгоиста, не облекшееся в броню познания и легкомысленно резвящееся в угодьях «веселой науки», предстает абсолютно ранимым и не защищенным даже от укуса мухи [Штирнер умер 25 июня 1856 года от укуса ядовитой мухи], если, делая ставку на ничто, оно не ставит одновременно и на познание, чтобы в сочетании с последним демонстрировать уже не эпатаж эксцентрика, а быть самопознанием. Если эгоист видит себя точкой (центром!), а мир вокруг себя кругом, и считает, что мир вращается вокруг его Я, как земля вокруг солнца, то он не только забывает уроки английского, разоблачившие его Я как пустой звук, но и практикует некое стихийное кантианство. Ибо мир оказывается и для него лишь объектом его априорного эгоизма. Если круг без точки нуль и ничто, то, будучи точкой, он ставит как раз на ничто. От него ускользает лишь, что и сам он, как точка, есть ничто, и что если он начинает с этого порочного противопоставления, ему вообще нечего и не с чего начинать. Только в познании себя становится он тем, чем он собственно назначен быть: миром. В самопознании он переживает добровольно и наперед то, что ему предстоит пережить лишь в качестве умершего: мир. Его познание себя оборачивается познанием мира, ибо его Я, собственником которого он себя самонадеянно считает и которому он подчиняет весь мир, как свое достояние, приходит к нему из самого мира, чтобы точечка эго не выдавала себя за круг, смогший бы лопнуть от укуса мухи, а переживала и опознавала себя как круг. Тогда-то и делает он ставку на всё (или, словами Гёте: ограничивает себя всем), так как всё получает от него свою сущность; как познающий, он вступает во владение миром; сила его эгоизма расширяется до мира; он эгоист, эго которого совпадает с мировым процессом, и не только с моментально свершающимся, а со всеми, которых уже нет и еще нет. В таком состоянии отрывок из письма больного Ницше [66]: «Я каждое имя в истории», может быть повторен в здравом уме, что означает лишь: исконная зона психически бессознательного (теософ сказал бы «астральное тело»), традиционно лежащая в области клинических компетенций, осознается и осваивается самым трезвым образом, под знаком слов: результаты наблюдения по естественнонаучному методу. Эти слова были проставлены в качестве мотто к книге Рудольфа Штейнера «Философия свободы», вышедшей в 1894 году. Восьмью годами раньше в книге того же автора «Основные черты теории познания гётевского мировоззрения» означенная метафизика познания сформулирована в следующих характеристиках: «Мировая основа совершенно излилась в мир; она не отделилась от мира, чтобы управлять им извне; она движет им изнутри; она от него не укрылась. […] Она живет не как воля где-то вне человека; она отрешилась от всякого своеволия, чтобы поставить всё в зависимость от воли человека». Мы правильно понимаем эти слова, если понимаем их не как очередную теоретическую конструкцию, а как индивидуальную способность. Человек, о котором здесь говорится, — это не «вообще» человек, а некто фактический. От других он отличается тем, что идентифицирует себя не со своей телесно ограниченной партикулярностью, а с другими, что значит: его расширенное Я несет судьбу других, как свою судьбу, потому что, говоря Я, он имеет в виду себя, как другого. В этой формуле: Я, как другой, настолько отдаленной от нашего обычного Я, что мы не в состоянии даже мысленно приблизиться к ней, и лежит оправдание эгоизма, как УДАВШЕЙСЯ любви к ближнему».
И снова о неузнанности миром и М., и Cтранника: «Большинство движений, будь они политические, религиозные или художественные, намерены оставить какой-либо след в этом мире. Фараоны оставили великие стелы, на которых начертали свои имена и деяния, имена цезарей и Римских Пап вписаны на каждом памятнике, большом или малом. Каждый ортодоксальный христианин никогда не прекращал представлять себе «новое небо и новую землю». Гностики, однако, были более заинтересованы в выходе из ужасного потока истории, чем в оставлении исторических записей о себе. Те, кто наполнен решимости преодолеть мир, не принадлежат истории; скорее они своего рода её тень или «противоистория», сохранившая лишь некоторые бледные следы неуловимого и неохотного присутствия. Жак Лакарьер пишет, что можно следовать за гностиками, но нельзя их постигнуть. Это особенно справедливо в отношении физических обстоятельств их земной жизни, и, следовательно, их поведения и нравственности» (Ст.Хеллер).
***
Одно напутствие современному читателю. Я никому не сочувствую ни в первой критской, ни во второй египетской, вернее, не сочувствую всем; главный герой – вовсе не равно автор, как и рассказчик не равно автор: слова эти были бы совершенно излишни в любую эпоху, кроме эпохи современной. Чем внимательнее будет читать современный читатель, тем большее будет отторженье: я бью и в критской, и в египетской по всему, что дорого и близко человеку. Написанное – не только стрела, но и плеть, которую должно еще использовать для духовного бичевания и самобичевания, для изгнания из себя человеческого, слишком человеческого, для изживания, избывания оного. Вместе с тем написанное  есть также и  стрела, направленная не в себя, а вовне. Снова – написанное мною – стрела, и по кому и по чему она только не бьет. Казалось бы, женское начало в той же критской поэме низвергается среди прочих начал. Но как же тогда быть с тем, что одна Дева там ставится едва ли не выше всего, а в египетской воспевается Нефр-эт. Стало быть, не всякое женское низвергается и само это женское у меня не применительно к полу единому. Того боле: женское, пожалуй, вообще без привязки к полу. Низвергается дольнее, земное начало, консервативное, охранительное, все иерархии земные и все, что им служит и их поддерживает. – Низвергается дух Великой матери, которая сперва губит старое и порождает – мерно и по кругу – новое. Которая для пневматика не мать, но мачеха. - Также отмечу, что героический дух в сем разрезе также без привязки к полу. Речь идет не о поле, а духовном мужестве. Иное там низвергается – опять же, невзирая на заданный пол.
Еще о Я. Женский взгляд: «Вопросы, связанные с Я, всегда занимательно рассматривать, разглядывая то одну сторону, то другую. Я (как личность) рассматриваю Я (как трансцендентное) как некую самоидентификацию. Мне нравится еще термин "Эго". Эго – "вещица" абсолютно золотая. И уникальная. И, кажется, я понимаю его в смысле стержня, или мне ещё нравится термин "контейнер", особенно, применительно к мистическому опыту. Я полюбила выражение из юнгианский психотерапии о том, что дионисические переживания недоступны/разрушительны для женщины с хрупким эго. Здесь нужно сразу сказать, что Дионис – не "тот самый" бог, на которого я как-то уповаю или к которому стремлюсь. В моем случае, это скорее Гермес. Особенно, в его аспекте Хтония, подземного. Но идея взаимосвязи эго и дионисических переживаний кажется абсолютно емкая и правдивая.
И нужно ещё упомянуть, что я также рассматриваю Я – как некую искру в человеке, божественную или даймоническую, и самоидентификацию с этой искрой, стремление к слиянию с этой искрой своей психики. То есть просто так человек – это скучное существо. Но если он обнаруживает эту самую искру и начинает её в себе раздувать, здесь становится интереснее. Чаще всего, люди, конечно, что-то не то в себе раздувают, то, что наиболее относится к психике как раз, и потому теряются сразу, как только у них почва уходит из-под ног. В общем, радость моей жизни – это как раз эта моя искра.
<…> кроме мистического переживания, есть ещё и магическое, а также – озарение чистого разума, эта электрическая вспышка в голове, когда что-то читаешь, например, или нечто становится ясным, как будто освещенное молнией. И все это разные состояния, и все как-то связаны с Я» (Дельта Афинская. Из частных бесед).
В рамках и критской, и египетской поэм – Я – не искра, еще искра, но пламя, уже пламя. А также и черная дыра, воронка, всасывающая сущее, некая Сцилла иль Харибда для всего живого, которые и объединяются противу Я в целях самосохранения, считай, для сохранения коллективного организма именем Мы.