Снова о России и русских

Б.Акунин, демократ: «У нас считается, что прикидываться приличным человеком хуже и стыднее, чем откровенно демонстрировать свое природное скотство. Русский хороший человек непременно «режет правду-матку», легко переходит на «ты», приятного собеседника с хрустом заключает в объятья и троекратно лобызает, а неприятному «чистит морду». Русский плохой человек говорит: «Все одним миром мазаны», «Всем кушать надо», «Все по земле ходим» или шипит: «Чистеньким хочешь быть?» А ведь вся цивилизация, собственно, в том и заключается, что человечество хочет быть «чистеньким», постепенно обучается подавлять в себе «черненькое» и демонстрировать миру «беленькое». Поменьше бы нам достоевско-розановского, побольше бы чеховского» (Б. Акунин).
Приведенные выше слова беллетриста – предельная правда новодела-демократа, вернее, предельная планка его. За планкой, впрочем, видно, что человечество научилось демонстрировать "беленькое", а никак не быть им: вливая новое вино в старые мехи; что культура в своих вершинах научает не мимикрировать под высокое и даже не обладать высоким, но быть в лоне высокого и даже быть высоким самому, иначе и короче, она научает быть, а не иметь. Но новоделу-демократу, который всегда от царства количества, сие невдомек, вернее, тем и стоит, вернее, лежит, что игнорирует это, почуявши до того свою силу в своих популярности, тираже, толстом брюхе и прочем ариманизме, который особенно широко распустился и расцвел несколько десятилетий назад.
Остается добавить, что один прозревший стоит миллионов из рода малых сих, для того и надобных, чтобы был этот прозревший, который только в таких обстоятельствах и может появиться, – подобно тому, как тьма надобна, чтобы пламя сияло ярче: пламени не подобает быть тусклым, ибо в таковом случае – по Плотину – он некрасив. Цивилизация нолей надобна единицам: дабы после единицы было как можно больше нолей.
Ср. с комментариями к критской поэме: "Именно поэтому квинтэссенция Запада (как плод ее – человек фаустовской культуры) нарождается в наше время в единичных, чтобы не сказать в единственном, экземплярах именно на Востоке: как трава, прорастающая чрез асфальт, как соль – не земли, но неба: бытийствуя, т.е. жительствуя вопреки, сверяя курс собственного бытия по бытованию малых сих, исходя из закона: что для русского (восточного) хорошо, немцу (человеку фаустовской культуры) – смерть; в ином раскладе: что гилику/психику хорошо, пневматику – смерть (и наоборот). Потому для пневматика губительны любые условия, когда и где ему не приходится задействовать волю, плывя ровно против течения. В этом смысле чем толще асфальт, чем его количественно больше, тем лучше прорастает сия редкая, слишком редкая трава. – Сплошные благообразие, и пошлость вселенских масштабов, и безраздельная плотяность гиликов – не есть ли сие лучшие яства для Освобожденного, для Единственного? Царство срединности, то есть черта, – не лучшее ль место для пневматика? Тут-то и сознает, кто он, и выстраивает бытие свое – вопреки. – Дух пронзает и познает плоть, дабы стать духом в еще большей мере; потому и пневматик (как носитель духа) познает плотяных гиликов (как носителей материи), дабы обресть чистоту вящую.
Не потому ли темнозаревая звезда М. взошла вопреки всему: на самых чуждых ему почвах? Но пневматику еще следует – вполне неоплатонически – совершить возвращение-обращение-эпистрофе в нездешнюю свою родину (ведь сперва он был в ней (mone), далее было исхождение (proodos) в дольние сферы; epistrophe — путь назад: домой). Именно поэтому М. и совершает неоплатонический "возвратный порыв" и возвращается – во веки веков – туда, откуда исшел. 
Остается добавить: кем же я хочу быть для «дорогих россиян»? Отсутствующим: никем, ничем. Любое взаимное отторжение есть нечто должное и того более нечто желанное". 
Словами М. о самом себе: «Но свиньи любят теплые свои грязи, а мошкара – свет пламени. Но свиньи и мошкара еще надобны мне, дабы не быть – вами – и быть тем, кто я есмь. Спасибо вам, что вы есте, о водимые "Матерью", ибо вы – не Солнце и не обманный лунный луч, но путеводная звезда недолжного! Все вы и каждый по отдельности – деревянные звезды, глядя на которые, я гряду – прочь от вас и убожества вашего и от мира и смрада его: я, грядущий во имя свое!»; и: «Не меняю [их], ибо души их мокры. Ил и тину – не претворить в огнь, стрелу и камень. Нет! Довольно! Я просвещал их светом, но они – тьма – остались во тьме. Но тьма еще растает. Ибо приидет Свет с Востока: то будет веянием лазури. Реченное Девою – святыня наивысшая и богатство неисчерпаемое. Нет на земле учения благороднее, ибо оно не от земли, но от неба; оно – жало неба… Отныне род людской разделен на многих и немногих, и прежние учения, учения ложные и злые, жала земли, прекращаются для всего высокого. И только для них! Низкие же да пребудут низкими, как и надлежит, и да пребудут ступенями для высоких. И для последних я еще желал бы быть последним, ибо первым для них я уже был, хотя того и не желал; богом для них я уже был, но не был червем; впрочем, на то времени нынче нет; и ничем и никем – до встречи с Нею – я уже был; но последнею моею волею будет: быть вне их, – что вскорости и произойдет, ибо я желаю оставить слепых. Знаешь ли, я лишь рад тому, что они неспособны к тому, что бездна бездн меж нас».
***
Снова – как и в поэме критской – «герои противопоставляются неким другим героям, которые – как правило – суть противоположности первым, где один герой олицетворяет подлинное, нездешнее, светоносное, а противоположный ему – мнимое, ложное, здешнее, погрязшее во тьме» (из критской поэмы), но в отличие от поэмы критской многие герои эти не явлены и порою даже не называются в тексте египетской поэмы. Итак, герои противопоставляются неким другим героям: Мери-ра – много более низкому Эйе; потаенная Нефр-эт – также не присутствующей в поэме Кийе/Кэйе, второй жене фараона (официально: «жена-любимец, большая» владыки Обеих Земель), вероятно, соправительнице Эхнатона в конце его царствования [70], при том обе противопоставляются Деве М., которая посетила и Странника и о которой знает и Эх-не-йот; сам Эх-не-йот – Солнцу, а Солнце (здешнее) – Солнцу тамошнему; Странник – М.; наконец, учение Странника (и в конце концов Девы) – отсутствующему в поэме Моисею, учению его, а премирный слепец, создавший, – Богу Неизглаголанному. 
Снова двоится здешнее и проступает тамошнее, но, отражаясь в здешнем, пребывает в рассеяньи. – Преломление одной Зари.
***
Три поэмы: критская – египетская – греческая.
Критская – mone. Египетская – proodos. Греческая – попытка epistrophe: довспоминавшись (платоновское знание-припоминание), узреть былое и вернуться в него как в свою родину.
Вечное возвращение, мерное и не знающее окончания. Исхода. Вечный 0, даже не алчущий и похотливо ждущий I, а попросту о нем даже и не слышавший, а если и слышавший, то в него не верящий.
«Последний Кризис», пролегоменами к которому является и поэма критская, и поэма египетская, – исход, который рвет на части мнимо-бесконечную прямую (время-пространство-судьба-законы мироздания и ритм его), окончательно и бесповоротно обрывая ее сперва, или, если угодно, пронзая, разрывает бесконечный 0 здешнего (см. одну из статей «Rationes triplices», где речь идет об одной схеме и о I и 0), водворяя тамошнее.
***
В критской поэме – если учесть послесловие и комментарии, включающие в себя как свою тему и проблему современность как явление, – три триады единовременно, слитые воедино:
1) Неоплатоническая триада – mone – proodos – epistrophe (пребывание – исхождение – возвращение).
2) Варварство – цивилизация – варварство.
3) Матриархат – патриархат – матриархат.
***
Египетскую помимо 1-ой – неоплатонической – триады пронзают, служа основанием, следующие триады:
1) Тьма – свет – тьма
2) Восток – Запад – Восток, в ином раскладе: юг – север – юг
3) Бык (Зевс) – Европа – Золотой Телец: похититель – похищенное – похититель (кошельков и не только)
4) Политика – история – культура
5) Розенкрейцеровская – штейнеровская – беловская триада
***
Первая триада: изначальная тьма – свет (царь-Солнце) – тьма (века последующие). Но потому вторая египетская и называется так, как называется, что речь в ней идет об искажении изначального импульса – Света с Востока. – Словами старшей дочери Эх-не-йота, по Мережковскому: «Что такое Солнце-Атон? Искра во тьме: дунет смерть, и солнце потухнет. Мрак больше света; мрак сначала, а свет потом. Может быть, Бог во мраке живет…».
Позднее другая его дочь: «Царь и царица не отходили от больной, но она уже не узнавала их, бредила. Только что луч света проникал между складками завес или в щелку открывшейся двери, металась, плакала:
— Лезет, лезет опять! Вон лапу протянул… Авинька, миленький, да прогони же его, прогони скорей! Схватит — как муху высосет… И кто это паука пустил на небо?
Царь понимал: Солнце-Атон – паук; руки-лучи – паучьи лапы».
И добавила после Эх-не-йоту на совершенно акосмический лад:
«Краток день жизни, ночь смерти длинна, — проговорила она с тихой усмешкой, глядя ему прямо в глаза до глубины сердца проникающим взором» (Мережковский Д. Мессия).
Триада: изначальная тьма – свет (царь-Солнце) – тьма (века последующие), – есть триада, искаженная рассеянным светом преломления одной Зари.
Вернее иная триада: тьма (до М.) – свет (М.) – тьма (после М.).
***
Вторую и третью триады я вполне подробно разбирал в эпилоге, послесловии, комментариях к первой критской.
Предпоследняя триада: политика (миг, связанный с Временем в не могущем быть преодоленным отрыве от Вечности [71]) – история – культура. Политика есть пена дня, история – замерзшая пена дня. С Вечностью связана – volens-nolens – только культура.
В критской поэме Дева глаголет М.: «Ей, гляди: материя и материнство: мать и дочь. Но есть еще три Девы, но не родственны они меж собою: Вечность, История, Политика. Первая есть Дева высочайшая, вторая — царство срединное. Последняя — дева падшая из падших, нижайшая из низких; она — пена дней, средняя — замерзшая пена дней, Вечность же да будет твоею!».
В России никогда не понимали, что культура – основание триады, говоря марксистски, базис, надстройкой которого является история, над коей высится политика. Последняя является по праву последней, а первая – первой. В России – которая стоит слабостью, вернее, ею лежит – никогда не понимали, что, скажем, гений больше, много больше правителя – при том не только с точки зрения Вечности, но и с т.зр. куда более земной (и слепой) Леди Истории, ведь помнит она Гомера, а никак не царей, правивших во времена Гомера (сам Гомер для слепых, живущих мигом, был лишь тем, кто бывал при дворе и только); историю Греции делят надвое два бедняка, один из которых «бомж» (без определенного места жительства) – Сократ; и до того Гомер.
Сказавшего это в России ждет с неминуемостью смирительная рубашка.
***
Последняя – едва ли не главнейшая – триада, с своем основании розенкрейцеровская: «Ex Deo nascimur. In Jesu morimur. Per Spiritum Sanctum reviviscimus” (Штейнер). У Белого, ученика Штейнера, в конце «О смысле познания»: «Мы – в Боге родимся. Во Христе – умираем. И восстаем в Святом Духе»; добавим: тема сознания как самораспятия — одна из центральных во всем  творчестве его; в познании и самопознании познающий проходит Христовы муки, умирает и воскресает – Духом – в Духе: умирает в смерти именем жизнь и рождается в жизни именем смерть; слово мыслится здесь как врата посвящения.
Ср. с критской поэмой, с беседою Девы и М.:
«Продали бедняки духа (они суть чада века сего — нарицай их так, как и надлежит) Голгофу свою за тридцать сребреников: каждому в задатке дана Голгофа…
— Что есть Голгофа, о Светоносная? – изумленный, вопросил я Её.
— Она – непрерывность, совершаемая до конца мира: то, что будет века спустя, и единовременно то, что всегда было, есть и будет: в сердцах немногих. Знай: бытийствовать, жительствуя подлинно, означает быть пригвожденным к Голгофе; бытие высокого – есть Крест на Голгофе. Да, такова воля создавшего, что стези благородства суть стези слез, терновый венец и Голгофа».
***
Закончу стихами поэтов, которым посвящена египетская поэма; первый из них – стих С.Пономаренко:

Та-Кемет

И мир окутывает – красное,
и синее – кричит безумно
из сердца ночи; и – зеленое
под мертвым небом задыхается,

И белое – уста вселенной
Грозит сомкнуть; о, отовсюду –
Огонь, срывающий надежды!

И черное – мои глаза.

Второй – также как послесловие и итог итогов – один давний стих И. Поклонского:

Этот дух неземной в человечьем не выразить слове,
Он коснулся меня и волос моих черных, как смоль,
И белесых листов, где – как капли запекшейся крови –
Застывала в словах моя черная грозная боль.

Я не знал, как мне быть и куда мне от холода деться,
Если холод и мрак словно черная пропасть внутри,
Я бы грудь разорвал, я бы поднял горящее сердце,
Словно огненный флаг – долгожданный предвестник зари.

Мир истлел и угас, но и в пепельной тьме беспросветной
Робкий солнечный луч, проникавший сквозь занавес тьмы,
Звал меня за собой, а потом растворился бесследно,
В той обугленной тьме, что объяла сердца и умы.

Сбились толпы с пути и утратили ориентиры,
Каждый звал за собой, хоть не видел тропы и пути,
И тогда кто-то взял и как факел кровавый над миром
Поднял сердца комок, извлеченный на свет из груди.

И очнулась толпа, устремившись за светом на волю,
Песню грянули дружно, и топот от тысячи ног
Слышен был далеко, и был полон ликующей боли
Словно солнце сиявший обугленной плоти комок.

Расступился туман, и гранитные дрогнули своды,
Цепи рабства распались, и треснул божественный трон,
И упал, оглушен торжествующим кличем Свободы,
И растоптан в пыли вековечный тяжелый Закон.

И царило везде, повсеместно одно ликованье,
Мир одним был порывом к сияющей цели объят,
Пели песню о том, что вовек не имело названья,
О лучистом рассвете, который не знал про закат.

А потом свет погас, и поющие толпы забыли,
Кто им путь озарял, кто бесстрашный бежал впереди,
Только сердце дымясь тихо тлело в растоптанной пыли,
Только кровь запеклась на зияющей ране в груди.

2016

P. S.  Добавление от осени 2023-го:
Гносис египетской поэмы как доведенный до энной степени, до возможного максимума гносис критской – для меня ныне пройденный этап; он – тупик; далее идти некуда. Я с тупика свернул и пошел вовсе в ином направлении. Что я тщусь, так это идти дальше и, надеюсь, выше. О чем повествует 1 и 2 "Протуберанец мнимостей".

Михаил Раузер, бывший теомах, тореро, странник 
Санкт-Петербург, сер. 2020 – сер. 2021