Ба! Знакомые всё лица!

Эти слова можно повторить и в отношении героев «Ревизора», т.к. они во многом  перекликаются с героями «Конька-Горбунка». Сопоставляя же «Конька» и «Ревизора», настоящим автором которых является «сам Александр Сергеич Пушкин», мы как бы складываем кубики с фрагментами в одну более или менее внятную картинку.
Например, спрашиваем: а с чьих слов начинается «Ревизор»? Ответ понятен: со слов городничего. Поворачиваемся к «Коньку» и в первой части этой сказки находим городничего, под маской которого ранее мы угадали М.С.Воронцова. Но разве Воронцов был городничим? Нет, он был генерал-губернатором, на что прямо намекают следующие слова пушкинского плана: «Криспин приезжает в губернию на ярмонку – его принимают за <неразб.>… Губерн. <атор> честный дурак – Губ.<ернаторша> с ним кокетнич <ает> - Криспин сватается за дочь» (VIII,431). Т.е. в отличие от пушкинистов-профессионалов, не видящих тут ничего странного, мы чётко выделяем слова-сигналы: «губерния», «губернатор» и «губернаторша», которые прямо намекают нам на подлинную должность основного прототипа городничего Сквозник-Дмухановского, т.е. на генерал-губернатора Новороссии М.С.Воронцова. Сам же факт того, что в произведении, написанном в 1835-м году, Воронцов изображён сатирически, свидетельствует об отрицательном отношении Пушкина к этому человеку и при этом опровергает выдумку Петра Бартенева о том, что Пушкин к концу жизни якобы примирился с ним (см. главу «Пушкинист-предатель»).
Тянем ниточку дальше и замечаем, что ведь и первоначальный сюжет «Ревизора» взят во всё той же Бессарабии, о чём, например, и писал О.М.Бодянский в своём дневнике от 30 сентября 1851-го года: «Гоголь... заметил, что первую идею к «Ревизору» его подал ему Пушкин, рассказав о Павле Петровиче Свиньине, как он в Бессарабии выдавал себя за какого-то петербургского важного чиновника и только, зашедши далеко (стал было брать прошения от колодников), был остановлен» («Русская старина», 1889, №10, стр.134). Замечаем. что имя предприимчивого Павла Свиньина в «Мёртвых душах» будет передано Чичикову, а фамилия «Свиньин» будет использована в словах Коробочки, адресованных всё тому же Чичикову: «да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи!» Такой же «боров», кстати, мелькает и в ключевых словах, с помощью которых Татьяна Ларина пыталась разгадать свой «вещий сон» («Слова: бор, боров, булка, ель» - ЕО V бел. 606).
Идём дальше и видим, что ещё в 1913-м году внимательный пушкинист Н.О.Лернер заметил близость вышеуказанного плана с сюжетом «Ревизора» (Н.О.Лернер «Пушкинский замысел «Ревизора», «Речь», 1913, №128). Ну, а ранее, в 1902-м году, тот же Лернер привёл воспоминания лицейского товарища Гоголя В.И.Любич-Романовича, которому Пушкин сказал следующее: «Ревизор» - тоже моя идея. Это как раз относилось к двадцатым годам, когда я был в Новороссии» («Исторический вестник», 1902, февраль, с.533).
Эта ссылка на Любич-Романовича некоторым учёным (см. Э.А.Войтоловская «Комедия Н.В.Гоголя «Ревизор», Л., 1971, стр.19) представляется «малодоказательной». Однако мы, опираясь на подтекст «Конька-горбунка», категорически не соглашаемся с этим, поскольку по имеющемуся в этой сказке слову-сигналу «саранча» мы уже установили подразумеваемое в подтексте время действия, совпадающее со временем, когда Пушкин, проживал в Одессе и оттуда ездил в командировку «на саранчу». А это май 1824-го года, когда ему исполнилось 25 лет.
Однако к моменту его знакомства с Воронцовым, что случилось после 21 июля 1823-го года, о чём нас любезно уведомляет Л.А.Черейский в книге «Пушкин и его окружение» (Л., «Наука», 1988, стр.78), Пушкину было 24 года и два месяца. Запоминаем это, после чего сверяемся с возрастом Хлестакова, под маской которого Пушкин спрятал себя любимого (см. главу «Это я. Иван-дурак»). Ищем-ищем, и вот в перечне «Характеров и костюмов» находим, что возраст данного героя определяется как «лет двадцати трёх». Тянем ниточку дальше и замечаем, что внутри текста «Ревизора» (д.I, явл.3-е) Бобчинский немного (а потому и незаметно для читателей!) расширяет границы возраста и говорит, что Хлестаков это молодой человек «лет двадцати трёх или четырёх с небольшим». Повторю: «двадцати четырёх с небольшим», поскольку это именно тот возраст, при котором Пушкин в 1823-м году приехал в Одессу, где познакомился с М.С.Воронцовым и его семьёй.
Спрашиваем: а откуда Пушкин в свои «лет двадцати четырёх с небольшим» приехал в Одессу? А приехал из Кишинёва, куда ещё в 1820-м году был «откомандирован к полномочному наместнику Бессарабской области» (Д/б 4.11). И, хотя и кружным путём, т.е. через Кавказские воды, но изначально Пушкин прибыл всё-таки из Петербурга, в связи с чем его можно было назвать как тогда, так и спустя три года, «столичной штучкой» (это слова жены городничего о Хлестакове).
Но так же мы можем назвать и уроженца Петербурга Онегина, который приехал в деревню, оставшуюся ему от дяди. Спрашиваем: а где в это время жила Татьяна Ларина? А она жила в соседней деревне. И поэтому нас не удивляют слова жены городничего: «Я живу в деревне» (д.3, явл.6), которые сначала кажутся странными, поскольку никакая деревня к уездному, а тем более к губернскому городу отношения не имеет. Но затем мы понимаем, что Анна Андреевна говорит о «деревне» в переносном смысле. И вот тут мы немедленно вспоминаем о Пушкине, который виртуозно умел всякую иносказательность перевести чуть ли не в целые сюжетные направления.
Деревню же Онегина мы находим в начале «Конька-Горбунка», но, правда, под названием «села», в котором жил Иван с братьями и отцом. Тут же мы и догадываемся о том, что белая кобылица из «Конька» прибежала на поле Ивана вовсе не из далёких краёв, а живя где-то рядышком. Т.е. в своей деревне, о которой намекала жена городничего.
Место же проживания Ивана можно вычислить, например, и по тому «пастушьему балагану», в который он загнал кобылицу после её покорения. Само же слово «пастуший» тут намекает на то, что Иван с братьями не только «сеяли пшеницу Да возили в град-столицу», но и какое-то время были пастухами. Ищем: а кто конкретно в семье Ивана мог быть пастухом? И, конечно, выходим на «умного» брата Данилу, которого ранее мы уже вычислили по перекличке с «умным Аполлоном» из одного из источников «Конька». Этим источникам, как мы установили, является стихотворная сказка Я.Б.Княжнина «Меркурий и Аполлон, согнанные с небес»» (см. об этом главу «Не на небе – на земле»). Именно там мы и обнаружили рифмовку «дурак» - «и так и сяк». И именно там Аполлон говорит:
Здесь все живут торговлей;
И кто хоть мало не дурак,
Тот кормится и так и сяк…
………………………………
Нет! Нам, богам,
То будет срам…
Коль надо торговать,
Мы станем промышлять
Товаром благородным,
А именно: умом…
(«Стихотворная сказка (новелла) XVIII века», БПП, Л., 1969, стр.215).
Ну, а если учесть, что последние слова сказаны Аполлоном, которого Княжнин назвал «прямым пиитой», то и более поздние слова этого «пииты» на столичном рынке: «Я ум привёз, вот вся моя продажа!» позволяют догадаться, что Аполлон, будучи по своему мифологическому статусу богом света и искусств, собирался торговать на рынке произведениями «ума», среди которых возможен и такой товар от искусства, как стихи. «Пиита» однако!
Припомнив же «стишистую торговлю» Пушкина, мы и не удивляемся, что «умный» брат Данило, как и умный Аполлон Княжнина, стал главным инициатором посещения столичного рынка. И при этом не в качестве покупателя (братья Ивана тоже ничего на рынке не купили), а в качестве продавца (см. главу «Не на небе – на земле»).
Обращаем внимание и на слова сказки Княжнина «Здесь все живут торговлей», которые вполне применимы к такому торговому городу как Одесса. И при этом задумываемся: а где же в «Онегине» («Итак, я жил тогда в Одессе») и в других пушкинских произведениях одесские евреи? Что-то не видно… А может, вы, дорогие читатели, знаете? Подумайте, а мы пойдём дальше.
И спросим: а разве Аполлон мог быть пастухом? Немедленно обращаемся к пушкинскому стихотворению «Рифма, звучная подруга», где обнаруживаем следующие стихи: «Феб однажды у Адмета Близ тенистого Тайгета Стадо пас, угрюм и сир» (С3 76.34). А кто такой Феб? А это «одно из наименований Аполлона, бога света и искусств в античной мифологии; символ поэзии, поэтического творчества, творческой деятельности в искусстве вообще» (СЯП). Ну, а кто такой Адмет? А это «в древнегреческой мифологии фессалийский царь, у которого Феб (Аполлон), изгнанный с Олимпа Юпитером и превращённый в простого смертного, служил пастухом и пас стадо» (см. «Тропа к Пушкину», М., 1974, с.311). Обращаем внимание на слова «изгнанный с Олимпа», перекликающиеся с «согнанным с небес» Аполлоном из сказки Княжнина, которые вполне могли быть замечены Пушкиным, который в свою очередь по сути и сам являлся изгнанником из столичного Петербурга (а это и высокий Олимп, и высокое «небо»!).
Ну, а кто такой Юпитер, изгнавший Феба? А это в древнеримской мифологии имя верховного бога-громовержца Зевса (Зевеса). А про чью волю упоминает Пушкин в самом начале ЕО при описании езды своего героя в деревню? Да-да, Зевеса, под маской которого мы усматриваем царя Александра I!
Спрашиваем, а в какой героине «Ревизора» спрятан прототип Царь-девицы из «Конька»? Ну, конечно, в образе дочери городничего, имеющей уже знакомое нам имя «Мария». Тут мы первоначально обращаем внимание на имеющуюся в «Коньке» схему «мать-дочь» между Царь-девицей и Месяцем, а также на сочетание имени «Мария» с именем «Анна», которое имеется в Библии, где Анной является мать Девы Марии. Саму же Деву Марию Пушкин ранее (но в тех же 1820-х годах, т.е. близко ко времени действия «Ревизора»!) показал в «Гавриилиаде».
Ну, а о том, что и царевна из «Конька», и все другие пушкинские царевны, хоть мёртвые, хоть живые, имеют основным прототипом Марию Раевскую, я уже писал. В «Ревизоре» же имя Раевской сохранено в имени Маши, дочери городничего. Это же имя сохранено Пушкиным и в его «Полтаве», «Бахчисарайском фонтане»», «Дубровском», «Пире во время чумы» (Мери) и (внимание!) в комедии «Суворов и станционный смотритель», известной под именем подставного автора Ершова. И хотя последняя комедия писалась близко по времени с «Ревизором», но время подтекста в ней иное, о чём, например, нам намекает сравнение Маши с «Прекрасной Марфидой», сказочной царевной, сказки о которой удивительным образом, как утверждают фольклористы, в значительном количестве сосредоточены среди жителей Тункинской долины, расположенной в южной части озера Байкал. Т.е. фактически на берегу того «моря», где плавала Царь-девица из «Конька» и где в 1830-м году  (в подтексте это время поездки Ивана за Царь-девицей!) вместе с мужем и другими ссыльными декабристами находилась Мария Николаевна Волконская (Раевская). Намёк о ней тут весьма прозрачный. В "Ревизоре» же Маша ещё не замужем так же, как и Мария Раевская в 1823-24г.г.
Но можно ли по имени «Анна» связать жену городничего с одной из героинь «Конька»? Конечно, можно! Но, правда, кружным путём, т.е. пройдя от Доны Анны из «Каменного гостя» к безымянной кобылице из «Конька», которую Иван совсем не случайно назвал «саранчой». Мы же, свято помня пушкинский «закон парности» («Каждой твари – по паре»), должны найти для этой саранчи «мужа», коим должен быть образ с основным прототипом в лице М.С.Воронцова. Однако оставим этот вопрос открытым, чтобы предоставить вам, дорогие читатели, возможность самим поискать ответ.
А пока дадим ответ на вопрос про «второго Пушкина», спрятанного в «Ревизоре». Ну, и кто же это? А это Лука Лукич Хлопов, смотритель училищ, о котором Хлестаков в своём письме написал: «Смотритель училищ протухнул насквозь луком». Это сразу же удивило Хлопова, который тут же возмущённо и воскликнул: «Ей-богу, и в рот никогда не брал луку». А кто брал? А брал Иван из «Конька», который, собираясь в поездку за кольцом Царь-девицы, взял «три луковки в карман». Смотрим, что в первой редакции «Конька» этих луковок было две. И тот факт, что после правок их стало три, свидетельствует о повышенном внимании к количеству луковок со стороны автора.
И это не зря. Тем более что ранее наше внимание уже проявлялось к некоему оригиналу из «Домика в Коломне», который всего за один день, «не кормя, на рысаке приехал из Москвы к Неве-реке». Повторю: «не кормя»! И если в предыдущих поездках Иван мог поделиться с Горбунком, взяв с собою «хлеба ломоток», то при третьей он при всём своём желании не мог покормить Горбунка луком, т.к. лук лошади не едят. Ну, не их это рацион!
Мы говорим слово «странно» и задумываемся над вопросом: а на что же намекает автор, показывая возможность Ивана в двух долгих поездках (только в одну сторону целая неделя!) прокормиться вместе с Горбунком одним «ломотком хлеба»? И вот тут перед нами автоматически возникает вопрос: а каким образом Иисус Христос накормил 5000 народу 5 хлебами и 2 рыбами? Помня же такой замечательный, но малоизвестный вариант поговорки: «Бог проявляется в деталях, а дьявол – в крайностях», мы в поиске этих деталей заглядываем в Евангелие и читаем следующее: «Спаситель воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы (Мф.14:19). И тут для нас вдруг высвечивается важное слово-сигнал «преломив», которое В.И.Даль определяет как «переламывать, ломать, ломаться». И при этом Даль отдельно указывает, что «Преломок м. црк. отломок, ломоть, кусок». Повторю: «ломоть»!
«Ужели слово найдено?» Однако в этом случае возникает совершенно неожиданное предположение о том, что, спрятав себя в «Коньке» под маской Ивана, способного одним «ломотком хлеба» кормиться вместе с Горбунком много дней, Пушкин в других своих произведениях с таким же успехом мог бы спрятать себя и под образом Иисуса Христа!
Оставляю эту версию для особо любопытных и догадливых читателей, а пока раскрою вам, дорогие читатели, то главное слово, которое Пушкин не раз применял к М.С.Воронцову и которое в «Ревизоре» говорит Хлопов. И, я надеюсь, что наиболее внимательные читатели уже обнаружили это бранное слово: «ПОДЛЕЦ». И хотя оно используется Хлоповым в контексте карточной игры, но уже одним своим наличием даёт нам направление к Пушкину как основному прототипу этого героя.
Ну, а если для проверки мы приглядимся к слову «хлоп» в «Коньке», то и там мы обнаружим применение его к героям, под маской которых прячется всё тот же Пушкин. И в первую очередь тут окажется Горбунок, который «Хлопал с радости ушами» (стих 340) и которого после этого смело можно было назвать «Хлопушкиным». Это Пушкин, правда, делает в письме к своей жене, где шутливо пишет: «В корректуре я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов -- слышишь ли, моя Хло-Пушкина? ограбь Заводы и возвратись с добычею» (Пс 985.15. около 26 июля 1834г.). Но ведь если жена имеет такую фамилию, то и муж может носить такую же. И Пушкин тогда становится и «Хло-Пушкиным» (Горбунок), и при этом прячется под маской Хлопуши в будущей «Капитанской дочке».
Однако фамилия «Хлопов» может быть получена и прямо из письма Пушкина, в котором он пишет следующее: «Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет -- перед ним стоит штоф славнейшей настойки -- он хлоп стакан, другой, третий -- и уж начнет писать!» (Пс 852 жене, 11 октября 1833г., Болдино). Ну, а глядя на стихотворного «Конька», написанного в Болдино в то же время, что и данное письмо, мы догадываемся о слове-сигнале «хлоп», направляющем нас к образам сказки, под масками которых спрятался сам Пушкин. Так, например, если учитывать «хлопанье стаканом» с таким алкогольным напитком как «настойка», то можно заметить и пьяного Данилу, говорящего Гавриле: «А с деньжонками. Сам знаешь. И попьёшь, и погуляешь, Только ХЛОПНИ по мешку» (выделено мной. С.Ш.). И тут мы чётко видим намёк и перекличку «хлопанья» стаканов Пушкина именно тогда, когда он пишет стихи, среди которых и могут быть стихи для «Конька». Однако для закрепления слова с корнем «хлоп» за Горбунком автор сказки заставляет его в стихе №375 «хлопнуть» ещё и своей гривкой. Правда, было это уже после правок «Конька», которые можно было провести лишь после цензурного разрешения, данного в начале июня 1834г. А это уже и ближе ко времени написания «Ревизора».
Проверить же «смотрителя» Хлопова можно и через его переклички со всеми пушкинскими «станционными смотрителями», которых в 1830-х г.г. было немало (в «Дубровском», в повести «Станционный смотритель» и, конечно, в комедии «Суворов и станционный смотритель»). Но об этом отдельно.