1. Крымские гнёзда
Крымские гнёзда
Родители мои волею жизни были путешественниками.
Отец хорошо знал две области Белоруссии – в одной он родился и провел там детские и юношеские годы, в другой учился в институте и потом все годы работал.
Какое-то время ему в составе танкового батальона пришлось коротать время возле финского фронта – на фронт сами танки пройти не могли, об удобной для них дороге не позаботились. Потом он с танковым батальоном оказался снова в Белоруссии, но уже в Западной, до его появления там принадлежавшей, как тогда говорилось, панской Польше.
А потом в 1941 году он совершил пеший поход от Могилева до Подмосковья и в основном бегом, бегом и бегом, поскольку его белорусская пехотная дивизия все время ощущала за спиной дыхание немецко-фашистских войск.
Отец уверял, что Могилёвская дивизия свой долг выполнила – тормозила немецкое продвижение и дала возможность Сибирской дивизии Белобородова очень вовремя примчаться в Подмосковье из Сибири. В неё и влились несколько уцелевших малочисленных групп Могилёвской дивизии.
Потом ранение, госпиталя и военные училища Приволжского военного округа. Его жена, моя мама, совсем не боевая подруга, следовала за ним по пятам, но конечно с определенным отставанием. Она навещала его вместе с нами, детьми, и в Ленинграде, и в Брест-Литовске, после нескольких лет эвакуации в Казахстан, в Алма-Атинскую область, она вместе с нами приехала к нему в город Пензу, где он служил, а после его демобилизации последовала снова за ним в Могилевскую область.
В молодые годы во время Гражданской войны и несколько лет после неё, вероятно из-за скудного питания, мама приобрела болезнь, под названием туберкулёз. Когда она начала работать, профсоюз направил её в Крым, в санаторий, на лечение. Туберкулёз залечили, но на склоне лет он аукнулся онкологией легких.
Пребывание в Крыму – одно из самых ярких воспоминаний мамы. Слова Ливадия, Симеиз, Ласточкино гнездо, Ай-Петри знакомы мне с детских лет. Неудивительно поэтому, что часть своего третьего трудового отпуска (конец августа, начало сентября 1964 года) я провел не у родителей в Белоруссии, а в Крыму.
26 мая этого же 1964 года со мною произошло событие, о котором следует упомянуть.
В концертном зале имени Чайковского я был на выступлении знаменитого в ту пору литературоведа и прекрасного рассказчика Ираклия Андроникова. Рядом со мною сидела очаровательная девчонка, которую я провел по своему лишнему билету.
Я очень трудно схожусь с незнакомыми людьми, я не знаю, о чем с ними говорить. Я долго к ним привыкаю, пока их не узнаю и не почувствую. А тут вдруг у нас с ней сам собою полился общий разговор и до начала выступления, и в перерыве. Более того, когда во время рассказа Андроникова что-то меня задевало особенно, я оборачивался к ней, а она уже смотрела на меня, и на её лице прочитывался наш общий восторг. Небывалое совпадение. Я был, что называется, на седьмом небе от потрясения.
Счастье всегда мимолетно. Когда выступление кончилось, в дверях на выходе образовалось столпотворение. Я пропустил её вперед и стал пропускать женщин, а когда я вышел, я её нигде не увидел и нигде не нашёл. Метался, бегал, она исчезла бесследно.
Микроб графомании, который вселился в меня задолго до этого и вёл вялотекущий образ жизни, вдруг воспрянул духом и стал интенсивно размножаться. Мне нестерпимо захотелось рассказать всё, что со мной случилось.
Рецидивы случались до этого в моей студенческой жизни. Естественно, в них замешена была влюблённость, но один случай с нею совсем не был связан. В Харькове во время студенческой практики в городской столовой я наблюдал за убитой горем девчонкой, не поступившей в институт. Мне стало её очень жалко, и мне захотелось описать её переживание. Я даже исписал несколько листков школьной тетрадки, придумывая её судьбу, но на этом дело закончилось.
На этот раз заразная эпидемическая вспышка графоманского зуда не прошла для меня бесследно. Микробы внедрились основательно и вызвали неувядаемое хроническое заболевание.
С этого момента мои случайные записи наблюдений для пересказа в разговорах или для собственного осмысливания стали целенаправленными и регулярными.
Первые записи я делал в институте. Чтобы глубже понимать друзей и приятелей, я записывал поступки и высказывания, вскрывающие их внутреннюю суть. Когда институт закончил, я эти записи уничтожил, о чём многократно жалел. Та же участь постигла мои записи о крымском отпуске.
Была толстая общая тетрадь и называлась «Алуштинская», но её нет. Случайно сохранились первые три листочка, позволяющие установить хотя бы даты поездки, и несколько записей из моей первой записной книжки. Не знаю, какая муха меня укусила, так с тетрадкой расправиться. В Крыму у меня было много интересных встреч. Сейчас бы мне записи помогли. Накануне восьмидесятилетия своей памятью уже не похвастаешься.
Приземлился я на крымской земле в Симферополе и троллейбусом доехал до Алушты Здесь и поселился в однокомнатной квартире на четвертом этаже современного для того времени пятиэтажного дома. В комнате были две кровати. Хозяйка спросила, можно ли подселить соседа, я охотно согласился. На следующий день она его привела. Он оказался интеллигентным человеком лет на 5-7 старше меня. Работник Киевской киностудии. Больше он о себе ничего не сказал, а я с расспросами не приставал.
Я приехал посмотреть и объездить весь Крым, а сосед приехал отдыхать. Его интересовал пляж, он пропадал там целыми днями, а я искупнусь утром и помчался. Я соблазнил его только походом на водопад Джур-Джур, а он меня дегустацией вин в Ялте и то только потому, что это совмещалось с посещением Никитского ботанического сада. Сосед не расставался с фотоаппаратом. Через полгода он прислал мне фотографии моей физиономии и тела на фоне чудес ботанического сада и водопада Джур-Джур.
Итак, 23 августа 1964 года я в Алуште. Я с изумлением увидел не то, что ожидал. Вместо расписанных мамой великолепных дворцов передо мною обыкновенные одноэтажные и многоэтажные дома, большие и маленькие, большинство белого цвета, разбросанные, как попало у подножия гор и даже на склонах иногда живописными уступами, а иногда в сиротливом одиночестве. Почти у каждого дома, как телеграфные столбы, возвышаются кипарисы.
Вблизи одноэтажных домиков одиночные фруктовые деревья и небольшие заросли виноградника. Домики не утопают в зелени, хотя стоят среди неё, но если издалека окинуть взглядом панораму, то зелени до обидного мало.
Белые стены домов, вереницы окон, черепичные и металлические крыши, дорожки, пустые полянки и сиротливо, где в одиночку, где небольшой группой стоят кипарисы. Стройные, высокие, они пытаются прикрыть лысые вершины гор, а гряды гор, оторвавшись от строений и передавая друг другу эстафету подъема, одни устремляются к облакам, другие к морю, склоняясь к воде крутым отвесным обрывом.
Море – не чёрное. В этот день оно синее-синее, где-то в необъятной дали оно закругляется и сливается с голубым горизонтом.
Пляж оказался узким и каменистым. Людей так много, что берег похож на длинную ковровую дорожку, сплетенную из людских тел и разукрашенную разнообразными и разноцветными купальниками.
На море надо смотреть не на пляже. На него надо смотреть, стоя у обрыва, куда долетает шум морского прибоя и откуда видны необъятные дали.
На следующий день я поехал в Ялту. Ялта мне понравилась. Красивый город. Улицы широкие, дома наряднее и богаче, чем в Алуште, вокруг них много зелени. В Алуште между домами и зеленью борьба за выживание, а в Ялте содружество. Горы над городом почти все покрыты лесом, большая часть его кажется сплошным зеленым ковром. Лишь самые вершины без лесной зелени, но их прикрывает дымка беленьких тучек, а над ними бескрайнее голубое небо.
Море в зависимости от расстояния от берега меняет свою окраску от светло-серебристо-голубовато зеленного до темно-зеленного и далее до синего и темно-синего.
Вечером возвращался из Ялты на теплоходе «Сергеев-Ценский». Еще в Ялте начался ливень, но перед Гурзуфом он прекратился, и все, несмотря на сильный ветер, высыпали на палубу. Отсюда, с моря, берег весь в огнях выглядит очень красиво, особенно при приближении к Артеку.
Когда мы подплывали к нему, издалека между двух одиноких скал, выдвинутых в море, берег представлялся широкой лестницей, поднимающейся высоко в горы. Широкие дома с большими ярко освещенными электрическим светом окнами казались ступеньками этой громадной лестницы. С открытого моря берег похож на новогоднюю елку, щедро украшенную огоньками. Когда теплоход уже удалялся и заходил за гору Медведь берег вдруг оказался громадным крейсером, иллюминированным ко дню военно-морского флота.
На следующий день, 25 августа 1964 года, я со своим соседом снова оказался в Ялте. Сначала по инициативе соседа мы прошли процедуру дегустации крымских вин, после этого нас занесло в Никитский ботанический сад, а после ужина, уже вечерело, мы ринулись на освоение Ласточкиного гнезда.
Здесь, как оказалось, в столь позднее время нас только и ждали. Проход к нему через территорию какого-то санатория, а в санатории свои порядки. Нас не хотели пускать. Однако, когда нас, страждущих, собралось человек десять, нас всех пропустили с условием, что мы там долго рот разевать не будем.
Уже изрядно стемнело, возможно, поэтому знаменитый памятник незаурядной человеческой фантазии не произвел на меня столь ошеломляющее впечатление, какое он по праву произвел на мою в ту пору еще юную маму.
Утром следующего дня, нацепив на себя, как и в предыдущий день, фотоаппарат, сосед согласился сопровождать меня в поход на водопад Джур-Джур, о котором он до меня слыхом не слыхивал. Путь наш лежал к селу Генеральскому. От Алушты это достаточно далеко. Часть пути мы проехали в автобусе, но нас, насколько я теперь понимаю, высадили не совсем там, где нужно было. От остановки до деревни должна была быть нормальная проезжая дорога, а от того места, где нас из автобуса выпроводили, до водопада тропа шла через колхозные виноградники.
Путь нам преградили сторожа. Даже невооруженным взглядом было видно, что в фотоаппарат или в карманы брюк много винограда мы не наворуем, да и не так много сумеем утрамбовать его в свои организмы. Довольно долго сторожа были неумолимы.
Теперь я понимаю, основным их занятием, кроме основной работы, было взимание дани. Если бы мы дали им на бутылку, как это на Руси водится, они не только бы нас пропустили, но и сопроводили бы до самого водопада, рассказав при этом все известные им местные легенды. Но я в бытовых стратегиях пень-пнем, и сосед не более талантлив. В конце концов убедившись, что с этих болванов ничего ровным счетом не поимеешь, сторожа нас пропустили.
Под палящими лучами солнца мы пересекли широченное довольно ровное виноградное поле, не сорвав ни единой ягодки, а потом по неширокой тропинке среди зарослей ежевики, кизила, шиповника и других, неизвестных, растений стали подниматься вверх в горы.
Тропинка шла над широким заросшим ущельем, по дну которого тёк ручеек. Ущелье далеко за нами внизу переходит в широкую долину. В середине долины, как на острове среди реки, на горе раскинулось село Генеральское. Долина обходит его с двух сторон и уходит далеко к горизонту, а впереди нас вокруг горы. Слева – как будто известковые, высокие, без пышной растительности, а справа – заросли лесом и кустарником. Где-то вверху над нами горы смыкаются. Туда тянется ущелье, туда ведет нас тропа.
Горы с обеих сторон всё ближе друг к другу, а ущелье всё уже и уже. Внизу его на дне всё время шумит и шумит вода. Иногда шум усиливается. Наверно водопад! Вглядываемся сквозь кустарник в ущелье. Нет. Тревога ложная.
Вдруг равномерный шум сменился неожиданным грохотом, гулом и рёвом. Сверху сквозь кустарник и деревья видно небольшое озерцо. Сначала замечаем речушку, вытекающую из него, потом взгляд, скользя по камням и валунам, торчащим в воде, останавливается на крутой отвесной скале. В центре скалы с высоты низвергается поток. Это уже водопад.
Поднимаемся выше, пробираемся ближе к тому месту, с которого срывается вода. Наверху вода среди зарослей спокойным потоком шириной в полтора-два метра с небольшим уклоном стекает с широких каменных плит. Но вот уклон неожиданно становится круче, а перед потоком вырастает высокий широкий валун. Он лежит наискосок поперёк течения, огромный, могучий. Вода бьётся о него и вдоль по гладкой спине, как по желобу, устремляется влево, но слева скала, русло неожиданно сужается, и вода, устремляясь в это сужение, набирает скорость. А сзади её теснят новые потоки.
Наконец вода вырывается из узкого русла. Но что это? Новый огромный валун возник на её пути. Вода обошла его слева и справа двумя потоками, но перед ней уже три валуна, козырьком нависшие над ущельем. И вот уже пять стремительных потоков, сорвавшись, падают вниз. Последний широкий карниз дробит потоки на ручейки и брызги.
Мы спустились в ущелье, спустились туда, где ущелье кончается, или, вернее сказать, где оно начинается – к высокой крутой стене с нависшими скалами. Отсюда, разбегаясь друг от друга и образуя долину, уходят вдаль за нашими спинами его крутые поросшие лесом склоны. В ущелье у озерца темно, и только там, откуда низвергается водопад, образовалось маленькое окошко среди зелени. В это окно виден кусочек синего неба. Сквозь ветви деревьев узкой полоской пробивается солнце, создавая цветовую подсветку воде.
С разных точек зрения водопад выглядит по-разному. Сбоку кажется, что вода льётся сплошной стеной. Если стоять на камне, лежащем почти у самой водяной занавески, и смотреть вверх, то кажется, что поток воды, окружённый ручейками и брызгами, срывается с нависшей над тобою скалы и сейчас обрушится на голову. Но в какой-то момент поток изменяет свое направление и падает в воду почти у самых ног, обливая их мелкими холодными брызгами.
27-28 августа 1964 г. – моя кругосветка по Крыму.
Я ехал в Крым с твердым намерением посетить в Феодосии музей Айвазовского и побывать в Бахчисарае. Поэтому я решил убить двух зайцев. В Бахчисарай поехать через Ялту и перевал возле Ай-Петри, а уж оттуда через Симферополь в Феодосию. Рано утром, даже не позавтракав, я двинулся в путь.
Автобус с малым количеством свободных мест довольно бойко помчался по серпантину дороги вверх к перевалу. По левую руку на узкой дороге почти вертикальные скалы, по правую почти у колеса – обрывы в глубокие ущелья, а автобус ввинчивается и ввинчивается по спирали вверх, совершая внезапные крутые повороты, едва не царапаясь бортом о несущиеся вниз встречные машины.
Довольно скоро почти всем пассажирам стало не по себе. Охи, ахи, стоны, вскрики, взвизги, хватание за сердце, судорожные глотания ртом воздуха и явные попытки тошноты у большинства.
Здоровенный мужик, по происхождению не с Крымских, а с Кавказских хребтов, одного щелчка которого хватило бы, чтобы вышибить меня из автобуса, не открывая дверей, умирал на глазах. Он в наглаженных брюках и белой рубашке улёгся на пол автобуса в проходе между сидений и на своём языке громко навеки прощался с собственной мамой.
Однажды, два года назад до поездки в Крым, в советские осенние праздники, я летел в Ленинград на ТУ-104. При посадке в самолет вдруг обнаружилось, что этим же рейсом летит на встречу со своим бывшим музыкальным ансамблем Ленинградского электротехнического института (ЛЭТИ) его бывшая ведущая солистка, а теперь близко знакомый мне инженер соседнего отдела. В самолете я тут же поменялся местами с её соседом, и мы полетели вместе.
Как потом я узнал, это оказался последний за три последующих дня рейс Аэрофлота в Ленинград. Погода сильно испортилась, и наш рейс хорошо это почувствовал на себе. Болтанка – это цветочки, а временами, но очень часто, мгновения свободного падения – для многих ягодки. Мне пришлось выручать подругу – не давать ей возможности сосредоточиться на своих ощущениях. Я в этот раз, как никогда был в ударе, тем более, что конкурентов у меня не было. Окружающие нас кавалеры и рыцари были заняты своим внутренним миром.
Я шутил, балагурил, рассказывал анекдот за анекдотом и довез её до Ленинграда без потери её имиджа, хотя временами отвлекался на общественную работу. Стюардесса меня попросила: «Вы, я вижу, хорошо переносите, помогите мне здесь в вашем отсеке, а то у меня в хвосте вообще умирают». Она вручила мне солидную пачку полиэтиленовых пакетов, и я их щедро раздавал соседям по второму и даже третьему разу, когда они предыдущие наполняли доверху. А здесь в автобусе у меня подручных средств не было, и я ничем не мог помочь бедолагам.
Всему на свете бывает конец, даже мучениям. Автобус остановился на перевале. Пассажиры мгновенно ожили и, забыв обо всем, что с ними было, помчались покупать и есть чебуреки – активно восполнять потерянное. Когда я, с утра изначально голодный, одним из последних вышел из автобуса, возле продавца чебуреков выстроился весь наш прославленный коллектив.
Я обреченно вздохнул, махнул рукой на свою судьбу и побежал к краю обрыва смотреть отсюда с высоты перевала на море, на побережье, на лесистые склоны гор.
День приближался к жаркому полудню, а здесь легкую одежонку ощутимо пронизывал напористый холодный ветер. Но зато с любой точки обрыва красота необыкновенная, особенно граница суши и моря.
Протяжный настойчивый сигнал водителя автобуса призвал всех немедленно занять места, но я, оставив продавцу сдачи, последним из покупателей купил порцию чебуреков и успел заскочить в отъезжающий автобус. Уселся с ними на последние свободные возвышенные места, как царь на троне, и стал поедать свою пищу. Соседи мои рано ликовали своему сытому состоянию. Автобус опять помчался по серпантину, но теперь сверху вниз, а по всему салону разносился ароматный запах моих чебуреков.
Я честно признаюсь, мне их в этот момент было не жалко. Я даже испытывал некоторое злорадство, особенно когда товарищ уже в не совсем белой рубашке и в не совсем выглаженных брюках оглядывался на меня звериным взглядом. Зачем вы в несметных количествах, опередив меня, поедали то, к чему вам в данный момент вообще не надо было притрагиваться. Голова должна быть на плечах. Вы что, не понимали, заехав на гору, надо с неё и съехать.
На их счастье, повторная пытка была намного короче. То ли обратный склон более пологий, то ли скорость вниз ощутимо больше скорости вверх, я не знаю. Я не наблюдал, я занят был чебуреками. Более вкусных ни до ни после я не едал.
О Бахчисарайском фонтане лучше Пушкина не напишешь.
У меня чисто техническое замечание. Вода, даже если она слезою течет, имеет свойство осаждать растворимые в ней соли в том числе и на мраморе. Поэтому от осадков особенно на произведениях искусств надо время от времени избавляться.
Кроме фонтана в Бахчисарайском дворце интерес, естественно, вызывает гарем.
Гарем в переводе на современный язык – женская тюрьма особо строгого режима. Здесь есть всё, что есть в тюрьмах. Прогулочный дворик – круглый пятачок с трехметровым каменным забором, из-за которого кроме кружочка неба ничего не увидишь и не услышишь.
На этом пятачке прогуливаются несколько десятков ненавидящих друг друга женщин. В охране только евнухи. Единственное мужское лицо – лицо хана. Изредка он вызывает на допросы с пристрастием, но не всегда по очереди. У хана свои предпочтения.
Есть небольшие производственные комнатки. Там дамы выделывают ковры – зарабатывают себе на пропитание.
О богатстве и палатах хана говорить особо нечего. Возможности современных ханов и хамов ни в какое сравнение не идут с возможностями былых бахчисарайских властителей.
Если бы я был ханом, я бы поселился на побережье у моря. Это подход с точки зрения удовольствия, но посмотрим на проблему с точки зрения пропитания. Если основная ежедневная пища бараны, такой подход не прокатит. На побережье мало суши, баранов там не прокормишь, а здесь для них самые райские условия, чтобы попасть на обеденный стол человека. Наши предки были не глупее нас и знали, что делали. Не нам, мало знакомым с их насущными требованиями, судить их решения.
После Бахчисарая через Симферополь уже под вечер я попал в Феодосию. Меня здесь не ждали. Музей Айвазовского закрыт. Его рабочий день завершен, а мой далеко еще нет. Тут же уехать отсюда, не побывав там, куда ты стремился, да еще после таких трудозатрат, обидно и глупо. На вокзале народу много, но свободные сидячие места есть, чтобы ночь скоротать, и поесть здесь более или менее можно.
Подкрепив свои силы, я отправился на пристань. Погода портилась на глазах. Небо в мощных дождевых тучах, ветер по пустынной просторной площади гуляет, как ему хочется. По такой неуютной погоде народу почти никого – всего лишь несколько одиноких разнополых фигур. И тут я, любознательный ротозей, невольно стал свидетелем товарно-денежных отношений между мужчиной и женщиной.
Сходятся и после короткого разговора или сразу уходят вместе, или расходятся и вступают в новые переговорные сочетания. Практически после двух, максимум трех встреч поиски успешно завершаются. Никто не остается без пары. Что может быть главным в товарно-денежных переговорах – соотношение цены и качества. Но качество товара проверяется во время его испытаний, значит, цена – состояние кошелька и щедрости.
Начал накрапывать дождь, а пока я добирался до вокзала, он набирал силу. На вокзале мне повезло. Я встретил мальчишку, москвича, студента технического вуза, весною перешедшего на третий курс. Завязался разговор.
Парень отдыхал под Феодосией, но билеты на Москву достал только на завтрашний вечер. Его относительная неудача оказалась мне на руку. О музее Айвазовского он, конечно, не слышал и с огромной радостью согласился коротать время вместе со мною, а мне, поработавшему уже в качестве инженера три года было что ему рассказать. Ночь прошла в разговорах и в прерывистом сне на плече друг у друга.
Музей открывался гораздо позже, чем мы окончательно проснулись и позавтракали в вокзальном буфете. Тут я вспомнил, что в Феодосии отдыхает Нонна, сотрудница нашей лаборатории, её муж, начальник соседней лаборатории и её юная подруга, красавица Ольга Мальханова. У меня даже был адрес, где они должны были пребывать.
Мы направились на поиски нужной улицы, поплутали порядочно, и когда уже были почти у цели, я вдруг на остановке автобуса увидел эту группу своих знакомых с сумками и чемоданами.
Встреча была весьма радостной, но бесперспективной с точки зрения убиения времени. Мои знакомые переселялись на новое место. Восторженный разговор и интенсивный обмен информацией продолжался ровно столько времени, сколько понадобилось очередному автобусу прийти на остановку. К чести его надо сказать, что он не очень спешил, и мы минут десять поговорили.
Мы вернулись к месту своего обитания, и тут оказалось, что музей уже открыт.
Мне пришлось работать экскурсоводом для своего попутчика. Я давно заметил, что жители Москвы и Ленинграда по сравнению с провинциалами довольно равнодушно относятся к своим музеям. Они их не посещают и мало что о них знают. Возможно, я ошибаюсь, поскольку мне большей частью приходилось общаться с людьми технических специальностей, а у них специфические вкусы.
Я рассказывал своему попутчику о картинах то, что сам узнал от людей, знающих, или читал в книгах. Объяснял, что такое композиция, зачем, например, Айвазовскому понадобилось опустить с кормы канат в море. В реальной жизни боцман за такое заставил бы семь дней подряд драить палубу, а художнику он бы такое простил. Айвазовский этим канатом побуждает зрителя не бегать взглядом хаотично по картине, а осмотреть её в таком порядке, который произведет максимально сильное впечатление.
После музея Феодосия меня уже за штаны не держала, и я расстался со своим попутчиком.
В моих планах было через Судак, побывав в нём, по побережью доехать до Алушты, но ночью-таки прошёл разрушительный ливень, и дорога по побережью для автобусов временно была закрыта. Мне в Алушту пришлось возвращаться знакомой дорогой через Симферополь.
Несколько следующих дней я провел на пляже, составляя компанию своему соседу.
Недалеко от пляжа, где мы купались, был отгорожен участок побережья и сооружен закрытый причал. Знающие местные люди нам объяснили, что там за забором с серьёзной охраной дача жены Хрущева. На причале в любое время маячило несколько охранников в форме, а на рейде напротив причала неподвижно на якоре стоял корабль. Когда погода в Крыму портилась, корабль исчезал – супруга Хрущева отправлялась в Пицунду, когда погода портилась там, она возвращалась сюда.
И мне пора двигаться дальше. Я распрощался с Алуштой и на пару дней с одной ночевкой переехал в Севастополь.
В Севастополе прежде всего посетил знаменитую Севастопольскую панораму, которая когда-то так сильно поразила мою юную маму, что она в течение жизни несколько раз возвращалась к рассказам о ней.
Потом посетил Малахов курган, о существовании которого знал из прочитанных в школьные годы книг.
На вершине кургана площадь, окруженная бруствером, возле него старинные орудия с чугунными ядрами. У края площади полукруглая оборонительная башня с бойницами и наблюдательной вышкой. На башне вечный огонь, а лучше бы гореть ему у подножия башни. Можно было бы постоять возле него и подумать. На самом высоком месте бруствера – постамент. На нём плита с надписью: «Здесь смертельно ранен Нахимов». Цветы у постамента и одинокое деревце рядом.
Внизу у подножия кургана, куда когда-то был обращен взгляд Нахимова, раскинулся район новостроек.
К оборонительной башне ведет широкая аллея, обсаженная молодыми почти одинаковыми деревцами. Только в одном месте, почти в середине аллеи, нарушая её строгую симметрию растет пожилое миндальное дерево. Заборчик вокруг него и надпись. Это одно из немногих, оставшихся после войны деревьев.
С вершины кургана видно море, виден залив, видна гавань, виден почти весь город. Слева и справа он раскинулся по холмам. На севере, чуть дальше за городом, на одиноком холме виднеется пирамидальный памятник на братском кладбище Первой Крымской войны.
Здесь же на вершине кургана установлен памятник летчикам, погибшим во время войны. Из простого серого камня выточена не очень большая глыба, похожая на скалу. Кажется, на эту скалу налетают и разбиваются о неё волны моря. Сзади скала представляется каменной лестницей, идущей на небольшую площадку, с которой оторвался и сейчас взлетит маленький самолет.
Севастополь мне очень понравился. Чем-то неуловимым он напомнил мне Ленинград. Может быть гостеприимством? Только я вышел из автобуса, приветливая женщина легко согласилась принять меня всего на одну ночь. С её дочкой десятиклассницей в частном доме на горе я, вернувшись на ночлег, проболтал до полуночи и расходится не хотелось.
Вечером гулял по набережной недалеко от того места, где в море вблизи берега установлен памятник погибшим кораблям. Утром следующего дня съездил в Херсонес.
Совершенно не помню почему дворцово-парадный Херсонес меня не заинтересовал. Я отошел к вечному памятнику разрушения – к одиноко стоящим колоннам и к колоколу на берегу моря. Колокол то заливался нежным перезвоном, то грозно гудел, предвещая беду. Потом я ушел довольно далеко на мыс берега.
Почти с трех сторон вокруг меня море. Вдали маячат одинокие рыбацкие судна и военно-морские корабли, а сзади меня – ни души. Вода у берега чистая прозрачная, сквозь неё видна мелкая разноцветная галька.
Я искупался и, просыхая, с невысокого берега долго смотрел на море. Море, не умолкая, приятно шумит. Вот откуда-то издалека на берег ринулся крутой и высокий водяной вал. Ударился о скалу, изогнулся и хотел отступить, но новая волна подтолкнула его снизу, и он полез на скалу. Волна отступила, и по камням, журча и переливаясь в солнечном свете, потекла вода. И снова подо мной спокойно плещется море, вдали оно синее, синее, а над ним голубое небо. А у меня чувство, что в эти края я никогда не вернусь. Такие места посещают единожды.
В билетных кассах морского порта меня заверили, что теплоход на пути в Одессу обязательно на шесть часов зайдет в Евпаторию, и я смогу её посмотреть. На самом теплоходе всё оказалось не так. Погода на глазах заметно портилась. В этом обмана не было. На море готовился шторм. Будто бы капитан принял решение идти прямиком в Одессу.
Быстро темнело. На море однообразные свирепые волны. По часам еще не так много времени, но непогода делала свое темное дело. На теплоходе смотреть нечего и нет никаких занятий. Из некоторых переполненных кают с открытыми из-за духоты дверьми уже раздаётся сонный храп.
У меня верхняя полка в тесной двухместной каюте. Сосед мой, мужчина лет сорока, пришёл с женщиной. Почти не общаясь, молча, но хорошо понимая свои намерения, они заткнули под мой матрац простыню, опустили её к полу как полог и скрылись за ним. Я тут же ушел, дав им возможность хорошенько освоиться друг с другом. Однако ночевать на ногах на теплоходе у меня желания не было. Я вернулся в каюту и тут же заснул.
Среди ночи я проснулся от сильной качки. Как же не посмотреть на море в шторм? Идти приходилось очень осторожно, всё время за что-то держась. Неведомые силы всё время норовили внезапно толкнуть меня на какие-нибудь корабельные сооружения, в крайнем случае свалить с ног. Наконец я добрался до дверей, выходящих на палубу, но не сразу решился преодолеть короткое, метра полтора, расстояние от дверей до борта. Я соображал, как это лучше сделать, и выбирал удобный момент.
Минут тридцать я простоял у борта и понял, что это не моё. Темень, видимости никакой, черные волны одна за одной однообразно лупят и лупят о борт, и меня одолевает скука – ничего интересного. Я вернулся в каюту. По звукам за простынёй я понял, что соседи не спали – у них своя качка. Я забрался на свою полку и сразу заснул.
Утром мы прибыли в Одессу. Когда мы покидали теплоход и уже на суше меня больше всего поразило, что мои соседи старательно делали вид, что они не только не знакомы, но и в глаза друг друга не видели. Впрочем, может быть так оно и есть. Их интересовали не лица, а нечто другое.
В Одессе я собирался пробыть два дня с одной ночевкой. В планах моих было пройтись по Дерибасовской, посмотреть знаменитое здание Одесского оперного театра, подняться по Потемкинской лестнице, отыскать место, описанное у Куприна в «Гамбриносе», поглазеть на одесскую публику и одну ночь скоротать на вокзале. В одесском порту ночлег мне никто не предлагал, а на гостиницы я не рассчитывал, учитывая свой опыт в некоторых городах страны, особенно в Днепропетровске. Хотя на него грех жаловаться.
Если нас приглашала фирма Янгеля (теперь «Южмаш»), то место в гостинице фирмы, а в крайнем случае в забронированных номерах городских гостиниц было гарантировано, но, если я приезжал по необходимости для нашей фирмы, то случалось ночь коротать на стуле в фойе заводской гостиницы.
Итак, иду я в Одессе по Дерибасовской и вдруг на одном здании меня привлекает табличка явно мемориального вида. Подхожу, читаю. Оказывается, это гостиница, в которой останавливался Пушкин. Я уже хотел пройти мимо, но внезапно решил посмотреть, что там внутри. Оказалось – ничего особенного. Пустой просторный безлюдный холл, а у стенки за стойкой молодая симпатичная девчонка.
- Мест, конечно, нет, – весело сказал я, приближаясь, и по-пушкински, по его памятникам, взмахивая в сторону и вверх рукой.
- Конечно нет, – так же весело ответила девчонка и засмеялась.
Я был готов к этому ответу, нисколько не расстроился и спокойно повернулся, чтобы уйти.
- А вам на сколько надо поселиться? – спросила девчонка.
- На одну ночь, – ответил я, притормаживая свое отступление.
- На одну ночь я вас поселю.
И она в просторном номере, забронированным для кокой-то спортивной команды на следующий день, поселила меня одного с единственным условием до определенного часа завтра вечером номер освободить. Условие меня вполне устраивало, потому что примерно в это время я должен был покинуть Одессу.
И снова – итак. Потемкинскую лестницу я видел, здание театра осмотрел, место, описанное Куприным, отыскал. Конечно, я допускаю, что в Одессе отыщется еще десяток мест, похожих на это, но меня моё вполне устроило. На Дерибасовской меня поразило обилие мест, где можно быстро перекусить. Ни в Москве, ни в Ленинграде такого обилия нет. Во всяком случае, чашку кофе или какао с пирожным можно было перехватить в каждом доме через один.
Самое интересное в Одессе – её жители. До сих пор на лавочках встречаются «пикейные жилеты» для которых до сих пор «Бриан – голова, и Бриану палец в рот не клади».
На какой-то улице в театральной кассе продают билеты на футбольный матч. Огромная очередь в несколько рядов. Здесь вся болеющая Одесса. Такое впечатление, что касса единственная. Вторая не нужна, она лишит одесситов возможности массового общения и спорного единодушия. Здесь единственный милиционер для видимости. Никто не ропщет, что надо простоять пять часов. Каждый одессит должен выдержать это, если он истинный патриот своей команды, очередь – это испытание на проверку.
Какой-то гражданин, видимо, как и я, варяг на этой земле, подходит к толпе и интересуется, кто играет. Молодой парнишка так взглянул на него, что гражданин всё сразу понял и торопливо попятился от толпы. «Он не знает, кто играет!! Лучше немедленно сгинь с глаз моих. Я не буду виноват, если не смогу сдержать себя».
Спроси в кафетерии у продавца: «Кофе есть?». В Москве, в Ленинграде, в любом городе Союза вам виновато ответят: «Пока нет», или промолчат. Спросите снова, вам раздраженно ответят: «Разве не видите, что нет».
Одесса вам не любой город. Здесь вас смерят с головы до ног презрительным взглядом. «Нет, вы посмотрите на него. Он явился сюда, как будто ему только кофе и надо. Вы видели! Ему здесь нечего взять! Отойдите и не мешайте работать. Сейчас сюда придут другие, которым всё равно, что здесь, кафетерий или обувной магазин. Есть молоко – возьмут молоко, есть сметана – возьмут сметану. Мало ли что здесь написано».
Бесцельно бродя по городу, я увидел на одном из трамваев название улицы, теперь уже мною навеки забытой, которая несколько раз упоминалась у Катаева в «Белеет парус одинокий». Я сел в трамвай и, глазея в окна по сторонам, доехал до кольца. А от него до моря оказалось пару десятков метров. День солнечный, но не жаркий. На пляже ни живой души. Вода для южан холодная, а для подмосковных самое то, и я доверил одесскому Черному морю свое тогда еще не грузное тело.
Через несколько часов застучали на стыках колёса вагона, и поезд помчал меня к родителям в Белоруссию.
Свидетельство о публикации №224100100991
Елена Шихова-Карпова 25.10.2024 12:21 Заявить о нарушении
Зрительная память у Вас невероятная - за такое быстрое пролистывание ряд деталий Вы запомнили и использовали их в рецензиии.
Успехов Вам. Феликс Довжик.
Феликс Довжик 26.10.2024 14:54 Заявить о нарушении