Ника

Веронику, которую окрестил всё-таки Вороной, когда мы возвратились в Энск, я сразу представил обществу моим новым другом. Никто возражений не имел, особых и конкретных.
Наверно опасались необычную парочку; человека с изуродованным лицом, где сияет безумный взор одного правого глаза, и то ли девку то ли пацана, весьма хитрющей наружности, появившуюся буквально из ниоткуда. Руководство леспромхоза выделило нам жилье, в качестве моих былых заслуг.
Начался карантин, я смекнул, что надо Вороне подыскать занятие, чтобы не болталась без дела.
Вот что главное в совместной жизни?
Некоторые скажут постель, любовь, цветы, ухаживания, романтика, поцелуи, всё в таком духе. Это конечно тоже, но не главное.
Главное, чтобы женщина была при деле, пускай работает, зарабатывает деньги в семью. Самый идеальный вариант, когда она будет работать, причем у вас на виду.
А то был случай у меня в молодости: нашел ей работу, а она там нашла другого. Но это был мой частный случай, совместной жизни.
Иначе, несмотря на всю любовь, женщина сходит с ума, сидя дома целыми днями, будет, вас мужиков, пилить, пилить и пилить.
Тут то приходит конец любви, всем отношениям.
Поэтому я снова подошел к начальству, с предложением, что мне требуется помощник, хотя бы на полставки.
Мне и ей, назначили медкомиссию с анализами.
Я то прошел, несмотря на то, что психиатр и по совместительству нарколог, он был в шляпе с высокой тульёй, задавал каверзные вопросы:
— Годен?
— Не понял вас? — сослал я обратно вопрос к врачу.
— Что делаешь вечерами? Сериалы смотришь?
— Так ведь книжки читаю.
— Какие? Детективы, триллеры?
— Классику, — ответил я честно.
— Что же из них?
— Чехова, Куприна, иногда Грема Грина.
Психиатр ухмыльнулся в бородку, словно последователь Фрейда:
— Интелектулал, а работаешь лесником. Как так?
— Так ведь Джек Лондон был моряком.
Психиатр поставил штамп в книжку, что я годен к работе.
Он что-то вдогонку кричал мне, но я не слышал, убежал по другим кабинетам. Он поставил штамп, да все врачи тоже.
Вероника также прошла медицинский контроль.
Её оформили стажером егеря, вместе с разрешением выходить за периметр, и за блокпосты.
Я подарил мой любимый нож Вороне.
Выписал ей снаряжение и оружие, которое имелось в наличии на складе. Стал тренировать её в непродолжительных вылазках по близлежащим лесам, учить тому, что сам знал.
Я сам, скорее всего, учился всему заново, приспосабливался к мировоззрению одним глазом. Это тоже непросто, поверьте мне.
Мы редко появлялись на людях.
Поэтому мы часть времени, свободную от работы, проводили вдвоем, в уютной комнатке барака для семейных мужиков, которую с поистине женским изяществом обустроила Ворона.
Она сшила занавески на окна, яркие скатерти постелила на стол, на кухонный столик. Оказались цветастые простыни на постели, лежали тёплые коврики на полу.
Комнату она называла: «это наше любимое гнёздышко вороны, а ты мой любимый вороньей пиррратик».
Так и говорила, раскатывая букву «Р», на испанский манер.
Со швейными принадлежностями, материалом, тканями, в Эн-ске было туго, приходилось заказывать с Большой земли, плюс ещё женские принадлежности: крема, шампуни, многое другое.
Когда происходила доставка, так сказать, гуманитарной помощи: продовольствия, выпивки, которое потом выгружали на склады местным барыгам.
А мы уже покупали за деньги у них, приплачивали за приватность заказа. В общем, потихоньку выкручивался, и Вороне было чем заняться вечерами.
Либо тихо не привлекая внимания, раз в неделю, сидели в «Баре» в углу помещения, слушая сплетни и новости от других бродяг, которые возвратились из далёких рейдов по зараженной местности.
Я терял былую сноровку, боевые умения, выработанные рефлексы.
С этим ничего было нельзя поделать, ведь я расслабился, или сказать по-простому — обабился, раскис и сдулся, как проколотый мяч, который долго пинала ногами детвора.
Хотя я не возражал самому себе, с одной стороны было комфортно проживать с Вороной: уют, готовая еда, общение, постель по ночам. Это я понимал, что предшествующего «себя» не вернуть.
Честно признаться; я уже не мог драться, держать нож в руке, тем более поднять на кого-то руку.
Насилие, в любом виде, претило мне.
Разумеется, в окружении приходиться поддерживать репутацию циника, парня без принципов, моральных устоев.
А люди, всегда не так понимают других людей.
Ведь с одной стороны мнения общества обо мне было примерно таким: отщепенец со странностями, людей чурается, пугает их своим видом, друзей не заводит, помощи не просит, сам не оказывает, по душам ни с кем не общается, нашёл молоденького стажера, живет с ним, может он вдобавок содомит и педофил.
Но себя-то не обманешь. Наверно у меня теперь новый путь, как у евангельского проповедника.
Как там было в древней Индии: один добрейший души, не будем говорить кто именно, буддийский мудрец, который муху не обидит без нужды, просветлённый был насквозь, хотя раньше всех родичей переубивал пачками, учителей гнобил почем зря, а святым человеком потом прослыл.
Так он, тот мудрец, не считал это грехом, не брал в душу.
Такой секрет кармы. Так и у меня видимо.
Уже не было того Джоника. осталась от него одна фикция, или фетиш. Не знаю, как правильно обозначиться в нынешнем положении, тех старых спившихся доходяг, на которых я тогда несколько лет назад смотрел с презрением.
Теперь я сам такой: ненужный и никудышный.
Вот вчера был нужен, а сегодня уже нет.
Хотя… тут я тихонько произнёс:
— Арт, Арт.
Пёс где-то заворочался за стенкой, выскочил из коридорчика возле входной двери, радостно завилял хвостом, подскочил ближе.
Он просовывал морду мне на колени, чихая, отфыркиваясь от полноты чувств.
— Хороший, хороший, — приговаривал, ласково трепля его рукой по морде живое существо.— Остались мы вдвоем, кто-то уходит, кто-то приходит. Такова жизнь, всё равнозначно выходит, понимаешь ты.
— Есть хочешь?
Арт коротко гавкнул, помотал головой, да так, что висячие уши встрепенулись веером,— тут без слов понятно.
Я полураздетый встал с постели, достал из припасов большую банку мясной тушенки, вскрыл открывашкой, дал ему всю полную, пусть отъедается, мне не жалко.
Себе же стал неторопливо готовить кофе в маленькой кухне.
В состоянии полной отрешённости от всёго, что окружает вокруг, когда уже некуда спешить, ведь впереди целая жизнь, до места в событии, называемое смертью.
Наверно это хорошо когда никто и ничего не отвлекает, не мешает думать. Кроме безголосого пса, который с аппетитом чавкает тушёнкой и облизывает уже пустую жестянку.
***
Можно думать про слова, которые звучат рекламными или патриотическими слоганами на каждый день:
»Мы все — Россия», или креативное откровение:
«Копи на мечту». Примерно выглядит так по мнению копирайтеров; человек встаёт с раннего утра, идёт на работу, на чертов завод, где работает простым работягой, думает, — как исполнить мечту. Тут бац, в мозгу этого человека, всплывает зомбированная подсказка:
«Копи на мечту,— банк АНБ, — у вас всё получиться».
Что тут такого, ведь владелец банка уже исполнил мечту, а точнее несколько: самолеты, виллы, яхты, кто его знает может имеет райский островок в частной собственности.
Если взять человека, разделить его жизнь на возрастные этапы, то получиться, что в детстве он думал про игрушки, детские игры с ребятами, в юности про девушек, что с ними связано.
Потом он думал про деньги и карьеру, уже когда становился дедушкой, наверно про надвигающуюся смерть, прожитую жизнь.
До старика далековато, деньги и власть не интересуют.
Мне оставалось только думать про нечто иное.
Об этом не говорят в храмах первосвященники, когда ставят во краю всех углов затасканного идола.
… Истиной может быть абсолютно всё: от зеленой травинки, растущей на краю тротуара; бесхозный камешек, лежащий над горной бездной; девушка, возможно неважно какая — симпатичная или не очень, ведь единого критерия красоты нет ни для кого, идущая независимой походкой впереди, наделяющей настороженным взглядом.
Либо одаривает улыбкой, легко проходя мимо.
Но вы саму улыбку не видите, она лишь угадывается по узенькой полоске её щеки, по повороту шейки скрытой за прической, или по осанке спины. Относиться нужно к ней бережно, с осторожностью.
Они, — предметы и девушка, — возможно, сами не знают, не понимают об этом. Но вы то догадываетесь с моих слов.
Я тоже, наверно знаю. Не собираюсь объяснять, — и так очевидно.
Если хорошенько подумать, очень хорошо.
Так бывает; вы думаете, долгожданная мысль приходит в голову.
Но она тут же уходит, оставляя вам проблески воспоминаний, о чём-то хорошем и светлом.
Наверно, что было в прошлом, которого нельзя изменить.
Мы ищем истину, а её не надо искать по всему свету.
Она в нас заложена. Ничего нового здесь нет.
Каждый толковый философ изрёк про это откровение, от Сократа до Канта, но у каждого человека сугубо своё личное понимание этого понятия. Интерпретация субъективизма, называется.
Или сказать ещё проще: каждый смотрит на мир своими глазами.
Можно смотреть глазами клоуна, можно глазами солдата, глазами врача, глазами художника, глазами мужчины или женщины, а сначала глазами детей.
Приходящие к нам мысли и мечты, — неважно какие,— это есть мы сами.
Если мы стремимся к чему-то внешнему, то исключительно из-за непонимания того, что внешнего нет нигде, кроме как внутри, а внутри нет нигде вообще. Часто окружающий кошмар так беспросветен, что мы говорим, — нет в жизни счастья.
Но оно всё равно где-то есть.
Мы истина, что являемся сами собой, — плохими, хорошими — не важно.
Мы просто являемся. Не имеет значения кем в этой жизни: дворником или артистом.
Кто говорит обратное — ха! полежите в могиле сто веков пока вас случайно не откопают и выпустят на свободу, проживать новый цикл возрождения.
Я уже был там, в той, или в этой жизни, кто это знает, кроме меня. Спускался, если назвать это действие словом.
Там тихо и темно, никого нет. Ни бога, ни дьявола, одна пустота, кроме наваждений, и оживших воспоминаний.
Не перейти ни в какую, пропасть там навечно.
Мы, люди, сами себя сознательно убиваем, запертые в тюрьме человеческого существования.
Когда мы убиваем себя, то покушаемся на живущего в нас бога.
Мы наказываем его за то, что он обрек нас на муки, пытаемся сравниться с ним во всемогуществе, или даже берем на себя его функции, внезапно заканчивая начатое им кукольное представление.
Если он создает мир, то в нашей власти опять растворить его во тьме; поскольку бог одна из наших идей, самоубийство есть тем самым убийство бога.
Но в те минуты отрешённой ясности и покоя, стоя над кофейником, я снова пережил то, что так поразило меня несколько месяцев назад. Потом опять позабыл – наверно, потому, что не мог выразить сути этого переживания, а удержать в сознании мы можем лишь то, что сумеем облечь в мыслеформы.
***
Тут кофейник закипел на огненном круге электрической плитки.
Я налил кофе в кружку, сел за стол, стал ждать, пока оно немного остынет. Арт. насытившись, прилёг на пол рядом, изредка поглядывая на меня с любопытством.
Всего год назад я планировал, что вот сделаю пару рисковых сделок по продаже древесины, срублю деньжат по-крупному, а потом можно выходить на пенсию в какой-нибудь заморский островок, где всегда тепло.
Не сложилось, почти не сложилось.
Теперь уже требуется выйти в отставку, но границы везде перекрыты, а куда можно попасть, там непригодная обстановка для здоровья.
Там инфицированные люди сознательно заражают здоровых людей, чтобы не было им обидно: сегодня сдохну я, а завтра уже ты.
Тут мне вспомнилось кое-что, но тогда не придал этому особого значения. Я напряг память, она стала восстанавливать события с механической точностью, каждую деталь происходившего два месяца назад.
***
Мягкий полумрак, тени от обстановки и от нас, складки на шторке, трещинки на потолке, производимые звуки.
У нее на руках колышаться от движений медные браслетики, ногти аккуратно пострижены, лоб наморщен от усердия, а женственная осанка с челкой, которая спускается на глаза, сводит с ума.
Это происходило в один из милых, последних вечеров, проведённых с ней. Я полулежал на диване, в половину уха слушал старенький фильм в записи на планшете.
Можно было зарейдить станции радио: музыку или новости, копаться в интернете, зайти в «сторис», «тик-ток», или в другую соцсеть. Но меня это нисколько не интересовало.
Вот вы говорите друг другу: глянь «сторис» по утру.
Но кроме шлюх, там нет людей.
Да, шлюхи достойные. Так получается.
И больше нет людей на свете.
Как-то раз зашел, посмотрел, с тех пор больше никогда не смотрю: ни утром, ни вечером.
Элитные проститутки, оказываются, по меркам сумасшедшего общества — уважаемыми сексологами и бьюти-блогерами.
По новостному радио, к примеру, объявляют рубрику «спорт».
Но про спорт там нет ничего: кто-то кого-то купил в клуб.
А кто-то отказался из-за маленьких денег. В миллион долларов.
Про спорт там нет ничего.
Разве это спорт? — когда я должен выслушивать про закидоны салаги, который умеет пинать мячик чуть лучше других, если ему не заплатили больше миллиона долларов.
Это букмекеры, а не всесоюзное радио, которое обязано говорить о ежечасных новостях в стране.
Чемпионат по футболу переносится на другое время — дикторша дура, я без тебя знаю, что всем настал звиздец.
Теперь нахрен твой футбол мне, и другим людям, сдался.
Поэтому теперь я отдавал предпочтение проверенной «классики», смотрел или слушал фильм, или классическую музыку.
Наверно, если бы я мог озвучить свою жизнь, то это была та мелодия из фильма Вонга Карвая «любовное настроение», загадочное и целомудренное.
Конечно, расставание с юношеской любовью.
Тогда курить начал втихаря в туалете, всё остальное.
В общем, взрослел как все подростки в моё время.
Помню, тогда отрастил волосы до плеч на радость окрестным бабушкам и моей тоже, когда она отрывала из «хаера» клок за клоком. Она была бабушкой с жестким характером, выкованным в военное время, словно из песни «Моя бабушка курит трубку».
Гордая грива начинающего «хеви металлиста» редела и лысела не по дням, а по часам.
Я назло ей, включал на самую громкость дефицитные записи металл-групп, они ревели на полную мощность, оглашая весь двор бешеным звучанием электрогитар, треском барабанов.
А все дворовые бабушки почему-то сидели на скамейке нашего подъезда, или соседнего, будто у них тут назначено пенсионное сбороще. Динамики басовито гудели и дрожали, бабушка мигом вбиралась в подъезд, врывалась в мою комнату, — без слов выдирала клок моего «хаера», потом бросалась к розетке, вытаскивала вилку проигрывателя. Что мне было делать…
Я был в полном унынии и прострации, мне казалось что я скоро превращусь в лысого скинхеда.
На мое счастье, бабушка не курила трубку, о чем она сожалела иногда, высказывая мне, это в запале души.
Бабушка приготовляла из трав мази, они стояли в баночках возле бабушкиной кровати и холодильника.
Я грешным делом подумал, что они помогут расти моим волосам.
Воровал эти снадобья напропалую, намазывал поредевшую прическу, чтобы она дыбом стояла, что даже черти пугались по ночам.
Вскоре мои кражи раскрылись, по словам бабушки, эти мази были наоборот от роста волос. Вот я орал на весь дом.
В итоге мы как-то договорились.
Я не буду включать на полный звук «своих чертей», так бабушка выражалась по поводу «Металлики».
Она же перестанет драть мои бедные волосы.
Не знаю, но волосы с тех пор нормально росли.
Правда, сейчас седые больше растут, возраст, да жизнь такая.
При чем тут это? Так, вспомнилось.
Прошлого можно коснуться в памяти.
Наверное, если оно позволит, и позовёт к себе.
А в другой реальности, — как там живётся?
Надо пробовать на язык, как случается в детстве.
Брежневская пятиэтажка, возле подъезда обязательная скамейка из окрашенных досок основательно привинченных к железным бокам.
Рядом врос в асфальт железный дугообразный поручень, чтобы держась за него счищать грязь с обуви, перед заходом в дом.
Раньше ведь асфальт редко где был уложен по улицам.
Глина, земля, особенно в дождь, только сапоги резиновые выручают, или выручали. Не знаю, как будет правильнее выразиться, по отношению к реальностям.
Давнишний человек тот, у кого больше прошлого, чем будущего.
Воспоминания, ощущения от прожитого, шрамы, ранения, болезни,— это из прошлого.
Чем больше их, тем меньше остаётся будущего.
Валяйте воспоминания, что уж теперь.
Вообщем, сколько мне было тогда лет пять не больше, дворовые мальчишки постарше подначили лизнуть языком этот поручень.
Зима, мороз под двадцать, я чуть прикоснулся к ледяному железу, язык примёрз. Намертво.
Сначала было не больно, только немного боязно, что навсегда приморозился к поручню.
Я не ревел, ведь рядом уставясь на меня внимательно, стояли пацаны и девочки из нашего двора.
Ведь они говорили: ничего страшного, слизни иней с железа, он будет очень сладкий, как шоколадная конфета.
Я им поверил, и не знал, что делать.
Теперь даже позвать на помощь бабушку не мог, чуть дернёшься и больно языку.
Не помню, сколько я там скрючившись простоял, — минуту, а может целую вечность отмерянную тогда для меня.
Стужа стала щипать щёки, а холод колоть ноги в дешёвой обуви, не предназначенной для морозов.
Решившись на неизбежное, будь что будет — сдохну так сдохну, дернулся из всех силёнок, оставляя на поручне кусочек кожи с языка. Тут же рванул домой. В родной подъезд.
Там, внутри безопасности, дал вволю чувствам.
Ныл от души, в голос ревел как обиженный телёнок на весь белый свет, на этих плохих мальчишек, которые обманывают почем зря. Мудрая бабушка потом сказала с грустью, это первый урок, терпи, дальше будет больше, больнее и страшнее.
Хотя так не научился тогда, ездить на велике без рук.
Теперь я стал понимать стариков, сидящих в одиночестве на лавочках возле подъездов жилых домов.
Раньше думал: для чего они недвижно сидят, стонут, охают, для чего? Теперь стало понятно.
Называйте как хотите: дзен, нирвана, старческая мудрость, опыт жизни, случай, — что ты ещё живой, коптишь небо вздохами, это также приятно, ведь созерцание жизни сродни счастливой эйфории.
Только куда девается вековая мудрость; она уходит в пыль, растворяется в песках, закапывается в небытиё?
Тогда зачем, всё повторяется сначала.
Десятилетним мальчуганом точно помнил, что ходил в детсад, в школу, учил уроки, зубрил алфавит, занимался «физрой» и прочим, а дальше не помню.
Видно знание удалили, или само стёрлось из памяти.
Ах, если бы можно, вернуть вспять прошлое.
Хоть чуть, я бы простил всё бабушке.
Но время прошло, она умерла, лежит уже там.
Вместе со всеми покойниками. От слова покой, вечный покой.
Я когда-то хотел всё стереть из памяти. Знаете, как в фантастическом фильме: провода, наушники, приборы к мозгу. Наверно получилось, так бывает, после операции и сильного наркоза. Впрочем, надо вернуться.
***
Она рукодельничала, сидя перед столиком, где на нём горел маленький огонёк светильника.
Вроде, по-моему, делала себе новую вышивку на свой разукрашенный комбез егеря, по выкройкам из потрепанного толстого журнала моды «Бурда моден» на английском языке.
Он завалялся в пожелтевшем от времени шкафу от прошлых жильцов, Ворона постоянно что-то в нем вычитывала и срисовывала.
В комнате негромко звучал фильм, иногда стрекотала швейная машинка, я погружался в далёкие воспоминания.
Если забыть на некоторое время что за окном суровый мир, здесь было так мирно в одном отдельно взятом островке счастья, словно затишье перед грозой, ничего не предвещало её.
Хотя не так: я предчувствовал её где-то глубоко внутри, эту метафорическую грозу, всё же я давно живу на этом свете, чтобы понять, — она когда-нибудь уйдет от меня, или мы расстанемся по многим причинам.
Живя здесь, в маленькой комнатке, я не строил никаких планов на дальнейшее. Вообще никаких, жил, от дня ко дню как бог на душу положит. Год назад планировал, а сейчас уже нет.
Мы не обсуждали планы на будущее: я не хотел обсуждать, ибо обсуждать было нечего, а она молчала на эту тему.
Наверно сама догадывалась женской интуицией, что на свете существует другая жизнь для девушек, нежели жизнь в карантине, кроме как быть стажером лесника и любовницей.
Я старше её раза в два, если не больше.
Ей двадцать лет — мне за сорок, гожусь ей в отцы.
Со мной у неё нет никаких перспектив, как выражаются современные девушки, стремящиеся к комфорту и благополучной жизни.
Наверно вы сами знаете, как трудно объяснить окружающим и самому себе, почему случилось именно так, свое положение в личной жизни: почему вы переспали с этим, почему она вышла замуж за другого претендента, или не вышла, почему тот вдруг женился на этой, а ту бросил.
Не будем наивными, не надо упреков.
Если же судьба вдруг дает маленький шанс провести короткое время счастливо, то плевать на людские предрассудки.
Нам было хорошо вместе жить в этот отрезок времени нескольких месяцев, она была маленькой женщиной, я взрослым мужчиной, этим всё сказано. Что будет дальше, мы не задумывались.
Я подсознательно оттягивал этот момент ухода.
Точно так, когда приходит время, из родительского гнезда вылетает оперившийся птенец.
Не зря окрестил её Вороной, — я улыбнулся себе, своим мыслям.
Попробовал снова сконцентрироваться, «выйти из себя».
Увидеть пройденную сцену со стороны, вроде как видеокамерой висящей на потолке или сбоку на стене, а может двумя камерами сразу с нескольких ракурсов, впрочем, неважно.
Это запросто сделать, если мозг «раскачен» донельзя, всеми что ни на есть раздражителями головных рецепторов: от наркотиков до стресса в экстремальных ситуациях, от которых седеют волосы.
Помните, как в том кошмаре: сначала травинка, потом камешек, девушка. С недавних пор, после потери глаза, я мог вырабатывать такое состояние. Разумеется, трудно и затратно психически, каждый раз вживаться в новое тело или объект, а вот со стороны наблюдать за ними, это давалось мне намного легче.
Я продолжил вспоминать тот вечер.
***
… У неё в руках мелькала иголка с ниткой, щёлкали ножницы, с тихим стуком строчила портативная машинка.
Мы о чём-то беседовали, точно не помню о чём.
В основном о бытовых пустяках, или обсуждали кого-то, иногда перекидываясь словами, малозначительными фразами.
Так мне казалось.
Она встала со стула, что-то надела, чем-то зашуршала, затем обернулась, с восторгом спрашивая:
— Как я тебе? — зажав в губах иголку с ниткой, с парой булавок.
Я не разобрал ничего, что она произнесла, потому что сами понимаете, с иголкой во рту тяжело выговаривать слова.
Для меня это прозвучало как шепелявое бормотание.
— А-а, что? — произнес, не открывая глаз, точнее глаза.
— Хватит бурчать, всё время спать, — она вытащила иголку и булавки из губ.— Посмотри на меня, пиратик.
— Я не сплю,— пробурчал, отрываясь от воспоминаний, наконец, приоткрыл глаз.
Это не было вышивкой на салфетку, или какая-нибудь безделица, вроде кружевной накидки на тот старый шкаф.
Оно оказалось платьем, почти готовым, за исключением нескольких приколотых булавок, которые поддерживали формы по бокам. Дамское платье из бежевой, блестящей ткани, средней длины, обтягивающее её точёную фигурку, с вырезом на груди, как говорит светская богема «вечернее», наверняка сшитое по чертежам с того журнала «Бурды» за 1986 год.
Я был, даже немного поражён, что так она сумела самостоятельно сделать. Она гордо вздёрнула носик, кокетливо крутанулась на носочках без приподнятых пяток, точно заправская балерина на сцене.
— Как, нравлюсь? Красиво мне в нем?
— Да, ты красавица в нём. Но дамы у нас говорят: «как я выгляжу?», или: «мне это идёт к лицу?»
— Не придирайся!
Конечно, я придирался: это выглядело прекрасно, и столь же, мягко говоря, нелепо, словно одевать шикарное платье в деревне Малое Зюзюкино на вечернюю дойку в коровнике, полным коровьего дерьма. Тут я понял, что перебрал, решил извиниться, на всякий случай.
— Извини, ты мне очень нравишься в нём, да вообще в любой одежде.
Она обиженно фыркнула, юркнула за ширму, которую иногда она растягивала на протянутой веревке, чтобы переодеваться днём или вечером. При мне она стеснялась, видимо воспитание давало о себе знать. Оттуда она вышла в привычной одежде: штанах шароварах, в мужской рубахе, маленького размера.
Ворона одевалась без халатиков и блузок, чтобы не выделяться из нашей мужской братии, на случай если кто-нибудь нечаянно нагрянет в гости, а если на выход в «Бар», то тем более, — ничего женского, и надвинутое кепи на голову.
Ей не привыкать, ведь раньше она носила мусульманский никаб.
Она по пути надела тапочки, села на стул вполоборота ко мне, стала складывать лежавшие на столе швейное имущество, потом уставилась в окно, подперев подбородок ладошкой.
После молчания спросила.
— Джоник, скажи: что такое дом? вообще.
— Хмм, дом — это дом. Так банально говорят люди, когда хотят сказать, что вот мол, это место где я живу.
— Где я сейчас живу с тобой, это дом для меня?
— Конечно.
— А место где я раньше жила, и где родилась?
— Хмм, можно сказать, что тоже дом. Правда, старый дом.
— Получается, у меня есть много домов: старый и новый?
— Получается, что так.
— Всё равно, что-то я не пойму. У нас в мечети муллы говорили, что дом един.
— Наверно они тоже правы.
Я не хотел вступать с ней в спор.
Как вот ей объяснить про дом понятливей.
Честно говоря, я сам не знал внятного определения.
Помнится, в молодости на слуху всех поколений, от пацанов до дедушек, была песня: «Мой адрес Советский Союз».
Каждый порядочный гражданин почитал своим домом именно весь Союз. Если пойти думать в этом направлении, то можно считать планету Земля домом.
«Планета — наш дом!», громкий лозунг экологических активистов. Разумеется, они правы с одной стороны.
Также можно полагать домом Солнечную Систему, потом галактику,— если верить песне «Мы дети Галактики».
Старая группа «Земляне» тоже когда-то пела про дом:
«трава, трава у дома…»
Затем можно считать моим домом даже саму Вселенную.
Поэтому я ответил.
— Может быть, или как, по-испански сказать: «кисас…»
— Всё равно непонятно, — она насупилась, прикусила губку, видно тоже вспоминая о чём-то далёком, что было в детстве у неё.
Она мало рассказывала о нём, совсем не делилась воспоминаниями.
— Послушай, Вероника, это трудно объяснить на словах.
Я поставил на планшете фильм на паузу, залез в поиск «Яндекса», ведь «Гугл» был заблокирован, нажал первую же попавшую ссылку:
— Вот слушай, что пишут. Дом, может означать; место обитания, жилище; единица земельного владения; официальное название жилых или производственных корпусов, также служебных строений, расположенных на одном земельном участке, имеющих один учётный номер. К примеру: Дом Быта, Дом Культуры, Дом Техники. (Дом Хрен Знает Чего)
Дом — круг, цель в кёрлинге.
Дон или дом — форма вежливого обращения, произошедшая от лат. dominus — «господин».
Добавляется к имени монахов бенедиктинцев и картезианцев.
Дом — новогвинейский язык восточной группы семьи чимбу.
— И так далее. Понятно? — спросил я, хотя самому тут стало вообще ни черта непонятно.
В детстве мои родители отправились отмечать какой-то праздник.
Помню они говорили про меня: «вот был бы он путевый, а ведь он непутевый уродился…»
Я тогда много знал слов: хороший, злой, большой, маленький.
Но что означает путевый, или непутёвый не понимал.
Так и это недоразумение. Причём тут новогвинейский язык племён семей чимбу, монахи бенедиктинцы, обезличенный и официальный Дом Культуры под номером «один дробь два».
Керлинг, боулинг, бейсбол со спортивными терминами.
Причем тут они? Если разобрать всё по полочкам.
Она горько расхохоталась.
— Ха-ха, как может быть, ведь это не так? Правда?
— Да. Понимаешь, люди сами вечно напутывают, что к чему.
Так и с этим понятием «дом», сейчас тоже творится полная неразбериха. Во всех языках такая мешанина.
Вот на твоем испанском «каса» или «корал», тоже дом.
Не бери в голову. Просто забей.
— А мне нужно ясно знать, что такое дом! — упрямо заявила она.
— Зачем тебе это? — задумчиво проговорил я, отключая значок «Яндекса», запуская вновь фильм с паузы.
— Ладно, забей. Ха, такое смешное у вас слово.
— А у вас «кисас», оно похоже на кис-кис, когда кастрированных кошек подзывают.
Она неожиданно сменила тему:
— Ты не слышал о мужчинах, которые ушли в рейд и скоро вернутся?
— Нет, не слышал.
— Они должны через три дня возвратиться, потом будут отдыхать вечером в «Баре». Сходим туда?
— Кисас. Ведь ты знаешь, что я не люблю там бывать.
— Дей нада (пожалуйста), пиратик, — она вроде бы чуть ли не заплакала и взмолилась. Трудно понять женские чувства, что в них правдиво, или это актерская игра, притворство или жеманство.
Хотя женщины в основном в наш век, стали совсем без чувств, почти как я. Мне пришлось уступить:
— Ладно, сходим. Только учти, я опять там закидаюсь в дрова водкой. Стану пьяным. Так что будешь меня тащить, ведь не смогу идти. Потом буду домогаться любви, как одноглазый пират. Я усну, буду храпеть, а ты меня разденешь, я снова просплю до обеда.
Вот видишь, я всё знаю заранее.
— Ну и что. Давай всё равно сходим в «Бар»?
Я устала находиться здесь постоянно…
— Ладно, ладно. Завтра у нас по расписанию учебные стрельбы в лесу. Надо бы встать пораньше. Ты винтовку почистила кстати?
— Нет ещё. Ведь я шила…
— Так давай чисть стажер. Что сидим?! Эх, дать бы тебе три наряда вне очереди, да ты всё равно не поймешь. Смотри, заклинит — пиши пропало, останешься с голой задницей, против волков…
Я без злобы ворчал, дабы не обидеть её окончательно, не испортить любовное настроение, что царило в фильме и в жизни.
Конечно, я бы сам всё почистил и смазал, но порядок есть порядок. Она встала, уныло пошла в коридор, где была стойка с оружием, как в обычной ротной оружейке.
— Пиратик, ну у меня же потом ручки пахнут маслом.
А ты этого не любишь на ночь.
Вот чертовка Ворона! Знает ведь мою слабость.
— Хорошо, достань, приготовь, я сам почищу.
Тут она захлопала в ладошки, взвизгнула как девчонка, кинулась ко мне на постель. Потом полетел в сторону планшет, с неоконченным фильмом, потом наша одежда.
Ах да, тут уже не было замусоленных дел до чистки оружия в тот вечер, или уже в ночь. И кто кому готовит кофе, ведь его надо ещё размолоть в кофемолке.
Так бывает, когда уже ничего не надо делать по приказу.
Нам было хорошо, в этом запоздалом мирке, который мы создали сами, отгородившись от всех бедствий, тоненькой задёрнутой шторкой. Что тут сказать и добавить: »кисас, кисас, кисас…»
Когда можно подозвать котов и кошек, всех заодно на свете.
Олигархи и президенты, тоже сооружают личные мирки.
Кто-то из беспомощных правителей, скрывается от заражения в подземном бункере, выходя на связь с народом в режиме видеоконференций, кроме появления на публике в скафандре цвета яичного желтка, чтобы выглядело символично.
Кто-то из толстомордых нувориш швартует фешенебельную яхту возле отдалённого испанского острова.
Одинокий старик с иконой, думающий, что он наперсник господа, едущий в бронированном «мерседесе» с кортежем охраны.
Он скрывается в кельи, под пение братьев монахов, где потом сочиняет новые молитвы.
Что является лишь примитивной аффирмацией, словесным обращением к внутреннему «Я», а не к придуманному богу.
Но они это делают с помощью затратных энергий силы, карательных институтов, власти и денег, а мы непонятно из чего, что есть, сейчас под рукой. Для всего этого есть слова.
А как насчет того, для чего их нет?
Сложно ведь сказать на самом деле, что такое говорящий рояль, под странным названием «моцарт», в тоже время обреченный на вечное одиночество; болотная тина без имени, думающая одно и то же десять тысяч лет; луговой запах фиалок, под торговой маркой, наглухо запаянный в стеклянном флакончике, или отблеск последнего заката на глазном яблоке замерзшего альпиниста на вершине Эвереста, у которого было прежнее имя Меллори.
***