Мокрые крыши Флоренции

Три счастливых дня было у меня,
Было у меня с тобой…
Расставанье – маленькая смерть!

«Господи, ну зачем мозг записывает все подряд?!»  Он с некоторым даже раздражением смотрел на каменную серую плиту мостовой на центральной площади и с удивлением узнал этот камень, она стояла на нем под зонтиком, пока он ее фотографировал.

Сколько же лет прошло? Три года или уже четыре? Все же почти четыре. Как ужасно давно это было…

Тогда, в те дни, они поехали во Флоренцию с разными целями. Она – увидеть Италию (о которой давно мечтала, а он так много о ней рассказывал), не быть одной в этот дурацкий день Святого Валентина и для не менее дурацкого “прощального секса”. Он – в надежде, что каким-то чудом этот дивный город поможет все исправить; с полудетской наивной верой, что этот воздух, крыши и мосты снова склеят как-то уж совсем развалившиеся отношения.

Он очень любил ее куда-нибудь возить и очень хотел показать ей Италию. Он обожал эти старые-престарые города, интонации разговоров, свой почти детский восторг от путешествий по Тоскане; узнавание мест, где уже был, и блаженное послевкусие от новых городов. Он уже знал маршрут, про которому ее повезет, что покажет, несколько даже гордясь своими знаниями местных секретов; пройдет с ней по таким нездешним и страшно узким улицам любимого Сан-Джаминиано и они посидят вместе на вогнутой чаше центральной площади Сиены, где он всегда исподтишка фотографировал компании студентов и чувствовал себя счастливым даже в одиночестве.
 
Времени на поездку у них было мало – всего три дня – слишком коротко для хорошего путешествия по всей Тоскане, и было уже холодно для Венеции, поэтому он выбрал Флоренцию.

Он был там уже несколько раз, но недолго. Всего по одному дню, проездом, но потом часто вспоминал матовый зелено-молочный мрамор собора, мост из «Парфюмера», какие-то иногда смешные скульптуры около галереи Уффици и вид на вереницу мостов, расплывающихся в речном тумане на закатном небе. Каждый итальянский город оставлял свой вкус; и Флоренция пахла водой, небом и имела привкус истории, слегка несчастной романтической любви и ностальгии.

Как оказалось, она страшно боялась летать! Удивительно, но это был их первый полет. Она глубоко и часто дышала и чуть не сломала ему пальцы, в ужасе сжимая его ладонь на взлете и посадке. Он светло и удовлетворенно чувствовал себя в этот момент таким сильным и большим защитником маленького ребенка, испытывающего страх на новой карусели.

Он удачно подобрал оказавшееся немного странным жилье – огромную квартиру прямо у собора, со множеством комнат и дверей, фонтанирующим избытком антикварных вещей и книг; пятиметровыми потолками, холодными и вытертыми за десятки лет каменными полами (по которым она, как всегда, бегала босиком, невзирая на его истошные протесты), расписанными осыпающимися от времени узорами потолками, трещинами в стенах, огромным и старым, как мамонт, резным шкафом для одежды, и чудаковатым хозяином. Главное, в квартире было очень тепло, что в феврале в Италии – редкость.

На этой кровати они провели три нежных ночи, почти как в медовый месяц. Намерзшись за день, они грелись, залезали под одеяло, обнимались и, после нежностей и такой особой, какой-то необычной страсти она засыпала, обнимая его, словно обезьяний детеныш, и, уже путаясь в сонных словах, целовала в спину.  Он боялся пошевелиться и нарушить этот неуловимый короткий и страшно непрочный момент, смотрел на несуразную люстру на потолке и узоры вокруг нее и постепенно тонул в темноте сна, тепла и нежности.

Город сочувственно открылся им и показал себя. Туристов было очень мало, и они попали везде, куда хотели: в собор, в его невероятно огромный купол, на верхнюю террасу, на холодную башню и даже в галерею Уффици. Флоренция подарила им один солнечный день и один день с холодным дождем из совершенно стального неба, и это были словно два совершенно разных города в эти два таких разных дня.
Она любила мосты и, немного помучив, он отвел ее на этот знаменитый желто-коричневый мост, на котором, как ласточкины гнезда, прилепились лавки, подоткнутые снизу хилыми балками. Арки, отражение разноцветных домов и мостов в светло-свинцового оттенка недвижимой воде реки были удивительно гармоничны, строги и красивы.

Она отобрала у него фотоаппарат – в последние пару месяцев он заразил ее страстью к фотографии – и ходить с ней было теперь настоящим мучением: она останавливалась; трогательно, тщательно выбирала кадр и долго-долго прицеливалась. Просматривая ее фотографии, он гордился своей ученицей, ее кадры были насыщенны жизнью, интересны и красивы, а некоторая неумелость придавала им необходимые наивность и чистоту. Короче говоря, он любил подглядывать, как она фотографирует.

Она все время держала его за руку, словно ей было страшно потеряться под этим дождем и тяжелым небом.  Они поднялись по множеству ступенек на самый верх мрачноватой башни, и город показал им свои крыши из мокрой черепицы, дома, похожие на термитники, и восхитительные виды из зарешеченных окон.

Нескончаемый купол собора, изнутри расписанный гигантскими видами совершенно чудовищных фигур ада, наводил на грустные мысли о том, что жизнь коротка, грехи наши неподъёмны и смерть, пусть и далека, но неминуема.

Потом, рассматривая сделанные фотографии, он понял, что в этот день она была необычно грустна и, даже когда они делали эти дурацкие веселые селфи, ее всегда искренняя милая улыбка, за которую он ее и полюбил почти с первого взгляда, была печальна. Наверное, причиной этого были дождь, ветер и мокрые крыши. Он смотрел на нее, и внутри становилось холодно от страха предстоящей потери и горячо - от нежности. Она была особенно красива в эти дни, хотя она, надо отдать ей должное, всегда была очень красива и отлично выходила на фотографиях и нравилась ему в любом состоянии.

Стоя над городом, он с усилием вспоминал последние бессмысленные тяжелые ссоры, ее изматывающие уходы, ненавистные дни молчания, и не хотел о них думать. Не могло же быть, ну, никак не могло получиться, что вся эта сумасшедшая нежность, волшебство, ласка, понимание без слов, неистребимое желание друг друга, детское доверие, волшебное «Я тебя обожаю» куда-то растворились, как сахар в горячей воде.   

Он чувствовал, что все же, кажется (и он неуклюже просил об этом вселенную, находясь к небу чуть поближе – на самой макушке мраморной бело-зеленой башни из детских сказок) воздух этого города, ее любимые мосты, гофмановские сказки, уже много лет обитающие в мокром городском воздухе, располневшая и очень белая луна над блестящей черепицей делают их ближе, роднее, и уменьшают эту нестерпимую тяжесть тоски где-то сбоку живота, слева. 

В последний вечер он почти обманом затащил ее, совсем усталую, на холм, откуда было видно, как все мосты, выстроившись в ряд друг за другом, уходили куда-то в небо, обволакиваясь туманом и постепенно исчезая.

На обратном пути домой, в полете, она опять чуть не сломала ему пальцы от страха. Флоренция оживила ее, и он был этому очень рад. Она снова стала говорить с ним долго и весело по телефону и приехала в его квартиру на выходные. Они так устали, что у них ничего не было; и они просто заснули. Он был насторожен и неуверенно счастлив – неужели помогло?
 
Не помогло. На следующий день у них был тягучий тяжелый непонятный и ненужный разговор, в котором он участвовал с нарастающим совершенно детским ужасом осознания, что ничего уже не может сделать, что она понимает неправильно почти все, что он мучительно пытается ей сказать (да, собственно, и хотел он сказать только одно: «Не уходи, не надо, это ужасная ошибка, все будет хорошо!»), и попытки объясниться только вызывают еще большее непонимание.
   
Больше они уже никогда не спали вместе. Он где-то вычитал ужасную в своей справедливости фразу: «Мы всегда помним свой первый раз с бывшей, но никогда не запоминаем последний, просто потому, что мы никогда не думаем в тот момент, что вот это - в последний раз».

*    *   *
Через четыре года он шел по этим же самым улицам и вспоминал, как они бродили здесь вечерами, вместе с голодными туристами стояли в очереди за знаменитыми местными лепешками и, словно вечно голодающие студенты, ели их тут же, стоя рядом с лавкой.  Как мерзли у фонтанов, как промчались по картинной галерее и уже через пятнадцать минут переполнились столь концентрированным искусством, и как прятались от дождя в длинных светлых арках около серой затаившейся реки, соединяющейся  незаметно вдали с таким же металлическим небом, и ему казалось, что звук их шагов и разговоров все еще жив и ударяется в высокий сводчатый потолок. 

В этот день он не стал ночевать в городе, как планировал, а выписался из отеля и уехал в аэропорт в том же вагоне трамвая, на котором приехал - с большой радостной надписью на боку: “Benvenuti a Firenze!”.