Глава 4. Воспитание сердца. Часть вторая

(Роман "В Его Блистательной Тени")

Эпизод 4. Из детства. После спасения принца


Сон Хёк сидел на берегу, укутанный в полотенце. Сегодня королева-мать путешествовала по деревне, и её повозка уже направлялась сюда. Син До Гон бродил здесь же, у кромки воды, — это он послал птичьего вестника королеве. Юный принц был совсем потерян, и старший не решался лишний раз поднять на него взгляд, хотя его состояние волновало До Гона в этот момент больше всего на свете.

Вот прибыла королева. Без лишних вопросов она села тут же, на расстеленное До Гоном покрывало, и обняла сына. Сон Хёк шмыгнул носом. Мамино тепло вернуло его в чувства: глаза наполнились слезами, губа задрожала. Мальчик ещё раз всхлипнул, повернулся к маме, уткнулся ей в колени и заплакал. Она окутала его своими нежными руками, позволяя выплакать всю боль утраты, что он только что пережил.

До Гон со всем вниманием смотрел на королеву и дивился: она одна могла так ласково принять принца. Она, мама, одна была способна на такую сильную любовь.

До Гон потерял свою мать, едва ли увидев свет, — она умерла вскоре после родов. И, конечно, родной отец ни коим образом не мог бы дать сыну всего, что он недополучил в связи с этой невосполнимой потерей. Мама До Гона была младшей подругой королевы, они с юных лет были очень близки и дружили до последнего... Теперь же никто из женщин не заботился о До Гоне больше, чем королева-мать. Помимо чувства долга и дружбы к принцу, До Гон испытывал и особое, трепетное чувство благодарности к его матери.


* * *


Взрослые отправились к месту, где утонула А Ён.

Но тело девочки там так и не было найдено. Близкий родник к тому моменту уже унёс её дальше по своему течению. Продолжать поиски было крайне опасно всё из-за того же местного песка какой-то невнятной сущности и, предположительно, скользкой глины, которая привела к уходу малышки под воду. И так их свернули окончательно.

Честно говоря, король решил, что задействовать лодки, давать отмашку поисковым командам нырять и расследовать дальше — безосновательно. Поскольку, отрекаясь от разумных нравственных заветов сожаления и скорби по трагически умершей девочке, монаршие родители наконец съехались и провели обстоятельную беседу наедине касательно этого дела и конкретно — влияния его на их сына. Ведь всё их родительское беспокойство и было в том, что Сон Хёк был к этому причастен и сам сильно пострадал: был счастливо реанимирован физически, но никак не нравственно.

Итак, его мать и отец выяснили между собой, что они оба теперь, по следам случившегося, решительно не хотели подвергать своего сына такому испытанию, как заново увидеть — но уже только обезображенный разложением труп безвозвратно ушедшей юной подружки.

Подход к озерцу поначалу закрыли, а на купание в тех краях король-отец наложил строгий, безвременный запрет. Позднее, уже при повторном расследовании, выяснилось, что недалеко от того захода было болото. Топь подобралась и туда, где дети играли.

А Ён стало затягивать, накрыло водным покрывалом с головой. Она выпила сонный отвар и уснула крепко-крепко.



Эпизод 5. Последствия. ПТСР* у Сон Хёка


После трагедии с Ча А Ён принц был подавлен — что видели все окружающие, — и внутренне — о чём могли догадываться в полной мере только королева-матушка и До Гон — злился на самого себя. И вместе: для высшего и простого, человеческого блага взрослые порешили преждевременно вернуться во дворец и незамедлительно занять наследника учёбой, чтобы он в самом скором времени забыл тот трагичный день — день большого несчастья и скорби по внезапно ушедшей первой в жизни подруге сердца.

Но истинная правда, как и прежде, была горька в самом своём ядре. И после того, как испуганный чуть не до помутнения рассудка мальчик сразу выплакался маме, он переменился крайне: стал молчалив, бледен и словно оглоушен, словно вечно ожидал чего-нибудь вновь несчастного и непременно исподтишка. Был весь напряжён и нервной тревогою собран в страшное дело: держался наготове, но даже без всяких физических сил, а, вернее, сила напитывала и пронизывала его заряженно; источником её служило что-то совсем, глубоко внутреннее и потайное — как секретный, малый, даже и тонкий, но ни за что и ни при каких уже обстоятельствах не пересыхающий, невероятно пробивной и крепкий напором источник в самом сердце скал — нечто подобное скрывалось в душе его в то незабвенно горькое время. Хотя сам Сон Хёк и знать не знал об этом.

Он был корой, последним булыжным камнем туп: такой же пыльный и утерянный от жизни, радости её и сока. Пускай он, самый жизненный сок этот и был нерушимо прежним, оставался тут, совсем рядом при нём — да везде кругом и во всём, что ни было... Да только сам он, затвердевший и обветренный, вплоть до упомянутого недосягаемого ядра, начинки, в которой он сам себе отчёта не давал, — ничего теперь не знал, совсем ничего. Нельзя было добиться от него хоть слова; он стал держать все свои чувства в себе и никому не открывал, что в действительности вершилось у него на душе в ту пору.

Да было ли что, да вершилось ли? О да, вершилось; так много вершилось, что казалось всё внутри и снаружи нераздельным мраком и пустотой — так много было пыли пред глазами: столько сдержанных и невыплаканных ещё слёз, страданий чувств и разума, горьких-горьких, несчастных, ложных даже мыслей, желаний тех и этих, правых — не правых, своих и неясных — чьих? Что невозможно было вычленить хоть что-либо одно и цельно.

Всё вихрями крутилось, всё рассыпалось и по новой, без воли на то Сон Хёка, сплеталось, шумело и снова вихрилось, не давая покоя усталой душе его ни денно ни нощно. Так, всё уже было пусто; и ничего не оставалось кроме этого беспрестанного всего — то есть ничего в сущности.

Вот и было то, что ничего больше не было; даже и то, что точно было когда-то в прошлом, — куда-то уплыло и как будто не существовало вовсе. Время потерялось. Настоящего не было — ибо не было прошлого. Ничто не осталось в прошлом: только раз за разом, вновь и вновь переживалось — как у иных завтраки, обеды и ужины, встречи и беседы, ученье, поездки и сон после целого дня. А будущего вовсе быть не могло — ведь не было же у него в фундаменте решительно никакого прошлого. И, более того, смятенное, смущённое настоящее никуда не вело; а верно — вело решительно в никуда; и не вырваться было из вечного круга. Круга страданий и страданий — обид, тревог, непрощенья и вины.

_

* Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) — тяжёлое психическое состояние, возникающее в результате единичного или повторяющихся событий, оказывающих сверхмощное негативное воздействие на психику индивида. Травматичность события тесно связана с ощущением собственной беспомощности из-за невозможности эффективно действовать в опасной ситуации.


* * *


Было это на одном торжественном обеде в честь сближения с западными властителями. В парадном зале дворца собралось много гостей, было достаточно шумно и оживлённо. Полным ходом шла сия трапеза, и подавали напитки. Раз кто-то из слуг был не очень ловок и, случилось, нечаянно пролил кубок с водой на наследного принца.

Его Высочество, как мокрый мышонок, вначале замер, затем, ясно почувствовав на себе слои промокшей одежды, престранно задрыгался. Его охватил истерический припадок. Не хватало воздуха, сердце учащённо билось. Он словно снова очутился там и тогда, под водой, только теперь уже точно зная, что Ча А Ён ему никак не спасти... но по-прежнему делая попытки. Взвинченная безвыходность убивала.

Королева-мать взяла салфетку, собираясь заботливо помочь Сон Хёку вытереть мокрое пятно с его одеяния. Но мальчик сагрессировал на неё. Он резко отдёрнул руку матери, вышел из-за стола и в сердцах покинул торжество.

Тяжело дыша, принц быстрым шагом шёл в самую далёкую часть дворца, подальше от скопления людей.

Королева не могла оставить гостей во время приёма, как бы ни хотела пойти вслед за сыном. Она также понимала, что её Сон Хёк сейчас нуждается в уединении, ему нужно прийти в себя и успокоиться.

Син До Гон единственный последовал за принцем. Он и матушка переглянулись, и королева еле заметным кивком разрешила.

Ли Сон Хёк пришёл на свободную террасу и остановился, с шумом выдыхая пар. Здесь, на свежем воздухе, он мог остыть.

Но невыносимое напряжение по-прежнему держало всё его существо в огне, принц обхватил голову руками; но это, конечно, ему никак не помогало. Всё тело беспощадно трясло, и дрожь эта истощала последние силы. Ноги его ослабли и спичками согнулись в коленях, и он тут же осел на платформу, всем телом содрогаясь и проливая горькие слёзы.

Как семья умершего на прощании, он теперь не каялся в грехах, не молился и ни о чём не просил — сил не было на всё это; он просто плакал навзрыд, последним своим духом яро, до противного страшно и вовсе не по-детски морщась в лице, корчась в боли тяжких, невыносимо смолистых, вязких и тягучих чувств и порождённого ими крамольного* нрава.

До Гон стоял позади, за ближайшей деревянной колонной. Тяжело видеть Его Высочество рыдающим на полу холодной веранды в одиночестве: принцу ужасно больно, но слуга не может подойти к нему. Этот процесс есть верное избавление от душевной боли; и прервать очищение Сон Хёка было бы злым делом, медвежьей услугой. До Гон хорошо это знал.

Прожив в никем не ограниченном слёзном припадке острые чувства, обессилевший принц, как призрак, приподнялся над настилом и слабыми движениями перебрался к ближайшей опоре.

_

* Крамольный — мятежный, бунтарски настроенный, способствующий возникновению протеста, мятежа против существующего режима.


* * *


Зимний вечер, на улице более, чем прохладно; Ли Сон Хёк сидит на проходе к открытой веранде и смотрит вниз, на свои руки в полах платья. Сидит молча и неподвижно, будто в трансе.

Син До Гон, всё это время безотлучно проведший за колонной, вышел из тени и сел рядом с принцем. Оба не смотрели друг на друга.

Ли Сон Хёк заговорил первым, по-прежнему глядя на свои кисти рук:

— Давно ты здесь?

— С самого начала, — ответил слуга.

— О чём хотел поговорить?

Ответа не последовало. Тогда младший продолжил, лицо его было печально, а голос предельно тих:

— Я веду себя как грубый, взбалмошный ребёнок. Это так?

— Ты ни в чём не виноват, — сказал До Гон.

Всё ещё не глядя в сторону другого, оба невольно вслушивались в каждое слово, нарушавшее тишину.

Принц боялся смотреть на старшего: боялся показать своё настоящее лицо, опухшее и не весть что выражавшее сейчас, ещё как способное напугать старого знакомого невозможной, трагичной переменой; боялся увидеть в чужих глазах удивление и страх перед неизвестностью, странностью себя такого, с ума сошедшего, сбросившего всякие привычные ему прежде маски.

До Гон, чувствуя, насколько уязвимо сейчас состояние принца, больше всего на свете боялся предать его доверие, заставить его снова сбежать от людей: сбежать ещё дальше, до самого края.

Теперь доверие Его Высочества должно было быть шатким и условным, как и все принципы его в жизни и нравственные устои; наверное, оно работало и грело только по старой памяти.

То, как всё было раньше, казалось со стороны Сон Хёка решительно разрушено. Связь, какое бы то ни было согласие и диалог с ним теперь был до страшного тонок, тоньше тканной нити, и До Гон будто всё время ходил по грани.

Пройдёт проверку, или нет? Поверит Его Высочество в искренность его намерений и слов, или нет? Услышит и скажет в ответ, что у него на душе без всяких прикрас, или сорвётся на крик и прогонит?

Шаток, непредсказуем и дик, как отверженный миром? Или всё-таки в нём где-то теплится эта струнка человеческой натуры, жаждущая сочувствия? До Гон ценой своего существа должен это выяснить: должен нащупать, должен залечить...

— Ты правда так думаешь? — отвечал Его Высочество.

"Что я ни в чём... не виноват?" — терзал его вопрос.

Он со страхом и волнением, до внутренней дрожи, ждал искреннего подтверждения, заверения, что нормален, — диагноза собственного здоровья от другого человека.

До Гон положил ладонь на колено Сон Хёка. Принц повернулся — старший сделал это непринуждённо, теперь глядя прямо в его лицо с несколько трепетных секунд.

Сейчас всё решалось между ними, между принцем и миром: сбежать или остаться с ним? — с другими людьми, вернуться к маме...

— М, — ответил Син До Гон и утвердительно закивал.

Ли Сон Хёк ухмыльнулся. Тепло наполняло опустевшее от прежде мучивших чувств тело, расходясь от центра груди до кончиков пальцев, как если бы старший положил свою ладонь под его ключицы.

— А помнишь, ведь когда-то ты воды совсем не испугался: помнишь, однажды...

Принц плохо припоминал, но даже улыбался, когда До Гон с увлечением пересказывал ему историю их знакомства, расцвечивая все до малейшей детали. До Гон не корил принца, что он боится воды, он смеялся над собой неуклюжим в прошлом, как будто бы это происходило вот сейчас, буквально на днях.

Это давало Сон Хёку ощущение покоя и безопасности: его принимали таким, как есть, от него ничего не требовали — ему всё давали бескорыстно. И не важно, насколько он был не в порядке внешне, насколько был уставшим.

Эти посиделки с До Гоном забирали все его проблемы и оставляли одно только чувство полного комфорта. Как будто бы и не тонула А Ён...

Когда-то, всего лишь-то год назад, они сидели точно так же вдвоём, только на крыше. Было это в день рождения До Гона, пятнадцатого декабря.

Сегодня на дворе стояло четырнадцатое; и они с принцем досиделись до самой ночи и сумерек перед рассветом, открывая эту же самую дату. Невероятно уставший принц вряд ли бы вспомнил о дне рождения друга заранее, но До Гон был рад, что смог вытащить его с этого дна, из пропасти разрушительной силы эмоций и тревоги, возведённой до степени крайности.

Это благополучное обстоятельство счастья было куда важнее его собственного дня рождения, неизменно случавшегося всякий год, и гораздо важнее и поздравления, и любого другого возможного подарка.

До Гон знал, каким измождённым был принц, его мучило, каким пугливым он стал и тревожным, болезненным; но он закрывал глаза и, полный доверия к прежнему своему другу, пускался в воспоминания и рассказы историй, ничего не тая от Его Высочества.

Только в душе оставалось немного тихое чувство печали за тот совершенно беззаботный день рожденья год назад, когда они оба ещё и правда не знали А Ён, когда не было никаких препятствий в виде тревог и отчаяния, слёз и сгустков невозможной, несовместимой с жизнью боли на сердце юного принца.

До Гон знал разницу между "там и тогда", когда всё начиналось, и "здесь и сейчас"; но отпускал, отпускал всё в полёт, давая быть, как есть, живя настоящим. Без сожалений.

Сегодня не он, а принц нуждался в его, Син До Гона, поддержке. Это был его долг: не рабский, а долг взаимности дружбы.