Восемьдесят седьмой

Было их восемьдесят семь, считай – полная рота, но одного снял старшина Бойко, так что на мою долю пришлось восемьдесят шесть – здоровых молодых пленных немецких летчиков, которых свезли к нам в севастопольский изолятор к лету 42-го, весь остальной здешний контингент – дезертиров, блатных, татарву, спекулянтов всяких выкинули, а пленных рассовали по камерам. Но я уж лучше издалека начну, чтобы понятней было.
Биография моя самая по тем временам обыкновенная: родился в деревне, работал слесарем на МТС, комсомолец, активист. В 38-м году мне аккурат 18 стукнуло, призыва ждал, эх, думал, закачу отвальную! Но тут вызвали в райком, дали направление на работу в НКВД. Нас тогда немало было таких – молодых, горящих энтузиазмом. «Бериевский набор», слыхали? И то сказать – вокруг одни враги народа, а в органах сплошные жиды, латыши, венгры да поляки какие-то… Давно пора было этим заняться, вот новый нарком и занялся, да как круто! Правда, своих тоже с Кавказа перетащил, но больше на начальственные должности. Дело обычное. Да и начальству виднее, не нашего это ума дело. Ну а меня – сперва на курсы трехмесячные, малость там поднатаскался, а потом понеслось… Оперативником я стал, много чего повидал. За финскую (мы там освобожденные территории зачищали) младшего лейтенанта дали. А это, по армейским меркам, старлей, не хрен собачий! Как началась Отечественная – с первых дней на фронте, взводом в заградотряде командовал. Сейчас вот туману напустили, напридумывали с три короба вранья, а дело это тогда очень даже нужное было, без заградотрядов просрали бы всё на свете, крепко на нас немец навалился, ох, как крепко! Драпали наши от него – не приведи господь! Рассказать, чего повидать пришлось, пережить – никто ведь и не поверит. Скажут, брешет старик… А чего мне брехать, мне о душе думать пора… Я и думаю, ночами ворочаюсь и всё думаю…
Ну, значит, царапнуло меня под Смоленском, в госпиталь попал, оттуда в Крым направили, на новое место службы. Живи да радуйся – в санатории оказался, во всесоюзной, так сказать, здравице! Но радоваться долго не пришлось. Прорвались немцы с румынами, осадили Севастополь, Ялту, к Керчи подступили. Там-то эта самая крымская катастрофа и случилась. А всё комиссар Мехлис, сука, виноват, командующего фронтом подмял, сам всем распоряжался. Но это, правда, потом стало известно. А тогда обложили нас фрицы, каждый день обстрелы, бомбежки. Да такие, что любому небо с овчинку покажется.
Но мы службу несем как полагается, пленных охраняем. Постепенно, правда, из 17-и моих бойцов под рукой только двое остались: этот самый старшина Бойко, да сибиряк Савельев, из охотников, стрелок он был замечательный. Остальных на другие участки направили, в основном – опять же в заградотряды. Трудновато, конечно, втроем такую ораву охранять, да куда денешься…
И вот как сейчас помню: вызывает меня ранним утром замнач управления майор Чирков. Суровый мужик, жесткий. И жестокий, чего уж там. Ну, понимаю, речь об эвакуации пойдет, фашисты уже в паре-тройке километров, не сегодня-завтра здесь окажутся. Конец Севастополю приходит. Прикидываю, сколько у начальства людей попросить, втроем мы восемьдесят семь человек под обстрелом ни в жизнь до порта не доведем. Майор, как всегда, злым глазом буровит. На приветствие не ответил, достал из папки бумагу, молча мне протянул. Мать честная! Приказ на ликвидацию всех пленных. Совсекретно, за подписью заместителя наркома. Ни хрена себе! Впервые в жизни такую бумагу увидел. Остолбенел я. А Чирков мне вторую бумажку подсовывает: с приказом, мол, ознакомлен. Подпиши, говорит, не тяни. К вечеру доложишь об исполнении. Вопросы есть? Подписал я, конечно, но продолжаю ничего не понимать. Странно это всё. Никогда расписок об ознакомлении с приказами начальства не давал. Но – молчу. Спросил только, сколько бойцов в помощь дадут. А он так нехорошо усмехнулся, и отвечает: да у тебя и тех двоих забрать надо бы, но я же человек добрый. (Ага, добрый он!). И самое главное – лично ты их всех ликвидируешь, рядовой и сержантский состав в данном случае непосредственно к ликвидации не допущен. Есть указание. Трупы – в море, чтобы и следа их не было. Выполнять! Свободен! 
Вышел сам не свой. Добрался до изолятора, бойцам своим сказал то, что им знать полагается. Приказал старшине веревки найти и камни, повозкой какой-нибудь разжиться. А самому чем дальше, тем муторнее. Я ведь ни разу никого не расстреливал. Стрелял, убивал – это да, это было. Так ведь и в меня стреляли. Говорят вот: мы, заградотряды то-есть, в спину солдатиков пулеметными очередями подбадривали, чтобы веселей наступали. Ерунда это. По наступающей цепи сзади стрелять – это кто же тогда наступать будет? Не подумавши говорят. А вот по бегущим с позиций – да, приходилось. А они, бывало, так огнем огрызались – куда там немцам… Настоящие бои случались… Да и прорвавшихся фрицев пару-тройку раз пришлось встретить. Так что всякое бывало. Но чтобы вот так, связанного безоружного человека шлепнуть… Пленного… К тому же, как ни крути, а – военное преступление, да. Хотя смысл приказа отлично понимал. Эвакуировать их никак невозможно, своим мест на кораблях не хватает, в порту ад кромешный. Бросить здесь – так завтра они у своих окажутся, снова за штурвалы истребителей да штурмовиков сядут, это сколько же наших жизней пропадет. 
Ну, что я там думал – дело десятое. Приказал Савельеву оружие проверить, сам в сейф полез. Там у меня несколько листков валялось: список пленных, пара копий приказов по управлению. А главное – финский пистолет «Лахти-35» и три дюжины патронов к нему. Мой собственный пистолет, нигде не учтенный. Отличное оружие, безотказное, надежное. С этим вот тоже история вышла.
Зачищали мы после финской освобожденные территории. Под Выборгом зашли на ближнюю мызу: небольшой такой домик, аккуратный. Дверь, смотрю, не заперта. Послал солдат хлев и двор обсмотреть, а сам с одним бойцом в сени вошел. Там – никого. Дальше идем, стволы наготове держим. Распахнул я дверь в горницу, смотрим – старик там сидит, трубку покуривает, спокойно так на нас смотрит. Ждал, не иначе. – Есть кто в доме? – спрашиваю. – Неет… - тянет он. – Никогоо… Один я… - Ну, понятно, тамошние старики, которые при царе пожить успели, все по-нашему разговаривали. – А где остальные, - говорю, - не один же ты живешь? И ваньку мне не крути, отвечай, как положено! – Нее кручу…, - тянет он. – Стаарухаа моя в проошлый год умерла… А два сынаа в армии… - Это мне понравилось, что не скрывает. – Офицеры, небось? – говорю, - Сволочь белофинская! - Неет, старший – солдат, а млаадший… - старик изобразил руками, что младший крутит руль -  шофээр он, хлееб возит... – Тут старик сглотнул. – Ладно, говорю, сиди и не двигайся. А двинешься – сразу в расход! – Он кивнул, сидит, голову свесил, трубку потягивает.
Там, скажу, и смотреть было нечего. Таких домишек – чистых, аккуратных, небогатых - успели уж навидаться. Знали, что и где смотреть. Солдат в подпол слазил, я комнату и кухоньку прошерстил. Конечно, ничего не нашли, да я и не думал, сразу же видно – обычная мыза, обычный дед. Да только перед самым уходом (солдат мой в сенях переминается) зацепило: а ведь дверь комнаты открыта с тех пор, как мы вошли, за ней-то и не смотрели! Махнул я бойцу, мол, иди на двор, собери людей, а сам дверь прикрыл. Так и есть – портрет ихнего Маннергейма, в маршальском мундире, при всех орденах. И, между прочим, царских тоже…
Рванул я портрет, на пол бросил, а под ним – дверца стальная, на маленький висячий замочек закрытая. – Открой, - говорю, сука, да побыстрей! – Дед вздохнул, побренчал в кармане ключами, открыл. Мать честная! Лежит там пистолет «Лахти» в кобуре и три запасные обоймы к нему. О таком все офицеры мечтали, да не каждому удавалось добыть. А если и добудешь – обязательно стукнет кто-нибудь, а начальство и отберет. Я, конечно, сразу пистолет и патроны в планшет заныкал, и тут под руку мне попался бутерброд с маслом и колбасой, я его еще утром на задание взял. Достал, чтобы в карман переложить. Смотрю – у деда аж слюнки текут, видать, давно ни крошки во рту не было. Уж не знаю, что на меня накатило, бросил я бутерброд перед ним, погрозил кулаком и вышел, грохнув дверью. За сокрытие оружия, доложи я об этом, деда, может, и не расстреляли бы (хотя – как знать), но уж по лагерям помыкался бы старик.
Все эти годы хранил я свой пистолет как зеницу ока, это вам не ТТ табельный. Тоже, конечно, машинка не плохая, но только – никакого сравнения, чего уж там…
Ну, пошли с Савельевым по камерам. Я фрицев на прицеле держал, а он им руки за спиной вязал. Пока управились – Бойко телегу пригнал. Говорит, какое-то семейство со всем своим скарбом в порт поспешало, он их высадил, пожитки выкинул, повозку и лошадь реквизировал. Оборотистый парень мой старшина был, я это давно приметил, ценный кадр. Он и мешки сумел раздобыть, вот о чем я не подумал, а он сообразил: большие такие мешки, джутовые. Спрашиваю – где взял, а он ухмыляется только, рукой неопределенно машет. Понятно, стибрил где-то. Ну, это не мое дело, к тому же - бардак кругом неописуемый…
Солнце между тем в зенит лезет, времени у нас всё меньше.  Приступили к выполнению приказа. Бойко во дворе остался имея боевое распоряжение никого не впускать на территорию, мы с Савельевым в подвал спускаемся, выхватываем из камеры фрица, в коридор выводим, на колени ставим, я ему в затылок стреляю: одному, другому, третьему… Человек двадцать меньше чем за час в расход пустил, ТТ мой накалился, затвор клинить стало. Позвал Бойко, стали они с Савельевым трупы во двор сносить, в мешки паковать, и в каждый мешок – пару-тройку камней поувесистей, чтобы не всплыли. Благо, старшина – хохол могучий, двухпудовой гирей перекрестится – не поморщится, зараз пару мешков на телегу вскидывает. А я табельное оружие отложил, «Лахти» достал, сам стал фрицев вызывать. В камеры, конечно, не входил от греха подальше, просто распахну дверь, махну стволом – мол, вот ты, на выход, пошел! А в камерах… Кто-то молится, кто-то плачет, кто-то застыл, закаменел, кто-то вот-вот умом тронется… Но не до них мне сейчас, мне бы задание не провалить. Времени-то все меньше, а канонада все ближе. Не приведи господь, прорвутся, возьмут нас здесь, даже думать страшно, что сделают. Грешным делом решил – если пойму, что никак не укладываемся, нарушу приказ майора, возьму Бойко в помощь, а там будь, что будет, дальше фронта не пошлют. Мысли – мыслями, а дело – делом. Когда Савельев снова ко мне спустился, я уже успел еще дюжину положить. Работает наш конвейер как часы: я стреляю, бойцы тащат, в мешки пакуют, на телегу грузят. Бойко одну партию на ближний мол вывез, в воду свалил, потом вторую. Смотрю, если и дальше так пойдет, глядишь, и управимся! А ведь не верилось… Хотя устали страшно, пот так и льет, бойцы мои всё тяжелее дышат, но ничего, держатся.
Был там один, Хорст его звали, фельдфебель, бортстрелок. Отлично по-русски говорил, лучше меня даже, из Прибалтики потому что. Я его всегда в качестве переводчика использовал, вот и сейчас на самый конец оставил, мало ли, может, пригодится еще. Парень он был, как мне казалось, нормальный, хоть и враг, фашист, но не фанатик какой. Резкий, жилистый, крепкий и по всему видно – ничего не боится. Я вот человек подготовленный, тертый, много чему обученный, а сойтись с ним один на один не хотел бы. Сидит на нарах, скалится недобро, молчит. Да уж, такой молится и плакать не станет, нет.
Ну, не буду резину тянуть, осталось их двое – Хорст этот самый и еще один, обер-лейтенант, по документам - командир бомбардировщика. Бойко ко мне спустился, говорит, они уже телегу нагрузили, как раз для двоих еще место имеется. Выводим обер-лейтенанта в коридор, а он вдруг крикнул что-то и на меня кинулся, в спину толкнул так, что я на пол свалился. Тут его старшина и положил. Вытащили на двор, Савельеву передали, сами за последним, за Хорстом то есть, пошли. Прикидываю – восемьдесят шестым моим сегодня будет. И тут он мне: не устал? – Опешил я. – Иди, иди, говорю, двигай копытами. – Да ладно, - скалится, - идти недолго, я только скажу тебе, чекист, что всю оставшуюся жизнь отныне с этим жить будешь. – Час от часу не легче! Философ какой выискался! Хотел я его рукояткой пистолетной огреть, но передумал. И неожиданно для самого себя спросил почему-то: а ты бы, Хорст, как на моем месте поступил? (старшина от удивления аж присел, зря я при нем, конечно.). – Да так же, как и ты, - спокойно отвечает он. – Для нас ведь, военных людей, главное - приказ. С приказом нам, как у вас поется, нет преград ни в море, ни на суше! Да вот только я не на твоем месте, а на своем, и жить с этим теперь не мне, а тебе предстоит. И замолчал.
Стрельнул я его, тянуть не стал.
Свезли последнюю партию к молу, покидали в воду, оттуда на той же телеге погнали в управление. Там нас уже мои солдаты ждали, под приглядом майора документы жгли. Их из всего взвода только трое и осталось. Чирков выдал предписание на эвакуацию, приказал гнать в порт, да побыстрее. И сам с нами поехал на телеге. Смотрю – у него к левой руке на цепочке портфель прикован. Понятно, главные бумаги увозим.  Например, распоряжение о ликвидации и к нему - расписочку мою… Приказал, как в Новороссийск прибудем, сразу явиться в тамошнее управление. Да не дежурному доложиться, а непосредственно – начальнику.
В порту разделились. Мы – на транспорт, Чирков и еще несколько старших офицеров погрузились на подводную лодку. Лодка сразу отвалила, а мы – чуть позже, на ночь глядя. На борту – яблоку негде упасть, я своим людям приказал кучно держаться, а то и затеряться немудрено. Плывем, а я думу свою думаю. И чем больше думаю, тем больше мне вся эта история не нравится. Потому что подпустили меня к ней только от безвыходности, оттого что некого больше было припрячь. Не должен был я во всем этом участвовать, не мое это дело. На то свои специалисты имеются. А если не должен, значит – что? Значит - не участвовал. И еще непонятно, зачем мне начальнику управления в Новороссийске представляться – через головы тех, кому полагается доложить о своем прибытии. Прямое нарушение субординации. Плохо это все пахнет. Поэтому, соображаю, в Новороссийске всякое может случиться. Вполне вероятно, что и меня грохнут – как я своих пленных. И концы в воду. Благо – то же Черное море рядом. Да и Бойко с Савельевым не поздоровится. Стою у борта мрачный, курю, а бойцы мои анекдоты травят, похохатывают, рады, что из ада вырвались. Ну-ну… 
Чапаем, стало быть, по волнам, соблюдая полную светомаскировку. Только не помогло нам это. На рассвете немецкая подлодка влепила нам в борт и корму по торпеде. Транспорт начал быстро погружаться, даже не все спасательные шлюпки успели на воду спустить. Многие стали в море прыгать, когда поняли, что вот-вот вверх килем встанем. Я плаваю хорошо, одним из первых за борт сиганул, стараясь как можно дальше отплыть, чтобы не засосало в водоворот. Минут через пять взорвался наш транспорт, горящая нефть по воде стала разливаться, всюду крики, вопли… Я еще дальше отплыл, сапоги по ходу скинул, ремень, портупею кое-как снял. Оба пистолета утопить пришлось, до сих пор жалею. А документы в непромокаемом пакте – удостоверение и партбилет – их сохранил, конечно.  Тут, откуда ни возьмись, пара «Мессеров» объявилась, ходят над нами, из пулеметов расстреливают. Кого сразу убили – тем сильно повезло, люди ведь живьем горели и задыхались, нефтью захлебнувшись. Вой стоял – не описать. Плыву я и думаю – зачем, куда, всё равно ведь каюк. Но жить-то хочется, держусь на воде. Вскоре шлюпку заметил, на ней человек пятнадцать, налег из последних сил, уцепился за борт, втащили меня… Гребут, говорят, выгребем на Новороссийск. Надежды, конечно, мало, но всё же – в лодке неприкосновенный запас воды, еды, сухари да галеты, денек-другой протянуть можно. Да и берег недалеко должен быть, раз уж нас истребители достали. Какой-то капитан армейский на себя командование взял, стал припас по норме выдавать. Только недолго ему покомандовать пришлось, заметили нас с проходящего эсминца, подобрали. Спасли. Там, на эсминце, еще с двух наших шлюпок народ был. Я обсмотрелся – нигде своих не нашел. Погибли, по всему, лютой смертью.
Старпом выстроил спасенных, список составил, а потом объявил, что идут они на ремонт в Поти. Я как это услышал, сразу смекать стал – вот он, мой шанс. Как в Поти пришли – я сразу в госпиталь, к главврачу. Температура у меня, говорю, на ногах не стою, помогите. И ведь правда – температура у меня поднялась, весь горю, в море и в лодке простыл, врач послушал, говорит – у вас воспаление легких начинается. Уложили в палату, уколы делают, пилюлями какими-то пичкают. Однако температура у меня не спадает, кашель усиливается. Почесал главврач репу и перевел меня уже в другой, крупный госпиталь в Гори. Провалялся я там пару недель, и за это время разузнал что сумел. По всем признакам, не только бойцы мои утопли. Подлодка, на которой плыл майор Чирков с комсоставом, тоже погибла. Там, конечно, вообще никто не спасся. Так что мне теперь в строй можно – бумаги-то все у майора были. Лежат они в чемоданчике на самом дне. А в Москве, понятное дело, ни сном, ни духом – кто конкретно акцию проводил. Так что нет меня в этой истории, ни в каких документах нет, вот ведь как повернулось. А это главное. Да и времени достаточно прошло, да и вопросы поважнее имеются: немец Сталинград считай, уже взял и вот-вот через Кавказ перевалит… Не должно всплыть, не с чего этому делу всплывать.
Явился куда надо, встал на учет, направление получил – снова на заградотряд поставили. Год провоевал, потом в СМЕРШ перевели. Украина, Прибалтика, Польша, даже в Югославии и в Венгрии довелось поработать, хоть и недолго. За это время два ордена заработал, медали… Правда, каждый раз, когда меня начальство к орденам представляло, на душе муторно становилось – ведь всех награждаемых, особенно – нашего брата, смершевца, каждый раз как под микроскопом изучают. Не окопная вша какая… Да и на оккупированной территории, в тылу вражеском, не раз побывать довелось. Значит, могли тебя там перевербовать… Но пронесло, всё чисто у меня. Тогда-то окончательно убедился я, что спасся. Бог миловал, как у нас в деревне раньше говорили.
Дальше ничего особо интересного. Служил до упора, в отставку майором вышел. И тому был рад – образования-то у меня с гулькин нос. Все послевоенные перемены в нашем ведомстве и даже разоблачение культа личности на мне мало сказались. Потому что не палач с лубянских подвалов, а боевой офицер! Правда, службу пришлось продолжать, в основном, у черта на куличках – в Средней Азии, на Дальнем Востоке, на Севере… Ну, мы привычные. Женился, жену хорошую взял, из наших, из деревенских то есть. Сын родился, потом дочь – всё, как положено. С домашними о делах своих – ни-ни! И они никогда не лезли с расспросами, порядок у меня в семье железный был. В довольстве жили, ни в чем нужды не знали.
Пришло время – внуки родились. Вскоре я на пенсию вышел, и удивительное, скажу вам дело – со старшим внуком подружился накрепко, а когда бог прибрал мою супружницу, так я и вовсе его к себе взял. Не то чтобы я с женой и детьми не дружил, просто – времени у меня на них никогда не хватало. А на пенсии – дело другое. Так и жили – старый да малый. Постепенно язык мой развязываться стал. Известно – старость не радость, стержень стальной ржаветь начинает. Да и внук, мальчонка бойкий, увидит в телевизоре военный фильм, благо, чем дальше, тем чаще их крутить стали, – и сразу ко мне: расскажи да расскажи. Ну, расскажешь кое-чего, куда денешься! Больше, конечно, о боевых эпизодах. Мальцу ведь только это и интересно – стрельба, погони всякие, засады… Насчет тех немецких летчиков – ни слова, само собой, ни намека. А ведь каждый день вспоминал. Да так четко, будто вчера всё это случилось. Что другое уже словно в дымке видел, а это – нет. Верно мне Хорст говорил: будешь с этим жить. Ох, верно!
Внук мой правильным парнем вырос, никаких там татуировок этих дрянных, или, скажем, выпивки да хулиганства. В институт поступил! Я-то сам о таком и мечтать никогда не мечтал, а он – запросто, словно так и надо. На врача учится, говорит, дед, ты за мной как за каменной стеной будешь. Смеюсь, а самому приятно, конечно. Тем более, что здоровье стало сильно пошаливать, сердце иногда так прихватит – ну, думаешь, всё, кранты… Но пока держусь кое-как. И вот недавно, сам уж не знаю с чего, взял и всё внуку рассказал. Словно исповедоваться решил, что ли. Как на духу выложил. Видать, и впрямь немного мне осталось. Выслушал внучок мою историю. Сидит, молчит, голову свесив. И я молчу, да и что тут скажешь. И вдруг подошел, приобнял за плечи, хотя никогда таких телячьих нежностей в доме у нас не водилось. Эх, дед, - говорит, - как же ты всю жизнь с таким на душе живешь…  Бедный дед, бедный… - И – ни слова больше. Словно Хорст передо мной. Тот ведь тоже меня пожалел, только я это много позже понял. И еще понял, что не восемьдесят шесть на моем счету, а аккурат восемьдесят семь, потому что восемьдесят седьмым был не тот обер-лейтенант, которого старшина Бойко исполнил, а я сам. В тот день кончился я.
Лежу ночами, к себе прислушиваюсь. Ощущение такое, что теперь и умереть вроде не так страшно. Странное ощущение. Читал бы я в свое время книжек побольше, как внучок читает – может, и смог бы выразить, что со мной творится. Но не могу, слов не хватает, не знаю я таких слов. И вот я еще чего думаю. Тот старик-финн, которому я хлеба дал… Зачтется это мне, а?  Зачтется, правда ведь?