Девичий альбом бабушки и золотой зуб дедушки

       Потерял я девичий альбом моей бабушки еще в советские годы.
       А если честно, по пьяни я альбом-то бабушкин потерял. И до сего дня я себя ругаю, пьяницей, алкоголиком называю.
       Сейчас-то, поди, мало кто и слышал о девичьих-то альбомах. Бабушка моя 1883 года рождения. А в те времена давние городские девушки, особо которые на выданье, заводили альбомы, в которые молодые люди писали им стихи романтические и шутейные, восхваляли красоту хозяйки альбома, рисовали, а бывало, и в любви объяснялись.
       Вот и у моей бабушки был такой альбом, и ей писали стихи молодые люди.
       Бабушка нам с братом свой альбом не показывала, хранила его в укромном месте. И только когда она скончалась, в 1953 году, мы и обнаружили ее девичий альбом и ознакомились с его содержанием.
       Стихи из бабушкиного альбома меня как-то не заинтересовали, показались они мне какими-то наивными, примитивными. А если честно, не люблю я стихоплетство, еще в школе, на уроках литературы, задолбали стихами-то. Но удивила меня и восхитила каллиграфия с росчерками, завитушками, ну прямо произведения графического искусства. Видимо, кто учился в гимназии того времени, поневоле становился каллиграфом. Сейчас такого и не увидишь, все пишут «как курица лапой».
       А вот рисунок одного из поклонников моей бабушки, вызвал у меня большой интерес. Нарисовал он ее старушкой, а было моей бабушке тогда лет эдак двадцать, и слыла она красавицей, в любительских спектаклях играла. И подпись художник оставил шутливую: «Нина, такая ты будешь в старости».
       Это была шутка, но поразила меня прозорливость художника. Моя бабушка в свои семьдесят лет так и выглядела.
       А альбом этот девичий бабушки моей, после ее кончины, еще много лет хранился в нашей семье. Но вот как-то, в конце 80-х, рассказал я о бабушкином альбоме своему коллеге по работе, а он, покажи, да покажи. Ну, я на следующий день коллеге альбом-то и показал. И в дальнейшем об этом сильно пожалел.
       После работы мы с коллегой, само-собой, выпили и еще добавили. И если честно, то перебрал я. А когда до дома своего добирался, сподобило меня позвонить кому-то из уличной телефонной будки, другой-то связи в те годы не было. И вот ведь какая беда, выходя из будки, я на крючке свой портфель оставил, а в нем и девичий альбом моей бабушки.
       И только уж когда я отоспался, и хмель из моей дурной головы выветрился, вспомнил я о портфеле своем и об альбоме девичьем бабушки моей.
       А идти с похмелья «в стол находок» у меня сил не было, да и вряд ли кто возвратил бы мой портфель, в нем я вез домой две бутылки жигулевского пива, и сам портфель был дорогой, из натуральной кожи.
       И помню, как горевал я, и перед бабушкой было стыдно.
       Еще помню я бабушкины ножницы, больше похожие на портняжные, очень острые, а металл был такой высокой закалки, что мог резать даже жесть. И «Похвальный лист» бабушки помню за ее отличные успехи и поведение в училище при Фабрике мануфактур братьев Горбуновых, на гербовой бумаге и с царским гербом, датированный 1895 годом.
       Но, к сожалению, с частой сменой места жительства, переездами с квартиры на квартиру, и эти семейные реликвии исчезли безвозвратно.
       И остался у меня от бабушки ее наперсток. С полной уверенностью утверждать не могу, ее ли он, но моя мать никогда не шила и не штопала, и потому наперсток, скорее всего, бабушкин. Вот его я и храню, как единственную вещественную память о моей любимой бабушке – Воробьевой Антонине Ивановне, в девичестве Антоновой.
      
       А зуб с золотой коронкой выпал у моего дедушки, в годы войны с немецкими фашистами, предположительно в 1944 году, и несколько лет хранился в коробке с пуговицами.
       Я помню этот зуб с золотой коронкой и каким-то нереально длинным корнем. Мне было восемь лет, брату пять, и, бывало, я доставал дедушкин зуб из коробки и пугал им брата. А зуб реально был страшным, как бы и не человеческим.
       Мой дедушка Воробьев Иван Нилович, 1886 года рождения, скончался в 1946 году. А в голодные послевоенные годы его зуб с золотой коронкой мы вынуждены были продать зубному технику. На вырученные от продажи деньги купили два мешка картошки. Помню, картошка была такая вкусная, рассыпчатая, а с картофельными очистками бабушка варила нам суп. Такое было голодное время.
       И хранился в нашей семье много лет фельетон о моем дедушке. Это была вырезка из местной газеты тридцатых годов. Дедушка в те годы работал главным бухгалтером Нижегородского порта. И в фельетоне, в сатирической форме, корреспондент газеты рассказывал об отсутствии дисциплины в бухгалтерии порта. Запомнился мне абзац, которым заканчивался фельетон: «И только к десяти часам, к причалу порта, пришвартовался на своем персональном катере глава бухгалтерии Воробьев».
       И куда подевалась эта вырезка из газеты с фельетоном о моем дедушке, я и ума не приложу, возможно, она, как и многое другое, случайно оказалась на помойке, и там бесследно исчезла.
       Но сохранилась трость моего дедушки. Была в девятнадцатом веке такая мода с тростью ходить. Вот и дедушка мой ходил, и тому есть подтверждение, фотография, на которой он молодой, красивый и с этой тростью.
       А трость дедушки, изготовленная из какого-то очень твердого дерева, отполирована до зеркального блеска, а набалдашник и часть трости инкрустированы желтым металлом.
       Трость стоит в нашей прихожей, у вешалки с одеждой. И, бывает, я пытаюсь пройтись с ней, но, к сожалению, мне это не удается, у трости отсутствует наконечник, а дедушка, видимо, был ростом пониже меня.
      
       А вот как в семье могло сохраниться, в советские-то атеистические годы, «Евангелие от Матфея», это просто удивительно. Принадлежало оно моему прадеду Нилу Савельевичу Воробьеву.
       Служил прадед ветеринаром, а по тому времени, человек очень уважаемый. Сохранилась почтовая открытка, адресованная моему прадедушке Нилу. А адрес на открытке простой: «Владимирская губерния, г. Южа. Дом ветеринара». Ветеринары в небольших городах, это почти интеллигенция.
       Со слов моей бабушки Нил Савельич обладал недюжинной силой, и как-то непослушному быку оторвал хвост.
       А «Евангелие»-то интересно мне и тем, что на одной из страниц этой святой книги мой прадед Нил оставил карандашную запись: «Корова отелилась».
       То ли мой прадедушка Нил обладал большим чувством юмора, то ли уж так он был рад за корову, которая никак не хотела разродиться, и сделал эту запись на том, что было под рукой. 
      
       Вот я и думаю, а какие вещи мог бы я оставить своим внукам, правнукам, чтобы вспоминали они своего дедушку добрым словом. Но, к сожалению, нет у меня ничего ценного, ни орденов, медалей, ни дипломов, грамот каких-либо, а уж золото, серебро я и вовсе в руках не держал.
       Рассказов я написал много, но вряд ли они заинтересуют моих внуков, они и сейчас-то от них шарахаются, уж и избегать меня стали, а как помру, так они, пожалуй, внуки-то, все коробки с моими рукописями в пункт приема утильсырья снесут.
       И картин я написал немало, Но и с ними закавыка. Как-то предложил я внуку Петьке морской пейзаж, в Крыму я его с натуры написал. Так Петька-то отказался принять мой подарок, сославшись на то, что картина в дизайн его квартиры никак не вписывается.
       Ну я и понял, что судьба моих картин не менее печальна, как помру, окажутся они на ближайшей помойке.
      
       А так бы хотелось оставить какую-либо вещественную память о себе своим близким. Можно было бы зуб оставить, но их, зубов-то, у меня осталось всего-то два. И оба без золотых коронок, да и вид у них, мягко сказать, непрезентабельный.
       И как-то грустно мне.