Чужие беды пробное подражание

Солнце посылало на головы проклятья. Сильные прятались, слабые падали. Не утоляющий жажды рассол самоубийственно разбивался у подножия горы. Кто сказал, что здесь рай?! Каменистая городская духовка вбирала в себя жар, приготовляясь запечь ещё выживших.
Отбазарили своё торговки и разбежались кто куда. Слонялись недавно приехавшие курортники, но и они уже всё поняли.
Над опустевшими жаровнями ещё висел жирный чад. Неподалеку безумно и надрывно жарил баян.
 Пальцы виртуоза в тельняшке бегали по перламутру кнопок. По таявшему асфальту его таскали на маленькой тележке прилипчивые дружки. С ними он делился честно собранной мелочёвкой. Они где-то затерлись. Не иначе замели. Меха сжимали атмосферу и чуткие язычки, содрогаясь внутри, выпускали регистры и тембры.
Приезжий появился из ворот как тень. Плавая в мираже. Из просторных белых штанов извлек пачку резаной бумаги, провел по обрезу, и красненькая птица-снегирь легко слетела в потемневшее гнездо восьмиклинки на блеск мелочной скорлупы.
- Не мореман, братишка? – восхищенно поинтересовался баянист.
- С какой стороны взглянуть. За Ванинский порт знаешь?
- А то!
- …ревела пучина морская… - отхрипел, откашлялся, отплевался приезжий. – Добряк! Аж в горле пересохло. Ну, что? За знакомство? – вскинул картинно левую бровь.
- Угостишь – не откажусь.
- Всё своё ношу с собой. – от бутылки валил парок, будто в чемодане был холодильник. – Плеснуть есть куда?
- А то! – безногий достал из кирзовой сумки стакан и пару яблок «белый налив».
- И я со своей. – в руке отдыхающего блеснул металл кружки, побывавшей в огне.
- Ты не старовер случаем?
- Типа того. – улыбнулся, и закуривая, протянул пачку «Беломора». – Старые заветы чтим. Геологи мы. – вдруг заговорил о себе во множественном числе. - Слыхал? Лучшие люди на земле! Бродим. Смотрим. Рыщем.
- Чего рыщете-то?
- Да ерунду всякую. Золотишко в основе. Месторождения меняем на рубли. Ху!.. Жарко… не привык. Давай переместимся.
И, уже как своё, отволок он музыканта под навес. И солнечные стрелы беззвучно били о ржавую крышу из жести. И плавясь стекали на допотопный булыжник.
Разлили. Выпили.
- Витя.
- Гена.
И, кто из них кем назвался, осталось неясно.
Потом баянист играл «На сопках Маньчжурии». Потом приезжий просил Вертинского и спел «…в притонах Сан-Франциско…». Потом пошли расспросы:
- Сам-то откуда? Из Москвы?
- Из неё. Проездом. А родом с Каменец-Подольска. Слыхал? – ухмыльнулся.
- Не-а… - покрутил головой баянист. – Не привелось…
- Не мудрено. Я и сам там давненько не был. С самого начала. А городок, говорят, знаменитый... Веришь братишка, я чёрт знает где появился на свет, но всегда тянуло в Сан-Франциско. К тому берегу океана.
- Почему – к тому?
- На этом стоял, а на тот – тянуло.
- А-а! – уважительно протянул баянист. – А я вот, почти нигде… Сам понимаешь. – он глянул в пустоту. Там должны были двинуться ноги. – До сих пор чувствую. Здесь оставил. Тут к ним и прирос. – и он, широко раздвинув меха, взвыл: - Ма-ла-я земля!
Мимо проходил молодой, но уже лысоватый человек. Остановился, прислушался, черкнул в блокнотик. Двинулся дальше помахивая десницей с карандашом.
- Мусор, что ли?
- Не похож. Лицо интеллигентное.
- Тебе виднее. – сказал задумчиво баянист. – Я погляжу, ты вольный как ветер… Сегодня здесь, а завтра – там. Завидую. В Архангельске часом не будешь?
- Слушай, ну ты удивил. Отчего это часом? Как раз через пару дней там и буду. Экспедицию туда перебрасывают.
- Эх! – покачал головой безногий. Слеза покатилась по щеке. – И зачем нас с тобой свело?! А?!..
- А-а… Это всегда так. Видать фартовые мы с тобою. Шурфы бьёшь – пусто. Отчаялся уже. А в последнем - лапоток. Тяжелый как судьба. А на Севере чего забыл? Раз ноги здесь?
- Родом оттуда. Жена осталась. Думает она, что без вести я на войне пропал. Двадцать лет прошло. Ждёт. Мается. Была такая мне весточка нежданно. Освободить бы её. К чему ей груз такой?
- А я тут каким боком?
- Попросить тебя мысль родилась. Адрес и фотку ее дам. Заедешь, раз по пути. Так и так, скажешь: погиб смертью храбрых. А мне опосля черканешь. Ежели не в тягость, конечно…
- Сделаю. Раз надо. Адрес давай.
Безногий покопался в сумке. Развернул грязный свёрток. Из документов вытянул потертую фотографию:
- Там на обороте…
- Ага… вижу… читаемо. Звать-то как?
- Вера.
- Хорошее имя. И лицо хорошее. Ты знаешь, я вот тут подумал… Ну, чего ты маешься? Оно тебе надо?
- В каких это смыслах?
- А во всех. Давай переедем в тенек, а то и тут балдоха шкварит.
Он завез безногого за прилавок.
- Раз такая пьянка, братуха, то всё должно быть в чику. Для цельности картины. А то Вера не поверит ни в жизнь. Я их знаю.
- Это ты к чему?! – насторожился безногий, но понять не успел. Нож резко вошел в черную полосу. Кровь обагрила белые.
- Раз умер, так умер. – рука выдернула клинок. Баян взвизгнул и вместе с телом рухнул с каталки. Толи Витя, а может Гена, обтер сталь о тельняшку на плече. Забрал документы. Полил водкой корчи безногого тела. И, укрыв бутылку, кружку и потертые бумаги в чемодане, неторопливо понес его из ворот раскаленного, безлюдного рынка.

Тепловоз взвыл влюбленным быком. Натужно тормознул состав на первом пути. В Архангельск поезд прибыл под вечер. Здесь было ощутимо прохладнее. Вера жила в Соломбале. Он подрядился с болтливым таксистом, и тот помчал за пятерку, хотя больше трешки путешествие не стоило. Северная Двина под мостом несла мутные воды в Белое море. По реке тянулись баржи и убитая тайга белела кругляшами светлых спилов.
Он намеренно сказал неверный номер дома, и когда любопытный таксист уехал, то без труда отыскал нужный. Небольшой домик с мансардой. За забором брехал дворовый кобель.
- Вам кого? – Вера, увидев незнакомца, вышла из дома в наброшенном на плечи цветастом платке.
Мужчина пошатал штакетник. Пёс взбеленился.
- Совсем забор захворал. И, починить, верно, некому?
Вера поджала губы. Меж бровями обозначились морщинки.
- Подрядиться желаешь?
- Можно. Потом только. По делу я к вам, Вера. – он протянул фотографию. Она удивилась. Глянула. Вскрикнув, осела на землю. Он бросил чемодан, вбежал в калитку, ловко ударив ступней прыгнувшего пса в ухнувшую грудину. Тот взвизгнул, перевернулся на цепи, рухнул на спину. Скуля скрылся в будке. Женщина оказалась легкой, и двери в дом открывались легко…
Они сидели за столом. И на нем было все как полагается. Он смотрел на нее и ему все больше нравились эти прозрачные озера полные дрожащих слез.
- Под артобстрел попали. Снаряд рванул. Его ранило. А меня пронесло. Судьба. Всё перед глазами до сей поры. Фотку он отдал. Слово взял. И, помер. Прямо на руках моих. А я, все как неприкаянный. Не могу на месте одном. Выть хочется. А так, бродишь то там, то сям, и думать некогда. В экспедициях я. Вот как раз и в ваши края перевели. Вспомнилось все. Сердце заболело. Слово-то дал. Вот так он и погиб, Вера, смертью храбрых. Просил дальше жить.
Женщина взвыла и упала ему на грудь.
- Ну что ты… что ты… - он легко гладил ее по плечу и вытирал ее слезы чистым рушником. – Жизнь продолжается… – и гладил уже по мягким, чуть поседевшим волосам.
- Давай Вера, помянем! – и он налил ей полный стакан.
Она давясь выпила. Он закурил. На дворе забрехал пес. Гость встал, посмотрел в окошко и погасив свет, плотнее закрыл ситцевые занавески. Вера смотрела на него и глаза ее осохли, рот приоткрылся в удивлении, и она видела большого, сильного, и ей сквозь застывшую пелену слёз казалось, что вернулся муж, которого ждала с войны двадцать лет.
Он легко подхватил ее, покружил. Она обвила руками крепкую шею и уже не смотрела на мир. Он погрузил её в пух перины и сноровисто раздел. Она вскрикнула, и родившаяся внутри белая птица со стоном повлекла ее на жемчужных крылах под облака, и вспыхнувшее пламя сожгло ее до основания вместе с периной, вместе с домиком и мансардой.
Его что-то быстро сжало, снова и снова и протрясло касанием пульсирующей дрожи. Он в мгновение опустел, и мозг разорвал разряд электрозвонка: «Подъем!». Глаза открылись. Беленые стены длинного барака. Два ряда шконок, тумбочки. Лампа ночного освещения над входом. Сумрак умирающей белой ночи за решеткой окна.
- Слышь, братан? – обратился к нему зевая, собрат по несчастью, почесывая на груди клюв татуированного орла. – Чего снилось-то?
- Да так, Бурундук, муть какая-то… - сказал он, раздумывая о ночных блужданиях.
- А мне, слышь, Колун? Такая тёлка рыжая, и вот тут у ней… - он потряс руками над пахом оттопырив нижнюю губу. – Прямо шапка соболиная!
- Губу закатай. Ещё долго сниться будут…
- Точняк… - хмуро кивнул Бурундук. Рот его обратился в узкую щель. – Что за муть-то снилась?
Колун с сожалением вспомнил что его Вера тоже всего лишь сон, и несмотря на это, радостно уже подумалось, что никого он не убил в приснившемся городе на Черном море. Сидел он за побег и кражу ювелирных и прочих ценностей во время вольных скитаний. А про того, заколотого одиннадцать лет назад в Калуге из-за паспорта баяниста на каталке, никто ничего не знал.
- Да так, Бурундук… беды чужие.