Последний разговор с Евнеем Букетовым

В декабре 1982 года я работала дома с научной литературой по теме своей двухгодичной докторантуры, когда мне позвонила секретарша-машинистка Евнея Букетова Гульбану Артыкбаева:   
- Бака! Почему ты не зайдешь к Евекену?! Он о тебе спрашивает. Ты ведь заходила, когда он был ректором!
- Я же сейчас работаю по докторантуре дома...
Ответить ответила, но сама задумалась. Почему он обо мне спрашивал?! Ведь хуже меня не найдется человека, чтобы поднять кому-нибудь настроение. Может быть, он хотел поделиться со мной своими литературными идеями? Никакой логики я не нашла: не было такого, чтобы совпадали наши мнения по работе. В любом случае нужно идти на встречу... Улица Ленина, 5 дом, 2 этаж здания химфака КарГУ, я поднимаюсь по лестнице, считая ступеньки. В голове вертится мысль: войти – не войти? Что мне ему сказать?! У него подавленное настроение, внешне интеллигент, внутри ранимая нежная душа, фигура батыра, вместе с тем переводчик Есенина – как бы нечаянно не задеть его чувства. Хватит ли мне сил облегчить его ношу, которую он взвалил на свои плечи подобно верблюду во время кочевья. ...Может быть, дальновидный Ага беспокоился о моей будущей незавидной жизни?! Не решаясь постучать в дверь, я стояла, разглядывая стенды на стене.
- Да, Бакыт, ты просто так зашла? – я резко обернулась от мягкого как бархат голоса...
Оказывается, Ага только шел на работу. Он сам открыл дверь ключом. У меня вздрогнуло сердце и сразу же упало настроение. Служебное помещение Евнея Букетова, слава о котором вчера только гремела среди казахов подобно славе хана Аблая, представляла собой небольшую комнату...
Да, все перед моими глазами: в 1972 году в колыбели Сарыарки – в Караганде открылся университет, о котором мечтал еще Григорий Потанин, друг казахского народа, молодого Чокана, лидера нации Алихана, патриота Ермекова: «Если бы в центре Сарыарки открылся университет, там бы учились юноши и девушки, казахи бы заявили о себе на весь мир», Евней Букетов был назначен ректором, приехал Сабит Муканов и выступил с речью. 
В последующую десятилетку вокруг Букетова сплотились представители научно-образовательных кругов, литературы и искусства республики. Караганда стала второй духовной столицей! Корифеи казахской советской литературы обхаживали Евнея, а молодежь относилась к нему с почтением. А сегодня?! Подобно в один миг исчезнувшим Помпеям, все стало ровным. Помпеи поглотила сама земля: что поглотило Евнея?! Где его торжественная приемная, широкая как ханский дворец, утопавшая в солнечном свете, где его нукеры, не подставлявшие лицо ветру, а ноги земле?! Где его сиявшее как звезда лицо, когда он чувствовал себя в том Белом дворце самим ханом Аблаем?! Ничего этого больше нет. Все обратилось в потухшую планету. Его одежда от синей каракулевой шапки на голове до сапог на ногах – вся обвисла, его крепкая когда-то фигура осунулась. Особенно выделялась его высокая фигура как из расхожего афоризма его коллег, которые шутили, увидев человека в длинном халате на химфаке: «с Букетова сняли что ли». Он недавно вышел из больницы, возможно, по этой причине он исхудал: я так себя успокаивала. 
– Ага, как Ваше здоровье?
Такими были первые слова, пришедшие мне в голову.
- Слава богу, неплохо.
Взгляд его был тусклым: хоть он через силу смеялся, глаза его не смеялись.
Отчего была худоба Букетова, подобного эпическому богатырю Алпамысу: от настроения или от болезни?! Такая мысль мигала в моем сознании словно вспышки лампочек на табло.
- Ага, когда Вы слегли по болезни в больницу, переживал весь город: я слышала, к Вам больницу приходило множество людей с искренними пожеланиями здоровья. (Эти слова я сказала ему с подчеркнутой интонацией в голосе и добавив от себя, чтобы поднять ему настроение). Хоть вместе со всеми я желала Вам здоровья, не смогла к Вам зайти: было много людей... Не хотела Вас беспокоить.
- Все нормально. Как твои дела? Я слышал, ты занимаешься докторантурой. Ты сможешь...
Он слегка улыбнулся. В разговоре затянулась пауза. Я почувствовала себя виноватой и начала искать выход из неудобного положения. В такой ситуации разве придет в голову что-нибудь подходящее?! Я снова вернулась к теме его болезни, которую он избегал.
- Что теперь советуют врачи?
- Врачи видят единственное средство в физических тренировках. Говорят, что поможет только это. На службу я добираюсь пешком. Утром и вечером длительная прогулка, потом бильярд... Видимо, так следует тренировать сердечную мышцу.
Я обрадовалась тому, что ага заговорил с большой надеждой. И чтобы снова не прервать разговор, я сказала:
- Как хорошо. Побыстрее выздоравливайте! Сама я не хочу видеть Вас в больничной пижаме. Я привыкла всегда видеть Вас на высоте. И всегда хочу видеть Вас на высоте.
Ага слегка улыбнулся. 
- Спасибо.
Голос у него как всегда бархатистый. «Вспомнилось прошлое», заметив, что настроение у меня упало, большой «психолог» с теплотой в голосе привлек меня к разговору:
- Ну, что мне пожелаешь?
Я рассмеялась.
- Приходя только с пожеланиями, крепко я Вас к ним приучила! В этот раз я без пожеланий. С Вами я хотела бы провести литературную беседу. Конечно, если позволит Вам настроение и здоровье.
Ага немного ожил и вздрогнул:
- Тогда давай выйдем наружу! Я тебе покажу одну чудную дорогу. Отсюда через Центральный парк проходит дорога Зелентреста. До моего дома ровно один час пути.
Он посмотрел на свои наручные часы.
- Ну вот, я вполне успеваю до обеда.
Когда мы подошли, беседуя, к Советскому проспекту, ага внезапно остановился и начал шарить в кармане брюк. Вид у него был бледный.
- Ага, что?
- Сейчас...
Рассмеялся.
- Такое часто со мной случается...
Достал из кармана таблетку и положил ее под язык. Истонченный образ его, подобного горе с недостижимой вершиной, его беспомощная зависимость от лекарства привели мое настроение в уныние, прервали мои слова. Я была уверена, что хотя всякие слухи могут полыхнуть подобно высушенной траве, «ствол» дерева всегда остается непоколебимым. Однако удар, нанесенный ему из Центра, не прошел для него даром: неужели опять подул «черный ветер», в свое время гнувший дубы?! Если сказать по Мусрепову – «Слов нет, это их следы». Внезапно в голову пришло образное выражение Ильяса Жансугурова о провальном походе хана Кене в Жетысу: «Погасли огни, нет больше юрты, кончилось безумие». Хоть погасли огни и упала юрта, Кене не признал поражения – а Евней Букетов признал и осознал. В чем проблема?! Как бы ага ни старался, он не выкрутился из сложившейся ситуации: он попался. Любившее не его, а его «должность» «общество» сегодня осталось ни с чем, «коварный поцелуй» Иуды заставил Букетова сокрушаться... После Магжана возможно ли «сопротивление»?! Аулы местностти Кызылжар, радушно, с теплым вниманием встретившие вернувшегося из тюрьмы изможденного Магжана, были «порублены-покрошены», их люди расстреляны – изгнаны, помнивший это молодой пламенный Евней сознательно отказался от мечты стать «поэтом» подобно Магжану: при выборе специальности он пошел по пути не Ауэзова, а Сатпаева: зато серьезно занялся Есениным. Осознанный студент Политеха, с поэтическим воображением он стремительно приходил к зданию КазГУ на улице Советской на лекцию Ауэзова, внимательно вслушивался в каждое слово: опередил других учащихся КазГУ. Таким образом, научно освоивший закономерность биосферы, «закономерности» советского общества он сопротивляться не смог: в игре «шахматы» он получил мат. К сожалению, на заре независимости Казахстана волчонок нашелся под шапкой, как говорится в казахском афоризме. Злейший враг таится в твоем же доме – вчера только как ребенок-любимец не слезавший с его коленей, съевший за столом столько же бараньих ушей, сколько Евней съел бараньих голов, «ближний» Евнея повалил его самого – «бил кулаком по упавшему». Глубоко освоивший подобно Магжану систему русского и казахского языков, Евней, слов нет, был в Евразийском пространстве несравненным глубоким знатоком науки и истории других тюркских языков, был достойным последователем своего земляка Магжана – об этом хорошо знали «хозяева» советской литературы. Может быть, миссия взять последнее интервью у такого исторического Евнея была мне знаком свыше?! Смогу ли я эффективно воспользоваться таким удачным моментом?! От напряженных чувств я теряю самообладание: в носу у меня защекотало, суставы ослабели, во всем теле появилось чувство слабости. Только изнутри тонкий голос сказал: «Говори! Скажи! Не поддавайся бесплодным мыслям! «Даже если трижды разрезать змею, у нее останется энергия кузнечика». Скажи! Избавь себя от душетрепещящих вопросов!» Этот внутренний голос словно поджарил меня заживо, засунув обе мои ноги в один сапог, привел мои мысли в порядок.
- Ага, в бытность Вашу ректором напрямую к Вам я заходила «Столбовой дорогой Касым хана» - я не могу вернуть себе по-Вашему максималистские мои мнения. Однако, простите! Поскольку сейчас Вы не ректор. Вы независимый, щедрый душой человек. Этим Вы мне дороги.
Ага как будто что-то предвидел, от души рассмеялся.
- Да, говори. Я весь во внимании.
- Если говорить, когда эта степная равнина, ее сакральная природа зовет к вдохновению, единственный раз мне встретился такой слушатель как Вы, дадите Вы мне слово?!
Ясно, что такое «счастье» больше мне не встретится.
- Сегодня такой хороший день!
Ага от души радовался как ребенок: это мне и было нужно – чтобы он сиял как этот светлый день...
Он улыбнулся с иронией и повернулся ко мне всей грудью. 
- Моя лесть Вас, привыкшего к похвалам, не удивит. Однако на два, даже на сто казахов не найдется одного Евнея. Причина моего обращения к такой «статистике» - рядовой казах не может вывести казахский народ в один ряд с передовыми народами. Вывести его в один ряд и даже вперед может только такой как Вы умный и выдающийся казах. Поскольку он многое видит раньше народа. Поэтому народ зависит и возлагает доверие на Ваш ум и силу. Эта святость поддержит или ударит его. Только честно служащие такому «доверию» люди способны делать историю. Каждое слово героя Махамбета для меня понятно, сегодня прямо доходит до моего сознания.
Например, перечисляя «трудности», взваленные на его плечи, подобные «12 подвигам» Геракла, он говорит: «пока шесть малта (кусочки высушенного творога после варки) не станут пищей, пока твой родной ребенок не станет чужим тебе человеком с бородой, разве закончатся деяния героев?!» - эти слова Махамбета оставляют для меня впечатление, что он где-то ходит живой. А сегодня сложно понять слова «умных личностей».       
- Ты, похоже, обижаешься на своих старших братьев...
Чтобы разговор не перешел в другое русло, я продолжила его мысль:
- Нет, ага, я не обижаюсь, я хочу понять. Еще раз хочу понять. Сегодня завтра станет историей. Не поняв завтрашную страницу истории, как мы ее откроем?! С этой позиции Ваше назначение с Вамим потенциалом на должность ректора университета я приравняла к явлению в сегодняшней истории казахского просвещения. Я предполагала, что будут проведены реформы во многих вещах.   
- Я не оправдал твои надежды?
Я нежданно проглотила «яд» - горькую правду.
- Почему Вы задаете такой резкий вопрос, ага?! Судья этому – история, следователь – история... Мы превратили Абая, Чокана в догму: разве не гуманитарные предметы – учитель для нового поколения? Что собой представляет подрастающее поколение без духовных родителей? Без учителя школа пуста?! Когда Вы сами писали книгу о Каныше Сатпаеве, Ваше сердце затронуло не его легендарное звание, Вашу мысль и сознание пробудило стремление обрисовать его живой образ.   
- Какой разговор! На того же Канекена (Каныш Сатпаев) у меня ушло 17 лет жизни. Поверишь ли, ключ к нему я нахожу только сейчас. Секрет мастерства художественного искусства сложная вещь. Я ведь был человеком, хорошо знавшим Канекена. Каждое его слово, образ его лица до сих пор у меня в памяти. Он смеялся о людях, о которых ты говорила, что «они не стоят, чтобы с них сдували пылинки»: «Если с них не сдувать пылинки, они на тебя напишут жалобу».   
Лицо его просияло и он сам смеялся...
- Ага, еще раз меня простите. Лично я Вам благодарна. Вы проявили заботу о молодом «специалисте». Вы укрепили меня в университете как перекати-поле, которое летает по ветру и останавливается в овраге. Много раз обо мне заботились. Когда скончалась моя мать, Вы со своим статусом академика пришли ко мне домой с соболезнованиями – отчитали декана факультета Иманбекова – заставили через газету выразить мне соболезнования.   
Вы подумали о моем социальном положении раньше меня самой, квартира в 28 квадратных метра была тесной для перспективного творческого человека, Вы пообещали расширить мои жилищные условия. Так же поступал Ваш учитель Канекен. В каком чиновнике найдешь такую «гуманность»? Однако решение только моих проблем поможет ли в общей беде?! Теперь наступил подходящий момент исполнить Ваше пожелание «развей тоску, прочитав отрывок из поэтов, о которых ты пишешь»: 
Вначале не по твоим волосам,
А по двум струнам домбры,
Я поглажу рукой,
Прости меня, мой сын.
Прочитав эти непритязательные строчки Жумекена Нажимеденова, я не могла сдержать слез. Разве не признак геройства и нравственности то, что он не проявляет эгоизма по отношению к родному, плоть от плоти, сыну? 
- Я знаю немало людей, которые, позабыв о себе, стремятся принести пользу своему народу. У меня есть мысль написать о них. 
Эти слова меня особо не впечатлили. Подобные умные слова от этого человека я много раз слышала с трибуны, по телевидению, часто читала в газетах и журналах. Однако стало ясно, что именно сейчас я видела его человечный чистый образ, очищенный от звания-славы, даже от димломатичности. Однажды произошел один интересный случай: Однажды в газете «Орталык Казакстан» журналистом этого издания Акселеу Сейдымбековым была опубликована анкета, на вопросы которой отвечал ректор КарГУ Евней Букетов. Журналист задает обычный дежурный вопрос: «Какое качество Вы любите, хотите видеть в молодых людях?» Академик-ректор отвечает: «Я люблю пламенность, страстность, принципиальность. Как говорится, «кто в тридцать лет не поставит свою ставку, в сорок не возьмет крепость». Молодые люди должны быть такими настойчивыми».
Я была воодушлена, сидя дома: «Такие слова мог сказать только Евней Арыстанович». Когда спустя какое-то время в рабочем порядке я напряженно доказывала важный вопрос преподавания литературы, Евекен молча посмотрел на меня долгим взглядом и сказал: «Ты сама в этом виновата...Если бы ты ходила ниже травы, тише воды, не было бы лучше тебя человека! Дорогая, ты так себя веди» - сказал и опустил взгляд. Чуть погодя он сказал, пристально на меня вглянув: «Я стал академиком, называя козу бабушкой, а козла зятем, а ты что хочешь?» Я совсем не ожидала этих слов: я была совершенно далека от мысли, что Евней может пострадать от кого-то, может зависеть от кого-то.      
- Каким Вашим словам нужно верить: газетным или кабинетным?
Ясно, что этот человек тоже совершенно не ожидал от меня таких слов, нарушивших субординацию по отношению к прямому начальнику – официальному должностному лицу. «Ага, я не хочу быть академиком» - я
захотела прервать неловкое молчание. Снова для меня неожиданность – ага от души рассмеялся. Я замечаю, что он смеялся не фальшивым смехом, а смехом, доставлявшим ему удовольствие, достал из нагрудного кармана платок и вытер слезы в глазах... Я поднялась со своего места с намерением выйти. Разрядивший свою напряженнось ага сказал: «Правильно говоришь. Я обращаюсь к ним с лаской, да, а таких как ты людей мне больше хочется ругать». Последние слова он сказал со смехом, уставив на меня указательный палец.    
- Почему?
- Ты глупая. Размениваешь свое большое будущее на мелкие вещи. Я всегда ругаю людей, способных на большие дела. А людей, ни на что не способных, я похлопываю по спине. 
Я задумалась.
- Почему замолчала?! Согласна?
- Нет, ага, не могу согласиться.
- Вот ты упертая, - он покачал головой. – Не соглашаешься, когда уже согласна. 
Он снова с удовольствием рассмеялся. Я не смогла промолчать: нужно было завершить начатую тему, я не могла согласиться с Евнеем по той причине, что человек, у которого в руках общественное дело и судьба народа, не может быть либералом. Ага подготовился к наступлению: «Э, у тебя нет возможности изменить общество, не трать даром силы! Самый смешной в жизни человек тот, кто не осознает своих возможностей. Чацкие сегодня даже в литературе вышли из моды – потеряли свою живучесть».
- На арене Чичиковы! Вы хотите сказать, что им нужно аплодировать, лить им на руки воду. – Я поднялась со своего места. – До свидания, ага!

                ***
Я иду рядом с Евнеем, напоминающим мне эпического героя Алпамыса. От гармонии слов как «лекарства для сердца» пришло благостное настроение – мы молчим. Благодатная тишина. В лице Евнея – загадка. Я же словно проглотила застрявшую в горле кость: мне стало легко в руках и ногах, я почувствовала, как стало шире в голове и в спине. Я стала чему-то довольна: кому-чему не знаю, да и знать не хочу. Дышать стало легче, я посмотрела вокруг себя жадным взглядом: продлившийся в густой лесопарк под названием «Зелентрест», идущий прямо до квартиры Евнея, в этот момент Центральный парк мне видится по-другому. Я повернула шею направо: вижу искусственное озеро, занимающее площадь в несколько гектаров. Если мне быть довольной, то этим архитектором Центрального парка, его «эскизом» озера, напоминающим Кокшетау и величественную гладь озера Боровое, с его соснами, растущими на берегах... Я провожу медитацию в своем сознании: я как будто в священных предгорьях Кокшетау – на благоухающих «восьмидесяти озерах». Я вдыхаю всей грудью их запах, чувствую ассоциацию с поэтом Биржаном: «Прозрачное как слезинка серебристое озеро» - разве это просто красивая картина?! Песни Биржана, по-особенному чувствовавшего свойство чистейшей слезы и чудо ассоциации человека и природы, потрясли родину искусства Италию и подтвердили историю о том, что Биржан пел вместе с лебедями. Гора Кокше открыла тайну лебедей и советскому Сакену (Сейфуллину)... Человек той же эпохи, поэт Жумекен удивлялся: «Акан – Колумб казахского искусства». Поскольку пламя искусства Биржана пылало целый век. Его лейтмотив – «Поднявший знамя мой торжествующий народ!»: припев песни – Сарыарка! Точно затрагивается код искусства: чудесный кюй Курмангазы «Сарыарка» добавляет свою музыку к этому лейтмотиву.
В 1930-х годах нашедший убежище на своей родине в Кызылорде Иманжусип в этой же «традиции» жалеет как о родной матери о матери-природе «Сарыарке»: «Взяв беркута, взойду на твою вершину, покажись мне на глаза, Ерейментау».   
Он хорошо знал народную летопись равнины Сарыарки, поскольку:
Абылай хан не мог перейти желтую степь Арки,
Народ кочует по ней с Куандыком и Суюндыком.
Не загрязняются, когда из них пьют сорок тысяч лошадей,
Озера Нияза Аюлы и Караколь.

Твои выложенные рядами камни!
Твои вершины, виднеющиеся в дымке!
Когда я вспоминаю мою дорогую землю,
Из глаз моих текут слезы.
Эта песня, парившая на лебединых крыльях, перенесла мне в душу времена «Аккошкара и Сайдалы», человечного Кишкентаева Аккошкара, хозяина озера Коргалжын, из которого «пили воду сорок тысяч лошадей», показала мне озеро Караколь...
Кто знает, может быть, в сокровенной тишине тосковавший по своему народу белых берез Евней вошел в образ Есенина. Этот момент я приравниваю к веку: эта небольшая площадка до ивы с тополем и каждой травинки напоминает мне целую степь и этого судьбоносного человека.   
Откуда на берегах разбухшей Нуры появились эти ивы?! По берегам этой реки растут красивые ивы: они изгибаются под последними благодатными лучами солнца. Кто окутал Караганду, в которой кроме караганнника не было другого леса, в шелковистую зелень?! Эти листья разговаривают подобно людям, «по следам которых растет трава»: разделившие бремя с достойными нашими предшественниками пленницы Карлага Кульжамал (супруга Беимбета), Куландам (супруга Султанбека Ходжанова) посадили своими руками эти деревья, которые напоминают мне теперь их самих.      
Раскачиваясь как в колыбели в мягкой перине на конной арбе, пересекавшей территорию Карлага по степной дороге, опьяненная майскими ароматами степи, пробужденная от крепкого сна трелями жаворонка, я видела окруженную колючей проволокой зону и высокие вышки, на которых стояли охранники-стрелки с винтовками. Кто мог тогда предвидеть, что подобная участь ждала меня, в тот момент маленькую девочку с развевавшимися прядями волос?! Если бы не пролились на эту землю мой горький пот и моя кровь, может быть, навсегда из памяти людей был стерт АЛЖИР.
Я встряхиваю голову: шагаю чаще и отдаляюсь от далекого от мыслей Евнея-ага. Я поражаюсь отдельно стоящему прутику ивы, который под степным ветром изгибается, но не ломается. Разве не свое беззащитное состояние в ее образе воспевал поэт Мукагали: «ива, которую могут срезать»?! У поэта не было сомнений, что его тоже как иву могут срезать. Кто может отрицать, что одинокий прутик ивы, торчащий на берегу ручья, берущего начало с гор Хантенгри, напоминает самого Мукагали, которого срезала «бюрократическая машина»?! Как собирается расти, распускаться листьями под напором сильного карагандинского ветра этот одиночный прутик ивы?! Я смеюсь. Сейчас я сама превращаюсь в природу-мать: «Обращаюсь к тебе, мой соловей, под сияющим солнцем распускаются листья ивы» - это происходит со мной, а не с Мукагали...
Басня – жанр с глубокой историей и «мудрый» в своем познании. В 1931 году, когда родился Мукагали, были «повалены» дубы-гиганты. Является закономерностью и исторической правдой, что кто-то может срезать выросший от этого корня слабый прутик ивы.   
Также историческая правда, что в год оправдания гигантов Рымгали Нургалиев по телевидению сказал: «Мукагали – жертва тоталитаризма».
Люди бежали из ставшей столицей Карлага Караганды: прятались по разным укрытиям. Под этим страхом вздрогнуло общество. Бежавшая из большевистской России в Париж Ирина Одоевцева писала в своем мемуарном романе «На берегах Сены»: «Мы благодарны этому дню, что бы мы делали, если бы оказались в Караганде».   
В Карлаге – в Караганде, где весь век не обновлялась земля, я как безрассудная «белая ворона» пыталась основать центр литературных ценностей и искусства, но в итоге нашла лишь себя – возможно, поэтому меня не смогли «срезать»...
Когда ветер перестройки встряхнул пыль истории, спустя более 60 лет Андрей Вознесенский привез из Парижа в родной Петербург современницу Блока и Гумилева поэтессу Ирину Одоевцеву. Если бы после обретения Казахстаном независимости в 1990-е годы я не переселилась «этапом» из Караганды в Алматы, может быть, осталась лежать на кладбище Спасска, где были захоронены многие узники Карлага разных национальностей.
Два общества – две судьбы. По тайной причине, как унесенное ветром перекати-поле, я оказалась в Доме-музее Ауэзова в Алматы, расширилось мое географическое пространство, но сжалось общественное пространство: в Караганде это вызвало резонанс, подобный воскрешению распятого на кресте Иисуса Христа. Мои «хозяева», не доверяя своим ушам, послали своих доверенных лиц, которые подтвердили данный факт. Моя карагандинская «биография» по всем правилам тоталитарного «закона» получила свое подтверждение. А мое творчество получило новый импульс: я приобрела много возможностей познать общетство, в котором я жила.      
Написанная Ауэзовым в начальный период учебы в семинарии первая статья называлась «Основа человечества – женщина». Иногда я примеряю к самой себе смысл слов, дошедших посредством Турагула от Абая: они подобны измерителю моей жизни. Перед посвящением себя великому началу – Абаю – мать и язык матери были подобно клятве писателя: золотая основа идеи просвящения, которой он честно служил до последнего вздоха.
В свое время я с большим интересом смотрела спектакль «Мать – мать-земля» в постановке А.Мамбетова, но любовалась им только внешне.
Как можно понять Айтматова, не став самой матерью-землей! Философская тема матери у Ауэзова и Айтматова переходит на уровень всемирного познания.
Оказывается, когда в Караганде я до последней минуты и последнего часа терпеливо дожидалась момента истины – «решения прокуратора»,  (М.Булгаков), меня не отпускала сила притяжения Сарыарки, держала в своей ладони... Я не смогла тогда перепрыгнуть из своей сущности.