Репетиция после концерта

        Небывалое лето и уже  прошедшая  треть осени, которую-то и осенью назвать не с руки с её безмятежно-безоблачными тихими, тёплыми деньками, неудержимо катились  к концу, демонстрируя   отрезвляюще-прохладные вечера  и всё более ранний  уход солнца на ночной покой.  Оказывается,  для долгой жизни человеку нужен баланс радости и стресса в недостижимой пропорции -- семь к одному!  Вот ежели вы достигли такого баланса, можете смело планировать  жизнь до ста пятидесяти  лет. Но, как говорят англичане, wishful thinking, то бишь мечтать не вредно.
        Несмотря на безутешную перспективу  достижения баланса, активный поиск радости необходим. Для неё он всегда реализовывался  с помощью похода в Филармонию.
       Придя солнечным днём в кассы, она стала знакомиться с октябрьской программой и выбрала концерт французского органиста – это в наше-то западно-запретное  время!   Сентябрь на исходе, однако  она мельком скользнула  по оставшимся сентябрьским датам и тут же остановила взгляд  на объявлении  о его концерте. Наслышанная об эксцентричности и прочих девиациях дирижёра, она втайне лелеяла надежду увидеть его, как говорится, воочию. Однажды она видела и слышала его в интервью известному музыковеду, но оно не внесло ясности в её отношение к нему. Она знала, что им  был создан в  Новосибирске необычный оркестр, что музыканты играли, непривычно для глаза, стоя и использовали аутентичные инструменты.  Потом произошёл  конфликт, переезд оркестра в Пермь, потом, наконец,  оркестр нашел пристанище в бывшем  Доме радио   культурной столицы, где он подолгу не задерживается, поскольку  чрезвычайно востребован  любителями прекрасного в остальном мире.
      
         Год назад она  уже собиралась  на его концерт,  пока запрашиваемая за билет сумма не  охладила  пыл. В этом году  всё было иначе. В программе предстоящего концерта  одно произведение  – Симфония №5 Густава Малера, австрийского композитора начала двадцатого  века.  От нечего делать она спросила кассира о стоимости билета.  Услышав сумму, она нервно рассмеялась  и уже намеревалась отойти от кассы, когда кассир неожиданно достала  из ящика стола самый дешёвый последний  билет в предпоследний ряд.  И хотя его стоимость всё равно была для неё  астрономической  и равнялась  пятой части её пенсии, она неожиданно решилась.
        Оставшиеся до концерта несколько дней она провела в некоем  волнении, как если бы собиралась на первое свидание.  Заблаговременно, как честная девушка, вычитала в инете всё о Густаве Малере, ознакомилась с программой симфонии, стараясь понять содержание симфонии, заложенное в ней автором.
       Пианистическая подружка, узнав о её намерении посетить концерт, презрительно хмыкнула, что, мол, такой шоу-дирижёр не заслуживает  ни внимания, ни интереса.
       Наступил концертный вечер, когда, принарядившись, она направилась в Филармонию.  Лишние билеты никто  не спрашивал . «Естественно,  - думала она,- много ли народа  может себе такую роскошь позволить?»   Отправляясь на концерт, она предполагала, что там соберется  лишь «распальцованная»  публика в соболях и бриллиантах  или хотя бы в роскошных нарядах, и  переживала, как  бы не выглядеть на их фоне золушкой.  Внутренне хихикая, она представляла себе публику в первых рядах, думая:  «Неужели среди них найдётся много ценителей  Пятой  симфонии  Малера? Неужели они придут ради музыки или всё-таки, чтобы себя показать и воочию узреть  одиозного дирижёра?»
        Подойдя  к многолюдному входу, она проскользнула, как всегда,  к немногим-известному   гардеробу, прошествовала в зал, заняла место  и  стала, надев очки, пристально рассматривать  публику, вглядываясь в их лица, одежду, прически  и пытаясь разгадать мотив их прихода на концерт.  Вдоволь насмотревшись, она почувствовала, что у неё  отлегло от сердца    --  публика филармонически-обычная, а значит, интеллигентная, в  основном возрастная. С другой стороны, она порадовалась,  что столько  людей её возраста  с лёгкостью расстались  с запрашиваемой суммой за билет.
         Вскоре прозвенел третий звонок и она, к счастью, не услышала уже навязший в ушах призыв на двух языках к выключению телефонов. По обеим сторонам  сцены раздвинулись бархатные кулисы и долгим,  нескончаемым  потоком потекли музыканты, одетые в строгое черное   платье. Оркестрантов великое множество,  и на мгновение даже возникает опасение, хватит ли всем места на сцене.
        Как назло, перед ней уселась девица не только высокая, но ещё и с пышной гривой волос, так что пришлось сидеть полтора часа без перерыва –  столько длилась симфония –, опершись  на подлокотник и подпирая голову кулачком, чтобы видеть происходящее на сцене.  Да, да,  это не оговорка, именно видеть,  а не только слышать, потому что виденное было столь же значительно, как  слышанное.
        Прелестная молодая концертмейстер оркестра дала возможность музыкантам в последний раз подстроить  инструменты и, наконец, воцарилась напряженно-выжидательная тишина  перед выходом дирижёра.
        Раздвинулся занавес  и из левой кулисы к пульту стремительно направился  высокий молодой человек. Действительно молодой человек, которому на самом деле уже исполнилось пятьдесят два года. Прямые, чёрные как смоль, ровно постриженные волосы, высокий рост, длинный чёрный пиджак, узкие брюки, прямая спина. Ни дежурных улыбок или дружелюбных приветствий:  он сосредоточен и приступает к важной, изнурительно-тяжкой работе, которую надобно  выполнить  с честью.
        Удивительное волшебство и магнетическое таинство начались с первых призывных звуков трубы,  за которыми неожиданно следует  громоподобное  tutti, переходящее в скорбный, полный драматизма  похоронный марш, в котором явственно слышится  целая  гамма чувств и переживаний  от тяжкой утраты. Слушая симфонию, человек физически испытывает  некогда пережитые им  ощущения – потрясение от потери,  тоску, безысходность, смятение и, наконец,  поиск покоя, венчающийся  слабой  надеждой.  Целая симфония пережитого завершается в финале, как это принято,  всплеском надежды  на благоприятный исход,  на просветление.  Музыка симфонии  не погружает в  депрессию, она тягуче-сладостная, и Малер оказывается прекрасным  мелодистом-психологом, тонко чувствующим душевные струны,  знающим пути  их высвобождения  и умеющим придать им пронзительно-щемящее звучание.
        Симфония имеет необыкновенную структуру: она пятичастная, но для Малера она имела  трёхчастную композицию. Первая часть объединяет первую и вторую подчасти, третья часть – скерцо, четвёртый и пятый разделы он также видит как  целостный эпизод.
            
         Теперь о том, что, собственно, побудило описать происходящее на сцене.  Вернее, о том, кто спровоцировал  автора написать этот рассказ.  Это Теодор Курентзис. Грек по происхождению. Родился  в музыкальной семье: мать – профессор Афинской консерватории по классу фортепиано. С ранних лет занимался  музыкой. Со временем поступил в консерваторию,  в класс профессора Ильи Александровича Мусина -- столпа советской и российской школы дирижирования,  воспитавшего Темирканова, Гергиева  и многих других. По воспоминаниям Теодора, они встречались два раза в неделю:  один день они занимались  дирижированием,  в другой день  они ходили на концерты, гуляли и говорили, говорили, говорили…
       
         Вернемся к зрелищу, хотя это слово отдаёт ширпотребом.  Это была  неотъемлемая,  равновеликая  часть всей триады, ответственной за испытанное потрясение:  музыка, дирижёр, оркестр.
         Никогда прежде манера  дирижирования  не казалась  ей главенствующей в производстве  впечатления: ну, показал кому-то палочкой  или рукой вступление; ну, сделал вскользь  кому-то мимическое замечание.  Курентзис  – дирижёр исключительный. Хочется понять, чем же он так берёт? И палочки в руках нет,  и кисть не зажата,  как у одного великого,  и  не вибрирует, как у другого…  Она вдруг поняла, что он для неё рассказчик, как это ни странно звучит.  Однако рассказчик стоит лицом к публике и  на него работают мимика, жест, голос,  тембр, текст – т.е. масса помощников,  которыми только умей пользоваться.  А тут глухая спина и руки – всё.  Руки, которые  с блеском компенсируют отсутствие вышеперечисленных помощников.  Они у него удивительные: очень длинные  или такими кажутся благодаря гибкости, мягкости, плавности движений  и огромной энергетике, таящейся в этих руках и выплёскивающейся на оркестрантов с каждым взмахом, взлётом, падением.  Ей даже показалось уместным  необычное сравнение: он как паук с множеством ножек, которыми он едва заметно творит  волшебство.  Гибкая спина в непрестанном,  неутомимом движении. Весь его дирижерский аппарат излучает  и одновременно затрачивает огромную энергию, не ощутить которую невозможно. 
         Музыканты-оркестранты беспрекословно подчиняются дирижёру в восторженном ослеплении,  чудом воплощая в жизнь, в звучание, в малейшие исполнительские нюансы его скрытую от глаз железную волю. Их мастерство заключается не только в совершенстве техники,  но и в стопроцентном  понимании задачи -- невообразимыми для слушателя средствами извлекать из инструмента звуки, на которые  с трепетом откликается душа, затаившаяся  в глубине каждого из нас. 
         И наконец, музыка Пятой: она так драматична, так эмоционально-заряжена, что то и дело пытаешься удержать слезу в рамках приличия. Кроме того, музыка очень,  как бы это сказать,  сценарно-кинематографична: буквально видишь  разворачивающиеся сцены  отчаянной схватки, трагической гибели, слышишь реплики, стройное звучание хора. 
         Сорок минут непрерывного адского действа под названием "дирижерский  труд" позади: три части исполнены. Третья часть – скерцо - не вызывает особо-острых ощущений -- это, как потом скажет Курентзис, "омовение после пережитого".  Между исполненными частями в зале тишина, что приятно – публика искушённая и знает, что аплодировать между частями не следует, ибо это мешает целостности восприятия произведения, и по неуверенным хлопкам узнаются дилетанты, случайно попавшие в Филармонию и не знающие её законов.
         Дирижёр в изнеможении спускается с невысокого подиума, делает глоток воды и чудодейство возобновляется.   Четвертая часть  - "Адажиетто",  музыка невероятной тонкости и непрерывного пианиссимо  -- похоже,  любимого дирижёром.  Тончайшие переклички струнных  инструментов  с арфой   -- это волшебство, это разговор, который буквально слышно  и можно  передать словами. 
       Публика замерла, оказавшись  неподготовленной  к тому, что с ней сотворит дирижёр  и вся это троица – музыка, дирижер, оркестр. Большой волшебник глубоко проникает  в душу, нежно извлекает из неё  тончайшие струны, из которых она соткана, и,  вытащив их на звучащую поверхность,  плетёт свою, одному ему ведомую  завораживающую  кружевную  песнь.
       Когда неожиданно обрывается и на мгновение повисает,  растаяв  в воздухе, едва  слышимая  тоненькая нить, кто-то не выдерживает напряжения от  переполняющего невысказанного восторга  и робко аплодирует.
       Потом финал, потом долго не стихающая буря в зале: сотни людей стоят, неистово аплодируя музыкантам и дирижёру. А уж когда дело доходит до солистов, сотворивших в одиночку чудо чудное, диво дивное, зал в порыве восхищения стонет от восторга.  В какой-то момент весь сотенный оркестр поворачивается  и дружно низко кланяется сначала хорам, затем залу. Видимо, Теодор не любит цветоподношений: никаких цветов и стоящих у сцены дам с букетиками.
         
        Весь следующий день она была под сильным впечатлением. Ближе к полуночи открыла инет: хотела больше узнать  о музыкантах оркестра.   И  вот очередной сюрприз: живая запись репетиции оркестра, сделанная за два дня до выступления в Филармонии.  В помещении сидят оркестранты, три ряда публики, повсюду многочисленные камеры.  Появляется Курентзис. На нём длинная чёрная блуза без рукавов, на ногах грубые ботинки.  Наконец-то она может рассмотреть его вблизи: очень необычное, запоминающееся лицо, сильные,  красивые руки, эллинский торс.  Праксителя бы на него…
       
         Такие встречи он не называет репетициями – это  лаборатория.  Он подробно  излагает интересные сюжеты, связанные с написанием симфонии, говорит о традиционном  исполнении   фрагментов, о своём  видении и слышании музыки. Оркестр иллюстрирует разницу  в его понимании игры триолей, форшлагов и прочих хитростей. Оркестр исполняет значительный фрагмент  первой части симфонии. Скерцо он не трогает, зато много времени уделяет  своей трактовке "Адажиетто". Говорит о длительности его звучания у разных великих дирижёров: от семи  до четырнадцати  минут, и  о совершенно  различном  восприятии этой части  в зависимости от темпа. В доказательство оркестр полностью исполняет "Адажиетто" в разных темпах: от второго исполнения, которого придерживается дирижёр, вновь потрясение.
        Исполнением "Адажиетто" заканчивается лаборатория, к  счастью, записанная для потомков. На прощание он произносит поэтические  строки сначала по-немецки: “Mit  mir bleiben  nur Himmel, Liebe und Lied”, затем в переводе: «Со мной остаются только небо, любовь и песня».  Это, видимо, его кредо. Спасибо, Тео.