Лишь только стало рассветать на востоке, из-за гор и вулкана только что бывшее иссиня-темным, как воды Неаполитанского залива в непогоду, небо приобрело зловещий красный оттенок. Хотя, природа раннего утра хранила тишину и покой, характерный для этого времени года и места: август, лето в самом разгаре, плещутся волны Тирренского моря, над берегом с рассветом, в прозрачном небе, безоблачном, кричали неугомонные чайки. Девушка, всю ночь с тревогой вслушивающаяся в плес волн, изнывающая от жары, ниспадавшей вот уже несколько недель, под расшитым по краям золотыми нитями покрывалом, с оливковосмуглой кожей, казалось впитавшей с рождения солнце Неаполя, щуря миндалевидные карие блестящие глаза, всматривалась вдаль. Она смотрела на Везувий. Вулканическую гору, подле которой был расположен город, в котором жило несколько поколений ее семьи Вителлиев.
Марцелла, так звали младшую дочь сенатора из рода Вителлиев, которому принадлежала вилла в Неаполитанском заливе, на которой выросла Марцелла, поднялась и начала одевать тогу, когда услышала как просыпавшиеся раньше хозяев слуги медленно, как подобает слугам сенатора, ступали по ступенькам внутреннего двора и гасили, горевшие всю ночь светильники вокруг не прекращавшего лить воду даже ночью фонтана с маленькой фигуркой Меркурия, бога торговли, кроме прочего еще служившего для сенатора-отца напоминанием откуда и чему обязаны Вителлии своему богатству и положению: вилла была куплена сенатором накануне рождения старшего сына, но берег Тирренского моря и Кампания или как тогда ее называли Великая Греция были родиной купцов-моряков Вителлиев, промышлявших рыботорговлей, а затем морской торговлей с самыми дальними колониями Рима в Северной Африке, Южной Испании и на черноморском побережье, в Крыму, или Тавриде.
Сенатора не было дома, он был в Риме на торжествах в честь императора Августа, ставшего правителем в этом священном месяце, положившего конец гражданским войнам, когда в Египте был убит соперник и затем убила себя последняя египетская царица, влюбленная в него.
Сенатору было уже много лет, он плохо выспался, встал прокашлившись, спал всю ночь зябнув, когда он поднялся на него было трудно смотреть: - Что Арминий, -по морщинистому и беззубому лицу сенатора пробежала ухмылка, - не узнаешь своего господина?
-Господину плохо спалось этой ночью, - пробурчал в ответ столь же старый слуга, незаконнорожденный брат сенатора, с детства служивший ему сперва вроде живой игрушки, а затем верным оруженосцем, так никогда и не женившийся, и не почитавшийся за родственника. Сенатор затянувшись в тогу, расшитую золотом столь часто, что пока он запахивался в нее, в темном дворце, где он жил несколько раз блеснуло солнцем, а в это время его младшая дочь, впрочем уже обещанная только что назначенному губернатором и готовившемуся к отплытию императорскому рабу Корнелию Титу, вокруг которого когда он отправлялся к Веспасиану с докладом шла целая кавалькада в тогах разной длины и цвета, Марцелла прогуливалась во внутреннем дворе виллы, остановившись у фонтана и фигурки Меркурия, когда солнце выглянувшее наконец из-за Везувия стало играть на ее длинных и худых смуглых пальцах ноги, а Марцелла вглядываясь в эту игру вторила ей своими пальцами. Вспомнив о дочери и Корнелии, а значит скорой разлуки с Марцеллой, сенатор опечалился еще больше, закашлялся, поднимаясь и жадно стал пить поднесенный Арминием кубок.
В то время как его дочь забавлялась с солнцем Неаполитанского залива, в лучах того же солцна ее отец-сенатор обувался, поднимая ноги для удобства Арминия, натягивавшего на ноги сенатора обувь, и стоявшего перед ним на коленях.
Выполнив свою рутинную работу, Арминий опираясь на колено сенатора встал и тоже прокашлившись, допил воды из поставленного на столик кубка.
Если бы кубок принадлежал Арминию, он знал бы и его цену и смог бы оценить тонкую работу мастера его изготовившего. А так все что он мог знать о кубке, только то, что он блистал золотом, а значит должно быть стоил немало сестерциев, которые его хозяин имел столь много, что покупал виллы по всему побережью Средиземного моря, держал собственный торговый флот, а по празднествам, которое предстояло и сегодня, любил выходить на римские площади чтобы с той же ухмылкой, с которой он встретил его утром, бросать монеты поменьше римскому плебсу, из мошны, крепко завязанной под тогой на поясе.
Арминию было неведомо: чего стоило сенатору его богатство, быть сенатором в Риме в то время, когда его раздирали гражданские войны было совсем не безопасно. Это было еще одной причиной того, зачем сенатор пообещал младшую дочь императорскому рабу, отплывавшему в одну из провинций, что были расположены на далеком севере, пусть там не так жарко, но зато подальше от неспокойного Вечного города, обязанного своим происхождением братьям Ромулу и Рему, вскормленным как гласит предание и как рассказывают о том на каждом углу в Риме статуи, римской волчицей.
Но сегодня, именно сегодня можно было погрустить и не беспокоиться, ведь были объявлены празднества, а значит знати стоило ждать больше наград, чем казней и ссылок.
В Риме еще никто, даже члены Сената не знали и не могли догадываться какой переполох всех ждет из-за хитроумного плана Веспасиана. Сумасбродный император решил испытать на прочность своих сенаторов, рабов и слуг, и народ, объявив празднества, но ночью тайком от всех, переодевшись покинув Рим. В то время когда Вителлий с хмурым лицом и грустью просыпался в Риме, а его дочь играла с первыми лучами, подглядывавшего за ней из-за Везувия солнца, императора неожиданно, но как всегда с радостью встречали здесь же, на Капри, расположенном в том же заливе, неподалеку от виллы Вителлиев, бывшей окраиной древних, греческих и помнивших еще Ганнибала, Помпеев.
Когда Веспасиану, поддерживая за руки, служанки помогали сойти на берег, из воды поднялась голова дельфина с задорно как всегда разинутым ртом, покивала несколько раз головой императору не закрывая рта и стремительно, без какого-либо почтения подобающего случаю, скрылась в глубине залива.
Сойдя на берег император отчего-то взглянул на Везувий, тревога пробежала на его лице, он даже раскаялся, что оставил Рим, но глядя на уставленные с утра свежим виноградом, сыром и кубками с вином столы в его резиденции на острове, где его не ждали, но где пир никогда не прекращался, как раз из-за его частых внезапных визитов, или по крайней мере пировавшие рабы оправдывались ими, промелькнувшая было тень на его лице скользнула прочь, в его душе вновь засияло солнце светом благодатного края, беззаботного и казалось столетиями утопавшего в вине и веселье, края древних греческих городов, подле мрачного, но вечно спящего Везувия, Неаполитанского залива благосклонно предоставившего свои берега и острова для новых вилл римской знати, привлеченной старинной тишиной, и удаленностью от шумного и опасного в последнее время, такого неспокойного Рима.
Если ранним утром, легко пробудившись от сна, даже несмотря на жару, и только после провалявшись в постели, Марцелла любовалась своими узкими не по-гречески глазками (ее мать была жена сенатора из Малой Азии) на багрово-красный рассвет за Везувием, то когда рассвело, ее уже можно было встретить во внутреннем дворике виллы, забавляющейся с первым солнечным зайчиком. А еще через полчаса, после того как ее удалось уговорить позавтракать виноградом и дыней, она резвилась в дальнем углу виллы со своим не давно подаренным отцом скакуном. Как дочь сенатора, пусть еще и не достигшая более-менее зрелого возраста, это касалось и ума и чувства, но Марцелла любила слушать дома Плиния Младшего, который был частым гостем ее отца, когда тот жил на вилле в Помпеях. Разделяя стремление к познанию живой природы с Плинием Младшим, Марцелла стремилась общаясь со своим жеребцом, узнать больше о его природных повадках, хотя вся ее жизнь должна была пройти на женской половине дома, в затворничестве. Но ее отец, имея семь дочерей, очень мечтал о сыне, и в конец потеряв надежду его иметь, начал нарушать обычаи воспитания младшей дочери еще в раннем детстве. Помнится Марцеллу особенно поразила высказанная Плинием Младшим мысль, что кролик, он говорил это глядя на большого белого красавца, которого она тогда держала присев на край стола, что кролик не знает что он кролик, что он никогда не видел своего отражения в зеркале, а если бы увидел, то не смог бы узнать себя, что конечно ему абсолютно все-равно как мы, люди его называем. Марцелла хотела было поспорить, что ее Альбина, как она назвала кролика, прекрасно понимает свое собственное имя, и что если бы она называла ее кроликом, то возможно она охотно бы отзывалась и на это имя. При этом Марцелле нравилось повсюду таскать Альбину за собой, но нравилось ли кролику трястись в руках девочки в повозке или в носилках, когда они ездили в Помпеи или Рим, неизвестно, но он сносил эти испытания с истинной преданностью друга и смирением кролика. Впрочем Марцелла и сама росла тихой, замкнутой девочкой, а передавшаяся ей полностью материнская красота и изнеженность форм не внушали ее отцу ничего другого, что его дочери суждено быть замужем может быть за самым знатным римлянином, конечно если став взрослее она не влюбится в бродячего артиста, не спутается с их оборванной и веселой компанией, с легкостью меняющей чужой кров и постели. Но пока Марцелла оставалась подле отца, не менее чуткой к его заботам, чем он к ее, сенатор любил ласково поглядеть на дочь, и если замечал что та смотрит на него, потрепать ее каштаново-золотые блестящие на солнце, потому что намазанные оливковым маслом для лучшего роста, словно бы еще завитые, как это делают взрослые женщины, длинные волосы. Дочь отвечала отцу нежной улыбкой, от которой таяло сердце не только потомка торговцев, и сенатора, но и знатного воина, побывавшего не на одной войне, которые постоянно расширяясь вела республика, а теперь империя вот уже две сотни лет. И только щемило сердце отца то, что скоро эта нежная улыбка будет светить другому мужчине. Но так будет лучше для нее и для него самого.
Вспоминая об этом, Вителлий и сам не мог скрыть улыбку, он вспомнил как в своей юности не был обойден вниманием дочери Цезаря.
Легкомысленные воспоминания Вителлия тогда прервали крики Марцеллы, на которую откуда-то из -за угла с яростью напал черный, голый мальчик, ее едва ли не ровесник, очевидно из рабов, прибывавших через Неаполь в Рим военнопленных, добычи, захваченной в Северной Африке. Юношу схватила выскочившая тут же стража, и отправила в обоз, позднее раб самого Вителлия, служащий ему управляющим, едва не затравил мальчишку догами, прежде чем тот, получив хорошую взбучку, не был выкинут на улицу, как собака. Как между собой перешептывалась женская половина домашней прислуги: мальчуган хотел лишь взглянуть на всадницу, там, где он вырос отцы никогда не балуют так своих дочерей. Но сама Марцелла, вопившая так на улице Помпеи, что отец не на шутку испугался за дочь, уверяла что бродяжка хотел украсть еду, едва не залез в дом. Сенатор верил этим рассказам, жизнь бродяг в Помпеях, как и повсюду на первый взгляд беззаботна, они предоставлены себе, нынче нет недостатка в пленных, но никто и не думает о том, чтобы они были накормлены, не то, что сыты.
Сенатор не видел ничего дурного в том, что его дочь с детства во всем видит неравенство. Неравенство, которое питает непонимание, ненависть и вражду даже среди равных друг другу по положению. Сенат, в котором заседал Вителлий тоже лишь на первый взгляд не был похож на цирк гладиаторов, на самом деле за внешней помпезностью скрывалась жестокая борьба, в которой очень не любят проигравших. Вителлию вспомнилась ужасная картина, мучавшая его днем и не дававшая порой спать по ночам: растерзанное, распластанное тело Цезаря в Сенате, где он был убит заговорщиками. Его полуоткрытый, словно недоговоривший что-то рот и выпученные и остекленевшие глаза, в которых навсегда застыл испуг этого не знавшего поражений полководца и диктатора Рима. Вителлий помнил как сторонились все уже мертвого Цезаря, боясь к нему приблизиться, как если бы опасались его потревожить.
Помнил Вителлий и как горели ненавистью тогда к ним ко всем глаза Тита, Корнелия, Мастафана, Зуллы -императорских рабов, которые с приобретением все большей власти Цезарем над свободными гражданами Рима, устанавливали вместе со своим господином и свое собственное господство, обзаводясь тысячами своих собственных рабов.
Только знакомство с Лукианом позволило тогда молодому Вителлию спокойно пережить это опаснейшее с той поры время и вовремя отказаться от брака с влюбленной в него дочерью Цезаря. Лукиан научил его кроме всего прочего, не только скрывать свои истинные намерения, играть словами на форуме, но и искусству атараксии: познавать мир, воздерживаться от категоричного утверждения о добре и зле, правде и лжи, во все времена сохранять спокойствие духа и безмятежность, не столько властвовать, сколько созерцать. «Счастье, - поучал Лукиан, - в невозмутимости и отсутствии страданий». Это позволило Вителлию пережить падение многих сенаторов, наблюдать возвышение и падение многих и многих знатных римских родов, оставаясь невозмутимым, не забывая отблагодарить каждый раз Лукиана, который по слухам и сплетням щедро делился такими благодарностями себе от сенаторов с императорами. Империя крепла до поры до времени казалось тоже в такой невозмутимости.
В это время к Вителлию вдруг прибежал Арминий, вернувшийся только что с форума, и сообщил первые городские сплетни, совершенно невероятные: будто бы Веспасиана видели отплывающим на простой лодке с гребцами, и это в празднества, объявленные в Риме им самим! Вителлий привык полагаться на сплетни с форума, и чем более невероятными они всегда ему казались, тем более правдоподобными затем оказывались. Но что бы это значило?! В то время когда Вителлий ломал голову над этой новостью, которая он был в этом совершенно уверен, всего через какой-то час перестанет быть новостью, а станет событием, Марцелла беззаботно возилась с жеребцом на окраине виллы. Она даже не заметила, как проезжавшая мимо колесница, затормозила возле решетки, которая окружала огород Вителлия.
Это просто великолепно, - улыбнувшись, вслух пусть и не громко выдохнул, а не просто сказал Корнелий, залюбовавшись на девушку. Марцелла и не подозревала, что за ней наблюдают, она распласталась на траве в огороде, болтала задранными вверх ногами, кривлялась, поминутно то поднимая курчавую волосу к солнцу, то вытянув руки ложилась щекой к траве, то вертела между пальцами сорванную тут же травинку, то ковыряла ею между зубов, тихонько гогоча, если жеребец, за которым она наблюдала в свою очередь, вскакивал, вставал на задние ноги, но смех Марцеллы вызывало то как ее скакун выпиcывал круги вокруг мальчика-слуги. То принимался под смех Марцеллы скакать, подскакивая вместе с мальчуганом порой очень высоко. Тогда Марцелла смеялась сильнее, а жеребец останавливался и оглядывался, действительно смешно выпучивая глаза, стараясь понять что это было.
Императорский раб, четвертый день как выехавший из Рима, через Неаполь к порту на западной стороне Италии, чтобы отплыть к новой провинции Рима, как бы ни был утомлен дорогой, не мог не остановиться, заметив мальчика, а затем и его хозяйку-красавицу, просто радовавшуюся жизни. Влюбившись в нее тут же, Корнелий моментально забыл о своей усталости, заодно и положении и возрасте.
Это действительно было радостью бытия такого каким оно было в этот момент. Совсем недавно в Помпеях было землетрясение, город, и Корнелий это заметил, еще не совсем был приведен в порядок, люди все еще чувствовалось казалось были чему-то напуганы. Но эта девушка, ее смех... Марцелла крутя головой наконец заметила колесницу, и стала всматриваться в того, кто в ней сидел. Отец предупредил ее, что вскоре она должна будет стать спутницей одного влиятельного господина, и что возможно он увезет ее куда-то далеко, может быть в скучную Британию. Грусть от разлуки с отцом, страх перед неизвестностью и тем господином, о котором говорил отец, смешивались с тягой к приключениям: дальним путешествием, да еще не на гребной лодке, а на парусном корабле, далекие края, в которых ей предстояло быть хозяйкой дома.
Глаза обоих встретились. Жесткие видавшие много на своем веку глаза Корнелия и блестящие, хоть и сщуренные на солнце миндалевидные глаза как у газели, и ее матери азиатки, глаза Марцеллы. Возница не двигался с места, забыв про жеребца, Марцелла подбежала, поправив хитон, к ограде виллы, чтобы поближе рассмотреть коней, запряженных в колесницу. Сидящего в колеснице Корнелия она больше как будто не видела, ее не мог привлечь собой этот важный господин, годившийся ей в отцы. Но который вскоре должен был ей открыться. В действительности Корнелий продолжал наблюдать за девушкой, он уже влюбился. В эти блиставшие позолотой как листы сусального золота кудри, тонкий вздернутый нос, слегка раскосые карие глаза с длинными ресницами, правильный овал лица, чуть выдающийся подбородок, нежную кожу лица и щек, и чуть приоткрывшиеся сперва в удивление, но тут же перешедшие в улыбку, открывающую белизну зубов, пухлые губы гречанки или мидянки, во всех движениях которой проявлялось не столько мужество, сколько нежность. Взгляд Корнелия боялся скользить по тонкой натянутой молодой смуглой коже шее, покатым не мускулистым плечам, открытым слишком просторным хитоном подмышкам.
Марцелла же не могла оторвать глаз от запряженных в колесницу коней. Казалось бы при всем богатстве отца она видела столько всего удивительного, но эти кони были настоящим богатством сами по себе. Даже не опытный, еще не знающий цену деньгам взгляд изнеженного и даже избалованного, как многие младшие сыновья богатых родителей, девушки не мог скрыть удивления, восхищения красотой колесницы. Стоявший ближе к ограде мускулистый высокий с длинными но крепкими , сухими ногами белый конь в серых яблоках фыркал, с трудом удерживаемый на месте возницей, бил поминутно копытом о мостовую, выбивая щебень, и косил огромным глазом в свою очередь на мальчика с бичом за оградой. Во всем напряжении коня, его стремлении продолжать бег, в его игре мускулами под красивой покрытой частой, тонкой шерстью кожей чувствовалась тоже молодость и сила.
Корнелий был настолько же увлечен Марцеллой, насколько она его колесницей. Он боялся только одного: что Марцелла слишком быстро сейчас убежит и он не успеет послать за ней раба, чтобы тот выяснил: кто она, и откуда. Если она была даже чьей-то женой, Корнелий был готов заплатить за нее любую цену. Девушка действительно была красива. Когда конь уставший стоять слишком высоко поднял ногу и ударил копытом, Корнелий услышал вновь ее звонкий как ручеек, мелодический смех.
Он определенно был очарован. И он прекрасно знал цену первому впечатлению, то как часто порой наступает разочарование, но здесь был особый случай, он не боялся, во всяком случае быстро разочароваться. Всматриваясь в нее теперь он склонялся к мысли, что вряд ли она могла быть замужем. Женщины замужем уже не так изящно сложены и тем более так свободно радуются жизни.
На минуту Корнелий взгрустнул, потому что не был уверен в том случае, если девушка действительно окажется знатной, что ему удастся с легкостью взять ее себе, он не решался еще предположить в каком именно качестве. Хотя, там откуда Корнелий был родом, богатые господа с легкостью пополняли свои гаремы, но это же касалось рабынь, захваченной добычи, какой однажды послужил он сам. А здесь, в Риме, далеко не все военачальники и сенаторы готовы сделать своих дочерей, тем более любимиц, а в том, что Марцелла любимица своих родителей, Корнелий нисколько не сомневался, угодницей императорскому рабу.
Но вспомнив о своей власти, которая впрочем была лишь тенью власти Веспасиана, Корнелий решил попытать счастья. Во всяком случае ему еще не доводилось встречать отказов ни с чьей стороны, кроме разве что Веспасиана, но он никогда и не думал вставать ему поперек дороги, как сейчас этот служка-мальчик коню, он и не заметил, что перегородил похоже центральную оживленную улицу города, но перед императорским рабом, его узнали, пасовали все, кто угодил в эту пробку, казалось они давно все поняли и оценили, и даже отчасти кто завидует, а кто сочувствует кажется ничего не подозревающей девушке.
И здесь Корнелий все-таки вспомнил о цели своего путешествия. «А что если это и есть младшая дочь Виттеллия?», - подумал Корнелий. –«Хорошо бы, если это было действительно так». Он лишь притронулся к плечу своего раба, и тот мгновенно все поняв, без лишних слов соскочил с колесницы, которая продолжила к разочарованию девушки путь.
Корнелия ждали еще со вчерашнего вечера в доме главы народного собрания Помпеев.
Но к радости Марцеллы колесница стала заворачивать в ворота виллы ее отца.
Вечером за пиршественным столом, ее представят ее владельцу. И тогда для Корнелия снова вспыхнет солцне, потому что отныне их у него три: то, что все видят и боятся на него смотреть, Корнелий был равный со всеми перед ним, разве что чаще имел повод быть радостным, благодарным; император, которого видит меньшее число людей, но взглянуть которому в глаза также решится не каждый, а он между прочим поднимает край его расшитой золотыми нитями пурпурной тоги, когда император вдруг останавливается и ее полы могут оказаться в пыли, и отныне эта еще недавно незнакомица. И он сегодня же вечером, в то время как одно солнце скроется в водах залива, а второе сейчас не так далеко на Капри, Корнелий конечно знал о всех передвижениях и планах своего господина, третье солнце будет сиять ему больше факелов на стенах виллы Вителлия и ламп, поставленных за столом, среди блюд, за которым он будет возлежать с Марцеллой. Он уже знал, что очаровавшая его девушка, действительно дочь Вителлия. Его собственный раб хоть и не пользовался такой властью и свободой, как он, но был не менее усерден в своей службе, как Корнелий стремясь во всем угодить цезарю.
Во всем, это значит, даже если Веспасиан пожелает взять девушку себе. Корнелий уступит ее без колебания. Потому что из трех солнц, одно все-таки было для него важнее всех остальных, и это был Веспасиан, в преданности которому он сам был воспитан с тех лет, что и Марцелла, не просто отнятый у родителей, а буквально вырванный из семьи, которая вся на его глазах была перебита римлянами.
И если бы он сам не приглянулся чем-то Веспасиану, он тоже мог разделить участь своих родных. Он ничего не забыл, и хоть не был стар, но преданность Корнелия Веспасиану была столь же большой, как и тогда. Проблема была лишь в том, что старым становился сам Веспасиан, а значит его власть больше не так безгранична, не в пространстве, а во времени. Для Корнелия это значило еще и то, что час расплаты близок, слишком усердной была служба императорских рабов, так что у многих наверное пока он служил цезарю нашелся бы повод с ним поквитаться. Тем слаще была эта девушка, которая должна разделить с ним жизнь в удалении от такого теперь непредсказуемого Рима. Но императорским рабам не приходилось выбирать, выторговывать себе привилегии, они как жены в старые времена, должны были уйти вместе со своим господином. Но пока он был еще здесь, на расстоянии вытянутой руки, на Капри, он мог еще чувствовать себя на высоте положения. Он вспомнил, как глава народного собрания Помпеев не разгибал при встрече перед ним спину и норовил чаще целовать его руку. Корнелий оценил его участие, он снял и подарил со своего пальца богато украшенный перстень, он сам при этом не разорился, ведь у него еще девять пальцев на руках.
А этот народный избранник Веспасиану, потому что Корнелий никогда не старается ради себя, еще пригодится.
Одно только печалит его сейчас: он боится как встретит его Марцелла, вряд ли он может ожидать от нее столь же раболепного приема, да и не этого ему было нужно. Тогда что? Проблема в том, что он действительно влюбился. Что совсем редко с ним случалось, он готов был простить Марцелле даже то, если она окажется алчной, мстительной и такой же глупой, как дети многих богатых и знатных римлян.
Но Марцелла была из не совсем обычной семьи. Ее отец был неаполитанцем, сенатором, и в тоже время купцом, и воином, однако совсем не философом, он был жаден и груб, во всяком случае насколько его знал Корнелий, в том числе по отзывам, часто делившегося с ним своими мыслями Веспасиана. Не зря, вспомнив сейчас снова о Марцелле, подумал Корнелий, он защищал Вителлия перед императором, - «Вителлий не столь знатен, как очень многие, он храбрый воин, но из купцов, с легкостью предпочтет войне хорошую честную сделку, да, Вителлий честен мой господин, он не может участвовать в заговорах», - и дело было не только в том золоте, которое перепадало ему от Лукиана, его друга, проводившего беседы с сенаторами, служившего им нечто вроде Платона для своих учеников в Академии. Они верили ему, Лукиан верил Корнелию, а Корнелия слушал и прислушивался Веспасиан. И все были довольны, - иронично подумал Корнелий.
Жаль у Вителлия не было сына, которому бы предстояло занять место отца в сенате, Корнелий снова подумал о Вителлии, его дочь определенно не выходила у него из головы. Уж на что Корнелий любил распутывать хитроумно завязанные узлы римской политики, но Марцелла… Видно на этот раз Эрот действительно не промахнулся…
Корнелий погрузился в мысли и печали. Как там говорил Лукиан, счастье есть отсутствие страданий? Но вот он счастлив, что встретил Марцеллу, хотя он и знал раньше, что дочь Вителлия должна стать его женой. Но он еще не видел и не знал, что эта девушка, которую он встретил сегодня в Помпеях и есть та самая Марцелла. Он счастлив тому, что Марцелла оказалась Марцеллой, но печален одновременно, потому что что бы там ни говорил Лукиан, а любви без печали не бывает.
И вот теперь он, не молодой, императорский слуга, перед которым готов по крайней мере публично заискивать каждый, должен думать как произвести впечатление на девченку.
Корнелий решил подарить Марцелле при первой встрече свою колесницу, чтобы тот всегда мог знать где его любимица, причем это будет верно как для Марцеллы, так и для него самого, ведь не зря же он слывет за самого хитроумного слугу Веспасиана. Покинуть Рим в то время, как в нем в празднества в честь Божественного Гая Юлия Цезаря Авугста готовится народное восстание, да еще обернуть это все в якобы насмешку над Сенатом, чтобы внушить Веспасиану мысль покинуть опасный Рим, не говоря, не имея еще точных сведений, о заговоре, питавшем восстание, ведь это же тоже было его не менее хитроумной идеей. Ах, черт, в Риме сейчас как раз отец Марцеллы, этот глупец Вителлий легко может дать увлечь себя. А впрочем, так будет может быть лучше подобраться к Марцелле, стать для нее и мужем, и отцом одновременно. Угождать и властвовать над тем кому угождаешь, одновременно, какое должно быть тонкое искусство, но Корнелию если задуматься не привыкать. Ведь умные сенаторы и военачальники давно заметили, что Веспасиан только думает, что управляет Римом. Конечно Корнелий не один, но если бы не старость Веспасиана, он вряд ли придумал бы для себя губернаторство в Британии, которое если и не спасет его, но легко можно обернуть за немилость императора и ссылку. Марцелла впрочем обещает скрасить ее самым наилучшим образом, которое точно самим Корнелием не было предусмотрено.
Эта любовь питала счастьем Корнелия, но и как раз как не поддающаяся рассудку стихия, как стихийное бедствие… Корнелий проследил взглядом за лодочками, причаливавшими с наступлением сумерек к берегу в заливе и возвышающийся над всеми в этих краях Везувий, не было ли произошедшее здесь землетрясение, следы которого он застал въезжая в город, пока не отвлек его взоры от них Марцелла, сигналом просыпающегося вулкана?.. Любовь, после роскошного, тем более для еще не разбирающейся в истинном богатстве, девушки, какой была Марцелла, но необходимо было все-таки учитывать ее происхождение, кроме ожидаемых неопределенных надежд, питала сейчас его смутную тревогу.
Наступила теплая южная ночь. Небо окрасилось в темно-синие тона, море почти сливалось с ним, но чуть дальше от горящих на вилле факелов казалось черным. Был штиль и его было почти едва слышно. Веспасиан только казался пьяным. Вышедший на свежий воздух, отправивший всех надоевших ему придворных шутов, он сидел в раздумьях, глядя в черноту этой безветреной ночи. Весь день он скрывался от зноя в светлых, но таких холодных покрытых всюду мрамором залах дворца. Весь день он как и многие годы разыгрывал роль императора Рима, главы самой могущественной державы в мире, которая когда-либо существовала. Но что будет завтра? Что будет с Римом? Что будет с ним? Впрочем, что будет с ним было как раз-таки слишком очевидным. Сегодня, когда за пиршественным столом он неудачно повернулся к Зулле, то не смог вымолвить ни слова, так и смотрел не мигая в глаза своему верному рабу, и позабыл о чем хотел его спросить. В глазах самого Зуллы весь оставшийся вечер читался не прикрытый страх. Зулла даже перестал есть и пить вино. Значит, его рабы, считают его уже ни на что не способным стариком, а что если ему взять да и жениться. Веспасиан думая все это, едва слышно чему-то усмехнулся. Его не могли сейчас слышать. Да и не совсем понятно было даже ему самому, чему он так горько сейчас усмехнулся. В сущности, если снять тогу, то откроется резкий контраст с теми огромными статуями, которым по всей империи от Северного до Средиземного моря жгут ритуальные костры, приносят жертвы на жертвенниках, почитая его почти равным Божественным Цезарю и Августу. Но если отбросить всякие сравнения и тогу, то откроется всего лишь старый толстый лысый человек, немощный и безвластный даже над собственным чревоугодием. Он все меньше пьет вина, все меньше оно его веселит, все больше и чаще он устает за пиршественным столом. Южная ночь способствует раздумьям в его возрасте, когда наверное Зулла сейчас отдыхает с рабынями. Он вспомнил каким был тяжелым, опасным и трудным его путь к власти. И как он сделался императором не по своей воле, а во многом вынужденно, потому что просто не открывалось иного пути. А так было бы может быть хорошо, бросить все и разводить например капусту, как этот как его, - император боролся с забывчивостью, - Вителлий. Кстати, его вилла где-то должна быть здесь напротив, в Неаполитанском заливе. Веспасиан вслушивался в плеск волн. И все больше погружался в меланхолические раздумья. Если бы он был молод, а для этого всего-то надо было отмерить назад каких-то полвека, если бы сейчас была не ночь, а день, и светило бы яркое солнце, как бы он резвился сейчас на этом же самом берегу. Но был бы он также счастлив, как тогда. Ведь однажды это все было, причем с ним: и солнце, и море и молодость. Но все прошло, как надписи что чертят ученики на песке перед приливом. Был бы он безотчетно счастливым, ведь и тогда он знал, что рано или поздно будет сидеть на море стариком. И чем уж так сильно он отличался сейчас в своих мыслях или желаниях от того, каким был полвека назад. Разве что он стал немощным и печальным. Стал ли он мудрее. Борьба за власть в неспокойном Риме не кончилась ни с убийством Цезаря, ни после долгого и счастливого правления Августа. Сколько себя помнил, ему всегда приходилось оглядываться назад, и лишь обилие рабов, готовых нести полы его тоги, придавало ему уверенности и необходимой отваги. Но об этом ли он мечтал в своем детстве. Конечно, нет. Он и сейчас будучи стариком хорошо помнил как плакал, узнав что его объявили будущим преемником всесильного Августа. Он даже не знал, что в действительности императором ему суждено было стать много позднее. Но зачем. На что ему его власть, которую столько людей, что представить себе порой невозможно, почитают божественной и могущественной, когда она не в силах побороть его собственную забывчивость и меланхолию. Которую Лукиан считает признаком ума. Веспасиан ухмыльнулся снова. Затем вдруг снова задумался, может и вправду знание рождает печаль и уныние. Ведь он будучи молодым печалился зная что состарится. Глядя на то, как старел его приемный отец-император. И если бы не внушенное им, возможно, как он чаще думал теперь, превратное представление о долге, то он бы также отчаянно боролся за то, чтобы не становиться императором, как он боролся за то, чтобы вернуть и сохранить это звание, которое возвысил Август, что оказалось не простым все долгие годы его правления и теперь, теперь когда он стал столь искусен в этом, когда у него столько сторонников, которые приобрели богатство благодаря ему, как раз теперь это становится все труднее. Веспасиану послышался шум, отличный от плеска волн, это Зулла проверял караулы. Значит слух его еще не подводит. Зулла стал слишком нервным и осторожным. Правильно, он как начальник императорской стражи, знает на кого если, император не хотел об этом думать, но если что обратят слишком многие в Риме, плод гнева Юпитера и обрушившейся череды неспокойных правлений, свои тоже гневные взоры. Сенат и народ, - привычная формула республики, от имени которой он правил, как и все цезари, издавал указы, становившиеся законами. Сенат и народ... Как будто не было между ними таких разногласий, или как будто цезарь действительно был во главе этих равновеликих значений. Империя сделала Рим могущественным и слабым одновременно. И чем больше росло это могущество, чем чаще цезари с триумфом возвращались из дальних походов, чем больше становилось триумфальных арок посреди городских улиц, тем слабее становилось единство и значит ширилось звено, из которого рано или поздно должно произойти падение империи и Рима, действительно ставшими нераздельными. Все больше в Сенате появлялось чужеземцев, рано или поздно они займут место цезарей. Слишком много чужеземцев становилось римскими гражданами. А кто такие императорские рабы, на которых приходится все время опираться. В сущности главные противники Рима и республики, иностранцы, военнопленные. Веспасиан вспомнил азиатское лицо Зуллы и его испуганный огромный карий глаз под пышной черной бровью, глядящий на него за столом. Сенат и народ... Они тоже вынуждены повиноваться цезарям, хотя с удовольствием бы перегрызли глотки друг другу, снова бросив республику в пучину гражданской войны. Вынуждать же повиноваться цезарям их заставляет огромное количество военной добычи империи, источник их богатства и ненависти к ним самим. Зулла накинул осторожно шерстяной плащ на плечи Веспасиана. От моря к середине ночи стало дуть прохладой. Как он боится однако потерять своего господина, но в действительности в этом жесте нет ни капельки от любви, а есть всего лишь услужливость раба, пусть и очень высоко поднявшегося и богатого, но очень зависимого и при этом совсем чужого, не питавшего никакого чувства к цезарю существа, даже не человека, а что-то вроде тумбочки, или стола из черного эбенового дерева пусть даже богато инкрустированного драгоценными камнями, мастерски сделанного, но даже в отличие от тумбочки, стареющего быстрее, отчего рабов необходимо постоянно менять. Даже лечь с ним рядом за пиршественным столом, где место Зуллы только за спиной, было бы для гражданина Рима унижением. В сущности моя печаль происходит может быть вовсе не из знания того, что старею, а из-за того, что старею без любви, что никогда не было своей Пенелопы. Забавно, что Вителлий поговаривают счастлив со своей женой, женщиной азиатского происхождения, за которую как опять-таки рассказывают он дрался как лев на поле боя в одном из походов в Азию, а может быть он ее просто купил у настоящего воина, ведь как об этом всегда говорит Корнелий, Вителлий больше купец и честолюбие ему чуждо. Корнелий, весельчак Корнелий, вот откуда еще эта меланхолия, кого не хватало сегодня за пиршественным столом, рядом с которым приходилось довольствоваться только сперва сумрачным, как это небо взглядом Зуллы, а затем испуганным. Где же он: ах, да я становлюсь рассеянным, он сейчас должно быть подъезжает к Неаполю, чтобы ехать в Британию. И зачем ему эта провинция, холодная и далекая, настоящая варварская окраина. Видно дела его совсем не так хороши, когда самые преданные и умные слуги стремятся побыстрее покинуть Рим. Еще эти сплетни об очередном заговоре и восстании, из-за которых пришлось немного испортить себе празднества и спешно как если бы он не был властителем Рима, бежать из Рима сюда на Капри. Где-то здесь все-таки должна быть вилла Вителлия, надо бы его навестить, а то он устал от общества Зуллы, ах, да Вителлий же должен быть еще в Риме, да и мне не следовало бы появляться сейчас в Помпеях. Слишком похоже на бегство. Нельзя же будет представить свое появление как триумф. Да, все меньше со старостью становится триумфов. Сенат и народ жаждет новых войн, новой военной добычи, а если император становится старым и слабым, постоянно сидящим и уже потому раздражающим римлян, домоседом, заговоры, как говорил Корнелий очень возможны. Но оставаться на Капри дольше, чем на день этот хитрый раб тоже ему не советовал. Да и не пристало цезарю сидеть на Капри как в темнице, но что значило бы сейчас вдруг появиться в Риме как не оказаться христианином, запертым в клетке со львами, если в Риме действительно восстание. Нет, здесь на Капри тепло, штиль и зябко только по ночам, пойду-ка пожалуй в дом, спать, чтобы завтра утром принять решение: возможно лучшим бы выходом было сперва объявиться в Неаполе, чтобы оттуда возвращаться в Рим, но сперва тогда необходимо будет навестить виллу Вителлия в Помпеях, хозяину с лихвой заплатят, если цезарь погостит у него, задержится, чтобы посмотреть на его огород и капусту. Император рассмеялся, показав черный ряд вместо зубов. В Неаполе можно будет спросить совета Корнелия. И зачем ему эта Британия, там же даже нет теплого моря, фрукты привозят не часто. Веспасиана стал бодрить холод ночи, он поежившись встал и тихонько побрел мимо караулов к себе, в дворцовые покои. Позвав казалось бы никогда не спящего Зуллу, он приказал отправить ему нескольких рабынь, чтобы они лежа одна спереди, другая сзади него, просто его согрели. Да он приказал не мешкать, не быть слишком разборчивым. Хотя, что касается Эрота, то он очевидно оскорбил его еще в юности как раз своей неразборчивостью, так что тот давно устал поднимать над ним свой колчан и стрелы.
Пока Веспасиан держал крепко власть в Риме, в город не переставая со всех окраин империи текла живая военная добыча. Скиф, гонимый в цепях на римский невольничий рынок, вспоминал как возмущалась его свободная натура, но еще больше ныла состраданием душа, видя как сидят на улицах голодные голые дети бедняков и рабов, смотря как в это же время за решеткой, ограждающей виллу от улицы пирует римская знать, какой жирной похлебкой кормят слуги догов, тогда то он и поклялся себе отомстить за всех римских бедняков, но все что он мог тогда, это только так натянуть цепь, на которой его вели римские всадники, что от них не осталось это не замеченным и не раз прошлась плетка по его спине, прежде чем сковывавшая его движение, цепь хоть немного ослабла и так обмотанный цепями по рукам, спине и ногам он сбивая ноги в кровь вынужден был понукаемый римскими солдатами ступать туда куда они указывали, на невольничий рынок. Где его очень быстро заметил и оценил Ксеркс, забавлявший римскую публику боями гладиаторов друг с другом или с дикими зверями, за которыми тоже говорят охотился, чтобы приторговывать ими императорскому двору, всегда нуждавшемуся в них последнее время, когда цезари объявили гонение на еретиков, в Риме появилось много чужестранцев, некоторые из них отказывались, как христиане поклоняться римским кумирам, отказывались почитать божествами Цезаря или Августа даже под угрозой быть брошенными беззащитными в клетку со свирепыми хищниками. Говорят также, что исправно снабжая цезарей львами для травли христиан, императорские рабы, следившие за всем в Риме, закрывали глаза на то, что Ксеркс "забывал" делиться с цезарем барышем, который собирал его частный гладиаторский цирк или на то, что слишком часто арена цирка использовалась им не по назначению, для сведения личных счетов или что римские термы, которые также отчасти ему принадлежали становились куда популярнее императорских, в которых были одни библиотеки и шпионы наводнившие их делали посещение не только не столь приятным, но безопасным, а термах Ксеркса предлагались услуги совсем иного рода: женщины на любой вкус и цвет кожи, в рабах и военной добыче в последнее время недостатка не было, а у Веспасиана находились дела поважнее, чем надзирать за цирками и термами. А может быть Лукиан с Корнелием увещевали его, что и те, и другие особенно термы Ксеркса, в отличие опять-таки от императорских, в которых не все можно было цезарям по понятным причинам позволить, надежно отвлекали плебс от заговоров и восстаний. Вот только неудачи в Египте сказываются и на кошельках римлян, и на доходах Ксеркса, а главное на настроениях плебса, уж от кого-кого, неизвестно чего могут выведать императорские шпионы, но от Ксеркса, все-таки куда ближе находящегося к народу, этого утаить было не возможно, чтобы там не доходило до ушей Корнелия. Лукиан же со своей философией мог и вовсе ничего не замечать до поры до времени, пока не иссякнет источник его собственного благополучия, до тех пор он может проповедовать созерцание и невозмутимость как источник счастья. В этом тоже чувствовалось влияние как полагал справедливо разбирающийся пожалуй в философии не меньше Лукиана, Ксеркс, влияние восточных религиозных учений. Каким контрастом этой расслабленности казалось Ксерксу фигура Скифа, когда он увидел его на рынке, прикованным цепями по рукам и ногам. Он стоял склонившись головой, но вовсе не побежденный, он лишь склонил голову себе на грудь, мощную, покрытую рубцами и ранами, с головы свисал длинный рыжий чуб, совсем как у германцев, но что-то при взгляде на его фигуру и волосы, выдавало в нем именно скифа или славянина. Может быть взгляд больших и округлых зеленых глаз, меняющихся в цвете в зависимости от настроения: от почти серого, когда Скиф был погружен в свои мысли, наверно они были тогда очень далеко от этих мест, до красного, когда его били за непослушание. Очень скоро этот диковинный богатырь стал хорошо известен, приглянулся публике и от Ксеркса и это конечно не утаилось, он стал лучше, чем остальных купленных им на неволничьем рынке гладиаторов кормить Скифа, но зато стал беречь его пуще глаза и усилил за ним надзор и стражу, для чего даже попросил Зуллу продать ему несколько императорских охранников, как однако все странно, те, кто недавно охранял, в сущности не поменяв свои обязанности, должен был теперь сторожить гладиатора, не человека, а скорее животное, только с разумом человека, а потому гораздо более опасного, чем они и нуждавшегося потому в лучшей страже. Однако, разница между тем кого охраняют и кого стерегут есть, тот кого охраняют, в отличие от того, кого стерегут не стремится на волю, и в этом очень скоро Ксеркс убедился, когда обнаружил надежную казалось бы стражу, взятую из императорского дворца перебитой, а клетку пустой: Скиф бежал, прихватив с собой еще с полсотни, в общем-то всех, что было тоже удивительным, но только для свободных, которые заставляли рабов драться друг с другом на людях, всех в цирке Ксеркса, содержавшихся гладиаторов. При той надежной охране, которая была в это время перебита в Риме, действительность больше походила на восстание, чем на простое бегство из частного цирка. И одному Юпитеру было известно, что замыслил Скиф и чем опять Рим так прогневал своего бога. Но Ксеркс не стал искушать судьбу и пытаться узнать действительную причину божьего гнева, а быстро собрался и отплыл по Тибру по направлению к Неаполю, где по слухам вот-вот должен был появиться Веспасиан, весть об исчезновении которого в самый день римских празднеств давно перестала быть новостью. Только немногие знали об истинном положении вещей и местонахождении цезаря, Корнелий в Помпеях, задержавшийся на вилле Вителлия, благоволению вдруг цезаря к которому все удивлялись и терялись в догадках ее природы, и Зулла на Капри были тому точной порукой. Скиф вдруг взявший власть над Римом, в то время когда большая часть римского воинства находилась в Египте, означало что Рим погрузился во тьму внутренней смуты и войны. Она обещала быть более страшной, чем все предыдущие, потому что в тех одни представители римской знати спорили за трон цезаря с другими, а здесь Сенат и народ Рима по одну сторону, а по другую гладиаторы, к которым быстро переходили на сторону вчерашние пленники, рабы, трудом которых ковалось римское могущество и богатство и римская беднота, стремившаяся поквитаться за все свои невзгоды с теми, кто просто ее игнорировал и в первую очередь с Веспасианом, наводняющим Рим военной добычей, но которая быстро как волны Тирренского моря, в которых мочил свои старые ноги мрачный император, смывавшей запасы продовольствия и деньги, шедшие почти целиком на то, чтобы наконец покорились нубийцы на южных границах империи и Египта, в верховьях Нила, где сама природа будто бы мстила завоевателям, войска косила нильская лихорадка, бесчисленное множество солдат, римских граждан сделались добычей крокодилов, за что самым свирепым из них аллигатором был прозван и сам, поспешно бежавший на Капри дрехлеющий император, чья длинная тога, останься он без поддержки императорских рабов действительно могла бы сравниться с длинным хвостом крокодила, кроме всего остального еще и не так просто позволившему бы ему скрыться от своих врагов, которых вдруг стало слишком много, да еще где, в самом Риме. Хвост Аллигатора был замечен, вышедшим из воды на берег Неаполитанского залива, возле древнего греческого города Помпеев. Скиф, захвативший так быстро Рим свою армию, сформированную из военнопленных и рабов, отправил именно туда, на юг Италии, где к тому же должен был поставить надежный заслон против спешно возвращавшейся из Египта армии цезаря, обе армии, только одна из которых носившая название римской, в то время как другая еще Римом и овладевшая, должны были встретиться на равнинах, близ холмов, над которыми возвышался горой Везувий, возле самого жерла которого располагались Помпеи. На случай возможного поражения, как предыдущее воинство Спартака, армия Скифа думала кроме прочего еще и перезимовать на склонах древнего и казалось давно потухшего вулкана... Пока Скиф решал военно-стратегические задачи, перешедшие на его сторону сенаторы, усилиями которых был как и полагал Корнелий, отчасти освобожден Скиф, не обошлось и без щедрого воздаяния пронырливому и теперь вдруг исчезнувшему, но очевидно скоро попросящего защиты от цезаря, Ксерксу, спешили расправляться со своими вчерашними соперниками, Рим пылал причем в подлинном смысле: на многие мили от огромного города разносился запах дыма. Свирепствовали казни, новый Сенат, провозгласивший восстановление республики, отнюдь не спешивший признать императором вчерашнего любимца публики гладиатора Скифа, принимал проскрипционные списки граждан, казнил без суда и следствия налево и направо, не забывая отнимать и делить имущество проскрибированных. В общем очень скоро нарыв вскрылся в Риме, как раз в тот момент, когда Веспасиан, думая провести всех, объявил празднества, а сам скрылся на Капри. В то время когда и Корнелий заблаговременно выпросивший место губернатора в самой дальней северной провинции, оказался застигнут смутой напротив Капри, в Помпеях. Один Вителлий из верных Веспасиану может просто по глупости, находился в Риме, чья вилла и в Помпеях, стала уютным и пока не досягаемым для слишком горячих ветров из Рима, грозивших поспорить силами с водами Тирренского моря, прибежищем императорского раба, вмиг потерявшего всю силу своей власти, в то время как дым от римского пожара закрыл фигуру его покровителя, императора, где пока царила музыка, один пир сменялся незаметно, перетекая из вечера в ночь, а из ночи в утро, в другой, и где так не кстати все внимание Корнелия, оказалось подчинено совсем другой цели, она была не по части Марса, а находилась под властью Эрота. И Марцелла, с которой сблизился Корнелий стала как бы зримым его олицетворением: такой же юной, красивой, и так искусно и легко, забыв об отце, об опасности которому в Риме на вилле предпочитали не болтать, делая вид, что ничего не произошло и Веспасиан все еще властвует над всем и всеми, начала учиться стрельбе из лука, проводя ночи под неусыпным вниманием Корнелия, который на ночь из учителя стрельбе из лука превращался в учителя риторики, увещевая, ведь других достоинств, позволявших обходиться без длинных слов, не осталось. Действительно для Корнелия ученица оказалась большей опасностью, он никак не мог навязать ей свое общество иначе, чем заполняя его науками, в которые вложил весь свой пыл и любовь сперва ее отец, теперь он. Ночами прежде чем дать Марцелле уснуть в удовлетворении от нового открытия, он лежа за ее спиной, как недавно стоя за спиной Веспасиана, водил ее пальцем по папирусам, читая Цицерона, Страбона, Гомера или Калибаха, Софокла, Овидия и осторожно приступая к Петронию, пользуясь еще некоторой неграмотностью Марцеллы и пропуская из чтения вслух отдельные слишком откровенные места, пока Марцеллу не убаюкивала занудливость платоновского Сократа в "Диалогах", или не укачивало Эгейское море гомеровской "Одиссеи". Когда девушка засыпала, на короткое время ночи, для Корнелия начиналась работа, когда он то и дело выслушивал доклады гонцов казалось бы изо всех уголков раздираемой империи: из Александрии и Фив, с Капри, из Неаполя и даже Рима, где у хитрого и преданного императорского раба тоже нашлись лазутчики, выслушивая доклады, Корнелий неспешно задумывался, отдавал приказания от имени цезаря, Сената и народа, не советуя аллигатору Веспасиану на Капри слишком быстро покидать его нору, хоть кое-кто в Риме и видел уже его хвост в Помпеях, в то время как другие в Неаполе или даже на Сицилии, что порой и было необходимо. Затем Корнелий, которому тоже требовался отдых, шел прогуляться по вилле, в которой оказался запертым днем и только ночью отваживался покидать ее, чтобы пройти по берегу залива в сопровождении стражи, не меньшей, чем у самого Веспасиана. Спал, но в своих снах, видел вовсе не то, во что только что стремился так погрузиться, чтобы направлять и действовать наперекор стихии заговора и восстания, переросшего в открытую войну, а златокудрого фавна, который когда поворачивался лицом, снись фавном или Эротом, но неизменно оказывался дочерью Вителлия, мирно спящей под защитой Корнелия, которая одновременно сделала девушку заложницей для Вителлия в Риме, которому приходилось втайне, но действовать в интересах Веспасиана, в то время как сам Корнелий, чтобы он не приказывал Вителлию, в действительности был заложником своей нечаянной и отнюдь не отцовской любви к Марцелле, к которой получается оказался благосклонен не просто Корнелий, застигнутый как будто восстанием в Риме в Помпеях, а сам Эрот.
В то время как произошло извержение вулкана, еще никто не знал не только в Риме, но и во всей Италии, что в Палестине с двумя разбойниками распяли Спасителя, приходившего в эти места и проповедовавшего людям без различия их положения живого Бога, когда в Риме и Италии продолжали поклоняться духам природы и сильным мира сего как неким богам
Всю ночь Корнелий не мог сомкнуть глаз. И причина крылась вовсе не в новостях о восстании в Риме. Он вдруг задумался: а чего же он в действительности хочет от Марцеллы? Он настолько увлекся ролью наставника, учителя, что кажется забыл о своих чувствах. Тем более, что он справедливо опасался, если выкажет их, то отношение Марцеллы к нему просто испортится. Но что же ему действительно было нужно? Притворяться и продолжать свою роль? Открыться, будучи уверенным в том, что им пренебрегут? Но не применять же насилие?! Ведь не это ему было нужно. Но что?.. Разве мог он рассчитывать на то, что юная дочь Вителлия ответит ему взаимностью… Но это то и было в действительности нужно Корнелию. Однако, если быть честным: а могла ли вообще хоть к кому-либо, конечно кроме родителей, Марцелла питать серьезные чувства? Корнелий вспомнил об оливковосмуглой коже девушки, ее золотистых кудрях и карих глазах и подумал, что все-таки Марцелла конечно же не Пенелопа. Да, будь Марцелла скажем постарше, тогда бы… Тогда бы Корнелий мог попытать счастья во взаимности. Хотя, будь Марцеллина римлянинкой, она бы его презирала, учитывая, что он императорский, но все-таки раб. А будь Марцеллина из варваров, то Корнелий не мог бы быть никогда уверенным, что она действительно любит его, а не его положение, которое дает им власть и богатство. Реальная Марцелла была наполовину римлянинкой, наполовину азиаткой… Корнелия охватило уныние. Он встал, приказал зажечь факелы, отправился в бассейн, затем стал привередливо, словно Нарцисс, рассматривать свое отражение. Это было еще одной причиной его уныния и наверное увлечения девушкой, Корнелий видел, что старел. Его некогда красивая атлетическая фигура потеряла форму, оплыла со всех сторон жиром, его некогда красивое лицо заросло бородой и бакенбардами, усами, но не в этом было страшное, а в том, что кожа под глазами провисла, вокруг губ и носа появились глубокие борозды, складки, отчего его лицо приобрело какой-то злой вид, ведь он же был черен почти как нубиец. Не удивительно, что он боялся напугать девушку в первый свой визит. И если бы не идея с подарком колесницей, то так оно и было бы. Но теперь он может пользоваться доверием девушки . Даже в политических целях, ведь она была любимой дочерью Вителлия, остававшегося все еще в восставшем Риме.
Вдруг в бассейн вошли слуги, оказывается появился гонец с Капри, от цезаря с каким-то важным сообщением. Боже, только этого не хватало! Нетерпеливый Веспасиан устал слушать его уговоры и решился приплыть с острова в Помпеи, чтобы дождаться здесь легионов уже отозванным ими из Египта и пойти во главе их на Рим. Какой ужас! Он же все погубит! Где его былое благоразумие? Где его выдержка? Неужели он думает, что он все еще в начале правления, когда вокруг все были полны надежд, даже противники, понятное дело, что все они не оправдались. Легионов еще нет, и хорошо если завтра только они будут в Сицилии. На море разыгралась буря, путешествие говорят опасное. О чем же он думает?! Бедный Веспасиан, он точно стареет, причем еще быстрее, чем он сам.
Корнелий думал, и ходил взад-вперед.
Надо что-то придумать. Но что? Постой Марий, - обратился он к гонцу, - откуда ты прибыл? – Государь уже в пути и вот-вот его судно причалит в порту Помпеев. – Хорошо, мы будет ждать его здесь. –Оба раскланялись друг другу и в то время как Марий поспешил бегом обратно, чтобы успеть доложить цезарю, что его поручение исполнено, Корнелий стал отдавать приказания, чтобы привести виллу Вителлия в порядок, какой ей следовало принять для того, чтобы она оказалась достойной Веспасиана. –Приведите девушку.
Марцелла, и то доверие, которое она питает к нему станет залогом того, что Веспасиан задержится здесь, он знал что император питает ту же слабость и Марцелла просто не может ему не понравиться, хоть она и не Пенелопа. Одновременно, то что Марцелла задержит императора в Помпеях, сделает ее залогом для Вителлия, залогом того, что ни одна душа в Риме не узнает об истинном местанохождении Веспасиана до тех пор, пока им самим это не понадобится.
Уставший, пробужденный от сладкого сна своих мыслей, пусть и полных печали, Корнелий окунулся снова в воду, и оборачивая вокруг своего тела тогу, задал себе легкомысленный вопрос: а как он сам к себе относится? Ему все время приходится думать: как он выглядит перед Веспасианом, теперь перед девченкой, а как он сам к себе относится? Ему не нравится то, как он стал выглядеть? Но хотел бы он сделаться моложе? Корнелий усмехнулся, вспомнив, что никогда не был доволен собой. Стало быть он всегда был недоволен собой. Что тогда, что сейчас. Как будто нельзя было понять, что тело еще не вся его личность? Что великий Зевс с легкостью присущей конечно только такому божеству меняет свое обличье: становясь то быком, крадущим Европу, то орлом, и все-таки всегда оставаясь Зевсом. Это ли не пример и смертным поменьше обращать внимание на свою внешность: не все ли равно выглядишь ты похожим на быка, или орла, ты всегда остаешься тем, кем ты есть. Тело еще не вся внешность, еще не весь человек и тем более не вся его личность. Разве внутреннее содержание не больше, чем наружность человека? Это только раб всегда остается рабом, как животное, оно не способно сделаться чем-то, не всякий бык или орел таит в себе Зевса. Но мы, разве мы не рабы? Корнелий признаться едва не забыл свое истинное положение и вспомнив его, словно побитая собака пошел готовиться встречать своего господина. Уже позднее, он продолжил свое размышление, вернувшись конечно к Марцелле, что открывшаяся душа девушки оказалась для Корнелия даже привлекательнее ее наружности: ее любознательность и то как быстро она схватывает все на лету, и как лишена своеволия или заносчивости, как быстро прониклась доверием к нему. Это ли не гармония? И при том заключенная в свободном от рождения человеке, хотя бы и женщине. И разве такая девушка не достойна того, чтобы быть женой цезаря?! Конечно, она еще молода и кто знает какое дерево вырастет из этого куста? Но до сих пор его рост был безупречен, надо отдать Вителлию должное. Но от смоквы родится только смоква. И если Веспасиану девушка не понравится, она вырастет только в достойную жену сенатора, который едва ли перерастет ее отца. Ведь как ему удается сейчас в Риме вот уже столько дней оставаться не разоблаченным и не угодить в проскрипционный список, впрочем это они с Веспасианом тоже еще всегда успеют…
-Корнелий, -к нему вошел Зулла, необычно чем-то обеспокоенный. - Что с государем? – Его корабль, он как будто бы угодил в бурю. –Что?! – Корабль налетел на скалы, я видел сам, никто не выжил, кажется все потонули…
С минуту только Корнелий колебался, затем объявил: - Никто, ты слышишь, никто не должен знать об этом, иначе мы, нет, иначе, республика, империя, Рим погибли. Отправляйся сейчас же назад, для всех Веспасиан остается на Капри…
-Но как? Думаешь ли ты? Отдаешь ли себе отчет? Что ты задумал?
-Корнелий? Ветер разбудил меня, можно я останусь с тобой? – Марцелла осеклась, увидев рядом с Корнелием незнакомого, еще более страшного, чем Корнелий, человека.
Корнелий погладил девушку и представил ее Зулле, а Зулле тихонько, но уверенно сказал: - Это дочь Веспасиана, дочь гречанки, ты должно быть помнишь, с которой он сочетался тайно, и если кроме досок на берег Тирренского моря или Неаполитанского залива волнами не вынесет ничего, то новый цезарь Марцелла Веспасиана. Зулла попятился: - Ты с ума сошел? Я видел эту девушку раньше. Это дочь Вителлия, изменника, остающегося в Риме, к тому же воспитанная как варварка, тянущаяся больше к луку, чем к ткацкому стану, - в действительности Зуллу страшило, что Корнелий очевидно собирался встать за спиной Марцеллы сам. –Ты не прав, то, что я все это время рядом с ней? Как ты думаешь? Мог ли Корнелий оставаться на вилле изменника? И главное, зачем бы я здесь был, если не приказание Веспасиана?!
-Ты чертов гений. Я все время неотлучно был при цезаре и прекрасно знаю, что никаких распоряжений на счет этого он не отдавал. И, потом, она женщина?! –Воля принцепса священна. Будь она хоть мулаткой, рабыней. Зулла, иначе мы все погибнем. –Делай что знаешь, - Зулла уже решил было уйти, сверкнув коротким римским мечом в ножнах на поясе, но Корнелий остановил его: - Зулла, необходимо немедленно принимать решение. С кем ты? Зулла положил Корнелию руку на его руку, все еще искоса поглядывая на дочь Вителлия, после чего Корнелий приняв свой обычный вид, стал расспрашивать Зуллу о том сколько приплыло в Помпеи с ним воинов, сколько осталось на Капри, выдержит ли Капри осаду неприятельского флота, есть ли у него свои агенты в Риме, и наконец, попросил в подробностях рассказать о последних днях цезаря на Капри. Волю чувствам он даст потом, когда его никто, ни одна живая душа не будет видеть. Тогда же им овладеет дерзкая и кощунственная мысль: - А что? Вчерашний раб разве не может в то время как в Риме правит шайка гладиаторов, каждый из которых не более чем чужестранец, примерить тогу цезаря, которую он столько лет держал за полу?.. И только вспомнив о мече на поясе Зуллы, который тоже может хотел бы царствовать, он отказался от этого дерзкого плана, воздав хвалу Божественному Веспасиану за якобы его мысли, сделать Марцеллину своей преемницей, будь она дочерью или юной женой, вдовой. Убеждать всех в этом, Корнелий начал с себя. Так будет затем легче заставить поверить в это всех остальных.
Только отец Марцеллы из простого агента императора в Риме и их союзника превращался в опасную помеху. Но он очень удачно находился сейчас в самом эпицентре пробудившегося народного гнева. Хотя был ли то гнев народа или Юпитера, равно как и авантюра кого-либо из сенаторов, Корнелий не мог в действительности поручиться.
Но лелея мысль, что вместо того, чтобы отправиться на плаху, или в Британию, он вернется в Рим триумфатором, и что его воспитанница, которую он только что начал обучать , его возлюбленная... сделается царицей, он готов был сам щедро вознаградить инициаторов новой смуты. Но было одно но: чтобы праздновать триуфм в Риме, битву с легионами Скифа и заговорщиков в Сенате еще предстояло выиграть.
Марцелла тем временем, прибежав к Корнелию не могла ни о чем ни думать, ни знать, она просто спала и мечтала о плавании с Корнелием, как обещал Вителлий, как заверял ее в том Корнелий. Она оставалась девушкой, и скажи ей сейчас о власти царицей в Риме, она расстроится, потому что еще мечтает быть замужем, плыть с мужем на корабле, плывущем к берегам изрезанным скалами холодным и мрачным берегам скучной Британии, где свить семейное гнездышко и быть хозяйкой дома. В Риме же сейчас жарко, причем не только по погоде. Слухи о пожаре в Риме наконец дошли и до Неаполя и Помпеев…
Говорили также, что рыбаки в Неаполитанском заливе поймали в сеть расшитую золотом пурпурную тогу, которую носили в Риме цезари…
В Неаполе уже рассказывали об этом так, что выловили облаченным в тогу не то дельфина, не то акулу…
Все зависело от симпатий говоривших. Так на место аллигатору к пропавшему Веспасиану приклеилось новое прозвище дельфина или акулы.
Реальный Веспасиан был выкинут приливом на побережье, близ какой-то деревушки, без тоги и без памяти о былой власти. Быть может был выхожен и едва ли не стал наконец счастливым.
Тишина перед извержением вулкана, потому что исчезли все птицы и дикие звери, человек, получив разум, как будто утратил эту связь с природой, которая позволяет зверям спасаться во время стихийных бедствий
Причем одинаково потеряли эту способность и господа и рабы, что доказывало их общую человеческую природу и не позволяло бы впредь одних уподоблять скоту, и те, и другие во время стихии потеряли статус и оказались уравнены в правах, обращались за помощью не обращая внимания на прежнее различие, не задумываясь о своем богатстве, спасая только свои жизни и жизни своих близких, детей и любимых
Так что же: только в минуты опасности человек становится человеком
В то время как произошло извержение вулкана, еще никто не знал не только в Риме, но и во всей Италии, что в Палестине с двумя разбойниками распяли Спасителя, приходившего в эти места и проповедовавшего людям без различия их положения живого Бога, когда в Риме и Италии продолжали поклоняться духам природы и сильным мира сего как неким богам.
Утро, когда вам не надо беспокоиться, когда вы знаете, что в Риме все спокойно и утро, когда все полно тревоги это совсем разные утра. И совсем разные ночи в такие дни. Корнелий не спал, потерял сон, по многим, не по одной причине. Он осунулся, и чтобы еще более не расстраиваться, перестал смотреть на себя в зеркало. Но Марцелла была его зеркалом. Встречая его с неподдельной, она еще не научилась скрывать своих чувств, как и мыслей, с неподдельным удивлением. Но сегодня Корнелий едва только встал застал ее сидящей подле: - Что ты здесь делаешь в такую рань, моя девочка? Но Марцелла даже не удивилась Корнелию, показала рукой в окно: -Я смотрю как они кружат и летают. –Тебя разбудили ласточки? –Нет, я давно встала. Настал черед Корнелию удивиться изумлению окружающим миром этой девушки, чувство, которое было знакомо и ему, но которое он основательно позабыл. Обняв Марцеллу за ее тонкие плечи, он умилился глядя на ласточек: -А знаешь ли ты почему они так летают? –Говорят к дождю? – неуверенно спросила девушка и открыв рот, смотрела на учителя. –Да, но отчего? –Отчего? – Марцелла приготовилась слушать какую-то разгадку, но услышанное ее разочаровало и даже возмутило: -Они летают потому что перед дождем меняется влажность воздуха и в нем становится больше насекомых, их добычи. –Но почему они не могут летать просто так? –Как просто так? – Просто так! Радуясь?! –Они птицы, а только человек может радоваться. –Не правда. – Звери даже когда играют, то учатся охоте. –Не правда! Когда я смотрю за своей собакой, то вижу, что она может играть как и я, просто так! –К домашним животным это не относится. Они полностью в нашей власти, и потому могут перенимать наши чувства и настроения. Как и рабы в Риме. Потому что варвары… Жизнь их неспокойна и в ней мало места для радости. –Еще меньше, чем в Риме? –Гораздо меньше. –Но это не правда! «Давай спорь. Из такого возмущения римскими обычаями и получаются цезари», - подумал Корнелий. –Моя мама из Вифании, ее зовут Варвара. –Гораздо важнее, Марцелла, что ты дочь римлянина.
И тут Корнелий задумался. Надо будет как-то сказать ей, что она теперь дочь Божественного Веспасиана. Надо будет обернуть сперва это игрой.
-И ты ведь сам из варваров? Как ты так можешь говорить?–вопрос прервал его раздумья. –Да, но вифанин я, или лакедомонянин, это не важно, важно то, что я слуга цезаря, всего лишь, хоть это совсем не мало, - говоря это Корнелий почувствовал с какой гордостью и теплотой он это рассказывает, думая совсем не о Веспасиане, а о Марцелле или даже о себе. Ласково смотря на ее кудри, газельи глаза и смуглую, но такую нежную как будто бы бархатную кожу. «Ну какой же она варвар, -подумал Корнелий, - для варвара она слишком тонка и слишком изнежена. Страшно подумать, что могло бы быть сейчас с ней, будь она в Риме». Но вспомнив что было бы с ним самим, будь он тоже давно в Риме, Корнелий забыл о девушке и погруженный в собственные мысли, вошел под прохладу виллы Вителлия, от которого давно не было никаких известий. Марцелла потому и грустила, наблюдая за птицами, и так возмущенно встретила объяснения Корнелия про их будто бы радость. Наверно не так будет просто внушить ему даже игрой мысль, что она хоть и названная, но дочь Веспасиана, а не Вителлия. Но если они этого не сделают, если сама Марцелла им не поможет, нет, конечно, верит она в то или нет, это не так важно, как если поверят в то или нет Сенат и народ, но если Марцелла станет отрицать, то это будет чуточку сложнее. Конечно, она девушка. Но может быть это и к лучшему. Будет меньше споров и опасений. К тому же такая очаровательная... Как всякий влюбленный, Корнелий считал, что его возлюбленная не может не нравиться. Корнелий старый и погруженный в новости из Рима человек, совсем забыл о том, что утро было действительно приятным: лето было в разгаре, на море был штиль, но только сошла ночная еще прохлада, обычная в этих местах, и было не жарко, а тепло, и ласточки действительно могли в конце концов просто радоваться утру и солнцу, хоть Плиний Старший с ним бы стал спорить как Марцелла. Но замечать окружающую природу могут только крестьяне, которые все обращают в практическую пользу, или ученые и дети, одинаково почти радующиеся своим каждодневным открытиям. Таким как Корнелий радость от такого пустяка действительно была уже едва ли хорошо знакома. Разве что в часы усталости он еще мог оценить теплую ванну или будучи не сильно проголодавшимся, мог заметить вкус пищи. А так… Но не выспавшись трудно ожидать другого. Хотя его бы больше порадовали сейчас хорошие новости из Рима. Политические события тоже могли приносить ему радость открытия или простое облегчение, однако в последнее время ждать этого не приходилось. Помрачнев Корнелий лег и не мог никак успокоиться. Отсутствие новостей из Рима пугало его. И крики ласточек перестали занимать его, как возможно все еще занимали Марцеллу. Хотя девушки, подумал Корнелий, такие не постоянные, совсем как римский народ, превратившийся при цезарях в какую-то крикливую и чересчур требовательную толпу. Не удивительно, если подумать сколько из римлян теперь в действительности были италиками, а сколько варваров, которым впору бы ходить в деревне босыми, теперь ходит по форуму в тоге или хитоне. Куда подевался Зулла, разве он не считает обязанным сообщать ему новости с Капри, что легионы: прибыли ли они уже в Италию и почему нет новостей из Рима. Не слишком ли беспечно он поступает, оставаясь с Марцеллой. Не следовало бы им перебраться в Неаполь, или бежать на Капри, на виллу Веспасиана, там же удобнее было бы ее и провозгласить, или встречать легионы на юге? Нет, здесь подле Везувия в Помпеях наверняка безопаснее.
Не дождавшись никаких известий с Капри, Неаполя и из Рима, Корнелий решил действовать на свой страх и риск, как только легионы все еще преданные и служащие под штандартами Веспасиана давно уже почившего в бозе ступят на землю Италии. Вчера вечером он получил точные сведения об эскадре гребных судов, которые видели отплывающими от берегов Киренаики. Поэтому уже утром он отдал приказания готовиться в дорогу. Это на удивление самого Корнелия вызвало необыкновенное оживление и неподдельную радость Марцеллы, такую что сперва он принял ее насчет того, что девушка думает увидеть отца. От Вителлия давно нет никаких известий, - с грустью подумал тут же Корнелий. Но как выяснилось позже, когда Марцелла стала преследовать Корнелия и атаковать его вопросами о корабле и Британии, он понял что вызывало такое оживление: она ведь еще ничего не знает о том, что произошло в Риме. «Не поедем в Британию?», - надо было видеть глаза ребенка. «Нет, мы туда не поедем. Точнее, - смягчился Корнелий, - мы поедем туда, может быть позже, но не сейчас». –«Тогда куда мы собираемся?». –«Мы едем в Рим, точнее говоря сперва мы должны подождать, здесь немного. Затем мы едем в Рим через Неаполь». –«Подождать? Но кого?” –только природная воспитанность дочери сенатора, когда детей учат быть сдержанными, внушая, что грубость и слишком прямое выражение эмоций свойство варваров, чтобы там не говорил о ней Зулла, и народа, плебса, заставляли ее молчать об отце . «Тем лучше « -подумал Корнелий, - не будет приставать к нему с расспросами, а затем видно разочаровываться в Риме , когда они туда прибудут. Вечером, как он того и ожидал подошли первые когорты с Сицилии. Они приветствовали Корнелия так как будто Веспасиан был все еще жив. Рано утром следующего дня, Корнелий сев в носилки вместе с Марцеллой, обняв ее за плечи, отправился во главе преторианцев по дороге в Неаполь. Перед тем как покинуть Помпеи он обернулся и посмотрел на Везувий, над вулканом возвышавшемся могучей горой, как будто бы не угрожавшей, а защищавшей город с суши плыли медленно облака, которые можно было издалека принять за дым и подумать: вулкан проснулся. С Капри вечером перед тем он как обычно видел лишь далекие огни. Стояла ужасная жара, воздух днем казалось был раскален и колебался в глазах, от камней Аппиевой дороги нисколько не чувствовалось прохлады, дорога была старая и повозки, которые тащили мулы впереди носилок, лишь подымали пыль. Голова Марцеллы была закрыта с головой тогой. Девушку укачивало в носилках, она все время испытывал жажду или спала, сморенной от зноя. Разочарование от того, что вместо корабля и северного моря и своего собственного дома, они ехали по дороге по направлению к Риму, не чувствовалось. Лишь к ночи следующего дня они добрались до Неаполя, где встретили легионы, спешно формировавшиеся сенаторами, бежавшими из Рима, объятого народным восстанием и пожаром. Дополнительные воинские контингенты для борьбы с восставшими рабами и гладиаторами конечно не помешали, но Корнелий по понятным причинам стремился как можно меньше находиться в обществе сенаторов, чтобы избежать ненужных вопросов о местонахождении цезаря. Пускай думают, что Веспасиан на Капри, - думал Корнелий. И только ждет случая чтобы с последними легионами из Египта присоединившись войти триумфатором в свою коварно изменившую ему со Скифом, северными варварами, германцами и славянами, хотя по сведениям Корнелия среди восставших было немало римского плебса, просто ждавшего удобного случая, чтобы разграбить казенные хранилища с вином и хлебом, столицу. Жуткое зрелище, свидетельствующее о том, что творилось в республике сопровождало их по дороге из Неаполя, где они только переночевали. Можно сказать всю оставшуюся дорогу Корнелий приказал держать шторы носилок опущенными, чтобы Марцелла не пугалась раньше времени тех, над кем ей может быть надлежало бы царствовать. По всей дороге висели распятые на кресте и столбах обвиненные в измене преступники. Тела их представляли собой жуткое зрелище . Восстание в Риме по всему было видно было в самом разгаре, месть, которая десятилетиями таилась по всем подвалам и углам, вырвалась с неистовой силой наружу и запрудила, как плотина казненными все дороги и холмы вдоль нее. Когда Марцелла слишком любопытничая едва не столкнулась с впавшими глазницами и замершим в немоте разинутым ртом одного из пригвожденных к столбу, пришлось все ей объяснить, по лицу девушки, такому свежему, потому что Корнелий занимаясь государственными делами, продолжал ревностно заботиться о ребенке, «юной дочери Веспасиана», как уже был пущен слух в сопровождавших их легионах, скользнула тень, Корнелий понял, что ребенок переживает за отца, которого оставила в Риме. От Вителлия по прежнему не было никаких известий. Корнелий чем ближе они подбирались к Риму, тем больше колебался, подвергаясь мучительным сомнениям стоит ли вот так, не зная точно о неприятеле, лбом атаковать Вечный город. Но он, не будучи римлянином по рождению, будучи таким же как восставшие варваром, слишком хорошо знал нравы и обычаи римской толпы. Судя по обилию казней, пролитой крови, толпа только ждала когда все это закончится. Восстание казалось выпустило пар, и теперь только ждало повода для измены уже новым вождям, чтобы покаяться и принять цезаря обратно. В сущности при Веспасиане не всегда было плохо, - Корнелий хорошо умел угадывать не только настроения императора. Он вздрогнул когда казалось увидел его, буквально на полпути от Рима, в одной из деревушек, мимо которой они проследовали, на холме со столбами, стоял потерявший рассудок человек точь в точь похожий на Веспасиана, конечно с которого сорвали пурпурную тогу и переодели в рубище землепашца. Старик был сед, где еще сохранялись волосы, так казалось Корнелию, когда издалека только заметили его фигуру. Кода они проезжали он даже не шелохнулся, не повернулся в их сторону, стоял с открытым беззубым ртом и щурясь смотрел, опираясь на палку, совсем как Веспасиан на позолоченный посох, на казненных. Может быть среди них были его родственники. Если бы Корнелий не убедился так скоро, что обознался, и стал наводить справки в деревне, то может быть и узнал, что старика этого раньше здесь никто никогда не видел, что его казалось бы само море выбросило как старого кита на берег. Ночевал он тоже говорят возле столбов, крестьяне удивлялись как он не боится, ведь он такой старый, что вороны и грифы, слетаясь чтобы клевать тела казненных могли его перепутать с ними. Ближе к Риму о Веспасиане стали напоминать его статуи. Огромные, они казалось стояли ничуть не потревоженные восстанием. Император взирал на них невозмутимо совсем как в молодости, гордо вскинув голову в лавровом венке, и широко простирая руку, которую Корнелий так хорошо знал, и ежедневно видел украшенную перстнями с профилями богов-олимпийцев и цезарей, простирал над опустевшими дорогами и деревнями. Жизнь в условиях смуты перестала быть для всех безопасной. Дороги опустели. За статуями тоже перестали следить, и они стояли невозмутимые, но с птичьим пометом. А одна из безукоризненных не столь большая, едва поезд Корнелия приблизился к ней чуть не развалилась. Едва показался Рим, черный от копоти и сажи, Корнелий увидел вместе с Марцеллой и вовсе разбитые молотом, поверженные статуи цезарей. Пустыми оказались даже ниши храма, из которых были вытащены и разбиты статуи римских богов. За все время пути им почти не встретились никакие купцы, или просто скитальцы. Лишь на окраине одной из деревень они увидели группу бродяг, очень странно одетых, по видимому из Палестины, которая приветствовала их поклоном, отдавая дань уважения знакам очевидно все еще значащей что то для них римской власти. Как оказалось это были христиане. Веспасиан немало скормил их в пасте львов. Но ересь и не думала рассеиваться. Вот и сейчас они предстали совсем необычными, их гнали, преследовали, мучили и убивали, а они отдают дань уважения поверженному. Корнелий задумался и вздрогнул вместе с Марцеллой, когда одна из статуй поменьше, буквально ростом в натуральную величину показалось живой. Корнелий очень удивился, но приказал остановиться, слез с носилок и приблизившись, попробовал с ней даже заговорить закрывая глаза рукой от палящего солнца, но статуя была словно немой. Тогда он обошел ее и убедившись, что это всего лишь статуя Веспасиана, обошел и встал перед ней, когда все также прищурившись по обыкновению тоже статуя императора с беззубым смеющимся ртом внезапно не развалилась прямо перед ним. Беспорядки в Риме привели в запустение дороги, были спилены почти все деревья вокруг них. Бедный Рим, что с тобой сталось, - невольно вырвалось у Корнелия. Таким ли ты должен был встречать своего триумфатора. А он-то теперь стоит на обломках статуи того, кого еще недавно приподнимал край тоги, боясь чтобы она не запылилась. И тут взгляд Корнелия, которого давно ищущи призывала обратно в носилки Марцелла, тем более посреди опасностей привязавшася к своему наставнику, взгляд Корнелия упал на главный римский храм, который был виден отовсюду, не все боги были вынуты из своих ниш и разбиты. На Корнелия издалека, но также свысока и гневно смотрел главный из олимпийских богов Юпитер. Восставшим оказалось не под силу сдвинуть с места самую величественную и большую из римских статуй. Гневный Юпитер Зевс-громовержец, посреди этого хаоса и запустения продолжал взирать за Корнелием отовсюду, где бы они ни были в Риме. Рим встретил их мирно, со следами пожаров и грабежей, практически полупустым. Он не был похож на столицу огромной империи. Поняв что им ничего не угрожает, Корнелий решил остановиться сперва все-таки в доме Вителлия.
Когда они завернули за угол, то увидели на площади Тиберия ярмарочный балаган и толпу, которую тот развлекал. Заметив носилки и знаки императорской власти на шторах, попонах следовавших сзади них всадников и на штандарте легионеров, толпа застыла в изумлении, даже издали от Корнелия не скрылось то, что они смотрели на них как на видение, как на театрализованную процессию, проследовавшую в дом Вителлия прямо из какого-то далекого прошлого. Даже ярмарочные куклы сели на край импровизированной сцены и молча не отпуская едких комментариев, хотя было также видно что привыкли к свободе, взирали на сверкавших золотом орлов на штандартах. Корнелий привел легионы из Египта, уставшие от войны, но которые были рады заслужить прощение, искупить горечь поражений, сражаясь с изменниками, отстоять Рим. Хвост процессии был слишком широкий, он не был похож на хвост крокодила, да про него никто не вспомнил, раскрыв рты толпа стояла и смотрела на проходящие мимо, гремящие римскими калигами по булыжным мостовым, когорты легионеров. Толпа хоть и не видела, но убедилась и была тверда во мнении, что император вернулся не посрамленный домой.
Общее замешательство и звенящую и без того в шумном ранее огромном городе прервал только запнувшийся сапогом воин. Легионеры возвращались усталыми. Так без боя, не встретив противника, Корнелий привел в Рим преданное цезарю войско. Но если бы кто и вспомнил про хвост, то это был все-таки не весь аллигатор, а действительно одни только лапы и пасть. Но если была пасть, то значит была и голова. Перед Корнелием стояла теперь задача по сути та же, что и на всем пути в город: предстояло выяснить где скрывается противник, убедить Рим принять нового цезаря, но не менее сложным предстояло еще убедить играть роль этого цезаря и дочери Веспасиана, пусть только названной, юную Марцеллину, на которой он еще может и женится, он и эта девушка не были еще конечно похожи по крайней мере на всего большого и страшного аллигатора. Оставалось убедив ее, уповать только на то, что римский плебс покорится не силе, так красоте и подобно легендарной древности, захочет мягкого женского правления. Как это однажды случилось уже с самим Корнелием, покорившимся сразу ее красоте. Но прежде еще предстояло выяснить: сколько сенаторов прибыло с ними, сколько и на чьей стороне осталось в Риме и где сам Вителлий. Во дворе римской виллы Вителлия приятно повеяло фонтанами и прохладой.
Если ужасны были запустения на римских дорогах, то тем более ужасны были виды Вечного города со статуями Веспасиана, впрочем немногими сохранившимися, тем более в целости, но в городе где и без этих помпезных огромных чудищ, каким бы ни был Веспасиан, но чудовищем не был, каким казался город где все напоминало о его недавней и казавшейся такой прочной словно она будет существовать столь же вечно как сам город власти Веспасиана, многие успели за время его правления состариться. Рим без цезаря, с теми же храмами, форумами, термами и колоннадами этих храмов, фонтанами вилл, статуями богов от потрясающих своей величиной и величиственностью до поражавших даже варваров изяществом в камне. И вот этот Рим где все говорило не о восстании, а о Веспасиане, его бросившем, покинувшем, этот Рим теперь был оставлен без власти цезаря, и чтобы он не был предан забвению и отдан на разграбление, чтобы не избежало его население, чтобы не росла трава между камнями мостовых и зданий, чтобы не пасся скот на месте разрушенных храмов среди этих величественных колонн, предстояло потрудиться вчерашнему императорскому рабу, каким всегда оставался, даже решая многое за него, Корнелий, как оглушенный этой пустотой и тишиной, бродивший по улочкам города, едва они только приехали: мощные торсы, курчавые мраморные головы, разинутые львиные пасти, когти, твердо попирающие мраморные шары, все отбрасывало резкие серые тени, окна домов были закрыты ставнями в такую жару, многие фонтаны вилл не работали, вокруг них бродили исхудалые беспородные псы, не бросавшиеся на Корнелия, стремившегося казалось бы найти цезаря хоть в каком-то углу или переулке города, а те прижав уши, робко виляя хвостом, заискивающе но боясь слишком близко подойти, щуря глаза пытались смотреть ему в глаза снизу-вверх. В некоторых местах, вдоль канав, по которым стекала дождевая вода, бегали крысы, которым очевидно было пусто в подвалах. Город словно бы выдержал длительную осаду. Таким в сопровождении своры исхудалых дворняг в душевной тревоге появился Корнелий перед вышедшей встречать его в легком коротком едва ли прозрачном таким он был тонкий хитоне Марцелла, вот она новая властительница Рима, с ужасом почему-то и недоумением подумал сам ее покровитель
Он даже не заметил как девушка продолжала виться вокруг него, когда он стал размышлять: «Золота, необходимо срочно найти золота и хлеба для города. Не разгонять первое время ярмарочных шутов, пусть думают, что свобода продолжается, это их отвлечет. Нужно оживить город, сделать так, чтобы обитатели вилл поскорее в него вернулись, тогда они будут благодарны Марцелле, и это будет первым шагом на пути ее признания. Золото, хлеб и зрелища, благодарность граждан будут лучшей защитой наряду конечно с приведенными в него когортами, надо будет дать знать Зулле, пусть тоже возвращается и приведет с собой еще войска. Надо дать понять, что с Веспасианом или без, Рим не пал, он поднимается с колен, совсем как раненый воин на поле боя. А где этот мозаичник, - вдруг вспомнил Корнелий, - который выкладывал мозаики с рабами, гладиаторами, обращающими короткие мечи против господ. Где теперь этот мазист, который кликушествовал в Риме наверняка неспроста
Варвары в Испании говорят уже заявили о своей самостоятельности, свергли вслед за Римом власть цезаря и провозгласили своего царя Диудемина
Империя распадается, теперь если в Риме так и не появится власть, отпадут Германия, Галлия и Британия, Паннония и Азия
И если не появится власть империя распадется, и если распадется империя власть в Риме не появится, повсюду будут править варвары по своим обычаям
Разве они, римские граждане могут это допустить? Но где они? И почему они молчат? А те, что не молчит, присоединились к гладиаторам
Корнелий получил сведения от своих лазутчиков, что Скиф с войском скрылся на Тирренском холме, откуда готовится снова овладеть Римом
А в Риме нет ни только цезаря, но и армии. Если к легионам, которые пришли с Корнелием не присоединятся вскоре преторианцы, которыми предводительствует Зулла, все пропало, и Рим, и империя, и республика, и он, Корнелий, и эта златокудрая девушка
Волею богов оказавшаяся, сама того не ведая, последней надеждой их всех
Вот она, сидит на солнце и щурясь, подняв руку, силится что-то разглядеть в небе. Болтая изящной юной ножкой в римских сандалиях, перевязанных чуть выше стопы в коротком хитоне
В ее голове еще столько всего бестолкового, и в ней заключено спасение Рима
Ночью, под покровом темноты, с зажженными смолящими факелами, восставшие спустились с Тирренского холма, и с диким шумом и звоном мечами и копьями о щиты, поджигая все, бросились, словно кипящая лава вулкана на Вечный город
Зулла подоспел лишь к рассвету, но он привел еще суда , переправлявшиеся через Сицилию из Египта, восстание с трудом, но вскоре было подавлено
Через неделю, когда город уже стал приходить в себя и жить привычной жизнью, когда в нем снова появились жители и цветы в раскрытых окнах, когда зашумели городские базары, открылись лавки ремесленников, и в него потянулись через городские ворота, открытые словно рты прожорливого великана, повозки крестьян груженные зерном и мукой, и хлебом, бутылками вина, и фруктами, овощами, на рассвете по главным его площадям проследовала колесница, в которую были запряженны белые кони, в колеснице стояла девушка в пурпурной тоге с золотым лавровым венком в кудрях, изумленная перемене и ничего сама толком не понимающая, испуганно все время озиравшаяся, и правила конями, поддерживаемая стоящими сзади Корнелием и Зуллой, императорскими рабами, чье положение казалось ничуть не изменилось
Очень скоро римляне стали привыкать к новому цезарю, то есть царице, восхищаясь ее грацией и чуть ли не чужой азиатской или варварской красоте, очень скоро они стали злословить про то, что Корнелий нашел какого-то безродного ребенка императору, которого сам и убил, а теперь хочет на ней жениться
И не пройдет и года, как он сам возьмет ее в жены и провозгласит себя цезарем и вот тогда… здесь римляне начинали оглядываться, совсем как Марцелла когда подобно Фаэтону проследовала по Риму в колеснице, и прикладывая палец к зажатым губам, показывая, что еще не время, что надо держать рот на замке, как всякое другое свое имущество, что вот тогда-то Юпитер прогневается и Рим настигнет настоящая кара
А в той, что постигла их недавно, виноваты они сами
Корнелий знал об этих слухах, и не противился им, он считал, что так римский народ вернее забудет Веспасиана, и привыкнет к Марцелле
Однако он не подумал, что Марцелла еще ребенок и она также слушает и внимает, что вокруг новой царицы, да еще такой наивной, сразу стала виться стая искателей выгоды, они не переставая лили в юные уши, то одни, то иные слухи, стремясь из всего извлечь если не сразу, так в будущем личную выгоду
И вскоре они добились своего в том, что Марцелла просто стала больше доверять им, чем своим наставникам, слишком рано решившим отдохнуть от недавних потрясений и забывших о бдительности, даже казалось отдыхавшими от постоянных интриг при дворе Веспасиана, когда власть в Риме казалась незыблемой, но втайне постоянно плелись заговоры и интриги
Кобра, однажды свившая себе гнездо в лавровом венке цезаря, не спешила из него выползать, она лишь копила яда и готовилась к последней борьбе за власть в Риме и империи
Марцелла стала ненавидеть своих наставников и по-своему уже толковала последние события, так и не поняв перемены, но очень быстро привыкнув к тем почестям, которые ей всюду оказывались
Ее новые друзья решили наконец испробовать свою власть, чтобы бросить вызов Корнелию и Зулле, последним остаткам власти Веспасиана, с которыми и он как будто никуда от них не уходил
Разве ради того они кланялись Скифу и подстрекали римскую толпу? Чтобы самим преклоняться и перед кем? Даже не перед Веспасианом, а опять перед его, то есть императорскими рабами?!
Быстро поняв что оседлать Рим и империю без цезаря не возможно, что для этой роли ни Скиф, ни Диадумин не годятся, они решили сами использовать то оружие, которое им вручил Корнелий, юную царицу
Иллюзий по происхождению власти Марцеллы, и о том, что в действительности происходило на Капри, была ли удочерена дочь или взята в жены дочь Вителлия последней волей падкого до всего слащавого Веспасиана или нет, но они решили что так будет проще, убедившись, что девушка отнюдь не настолько привязана к своим опекунам, подстрекая ее теперь к своеволию, убеждая, что она и сама, будучи наделена властью от Веспасиана, должна тяготится ими
Бедняга Арминий, выживший из ума на старость лет или потерявший рассудок после гибели Вителлия, единственный к кому Марцелла была привязана с детства, стал ловким оружием в их руках
Убаюкивая все еще Марцеллу, он убедившись, что та еще не спит, стал нашептывать ей, как будто бы тот все это слышал во сне, хотя Арминий видел как становились все больше глаза девушки, по мере того как он продолжал свой рассказ.
Не спав после этого всю ночь Марцелла, на утро проснувшись, едва задремав с убеждением, что окружена врагами под личиной друзей, которые хитростью погубили ее отца, с тем чтобы завладеть его поместьями, и что сама она в той же опасности, а Веспасиан в действительности в надежном убежище и как и подобает деус экс махина ждет своего времени, чтобы выйти на сцену
Нелепо. Несоизмерима та власть и богатство, которое получила Марцелла, с тем, что стоили все виллы Вителлия в Неаполе и Неаполитанском заливе, но разве столь не рассудительная и не опытная юность не легче верит в нелепости, да и что ей империя, когда она действительно скучала по вилле Вителлия в Помпеях
Казалось что действительно Рим прогневал на сей раз самого Юпитера, и тот поставив цезарем ребенка, решил испытать его
Империя. Вот он Рим во власти народа, во власти плебеев, и даже варваров и рабов. Вот он Рим без цезаря, без Веспасиана...
Империя это хлеб, это военные триумфы, это олимпийские игры, это дороги до самой Британии, это безопасность, это жемчуг и золото для знати и хлеб для всех. Но император может быть только для рабов...
Хотел ли когда-нибудь он, -спрашивал себя, блуждая по улочкам обезлюдевшего Рима, Корнелий, -хотел ли он когда-либо, чтобы цезари дали ему вольную?..
Чтобы он тогда сделал? Вернулся бы на родину? Но был ли он там свободен? Были ли свободны его соотечественники до Веспасиана?..
Разве вот этот Рим, объятый пожарами, который встретил их и этот обезлюдевший Рим не свободен?.. Разве это все не сделали с Вечным городом свободные люди?..
Нет-нет-нет-нет... Даже без Веспасиана, они, они все, не только те, кто как он носит такое звание, остались императорскими рабами...
И теперь, чтобы спасти себя от полного разрушения им надо снова выбрать нового цезаря. И пусть им будет ребенок, красивый как бог любви Эрот... Чистый и безгрешный, пока ее не испортила неограниченная ничем и никем власть, сулящая огромное богатство ...
Но зачем портить Марцеллу? Не лучше ли, если Рим подпадет как однажды под случайную власть солдатского императора? Пусть грубого и жестокого, но разве она сможет успокоить восставший и почувствовавший безнаказанность народ?..
Но разве же для дочери "изменника Вителлия", каким его здесь все считают, есть иной выход?.. И разве тем, что Корнелий, влюбленный в нее своей помощью не оправдает и имя отца?..
Бедняжка Марцелла, -подумал Корнелий, найдя девушку уставшей, тихо безмятежно спавшей на вилле отца в Риме. Корнелий приблизился к Марцелле, и залюбовался. Девушка спала так, как могут спать кто угодно, но только не цезари.
Корнелий слышал плес Тибра за виллой, вспоминал яркий свет широкого ночного Неаполитанского залива и вслушивался в дыхание девушки...
Иногда ее длинные ресницы вспархивали быстро-быстро как крылья ночного мотылька, это означало что Марцелла во власти Морфея...
Когда ей стало жарко, она перевернулась на спину, все также откинув за голову свои тонкие руки, не сжимая ладони, не закрывая рта и не открывая глаз, на шее и щеках выступили капельки пота. Корнелий не заметил, как в раздумьях и без сна просидел невольно у ложа Марцеллы ночь, совершенно забыв опять про государственные заботы...
К которым давно привык как к своим собственным. Когда на дворе виллы пропели петухи, Морфей победил Эрота, Корнелий уснул в ногах девушки...
Марцелла, едва забрезжил рассвет, поднялась и не сразу поняла где она, но узнала спящего Корнелия, не удивилась, не обратив внимания на седого старика
Если бы не эта девушка, -подумал вставая Корнелий, - постоянные заботы давно бы сломили его. Марцелла просила его покататься сегодня на лодке на Тибре.
Корнелий был конечно не против. Он решил только взять побольше солдат Зуллы, чтобы те привыкали нести охрану новой царицы. Последней надежды императорского Рима, окруженного со всех сторон недовольством, раздорами и предательствами...
Говорят, кто-то узнав о предательстве Вителлия до того как они вернулись разорил его виллу в Помпеях, откуда они только что вернулись...
Следы разграбления были заметны повсюду и в Риме...
Голодный и обезумевший народ спешил набить свои карманы и животы...
Нет, медлить больше нельзя, необходимо во что бы то ни стало выманить Скифа за Тибр и разгромить, в противном случае этот лагерь восставших на холме над Римом, так и будет нависать над ним хищной птицей, но двум орлам в одном гнезде не бывать, и из Скифа и Марцеллы Рим должен сделать правильный выбор...
Днем то, что происходило на Тибре впервые за долгие месяцы войны и смуты, привлекло к себе внимание народа. Императорские рабы катались по Тибру на гребных судах с каким-то златокудрым в пурпурной с золотом тоге, ребенком...
Присмотревшись, наиболее острые на зрение могли узнать в судне любимую лодку Веспасиана, а те, кто был вхож в Сенат, в самой девушке дочь от малоазийки, его военной добычи, сенатора Вителлия с полными то озорства, то грусти газельими глазами, которые впрочем видеть могли только Корнелий, солдаты Зуллы и рабы-гребцы...
На втором судне сидели придворные музыканты Веспасиана. Погода была великолепная, полным контрастом всему что было в Риме, Тибр переливался на солнце в безветрие золотыми бликами...
Корнелий как и ночью любовался девушкой и отмечал, что и золото Веспасиана как нельзя кстати идет к ее смуглой коже и золотым кудрям...
Только слишком велика была пурпурная тога, в которой девушка, путаясь, бегала и тогда тога развевалась как штандарт, впрочем ее она совсем не интересовала, она бегала с беззаботностью такой же, что Корнелий заметил в ней и в Помпеях и в Неаполе (вот кто по -настоящему еще свободен) от своего учителя вдоль по судну к корме и обратно...
И если Веспасиан был сам в полной зависимости от своей тоги, может потому что был слишком стар, а император может быть только для рабов (кто же тогда был по-настоящему свободен в Риме), то не лучше ли чтобы император был свободен, как этот свободнорожденный ребенок...
Удивленный народ, стоя на берегу Тибра казалось тоже внимал мыслям императорских рабов, пестовавших на их глазах им и себе нового юного и более совершенного казалось бы только тем, цезаря...
Прогулка по Тибру показала что власть в Риме есть и она восстанавливает все права цезаря. Плебс только не мог до конца быть уверенным в том, кого им предлагают в цезари. «Уж не этого ли мальчишку?» - смеялись они. Другие с удивлением говорили, что то была девица. Они видели на Тибре императорских рабов, но с ними была какая-то девушка.
После того как Корнелий убедил остальных что нет лучшей кандидатуры в цезари, чем юная Марцелла, для того, чтобы показать что власть в Риме действительно восстановлена Корнелий предложил провести гладиаторские бои.
С ним все согласились. На ринг должны были отправиться захваченные пленники, участники разгромленного восстания.
Корнелий только опасался как к этим играм отнесется Марцелла, ведь по его собственному признанию она никогда не была на играх гладиаторах.
Знала бы девушка, что в действительности они представляют.
Корнелия, варвара по происхождению всегда удивлял этот римский обычай. Как можно рукоплескать, забавлять себя тем, что облаченные в доспехи на арене убивают друг друга. Впрочем, римляне не считали рабов за людей, отправляли в гладиаторы тех, кого они считали варварами. Но не было ли это истинным варварством.
Корнелий удивлялся этому обычаю, внутренне всегда противился ему. Но именно сейчас Риму должна быть продемонстрирована преемственность.
Когда они отправились в цирк гладиаторов, улицы Вечного города были пусты. Исстрадавшиеся за время восстания люди жаждали насладиться играми, отвести так сказать душу. Богатые щедро оплатили их подготовку, узнав, что на играх будет представлен новый цезарь, и как они полагали игры были задуманы им, а значит в его поле зрения попадет тот, кто наиболее щедро оплатил их.
Едва Корнелий с девушкой появились в ложе цезаря, как плебс собравшийся на открытых трибунах, пресловутый народ, и богачи в ложах, тот самый Сенат, поднялись и стали приветствовать цезаря, войдя в ажиотаж так, что вынуждены были подняться и императорские рабы в ложе цезаря, сперва боявшиеся, что начинается новое восстание. Не встала только Марцелла, точнее говоря Корнелий пока приказал ей сидеть, не вставая, взявшись рукой за его плечо под пурпурной тогой. Марцелла все еще не понимая, испуганно жалась в эту тогу, и лишь озиралась, глядя во все глаза на исступленно орущую толпу и блиставшую золотом римскую знать.
Наконец крики толпы стали все более неистовыми. И Корнелий решил, что настало время показаться новому цезарю. И он приказал ей встать и поприветствовать Сенат и народ…
Едва слушая свои ноги Марцелла поднялась. Когда народ увидев юного цезаря, обещающего длительное стабильное правление, стал вопить еще больше, Марцелла едва не потеряла сознание, лишь крепкие руки Корнелия вовремя успели подхватить ребенка. Под неодобрительные взгляды его сторонников.
Затем от нее потребовали взмахом руки дать знак, что игры открыты.
Она сделала все, как ей велели.
Увиденное ею на арене гладиаторских боев потрясло, но еще большее потрясение охватило от того как народ и сидящие рядом сенаторы реагировали на то, что происходило на арене: оступился гладиатор и подставил грудь или шею под короткий римский меч, в руках противника, не моргнувшего, не колеблющегося, как толпа разражалась смехом, а женщины, жены сенаторов, вечером убаюкивающие своих детей, сейчас смеялись и рукоплескали победившему, с которого лилась кровь от полученных ран, в то время как с арены волокли тело другого.
Корнелий с двойственным чувством заметил дрожь Марцеллы, которая не унималась и после игр.
Он решил поговорить с нею. Марцелла рассказывала ему о своих впечатлениях с открытыми глазами, полными слез.
«Эти игры, -пробовал объяснить Корнелий, -выражение всей римской жизни, - к этому действительно давно пришел сам Корнелий, - побеждает только тот, кто сильнее, в опасной постоянной схватке. Такой образ жизни вел ее отец, такой образ жизни вел прежний цезарь, такую битву каждый день, быть может менее зрелищную и кровавую, но ведет каждый римлянин, даже тот, кто возделывает землю, ведь любой недород неизбежно ведет к голоду, от которого наибольше страдает сам земледелец».
Открытие которое не успокоило, а потрясло еще больше Марцеллу, которая только что думала своей юной не испорченной душой, которой еще не касались все грубости и опасности мира, как цветок лелеямый и выращиваемый в том числе за счет крови и жизни остальных, о которых она только что узнала, и которыми ей как бы предстояло теперь править, облагородить нравы римлян простой отменой гладиаторских боев. Как же она ошибалась, еще больше, полагая, что римляне будут ей благодарны и будут с таким же восторгом смотреть на то, как акробаты и фокусники станут забавлять их на том месте, где лилась людская кровь.
Но слова послужили бальзамом для Корнелия .
Марцелла не просто не была испорчена, она была доброй и сострадательной. Нельзя сказать чтобы это облегчала его работу по воспитанию цезаря. Потому что только Марцелла могла сейчас думать, что простое объявление цезарем означало то, что все закончилось и предстояло править. Нет, обнимая ее, Корнелий как никто другой знал, что теперь они находятся в еще большей опасности, чем тогда когда просто бежали из Рима.
Задолго за полночь в покоях Марцеллы, перед которыми была усилена теперь охрана, горели факелы, слышались рыдания. Корнелий как мог утешал ее, осознавшей вдруг всю тяжесть власти, которая казалась ей простой забавой, когда они прогуливались по Тибру.
Корнелий гладил Марцеллу по золотистым кудрям, тайком целовал их, удерживая ребенка от всхлипываний, гладил ее смуглые плечи под хитоном. Со стороны их сейчас легко могли бы принять за родителя, утешающего своего ребенка, хотя Марцелла Веспасиана действительно в отличие от Марцеллы Вителлии была детищем Корнелия, или как любовников, которым втайне Корнелий все еще рассчитывал стать.
Римский народ расстроило только то, что из восставших рабов получились плохие гладиаторы, ведь не все они были профессионалами. Когда же девушка уснула, еще одна тень скользнула по лбу Корнелия: предводитель восставших не был на арене, он ускользнул и теперь кажется продвигается с кучкой сторонников за римским лимесом, стремясь поднять против Рима, еще не понявших, что Рим только выходит из смуты, варваров, живущих вдоль его границ.
Корнелий посмотрел на заснувшую Марцеллу, вздохнул и выйдя приказал отправить посольство к Германнариху, королю ближайших к границам Рима германцев, с предложением женить его сына на юной царице. Чье предложение будет заманчивее для этого бородатого варвара? Обрушиться на Рим с войском, подвергнув его если не разрушению, так разграблению, или войти в Рим на правах родственника. И как отнесется к этому Сенат и народ.
Одно дело, когда в Сенате стали появляться варвары, но варвара-цезаря еще никогда не было. Потерпит ли Рим такое унижение перед лицом новой опасности.
На арене вчерашних боев было истреблено немало германцев. Говорят среди них, тех что до сих пор сохраняют собственное правление, правят племенные обычаи, позволят ли тогда родственники погибших на арене сыну короля вступить в брак с царицей, их устроительницей. «Как тонка политическая игра», - подумал сокрушаясь Корнелий, он ведь думал этими боями облегчить начало новому правлению и как будто это получилось. Но теперь это же могло стать непреодолимым препятствием перед замирением варваров, чтобы едва новое правление, пока Рим еще не окреп не ввязалось в войну.
Была и еще мысль, может быть надо было предложить Зулле в цезари одного из грубых служек Веспасиана на Капри, помоложе, а самому отплыть с Марцеллой в Британию. Грубого и испорченного, во всем сходного по нраву с римской толпой. Но была бы тогда разница между таким цезарем и победившим рабом ? Главное отличие конечно же было в том, что вместе с ними в Тибр были бы сброшены римские статуи и еще более важно римские законы. А этого никак нельзя было бы допустить.
Но зачем же он, давно в своей душе возвысив ее, решил облагодетельствовать ее будто бы тем, чтобы заставить всех прочих воздавать ей открыто такие же почести или самому открыто предаваться им?
Не подумав о том, насколько тяжела будет ему самому эта ноша и как на его душу ляжет печать вины и станет отражаться страдание самой Марцеллы?
Ведь именно это заставляет его не спать.
И получится ли ему воспитать из этого дрожащего как тростник ребенка цезаря? Теперь ему это необходимо, ради их же спасения. И сейчас он может поспать только потому, что если дрожь юного цезаря перед его подданными была очевидна для всех, то также очевидно было что не дрожали как обычно они, императорские рабы, подлинные правители империи, что при старом, дряхлеющем, что при этом юном цезаре.
И только это обеспечивает власть и могущество Римской империи.
Вчера Зулла пытался раскрыть влюбленному глаза, он говорит, что из Марцеллы не может быть императора- никто не выберет в трибуны, в цензоры, диктаторы...-Но она может быть объявлена принцепсом, как наследница Веспасиана.-Послушай, неужели ты не видишь... Зачем тебе это? Она же не римлянка. Ты хочешь, чтобы в Риме поселилась греческая изнеженность? В Риме, который держит своей силой весь мир?-У меня просто иные взгляды что считать силой. -Тогда я тебя не понимаю.-Не удивительно. Неловкое молчание. Затем Зулла обращает внимание на смеющуюся толпу, она окружила какого-то бродягу, старика, верно лишившегося разума вместе с остатком волос, он ехал на ослике, но к тому же еще и сидел держа его за уши, испуганный. -Посмотри Корнелий. Вот этих людей ты собираешься осчастливить цезарем в виде дочери Виттелия? - Корнелий встрепенулся. Зулла улыбнулся и пошел отгонять от старика толпу. Вернувшись же заметил: - Только подумать, кого-то он мне кстати напоминает. - Брось... Хотя ты правильно сделал, что защитил старика. - Меня просто бросает в дрожь, когда я вижу такое. Ведь он мог быть в прошлом отцом семейства, уважаемым предводителем преторианцев. Да, я кажется вспомнил, мы с ним пересекались на войне с Югуртой. Только давно это было... Но ты подумай все-таки о девчонке. Зачем она тебе? Зулла уже собирался уйти, когда Корнелий вдруг сказал: - Эрот как бешеный всегда мечет стрелы и хохочет при этом как та толпа, которую ты только что разогнал, едва прикрикнув и показав им меч. Зулла обернулся и вслушивался. Корнелий продолжал: - Только он редко промахивается. -Она женщина и не может наследовать место отца в Сенате. -Корнелий замотал головой с не скрываемой улбыкой. И тут Зулла кажется понял его маневр, дело не просто в том, что его наперсник по пинкам и благодарным пощипываниям Веспасиана, старого императора, который куда-то исчез, очарован на старость лет этой юной гречанкой, он хочет еще сам побыть цезарем, почти как Зулла. -Пусть спорят боги. - Пусть спорят боги, Зулла. На этом они разошлись. Пусть спорят... они уже слишком очевидно вмешались (проговорил уже для себя Корнелий, имея в виду Эрота).
Эрот, Юпитер и Вулкан вмешались в римскую придворную политику, которая превратилась теперь в чехарду или гадание на игральных кубиках. А значит разум Корнелия или сила Зуллы одинаково больше не имели преимущества.
Привели Марцеллу. Ослепленный любовью Корнелий начинает злиться, почти как родитель и требовать отчета: - Где ты была? Ей не нравится, она не привыкла к такому обращению и уже по ее словам «не хочет быть цезарем», потому что «ей надоело». Как это, однако мило, подумал в Корнелии опытный царедворец, но верх снова взял влюбленный, он смилостивился, и стал умолять девушку «бросить эти глупости»: -Сейчас мы поедем прогуляться по Тибру. Но тут доносят о восставших в Иудее, каких-то подосланных в Рим их агентов, Корнелий почитает за разумное отказаться покидать Палатинский дворец. Но Марцелла как раз расстраивается, что не будет морской прогулки на корабле (боги, как прав однако Зулла, и что она, ахеянка до мозга костей, так любить воду, корабли, море, это совсем-совсем не римское): -На примерь этот шлем (Корнелий опасается лазутчиков, какого-нибудь иудея с пращой). – Зачем? Я не буду (однако, она упорна с настойчивостью римлянина… или я схожу с ума, она просто ребенок). –А я тебе говорю надень! – срываясь на крик (продиктованный и опасностью, грозящей им обоим). – Надень! Марцелла?! –Оставьте ее, - вмешивается раб Корнелия. Корнелий удивлен, что у того есть голос. Он привык к нему как к одушевленной вещи. –С каких это пор ты говоришь по-латыни? –Я с Вами с давних пор Пир (Корнелий вздрогнул, он давно забыл свое настоящее имя). Еще со времен нашей общей службы у Старика (Корнелий и это позабыл: так они называли Веспасиана), когда он был простым цензором в Иолке.-В Иолке?-Корнелий словно бы силился что-то вспомнить. –Да, мы оба тогда были молоды, чуть старше этой девушки. И Вы прислуживали Старику усерднее, приглянулись ему больше. А я постепенно остался при Вас. –И все-таки, не меняй привычки, я этого не очень люблю. Старый раб хотел сказать: слушаюсь, но решил промолчать, показывая, что его понял.-И не вмешивайся. Это не простая домашняя ссора между помощником цезаря и взятым им на воспитание ребенка. Им понимаешь? Веспасианом. Чего ты вытаращил теперь глаза. Если уж вмешался, будь добр выслушай. А часть воспитания нового цезаря. Понимаешь? Марцелле надо дать понять, что она больше не принадлежит себе...- Корнелий, пока говорил, подошел к окну, что было неосторожно с его стороны, он вспомнил про то, что ему донесли, и вернулся, но старый раб молчал, и как будто не понимал о чем он с ним говорит. Прислушавшись к себе, Корнелий и сам поразился: и дерзости, с какой он хотел воспитать для Рима цезаря, и тому как рассуждает о Марцелле, словно какая-то матрона, хлопочущая о своем ребенке. К тому же он стал прекрасно понимать казалось, что значило предложение Вителлия, казалось старого пройдохи, пересидевшего в Сенате четырех цезарей, отдать дочь именно ему, готовящемуся отплыть в Британию. Корнелий впервые ощутил себя на месте теперь уже не матроны, а царедворца, но глупого, не который обычно руководит всеми нитями придворной политики, интригой, а сам в неведении: кто и зачем дергает за ниточки. А ему очень не хотелось оказаться в роли марионетки, вроде своего раба, немногословного прямо сказать, статиста. В отличие от его раба ему это положение было и не безопасным. И это не праща фанатика-иудея, от этого не то что шлем, от этого не то что щит, и меч не поможет. «Так что же, неужели на сей раз Зулла его переиграл? Зулла?!»
Он упал, вокруг неслись камни, обломки зданий; летела и какая-то несчастная корова, разбившаяся о землю. Ветер дул со страшной силой; он не мог даже приподнять голову, чтобы посмотреть вокруг. -Непостижимо, - проговорил он, - что случилось? Буря, что ли? На небе-то кажется, все в порядке? Или нет? А где Луна? И не видно ни облака...
И все остальное?!. Где же звезды? И город? Улицы? Дома? Откуда взялся ветер?! Кажется здесь Зулла должен быть не при чем.
Он попробовал встать на ноги, но это оказалось не возможным. Тогда он пополз на четвереньках. "Во Вселенной что-нибудь должно быть испортилось... Но что именно?"
Все кругом представляло картину разрушения. Не видно было ничего: ни одной живой души, никаких живых существ. Только обломки, едва видные среди урагана летающей в воздухе пыли и молнии вокруг жерла проснувшегося вулкана.
...Огромное здание начало рушиться, складываясь вовнутрь и одновременно разлетаясь наружу. Корнелий, держась за разрушаемую коринфскую колонну, кричал Марцелле, щурился, пытался спастись сам и спасти ее, не думая ни о каком Риме. На противоположной стороне сыпалась на пол мозаика: изображение кораблей, отправляющихся во главе с молодым Веспасианом в Британию.
Последний день Помпеи
© Copyright: Иван Саунин2, 2024
Свидетельство о публикации №224100300885
Свидетельство о публикации №224100300885
Рецензии