Натан Ростов

Натан Ростов

-Это хорошая практика?
-Да. Это хорошая практика... Я работал в бригаде одного очень интересного человека, Ромуальда Васильевича. В 1950-е он вообще единственный кто остался в живых после эксперимента. Перед армией я успел принять участие в пуско-наладочных работах.
-У тебя был номер?
-По которому можно вычислить все?.. Да. У меня уже был номер.
-Началась смена. Как ты почувствовал что что-то произошло?
-На работу я прихожу раньше, сперва осматриваю оборудование. Если есть время перед началом смены, то там у нас есть телевизор.
-Погоди. Оборудование было в порядке?
-Ну как в порядке. Валерий Иванович нам сказал, что будет производиться эксперимент. И вообще нам уже не нужно было трогать ничего. Он только просил покрасить какую-то ерунду.
-Покрасили?
-Покрасили. И решили перекурить.
-Телевизор был включен...
-Да, был включен телевизор. Шел фильм.
-Какой, не помнишь конечно сейчас?
-Еще как помню. "Ирония судьбы"
-Более чем известный
-Да, но вместо Мягкова в главной роли был Джереми Бретт
-?!
-Да, Джереми Бретт. Я сперва подумал, что идет какая-то английская адаптированная версия. И хотел поглядеть как Мягков "чисто и быстро говорит по-английски". Но на экране был другой актер. Джереми Бретт
-А Валерий Иванович?
-Валерий Иванович был на месте.
-Эксперимента?
-Конечно.
-Натан, что тебя больше всего затем удивило?
-Контур работал в нормальном режиме эксплуатации. Но чем дальше я шел, чем больше я видел, я шел и думал: Бог мой... как все запуталось, главное, я же помню как все должно быть!

Снег выпал рано. Зима обещала быть суровой. А это то, чего природа могла бы не усугублять. И так приходилось туго. На мне была форма, конечно было опасно, опасно уже было в феврале, но на мне была форма, для кого-то может быть вызывающая. Поэтому наверно мы в итоге затем так быстро поняли, что выхода у нас не так уж и много: собрались все вместе в своем училище, и решили сопротивляться, мы не могли поверить что разложение армии и общества оказалось уже столь велико, что наше сопротивление будет хоть и героическим, но отчаянным актом. Не то последним актом той драмы, что началась три года назад, или раньше, то ли первым актом той драмы, что начала разыгрываться на наших глазах, тех, кто выжил, пережил 1917-й год. 1918-й оказался намного хуже. Но прежде чем мы дали первый бой, коль уж я оказался в первопрестольной, я решил навестить родственников, это было не так далеко, но по сути в деревне. Ехать пришлось долго, потому что на дорогах полно было снега. Стоял мороз. Дороги сами были свободны, я выехал в ночь. Меня все время клонило ко сну. И я сперва боялся замерзнуть где-то на полпути. Потом я услышал такое клацание, клац-клац, казалось так близко. Это меня взбодрило, так что сперва я обрадовался, что что-то бежало рядом с экипажем. И вдруг меня осенило: что-то бежало рядом с экипажем! Дальше все работало как в ускоренной перемотке киноленты, интересное сравнение пришло мне в голову только после начала эпохи кино, тогда бы я так не подумал, точнее мне было не до того, я понял: волки!
Кучер спал! Лошади гнали так, что грозились опрокинуть нас раньше, чем нас догнали бы эти твари. И кучер спал, хотя на морозе вожжи примерзли к его рукавицам и он не мог их выпустить из рук. И тем не менее сердце мое бешено колотилось так, как если бы уже находилось снаружи, на мне было пенсне, я то и дело поправлял его и башлык, и когда обернулся, я увидел сперва два огонька позади экипажа, затем услышал дыханье, как у бегущей собаки, резкий запах псины, затем зверь рванулся, силился словно запрыгнуть в экипаж, я успел резким пинком отбросить его, кожаный сапог, голенище примерзло к форме, и я понял, что практически не чувствую ног, так я замерз. Потом, добравшись я словно заправский купец выпил целый самовар горячего чая с медом. И растирал ноги в лохани со снегом. Но прежде чем мы въехали в ворота дядиной усадьбы, меня поразило светопреставление над Москвой. Нечто похожее на северное сияние, или гигантского пожара, наверно когда Москва еще была деревянной, не помнишь в каком это было веке, а да, каменный Кремль был построен Иваном Грозным, деревянный Дмитрием Донским. Но ни того, ни другого , я про сияние, или зарево, я никогда не видел. Но мне то ли от пережитого ужаса, или на морозе, показалось что я видел над городом огромную волчицу , да, как статуэтка капитолийской волчицы, и сосущих ее младенцев. И, когда мы въезжали в ворота усадьбы, я ее не узнал, хотя и давно не был, но она не могла настолько измениться, она была похожа на какую-то итальянскую виллу, я даже сперва подумал, что дядя решил все здесь перестроить и переделать.

-Постой, но ты ведь ехал на "Волге".
-На "Волге"? Значит я уже рассказывал раньше?
-Да, ты ехал на такси.
-Да, я ехал так долго, когда мы ездили в детстве, то дороги именно в той стороне казались ну просто идеальными. В то время уже все было совсем по-другому. И таксист объезжал каждую ямку.
-Ну ему надо было заработать.
-Когда я вошел в усадебный дом, я не сразу дал снять с себя форму. Было уже поздно, дом  переполошился, я не мог предупредить, но мне очень хотелось их повидать, слуга пошел доложить про меня. Думаю даже, что дядя уже спал. Сергей Сергеевич Пушкин...

-Кто? Это твой дядя?
-Да, это мой дядя. Свойственный. Он когда-то был большим советским писателем. Поэтому появилась та дача. Но потом он оказался не у дел.
-После 20 съезда.
-Может быть, он был уже старый, но не оставлял надежды написать что-то еще. У него была странная привычка, о которой знали только домашние: работая, он надевал лавровый венок, а когда читал, то оборачивался тогой и декламировал.

Сергей Сергеевич бывший в своем кабинете оторвался от чтения, посмотрел в окно, когда таксист подъехав просигналил, разбросав кучи снега. Домработница Роза...

-Люксембург?

-А? Возможно... пошла открывать ворота. Машина поравнялась с главным входом и я вышел из нее:
-Сколько с меня?
-Триста.
-Триста?!

-Была инфляция?
-Да, во время войны.

-Кто приехал! Натан! -дядя стал целовать племянника. -Постой! Я заплачу! - расплатившись теми деньгами, что потом , очень скоро оклеивали туалеты в деревнях, он сказал мне: Пойдем!- поднявшись в дом дядя все не отпускал моей руки, было видно как он был мне рад в это не спокойное время, все-таки офицер, молодой мужчина.

-Боевой офицер

Я посмотрел в окно и там куда казалось указывала рука дяди, может быть хваставший своим не умением вести хозяйство, тем более, что сад весь был в снегу, запорошен, он выглядел все-равно сказочно при свете фонарей, я заметил возле заснеженного фонтана девушку в джинсах и дубленке, меланхолично прогуливающуюся в такое время и погоду. Дядя и тот даже открыл окно и позвал ее, указывая на меня. Вид наверно у меня был еще тот: я замерз, приключения в дороге конечно отогнали всякий сон, но пенсне было покрыто таявшим инеем.

-Я проездом дядя. А где Екатерина Андреевна?
-Екатерина Андреевна сейчас в городе. Так ты сразу к нам? Ну проходи же. Проходи чего мы стоим. Хотя погоди, дай посмотрю на тебя повнимательнее. Сколько же времени прошло? Года четыре, верно?
-Шесть лет дядя. Почти.
-Неужели? Как время летит. Каков молодец, а! Да проходи же, сейчас станем обедать. Роза!

- В такое время наверняка ужинать

-Бог ты мой! Уже ужинать. Ну пойдем же. Расскажешь как там. Что в Москве. Ты ведь  был в Москве?
-Был дядя.
-Я ведь лет десять не выезжал с этой фазенды. Да что это я к тебе сразу с расспросами, проходи, отужинаем, отдохнешь с дороги. Ты ведь погостишь у нас с недельку? А? Нет-нет и не возражай – обидишь старика. Этот дом давно не принимал гостей. Ни за что не отпущу.
-Разве только день.
-Хм.
-Или четыре.
-Ну вот это другое дело. Переодевайся и сейчас же к столу. Роза проводит тебя в комнату. Ты не забыл где у нас гостиная? А сад! Какой у нас сад – ты видел? Хотя да, ночь, зима, ну так зато какие фонари, – а я вспомнил про девушку.
-Да-да, дядя. Он великолепен, - сказал я наверно излишне безразлично и сонно.
-Великолепен? Да ни у кого нет такого сада.

-Маша! Машенька! Угадай кто к нам приехал?
-Кто? Папа? Кто же?
-Да, Ростов. Брат твой Натан.
-Нафан?! Зверобой?!
Она выскочила в гостиную прямо в дубленке и, я успел только увидеть ее прямо перед собой, увидал этот пучок волос собранных на затылке, когда она сбросила капюшон, и тут руки ее обхватили меня:
-Приехал!

Довольный Пушкин при этом сказал:
-Маша? Маша да отпусти ты задушишь его!
Отнимая руки она еще раз посмотрела мне в глаза. Что я почувствовал в этот момент? Я совершенно не узнавал своей кузины, когда он уезжал, ей было 12 лет:  ребенок. Как мог даже забыть о ней? Как повсюду она следовала за мной, как вместе дурачились мы, ее звонкий детский смех. Однако как она выросла? И похорошела. Из маленького подростка-ребенка она в отсутствие меня превратилась в красивую молоденькую женщину. Только похоже совсем не осознающую этого, живущую в уединении на даче. Я приподнял ее, прокрутил и опустив на землю, сказал какую-то глупость, от которой она залилась своим звонким смехом:
-Дети, - заметил ее отец.
-Ну папа .
-Ну ладно-ладно. Встретимся за ужином.

Пройдя в свою комнату, я первым делом снова подошел к окну, как будто все еще не веря в реальность этой встречи: во дворе однако я вновь увидал такси:
-Отчего оно еще здесь? Разве ему не заплатили? Когда я спросил, найдя Розу, выяснилось, что дорогу совершенно не видно: замело.

Комната, которую отвел мне дядя была мне знакома с детства, на втором этаже, вытянутая вдоль сада, с тремя окнами, которые я немедленно бы открыл, если бы на дворе было лето: кругом обычно стояла такая духота и в комнату тогда бил аромат от цветущего сада.

В дверь постучали, Роза внесла мои вещи: два чемодана – белый большой, как рояль, стоявший в гостиной и другой поменьше дипломат горчичного цвета. Я стал раскладывать вещи. Переоделся. На секунду задумался, закрыв глаза, вспомнив о детстве, как в открытое окно не раз влетал с настоящим ревом тяжеловесный шмель, какие могли быть только в саду у дяди. Затем я лег  спать.

За окном однако должно быть происходили перемены, погода менялась так, если бы я действительно приехал к ним летом.


-Но в июле было наступление

-Да, может быть все-таки это было летом, и было до войны, до революции, до всего. Солнце скрылось за тучами, стало пасмурно, серо, как бывает только у нас, в России, ветер срывал занавески на распахнутых окнах, играл фотографией напечатанной на газете, купленной проездом в Прибалтике ATMODA. Я дремал, лежал широко раскинув руки. Окно с шумом запахнулось. За дверью послышался голос, проходившего мимо в столовую, Пушкина:
-Натан, пойдем ужинать!

Но я уснул. С дороги. Спокойным и безмятежным сном. В котором мне снились: собаки, собаки меделяны, они были ласковы, я во сне катался на них верхом.

Дверь заскрипела, чуть приоткрывшись и тут я открыл глаза: Маша заглядывала в комнату и встретившись со мной взглядом, поспешила войти:
-Ты спал? Я пришла чтобы позвать тебя к ужину. Ты разве не голоден?
-Не стоило беспокоиться, Маша, - я впервые назвал ее так, словно вкладывая в это особый смысл. Хотя, я должно быть называл ее так сотни раз в детстве и даже не задумывался.
-Отчего? Разве ты не вел бы себя так же, если бы мы… Если бы я приехала к тебе в Ленинград?
-А ты хотела приехать?
-И потом ты ведь брат. Хотела.
-Только поэтому?
Маша замолчала. Я тоже.

Едва за Машей захлопнулась дверь, я встал, потянулся и вышел вслед.
На секунду я замер. Мне показалось, несмотря на то, что я только что видел себя в зеркале, что я все тот же маленький мальчик, который играет в прятки со своей еще более младшей сестрой. И вот там за поворотом длинного коридора, только что мелькнуло ее белое платьице. Но я вырос. Конечно. Но если бы я рос здесь, то ничего бы так не удивляло и я бы не заметил наверно никаких перемен. А теперь после столь долгого отсутствия, когда я вдруг снова приехал сюда. Я обернулся, кто-то идет:
-Нафачка, ну ты идешь ужинать?   
Боже, как она изменилась и до чего она красива:
-Ну, ты чего? – снова она зазвенела своим смехом.
-Дети!- звал дядя из гостиной.
-Ну? Пойдем, папа зовет.
-Ты такая красивая.
-Что?
-Ты красивая.
-Я?!
Так странно, сейчас мы говорили друг с другом так словно никогда не были раньше знакомы.
-Пойдем? – она протянула мне свою руку. Такую тонкую, худую, белую до прозрачности, с такими же тонкими длинными пальцами.
-Чему же ты все таки учился в Ленинграде? – спросил дядя.
-Философии, истории. Я не получил диплома.
-Отчего?
-Я уехал, не окончив.
-Ну, почему?
-А Вы не знаете?! Что там со страной? К нам как-то подошел профессор истории и махнув рукой сказал: "Все не так. Не тому мы вас учим. Не тому". Все в нашей истории не так, как было...

Весь разговор Маша осторожно наблюдала за мной, и когда наши взгляды встречались, робела и опускала голову, в ту же минуту украдкой смотря на отца.
-Скажи ты учился в каком университете?
-В областном педагогическом ...

Я на взгляд Маши наверно начал рассказывать скучные вещи о университете,  кафедре, студентах. И правда, не было в моем рассказе ничего удивительного. Я не говорил о полуподпольных концертах, потому что не ходил на них. Университет хоть и был ленинградским, но совершенно обычным, вместе со мной не учились дети торговых работников, руководителей. Я не был комсомольцем, не играл в КВН. О том, что я часто ездил в Ригу, покупал ATMODA я не стал говорить прямо и сразу. Пушкину наверно было бы не интересно услышать и то, что на Неве по-прежнему стоит молча «Аврора», оглохшая от собственной дерзости раз и навсегда, кажется ее собирались тогда ремонтировать. Маша казалось и слушала и не слушала меня, лишь иногда глядя мне в лицо.

Не сразу, но все-таки заговорили о перестройке и я сказал сам для себя крамольную фразу:
-Если КПСС все время мешает развитию свободной личности, то откуда мог взяться сам Горбачев.
После ужина Маша и я отправились в мою комнату, по пути Маша взяла магнитофон. «Юпитер» - посмотрел я: их делали в Припяти, там где сейчас выжжено все Чернобылем. Она включила его и поставила какую-то легкую чрезвычайно популярную заграничную мелодию, но потому редко встречающуюся у нас.
-Откуда у тебя это?
-Выписала по объявлению в газете. Разве ты не знаешь, что сейчас можно так делать?
-Не знаю. Я читаю наверно другие газеты. А эта музыка, она легкомысленна.
Маша нажала на паузу:
-А я может и есть легкомысленная.
-Я так не думаю.
Она посмотрела на меня, показав что в сущности она мало изменилась, оставшись ребенком:
-Разве ты думал про меня?
-Нет, - соврал я. Быть может чуть ли не первый раз в своей жизни.

Но после того как Маша ушла к себе, я действительно думал о ней. В окнах стояли черные силуэты огромных деревьев, словно тени на белом снегу. На улице не было слышно даже шелеста листвы, да и откуда ей взяться в такое время. А мне отчего-то никак не спалось, если бы был дождь, возможно после ужина мои впечатления бы не были бы столь резкими, усталость взяла бы свое тоже.

-Ты не рассказывал им о волках?
-О каких волках?
-О тех, что преследовали тебя по дороге. Или это было не с тобой?
-Да, или это было не со мной. Я о многом им не рассказывал

Промучившись с некоторое время бессонницей в постели, ворочаясь с боку на бок, пытаясь избавиться от впечатлений сегодняшнего дня, я встал и распахнул окно. Во дворе было прохладно, я набросил что-то и в той же задумчивости сел у окна. Шел снег. Горели фонари в саду. В голове навязчиво звучал мотив, который играла Маша. Я решительно никак не мог избавиться от них обоих.

Внезапно что-то зашуршало по полу, я обернулся: газета, которую я привез с собой. Ветром ее понесло по комнате:

-Ветер? Откуда этот ветер?

А тот все усиливался, сперва пытаясь играть с деревьями, гнуть их тонкие ветки, затем ломать, пригибая кроны, макушки, словно обнимая и ходя вокруг них. А затем к этому шуму и завываниям – дом был старый, пустой. Прибавился дождь.

-В октябре?

Я запер окно. И стало вдруг так тихо и повеяло теплом. Как будто бы все так заметно ускорилось, что времена года сменяли друг друга значительно быстрее. А в стекла били капли дождя, словно просились в дом. И затем опять снег.

Дверь скрипнула, я подумал что ее открыло ветром, едва я двинулся чтобы закрыть ее, на пороге комнаты появилась Маша:
-Ты почему не спишь? - она говорила шепотом, хотя вряд ли кто-то нас слышал.
-А ты? - но и я отвечал ей также.
Она подошла ко мне и прислонилась к груди.
Я не оттолкнул ее от себя, конечно же нет, но я растерялся, во всем и в голосе этом и в искрящихся глазах было что-то такое, что я понял, что рядом со мной стояла женщина:
-Уже поздно, - вдруг ответила она.
-Хорошо.
При этих словах она вдруг рассмеялись, совсем как когда-то в детстве, меняются ли у женщин голоса.

На другой день мы встретились за столом за завтраком.

Я сидел напротив нее и изучал ее. Какое красивое лицо! Такие я видел на последних страницах учебников по истории на портретах. Ну да, точно: ренессансная дева, с полотен Боттичелли, Рафаэля, Пармиджанино. Какие огромные глаза, цвета ясного неба, такие чистые, теплые, ярко-синие. В них плавают черные солнца-зрачки, такие широкие. Как играет румянец на щеках: словно отблеск утреннего света. Какая чистая, почти прозрачная кожа, с едва уловимым нежным еще детским пушком на верхней губе. Как только что она посмотрела своими наивными широко открытыми глазами в упор, и как вдруг насладившись тем, что я ею любуюсь, подняла подбородок, и смотрит теперь сверху –вниз.  Какая тонкая и длинная шея. Маленькая головка венчает ее словно цветок. Локоны ее золотистых волос, были подобраны так будто обрамляли красоту букета. Один из них выпал и скатился по тонкой шее, мимо милых родинок, вниз, к юной груди. Тонкие пальцы, за которыми я наблюдал пока она водила вилкой, подняли его.

На солнце долго вот так просто смотреть нельзя.
Я посмотрел в окно. После ночного дождя, в саду стояла приятная свежесть.
-А какая погода там в Ленинграде?
-Что? – я был все еще в некотором замешательстве, да и разве можно интересоваться погодой в Ленинграде. – Сыро. Только что было солнце, облака, и вдруг дождь ниоткуда.

Потом дядя опять спросил про университет.

-"День сурка"? В этом эксперимент?

Я снова задумался. Всего только один день прошел как я приехал к Пушкиным, а я словно забыл о том, что было там со страной. То ли дача эта так далеко, то ли дело не в даче. Маша в гостиной включила телевизор. Тут из двух программ, которые были тогда на ТВ, показывала только одна сказала она мне.

"В Испании есть король, и этот король я" -прочел я на транспаранте, показывали по тв как рабочие поднимают транспарант с этой фразой как лозунгом-и артиллерийские залпы по Кремлю из какого -то фильма,  одновременно с танковыми обстрелами Белого дома и казнью стрельцов на  Красной площади -и все это когда по площади проходит уже парад, они словно бы шли сквозь друг друга, а на трибунах бояре с посохами и в шапках как из киноверсии Бондарчука, и генсек , стрельцы остановились, он долго не мог собраться , смотрел в бумагу, а затем вдруг шамкая читает, цитирует "рябчиков жуй... буржуй..." -поворачивается и тут же я смотрю показывают картину Боттичелли, как в журнале "Работница"

-На обложке?
-Нет. Но я узнаю в ней свою кузину

Маша сидела поджав ноги в кресле, выключив свет и совсем казалось не думала о том, что показывали.

-И я редко смотрю телевизор.   

-Нет, дело было не в телевизоре. Вообще ты знаешь телевизор, тот он как предмет интерьера в мебельной гарнитуре. Ковры на полу, на стенах. Мебель лакирована. Я прошел в гостиную, ее не оказалось, телевизор был выключен. У них в каждой комнате было по телевизору.

-А программа одна?

Я загляделся невольно на все эти каменные вензеля, узоры, арки

-А они-то как там оказались?

- Снаружи. Дом был возможно памятником истории или архитектуры

Сад из окна 2-го этажа напоминал летом море. Ветви деревьев, украшенные цветами сплетались в разноцветные волны. А ведь за ним начинались настоящие огромные просторы. Но весь мир тогда внезапно сузился, съежился до верхушек этих деревьев, этой комнаты и этого дома, в который по-настоящему забросила его судьба.

Ужин прошел в безмолвии. Маша дулась на меня за что-то. Весь ужин я наблюдал за Машей, лишь изредка поглядывая с опаской на дядю.
-Роза, что это ты наготовила тут, словно папье-маше, а не блюда? - решив, что он не будет ничего есть дядя ушел.

-Снимали кино? Реквизит?

Маша и я еще некоторое время смотрели друг на друга украдкой, решая как и кому заговорить первым:
-Ты сердишься…
-Ты сердишься…
Заговорили враз и рассмеялись:
-Нет. Не сержусь.

Она встала позади меня и обняла, как обычно на настенных календарях или в журналах публиковали фото семейных пар

На другой день, после обеда, я поднялся к дяде, думая с ним поговорить. Но того не было в комнате. В шкафу было много из только что разрешенной литературы. Три -четыре книги были мне знакомы: Булгаков, Платонов, Набоков и Пастернак.

На обложке «Доктора Живаго» было написано чернилами: «неразборчиво…новую даже возлюбишь…неразборчиво…друга и вы любите».

Но было еще совсем странное.

-Что?

-Книги Салтыкова, Толстого, Тургенева.

-Что же тут странного?!

-Погоди, смеяться. Они выглядели также, как обыкновенно выглядят старинные фолианты , да и дядя в разговоре если говорил об этих авторах, то как о совсем уж древних, как о Гомере каком-то.

-Завтра воскресенье?- спросила Маша меня.
-Воскресенье.
-В Сарове есть папа старые церкви? Съездим, поглядим на службу?

-В Сарове? Ты сказал в Сарове?
-Нет, это она сказала в Сарове.
-Но ведь вы были в Москве

-Потом возник небольшой спор о толстовстве.
-Вы что серьезно считаете, что писатель может вмешиваться и решать вопросы, которые не в его власти?
-А знаешь ли ты что значит Библия с греческого? Книга! Ты понимаешь? «В начале было слово. И слово было у Бога…»
-«И слово было Бог»? Не стоит по-моему так доверять писателям.
-И Библии? И Богу?
-Всем книгам.
-Чему же тогда доверять?
-Если бы писатели и вправду были богами, то я бы пожалуй ушел бы в религию Пушкина, он по крайней мере любил жизнь, пил, кутил. А дядя упрекал бы меня тогда в язычестве.
 
После ужина, Маша встала и подошла ко мне, едва только мы остались одни, обняла сзади за шею, поцеловала в голову:
-О чем ты думаешь?

Я обернулся и посмотрел в ее лицо. Маша испугалась казалось взгляда и пошла вокруг стола, молча, лишь иногда бросая на меня сердитый взгляд, каким смотрят обиженные дети. Девочка. В джинсовой юбке. Соблазнительница. Именно этого так пугался я. Влюбиться так, чтобы желать самому жениться. В 22 года. Или, расставшись, чувствовать себя потом виноватым всю жизнь. Как хорошо, однако, что она сестра?..

-Нет ли у вас домовых?
-Ты что же это нарочно хочешь напугать меня перед сном?
-Вот сегодня, перед ужином. Я заснул над книгой, это я помню точно. А проснулся: она аккуратно положена на стол. Хотя я помню, что не вставал! Уже поздно пора спать.
-Я не пойду. Ты напугал меня!
-Успокойся. Если тебе станет страшно, просто позови меня.
-Мне уже страшно, - Маша при этом деланно испуганно выпучила глаза.
Мы перешли на шепот.
-Мне уже страшно, ты слышишь?
-А если я скажу тебе что мне тоже?
-Но ты только что обещал меня защищать.
-Маша, я человек, в будущность которого верит твой отец. Спокойной ночи.
Маша, рассердившись встала и уже стоя в дверях ответила: -Спокойной ночи.

Как же переменчива женская натура? Как легко переходит она от тишины к буре восторга, от ласкового солнца к неистовым штормам? Сколько много в ней от природы? И, правда, капризна. На столе стояла посуда. Роза наверное легла уже спать. Как хрупка тарелка: вот разбей ее – и обратно и склеишь, да не то. И что в этом мире такого крепкого? Я задумался: пройдет каких-то сто, нет быть может даже пятьдесят, лет – и ничего уж не будет. Ни меня, ни этого дома. Одна только правда крепка.

-Уже поздно. Убирать со стола?

Я вышел из столовой и пошел к себе в комнату, которая находилась тут же, на втором этаже. В эту ночь не просто не спалось, мне не хотелось спать. За окном было тихо, сумрачно и спокойно. Я решил выйти во двор. Осторожно, чтобы не поднять никого. Оделся.
На улице было тепло. Как странно однако опять было лето. Ночью сад не производил совсем никакого впечатления. Словно терял свою красоту. Или раздевался и тоже спал, укрывшись ночью как покрывалом. Лишь иногда в кустах растущих вдоль тропинок мелькали редкие светлячки. Я повернул к дому.
Отсюда сейчас в темноте он напоминал какого-то исполина, спрятавшегося среди деревьев. Затаившегося и готового к прыжку. Вот что это? Он открыл один глаз? В комнате на третьем этаже зажгли свет.

В окне третьего этажа задернули штору.

-Ты говорил, что дом двухэтажный

-Я не помню

-Ага?
От неожиданности я даже вздрогнул:
-Маша?!
-А ты кого-то тут ждал?! Розу?

Я еще не вполне пришедший в себя хотел спросить отчего она не спит, как не успел, она бросилась мне на шею, обхватила голову руками и прильнула своими губами.
Я не смог ей противиться и мы продолжали целоваться. Я только подумал вот оно: простое решение. Как все оказывается просто и ясно.

-Отчего ты не спишь?
-А ты?
-Я наблюдал за твоим окном и видел как в нем зажегся свет?
-О чем ты?- Маша подняла голову и тут же вскрикнула, зажав себе рот маленькой тонкой ручкой. После чего, постояв с секунду в нерешительности, схватила сперва меня за руку, затем отпустила:
-Это папка!
-Разве он не спит?
Маша поцеловала меня совсем не так, как только что. Я успел ощутить только влажность ее губ.
-До завтра!
И побежала в дом.

Я еще долго ходил одиноко в саду. Штора на третьем этаже, где свет не зажигался, нет-нет да и приоткрывалась, я, наблюдавший за домом, неоднократно видел это. А после, когда прошло слишком много времени, поднялся к себе. И не раздеваясь, словно все еще был в дороге, лег и уснул.

-У меня такое ощущение, с того самого дня как я здесь появился, что за мной кто-то следит.
Маша в ответ за завтраком только рассмеялась:
-У тебя не получится сейчас нагнать на меня страху.
-Это еще почему?
-Потому что сейчас день.
-Ты думаешь, что опасности подстерегают нас только ночью?
-Прекрати! А то я никуда не поеду.
-Ладно-ладно.

Я собрался раньше остальных и сидел в новенькой «Ниве». Но когда Пушкины наконец-таки вышли и остановились у машины, я понял, что ожидание стоило того: на Маше была строгая одежда, как у гувернанток или на гимназистках, но увидев меня она подарила мне такую улыбку. И всю дорогу до города Маша не спускала с меня глаз, и когда мы встречались взглядами, ее улыбка становилась больше, она изображала смущение и чуть пригибала голову, исподлобья продолжая смотреть на меня.
Я прищурился и стал пристально смотреть в глаза Маши. Она поймала этот взгляд и тоже приняла участие в немой игре. Маша сдалась первой, как всегда рассмеявшись:
-Что? Что такое? – Пушкину оставалось только недоумевать.
Меня стало укачивать, от вставшего в зенит солнца, я стал закрывать глаза и начал дремать.
Машина то въезжала в темный и дышащий прохладой лес, то снова выезжала на открытые пространства, иногда проезжая мимо засеянных полей. Маша вскоре тоже стала зевать.
Едва я открыл глаза, как услышал Машин смех – она пускала на лицо солнечный зайчик, приспособив к тому часы.

-"Электроника" или механические?
-Они были больше похожи на компас

Мне снились корабли, море, Маша почему-то тоже была там, в роли юнги, стоящего на корме и кричащего: - Земля! Земля!


…Я наклонил еще больше на лицо шляпу и снова уснул. На этот раз мне ничего не снилось. Ветерок дул в лицо, под шляпу. Машину правда сильно трясло. Но довольно мягко. Я спал. Что это? Корабль. На нем Маша перебирает своими тонкими пальчиками колесо, легко управляя всей этой махиной

В Сарове замелькали кооперативные ларьки. И лишь проехав базарные ряды мы увидели площадь и не так давно открывшуюся церковь, еще в лесах, на реставрации. Стая голубей сорвались с ее обновившихся куполов и закружила вокруг.
В церковной лавке, Пушкиным и мне дали по свечке, с которыми мы, перекрестившись, вошли в храм.
Служба уже началась.
Храм был темный, и только свет от свечей, горевших возле каждого образа, каждой иконы, вычеркивал строгую геометрию храма.
Лица всех были обращены в одну сторону. Встав позади можно было видеть только спины. Встав среди них, только профиль. Редко кто-то поворачивался, оглядывался. Никто никуда не спешил. На священниках были те же одежды, что и на их предшественниках сотни лет тому назад. Таков был возраст многих икон, и самого храма. Эти стены помнили еще нашествие татар. Многие иконы, наверное, были еще и того старше, привезенные каким-нибудь неведомым теперь паломником из Византии.
Времени нет. Оно для Бога ничего не значит.

-Каноны записаны при Николае Первом

-Я же не говорю когда они записаны, и потом я рассказываю свои впечатления

Из города на дачу с нами поехала Екатерина Андреевна и еще ее племянник Федор

-Племянник?
-Его отец, еще один мой дядя, во время Гражданской войны или коллективизации скрывался по документам третьего дяди... Ну знаешь же как это было
-Нет

Утром за завтраком стол был накрыт теперь не в столовой, а в мансарде. Лето близилось уже к своей вершине и Пушкины хотели насладиться всеми прелестями отдыха в деревне. Маша склонилась в мои. За окнами шумели деревья сада.

-Нафа?
-Что?
-А ты любил кого-нибудь уже?
Я уткнулся носом в это ушко, вдруг вмиг ставшее пунцово-красным:
-Нет.
-Почему?
-А зачем? А ты?
-Тоже.
-Мне кажется – любовь это фантазии одни. Одного человека про другого. Отсюда все разочарования.
-Разве? Так ты уже разочаровывался?
-Нет, я же и не любил.
-Ах вот оно что.
-Ну вот кажется сегодня снова пойдет дождь.
-Причем? Ну скажи, причем тут погода?
-Я о другом вовсе.
-А я все о том же.

Ну вот. Меня можно сказать даже позабавила эта сцена, устроенная как я считал Машей нарочно, чтобы проверить что я чувствует к ней.

Съев яблоко, вынесенное Розой в вазе с прочими фруктами...

-Не папье-маше

- ...я еще с некоторое время сидел на мансарде. И решил вернуться, сел на плетенную лавку, покрытую туркменским ковром и взял в руки газету, купленную в каком-то киоске в Сарове. Я вспомнил замечание, брошенное дядей:
- Впервые за много лет, газеты стало возможно употреблять по их назначению. То есть читать.

Я углубился в чтение интервью с Ельциным, которое перепечатывала местная газета.
-Натан, что это ты один здесь?
-Один, Сергей Сергеич. Доброе утро, дядя.
-Точнее день?
-Да, то есть день.
-А где же Маша? Верно спит еще?
-Нет. Маша была тут.
-Вот как?.. Сегодня встал я, подошел к окну нашего дома, Натан Рудович, и вдруг такая грусть меня взяла. Скажи у тебя ведь были подруги? Что ты думаешь о Маше? Где же она? Ты говорил что здесь?
-Мы поссорились.
-Из-за чего? Скажи как отцу?
-Это был спор.
-Что за спор?
-О любви.
-В самом деле? Вы говорите с ней на такие темы? А впрочем, вы брат и сестра. А в чем спор?
-Да пустяк. Маше не понравилось, что я назвал любовь – одной только фантазией.
Пушкин решил найти дочь. Нашел ее в своей комнатке на втором этаже  дома и утешал, найдя ее в слезах, понимая что дочь его выросла и уже полюбила. И быть может не безнадежно.
Я не знал что именно говорил ей отец, какие слова нашел, однако вышла она к ужину улыбающейся и совсем не таившей обиды.
Однако, весь остаток дня до обеда, решила как бы приструнить что ли и оставила меня в одиночестве, продолжая выказывать свою обиду. Мне не нравится, когда как бы девушка дает клятву, сдается, то тут же словно раскаивается.

-Да-да. Похоже на кино. Какую-то мелодраму

-Я ушел к себе и заперся там тоже до вечера. Затем выйдя огляделся. Коридор был пуст и уже не навевал воспоминаний детства. Я поднялся по лестнице. Прошел прямо в комнату дяди:
-Дядя?
Пушкин уснул в кресле. Я решил не мешать ему. На коленях лежала «Жизнь 12 цезарей». Наверное тоже купил в Сарове, там еще была брошюра Евгеньевой "Любовники Екатерины Второй", в киоске прямо не далеко от церкви.

 Я взял в руки книгу и вернувшись начал читать, задумавшись над фразой: «Впервые в римской истории армия выступила против существующего правительства и свергла его.
Впервые в римской истории армия выступила против…». Это было началом гражданской войны…
Об этом затем зашел разговор у нас с дядей за ужином:
-Сегодня стал читать Саллюстия…
-Тебе пришло письмо от родителей.
Маша забеспокоилась и впервые испуганно посмотрела , верно думала: уедет, обиделся и теперь уедет.
– Что ты читал Нафаня?
-Про гражданские войны.
-Из всей этой истории Рима мне более всего запомнились похождения их императоров.
-Папа?
-Ничего. Ты уже взрослая. Хотя , Ростов, я запретил бы читать вам такие вещи.
-Дядя я вовсе и не собирался развлекать Машу чтением.
Всем стало неловко:
-Ну вот и ладно.
-Папа?
-Что? Папа? Не варвары разрушили Рим, а римляне потерявшие благородство, римляне развратившиеся, опустившиеся до варваров и тем ставшие во много раз хуже их.
-Да?
-Конечно. А у тебя другое мнение?
-Нет. Но мне просто странно, как же тогда согласуется с падением нравов все большее распространение христианства?
Пушкин смутился:
-Все равно. Я запрещаю вам читать Саллюстия.

«Как и в прошлые годы, Цезарь и его единомышленники решали встающие проблемы решительно, смело и дальновидно. После затянувшегося пребывания в Египте римский диктатор выступил против Митридата и сына его Фарнака и в битве при Зеле римские легионы без особого труда наголову разбили разношерстную, наспех собранную армию боспорского царя. Именно об этой победе Цезарь написал знаменитые слова: Veni, vidi, vici».
-Veni, vidi, vici…
А? Маша захлопнула книгу.
-Маша, дядя станет сердиться.
-С каких это пор ты стал его бояться?
-Я его и сейчас не боюсь, просто это не честно.
-Я пришла сюда за книгой. Но она показалась мне скучной.
 
Я прошел и сел на край своей кровати. Маша взяла своими пальцами и обняла ими ладонь:
-Я пришла к тебе. Где ты был?
-Ходил в саду.
-Зачем?
-Думал тебя там найти.
-Вот как? Маша придвинулась к нему, села в кровати и спросила:
-Чего же ты хочешь? Считай что меня нашел? Ну?
Ее губы блестели:
-Маша, - в дверях стоял дядя.
-Veni, vidi, vici…

Утром, я поднялся на третий этаж, подошел к двери, ведущей в Машину комнату. За ней было тихо. Я погладил ладонью ее, прежде чем отважился постучать. Но мне не открыли. Я повернулся. Вернулся в комнату. Я вспомнил ее сидящей вчера на постели, ее бледные, покрытые мелкой россыпью родинок, плечи. Она сводила с ума. И вот пройдет эта страсть, это первое время наслаждения. Что тогда? Уехать? Но что будет с Машей? И отчего это мысль всегда возвращается к ней? А дядя? Как же он все-таки одинок.
Я увидел в зеркале свое отражение. На кого я похож? Я постепенно пришел к мысли и о своем одиночестве, сразу после открытия собственной неповторимости.
Продолжал смотреть на себя, все острее чувствуя одиночество. Я мысленно представил себя старше, рядом с собой такую же старую жену, вечно требовательных детей. Но потом я вспомнил про то как я люблю родителей, и как Маша любит. Как Екатерина Андреевна относится к дяде. Но ведь это не правило.

Как нелегко представить себе будущее – абстрактное, далекое, несмотря на то, что проницательному взгляду должны угадываться его черты, вырастающие из настоящего.
 
Я вышел в сад. Я бродил вдоль цветов и как будто только сейчас увидел их. Эти пруды. Эти беседки. Этот мостик. Эти скамеечки. Эти липы, в тени которых удобнее всего скрываться от солнца, на которое нельзя смотреть и которое бывает беспощадно когда смотрит прямо на нас.

-Ты пробыл у них несколько лет

-Я спрятался, встав под одно из садовых деревьев и внезапно почувствовал что кто-то стоит сзади него. Обернулся. И столкнулся с высоким открытым лбом, кудрями вокруг изящного бледного лица, холодными, тонкими губами, одна была чуть больше другой. На него смотрели глаза, лишенные зрачков, античной статуи. Как точно художник воспроизвел черты человека. И та же высота, пропорции, манеры. И та же казалось бы кожа, но под ней ничего не чувствовалось. Холодная, пустая, голая пародия на человека. Но она прекрасна.
-Познакомьтесь, это Меркурий. Бог торговли.
-Маша?
Гуляя по саду, вместе с Машей, рука об руку, я все думал: свобода, долг, воля, страсть. Как это все умещается в одном человеке, словно и был тем Меркурием, только не этим, а из греческих мифов, запряженных в огненную колесницу. Как удержать равновесие, как не дать себе сгореть, приблизившись к Солнцу.
-Молчишь?
-Что?
-Ты меня не замечаешь.
А ведь никто никогда не будет любить с такой непосредственностью и искренностью, как мы. Этот взгляд голубых глаз, устремленный на него, это взгляд любви. Ведь это любовь, когда она ждет внимания.   
-Я люблю тебя.
-Что? – губы ее подернулись в слабой улыбке.
-Я люблю тебя, я тщетно боролся со своими чувствами все эти дни.
– Что это значит? Ты сомневался?
-Только то, что я не мыслю более себя без тебя. Я – этого больше нет.
-Нет, - Маша отняла мои руки. Отвернулась. – Нет. Давай оба условимся что ты ничего не говорил, а я не слышала.
-Разве ты не любишь меня?
-Я не об этом. Я поняла, вдруг, что ты не видел как мне было тяжело. Ты все это время боролся с собой. Ты был занят только этим. И теперь не представляешь как тяжело мне слышать об этих жертвах. Еще чуть-чуть и ты станешь упрекать меня во всем.
-Маша?!
Она бежала. Бежала в дом.
Я шел по саду. Опустошенный. С одной стороны, я был близок к тому, чтобы не думать более ни о чем, не думать о будущем. Забыть. Жить только для нее, только для настоящего.
А с другой, после этого глупого объяснения, когда я уже думал начать жизнь свою заново, в душе образовалось новое смятение.
И шел я так и не заметил как навстречу шел Пушкин. Я вдруг вспомнил о том, что мы знакомы с детства, конечно она сильно изменилась, но сделалось стыдно дяди.
Я спрятался за статую. Вышел с другой стороны сада, прокрался в спальню Маши, застав ее в слезах:
-Маша? Хочешь я уеду? Сегодня же?
Она вновь обняла его:
-Дуралей. Дурашечка. Разве ты не видел: как я люблю тебя? Как ждала тебя все это время. Я постоянно справлялась у папы – отчего ты мне не пишешь: хотя бы строчку-полстрочки.
-Маша?! - я протянул свои руки, чтобы сильнее прижать к себе:
-Что же теперь с нами будет? Что со всеми нами будет?
-Давай не будем думать об этом.
-Я не уеду без тебя.
-Ты не сделаешь этого. Ты не сделаешь этого, - шептала она, пока я целовал ее. Снова и снова.

Теперь все будет иначе. Все будет проще. Ведь мы объяснились. А дядя?
Затем мы легли просто рядом и молчали, смотря то друг на друга, улыбаясь, то куда-то в потолок. А затем она повернулась, склонила голову у меня под рукой и задремала.  Райский сад, который вмещает только двоих.

На другой день приехал Федор. Старший брат Маши. Очень на нее похожий, он был старше и я помню как в детстве мы с ним подолгу спорили, хотя он тоже казалось бы изменился. Но главное что привез с собой Федор так это – Баська –чистокровный английский рыжий кокер-спаниель. Спаниель привязался к Маше. Я всюду был вместе с нею. И вскоре моя комната наполнялась звонким лаем. Собака стала нашим спутником. И когда Баську куда-то понесло к воротам, а я подзывая ее задумался, вот не было у меня ничего и вот есть. А главное было вовсе не это, продолжал думать он, наблюдая как Баськины уши болтаются на бегу: меня все любили.

За ужином между Федором и мной неожиданно разгорелся спор:
-К чему эти осторожности? Ответь мне прямо: что ты думаешь о революции? - он походил на якобинца прямо из Конвента, но при этом как будто бы совершенно не знал ее истории.
-Мне кажется, что французская революция еще долго будет занимать умы, - осторожно заметил я.
-Я же спрашивал не о французской?
-А другой я не знаю.
-Любое действие всегда лучше бездействия. Историю творят деятельные натуры. Сильные, цельные, которые сомневаются лишь при выборе средства и то, недолго, видя цель, которая заслоняет им все.
-Как ты думаешь, Робеспьер раскаивался?
-Ни на секунду.
-А любил?
-Любил. Власть.
-Странно.
-Это не единственное извращение.
-О чем папа говорил сегодня с тобой?
-Когда?
-Сегодня. Утром.
-Я не помню.
-Ты, правда, мог бы от меня взять и уехать?
-Но пока я с тобой.
Маша обиделась. Затем мы помирились и поднялись в комнату. Я взял книгу и продолжил читать. Заснули мы под стоны и крики мечущихся в «Вечном городе» людей.

А утром Федор рассказывал всем о погромах. Что какое-то общество «Память» избивало евреев.
-Зачем?
-Так не зачем. А может быть, мстят за несовершенство мира сего.
А я остался с впечатлением от того, что где-то уже это было.

Вечером Маша и я пошли купаться. Где-то расцвел папоротник. Говорят кто его видел тот будет знать прошлое и будущее. Искали. Не нашли. По берегу от одного из нас к другому бегала и лаяла Баська. Я в воде нырял, чтобы выплыть совсем где-то рядом с Машей. Маша визжала, а Баська вторила лаем ей на берегу.

Вечером я снова размышлял. Я впервые ощутил сейчас ее – личную свободу, которая томилась в моей темной душе, и вот словно молния взяла и высветила ее. Ведь что  отличает человека– личная свобода и возможность самостоятельно выбирать свою судьбу. А подействовал на мои мысли снова рассказ Федора про юродивого, который зимой носил тонкую рубашку, привлекая всеобщее внимание.   
Это тоже выбор человека: во что ему верить, как одеваться. Но кто дает эту свободу? Прометей принес грекам огонь. А кто даровал грекам свободу?

Вечером за ужином, разговоры вновь пошли об истории, в свете начавшейся реабилитации стали спорить  о палачах и жертвах, слава Богу в философском ключе:
-А хотите, загадку?
-Отчего, нет? Ну-ну?
-Кто свободнее: палач или жертва?
-Я думаю, что коль скоро палач действует не по своей воле, то жертва свободнее.
-Верно.
-Однако, позволь и тебя спросить?
-Да?
-Какова же во всем этом роль судьбы или Бога?
-Ну что же я полагаю, что судьба наделила одного ролью палача, а другого жертвы.
-И нет у них выбора иного, кроме как быть одним и другим?
-Если оба станут жертвами, то кто – палач? А если оба палачами, то кто жертва?
-Вы не заметили еще одной возможности: тот, кто сегодня палач, завтра сам может стать на место жертвы. А вот жертва – может она стать палачом?
-Ну это смотря в каких пределах материальности мы говорим, если палач у нас фигура не образная вовсе, то есть – вешает или рубит, то думаю что обратного хода история не имеет.
-А как же совесть?
-А при чем здесь совесть?
-Совесть может съесть палача.
-Если он не свободен, то откуда ей взяться?
-Хватит этой софистики. Я запрещаю вам вести за столом такие разговоры. Не позволю превращать столовую в парламент. Хватит с нас телевизора.
-У меня есть отличная идея, - шепнула мне Маша.
-Какая?
Боже эта улыбка? Да она одна стоит всего света.   
-Да?
-Помнишь ты пугал меня призраками? Я докажу тебе, что ничего не боюсь. Если ты тоже не трусишь. Давай сегодня ночью спустимся в подземелье этого старого дома.
-Разве оно цело?
-Ты помнишь?!
-Идем ночью?
-Ночью! Сбежим!
-Тогда спать?
-Спать?
-Ну да, чтобы усыпить всякую бдительность стражей?
-А стражи это Федька и дядя? Хорошо.
-И не забудь не говорить никому! Ты теперь в тайном обществе.
-Могу я хотя бы знать как оно называется?
Мы сблизились снова, стояли друг перед другом, наши взгляды блуждали по лицам – опускаясь на губы, которые шептали:
-Можешь.
-Тогда назови его?
-Я тебя люблю.
-А почему оно тайное?
-А папа? А Федя?
-Ах да.
Встретились как условились ровно в полночь.
-Боишься?
-Немного.
Я подал Маше руку и мы спустились в сухой беленый полуподвал дачи.
-Мне страшно, - солгала она. На лице ее однако не возникло улыбки. Глаза были еще более необычно широки. Я держал в своей руке ее маленькую ручку. Я взял ее и пользуясь тем, что мы втайне спустились, поднес к губам своим и поцеловал.
-Что ты делаешь?
-Пытаюсь тебя приободрить.
-Можно подумать ты сам не боишься?
-С тобой нет.
Маша заставила себя улыбнуться:
-Но ведь я сказала, что боюсь?
-А я нет.
Я оглянулся, как только мы спустились.
-Скажи по правде зачем ты меня сюда привела?
-Я не думала, что здесь все в такой пыли.
Я поднял голову и оглядел подвал:
-Что же теперь будем делать?
-Не знаю.
-Маша?
-Что?
-Посмотри, я тут что-то нашел.
Дверь никак не поддавалась, ее пришлось почти что взломать, настолько она вросла в эти стены. Когда мы ее все таки распахнули , груда пыли как облако из ящика Пандоры окружило нас.
Комната  за дверью была глухой. Я с Машей не нашли в ней ничего кроме каких-то бумаг. Разбирая почерк, поняли, что это были письма дяди, выцветшие от времени, мы решили вернуться к ним днем и пока скрыть свою находку от него, хотя перед нами встала дилемма: читать ли нам их, чужие письма. Но насколько и кому чужие. Как часто тайны одних являются тайной про них самих.
-Письма? Что это могут быть за письма?
-Я не знаю. Как ты считаешь, нам можно их читать?
-Но если это письма моего отца – моей матери?
-Маша. Это все равно чужие письма. И потом откуда мы взяли что это письма адресованы Екатерине Андреевне?
-А кому же еще?
-Не будь наивной. С чего по-твоему он их прячет?
-Быть может оставил здесь? Или спрятал во время ремонта?
-Что-то не похоже, чтобы здесь был ремонт. Что с тобой?
-Ничего.
-Письма? Ты хочешь, чтобы мы взяли их с собой?
-Да.
-Но зачем? Разве ты станешь их читать?
Маша выхватила пачку писем:
-Я и не заставляю тебя читать их вместе со мной.
Захватив их с собой мы решили подняться. Маша снова молчала, казалось она была разочарована. Я шел сзади и раздумывал, зачем вообще было нужно это приключение.

Еще вспоминаю свой разговор, каким был тем более наивным:
-Дядя, я не стану об этом спрашивать у Федора, я словно знаю что он ответит. Но откуда одни могут жить спокойно, женятся, воспитывают детей. А другие. Другие не могут спать не думая все о чем-то если посудить их столь же мало касающееся. Но ведь именно из таких потом выходят народные герои? Что мешает им жить? Долг? Но откуда он берется?
-А почему быть как теперь говорят «партаппаратчиком» – это не долг. Перед Родиной.
-Но почему одни из долга перед Родиной становятся бюрократами, а другие диссидентами?
Дядя пристально посмотрел на меня. Его уставшее, изможденное умственной мукой лицо. Бессонные ночи. Мне стало страшно за него:
-Ты из-за того не спишь? Что на тебе за форма?
-Нет. Это так что-то пришло в голову. Откуда они берутся? Разве в идеях и тех и других нет морали? Нет правды?
-Да Господь с тобой, Нафаня, какая же там правда? Откуда им ее знать?
-И если правда есть и у них, и у других. То как она может быть разной? Чего хотят одни? Того, чтобы народ был свободен. Другие того, чтобы было равенство. Но кто уравнивает всех? Если есть такой, то откуда взяться свободе?
Дядя впервые не знал, что ему ответить.   
-Давай лучше я тебе скажу что может быть действительно тебя тревожит. Я ведь давно замечаю, и должен ли я мешать? Женитесь. Я оставлю вам дачу. Или наоборот квартиру в городе.
-Это не возможно, дядя. Маша же ... тут я впервые понял, что мы вряд ли сможем соединить себя узами брака. - Она мне кузина!
-Маша, тебе не сестра. Я должен был сказать это наверное раньше, но какое это имело раньше значение. Семейные тайны, - дядя при этом ехидно фыркнул.
Но в это время на пороге появилась заплаканная Маша, в руках она держала те самые письма:
-Это не возможно, папа- сказала она. Дальше последовала семейная сцена.

На другой день, рано утром, я, договорившись вернуться, не спавший, проговоривший с невестой до утра,  уехал экипажем по пыльной дороге домой, в Москву. Я боялся запылить форму.

Дальше доскажу я: когда Натан Ростов, как следует из его писем к моей бабушке, появился в Москве, казалось бы он встретил обычные демонстрации для него, обычные для начала 20 века, дед был тогда среди юнкеров, защищавших Кремль в октябрьские дни по версии одних, организовавших контрреволюционный мятеж по версии других, но только судя по описаниям это были в действительности революции 91-го года, и сразу путч 93-го-время, они сконцентрировались, но деда в них воспринимали как ряженого, работающего актером для фото с туристами на фоне Кремля и Мавзолея Ленина, вспышка магния-снимается кино-это я помню не из писем, а по рассказам, и он снова с ужасом смотрит на это сооружение, пытается понять что же произошло с историческим временем-с временем или восприятием только, ну как знаешь в воспоминаниях, все ведь видится одновременным , не линейно , хаотично собранным

Он был ранен, проходил лечение в одной санатории, где все очень боялись ежедневного обхода врачей, какового же было его удивление, когда во враче он узнал Розу, горничную своего дяди, которую теперь все величают с отчеством и всячески угождают, угадывая что ей дать в руки, предлагают стул, и боятся , трепещут, потом соседи в палате шепотом рассказывали ему что мир сошел с ума, о каком-то ускорителе частиц в подмосковной Черноголовке , якобы вызвавшем революции и вообще все эти странности со временем, затем по тв показывали Королев с его уникальным комплексом и архивом кинофотодокументов - выставка и он , дед рассказывал,  видит себя на фото в своей юнкерской форме -на афише выставки к 100-летию революции

Я бы ему ни за что не поверил, но он показал мне свою трудовую советскую книжку, где кроме трактирщика, рыцаря, была запись: поэт, причисленный к роду человеческому, все соответствовало правилам оформления советских документов и, выглядело правдоподобно , если не одно но, чернила проступали , только  в те две недели, которых как бы не было при реформе календаря в феврале 1918г. На обращение к нему как к герою, с просьбой дать интервью, дед обыкновенно говорил, что в гражданской войне героев быть не может и вспоминал обыкновенно только те дни или растянувшееся в его воспоминаниях время до месяцев, или лет, когда он ездил молодым выпускником юнкерского училища, к своему дяде, чиновнику в отставке, и сестре на дачу, которую они снимали в то сложное время в Подмосковье, он утверждает, что было это летом 1917г., но что на даче шел снег в следствие какого-то засекреченного, но признанного затем неудачным эксперимента