Закат России. Опыт критического анализа. Характеры

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему».
Это знаменитое начало знаменитого романа знаменитого Льва Толстого. Допуская правоту Льва Николаевича в этом вопросе применительно к отдельно взятой семье, следует всё же отметить, что формулировочка эта хромает при рассмотрении общества, составленного из сонма семей.
Казалось бы, простое суммирование приведёт нас к Закону Толстого и для общества, но – не тут-то было.
История показывает, что все общества рождаются, растут и достигают вершин своего развития, а, следовательно, испытывают нечто подобное счастью по-разному – это зависит от национальных особенностей, уровня культурного развития и массы прочих факторов, но падение и крах у них  походят по одному печальному сценарию.
Так было, так есть и так будет.
Начиная с древнейших и заканчивая далёкими будущими обществами, если только существа, населяющие эту планету и считающие себя разумными, существа, каковые таковыми при ближайшем рассмотрении не являются, не угробят эту планету и себя на ней много раньше.
Но пока Земля исправно, с точностью совершенного, заведённого механизма наматывает круги вокруг Солнца в чёрной бездне, названной Космосом, на ней происходит бурнейшая суета. Пыль стоит столбом от дел и свершений существа, считающего себя разумным.
Давайте пока повременим с ближайшим рассмотрением его и посмотрим с некоторого отдаления. Но не настолько далёкого, когда видны лишь аккуратно распаханные четырёхугольники полей, симпатичные издали постройки, ленты рек и дорог, моря и бескрайние океаны – с большого расстояния всё красиво.
Это, наверное, видит тот, кто придумал и создал подобную красоту. Есть такая теория, такой взгляд на происходящее на этой планете. Он смотрит и радуется красоте и порядку дела рук своих.
Но стоит опуститься пониже, а не грех и снизойти хотя бы до близкого изучения результатов своих трудов, то гнев создателя сию же секунду обрушился бы на весь этот кошмар, камня на камне не осталось бы от итогов неудавшегося опыта по разведению жизни на Земле.
Увы, это лишь – фантазия. Издалека – красивше, да и забот никаких.
Вернёмся, однако, к семье и обществу, коего эта семья составляет ячейку, как учили нас в школе.
Но и это не совсем верно. Общество пронизано семейными поколениями, кои подобны нитям, образующим молекулу ДНК.
Об одной из этих нитей, витиевато запутавшейся в недрах массы человеческой, и пойдёт наш рассказ.
Когда и как из кучки разрозненных пушинок История начала выпрядать эту ниточку – навсегда уже останется загадкой, тайной, вопросом без ответа...
«Товарищи!
ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза с новой силой продемонстрировал нерушимое единство нашей партии, её сплочённость вокруг Центрального Комитета, её решимость выполнять великие задачи коммунистического строительства. (Бурные аплодисменты). И тот факт, что мы сейчас во всей широте ставим принципиальные вопросы о преодолении чуждого марксизму-ленинизму культа личности и о ликвидации причинённых им тяжких последствий, говорит о великой моральной и политической силе нашей партии. (Продолжительные аплодисменты). У нас есть полная уверенность в том, что наша партия, вооружённая историческими решениями своего ХХ съезда, поведёт советский народ по ленинскому пути к новым успехам, новым победам. (Бурные, продолжительные аплодисменты).
Да здравствует победоносное знамя нашей партии – ленинизм! (Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают)…
Под эти самые аплодисменты, переходящие в овацию в пятке километров от исторического собрания, появился на божий свет мальчуган и… зашёлся требовательным криком, вторя неистовым рукоплесканиям партии, её Центральному Комитету, правительству и лично товарищу Никите Сергеевичу Хрущёву.
Отец новорождённого, Афанасий Толстиков, в числе делегатов судьбоносного съезда охрип и отбил себе ладони, ещё не зная о рождении младшего брата своего старшего сына Иосифа Афанасьевича. Иосиф же Афанасьевич Толстиков родился 14 октября года 1952, в заключительный день съезда КПСС XIX-го, закрывавшегося выступлением товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Ураган аплодисментов, неистовых здравиц партии, её вождю буквально заглушили последние реплики докладчика: «Да здравствуют руководители братских партий! Долой поджигателей войны!»
Афанасий Толстиков и на этом съезде рукоплескал наисправедливейшим словам Вождя Всех Народов.
Ирония судьбы заключается в том, что и сам Афанасий Толстиков родился в ночь октябрьского переворота, под дружные крики штурмующих Зимний Дворец.
Вот такая вот династия вырисовывается. Любой крик на улице вызывает к жизни очередного представителя рода Толстиковых. Вилор же Афанасьевич в этом отношении подкачал – к рождению его дочерей шумные собрания с долгими несмолкающими аплодисментами, переходящими в овацию, закончились.
Гнетущая тишина зависла над страной. Ненадолго, правда, – когда новый век начал набирать обороты, вновь зашумели овации, здравицы, славословия и пустословия, но… традиция рода Толстиковых прешла.
В школьные годы Вилор Толстиков не слишком выделялся среди своих одноклассников, учился, впрочем, вполне прилично, особенно увлекался историей и литературой. Какими-то неведомыми и потайными уголками своей души Вилор улавливал и чувствовал корявость, предвзятость и даже откровенную ложность толкования исторических событий и фактов в школьном курсе истории, понимал настоящую неоднозначность оценок разных периодов истории и страны и мира в целом, из зависимость, подчас грубую и шитую, что называется белыми нитками, от сословности, клановости, партийности, классовости, официальной позиции государства, ангажированности историков.
Позже Вилор нашёл ответы на эти и другие вопросы в сочинениях Бердяева, Шпенглера, Фромма, Кропоткина и многих других мыслителей, пытавшихся отделить как говорится зёрна от плевел.
«Истории, как таковой, нет в природе. История того или иного периода могла бы быть объективно изображена лишь с очень большого отдаления и при отсутствии внутреннего чувства сопричастности, однако даже самые лучшие современные историки не способны оценить и изобразить вне связи с сегодняшними интересами даже Пелопонесскую войну».
Эти до дрожи справедливые слова Освальда Шпенглера Вилор готов был повторять ежедневно. Но к окончанию школы он ещё не был знаком с гигантской по объёму книгой немецкого философа. Вилор лишь мог опираться на изречение Иоганна Вольфганга Гёте: «историк всегда пишет так, как если бы он сам присутствовал при том, о чём он рассказывает. Даже простой летописец – и тот пристрастен».
А посему – долой учебники! Только воспоминания свидетелей, очевидцев, дневниковые записи участников событий, занявших определённое место в мировой истории, могут иметь ценность и объективно отразить событие, на которое уже опущен плотный занавес Времени.
Много-много позже Вилор от души хохотал над пассажем донельзя ангажированного Российского исторического общества о решающей роли русских воинов в исходе Грюнвальдской битвы, состоявшейся аж в 1410 году неподалёку от польской деревушки Стембарк. Смоленские полки, действительно принимавшие участие в сражении на стороне польско-литовских сил, не могли быть отнесены к Руси, поскольку Смоленск тогда был литовским и совсем не собирался переходить под русские знамёна. Мало того, в Смоленске купцы были жестоко обмануты русскими князьями, а позже запуганы, унижены, частью уничтожены. Вот так Русь собирала свои необъятные территории – кровью и террором. Это поведение – обычно для русских.
И историческое общество на голубом глазу врало и продолжает врать, подстраивая свои интересы под те или иные исторические события. Или наоборот.
Но достаточно открыть книжку Яна Длугоша, писанную через полвека после Грюнвальда, где бился с крестоносцами отец Длугоша, и всё встаёт на свои места. И грош цена пустому верещанью Российского исторического общества.
Испытав разочарование от одиозной топорной прямолинейности изучения истории в школе и далее в университете, Вилор Толстиков перевёлся на факультет филологический. История, впрочем, никуда не делась и навсегда осталась в широком круге его интересов. Настоящая история, фактическая, окончательная, как говорил профессор Преображенский, – броня!
В университете студент Толстиков стал заниматься скандинавской литературой. И уже много позже, когда пошатнулись устои общества, стремящегося в коммунизм, а сам строй всеобщего равенства потускнел и обрюзг, так, собственно, и не родившись, Вилор взял себе вторую фамилию в силу глубокого уважения к доктору Томасу Стокману – герою пьесы норвежского драматурга Генрика Ибсена «Враг народа». Помните знаменитый страстный монолог доктора на пресловутой сходке жителей:
«Что за беда разорить лживое общество! Его надо стереть с лица земли! Живущих во лжи надо истреблять, как вредных животных! Вы в конце концов заразите всю страну, доведёте до того, что вся страна заслужит быть опустошённой. И если дойдёт до этого, то я от всего сердца скажу: да будет опустошена вся эта страна, да сгинет весь этот народ!»
Итак, Вилор Афанасьевич Толстиков-Стокман.
Откровенные разговоры в семье Толстиковых велись по тогдашнему обыкновению на кухне. С братом Иосифом отношения не сложились – Иосиф стал крупной фигурой в советских, а потом российских спецслужбах и избегал встреч с братом, чтобы, по его выражению, не испытывать соблазн завести дело о неподобающем – это сказано мягко – отношении к государственным ценностям, скрепам и устоям. А это было чревато…
Школьные и университетские товарищи разбрелись по жизни кто куда, остался только друг детства Мишка Лохоносов. По иронии судьбы, а вернее, родителей – Михаил Васильевич. Родители у Мишки были, впрочем, вполне интеллигентные и достойные люди, врачи, и, только какой-то невообразимой шуткой можно объяснить сочетание имени, отчества и фамилии, кои стал носить их единственный сын. Василий Васильевич, впрочем, очень гордился своей фамилией, старинной, династии врачей, получивших когда-то дворянство из рук самой матушки императрицы Екатерины Великой.
Мальчик рос умный, талантливый, способный, но бесконечно стеснялся своей фамилии, даже не смотря на рассказы отца о славной истории рода Лохоносовых. Михаил выучился на врача, успел поработать в серьёзном медицинском учреждении, но внезапно всё бросил и не на шутку увлёкся гомеопатией. Захлёбываясь, глотая окончания слов, Михаил рассказывал Вилору об идеях Константина Геринга, его работе, читал отрывки из его книг, неизвестно как оказавшихся в его руках и наскоро переведённых им самим. Оказывается, Геринг сумел при помощи гомеопатических средств победить гангрену, развившуюся после пореза пальца при вскрытии трупа.
Помните у Тургенева? «Отцы и дети»… лишний человек Евгений Васильевич Базаров. Что делать с ним в романе, коли он – лишний? Правильно – убить. Вот и сделал Иван Сергеич Евгения Васильича врачом. Пытливый ум Базарова привёл его к столу с умершим мужиком – Иван Сергеич тут как тут – вот, пожалуйте, скальпель для изучения анатомии человека… Одно неловкое движение – Иван Сергеич за спиной – порез пальца, заражение крови и – скромное деревенское кладбище со стариками-родителями, безутешно проводящими пустые часы у ограды могилки ненаглядного Енюшеньки.
По всей вероятности, Иван Сергеич не был знаком с трудами герра Геринга. Иначе – Евгений Васильич победил бы злой недуг, остался бы жить и лежал бы на диване, подобно Илье Ильичу, попыхивая трубочкой, а Анна Сергевна Одинцова-Базарова гремела бы в кухне чашками…
Бы… Бы… Бы…
Об этих вероятных поворотах истории тоже рассуждали Вилор Афанасьевич и Михаил Васильевич.

Кухонные застольные беседы закончились в середине 90-х годов, когда Лохоносов уехал из России и, надо признаться, нашёл и себя и неподдельный интерес к своей работе сначала в Германии, а чуть позже – в Швеции.
Вилор Толстиков-Стокман остался практически один. Нет, конечно, у него была семья, обожаемая жена Роза-Марина, две горячо любимые дочки, но ничего общего со страной, в которой он вынужден был жить, точнее – существовать, уже не было. Да и настоящего уже не было. Осталась литература, остались история и философия, полностью погруженные в милое сердцу Вилора прошлое.
Дочери удачно вышли замуж, уехали в Европу, и по воскресеньям Вилор и Роза-Марина устраивали сеансы видеозвонков с дочерями, зятьями и внуками.

Несколько слов об обожаемых дочках Вилора. Майя и Эра.
Старшая – Майя, едва выучившись читать, пробирались в папин кабинет с книжными полками во все четыре стены, арки в книжных полках были прорезаны лишь для двери и окна, даже диван и письменный стол стояли в середине комнаты, дабы не отбирать места у стен для книг. В этом кабинете, взобравшись на диванчик, Майя читала одну за другой книги, останавливаясь на некоторых страницах, чтобы получше рассмотреть иллюстрацию или перечитать снова и снова десяток-другой строк. Скандинавские и древне-германские сказки и мифы с их изощрённым символизмом, мистицизмом, пантеизмом, эзотеризмом и фетишизмом захватили Майю, и она вбила себе в голову, что её мужем может и должен быть лишь сказочный принц по имени Май, который увозит её в свой дом на берегу моря. А вокруг шумят сосны, и звери выходят из леса, чтобы взять корм с Майиной ладони.
Повзрослев, Майя с улыбкой вспоминала о детских грёзах, но имя жениха – Май – прочнее прочного засело в её сознании. И вот, представьте, на одной из конференций в шведской Упсале, где в университете учился основоположник шведской литературы и театра Август Стриндберг, на одной из конференций, посвящённых его творчеству, Вилор Афанасьевич познакомился со шведским стриндберговедом. Молодой симпатичный человек, цитировавший Стриндберга наизусть целыми страницами, представился Толстикову-Стокману как Май – а ведь Вилор уже видел старшую дочь старой девой, грезившей о несбыточном Мае – да кроме всего ещё и Май Стокман.
Прапрадед его, родом из Германии, в начале прошлого века был активистом молодёжного движения Wanderfogel, а когда к власти пришли нацисты, взял жену, сына и уехал в Швецию от всего этого кошмара, как он называл надвигавшуюся на Германию катастрофу.
Итак – Май Стокман. Вилор и виду не подал, насколько этот молодой человек стал интересен ему в личном плане, но попытался, несмотря на разницу в возрасте, поддерживать с ним связь. Это оказалось нетрудно на почве увлечения Стриндбергом. Чуть позже Маю последовало приглашение приехать в Россию и сделать доклад на московском семинаре по Стриндбергу.
Май приехал, познакомился с Майей…
Весна, молодость сделали своё дело. Примерно через полгода Май снова приехал в Россию и супруги Стокман благополучно отбыли в Швецию.

Младшая – Эра. Эра Вилоровна Толстикова. Она родилась, когда Вилор, да и вся страна были ещё полны надежд на достойное будущее, на новую эру…
Но… Увы, не наступила эта новая эта для страны. Однако Эра Вилоровна росла, училась, стала учителем истории в школе. Не без влияния отца, разумеется.
И вдруг, однажды вечером Эра возвращается домой в сопровождении молодого человека. Где они могли познакомиться в грязной серой Москве, до сих пор неясно.
Рейнгольд Готтбрюке оказался в России по обмену опытом молодых нейрохирургов. Работал он в клинике гериатрии в знаменитом некогда бывшем монастыре Ленин, неподалёку от Берлина.
По архивам, именно на территории этого монастыря в самом конце Х1Х века находилась школа подготовки агентов, в которой на все пятёрки – а иначе и быть не могло – учился Владимир Ульянов, позже взявший себе псевдоним Ленин  по названию этой школы.
Эра Вилоровна Готтбрюке с успехом подтвердила свой диплом в Германии и работала учителем в Потсдамской школе.

Ниточка, о которой мы говорили в начале повествования, не оборвалась, но перепуталась с другими нитями, плетущими клубок уже другого общества. Оно, это другое общество, оказалось интереснее, добрее и красивее…

А здесь…
Вилор и Роза-Марина уехали из большого, шумного, бестолкового, грязного и донельзя пафосного города и спокойно коротали дни в уютном домишке в забытой и создателем этой жизни и его наместниками на Земле деревушке.
События же последних лет окончательно укрепили Вилора в мысли о порочности и пагубности этой страны, просто-таки опасности – реальной и весьма немалой опасности её существования.
Прежде частые поездки Толстикова-Стокмана в Европу – по приглашениям его друзей, организаторов всяческих конференций и встреч специалистов по скандинавской литературе, издателей, печатавших Вилоровы книги, – прекратились.
В одну из встреч в Вене с Мишей Лохоносовым Вилор долго выслушивал сетования друга об идиотизме решения аж целой Академии Наук России признать гомеопатию лженаукой, шарлатанством и мошенничеством. Вот уж, поистине, средневековье. Даже нет – первобытность какая-то.
С прежней нетерпеливостью Михаил Васильич обрушивался на лжеучёных, не видящих простых истин. Скорее, им было строго-настрого приказано сверху эти истины не видеть. Ведь средства гомеопатии мобилизуют к борьбе с недугом силы организма, который начинает искоренять причину заболевания, а нынешняя медицина  тщится победить лишь следствия.
Что толку нажраться болеутоляющих таблеток, заглушить боль, не найдя и не зная её причины? Причина эта останется и будет вызывать боль снова и снова. И опять болеутоляющие таблетки…
И так – по кругу…
Зато сколько денег! Это ж бизнес, и о лечении никто уже не думает. Как в автомобильной промышленности – зачем делать крепкие и надёжные машины?
Кто же будет каждый год покупать новые?

Вернёмся к учёным. Что же это за учёные, готовые предать свои идеи за кусочек эрзац-масла, положенный на тонкий ломтик эрзац-хлеба к чашечке эрзац-кофе?
На этих словах Миша достал записную книжку, полистал её и, подняв указательный палец, со значением прочитал:
«И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране, хотя бы и гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано, терроризировано, более порабощено.»

…

Все эти разговоры, все эти встречи, эти прогулки по европейским средневековым городкам остались позади.
Впереди – лишь тоскливо плетущиеся дни полного разрыва с окружающим миром и.. полного забвения…

Французский писатель Андре Жид без малого 90 лет назад приезжал в Советский Союз. И именно его цитировал Миша Лохоносов.
Жид нашёл советских людей счастливыми, но тут же оговорился, что это счастье – в надежде, в вере, в – неведении.
«Самое главное – убедить людей, что другие повсюду менее счастливы, чем они. Этого можно достигнуть, только надёжно перекрыв любую связь с внешним миром.» 
Прошло 90 лет…
В этой стране ничего не изменилось.
Прошло 150 лет, да ещё с хвостом, как Герцен и Салтыков-Щедрин писали о России – всё казарма, барабаны, чинопочитание, взятки и муштра.
Прошло 150 лет…

Пройдёт ещё сколько лет?
Изменится ли что-нибудь в этой стране?
И нужны ли эти годы казарм, барабанов, чинопочитания, взяток и муштры?
Нужны ли?