Когда коалы сошли с ума

Моей жене Рр,
участнице и свидетелю
описываемых событий




       - О, Лю Сио Вани! Сидит, как Сфинкс, – сказал Паша и указал на корейца, сидящего на лавочке перед соседней с моим домом трехэтажкой. – Никто не знает точно, сколько ему лет. Говорят, когда его привезли сюда японцы, ему уже было под пятьдесят. И у него было уже трое или четверо детей. Они погибли в концлагере. А сам Ван-Ваныч, якобы иглотерапией и прижиганиями занимается, поэтому и не стареет…
       Я рулил на своем «комбайне» - Иж-2125 «Комби» - по разбитым бетонным дорожкам меж домов, выбрав маршрут через дворы потому, что прямая дорога к дому превратилась в горбатое месиво грязи. Наверное, такими были дороги после того, как разверзлись библейские небесные хляби. Небо, конечно же, ни при чем, а вот почему через город шли лесовозы, оставалось только гадать.
       Увидев нас, Лю Сио Вани полуулыбнулся и поднял большой палец в знак приветствия. Махнув ему рукой, я поддержал тему:
       - Я был с ним в бане, у него действительно следы от ожогов под коленями: там находятся точки долголетия…
       Лю Сио Вани странное имя. Скорее всего, «расстарался» какой-нибудь паспортист, выдавая ему вид на жительство: как услышал, так и написал. Фамилия Лю – не самая распространенная у азиатов. Имя Сио Вани – еще более странное. Если бы было, скажем, Сяо Ван, то можно было бы с китайского перевести как «Маленький правитель», ну или «Лю Маленькая Голова», но тогда он не кореец, а китаец Лю Сяо Ван… Историю его жизни знал весь город из материала Николая Шульгина в городской газете. Его сыновья, попали в подопытные небезызвестного «Отряда 731», проводившего бесчеловечные опыты над людьми и тесно сотрудничавшего с германской «Аненербе».  Впрочем, из газетного материала так и не стало понятно, кто же он по национальности и сколько же ему в действительности лет. Из-за щепетильности Коли, который старался провести читателя сухим среди падающих капель откровенности. Да и, несмотря на расцветшую махровым цветом Гласность, некоторые темы предпочтительней было не трогать. Например, про застрявших после Великой Отечественной войны в Советском Союзе пленных японцах, или привезенных в качестве рабочей силы китайцах и корейцах.
       Про Николая Шульгина я упомянул не просто так. Собственно, Шульгин и свел меня с художником Пашей К.

                *   *   *

       Пока я вытаскивал и расставлял свои работы – эскизы, рисунки, масло, которые сам же и называл школьными, он комментировал их и указывал на явные или намеренные ошибки в перспективе, наложении теней и проч. Но с какого-то момента замолчал. Кажется, это началось с натюрморта с гирей. Впрочем – не помню.
       Паша был знаменитым в городе и известным в области и крае художником – персоналки, выступления по ТВ, заказы на портреты партийных деятелей разного уровня и пошиба, своя школа изо и так далее – все, что делало в те, советские еще времена художника художником. Почему он согласился прийти ко мне, не знаю. А мне важно было поделиться виденьем мира не с абстрактным зрителем, а признанным мэтром.
       Потом он насупился и замолчал. А я доставал то, что меня волновало больше всего. Глядя на ЭТО, Паша поставил бокал с легким вином на столик, напрягся, набычился, и вдруг повернулся и направился к выходу. Не говоря ни слова.
       Растерянный я еще какое-то время вышагивал по комнате, а затем бросился за ним. Мне нужны были объяснения. Обычно так не поступают! Ну надсмеялся бы, ну обругал, ну поспорили бы, а он – включил десять тысяч вольт небрежения и сбежал.
       Я увидел его на остановке, однако автобус подошел прежде, чем я успел махнуть рукой. И все, что выпало на мою долю, - его злобный взгляд через заднее стекло.
       - Ну и жопа! – сказал я, переламывая правую руку в локте левой в известном жесте, который без эвфемизмов можно было перевести как: «И не приходи ко мне больше!»
       По дороге домой встретил Катерину. Она толкалась во дворе моего дома, не решаясь войти без приглашения.
       Познакомились мы в литобъединении, где она представлялась Pilgrim’ом. Стишата из-под ее пера выходили растрепанные, похожие на тринадцатилетнюю школьницу, впервые экспериментировавшую с макияжем, маминым бюстгальтером и туфлями на каблуке, но какая-то изюминка в ней была. По ходу знакомства выяснилось, что она практикует астральные путешествия, учится осознанным сновидениям и считает себя пришелицей с Сириуса. Ну – шизотимиками меня не удивить.
       - Почему его зовут Люсей? – она кивнула на сидевшего неподвижно на прежнем месте соседа.
       - Так его называет только молодняк. Люди в возрасте предпочитают «Ван-Ваныч». А в виде на жительство записано Лю Сио Вани.
       - Он похож на Сфинкса… Эти кусты сзади…
       - Бульдонеж…
       - Не знаю, они – как тело и крылья…
       Действительно, Ван-Ваныч сидел, упершись ладонями в колени, и смотрел в какое-то одному ему известное далеко. Издали кусты бульдонежа казались продолжением его тела. Более того, два крайних куста напоминали вздымающиеся крылья. Словно почувствовав наши взгляды, Лю Сио Вани повернул голову и поднял вверх большой палец, но не улыбнулся…
       В данный момент появление Катерины оказалось как нельзя кстати: картины были расставлены по всей комнате и прихожей, а мэтр, натужившись, сбежал… Я ждал от него всякого – от разгромной критики или насмешек до слов одобрения, а то и восхищения (на что втайне надеялся), но только не бегства.
       Катерина оказалась более благодарным зрителем. Она всматривалась, в то, что я выставлял на ее суд, пыталась вчуствоваться, войти вовнутрь, понять мои посылы. Во всяком случае, мне так мнилось. Даже натюрморт с тридцатидвухкилограммовой гирей не вызвал у нее отторжения.
       - От нее исходит безграничное одиночество, - прокомментировала она. – Техника письма интересная, как называется?
       - Пуантилизм, - ответил я. – Экспериментировал, вот.
       - А это? – она указала на работы, прислоненные к дивану. – Ты ведь из-за них и пригласил к себе этого художника, который удрал…
       Она угадала.
       Даже себе я не сознавался, что оценка прочих работ для меня – дело десятое. Мне хотелось показать ЭТО, поскольку даже просто понять ЭТО я был не в силах. ЭТО я увидел год, или около того, назад.
       - Художники, как, впрочем, и поэты, чуть в меньшей степени – прозаики, – законченные эгоисты, - я назидательно поднял указательный палец. - Они похвалят чужую работу, только в ожидании ответной похвалы и высокой оценки. Скорее будут вылавливать мелкие огрехи и давить на них, обесценивая произведение в целом. Испытывая от ковыряния особое гнойное удовольствие, какое испытывает подросток, выдавливающий у себя пубертатные прыщи. Случаи благородства и великодушия в этих сферах так редки, что становятся легендами. Ван Гог на деньги брата Тео организовал под Парижем что-то вроде свободной мастерской, где художники разных стилей и направлений могли бы жить, общаться и творить. И что? На его призыв приехать откликнулся только Поль Гоген, который в тот момент был на абсолютной мели. А через пару месяцев он сбежал, отрезав кусок уха благодетелю…
       - А разве Ван Гог не сам??
       - Никто толком не знает. Марк Шагал пригрел у себя в Витебске Казимира Малевича, которому тогда тоже просто нечего было есть. Шагал руководил тамошней Академией. Потом ему пришлось на какое-то время уехать, а возвратившись, он обнаружил, что его Академия, куда он вкладывал средства и душу, преобразована в Академию Супрематического Искусства, и места для него в ней нет…
       - Шагал, Гоген, Малевич… Ты о чем? – Катерина смотрела на меня с любопытством.
       - О том, что художник редко признает талант в другом художнике… - вышагивая перед посетительницей с видом университетского профессора, я витал в историческом далеко.
       - Я про ЭТО спросила, - она вскинула бровь.
       Я резко остановился, поймав себя на попытке не говорить об ЭТОМ. Уставившись на холсты, картоны и бумаги, прислоненные к дивану и разбросанные вокруг, я думал, как объяснить свой задвиг.
       Даже сейчас, спустя много лет, я стараюсь обойти по кривой обсуждение изображенного… По правде говоря, ничего особенного там не было. Это можно было бы назвать мазней для учебника по анатомии. Но это только на первый, невнимательный взгляд.

                *   *   *

       …Помню, как видение пришло в первый раз. Я стоял перед чистым листом бумаги на этюднике, с углем в руке, и бесцельно водил рукой в воздухе над поверхностью, не сосредоточиваясь на какой-то конкретной мысли. Сотни или даже тысячи раз я делал так, дожидаясь, пока не сработает некий внутренний механизм, и уголь сам взрежет девственную белизну. И брызнет капля черной крови. В состоянии близком к медитативному я начал рисовать. Быстрее и быстрее. Все более уверенно. Очень необычным было упоение, настоянное на страхе. Никогда прежде я не испытывал страха перед холстом или листом бумаги. Неуверенность – да. Растерянность – да. Даже злость присутствовала в этом списке эмоций, но никогда – страх.
       Когда я наконец-то отошел на несколько шагов от этюдника, меня трясло. Набросок был ужасен по исполнению, но трясло меня по какой-то иной причине. Откуда-то из глубины Земли (именно так – с большой буквы) шла энергия, которая и принесла мне видение.
       ЭТО был огромный мозг – внутренним глазом я воспринимал ЭТО именно так. Хотя сознанием воспринимал ЭТО не как материальный объект, а как абстрактный УМ невероятной мощи. Этот УМ заправлял миллионами процессов на планете, если только не всеми вообще. Этот УМ мог пользоваться любыми материальными носителями для себя, но мог обходиться и без них.
       Сняв лист, я снова взялся рисовать ЭТО. И еще. И еще. Не знаю, чем бы все закончилось в тот, первый раз, но вовремя жена принесла чай…
       - Ты чего трусишься-то? – спросила она удивленно.
       - Поддуло, наверное, слегка, - соврал я. – Ничего особенного, пройдет.
       Она покачала головой осуждающе, мельком глянула на черные наброски на полу и стала рассказывать дворовые новости. Едва ли я слышал ее, поскольку мои глаза были прикованы к наброскам, и мне стоило больших усилий, чтобы не начать рисовать по-новому, или не броситься исправлять готовое. Помню, больше всего мне хотелось добавить пульсирующего синего цвета в районах нервных узлов и ганглий позвоночного столба… Не знаю, почему именно синего…
       В себя я пришел только ближе к вечеру. Собрал рисунки и, стараясь не всматриваться в них, затолкал в папку.
       Следующий раз на меня накатило недели через две-три. Мне захотелось написать вечерний вид из окна, но стоило только выдавить сажу на палитру, как рука сама пошла гулять по холсту. Едва я ухватил кончиком кисти сажу – перед глазами встала прежняя картина мозга. Мне всегда нравилось работать маслом, поэтому, наверно, и шло все легко. Правда, потряхивало изнутри, но не как в первый раз. Да и позволить я себе мог больше: пробил синие подводы к нервным центрам позвоночника, вывел выходящие наружу отделы мозга – глаза, почему-то с вертикальными зрачками и желтого цвета, как у кошачьих, а главное, черным по черному выводил рвущееся изнутри. Прихватывая кистью то теплые красный или лимонный кадмий и охру, то прохладноватую бирюзу, смешивая их с сажей практически до неразличимости. Отступив несколько шагов, я смог различить кроющееся в темноте черной тени: нечеловеческие лица…
       Это продолжалось больше года. Я вставал к этюднику, начинал что-то, потом, словно повинуясь чужой воле, убирал начатое в сторону и рисовал мозг. Он не всегда был один и тот же. На одной картине лобные доли были скошены и R-комплекс развит чрезмерно, на другой затылочные доли фактически отсутствовали, но были какие-то ответвления вверх, напоминавшие половину короны или, скорее, шейный панцирь стиракозавра. В третьем случае позвоночник оканчивался лентой нейронов, как если бы у человека или этого существа был длинный хвост.
       Страха или ужаса, как в первый раз, я уже не испытывал, но всякий раз появлялось чувство глухого удовлетворения. А главное, недели три – четыре я мог не думать об этом существе, или что оно там было.

                *   *   *

       Выслушав мой довольно сбивчивый рассказ, Катерина безапелляционно заявила:
       - Это нужно закопать, - и указала на работы, которые перед этим расставила вдоль стены.
       – Особенно вот этого, - она указала на мозг с сильно вытянутыми затылочными долями. – Он у них главный…
       - Правду сказать, я думал, что это один и тот же… мозг. Ум…
       - И да, и нет, - Катерина передернула плечами. – Это трудно объяснить… Лучше просто найти безлюдное место и закопать.
       - Почему не сжечь?
       - Как хочешь, но я бы зарыла в землю… Земля все примет и очистит. И эти мерзкие рожи на заднем плане, в черноте…
       - Ты их видишь?
       - Конечно! А вот здесь, - она указала на верхний участок одной из картин, - отчетливо: йод-хе-вау-хе. На древнееврейском. Вот если бы ты между «йод-хе» и «вау-хе» вставил бы букву «шин», получилось бы Йегошуа, а так – ...
       - Странно! Никто кроме меня этого не видит. Ни рож, ни букв. Хочешь, подарю тебе что-нибудь. Мирное. Светлое. Гирю даже не предлагаю, посмотри натюрморты или пейзажи…
       Она отрицательно покачала головой и похлопала пальцами правой руки по запястью левой: время.
       - Ах да, чуть не забыла, зачем пришла, - она стояла в дверях и смотрела на меня отстраненно-сочувствующе, если так можно выразиться. – У меня есть знакомая, она экстрасенс и хочет встретиться с тобой. Может, выкроишь время?
       - Только не сегодня…
       - Она просила на завтра. Часов на восемь вечера. Но только без меня…
       - Темой предстоящего саммита будет… - меня переполнял сарказм, но Катерина не оценила иронии.
       - Сам узнаешь! -  и исчезла.

                *   *   *

       - Всему виной май! – бормотал я, собирая картины и рассовывая их по углам. – Липкие листочки, запахи, весна. Вот они и дуреют. Один сбегает быстрее автобуса, другая предлагает закопать картины. Она бы еще предложила утопить их в океане. Прямо в Марианской впадине. Вместе со мной… А тут еще и экстрасенсы в общую кучу валятся. На фиг бы я им сдался?..
       Вечер прошел тихо, по-домашнему. А когда жена с дочкой ушли спать, я отправился на кухню, прихватив свой коврик для занятий йогой и длинную церковную свечу из воска. Сна не было ни в одном глазу, и я решил посидеть, попрактиковать. Техника называется «тратак» - простая, но по заверениям садхаков действенная. Сидя с прямой спиной, я сосредоточился на язычке пламени и стал переводить его в область трикуты – третьего глаза на лбу. Ничего не получалось! Мешало все. Не перебродившее днем раздражение от бегства одного и глупых советов другой. Усталость. Неясная боль в основании спины. Доносящиеся с улицы из какого-то гаража голоса мужиков, отмечающих удачную рыбалку: недовыпитое на природе требовало продолжения. Хныкание трехлетней девчушки, которую тащила за собой нерадивая мать. Ленивое побрехивание дворовых собак в ответ на доносящийся издали лай их сородичей из других кварталов города. Шарканье тапочек соседа сверху, направляющегося спросонок в туалет. Основательно поддатый сын Доктора, терапевта, живущего за стенкой, – Димка, шестнадцатилетний парень, боится идти домой, сидит на краю детской песочницы и бормочет оправдания для отца…
       Тут меня пробило: откуда я мог все это слышать и видеть, будто нахожусь рядом? В другое время я, наверное, вынырнул бы в обычное состояние, но на сей раз произошло нечто необъяснимое. Я вдруг почувствовал, что прислоняюсь спиной к черной, полупрозрачной, словно выточенной из обсидиана плите, уходящей глубоко вниз и высоко вверх. Словно растущей из глубин планеты. Но уже в следующее мгновение плита превратилась в провал, теряющийся в недрах Земли. Внутри этого провала было нечто живое, разумное, нет – сверхразумное, но – не человеческое.
       Мое сознание как бы разделилось на две части: одна часть сохранила связь с умом, правда, притихшим, лениво фиксирующим проносящиеся мимо мысли, которые мне не принадлежали. Другая часть всматривалась в темную бездну. При этом все эмоции пропали, исчезли и ощущения физического тела.
       - Ну чего тебе? – то, что пришло из черного провала, мой ум интерпретировал именно так.
       Это не было словами в нашем понимании - крохотный выплеск энергии. Но это было эмоционально окрашено в полное пренебрежение ко мне, как к бесконечно убывающей величине. Мое Эго всхлипнуло и рассыпалось на мелкие части, чтобы больше никогда не собраться в нечто целое…
       - Имею право на три вопроса! – отправил я в глубины, а мой ум завопил: «Ты что – идиот? Какое право с существом, которому тысячи лет?? Какие три вопроса? Ты что, сказок начитался?»
       - Задавай! – пришло равнодушное.
       И тут я понял, что вопросов у меня нет, их еще только предстоит придумать, а ум предательски молчал. Мне потребовалось некоторое усилие, чтобы изобрести два – оба личного характера. Ответы приходили практически сразу, стоило только сформулировать мысль. Это была не развернутая речь, а, как бы мы сказали сегодня, после внедрения в нашу повседневность компьютеров, - пакет, который мой ум дешифровал и интерпретировал. Именно так обмениваются информацией компьютеры в сети Интернет, но описываемое происходило в начале девяностых, когда верхом технической мысли в сфере коммуникаций был кнопочный стационарный телефон.
       «Дурак!» - завопил мой ум, когда я задал второй вопрос и получил ответ, - «Такой шанс! Спрашивай что-нибудь стоящее! Когда еще представится такая возможность?!»
       И я поинтересовался: что ждет страну.
       Посыл был слишком общим. Вероятно, я предполагал, что и ответ будет таким же размытым и неопределённым. Что-нибудь, навроде: страну ждет процветание, вхождение в международную систему отношений, справедливость, равенство, братство… Что-нибудь в духе пророчеств бабы Ванги. Но – на меня обрушилось столько информации! Пакетами шла текстовая, которую мой мозг не успевал интерпретировать, мелькали фотографии и кадры, как в кинохронике. Ельцин, Горбачев, Гайдар, Чубайс и сотни других людей появлялись и исчезали, как фигурки на шахматной доске. При появлении становился ясен их посыл – с чем они пришли в политику, как изменились и изменятся их взгляды, и к чему приведут их действия… Развал Советского Союза, война в Чечне, майдан в Киеве…На кадрах обстрела Цхинвала я сказал: «Хватит!» Просто не мог больше впитывать информацию.
       Все пропало.
       За спиной больше не было ни обсидиановой плиты, ни провала вглубь. Я осознавал, что сижу на коврике в собственной кухне и не могу пошевелить ничем. Тело было деревянным. Даже открыть глаза оказалось проблематично. Свеча давно прогорела, а от предметов вокруг исходил тонкий голубоватый свет.
       «Это состояние раджа-йоги называют кайя-страриум,» - услужливо подсказал ум.
       «Без тебя знаю!» - огрызнулся я. – «Как выйти из него?» Ум молчал. А я попробовал шевельнуть пальцем правой руки. До чего ж я был рад, когда мне это удалось! Еще одним пальцем… Рукой… Выпрямил одну ногу, другую…
       Вот тут на меня накатил липкий ужас. До меня вдруг дошло, что я залез куда-то, откуда мог и не выбраться. Что для этих сил, управляющих процессами нашего мира, я – никто. Меня трясло и крутило, как никогда прежде.
       «Все это выдумка…» - повторял я себе. – «Я все придумал сам! Все придумал! Все нереально.»
       Покачиваясь, поскольку ступни пронзали мириады игл, я добрался до ванны, налил теплой воды и бросил жмень ароматической соли.
       Сейчас, спустя годы, могу подтвердить, услышанное и увиденное сбылось до последней точки. Не скажу, будто я все запомнил, но, когда накатывало событие, я вспоминал и знал, что последует далее. Скажу больше, я старательно гнал от себя видения и комментарии. Чуть позже поймете, почему.
       А тогда – в ванную заглянула жена и спросила, почему я не ложился. Оказалось, что уже восьмой час утра. Дочка застилала постель и собиралась в школу, кипел чайник, соседи сверху включили стиральную машину – суббота, постирушки. За окном серо, хмуро, слякотно… Жена наводит макияж: обещала пронаведать брата. Жизнь продолжается. «Тебе все это привиделось,» - гнал я от себя воспоминания об увиденном. «Проводишь девчонок – ляжешь, выспишься и ничего не вспомнишь!»

                *   *   *

       Какое-то время я сидел на кухне и пил чай, позволяя произошедшему улечься, занять свое место в рядах воспоминаний. Увиденное, обрушившееся, словно сель, нуждалось в осмыслении. Главным же было стойкое ощущение, что я сам все это придумал и убедил себя в реальности. Я чувствовал себя лягушкой, прыгнувшей на горячий асфальт и попавшей под каток… Послонявшись по квартире, я бесцельно забрел в комнату дочери и оторопел.
       Два дня назад я поменял ей розетку в изголовье. Вместо советской вставил изготовленную по евростандарту. Вилка же у торшера была отечественная, и я кое-как вогнал ее в розетку с помощью неординарных прилагательных, абсцентных существительных и грубой физической силы. Тогда же попробовал вытащить, но она соглашалась выходить, только вместе со внутренностями европейского стандарта и проводами. Памятуя, что улучшать хорошее – только портить, а большой потребности в этой розетке нет, оставил все до лучших времен. И вот теперь передо мной был торшер, вилка в розетке, а вот провод… Он был свит. Напоминал палку. При этом витки были стянуты так туго, ровно один к одному, что провод был похож на железный штырь арматуры. Я подергал за вилку, она, естественно, не поддалась. Представить, что двенадцатилетняя девочка выдернула провод, смотала его в тугой жгут, а потом вогнала вилку обратно в розетку – было полным абсурдом. Еще более абсурдным было представить, будто она размахивала тяжеленным полутораметровым торшером, дабы скрутить шнур. И зачем? Да и я бы услышал…
       - Чуть не дала Надьке по морде, - в дверях стояла жена. – Прихожу, а они оба навеселе, и Надька – Саньке: «А ты, Саша, пей по маленькой… Помаленьку…» Мало я ее по молодости лупила… И он – хорош, брат, называется. Ты зачем это сделал?
       Она уже была рядом и указывала на шнур.
       - Не я!
       - Она бы не смогла, - жена кивнула на кровать дочери.
       - Не смогла бы…
       - Тогда??
       Я, стараясь выбирать нейтральные выражения и не вдаваясь в подробности, рассказал о ночном контакте. Но как я ни пытался сгладить впечатление, зрачки жены расширились, дыхание стало частым.
       - Не морочь мне мозги! – она потрясла головой. – Такое вообще возможно, если оба конца провода закреплены?
       - Нет, конечно! В нашем мире стопроцентно невозможно. Но если вести речь о, скажем, существе иной, более высокой мерности, - то вполне возможно…
       - Как это?
       Я схватил листок бумаги и карандаш. Нарисовал круг и пару человечков, одного – внутри, другого снаружи.
       - Вот видишь, ты внутри, я – снаружи. Мы друг друга не видим, поскольку между нами стена, то есть, окружность. Сколько бы я ни бродил – мне до тебя не дотянуться. Потому что мы двухмерные. Но в действительности мы – трехмерные, если пользоваться Декартовой системой координат, и видим одновременно все детали рисунка: и то, что внутри круга, и то что снаружи, и что их разъединяет! В случае с проводом, остается только предположить, что иномерное существо, продемонстрировало свою иномерность. Для него замкнутая система – розетка, шнур, торшер – остается разомкнутой. И скрутить шнур для него, все равно, что нам намотать нитку на палец.
       - А зачем?
       - Нитку на палец наматывать? Это я образно…
       - Шнур зачем кто-то там скрутил?
       - Не знаю, может быть, на память… Или чтобы показать свою мощь…
       - И что теперь делать?
       - Торшер выкинуть, а квартиру чистить.
       - Ты сможешь?
       - Попробую… - я старался держаться уверенно, но внутри царило смятение.
       Чтобы выдернуть вилку из розетки, ее пришлось раскрутить. Отнес торшер на помойку. Затем я достал с верхней полки ваджру и колокольчик, мантры, янтру. Принес из холодильника полбутылки водки.
       - Ты что, пить собрался?
       - Брызгать. Это будет подношение.
       - А мне что делать?
       - Можешь пока пойти погулять…
       - Нет, я тебя одного не оставлю.
       - Тогда покрой чем-нибудь голову, и сиди рядом. Что бы ни происходило – сиди. Когда я буду произносить мантру «Ом Ах Хум», повторяй ее за мной.
       Мы сели на коврик в зале, лицом к балконному окну, и я начал:
       - Ом Муни Муни Махамуние Сваха…
       - Это что за мантра? – спросила жена.
       Я зыркнул на нее: не перебивай!
       - Мантра Будды Гаутамы. Ом Муни Муни Махамуние Сваха…
       Минут пятнадцать-двадцать я читал мантры, делая подношение. Было очевидно, что происходящее стало надоедать жене. Ей не терпелось закончить и отправиться по своим обыденным женским делам. Когда я в сто восьмой раз дочитал мантру Ваджрасаттвы, книжные полки у нас за спиной с грохотом обрушились. Книги разлетелись до середины комнаты. Но ни одна в нас не попала. Жена впилась мне в локоть одной рукой, а другой неумело перекрестилась.
       - Не вставай и не поворачивайся, – шепнул я супруге, и перешел к мантре изгнания нечисти. – Ом Хри Дева Ле Капур Битхур Сонг Бихуп Сонг…
       Я всего несколько раз прочитал эту мантру, совершая ритуальные движения колокольчиком и ваджрой, как случилось еще нечто, от чего я сам едва не подпрыгнул. Впечатление было такое, будто кто-то со всей силы врезал сырой махровой простыней по балконному окну изнутри. Рамы и стекла заходили ходуном.
       - Так не бывает… - прошептала жена и несколько раз перекрестилась, не отпуская моего локтя. – Это реально?
       - Не бывает, - согласился я, чувствуя, как потихоньку уходит испуг от громового удара. – Но это – реальность… Осталось немного, потерпи…
       Я закончил обряд.
       - Вы что ремонт затеваете? – у входной двери стояла дочка.
       - Да нет, решили вот пыль смахнуть с книг…
       - Красиво смахиваете – прямо вместе с книгами. А торшер мой куда дели?
       - Выкинули, решили с мамой тебе новый купить. Или бра на стену, если хочешь…
       - Бра – это хорошо… Ма, а ты что такая всклокоченная?
       - Будешь тут всклокоченной, когда волосы дыбом.
       - Я – гулять! – дочка хлопнула входной дверью.
       - Посмотри! – подозвал я жену, указывая на стенки стеллажа, откуда посыпались полки и книги. – Ощущение, будто их вытолкнули с той стороны: весь крепеж на месте. Просто вылетели, ничто не сломано!
       - Ты лучше на это глянь! – жена указала на место, где мы сидели: отчетливо было видно два нетронутых падающими вещами полуовала, как будто нас окружало некое поле.
       Я приобнял жену и только сейчас понял, до чего ей страшно. Ее била мелкая дрожь. Мы быстро вставили полки на их места, собрали книги. Чувствуя себя опустошенным, я плюхнулся на диван. Сил укрыться пледом уже не было…
       - Елки-палки, в восемь какая-то колдушка придет с Пилигримшей… На фиг я согласился на встречу? – не знаю, подумал ли только это или произнес вслух.

                *   *   *

       Проснулся я минут за пять до звонка Катерины. Мои девчонки толклись в прихожей, рассовывая что-то по сумкам и сеткам.
       - Мы к брату. Он звонил… Надаю Надьке по мордасам, если он нетрезвый… Когда освободишься, позвони, - жена уже держалась за ручку входной двери.
       - Ты в этой боевой раскраске похожа на тираннозавра перед схваткой.
       Зазвонил телефон.
       - К восьми приведу Любу, но сама заходить не стану, - конечно, это была Катерина.
       Подумалось: «Вот спасибо! Приведу к тебе незнакомого, а вы как хотите, так и взаимодействуйте!» - но вслух пролопотал:
       - Ладно…
       Решение пришло тут же: я набрал номер Комка.
       Комок – это Ярослав Иванович Комков. Высокий, что называется, представительный мужчина, на год или два старше меня. Лысый, с благообразной бородкой, и серыми глазами; он умел внушить доверие и расположить к себе. Работал он главным механиком на мясокомбинате, и в течение нескольких лет посещал какую-то корейскую церковь. Учился там на пастора, но нырнул в эзотерику и мистику да так и не вынырнул. Услышав о предстоящей встрече, радостно захмыкал, загугукал в трубку и минут через десять уже был у меня.
       Идея была проста: Комок изображает из себя хозяина квартиры, позволяя гостье предпринимать, говорить все, что ей заблагорассудится. Будучи выжатым до дна доньев, если так позволительно выразиться, я с радостью делегировал Комку все представительские функции. Если же экстрасенсша увидит, кто является хозяином квартиры и тем человеком, к кому она шла, - мы признаемся в розыгрыше. Паче чаяния, никто не извещал нас о цели визита.
       Ровно в восемь дверь приоткрылась, без звонка, и в щель всунулась мордочка – не обессудьте уж – Пилигрима:
       - Я привела к вам Любашу! Есть кто дома?
       Нацеленный на свое главенство Ярославчик первым рванул в прихожую. Дверь распахнулась во всю возможную ширь, и даже чуть больше: вошла она! Говорят, в Южной Корее ежедневно регистрируют по несколько новых мировых (никак не меньше) религий. То есть – в год триста-четыреста новообретенных мессии! Именно с видом такого мессии, всепрощающего, всезнающего и всеблагого, она вошла в мое скромное жилище.
       - Ангелина Светлая! – представилась, вздев подбородок, и протянула руку Ярославчику – мне показалось, для целования, но – нет, обошлось: удовлетворились пожатием; мне руку она не подала, ограничилась небрежным кивком.
       Показалось, конечно, показалось, но тисни она руку Комка посильней, я бы услышал хруст и увидел бы, как его глаза ползут на такую представительную лысину. Была гостья дородной, но крепкой кости, с крутыми плечами и бедрами. Над солидной грудью зарождался второй подбородок, а несколько размазанные черты лица освещала покровительственная улыбка. Мне, сознаюсь, было проще представить ее на ринге, в октагоне ММА, чем среди заморенных, с горящими глазами, доморощенных эзотериков и магов.
       - Катерина что-то говорила о Любе… - мявкнул я неопределенно.
       Она мазнула по мне расфокусированным взглядом. И повернулась к Ярославчику:
       - Имя мне дали при посвящении, - сочла нужным пояснить, поскольку это, по ее мнению, придавало ей веса.
       Мы прошли в зал, и эта парочка уселась на диван на расстоянии локтя. «Еще бы за ручки взялись!» - не без ехидства подумал я. И заговорили! Зазвучали имена Блаватской, Алистера Кроули, Рерихов, Алисы Бейли... Астрал… Ментал… Очистка сосуда кармы… Тут же выяснилось, что Ангелина-Любовь является инкарнацией царицы Савской и заодно Клеопатры. На моей памяти, это уже была третья царица Савская и пятая Клеопатра в обозримом круге наших знакомых. Но на Ярослава эта информация подействовала, как наркотик: он загугукал и захмыкал от удовольствия…
       Я подкатил этой парочке журнальный столик, на который выставил коньяк, шоколад, резаный лимон. Принес свежезаваренный чай. Спросив взглядом разрешение у Ярославчика, женщина налила коньяка себе и ему, почему-то проигнорировав мое присутствие, что меня весьма позабавило. Запрокинув рюмаху, она помавала в воздухе утыканными кольцами пальцами, выбирая между долькой лимона и кусочком дефицитной в те годы полукопченой колбасы, и затолкала в рот и то, и другое. При этом она не прервала своего рассказа о каких-то мистических свершениях.
       Мне происходящее уже стало надоедать, как вдруг она перешла к новой теме – целительству. С ее слов, народ к ней ломился, куда там Джуне Давиташвили! После третьей рюмки коньяка наступил апофеоз: она стала хвастаться, что взялась исцелить девочку, страдающую аплазией влагалища. Услышав незнакомое словосочетание, Комок удивленно уставился на меня.
       - Отсутствие влагалища, - пояснил я. – Как правило, матка и яичники развиваются нормально, а влагалище либо недоразвитое, либо вовсе отсутствует.
       Впервые я удостоился благосклонного взгляда «колдуньи».
       - За месяц я выращу девочке новое влагалище, - проникновенно произнесла она. – не бесплатно, конечно…
       - И сколько это стоит? - поинтересовался Ярославчик, а услышав сумму, присвистнул: - Я за год меньше получаю!
       - Ну так и я же трачу душевные и духовные силы. Даже худеть начала…
       При всем своем долготерпии и готовности искать оправдание человекам я был сломлен. Зайдя за спину гостье, я пощелкал пальцами правой руки по запястью левой: завязывай, пора, Ярославчик. Он кивнул.
       - Успеешь, догоняй! – ответил я на его вопросительный взгляд, когда гостья вышла из квартиры.
       Он исчез раньше, чем я успел дотянуться до телефона, чтобы позвонить жене.
       - Ангелина!.. Люба!.. – донеслось из коридора.
       Я набрал номер Катерины:
       - Вот спасибо за визитершу.
       - Что-то не так? – в голосе Катерины не было удивления. – Она очень хотела с тобой познакомиться…
       - Я пригласил Ярослава Комкова, так она нас перепутала и весь вечер знакомилась с ним…
       - Тебе завидно?
       - Не городи ерунду. Мне стыдно за нее и жалко тех, кто ей верит… Она за бешеные деньги взялась избавить ребенка от аплазии влагалища, вырастить ей новое! Дурдом! Да лучше бы взялась пятью хлебами и двумя рыбинами накормить всех голодных и бездомных в этом городе. А еще лучше, превратила бы воду в водопроводе в вино! Горожане бы ей памятник поставили, и не только алкаши! Представь, какой наплыв туристов бы был, плюс книга рекордов Гиннесса.
       - Никогда не понимала, где ты серьезен, где язвишь, где смеешься…
       - Я всегда смеюсь… А ты почему сбежала?
       - Так я завтра улетаю в Минводы. У меня там муж и двое сыновей. Я здесь оставалась, чтобы переоформить документы на квартиру… Придешь меня проводить?
       Это было уже чересчур. Если бы я встречал и провожал всех, с кем знаком шапочно, то не вылезал бы из аэропорта, автовокзала и вокзала… Так бы и сновал туда-сюда, крутился бы, как шпиндель какой-нибудь…
       - Нет!
       Ей достало ума не спрашивать, почему.
       - До встречи на Сириусе! Моя лаборатория на третьей планете Сириуса B. Будешь на месте – спроси любого, меня там все знают, – особо язвить мне не хотелось, но да так уж вышло.
       Она еле слышно сказала: «Хорошо», и я повесил трубку.

                *   *   *

       Проснулся я младенцем. Нет, конечно, никуда мои прожитые годы не улетели, просто ощущение было сродни давно забытому, из раннего детства, когда не было забот и обязательств, когда не нужно было строить планы и брать на себя ответственность за других.
       Солнышко облизывало мои сомкнутые веки, а чувство невероятной легкости наполняло тело. На внутреннем экране вспыхивали какие-то светлые образы из последнего сна, и это, почему-то, казалось мне невероятно смешным. 
       Не успел я подогреть котлеты, оставленные женой мне на завтрак, и допить чай, как позвонил Ярослав Сафин из редакции городской газеты.
       - Привет! Не спал? У меня для тебя сюрприз!
       - Привет, Сифончик! Не люблю сюрпризы, как и подарки на день рождения или там Новый год. И еще миллион вещей не люблю.
       - Ну просил же тебя не называть меня так!
       - Так если ты сифонишь с утра до вечера! Бу-бу-бу, как в трубу. Опять стишата свои читать будешь?
       - Нет, но тебе обязательно это надо видеть… в этом участвовать. Ты давай собирайся по-быстрому и дуй к нам в редакцию. Поверь оно того стоит. Жду, - и отключился.
       Заинтриговал, чертяка.
       Ярослав Сафин был заведующим промышленным отделом.
       Я поковырялся в бумагах на письменном столе: небольшой очерк, не прошедший в областной газете, серенькое интервью с ветераном войны, сделанное еще до Дня Победы, но залежавшееся у меня, еще какая-то мелочевка. Над интервью задумался – сдавать ли, дедок так часто, видимо, рассказывал о фронтовом прошлом, что это выглядело надуманным. Возможно, ему еще в шестидесятых написали текст выступления, а он выучил его наизусть и год за годом повторял на профсоюзных сборах, пионерских слетах, комсомольских собраниях и тому подобное. Сколько я ни пытался вытащить из него живое, какие-нибудь подробности, детали, он упорно говорил газетными штампами, лишь иногда вспыхивая и оживляясь, но тут же испуганно сворачивая на проторенную колею.
       - Мне это кажется, или вы реально чего-то боитесь рассказывать? – спросил его я в конце третьей встречи.
       Он хитро, колко взглянул на меня и чуть не шепотом сказал:
       - Потому и прожил так долго.

                *   *   *

       Пожав руки Ярославу и Николаю Шульгину, сидевшему в том же отделе, я достал привезенные материалы – держи, Сифон, будут строчки тебе.
       - Я уже сделал план по строкам на этот месяц, - радостно заворковал он. – Отдай Николаю, если ему нужно…
       - А что? И возьму, – Шульгин, невысокий, коренастый мужчина лет сорока пяти – сорока семи подошел ко мне.
        «Человек с обожженным чувством справедливости» - определил его как-то Ярослав, и это выражение крепко засело во мне. Шульгин производил впечатление передовика производства, приглашенного на светский раут. Начищенные старомодные ботинки и выглаженные брюки, словно купленные в каком-то богом забытом сельпо, соседствовали с комковатым пиджаком и рубахой, на которой не доставало пуговиц. Вооружившись очками, он стал читать мою писанину.
       - Ярослав, у тебя ведь за плечами филфак? – ну не мог я не пройтись по остаткам московского снобизма своего приятеля, выпускника МГУ!
       - И?? – настороженно протянул он.
       - Тогда ты запросто отгадаешь загадку студенческих времен!
       - И???
       - Какое слово начинается с шести согласных подряд?
       - Есть такое слово?
       - Дарю безвозмездно нашей творческой интеллигенции: взбзднуть!
       Шульгин коротко хохотнул, а по лицу Сифона поползла неуверенная улыбка. Я решил добить его:
       - Назови слово с шестью «ы».
       - В русском языке такого слова нет!
       - Стал бы я барогозить о том, чего нет.
       - Ну и?
       - Вижу сдаешься. Учись студент: «вылысыпыдысты».
       Он записал слово на листочке и пересчитал «ы». Растекся в улыбке:
       - Надо запомнить.
       - Не запоминай. Дальше круче. Назови слово с двенадцатью «ы». Да не напрягайся ты так: очки вспотели…
       - Ну и? – совсем уж нерешительно протянул он.
       - Ышшо вылысыпыдысты!
       - Не честно! Это… Это то же самое…
       - Не совсем! Они уже второй круг прошли! Два круга по шесть «ы» - двенадцать!
       - Продул, так и скажи! – подал голос Николай, закончивший пересчитывать строчки.
       - А ты над чем корпел? – повернулся я к нему.
       - Теплотрассу прорвало, и никто не чешется. Так и простоит до холодов.
       - Ага, небудзима стопроц.
       - А это что еще за неологизмы? – поднял руку Сафин, как делают прилежные школяры.
       - Нежданно-негаданно будет зима – это сто процентов! Сокращенно - небудзима стопроц. Дарю, пользуйтесь.
       - Это подарок Николаю, - Ярослав вальяжно откинулся на стуле. – У него с интеллектом – не очень, так хоть пару красивых слов выучит…
       - Что ты там промяукал, пень собакам ссать? – Шульгин буквально выпрыгнул из-за стола. – Да у меня с такими длинными, как ты, разговор короткий: два удара по мозгам безмозглому и – аут…
       В мгновение ока ситуация накалилась до точки кипения.
       - Э-э, мужики – брейк! – я встал между ними. – Вам что, весна в голову ударила, и вы решили сцепиться рогами?  Взбоднуться, так сказать…
       В этот момент в кабинет вошла молодая женщина. Бальзаковского возраста, то есть, лет двадцати восьми – тридцати, среднего роста, с обветренной кожей на лице и кистях. Одета она была мужские брюки, ботинки со шнурками, из-под джинсовой ветровки, виднелись пуловер и не первой свежести тельник. Возле пустующего стола третьего корреспондента отдела стояла матерчатая сумка с веревочной ручкой, очевидно, принадлежащая этой женщине.
       - Знакомьтесь – это Иоанна… Или правильнее будет – Татьяна? – Ярослав странным образом изогнулся и стал вить вокруг женщины круги, подталкивая ее ко мне.
       - Все равно. Но лучше Иоанна, - голос у нее был с хрипотцой; по-видимому, еще не избавилась от простуды.
       А Сафина тем временем несло:
       - Она пешком пришла из Киева. Представляешь? Она – член Белого Братства Юсмалос. Слышал про такое?? У них глава Мария Деви Христос. Мария Деви Христос отправила ее дойти до края Земли…
       - Надо же, а я по невежеству считал, что Земля круглая, а значит – без краев…
       Я присмотрелся к женщине повнимательней: к тому моменту у меня был опыт путешествий автостопом, от Калининграда до Владивостока, от Мурманска до Геленджика. В морщинках вокруг глаз затаилась усталость от постоянного недосыпания, кожа огрубела, из сумки торчат необходимые в дороге вещи: металлическая кружка, железная тарелка, полотенце и т.д.
       - Понимаешь, Татьяне негде остановиться, - Ярослав продолжал вить петли, лавируя между столами, стульями и нами. – И я подумал, тебе будет интересно с ней поговорить, а может, и написать. Я бы пригласил к себе, но мы только-только помирились с Людмилой… И если я приведу женщину… Сам понимаешь…
       - Все это не имеет значения, - подала голос Татьяна-Иоанна. – В ноябре девяносто третьего года все закончится. Сто сорок четыре тысячи избранных вознесутся, а остальные будут стерты с лица Земли…
       - Очередной апокалипсис? Очень интересно, - поворот был для меня неожиданным. – Эсхатология – мой конек. Конец света ожидали в 666-м году новой эры, потом в 1000-м, в 1 666, 1812-м. В 1978-м году в Джонстауне, в Гайане больше девятисот человек покончили с собой, из них треть были дети…
       - Какой ужас! – Ярослав снял очки и стал их протирать, что было проявлением волнения.
       - Ты ничего не понимаешь! - женщина уколола меня взглядом, но развивать эту тему не стала.
       Возможно, потому что считала нас недостойными не только Всеобщего вознесения и спасения, обреченными на пребывание в инфернальных глубинах тьмы вечной. Почему она вдруг перешла на «ты», не имело смысла выяснять. Во всяком случае, пока.
       - Пойдемте, леди. Хоть покушаете да отдохнете нормально, - я потянулся к ее сумке, чтобы помочь донести до машины, но она опередила меня, словно опасаясь, что я схвачу ее нехитрый скарб и брошусь наутек.
       - За тобой должок! – сказал я Сафину, на что он радостно и согласно замотал головой.

                *   *   *

       Когда мы подъезжали к дому, сидящий на скамье перед трехэтажкой Лю Сио Вани поднял большой палец руки, то ли в знак приветствия, то ли в знак одобрения моего выбора. Странно, но при виде этого корейца глухое раздражение, поселившееся во мне в редакции, стало стихать. И я поймал себя на мысли, что всю дорогу старался не смотреть на попутчицу. В среде газетчиков принято обращаться по имени-отчеству и на «ты», но на сторонних это не распространяется.
       На кухне я стал разогревать котлеты и борщ, оставленные женой на обед мне и ребенку.
       - Мы не едим мясо… - голос Татьяны прозвучал резко. – Мы не трупоеды!
       - А рыбу?
       - И рыбу тоже.
       - Ну тогда я не знаю, чем вас кормить, - сознался я. – Есть рисовая каша… Огурец, вот…
       Рисоварку я выцыганил у одного из матросов сухогруза, ходившего в Южную Корею. Для морских это был обычный способ подработки: везли кашеварки, б/у велосипеды, мокиги, джинсу…
       Татьяна достала собственную алюминиевую миску и ложку. Видно было, как она сдерживается, чтобы не накинуться на еду.
       Разговор не клеился. Она скупо и нехотя отвечала на мои вопросы, что я списал на усталость. Между делом, спросил не хочет ли она помыться и состирнуть белье. Она согласилась. А я, проявляя неумелое гостеприимство, завел о Рерихах, Блаватской, в какой-то момент, когда я заговорил про Матерь Мира, произошло странное: женщина застыла. Я не сразу сообразил, что именно произошло. Ложка с кашей зависла над коленями, а лицо напоминало маску.
       Я осторожно отодвинул ее руку, чтобы горячий рис не упал на штаны.
       «Она в состоянии кататонии!» - дошло до меня. – «И что теперь делать? Вдруг она не выйдет из него? Охота мне с врачами и милицией объясняться!»
       Вспомнив, как поступают гипнотизеры, я громко и внятно произнес:
       - На счет три – просыпаемся! Один… Два… Три! – и щелкнул пальцами.
       Сработало!
       Женщина удивленно посмотрела на меня и продолжила есть. Каюсь, не смог удержаться и еще раз повторил сакральную фразу. Она вновь застыла. Я вывел ее из этого состояния и принес махровое полотенце и халат в ванную. Она ушла мыться, а я сидел на кухне и пытался уложить события утра в сколько-нибудь цельную картину. Если бы Сифончик слышал эпитеты, которыми я его оделял, он бы перестал со мной здороваться, а завидев на улице – спешил бы на другую сторону дороги. Вскоре загудела стиральная машинка и завыла центрифуга.
       - Может, поспите?..
       Она хотела было отказаться, но усталость взяла свое.
       - Я совсем недолго… - пробормотала и положила замотанную ее собственным полотенцем голову на думку, едва укрывшись пледом, уснула.
       Собрав бумаги с письменного стола, я отправился на кухню, чтобы не мешать. Спустя час-полтора из школы пришла дочка.
       - А что это за тетя у нас на диване спит?
       - Тс-с, тетя путешествует. Говори тише, ей нужно отдохнуть…
       - Нам сегодня рассказывали про Австралию, там животные вынашивают свои деток в специальных сумках на животиках… А потом было рисование, угадай, что я получила?
       - Пятак?
       - Два пятака! – она достала из ранца свой рисунок: пара неровных линий с верха до низа листа с горизонтальными чертами и четырьмя комплектами заостренных кругляшков по бокам.
       - Одна пятерка за изобретательность, вторая за рисунок, - ребенка распирало от гордости.
       - И что это здесь изображено?
       - Тоже мне художник. Догадаться не может! Это коала лезет на березу.
       - Недопонял! А где коала-то?
       - Он за березой, его не видно нам. Только лапы! – она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться в голос.
       - Сама придумала?
       Было видно, как ей хочется сказать «Да!», но честность взяла верх:
       - Нет, мальчишки. Но у них – бурый мишка, а у меня – коала!!
       - Но у нас они не водятся, а в Австралии не растут березы!
       - А у меня сумасшедший сумчатый медведь: он прилетел к нам в гости! Не то, чтобы совсем сумасшедший, но – маленько «ку-ку». Поэтому решил полазать по березам! Нашим мишкам стало завидно, и они тоже начали карабкаться на деревья… И вообще, мне пора делать уроки…
       - Логика, однако…Кушать хочешь?
       - Пока нет.

                *   *   *

       - А это что за явление? – как вошла жена, я не услышал, и вот теперь она стояла у входа в зал, указуя на спящую гостью и кипя от возмущения. – Почему это она спит на нашем диване и укрывается нашим пледом? Да еще и с полотенцем на волосах?
       Я подозвал ее жестом и попытался, как мог, объяснить, что это все Сифончик, что у меня к этой особе ничего, что она из Киева, носится, вот, с вестями от Великого Белого Братства о грядущем апокалипсисе, а остановиться негде, что…
       - Так она еще и ночевать здесь собирается? – жена умела сдерживать эмоции.
       - Здравствуйте, - за спиной супруги появилась Иоанна.
       - Я за сигаретой, - сказал я и бочком вынырнул из кухни.
       Сигарету я прикуривал так долго, как только смог, а когда вернулся, обнаружил женщин, сидящих в креслах и мирно беседующих о цикламенах, орхидеях и прочем, для меня непонятном.
       - Пойду, покурю на балконе, - радостно протянул я и улизнул.
       Женские посиделки с участием дочери затянулись, а когда я появился с намеком на ужин, оказалось, что Татьяна не собирается оставаться на ночь.
       - Пойдем, я тебя провожу! – вызвался я. – Покажу тебе край земли…
       Она вскинула брови в недоумении, но ничего не сказала. Я вывел ее на берег моря.
       - Можешь считать свою миссию выполненной.
       - Это?? – она указала на бьющиеся о берег волны.
       - Это залив Терпения, но если точнее – Охотское море, а если еще точнее – Тихий океан. Если двинешься туда, попадешь в Южную Америку, а туда – в Северную, только хорошо бы использовать плавательные средства. Как минимум, яхту, однако, крейсер или авианосец тоже сгодятся. Только там уже другая земля.
       Я не смог удержаться от капли пафоса; так гид на плато Гизы чувствует свою сопричастность к пирамидам и уставившемуся в даль сфинксу. Она молчала. Похоже, она не ожидала, что все закончится так прозаично, или вообще не надеялась выполнить возложенное на нее обязательство. «Нужно как-то рассказать ей про то, что, скорее всего, она подверглась психической обработке,» - подумалось, - «чтобы она знала о своей кататонии. Если я нашел слабую точку, когда она заваливается в транс, не факт, что это не обнаружит другой…» И я произнес сакральное словосочетание, надеясь, что ничего не произойдет. Женщина покорно застыла. А вот тут выяснилось: у меня нет четкого представления, как избавить ее от этой зависимости. Кроме того, размышлял я, возможно, корни зомбирования уходят глубоко вовнутрь, и есть еще десяток-полтора фраз-триггеров, когда она выполнит любое распоряжение… Нечто подобное было в каком-то американском фильме, и журналистских кругах ходили «страшилки» о подобных «спящих» зомби…
       Решение, найденное мной, было очень неуклюжим: я поднял руки молодой женщины вверх и повернул ее лицо к небу. Мне казалось: когда Татьяна-Иоанна обнаружит себя в неестественном положении, она поинтересуется, что произошло. Будет повод говорить о внушении и ее зависимости от некоторых фраз, которые вгоняют ее в состояние транса.
       - На счет три! Раз-два-три! – щелчок пальцами.
       Посмотрев на вздетые руки, она сделала то, о чем я даже и не думал: сунула руку в брюки, проверяя, все ли в порядке с ее промежностью… Стало понятно – мой план рухнул, даже не начав исполняться.
       - Дурак! – произнесла она с неожиданной ненавистью.
       Надо было прощаться, пока все не зашло далеко.
       - Вот немного денег, - я достал заготовленные бумажки, сделав вид, будто не слышал оскорбления: сам виноват, в конечном итоге. – На обратную дорогу не хватит, но хотя бы часть пути…
       Она буквально выхватила деньги из моей руки и в одно движение сунула их в нагрудный карман своей джинсовки.
       - Идиот! – с еще большей ненавистью.
       Подхватив сумку, она пошла по берегу моря прочь.
       «Хорошо еще в лицо не вцепилась!» – подумал я. – «Не хватало мне еще гладиаторские бои устраивать с бабами! А могла хотя бы «Спасибо» сказать… Ну или попрощаться…»
       Она шагала прочь, вдавливая ноги в песок так, словно пыталась оттолкнуть от себя самое Землю. А мир жил своим: солнце стекало рыжей каплей к синим контурам сопок на западе, море, шелестя, облизывало берег, в выси клубились причудливо облака… Прилетевшие до срока, длинноногие кулички уворачивались от клочьев пены и языков волн и вылавливали рачков и что-то еще съедобное. Чайки устроили скандал вокруг выброшенной на берег горбуши. Двое браконьеров в армейских костюмах химзащиты стояли по пояс в воде и следили за сетями: массовая путина еще не началась, но гонцы горбуши и симы уже пошли…
       - Дал ей денег? – порой жена проявляет удивительную прозорливость. – Из тех, что на отпуск откладывали?
       - Нет. Из своей заначки. Думал, вам что-нибудь купить, но – как уж получилось… Я сам ходил по миру, ты знаешь, и незнакомые люди помогали мне бескорыстно.
       - Так ты решил таким образом откупиться…
       - Ну почему сразу – откупиться? Просто вернуть часть своего долга.
       - Она что, правда, была в Гималаях?
       - С чего ты это взяла?
       - Сказала, что принадлежит к Великому Белому Братству.
       - Не тому! Существует несколько приемов, чтобы обесценить идею. Дискредитировать носителей идеи. Подменить понятия, например, используя СМИ. Чтобы у человека при упоминании о Великом Белом Братстве возникали ассоциации не с Блаватской и Рерихами, а с этими, до поры до времени безопасными чудилами, которые пока носятся со своими видениями, но потом – обязательно – займутся чем-нибудь не столь безобидным. Старообрядцы сжигали себя в скитах, корейцы, вон, недавно отравились коллективно во имя кого-то там… Тропинка одна, а в конце – смерть последователей. Повязанные кровью, а каждый новоявленный мессия постарается объединить последователей именно так, не отступятся. Ну а если коллективной гекатомбы не получится, то – туз в рукаве: Армагеддон! – скоро, очень скоро, вот-вот погибнут все и вся. Так что мы имеем дело с доморощенным Великим Белым Братством украинского розлива. Оставим Гималаи там, где они есть.
       - И ты надеялся ей все это объяснить? Разбудить ее? И что она тебе сказала?
       - Что я дурак. Идиот…
       - Вот в данном случае с ней трудно спорить… Садись ужинать, будильник…

                *   *   *

       Лето, до середины августа, прокатилось на удивление гладко. Сдал сборник издателю, получил денежку из другого издательства, на которую уже махнул рукой, статьи, переписка с авторами, солнышко, рыбалка, первые грибы. Не обошлось, правда, без недоразумений: в вышедшем сборнике не оказалось упоминания обо мне, и издатель отказался оплачивать мою работу, перенес оплату на некое неопределённое будущее. Типа: оно, может, мы и приятели, но письменный договор заключать надо! Это что же получится, если все станут полагаться только на честное слово?? Это ж бардак и безобразие случится! Зато себе этот товарищ Мальков купил японское авто и белоснежную тройку, ну ровно собрался щеголять в ней по Брайтон-Бич. Понимая, что денежек мне не видать, я настучал ему по кумполу, то есть, – голове, двухтомником древнекитайской философии, в надежде, что мысли Кунь-цзы, Мо-цзы и Лао-цзы о порядке, долге и чести проникнут в его голову. Увы, не проникли: когда я остыл, он выпросил у меня этот двухтомник почитать, и не вернул по сей день… Его похоронили весьма скоро, в новеньком малиновом пиджаке, вошедшим в моду через год-полтора и ставшим одним из символов «нового русского». Но криминальная составляющая той жизни – отдельная необъятная тема…
       На конец августа мы семьей планировали поездку в Крым с недельной остановкой в первопрестольной. Билеты на руках, гостиница забронирована, но чем ближе был долгожданный отдых, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Раз за разом в голове звучало: «Форос. Форос». Мелькали картинки с танками на улицах Москвы. И все это было как-то связано с моими майскими видениями, когда я нырнул бог знает куда. За два дня до намеченной поездки я сдал билеты на самолет до Симферополя и отказался от брони в московской гостинице, чем вызвал недоумение и протесты со стороны своих девчонок. Но как же легко стало мне!
       19 августа девяносто первого года мы были в Москве. За тройную цену я договорился с одним из таксистов отвезти нас в Быково, откуда мы вылетели в Тамбов на горбатом Ан-24, который старательно пересчитал все воздушные ямы от пункта отправления до пункта прибытия. Я окончательно успокоился, только когда самолет загремел своими шасси по железным листам покрытия грунтовой посадочной полосы. Солнце, крохотное здание аэровокзала, козы, пасущиеся у проволочного ограждения, заправщик чуть ли не времен царизма…
       - Фи…- скривила губы дочка при виде этой пасторали.
       - Нда… - протянула задумчиво жена.
       - Вот оно! – бормотнул я.
       На выходе из аэропорта нас ждал небольшой сюрприз – рекламная тумба с плакатом какого-то фильма, не помню точно, но, кажется, «Кобра», или что-то в таком роде. Обок с тумбой суетились наперсточники, зазывавшие вновь прибывших испытать счастье. Дочка указала на постер, и сказала:
       - Смотри, совсем как у тебя на картине…
       Действительно, поднявшаяся перед броском змея была похожа на одну с моих картин с «мозгом». Но не она привлекла мое внимание: объявление на листе формата А3. В одном углу листа красовалась благообразная физиономия Комка – Ярослава Ивановича Комкова, а в другом той самой Любы, которую притащила ко мне астральная путешественница Катерина. Надпись же гласила нечто вроде: «Только три дня в вашем городе! Магистр Международной Академии Эзотерических наук, ясновидящая, целительница и прорицательница Ангелина Светлая и Мастер Международного Класса Школы Ордена Розенкрейцеров, потомственный духовидец, маг и предсказатель Яр Комкофф проводят сеансы исцеления…» И прочее в таком роде. Там и привороты, и заговоры, и очистка кармы, и снятие порчи…
       - Ярославчик, что, мастером чего-то там стал? – жена ткнула пальцем ему в глаз, затем показала на цену билета. – Офигеть!! И ведь идут люди… А этих сюда каким ветром занесло?
       - Похоже, устроили чёс по закоулкам страны! Пока есть готовые платить, найдутся желающие продавать. А что продавать, им все равно, хоть черта с кетчупом.
       Только у бабушки мы узнали из телевизора, что создан ГКЧП, Горбачев изолирован в Крыму, на даче Генсеков ЦК КПСС в Форосе, что в Москве заваруха… А Ельцин приостановил деятельность компартии.
       - Ты это знал? Поэтому и переиграл все планы? – поинтересовалась жена.
       - Знал, но забыл… То есть не был уверен, как и что произойдет… Трудно объяснить… Был бы один, может, и рванул бы к Белому дому, из любопытства. Но рисковать вами…
       Вопреки ожиданиям девчонок две с лишним недели оказались нескучными. Ребенок лазал по крышам дворовых построек в погоне за козами и козлятами. Потом она подружилась со старой кобылой, которой было все равно, кого возить на спине, лишь бы не рвали удилами губы и не хлестали кнутом. Вдобавок она выигрывала в габаритах – конюх явно страдал ожирением, разговаривала с лошадкой тихо и дружелюбно, чего не удалось бы конюху при всем старании, и от нее не несло сивухой.
       Жена сошлась с местными кумушками, а я для себя открыл книжные магазины в райцентрах, заваленные литературой, которую не то что у нас, в Москве – днем с огнем.

                *   *   *

       На четвертый или пятый день по приезду из отпуска я заметил, что Лю Сио Вани нет на его обычном месте.
       - Девки во дворе говорят, что он недели полторы или две назад умер. Разве я тебе не рассказывала? – удивилась супруга. – Тещу Беромора хватил инсульт. Она ж баба здоровая, килограммов сто с лишним, так мужики, когда ее вытаскивали на носилках в «скорую», случайно толкнулись в дверь Лю Сио Вани. Она открылась, а он – в прихожей, уже холодный…
       Беромор – это наш сосед. Прозвище он получил из-за странной особенности: до двухсот граммов он говорил нормально, а после двухсот пятидесяти, павших на грудь, начинал вместо «л» говорить «р». И звучало в магазине: «Мне пачку «Беромора», пожаруйста», или «Бероморканар, приииз…»
       Жена продолжала рассказывать что-то, шинкуя капусту с невероятной быстротой. Я наблюдал за этим процессом, как завороженный, небезосновательно полагая, что включи я такую скорость при шинковании – плакали мои пальцы.
       - Я с ним разговариваю, а он уперся взглядом в какую-то точку и молчит, набычась… - супруга помахала ладошкой перед моим лицом. – Проснись, скоро ужин будет готов…
       - Давай анекдот расскажу, - надо было размыть ситуацию, смягчить. – Муж с женой прожили уже несколько лет. Сидят на кухне вечером, он смотрит задумчиво в окно, она – на него. Она думает: «Во, опять уставился куда-то. Мечтает, наверное. Точно нашел кого-то на стороне. Интересно, на кого он глаз положил? На Таньку? Вряд ли. На Светку, очень может быть. Я ей стерве патлы-то повыдергиваю, будет знать, как чужих мужиков…» Он думает: «На ногах – ногти. Это логично. Тогда на руках должны быть рукти! Ан, все равно – ногти! А если вспомнить про лапти и когти – то вообще абсурд получается: лапти натягивают на лапы, а когти – на??.»
       - Сам только что придумал?
       - Не, народное творчество. Ты бы хоть для приличия хихикнула…
       - Хи-хи, только ты не ответил на мой вопрос!..
       Надо же, оказывается, меня о чем-то спрашивали!
       В этот момент зазвонил телефон, и я бросился в прихожую, загребая руками, как пассажир «Титаника» к спасительному шлюпу.
       - Жив, курилка! – прокричал в трубку Сифончик, да так, что добавь он немного мощности, мы могли бы общаться непосредственно, без аппарата, хоть он и жил на противоположном конце города.
       - Чего орешь-то? Ночь на дворе.
       - Давно..?
       - С вечера! Как гениально заметил Григорий Горин в «Том самом Мюнхгаузене».
       - Я имел в виду, давно прилетели? Как там первопрестольная?
       - Как всегда – бурлит и кается… Совмещает салюты с перестрелками. А танцы с мордобитием. Одни молятся, другие кашпировятся и чумакуются. По вечерам – политические хороводы, с песнями, речевками и новыми владетелями дум…
       - Кстати, хочешь новость? Иванов со своей разводится. Ну наш зав партотделом. Самое смешное – причина: непримиримые политические разногласия. От смертинки три пердынки, а туда же: выяснение платформ… Какое-то тотальное безумие. Кстати, ты представляешь, редактор зарезала то большое интервью с этой Иоанной. Ну, Татьяной из Киева… Которая из Белого Братства…
       - И которую ты сплавил мне, как же помню…
       - Так вышло. И знаешь, что мне сказала Мать-гусыня? Дословно: «Мы же вам дали христианство, православную церковь! Хватит с вас! Пока я жива, я не позволю пропагандировать всякие культы! Хотите верить – ступайте в церковь!» Слышал? Они нам дали!! А они это – кто? А вам? Это кому – вам?
       - Ну вот ее бы и спросил. А так – предсказуемо. Ожидаемо. Мне свое интервью можешь не предлагать: мой редактор скажет то же самое, только матерно. За это я ручаюсь.
       - Как хочешь… А у тебя с этой Татьяной что-нибудь получилось? Я имею в виду в профессиональном плане…
       - Еще как получилось! Она обозвала нас трупоедами, меня, персонально, дебилом и маньяком. Удивляюсь, что я выжил в ходе нашей мирной беседы. Но вера в человечество у меня теперь подорвана окончательно! И первыми в личном черном списке те, кто зовет к светлому, безоблачному будущему. Дураки думками сильны, а страна дураков – глобальными идеями, например, показать всему миру кузькину мать… Ядерную мать продемонстрировать не дается, а вот голую жопу – запросто…
       - Ты не обижайся за эту Татьяну… Кстати, слышал? Шульгин умер…
       - Что? Как?
       - Я думал, ты знаешь. Повесился. Два дня назад. С утра отпросился у меня. Где-то весь день шарахался, а к вечеру навел дома идеальный порядок, оделся в новое, отнес сестре ключи, сказав, что едет в командировку, забрался на чердак и – на стропилах… Хорошо мальчишки увидели открытый люк чердака и из любопытства полезли туда, а он уже все. Записку оставил. Как всегда: «Прошу в моей смерти никого не винить». А ты чего притих?
       - Помолчать хочется… Когда похороны?
       - Сестра тело забрала. Отвезет в Александровск, чтобы рядом с матерью его похоронить. Я почему и позвонил: завтра в пять в редакции мы собираемся поминки небольшие по Николаю устроить. Придешь?
       - Нет. Бывай, Ярослав, я помолчать хочу.
       - Ну-ну, бывай… Молчи.
       - Кто звонил? – поинтересовалась супруга. – Ярослав, наверное, опять свои стихи читал?
       - Да нет, сказал, что Шульгин повесился. В редакции завтра поминки…
       - Коля?? Да ну! А из-за чего, как думаешь?
       - Да как теперь узнаешь? В прошлом году жена ушла к другому. По весне дочка вышла замуж, а его на свадьбу не пригласила, Николай в кабаке из-за угла подсматривал, отхлебывая из чекушки при тостах и криках «Горько!!». Потом подрался с официантами. Однажды он мне рассказывал, как комплексовал, что не будет достойным членом партии, как искренне верил в коммунизм в одной, отдельно взятой стране к 1980 году, а тут – приостановка деятельности организации… Страна ударно летит в тартарары… Наверное, все вместе, вот и не справился… Хотя, поди угадай.
       Не включая верхний свет, я уселся на кресло в зале. О чем я не сказал ни жене, ни Ярославу Сафину, так это о том, что два дня назад Николай приходил ко мне.

                *   *   *

       В тот день с утра я зарядился на работу, часов до пяти-шести: статья шла трудно, требовала полной собранности, поэтому, когда хлопнула входная дверь – без стука, без звонка, - я, будучи уверенным: дочь пришла из школы, не поднялся из-за стола. А когда услышал мужской голос, зовущий хозяев, от неожиданности даже подпрыгнул: ждешь нежный голосок дочери, а там сырой, хриплый баритон.
       - Я, наверное, не вовремя? – в прихожей переминался с ноги на ногу Коля.
       - Все нормально, заходи, через секунду буду…
       Глядя, как гость расшнуровывает свои ботинки, в таких, наверное, еще Моисей водил евреев в поисках земель обещанных, я решал: жадность это, экономия или у него действительно не хватает денег на нормальные полуботинки?
       - Ты не против? – Николай достал из нагрудного кармана пиджака поллитровку.
       - Николай, ты меня прости, но пока я – пас!
       - Не вовремя я! – выдохнул он.
       - Если честно – не хочу. Да и дочке обещал свозить ее в магазин… - врать я не умею, а когда приходится, меня корежит, так что и олигофрен догадается, что я лгу. – А за рулем, сам понимаешь…
       Я достал из холодильника закуску, из бара – рюмку, на которую Николай взглянул скептически.
       - Давай, я тебе плесну символически, а ты мне дашь граненый стакан? Есть у тебя?
       Он цвиркнул мне капельку, наполнив свой стакан по ребрышко:
       - Будем?!
       Он выпил, но закусывать не стал, словно не надеясь, что водка проймет его сразу. Помолчали, поговорили ни о чем, он плеснул себе еще.
       - А ведь я к тебе из церкви пришел… - сознался он, как будто это было преступлением. – Представляешь, коммунист – в церкви…
       - И что в этом особенного? Ну сходил, ну поговорил…
       - Разговора не получилось! Батюшка, этот, который еще совсем мальчишка, – какой он к черту батюшка! – целый час рассказывал мне про экуменизм, и как это плохо… Я ему про это, - он стукнул себя кулаком по груди, - а он о превосходстве православия над другими религиями и сектами…
       - Вытряхни из головы и забудь. Давай я тебя с Володей познакомлю. Он тоже священник, служит по деревням, а семья живет в городе. Созвонишься, поговоришь… Я с ним лет десять знаком, еще с тех пор, как он на «железке» работал. Умный мужик.
       - Нет, с меня хватит! Правильно Ленин сказал, что религия – опиум для народа.
       В этот момент хлопнула входная дверь: дочь пришла из школы.
       - Пойду я, а то тебе некогда, вижу. Я заберу? – он кивнул на недопитую бутылку.
       - Конечно!
       Уже в прихожей, натягивая свои тяжеленные советского кроя башмаки, он указал на дверной проем в зал:
       - Это кто… Или что?.. Мне говорили, что ты балуешься красками… Только это…
       Я оглянулся: у кресла стояла одна из картин с «мозгом», та на которой он напоминал корону. Не помню, чтобы я доставал ее, но каким-то образом она оказалась стоящей на полу возле кресла.
       - Да так, мазюкалка…
       Коля хмыкнул неопределённо и ушел… Я никоим образом не пытаюсь связать его смерть с моими фантазиями и фантасмагориями. Хотя, кто знает, как устроена душа, и что становится последней каплей для уставших жить… Соломинкой, падающей на спину верблюда…
       - Переживаешь из-за Николая? – жена вошла в комнату, но свет включать не стала.
       - В тот день он приходил ко мне. Хотел поговорить, а я не нашел ни времени, ни нужных слов.
       - Не кори себя: он сам сделал выбор. Это его право.

                *   *   *

       С картинами что-то надо было делать.
       Загрузив их в свой «комбайн» - Иж-2125 «Комби», я выехал за город к давным-давно облюбованному перекрестку.
       Разведя небольшой костерчик на обочине, стал комкать ватман и укладывать на огонь. Занимались рисунки нехотя, словно в раздумьи. А я инспектировал свои ощущения. Нет, никаких особенных чувств не испытывал, даже сожалений из-за потраченного на них времени. Вдруг одна из проезжающих мимо машин взяла вправо, и из окошка высунулась улыбающаяся физиономия водителя:
       - В Малиновку – туда или туда? – он махнул рукой.
       - Прямо, - ответил я, рассматривая необычное для наших мест и того времени авто.
       Это был пикап. Американский «додж» ярко красного цвета. Скуластый, круглобокий красавец, наверняка, с кучей лошадок под капотом. Водитель, которого заметно распирало от гордости, не торопился уезжать.
       - А вы что делаете, если не секрет? – полюбопытствовал он.
       - Да вот, картины свои хочу сжечь.
       - О! А можно я посмотрю?
       Я пожал плечами.
       - Зачем же сразу сжигать? Продали бы, или подарили… Действительно необычные… Вот этот мне нравится, - и он указал на картину с вытянутым мозгом, ту самую, на которой, по словам Катерины, был их «главный». – Мне вообще ужастики очень нравятся. Стивен Кинг – любимый писатель. Смотрели «Дети кукурузы»?
       Меня не оставляло чувство неправильности происходящего, искусственности, даже какой-то надуманности. И мне нечего было сказать этому розовощекому мужчине, переставлявшему полотна.
       - Раз уж вы действительно хотите это сжечь, может, лучше подарите мне?
       - Хоть все…
       - Не. Мне только эту. Спасибо!
       Он уложил картину на заднее сиденье, приветственно махнул рукой и даванул на газ. Буквально тут же раздался «выстрел» - левая передняя шина лопнула, «додж» дернуло на встречную полосу, по которой шел на полной скорости «Краз» с платформой. На платформе находился балок – передвижной домик для геологов и нефтяников. Тяжелый грузовик с ревом пронесся мимо сантиметрах в тридцати от морды пикапа. Если бы водитель «Краза» ударил по тормозам или попытался бы увернуться от столкновения, быть бы нам с щекастым любителем ужасов уже на том свете: дерни он руль влево – удар пришелся бы в пикап, который улетел бы в меня, дерни вправо – занесло бы платформу и нас накрыл бы балок…
       «Американец», хлюпая резиной, медленно съехал на обочину. Дыра на скате была сантиметров двадцати в длину, и я впервые видел такое. Водитель медленно вылез из машины, достал картину, молча подошел ко мне и поставил ее у бампера моего «комбайна». Лицо у него было вытянутым и серым. На меня он старался не смотреть. Вернувшись к пикапу полез в кузов за домкратом и запаской.
       Домой я ехал медленно, не позволяя себе выжимать больше сорока километров в час. На перекрестках и у пешеходных переходов сбрасывал до двадцати пяти, стараясь не думать о материвших, наверняка материвших меня, водителях. Так что к дому я подъехал в сумерках, уже когда село солнце и выкатила огромная полная луна. Сворачивая во двор, я увидел сидящего на обычном месте Лю Сио Вани, который в знак приветствия поднял большой палец руки. Я автоматически помахал ему и, только затормозив у подъезда, понял, что его там не могло быть!
       Выйдя из машины, я заставил себя еще раз посмотреть в сторону трехэтажки, хотя мне смертельно хотелось юркнуть в подъезд, нырнуть в свою квартиру и думать только о простых, понятных, пусть даже скучных вещах.
       Лю Сио Вани сидел под кустами бульдонежа – уменьшенная копия смотрителя песков, древнего сфинкса. Он не отрывал глаз от желтого пупырчатого диска ночного светила.