Питерский Дневник. Начало

Когда Питер вселяется в тебя, неизменно теряешь покой. Видимо это происходит оттого, что, невзирая на расстояния, его вода начинает взаимодействовать с твоей, тянуть её к себе, колыхаться, рябить, неустанно метаться, создавая волны. И ты подхватываешь, начинаешь волноваться в унисон и видеть его знаки повсюду. Ведь, подобное притягивает подобное.
Тогда была поздняя осень, когда я столкнулась с ним впервые лицом к лицу. Лицом к лицу лица не увидать. Неправда, я разглядела.
Питер встретил нас проливным дождём. Был ноябрь. Мы шли вдвоём под одним зонтом по Невскому, петляя меж встречными людьми. Дышалось легко. За воротник капала вода, стекала по спине и ниже. В гостиницу мы вернулись чуть сухие и счастливые. Его вода вошла в резонанс с нашей. И, наконец, наступил период покоя.

А теперь за окном опять идёт дождь. Он туго стучит по нижней крыше, с высоты пятого кажущейся старым ржавым кораблём. Порыжелые жестяные листы  сменялись на ней иногда свежими кровельными, и оттого она имеет вид пэчворкного одеяла. На ещё другую крышу, выше, ведёт деревянная лестница с двумя отсутствующими зубами посередине. Лестница притулилась у самой покатой кромки, норовясь свалиться при любом сильном порыве ветра, но как то держится. Да и ветра нет. По ней можно подняться в домик без двери, в котором мог бы жить Карлсон, но по какой-то причине не живёт. Наверное, потому что нет двери. Там живёт пара голубей, воркуют.
Напротив, под крышей гостиницы - два флага. Полотнища их притянуты к стенам, дабы не наматывались куклой на древко. Не помогает. Один вырвался и счастливо плещется, уже  начал бинтовать ногу. Второй косо смотрит, завидует.
Двора не видно. Если глубоко зависнуть над подоконником, можно разглядеть кусок арки и деревянного помоста, заботливо укрывающего дворик. Кленовые досочки упруго гнутся под ногами, не скользят.

Детали начинают выписываться спонтанно.

Ать-два, ать! Я люблю шагать по улицам, а не по музеям. Я изменилась в себе. Теперь я точечно выбираю места. У воды (не Нева, каналы, речки!), скамейки под деревьями, скрыто. Удольфианский цветник в Новой Голландии, камни Монрепо, дорожки Таврического сада, магазинчик Подписные Издания. Там, где тесно, где не поместиться толпой ( в книжном — меж стеллажиков). Это мои места — садик у дома Пашкова. На месте стой! Ать-два! Рассчитайсь! Первый! Первый! Кругооом!
И вот я уже во дворе какого-то дома, из парадной выходит девица, сшибая дверью спину моего мужа, сидящего на ступенях. Глаза — к небу. Слепая — думаю я. Останавливается.
Вам помочь?
Мне нужно позвонить.
Муж берёт её за руку. Туда — тыкает она свободной рукой в сторону флигеля. Заходим внутрь. Стол, захламлённый немытой кухонной утварью, старый телефонный аппарат, чёрный, тяжёлый, рядом лежит снятая трубка. Рассыпанный крупнозёрный творог. Вам звонили, - говорит сидящий за столом человек, кивая на неподвижную трубку. Девушка нащупывает её, но та уже мертва. Просыпаюсь в ужасе.

Как видение лучшей поры детства — Комарово. Широкая дорога, степенно идущая в даль леса, по которой хочется идти и идти, пока не дойдёшь. А потом — дальше и дальше, пока есть силы. Брошенный деревянный дом, покрашенный синей краской, без дверей, без окон. Внутри изразцовая голубая печь, мусор. И, где-то, это даже красота разрушения. Если перелезть через канаву на задках, можно попасть на полянку, где сыро и растёт плаун.

Удивительная каменная лестница времён Достоевского в гостинице. Нет, не так. Лестница Достоевского, Он точно поднимался именно по такой лестнице, крутой, узкой, неудобной, какой-то вымороченной. От которой неделю болят ноги, так, что почти не можешь ходить. Ноги выше колен отказываются ходить, их приходится заставлять. Стёртые ступени. Во времена Достоевского, они, наверное, были совсем не такие, свежие. Чёрная лестница, но Достоевский не мог не ходить по такой, она затягивает. Его романы были бы другими.

Любимое место — берег Финского залива, где грудами лежали разноцветные гранитные глыбы. Ходить трудно, но я преодолевала. За каждым капищем может скрываться что угодно. Это бодрит. Теперь берег расчистили. Песок. Это уже другое место, не моё, больше не приеду. На прощание взяла два камня — бугристый красный гранит крупным помолом, с круглыми стеклянными бляшками слюды: плоский и продолговатый. Потом они сложились вместе грибом подосиновиком.
Там, недалеко ещё один ресторанчик, с удивительно вкусной итальянской кухней. Которая после морской прогулки кажется ещё вкуснее.

Ещё другой ресторанчик рядом с гостиницей, там — кофе. Парень за стойкой — худой, длинный, астеничный, с плоским некрасивым лицом. Весь в чёрном, в шляпе. Фредди Крюгер. Когда его лицо озаряется приветливой улыбкой, становится ещё страшнее. Его руки, крючковатыми пальцами варят восхитительный кофе. За это можно простить его некрасивость. С лица кофе не пить.
Как-то возвращались в сумерках, облака висели низко. Даже не так. Мы шли в облаках, вышагивали из одного облака и входили в другое. Ощущение счастья.

В Комарово перед калитками растут грибы. Подходишь к калите, а у тебя под ногами — грибы. Они совсем свежие, такое впечатление, будто в эту калитку никто никогда не входил. Ещё. Прелесть этого места вовсе не явная. Неискушённому путешественнику, никогда не бывавшему в Комарово, невозможно словами донести в чём прелесть этого места. Там, казалось бы,  нет ничего кроме леса и домиков в нём или остовов домиков. Но там есть та особая атмосфера, которую нельзя передать словами. Раз захлестнув тебя, она уже никогда не  отпустит, и ты будешь рваться в это место, несмотря на расстояния и непогоду.

 В номер-келью входит только кровать и широкий подоконник, служащий столом для книг. Два бра на стене, дабы читать ночью. Вчера была в Подписных. Купила том Лосева в индиговой обложке с рыбами и книжку статей о Прокофьеве. Лосев, имея такого визави, шёл своей дорогой, не крысятничал.  Прокофьев, питерский мальчик. Набил в детстве шишку на лбу и стал писать музыку. А если бы не набил?
Сгребла книжки и пошла в Итальянский дворик. Сидела на скамейке, пыталась читать стихи, не пошло. Удивительное место. Вроде бы ничего особенного, мильон таких садочков, ан нет. Он просторный, много пустоты и воздуха на большой круглой клумбе. На ней толком ничего не растёт, только сухая сорная трава,но это не мешает. Вернее, мешает читать, потому что хочется всё время что-то разглядывать. Круглую клумбу, лавки полукругом, липы по кругу. Круги, круги. Не хватает девочки с серсо.

Улица Репина, сентябрь, пятое. Мне больше нравится прежнее название - Песочный переулок, оно имеет своё лицо. Репин — инородное, его имя не идёт этому переулку. Оно слишком громкое, слишком великое, значимое. Улочка камерная, закрытая. Находишься в ней, как в туннеле. Это другой мир. Города вокруг как будто нет. Вот одна эта улочка — и всё. Вокруг пустота, космос. А ты живёшь в ней, и тебе уютно. Тебе не страшно. Потому что вокруг эта улочка, знакомые на всю жизнь липы. Лавочка вот эта, на которой сидит толстуха полнейшая и болтает ни о чём с тутошним же алкоголиком. Они, наверное здесь всё время. Как ни придёшь — они тут. Никуда не уходят. Вечные скитальцы одного двора. Вокруг заросли какой-то бузины, или что там растёт? Кустарник? Под ними коты. Вечные коты под вечной бузиной. От этого ощущения невозможно избавиться. Ощущение вечности. Оно здесь присутствует во всём — в постройках, лавках, брусчатке, котах. Здесь редко кто ходит и уходит. Всё остаётся внутри. И кажется, что никого нет. Только вечность. Никогда не была здесь вечером. Думаю, что добавится чувство неведомости. Попробую как-нибудь.
Кстати. Почему кстати? Совсем не кстати. Фотографии у меня не получились, совсем. Наверное, она существует не в пространстве, а во времени.

Очень боялась идти в Новую Голландию после реставрации. Боялась, что испортили. Была довольна как слон, что страхи не оправдались. Удольфианский цветник махал метёлками знатно. Сразу побежала к нему. Долго ходила вокруг, рассматривала, запоминала. Много прекрасных сочетаний цвета, форм, фактуры. Приглянулись гравийные дорожки, закованные в сетку. Вообще атмосфера приятная, несмотря на обилие граждан. Наверное потому, что нет суеты. Стены чуть подкоптятся, и будет не отличить.
Люблю сидеть на главной аллее, угнездившись на скамеечке. Мимо проходят толпы, но они почему-то не раздражают. Их не замечаешь. Даже дети ведут себя тихо, не галдят. Можно просто сидеть и смотреть в пространство, впитывать.

В Питере, куда бы не шёл, всегда выйдешь к воде. Эта аксиома. И вода в данном контексте не выглядит чем-то неожиданным. И потому не запоминается. Запоминается, если вышел не к воде. Так однажды я вышла к Красному Текстильщику. Закопчённые высоченные кирпичнокрасные корпуса. Как Красный Треугольник. Только еще живые. Очень больно видеть мёртвые. Потом, позже долго вспоминала, как оказалась там. Даже, задумавшись, выплеснула в раковину свежесваренный кофе. Было такое чувство, что я шла из ниоткула и оказалась там. В Зазеркалье. Потом вспомнила, что пошла от Смольного другой, незнакомой дорогой. Всё встало на свои места, но наступило разочарование.

Пышнотелый Дом Пашкова на Литейном, сам по себе для меня не примечательный, обернулся примечательным садиком за густой и высокой чугунной оградой с гостеприимно распахнутой калиткой. Поначалу я просвистела мимо, отметив его краем глаза и поклявшись самой себе непременно посетить его. Однако времени оставалось уже в обрез, а ноги никак не доходили. Дошли в день отъезда. Несколько минут провела я на лавочке уютно обнимающего бюст Некрасова садика. Но я ещё вернусь обязательно.

Мистические Питерские истории  Пряжка. Да, с Пряжкой вышла совсем мистическая история. Дома, разрабатывая маршруты, я записала в блокнотик, что непременно хочу побывать в этом бродском месте. Но у меня никак не складывалось, и я даже позабыла о своём желании. И как-то поехала на Адмиралтейские верфи, долго бродила по закоулкам, искала выход к воде. Не нашла. Но нашла какой-то канал. Справа огороженная территория с жёлтыми корпусами. Что такое? думаю. «Набережная Реки Пряжки» - на одном из домов. Меня как током ударило. Это же психбольница Бродского. Питер сам привёл меня в это место! Ходила туда-сюда по набережной, мимо розовых кустиков, посаженных школьниками-выпускниками. Очень трогательно. Некоторые ещё цвели. Другие — погибли. Подумалось: может быть дети, посадившие их, ушли их этого мира. Непременно буду приезжать сюда ещё. По дороге обратно встретился идущий против ветра Блок. Поздоровалась. Не ответил.