Первая

У неё была редкостная по тем временам авторучка, или как тогда говорили, автоматическое вечное перо в цельнометаллическом исполнении, с каким-то даже тиснением по светлого цвета корпусу. Явно зарубежного происхождения. Заправляла она ручку исключительно красными, словно артериальная кровь, чернилами из пузырька темного стекла. Если это происходило на моих глазах, я учуивал особый запах этих чернил, Он отличался от запаха чернил в моей чернильнице-непроливашке-проливашке, с которой я приходил в школу, неся её мешочке, вечно чернилами перемазанном.
Приходя в класс, доставал из ненавистного ранца ненавистную тетрадь в косую линейку, в которую дома старательно, но безнадёжно плохо переносил из прописей то, что было задано «на дом». Наша первая учительница, а звали её Ольга Николаевна, наблюдала, как весь класс, все двадцать пять мальчишек – а учились мы ещё раздельно, безо всяких девчонок - складывают на краешек учительского стола тетради. Я знал: сколько бы тетрадей ни положено будут сверх моей, одной из первых, а чаще всего первой будет раскрыта моя, с хитро улыбающимся кудрявеньким Володенькой – будущим Лениным на обложке и вечной таблицей умножения сзади. Кудрявенький же должен был стать моим оберегом, но не становился. Нельзя – это яснее ясного - ставить Володеньке в тетрадь, то, что Ольга Николаевна заносила свои вечным, кровоточащим пером. Но я понимал, что мне никогда не быть Лениным, хотя у него почерк был тоже не дай и не приведи, Господи! А ведь потом нужно было нести эту невыносимую тетрадь домой и получать, как говорила бабушка: «На Орехи».
Ну, не дал мне бог красивого почерка и по сей день. Отец, после отеческого вразумления, говорил: «Пишешщь, как курица лапой». И это звучало, как приговор трибунала. О, как я завидовал Ваське Обскову, сидящему через две парты от меня. Так красиво, как он, никто в классе не писал. Мало того; столь изящный почерк я потом, много лет спустя, видел лишь в дореволюционных Послужных Списках моих предков-офицеров, исполненных штабными писарями. Васька писал не хуже. При этом был чудовищно глух к языку и умудрялся делать две ошибки в слове из шести букв.
Но не о нём и даже не обо мне речь. Ольга Николаевна первая уловила мою способность к сочинительству. Не реже одного раза в неделю она объявляла Свободный Урок. Как правило, это был последний урок по расписанию в конце недели. На уроке полагалось выходить к доске и что-то связное рассказывать. Оказалось: лучше, чем у других, это получалось у меня. Сказывалась моя ранняя начитанность, а ещё наслушанность; мама моя – страстная книгочейка, ещё до того, как я сам научился читать, усаживала меня рядом и читала вслух вполне взрослые книги. Помнится, мне совсем малому довелось слушать «Молодую Гвардию», которую мама получила в библиотеке после долгого ожидания в очереди на прочтение.
Что я рассказывал одноклассникам – не помню. Иногда сюжет, который я сплетал, рвался у меня в голове и тогда я просился в туалет. Как ни странно, это помогало. И я возвращался в класс с новой порцией пришедшего в голову. После завершения урока Ольга Николаевна брала мой дневник и ставила в нём ликующе-красную цифру 5 и приписывала (Отл), и расписывалась как-то особенно роскошно.
Дома, краем своего детского уха я зацепил сказанное однажды бабушкой, что моя Первая Учительница по происхождению из Гонимого Сословия. Вроде бы, как бы, кто-то: дед ли, отец ли – был священником в казачьей станице. Но об этом в семье говорили тихо и с оглядкой, поскольку наш Дед тоже был Гоним.
А ещё Ольга Николаевна на подоконниках в классе завела длинные ящики. В  ящиках из чёрной земли выглядывали золотые, похожие на церковные, купола луковиц. Тем, кому везло, разрешалось за особые заслуги поливать землю. Спустя какое-то время, когда за окнами начинало вьюжить, луковицы выбрасывали зелёные стрелы. Ольга Николаевна доставала из ящика стола ножницы и состригала хрусткие трубочки. А затем каждый из нас получал по горсточке. Она называла это витаминизацией и профилактикой простудных заболеваний.
У меня не сохранилась общая, традиционная фотография класса, на которой, среди нас, вихрастых и лопоухих была Ольга Николаевна и школьная директриса. Но я помню глаза моей Первой Учительницы. Они были такие добрые!