Глава 3. Начинал он подручным палача...

Начинал он подручным палача в Колокольце. Умудренный наследственной бедностью, жил на тридцать рублей в месяц, был полумыт-полусыт, снимал комнатушку над рыбной лавкой, вечерами читал бульварные листки да раз в месяц смотрел с галерки на подвязки Милицы Кончай-Кобеница в «Глупой горничной». Эти подвязки – ссадиной во всю душу – отзывались ему в досужей холостяцкой постели таким жаром и зудом, такой бессонницей, что засыпал он лишь под утро и пред мутные очи Матвея Михалыча, мастера, представал совершенно зеленым.

– Ни хрена из тебя не получится, Леха, – прорицал злой с похмелья Матвей Михалыч… – Вон какой ты. Ой, нет, нет в тебе понимания!.. Сути не чуешь. Беги за полштофом.
И, поправясь, размякнув, скрипя огурцом – обливая подбородок вонючим рассолом, – продолжал:
– Кровь – ее ведь понимать, Леха, надо. Кровь – она хоть и солоновата, да сытна. Ты вникай: все от крови – и сытость от крови, и порядок, и удовольствие. А публичная кровь – это вам не целки ломать, это ужас какая сила. Больше, чем военная кровь. От той, правда, азарта поболе, но публичная кровь – это, брат, настоящее таинство, и ты та-ак должен… чтобы любого пронять, чтобы каждый трепетал… нет, постой.

Он вставал – длиннорукий, кряжистый – добирался до шкапчика и, погремев, пошуршав в затхлых недрах, вытаскивал книжку, веско шлепал ее на стол, ногтем с бурой каймой отчеркивал – «от сих до сих».
Кудыкин с опаской читал «Наставление Королевскому Палачу» – полный свод всевозможных пыток и казней.

– Вот… оно! – задыхался Матвей Михалыч… – Чуешь? Вот что такое публичная кровь! Таинство! Ты ведь не просто бошки катаешь, ты Государство проповедуешь! Вот, погоди немного, допущу тебя к топору. Кнут – он что у тебя? – бескровная, почитай, процедура. А возьмешь топорик – и сра-азу почувствуешь. Да. А ты вот зеленый. Не выспался? Это не дело. Нам так, Леха, нельзя. Нам, брат, как? – хоть на шлюхе, а выспись. Иначе нельзя.  Вот что про тебя скажут? Скажут: глядите, какой он бледный, не получится из него настоящего ката. Вот что скажут…

И правда, в густо, как лопухи, обраставшей помост толпе – вот Эсеров, вот Римма Пьеровна, прикрывает программкой ветшающее лицо… вот Подкладкин, без шляпы, со своей уже третьей по счету белокуренькой половиной… вот румяные, как маков цвет, яркоглазые и яркозубые сестры Тычинские и их младшенькая, похожая на романовскую овцу… и какой-то заезжий пиджак от Беллини, и Палкины, и ссорящиеся как всегда Гаучи… и капельмейстерша Шмидт, с серой дыней в авоське… и, чуть в стороне, сабленогий монтер на столбе… и Гремяко, взлохмаченный, красный, опоздавший к началу и с боем пробирающийся вперед, но не там, не в первых рядах, а в третьих, в четвертых, оттесняемый «секцией гиревого спорта», кое-кто чрезвычайно охотно говорил:
– Посмотрите, какой он бледный. Не получится из него настоящего палача. Слабоват!..

Кое-кто, разоренный последней эпидемией ящура, жил с той поры самовольной надеждой на место колоколецкого палача и с ревнивым вниманием следил за каждой из кудыкинских экзекуций. Всякий раз, выходя на помост, Леха видел этого бугая с бычьим войлом и бычьим загривком и, хотя и бурчал, что «дурному быку ноздри рвут», раз за разом остегивался – на злорадство завистнику. И без того не рожденный виртуозом кнута, в «такой обстановке» Кудыкин совершенно терялся: шлепал хуже любителя, как попало. А однажды и вовсе оконфузился: Тонька Общая, знаменитая шлюха с Единственной, уже в третий раз откомандированная под шелеп комитетом «Королевство за моногамию», вывернулась, паскуда, из-под кнута и… укусила экзекутора. В ляжку.

Да уж, позор – не отбрешешься, а Кудыкин, и теперь-то, по правде сказать, не совсем Цицерон, тогда, в юности, был совершенно полоротый.
– Ты сам знаешь, Леха: у нас, в Колокольце, любой языкастей тебя. Даже маленький самый, от горшка два вершка, а уж Глеб Патефо-онтов!.. Куда тебе против него! – сокрушался Матвей Михалыч – Мой совет: отомсти, как мужчина. Делом. Он тебе словом? – ты ему делом.

Увы, против Глеба Кудыкин был слаб и на деле, не только на словах. Но Пленира Патефонтова, еще с косами, еще в белой пелеринке, так и просила хорошего шлепка. И вот, выбрав вечерок потемней, Кудыкин засел за калиткой Старого сада, где журчала вода в роднике и со стуком падали яблоки, и когда у калитки появилась Пленира, тихонько окликнул ее из кустов. И Пленира бежала и тайно окрутилась с ним, приняв его в сумерках за поручика Свистунова.

Теперь Первый Министр у супруги по струнке ходит – знает, кто у них в доме заведует перспективой. Теперь у них чудный, весь в высокопарной лепнине, особняк на Большой Патетической – с башенкой, осененной голубым министерским прапорцем, на веселой, в цветочек лужайке. Два имения. Прекрасная дача в Соловьином. Титул. Положение. Все.
Она для Кудыкина сущий ангел-хранитель, хоть многие и говорят, что от ангельских крыльев графини Плениры временами попахивает – да и как еще! - серой, но что эти толки? Просто гром из навозной кучи!..
И когда супруга заглянула к нему – без тюльпанов, надменно вздернув подбородок, – Первый Министр виновато сообщил:
– К сожалению, пока ничего.

Так докладывал он в течение трех дней – и таким мучением было повторять раз за разом это беспомощное «пока ничего», что на четвертый день решение пришло само; пристроить Феликса Кудыкина в соглядатаи к новому кронпринцу. Пусть присматривает, как да что. Заодно и зачет заработает. Да, именно так.