Глава 4. А тем временем...

А тем временем, едва заслышав, что ее сына прочат в наследники престола, в Бел-Горюче, столице королевства, появилась герцогиня Гроссен-Цапельская. Оставив свой маленький Гроссен-Цапель и свое большое семейство на попечениу соседей, она прибыла вроде бы по приглашению Министра Иностранных Дел, но когда об этом спросили самого Министра, Янус Аркадьич только открыл и снова закрыл мохнатый, бородой отороченный рот. Получалось, что визит был внезапным, и теперь в королевстве ни о чем не говорили так много и, в сущности, так бестолково.
Особенно горячо обсуждалось то обстоятельство, что герцогиня прилетела на метле. Нет, не то чтобы метлы были таким уж редким средством передвижения, просто герцогини на метлах обычно не летали.

А она прилетела – бодрая, деловитая, в желто-розовой шляпке, и для начала заявила права на прекрасный особняк, построенный будто бы младшим братом Ринальди и уже больше года искушавший знатоков своей мнимой бесхозностью.
Конечно, в Бел-Горюче и раньше объявлялись непредвиденные наследники и вступали, случалось, во владение каким-нибудь славненьким домиком в Пестерях или даже на Сбитенной, но притязания герцогини, иностранки, смутили всех. Однако бумаги оказались в порядке, и тверда была ручка, пихнувшая их прямо под привередливые юридические носы, – и пришлось согласиться с притязаниями гостьи. А потом пришлось выслушать, что покойный хозяин, тучный, мрачный мерзавец граф Бельтенев, отдавший концы в будуаре герцогини, – этот самый граф Бельтенев, невиннейшим из увлечений которого было составление сатирианских снадобий, – будто бы «весь свой жизненный путь осветил бескорыстной любовью к Человеку и все свои силы отдавал на служение ближним».
А потом герцогиня въехала в особняк и потребовала аудиенции у короля.

– Обустроилась, шельма, с удобствами – доносили завистливые соседи, воровски околачивавшие груши в бывшем графском саду. – Занавески повесила. Мажордома себе наняла. Это надо бы запретить. Хотя, с другой стороны, герцогиня…

Мажордомом нежданно для всех стал Иржи Хлапичек, здешний бесклиентный фотограф, – и освоился в новой роли лучше некуда: неторопливо отворял двери немногочисленным визитерам, да-дакал в телефонную трубку, подавал герцогине чай в графских чашках с гербами, по вечерам читал ей «Королевский Сплетник», а по ночам, сверхурочно, водил ее по гулким графским подвалам. Там, в неряшливо нагромождённой темноте, где нет-нет да выкидывала – прямо в ноги – коленце какая-нибудь непредвиденная ступенька, ещё сохранялись железные клетки и вмурованные в стену цепи с клешнями кандалов. Но в одной из клеток томился допотопный умывальник с педалью, а в другой – два замшелых диванных валика, перевёрнутая кадушка и, на ней, стопка связанных книг. (Хлапичек подошёл, вытер пыль с корешка, посветил взятым в дворницкой керосиновым фонарём: Королевский Толковый Словарь.)
Включать электричество герцогиня не разрешала.
– Вы ещё фейерверк здесь устройте, – говорила она… – Чтоб уж точно у всей округи пробудить познавательный интерес…

Так и шаркали в чертыхачей, чреватой падениями темноте, пока не догадались приподнять в фонаре фитиль, – и тогда на восставших из мрака стенах, меж узорчатой плесени и рисунков юного графа (грудастые девы с каракулевыми лобками), обнаружили путеводные стрелки, доверились им – и дошли до конца, до глухой кирпичной стены с разноцветной афишей: «Цирк братьев Анимули».
– Ну, вот и всё, – сказал Хлапичек, опуская фонарь.

Герцогиня подошла и, как будто не веря, колупнула цементный шов. Потом робко взглянула на Хлапичка. Он развёл руками. Она помрачнела, потупилась, но вдруг, мгновенно просияв, плеснув длинными для неё рукавами бушлата, бросилась в темноту (ожили, завздыхали, закружились лохмотья паутины, закружились их лохматые тени) – вернулась с киркой, замахнулась…
– Нет-нет! Лучше я, – он поставил фонарь и взялся за кирку: р-раз, ещё р-раз, ещё и ещё, и эй-ухнем, – и вот, с грохотом, подняв облако пыли, рухнуло, наконец, провалилось, прорвались, – но в дымящемся тёмном провале ещё громоздились обломки, и Хлапичек, кашляя и плюясь, и опасливо озираясь на ощеренный свод, не скоро разобрал – влез – нащупал – и вы-во-лок упиравшийся всеми углами длинный ящик в рогоже.
– А-а! – герцогиня торжествующе хлопнула по находке, подняв новое пыльное облако.
– Что это? – спросил Хлапичек.
Но герцогиня не ответила ничего. Про себя улыбаясь, она наклонилась над ящиком и осторожно снимала с него осколки покрупней. Потом сбила мелочь и пыль. Рукавом. Сбила пыль с рукава. Ещё раз одобрительно хлопнула по рогоже и выпрямилась, – и теперь стояла, скрестив руки и глядя со странным выражением куда-то сквозь Хлапичка.
Он осторожно коснулся её плеча:
– Ваша милость, что это?
– Смесь Петровой.
– Смесь Пет-ровой?! – отшатнулся он, как от брызнувшей крови. – Но… зачем вам?..
– И еще два очень нужных флакона. Вскройте-ка лучше ящик.
– Да как же?.. Ваша Милость, я умоляю вас…  да? – я знаю, что вы шутите: ну зачем вам Смесь Петровой?.. А там, в ящике, просто… скелет. Бывшей графской жены, да? Он здесь уморил её на цепи, а потом спрятал, а перед смертью раскаялся и умолял, чтобы вы… чтобы мы…
Она рассмеялась, достала из кармана складной нож и, снова склонившись над ящиком, осторожно вспорола рогожу – не тугие просмолённые швы, а гладкое полотно на крышке. Потом повернулась к Хлапичку:
– Вскрывайте…
Он подчинился и, с трудом отодрав дощатую крышку, отбросил ее в сторону, запустил руки в ворох стружек, нащупал ровный ряд ампул и две пристроенные к ним бутылки. Вытащил: «М» и «Ж».
– Ну, вот и славно, – улыбнулась герцогиня. – Мертвая и живая вода. А вы напрасно боитесь, совершенно напрасно.  Все будет хорошо. Вот увидите.