10-5. Сага 1. Глава 10. Под крышей дома своего

                «ПОД   КРЫШЕЙ   ДОМА   СВОЕГО» 
         Желание  как  можно  скорее    иметь  «свою  хату»  владело  отцом    столь  сильно,  что  мы  вселились  в  только  что  возведённый  дом,  когда  он  был  ещё  далеко  не   закончен  постройкой   и  готов  был  принять  нас  лишь  «под  крышу»,  причём  в   буквальном  смысле  этого  выражения:  сруб  был  лишь  подведён  под   крышу,  устроенную   из  кровельного  листового  «железа»,  то  есть  жести,  и  покрашенную  снаружи  (естественно)  тёмно-красным  суриком.
        Всё  остальное  внутри  сруба  являло  собою  некий  «полуфабрикат»,  который  нужно  было  ещё  достраивать,  доделывать,  доводить  до  толка.  Голые  стены  сруба  ещё  обильно  сочились  свежей  янтарной  смолой  -  сосновой  «живицей»,  лохматились  свисающими   из  швов  между  венцами  прядями  зеленовато-седого  мха,  которым  были  проложены  могучие,  чуть  отливающие   желтизной  сосновые  брёвна. 
        Даже  «чёрный» ,  то  есть  подстилающий,  пол  был  настелен  ещё  не  во  всех  помещениях;  в  отдельных  из  них  можно  было  ещё  любоваться  изнанкой  железной  кровли:  «чистые»  потолки  из  так  называемой  «шалёвочной»   доски  (по-русски:   «вагонки»)  ещё  только  готовились  в  материале,  проще  сказать,  строгались.  И  так  было  во  всём:  куда  ни  кинь,  всюду  клин  -  множество  недоделок.
            Какое-то  время  внутри  дома  приходилось  буквально   перескакивать  с  одной  лаги  (по-белорусски:  «падвалiны»)  на  другую  или  балансировать  на  брошенной  между  ними  шаткой  доске,  пока  по  ним  не  настелили  «чёрный»  пол.  Везде  под  ногами  были  целые  «горы»  сосновых  обрезков,  свежих  опилок  и  стружек,  источавших  бодрящий  смолистый  дух,  одинаково  освежающе  и  целительно  действовавший  не   только  на  дыхательные  пути,  но,  казалось,  и  на  самоё  душу,  каким-то  непонятным,  таинственным  образом  врачуя  истерзанные  прошлым  её  тонкие  фибры  и  наполняя  её  живительной  бодростью,  оптимизмом  и  уверенностью  в  т. н.  «завтрашнем  дне»,  в  чём  так  нуждались  люди  в  то  время,  всё  ещё  очень  и  очень  нелёгкое,  хотя  уже  и  мирное.  А  на  дворе  был,  напомню,  год  1951-й  (от  силы  -  52-й).
            В   новом  доме  предстояло  когда-нибудь  проложить  электропроводку,  а  пока  приходилось  освещать  его  при  помощи  керосиновых  ламп.  На  тот  момент  существовали  5-, 7-  и  12-линейные  лампы,  «мощность»  и  «светосила»  которых,  насколько  я  понимаю,  зависели  от    эффективной,  т. е.  дающей  пламя,  длины  фитиля,  измеряемой  некиими  «линиями» .  Но  вот  что  это  были  за  «линии»,  мне  пока  не  ясно:  то  ли  «английские»,  равные 1\12  дюйма,  или  «русские»,  равные  2,54  см.  Оба  предположения  дают  в  результате  какие-то  нереальные  длины:  слишком  незначительные  в  «английском»  варианте,  и  неимоверно  большие  -  в  «русском».   А  может,  на  самом  деле  всё  было  и  не  так.
       Во  всяком  случае  «12-линейных»  ламп  в  нашем  употреблении  точно  не  было,  это  был  своего  рода  предмет  роскоши;  мы  обходились  более  слабыми.  В  самой  простенькой  лампе  фитиль  шириной  3  см  выходил  из  «головки»  полоской ,   а  в  более  сильных  лампах  он  имел  в  «головке»  кольцевидную  форму  и,  следовательно,  опускался  в  емкость  с  керосином  в  виде  «рукава».  Впрочем,  за  точность  этого  описания  я  не  ручаюсь.  Настенные  керосиновые  лампы,  в  отличие  от  настольных,  в  целях  противопожарной  безопасности  были  снабжены  защитным  металлическим  экраном,  который  одновременно  выполнял  также  роль  зеркального  отражателя,  для  чего  его  отполированная  поверхность  покрывалась   (ртутной?)  амальгамой.
           Горящие  фитили,  керосин  -  и  тут  же  деревянные  смолистые  стены,  легковоспламеняющиеся  стружки…  О  пожарной  безопасности  приходилось  помнить  и  заботиться  постоянно.  И  особенно  когда  закачивался  керосин  и  приходилось  пользоваться  «светильниками»  с  открытым  пламенем,  переходя   иногда  на  совершенно  примитивный,  «дедовский»  способ  освещения  -  с  помощью  лучины!  «Лучина,  лучинушка  неярко  горит!»  -  как   не  вспомнить  при   этом  русскую  народную  песню.   Прибегнуть  к  этому  «крайнему»  средству  нам  пришлось,  правда,  только  раз  или  два.  Был  ещё  и  промежуточный  «осветительный  прибор»  -  так  называемая  «коптилка»:  в  нём  горящий  фитиль  из  какого-нибудь  более  или  менее  подходящего  материала  крепился  в  ломтике  сырого  картофеля,  водружённом  на  ёмкость  с  жидким  маслом-жиром-салом;  стеариновые  свечи  считались  при  этом    менее  эффективными  и значительно  более  затратными.
        Сами  понимаете,  что  в  описанных  обстоятельствах  свет,  его  происхождение,  его  источник  и,  само  собою  разумеется,  его  (света)  количество  и  качество  были  подлинным  мерилом  технического  прогресса,  а  электрическое  освещение  почиталось  как  одно  из  основных  достижений  современной  цивилизации,  заслужиающее  едва  ли  не  культового  поклонения.     Очень  хорошо  помню  тот  момент  охватившего  всех  неподдельного  восторга   и  ликования,  когда  в  нашем  ещё  недостроенном  доме  на  электрошнуре  под  потолком    бесшумной  и  незатухающей  молнией  вспыхнула  и  засветилась  на  всю  свою  мощь  в  150  ватт  самая  большая  из  всех,  какие  только  можно  было  купить  тогда  в  магазинах,  т. н.  «лампочка  Ильича»,  то  есть  обычная  лампа  накаливания  -  изобретение  Яблочкова -  Лодыгина – Эддисона.
        Лица  всех  присутствующих  членов  семейства  в  буквальном  смысле  засветились  в  тот  момент  неописуемой  радостью.  Мне  почему-то  кажется,  что  в  современном  мире  ничто  и  ни  у  кого  (а  не  только  у   одного меня)   уже  не  способно  вызвать  столь  сильные,  соизмеримые  с  теми  нашими,  чувства.  Наверное  и  даже  скорее  всего,  я  ошибаюсь.  И  всё-таки…
          Незабываемы  также  запахи  нового  дома:  смолистые  сосновые  стены,  свисающий  кое-где на  них  «седой»  лесной  мох,  свежеструганая  древесина,  повсюду  опилки  и  стружки,  дразнящее  благо-  (а  точнее:  зло-)воние  только  что  «сваренного»  из  коричневых  брикетов  «столярного»  клея,  дымок  и  лёгкий  чад,  тянущий  от  полыхающих  в  «грубке»  поленьев  (в  «русской»  печи  они  сгорают  без  запаха),  слегка  «заправленный»  химическим  привкусом  добавленного  при  растопке  керосина…
       А  если  на  этом   фоне  «домашнего  очага»   вдруг   забрезжит  сытный  дух  какой-нибудь  простой  и  всегда  желанной  пищи,  тут  уж  начинается  подлинный  «восторг  души»,  то  есть  всего  организма  -  от  слюнных  желёз  до  желудка,  а  может,  и  глубже.  Боже!  Какие  же  это  были  ароматы!  Горячий  бело-рассыпчатый  и  дымящийся  паром  картофель;  с  морозца,  со  льдинками,  пряди  тонко  шинкованной  квашеной  капусты;  шипящая  и  потрескивающая  на  дочерна  закопчённой  сковороде  желтоглазая  «яешня»  со  шкварками  из  свиной  солонины…  Некоторые  наивные  люди  спешат  подсказать:  по-русски  -  «глазунья»?  Простодушные  и  несведущие,  они  никогда  не  поймут  разницы,  если  не  попробуют  хоть  раз  в  жизни  настоящей  белорусской  «яешни».  Я  уж  не  говорю  про  «верашчаку»,  или,  как  её  ещё  называют  кое-где,  «мачанку»,  которую  чаще  «подают»  к  «блинцам»,  но   иногда  и  к   просто «бульбе».
        Чтобы  по-настоящему  проникнуться  ощущением  той  (тогдашней)  жизни  во  всей  её  суровой  скудости  и  вместе  с  тем  с  обратно  пропорциональными  ей  (этой  скудости)  восторгами  по  поводу  всякой  приятной  или  хотя  бы  полезной  малости,  не  хватит  никаких  самых  подробных  описаний.  Тем  более  что  субъективные  обонятельные   и  вкусовые  (органолептические?) ощущения  совершенно  невозможно  перевести  на  словесный  язык,  такому  «переводу»  они    не  поддаются:   ощущение  запаха  можно  передать  или  напомнить  только  аналогичным  запахом,  равно  как  ощущение  того  или  иного  вкуса -  только  таким  же  или  подобным  ему  вкусом.
       Нельзя,  например,  дать  другому  человеку  полное  представление  об  аромате ,  распространяемом  куском  только  что  освежёванной  и  брошенной  на  горячую  сковородку  свинины,  а  тем  более  об  уже  поджаренном   её ломте,  каким-либо  иным  способом,  как   проделав  это  в  его  присутствии  и   дав  на  пробу  ему  самому.  Точно  так  же  «неописуемы»  запахи,  распространяемые  жарящйеся  на  сковороде  свежей  печёнки,  «домашней»   или  кровяной  колбасы.  Правда,  возможен  случай,  когда  можно  отсылать  человека  к  его  собственному  «опыту»  переживания  подобных  ощущений  -  это  уже  что-то  более  близкое  к  самой  жизни…