Глава 5. А тем же временем...

А тем же временем граф Феликс Кудыкин  оказался в не менее знаменитом особняке – пришел на рюмочку отворотного зелья.

Он любил чужую жену и, когда она после незаконных объятий одевалась перед единственным в его холостяцкой квартирке зеркалом, повторявшим с какой-то угрожающей демонстративностью все её точные, тщательные движения и рассеянную улыбку, которой она отстранялась от любовника и от его неуместной сейчас, уже обременявшей её любви, – между тем как мазала губы, мысленно объясняясь с мужем, чья страсть к пунктуальности была чем-то вроде недоношенной ревности… – так о чём это я?.. – ах да, молодой граф Кудыкин, в предвкушении отчаяния, рвал железные прутья кровати, приникал к ним лицом, скаля зубы и рыча. Но чужая жена улыбалась всё так же рассеянно и, с оружейным щелчком закрыв сумочку и надев свою шляпку-невидимку, уходила – к пунктуальному мужу. Он, Феликс, должен, обязан был понять…
 
Так продолжалось до тех пор, пока однажды в бальной толчее он не вытащил котильонную ленту того же цвета, что Белла Абанаматьевна, знаменитая на все королевство колдунья. Вот тогда-то он нежданно-негаданно и получил приглашение на ночную рюмочку отворотного зелья. Днем оно, как оказалось, не действует.

Сама Белла Абанаматьевна пила мараскин и слушала Феликса, наклонив голову в белокуром паричке, теребя бахрому белой скатерти, и лишь изредка взглядывала на его широкие даже в понурости плечи и простодушное, совсем юношеское лицо. В эти мгновения на ее ироничных, вольтеровской складки губах появлялась чуть заметная одобрительная улыбка, едва ли ощущаемая ею самой.

Пропустили ещё по рюмочке… – или по две?.. – и вот оно: Феликс совершенно раз…раз…раз-лю-бил чужую жену, п-патамушта, – сказал он, поводя полной горечи сигаретой, – п-патамушта она… са-аршена… Щас.
   
Медленно утвердив сигарету в углу рта и скорей по привычке, чем от дыма сощурив глаз, он полез за пазуху, вынул и, душа нараспашку, протянул Белле Абанаматьевне сложенный вчетверо желтоватый листок. Но она мягонько («не понадобится») отстранила его откровенную руку и позвала служанку. Та пришла, на ходу поправляя кружевной передник – настраивая мандолинные бёдра, – и, быстро сверкнув на графа глазом-алмазом, объявила, что слушает. Белла Абанаматьевна приказала чашку кофе
– …покрепче.

– Н-не щас, – согласился Феликс, но листка не убрал, а тихонечко, про себя, попробовал растравить душу: «Мой мальчик, ты слишком серьезно воспринимаешь наши отношения. Ты и представить не можешь, как мне тяжело, какой камень лежит у меня на душе, чего стоит мне эта сделка с до сих пор не запятнанной совестью».

С до сих пор. У неё был напористый, но аккуратный почерк. Упругие ровные петельки, плотно снизанные в строку, – терпеливый стукоток под семейным абажуром, уютнейший в мире счёт: лицевая – накид – две изнаночных – одну снять…

– Пейте кофе, голубчик. Вам нужно взбодриться. И понюхайте это.
Он убрал письмо, выпил, понюхал – и продолжил чтение по памяти.
«Можно ли ожидать от мужчины, в чьей жизни я – только эпизод».
«Впервые дала повод к подозрениям».
«Отношения, проверенные годами, нельзя принести в жертву полной неизвестности».
«Твои родители».
Скука. Какая же скука, Боже мой!.. Он мысленно скомкал письмо: повод… отноше… жерт… ители… – поднялся, благодарно поцеловал ручку Белле Абанаматьевне и стал прощаться.

Но у Беллы Абанаматьевны была к нему просьба.
– …если это, конечно, вас не затруднит. Вы ведь умеете фотографировать?
– Да, – сказал он. – Это нас не зат-труднит. Конечно.

Однако взбираться по незнакомой утлой лестнице оказалось всё-таки трудновато, и трудновато было сообразить, какого извините он, Феликс, делает в этой совершенно ему незнакомой полутёмной прихожей, под пыльными от безделья рогами в трёх поношенных «менингитках», и откуда взялась у него неплохая, он врать не будет, фотокамера… – но Белла Абанаматьевна, тихо возникнув из дальнейшего, воском и цветочной гнильцой отзывавшего полумрака, позвала его
– …к Нине Силовне.
Он послушался.

Нина Силовна, старуха в белом, убранном конфирмантскими кружевами гробу, была, как полагается, и бездвижна, и безмолвна, и безучастна. В её изголовье колебалось пламя свечи, и в открытой балконной двери колебалась (рвануться или нет) кисея, и Феликс тоже заколебался – и даже отступил на полшага.
 
– Ну, что же вы? – мягко упрекнула его Белла Абанаматьевна, поправляя чётные розы на груди Нины Силовны. – Щёлкайте… Вы ведь умеете? Я вот, к сожалению, нет.
Он послушался и, с подобающей случаю тихой грустью, стал снимать. В перерывах Белла Абанаматьевна ловко обновляла экспозицию: розы сменились каллами, каллы – лилиями, лилии в свою очередь – хризантемами. Тут же на голове Нины Силовны появился и бантик «в тон», и китайская ширма в три деревянных шага встала за гробом и так же, на трёх ходулях, ушла. И опять: хризантемы, фиалки, циннии, костяной веерок, мушка, дымчатая вуаль… Наконец, после пыльных – из гербария, что ли? – колосьев и ромашкового венка, Феликс вышел на балкон – покурить, – но едва успел затянуться, как услышал:
– Ну что, хорошо я получилась?
Обернулся: п-покойница, осенённая кисеёй, улыбалась ему кокетливо и чуть заискивающе…

– Я же вас предупреждала! Ей просто хотелось быть уверенной в том, что в гробу она будет хорошо выглядеть, – в ее возрасте, к сожалению, приходится думать и об этом.  А покойный король, что ни говори, задал тон, –  сказала Белла Абанаматьевна, встретив его на выходе из Главного Королевского Травмпункта с корзиночкой искупительных пирожков и букетом уже знакомых хризантем.
Ободряюще потрепала его по закованной в гипс ноге и добавила: 
– Вы, дорогой мой, и сами виноваты: зачем было падать с балкона?  Могли бы и зачураться…
– А вы не можете мне кость срастить?
– Могу. Но для этого мне нужна кровь шестисот шестидесяти шести травматологов.
– Тогда не надо. Спасибо.

Так Феликс Кудыкин не попал в соглядатаи при кронпринце и, как слабое звено, покидает систему персонажей.