10-10. Сага 1. Глава 10. Несостоявшееся убийство

     НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ   УБИЙСТВО  (НИКОЛАЙ  БАКШТАЕВ  И  ДРУГИЕ    ИСИДОРОВИЧИ)   1953 – 1954  \написать  текст  и  добавить   потерянный  фрагмент\

  Чтобы  как-то  «закруглить»  тему  братьев  Исидоровичей,    надо  сказать,  что  каждый  из  них  заслужил  впоследствии  собственную  «славу».  Старший,  его  в  нашей  семье  называли   Саша,  стал  у  себя  в  Городке  (так  назывался  этот  районный  центр)  очень  уважаемым  доктором,  заслуженным  работником  здравоохранения,  был  удостоен  высшей  правительственной  награды  -  ордена  Ленина,  и  даже  избирался  депутатом  в  какой-то  там  Совет  - то  ли  областной,  тот  ли     даже  республиканский.  Самое  же  главное  -  в  его  семье  выросли  прекрасные  дети.  Одного  из  них,  Георгия,  я  знал  по  письмам,  которые  он  регулярно  писал  моим  родителям  (вероятно,  уже  после  смерти  собственных).  Он  был  преподавателем  литературы,  владел  хорошим  слогом,  обладал  довольно  изысканным  вкусом,  прекрасно,  то  есть  интеллигентно  и  вместе  с  тем  совершенно   «ненатужно»,  изъяснялся  как  по-русски,  так  и   по-белорусски.  До  самой  старости  они  с  женой  Наташей  сохраняли  самые  нежные  отношения.  А  их  дочь,  которую,  кажется,  звали  Алла,  работала  в  Минске  научным  сотрудником  в  Музее  Великой  Отечественной  войны,   и  при  знакомстве  с  ней  (что  прозошло  в  квартире  у  Зои)  поразила  меня  удивительным  сходством   со  своей  двоюродной  бабушкой,  нашей  мамой;  сходство  это  было  столь  велико,  что  я  то  и  дело  сбивался,   обращаясь  к  ней   «Женя».
        Николай  Исидорович   стал  хорошим  гинекологом, в  войну  имел  чин  полковника  медицинской  службы,  попал  в  плен,  где  ослеп,  как  он  сам  считал,  от  побоев.  Но  не  это  стало  основной  трагедией  его  жизни.   Его  семья  -  жена  Зоя  Николаевна  (урождённая  НиколаЕвич),  дочь  Инна  и  сын  Вадим -  оказалась  на  3  года  на  оккупированной  территории.  Выживать   им  было  очень  непросто:  во-первых,  семья  советского  военнослужащего  (ну  и  что,  что  доктора!),  во-вторых,  две  ярких  женщины,  одной  из  которых   едва  исполнилось  16,  а  второй  всего  лишь  38;  но  и  это  ещё  не  самое  страшное,  так  как  было  ещё  и  «в-третьих»:  все  члены  этой  семьи,  как  на  подбор,  имели  до  такой  степени  явно  выраженную  неславянскую,  а  именно   семитскую   внешность,  что  им  мог  бы  позавидовать  не  один  настоящий  синагогальный  еврей.
       Так  уж  получилось,  что  пора  любви,  когда  все  сопровождающие  её  чувства  обострены  до  предела,  пришлась  у  Инны  на  годы  оккупации.  А  девушка  она  была  не  только  очень  привлекательная,  но  ещё  сверх  меры  темпераментная  в  самом  общем  смысле,  а  кроме  того  отличалась   сильным  характером.  Такой    пару  себе  подыскать  вообще  непросто,  а  тут  война -  подходящие  мужчины  либо  в  армии  на  фронте,  либо  ушли  в  партизаны,  глаз  положить  не  на  кого.   А  её  саму  приметил  немецкий  офицер;  сначала   оказывал  знаки  неназойливого  внимания,  потом  стал  красиво  ухаживать,  нельзя  даже  сказать,  что  настойчиво,  и  тем  более  совсем  не  так,  как   мог  бы  «ухаживать»  оккупант,  а  скорее  -  робко,  неуверенно.  По  всему  было  видно,  что  он  не  на  шутку  влюблён.  Высокий,  стройный,  породистый,  куртуазный  -  похоже,  что  не  из  простых.  Одним  словом,  бедная  Инна  (а  «бедная»,  потому  что  совершенно  забыла,  какой   бедой для  всех  чревато  продолжение  его  ухаживаний)  влюбилась  в  этого  Ганса  (Курта,  Отто)  в  буквальном  смысле  без  памяти.
        Куда  при  этом  смотрела  её  мать,  трудно  сказать.  Может,  посчитала,  что  такое    внимание  со  стороны  немецкого  офицера  будет  для  них  своего  рода  охранной  грамотой  от  других,  более  опасных  рисков.  Вообще  же  надо  сказать,  что  Зоя  Николаевна  меньше  всего  была  похожа  на  женщину  рассудительную:  большеглазая  брюнетка,  шутница,  хохотунья  и  певунья,  любящая  веселье,  она  была  мало  приспособлена  к  суровым  условиям  оккупации,  и  в  вопросе  с  дочерью  явно  дала  слабину,  а  может,  и  не  только  в  нём.   А  чувства  там  разгорелись  до   такой  степени  жарко,  что  когда  в  июле  1944-го  немцев  в  Беларуси  в  пух  и  прах  разгромили  и   погнали  восвояси,  этот  немецкий  офицер  не  только  не  бросил  в  панике  свою  «избранницу»,  но  решил  её  забрать  с  собой.  Думаю,  что  это  было  непросто  сделать:   армия   отступает,  спасается,  бежит,   а  он  тут  со  своими  амурными  делами.  Но  он  сделал  не  только  это:  вместе  с  19-летней  «избранницей»  он  переправил  к  своим  родителям  в  Германию  всю  её  семью  -  мать  и  17-летнего  брата.  Такая  вот  штука  любовь!  Вряд  ли  можно  сомневаться  в  подлинности  чувства,  когда  оно  идёт  наперекор  таким  обстоятельствам.
           Когда  Николая  Исидоровича,  уже  полуслепого,  вызволили  из  плена  и  он  вернулся  в  родной  городишко,  его  ждали  здесь  неутешительные  новости:  якобы    семья  «угнана  в  Германию».  Он  исхлопотал  у  советских  властей  на  месте   разрешение    лично  предпринять  поиски  и  с  тем  отправился  в  ненавистную  страну,  откуда  (?)  только  что  вернулся.  Для  него  это  обернулось  немалым  испытанием:  55-летний,  истерзанный  пленом,  полуслепой,  почти  старик,  он  должен  был  колесить  по  чужой  стране,  ломать  шапку  перед  начальством    из  чичла  советских  оккупационных  властей,  пытаясь  объяснить  маловразумительную  историю,  приключившуюся  с  его  семьёй.
         Наконец  он  их  разыскал,  нашёл,  и  тут  оказалось,  что  они  не  так  уж  и  бедствовали  на  чужбине   и  во  всяком  случае  никогда  не  были  там  на  положении  так  называеых  «остарбайтеров»;  а  если  и  испытывали  какие-то  трудности,  то  ничуть  не  большие,  чем  миллионы  простых  немцев  во  время  войны    и  сразу  по  её  окончании.  Постепенно  ему  открылась  вся  неприглядная  правда  этой  истории,  приключившейся  с  его  горячо  любимой  дочерью.  Не  знаю  подробностей:  встречался  ли  он  там  с  самим  «женихом»  или  его  родителями,  но  свою  семью  он  вывез  из  Германии  сам  лично,  и  никому  из  них  не  пришлось  проходить  проверку  в  фильтрационных  лагерях   для  «перемещённых  лиц».
             Тем  не  менее  через  семью  пролегла  глубокая  трещина:  Николай  Исидорович  был  от  природы  ревнив,  а  теперь  его  супруга,  будучи    13-ю  годами  моложе  своего  мужа,   инвалида  войны,  окончательно  лишилась  доверия  и  была  на  постоянном  подозрении  за  свои  явные,  неявные  и  больше  всего  за  мнимые  провинности.  В  только  что  освобождённой  от  немцев   Баларуси  на  семью  легло  пятно  позора  как  на  людей,  сотрудничавших  с  оккупантами,  хотя,  скорее  всего,  «сотрудничество»  это  не  выходило  за  пределы  интимных  отношений  двух  молодых  людей.  Но  на  чужой  роток,  как  известно,  не  накинешь  платок,  и  людская  молва  делала  своё  дело:  точилась,  сочилась,  растекалась  -  семья-то  в  городишке  была  известная.
           Но  мирная  жизнь  постепенно  налаживалась:  Николай  Исидорович,  несмотря  на  прогрессирующую  слепоту,  ещё  какое-то  время  продолжал  свою  врачебную  практику  гинеколога,  и  его  репутация  только  крепла;  Зоя  Николаевна  учительствовала,  а  дети  продолжали  учёбу:  Инна  поступила  в  Московский  университет  на  филологический  факультет,  а  Вадим  -  в  строительный  техникум  в  Витебске.  Но  уже  после  первого  курса,  когда  она  приехала  на  каникулы  к  родителям,  её  арестовали,  судили  и  приговорили  к  10  годам  лишения  свободы:  она  якобы  служила  переводчицей  при  немецкой  комендатуре   (какая  могла  быть  переводчица  из  вчерашней  школьницы,  да  ещё  при  тогдашнем  уровне  преподавания  иностранных  языков   в  СССР!?)   Те,  кто  действительно  сотрудничал  с   немцами,  особенно  если  на  ком-то  была  кровь  соотечествеников,  приговаривались  к  25  годам  или   к  смертной  казни  (?),  так  что  10-летний  срок  можно  считать  лёгкой  острасткой  за  ничто  и  едва  ли  не  оправданием,  хотя  бы  даже  косвенным  и  частичным.
            Впрочем,  что  там  было  на  самом  деле,  теперь  уже  никого  не  волнует:  все  участники  той  драмы  давно   упокоились  в  мире  ином,  но  тогда  семья  вынуждена  была  переменить  место  жительства:  они  продали  свой  хорошо  обжитой  и  довольно  богатый  дом  и  переехали  к  нам,  в  Слуцк,  в  только  что  срубленный  и  едва  подведённый  под  крышу  дом,  где  было  3  комнаты,  кухня,  пристройка-кладовка  и   небольшая  остеклённая  веранда,  но  потолки  и  полы  были   пока  что  только  «чёрные»  и  никакой  другой  отделки,  и  даже  электричество  ещё  не  было  подведено,  жили  при  керосиновых  лампах;  они  висели  на  стенах,  и   свет  от  них  отбрасывал  наши  длинные  тени  на  пол,  противоположные  стены  и  почему-то  даже  на  потолок  -  в  этом  была  и  некоторая  романтика.   \Сокровища  на  чердаке  как  соблазн,  перед  которым  я  не  смог  устоять,  и  несколько  раз  я  таскал  оттуда  всякие  диковинные  для  нашего  более  чем  аскетичного  быта  предметы,  причём  таскал  их  вовсе  не  для  присвоения,  а  больше  для  «показа»  и   хвастовства,  всякий  раз   возвращая  их  на  место.  Однажды  это  не  удалось   мне  сделать:  я  вернул  их  либо,  видимо,  уже  после  проверки  заколоченных  ящиков  хозяином,  либо  не  на  их  точное  прежнее  место\.        Шёл  1953  или  -4-й  год.  …………………
             У   «блаженного»  Марка  к  началу  войны  было  трое  детей:  Игорь (1925  г.  р.),  Юлия  (1928)  и  Борис  (1937);   супругу  его,  как  и  нашу  маму,  звали  Женя.  Впереди  ему  предлежал  свой  крестный  путь   и  своя  «голгофа».  Внезапно  оказавшись  под  немецкой  оккупацией  (а  они  захватили  всю  территорию  Беларуси  в  первую  же  неделю  войны),  он  не  оставил  своей  службы  в  местной  больнице,  где  приходилось  лечить  не  только  страждущих  земляков,  но    нередко  - в  полном  соответствии  с  «клятвой  Гиппократа -   и  больных  (он  был  терапевт,  врач  общей  практики)  из  числа  захватчиков.  Думаю,  что  он  вполне  отдавал  себе  отчёт  в  том,  какими   неизбежными  последствиями  это  чревато  в  будущем,  когда  придёт  час  освобождения,  но  деваться  от  судьбы  было   некуда:  мало  того,  что  клятва,  так  ещё  и  трое  детей  с  супругой  -  тоже  с  плеча,  как  шубу,  не  сбросишь.  Действительно,  когда  пришла  Красная  Армия  и  восстановилась  советская  власть,  его  таки  потаскали  по  «органам»,  и  даже  пришлось  несколько  месяцев  провести  за  решёткой,  но  никакого  серьёзного  криминала  в  его  работе  «при  немцах»  не  нашли,  все  обвинения  против  него  были  сняты,  равно  как  и  подозрения  в  чём-либо  неблаговидном,  и  далее  он  жил  всё  в  том  же  Лепеле  уже  с  совершенно   чистой  и спокойной  совестью.
           Туда  после  Слуцка  перебрались  и  Николай  Исидорович  с  супругой  и  сыном  Вадимом.  Инна  же    в  интинском  лагере,  где  она  «отсидела  от  звонка  до  звонка»   все  назначенные  ей  10  лет,   познакомилась  и  со  своим  будущим  мужем,  и  с  будущей  женой  Вадима.   Первый  происходил   из  числа  репрессированных  литовских  националистов   и  был  сыном  писателя  Бинкиса,  звали  его  Гердас;  вторая  происходила  из  семьи  известного  в  Москве  профессора-отоларинголога  Синицына  и  была  тремя  годами  моложе  своей  солагерницы,  т. е.  угодила  за  колючую  проволоку  в  Заполярье  совсем  молоденькой  девушкой  прямо  из  уютной  московской  квартиры.  В  чём  заключался  «состав  преступления»,  вменяемый  в  вину  Кате  Синицыной  (она  умерла  в  ноябре  2014-го  как  Екатерина  Николаевна  Бакштаева),  мне не  известно,  но,  видимо,  именно  он  послужил  первичным  толчком  к  тому,  чтобы  впоследствии   она  сама  стала  прокурором    и  блюстителем  законности  в  непростых  условиях  тоталитарного  социализма.   Обострённое  чувство  справедливости,  стремление  во  всём  докопаться  до  истины,  вообще  правдолюбие  не  были  по  достоинству  оценены  её  супругом,  который  от  брака  ожидал  совсем  иного  наполнения,  так  что  он  вскоре  бежал  из  лона  жены  и  семьи,    не  вынеся  такой  концентрации  всяческих  добродетелей  в  одном  человеке,  и  оставил в  память  по  себе  очень  похожую  на  него   чернявенькую  и  смугленькую  дочурку  Иру  (1958  г. р.)  Живя  бок  о  бок  с  категоричной  не  в  меру  мамочкой  в  3-комнатной  московской  квартире  в  Филях,  Ира  так  и  не  смогла  подобрать  себе  достойного  мужа,  который  одновременно  нравился  бы  и  маме,  хотя  такого  рода  попытки  предпринимались  ею  неоднократно.  Осуществить  заветное  она  смогла  только  на  57-м  году  жизни,  когда  в  ноябре  2014-го  схоронила   излишне   требовательную  маму.
        Годами  тремя-четырьмя  ранее  умерла  в  Каунасе  (здесь  же  нашёл  последнее  своё  упокоение  в  возрасте  90  лет  и  Николай  Исидорович  Бокштаев)  и  лагерная  подруга  последней -   Инна  (Николаевна)  Бинкене,  также  давным-давно  расставшаяся  -  причём  сугубо  «по  идейным  соображениям»  - со  своим  потомственным  националистом  Гердасом  Бинкисом.
          После  их  непродолжительного  брака  остался  единственный  сын  -  Витукас,  живущий  ныне  в  Вильнюсе.  Сначала  он  был  инженером,  потом  художником-живописцем,  а  по  какому  ведомству  он  проходит  теперь,  этого  я  не  знаю;  ему  уже  (поскольку  он  ровесник  Ирине Вадимовне  Бакштаевой)  ближе  к  60-ти.    Демографическим   воспроизводством  он  тоже  не  увлекался -  у  него  одна,  кажется,  дочь.
            Старший  сын  Марка  Исидоровича   Игорь  стал  преподавателем  русского  языка  и  литературы,  обосновался  в  областном  городе  Киров  (ныне  Вятка).  Его  дочь  Елена  жила  в  Ленинграде  (Петербурге),  о  чём  я  узнал  только  в  2004  году  после  смерти  Вадима  Николаевича,  и  была  переводчицей  с  испанского  и  португальского,  имела  сына  по  имени  Антон,  а  умерла  она  сравнительно  молодой  (едва  за  60)  вскоре  после  нашего  телефонного  знакомства.  Были,  кажется,    у  Игоря  и  другие  дети,  но  мне  о  них  ничего  не  известно.  Юлия   Марковна  была  медицинской  сестрой  и  прожила  всю  жизнь  в  родном  Лепеле  с  мужем-пьяницей,  от  коего  Господь  избавил  её  лишь  незадолго  до  её  собственной  кончины.  Здесь  же  в  Лепеле  здравствует,  надеюсь,  Борис   Маркович,  ставший  по  семейной  традиции  врачом  и  дослужившийся   до  звания  главврача  местной  больницы.  Впрочем,  ему  нынче    за  80,  так  что  он,  скорее  всего,  давно  уже  отошёл  от  дел.  То  ли  у  Бориса,  то  ли  у  Юли  родились  когда-то   дочери-двойняшки,  обе  выросли  в  хорошеньких  девушек  и  удачно  повыходили  замуж;  одна  из  них  по  специальности  математик;  обе  живут,  насколько  мне  было  известно,  там  же,  в  Лепеле.  Вот,  пожалуй,   по  линии  братьев  Исидоровичей   пока  и  всё.
          А  что  же  сёстры,  коих  четыре?   Неподалёку  от  Могилёва  находилась  деревня  (или  село?)  Буйничи,  где  располагался  женский  монастырь,  и  при  этом  самом  монасастыре  была  учреждена  учительская  школа  (по  современной  терминологии  среднее  профессиональное  учебное  заведение).  Особенность  её  состояла  в  том,  что  это    было  закрытое  женское  учебное  заведение,  жившее  по  монастырскому  уставу.   Вот  в  эту-то  школу  и  отдавали  по  мере  подрастания  и  в  свой  черёд  всех  четырёх  своих  дочерей  Исидор  и  Ульяна  (или  Прасковья ?)  Бокштаевы.
         (Во  время  своего  2-недельного  «вояжа»  по  Беларуси,  после  посещения  Минска,  Слуцка  и  Пинска,  я  возвращался  в  Санкт-Петербург  опять  автобусом.   На  подъезде  к  Могилёву  со  стороны  Бобруйска  -  а  я  на  всём  пути  не  отрываясь  смотрел  в  окно,  пытаясь  отследить  какие-нибудь  географические  вехи,  которые  связывали  бы  судьбу  нашей  семьи  со  всей  этой  страной,  и  моё  упорство  было  здесь  вознаграждено -  мне  в  глаза  бросилось  с  придорожного  указателя  знакомое  слово  «Буйничи» (точнее  - «Буйнiчы»);,   это  уже  были  предместья  Могилёва,  и  здесь  мелькнула  ещё  одна  «экзотическая»  подробность -  «вул.  Багамазы»,  то  есть  ул.  Иконописцы.  Так  что  всё  «совпало»:  действительно  здесь  когда-то  был  монрастырь   и,  по-видимому,  иконописная  мастерская  при  нём(.  (Не  забыть  упомянуть  про  речку  Лакнея   в  главке  о  Слуцкой  Раде).  Между  прочим,  это   «буйничское  поле»  увековечил  в  своих  стихах  о  1941  годе  Константин  Симонов.